Король Треф Седов Б.

Губанов, видя это, сделал паузу и снова закурил. Нужно было дать мальчику переварить услышанное им. Пусть подумает пока, а потом можно и продолжить. Похоже, что из этого пацана выйдет толк. Губанов курил и следил за Алешей.

По лицу Алеши было видно, что в его голове сейчас происходит колоссальная и непривычная для него работа. Наконец, он оторвал неподвижный взгляд от какой-то далекой точки и, посмотрев на Губанова, спросил:

— Вы служите Господу?

Вопрос был хорош. Прямо в точку. Губанов аж крякнул от удовольствия и, затянувшись, ответил:

— Нет, Алеша, делая свое дело, мы не думаем о том, что мы служим Господу. Мы служим людям. Но разве, спасая тысячи людей от уготованной им страшной участи, мы не выполняем богоугодное дело? И разве сама наша работа не является служением добру, а стало быть, и самому Богу? Мы не молимся, не ходим в церковь, у нас нет икон, но разве наши помыслы и дела не лучше слов, обращенных к небесам?

Тут Губанова осенило, и он добавил:

— Сказано в Библии — по делам их узнаете их. По делам — понимаешь, Алеша, — а не по словам и молитвам. И наше дело, хоть оно и тайное, потому что необходимо скрывать свои намерения и планы от врага, но направлено на борьбу со злом. А значит — с Сатаной.

Алеша молчал, а Губанов думал о том, что он даже и не предполагал, что разговор попадет в такое удачное русло и что, судя по всему, первое же собеседование даст результаты. А в том, что результаты уже были, причем самые что ни на есть удовлетворительные, он не сомневался. Все-таки он был опытным федералом, а не каким-нибудь задроченным сверхурочной работой опером из убойного отдела.

Решив, что на сегодня хватит, Губанов встал и сказал Алеше:

— Подумай о том, что я тебе сказал. Скоро я приду снова и мы будем говорить о разных, но очень важных вещах. А пока — отдыхай. Гуляй по базе, думай, смотри. Захочешь размяться — можешь полазить по тренажерам, только шею не сверни. Разговоры с другими курсантами запрещены. Почему — поймешь позже. И знай, что с этого дня твоя жизнь изменилась и теперь у тебя есть шанс по-настоящему послужить людям, а стало быть, и самому Богу. Молитвы в тайге — дело хорошее, но если ты можешь спасти людей, которым угрожает опасность, отказываться от этого нельзя. А кроме того…

Губанов посмотрел на Алешу и, передумав продолжать, закончил:

— В общем, скоро мы с тобой снова увидимся. И ушел в сторону одной из кирпичных построек, стоявшей в дальнем углу двора.

Посмотрев ему вслед, Алеша деревенским жестом почесал в затылке и пошел в свой домик, где, завалившись на кровать, начал обдумывать то, что рассказал ему этот странный генерал.

Алеша выскочил из-под одеяла и взглянул на часы. Была половина седьмого. Выглянув во двор, он не увидел ни одной живой души. Только в утренней туманной тишине негромко пикала какая-то незнакомая ему птица. В тайге он не слышал этой песни. Постояв несколько минут и послушав непривычные звуки, Алеша направился к одному из кирпичных сараев с железной дверью, вдоль стены которого был прилажен длинный жестяной желоб с рядом водопроводных кранов над ним. Оглядевшись еще раз и убедившись, что его никто не видит, он быстро разделся догола и, пустив воду, стал с удовольствием плескаться, заменяя этим свое любимое утреннее купание в реке.

Закончив, он закрутил кран и, не одеваясь, бросился к своему домику, держа в руке ком одежды. Уже внутри он спокойно вытерся досуха, расчесал темные влажные волосы и надел темно-синюю удобную униформу, которая уже начинала ему нравиться.

После этого, обувшись и потопав в пол пришедшимися точно по ноге высокими ладными ботинками, Алеша вышел на улицу и уселся за тот самый стол, за которым несколько дней назад генерал Губанов излагал новые и непривычные для него взгляды на жизнь. Над всем этим нужно было хорошенько подумать, и Алеша, нахмурив брови, начал прокручивать в голове подробности вчерашнего разговора.

Над высокой оградой поднималось утреннее солнце, и бодрящая прохлада начала сменяться устойчивым теплом, обещавшим к полудню превратиться в запоздалую августовскую жару.

Во дворе раздался низкий вибрирующий сигнал. Через несколько секунд двери домиков стали распахиваться, и во дворе начали появляться молодые здоровые ребята, голые до пояса. Все они имели заспанный вид, но шевелились энергично и целеустремленно. Все так же не разговаривая друг с другом, они направлялись туда, где полчаса назад плескался Алеша, и в длинный деревянный сортир, стоявший в отдалении.

Сегодня Алеша должен был ждать генерала Губанова, и поэтому его утренние занятия отменялись. Не зная, что ему делать, он сидел на своем месте неподвижно и следил за суетой вокруг умывальника. От нечего делать он пересчитал мельтешивших во дворе курсантов. Их было одиннадцать. Умывшись и посетив сортир, все скрылись в своих кельях, как Алеша окрестил для себя эти маленькие домики. Через некоторое время из кирпичного одноэтажного барака вышел военный без знаков различия, толкавший перед собой необычную блестящую корзинку на колесах. Останавливаясь около каждой кельи, он брал из корзинки картонную коробку, входил в домик и выходил оттуда уже с пустыми руками. Равнодушно взглянув на Алешу, он внес такую же коробку и в его домик и, закончив раздачу, удалился.

Из крайней кельи вышел босой бородатый мужчина в возрасте, который ну никак не вписывался в компанию молодых энергичных ребят, занимавшихся в это время физической подготовкой. На нем были надеты мешковатые потертые порты и длинная холщовая рубаха навыпуск. Посмотрев на небо, он пошевелил губами, пробормотав что-то неслышное, и размашисто перекрестился. К его ногам подбежали кошка на трех ногах и одноглазая черно-белая дворняжка, и на лице мужчины появилась благостная улыбка.

Он ласково погрозил пальцем трущимся у его ног животным, затем скрылся в домике и через минуту вышел, держа в руках две миски. Увидев миски, кошка с собакой, как по команде, встали на задние лапы и стали делать передними просящие движения. Мужчина присел на корточки и поставил миски перед ними. При этом он что-то говорил вполголоса, и Алеша прислушался.

— Всяка тварь Господу угодна, — услышал он, — вот и вы, безответные, тоже. Кушай, Дамка, кушай, да не спеши, никто у тебя не отнимет. И какой же это изверг глаз-то твой вынул? Ну, да ты рассказать не можешь, что ж тут поделать… Вот и Мурка без лапы ходит, как ее только угораздило! И что за народ такой, разве можно животную безгрешную мучить да калечить? Что за люди! Эх, грехи мои тяжкие…

Безгрешные животные, угодные Господу, в это время наворачивали из мисок, и, похоже, излияния странного мужика были им до лампочки.

Впервые Алеша увидел этого мужчину несколько дней назад и был весьма удивлен и заинтересован. А сейчас, когда похожий на отшельника бородач заговорил со своими питомцами, да еще и упоминая имя Господа, к его любопытству прибавилась надежда на то, что он сможет найти общий язык с этим человеком и получит, наконец, ответы на множество мучивших его вопросов. Выросший в религиозной общине, он сразу же увидел в набожном любителе животных родственную душу, и тягостное чувство одиночества, накрывшее его с первых же минут пребывания на базе, отступило.

Мурка и Дамка к этому времени уже управились со своими порциями, и мужик, забрав вылизанные дочиста миски, скрылся за дверью своей кельи. Звери же уселись напротив порога и с надеждой на добавку устремили взоры на дверь. Через некоторое время мужик вышел, и на этот раз в его руках были садовые инструменты, а именно — небольшая лопатка и грабельки.

Он направился в дальний угол ограды, и Алеша увидел там несколько грядок, на которые он прежде не обратил внимания. Тут его терпение лопнуло, и он, стараясь двигаться неторопливо и степенно, хотя его и распирало любопытство, направился вслед за мужиком. Трехногая кошка и одноглазая собака пошли туда же. Мужик, положив инструменты на землю, повернулся лицом в какую-то одному ему известную сторону и начал молиться, время от времени осеняя себя крестным знамением. Алеша тактично остановился в отдалении и стал смотреть по сторонам, кидая, однако, любопытные взгляды в сторону этого набожного огородника. Когда тот кончил молиться, Алеша, собравшись с духом, подошел поближе и вежливо признес:

— Бог в помощь!

Мужик, уже воткнувший было лопатку в землю, выпрямился и, взглянув на Алешу, ответил:

— И тебе помогай Господь, сынок.

Алеша не знал, что говорить дальше, и мужик, заметив его смущение, улыбнулся в бороду и спросил:

— Как тебя зовут?

— Алексеем, — ответил Алеша.

— А меня — Пахомием. Пахомий я. Пахомий помолчал и, видя, что Алеша не знает, как продолжить разговор, сказал:

— Вижу я, Алексей, что хочешь ты узнать, куда попал да что тебя здесь ждет. Ну как — угадал я?

— Угадал, — ответил Алеша и смущенно улыбнулся.

— И вижу я еще, что одолевают тебя великие сомнения и не знаешь ты, как вести себя и что делать.

Алеша кивнул.

Пахомий бросил лопатку на землю и сказал:

— Ну что же… Раз так, то нужно помочь христианской душе. Пойдем-ка, брат Алексей, ко мне в жилище мое убогое, а там я с Божьей помощью расскажу тебе, что знаю, да помогу, как смогу, советом добрым. А за огородом своим потом погляжу. Успеется.

И он, дружески обняв одной рукой Алешу за плечи, повел его к своей келье. Дамка и Мурка, задрав хвосты, трусили впереди. Мурка скакала на трех ногах, но, судя по всему, это ее нимало не огорчало.

Войдя вслед за Пахомием в его келью, Алеша был приятно удивлен.

В красном углу микроскопической комнаты висели несколько старых икон, обрамленных расшитым рушником, и там же можно было увидеть восьмиконечный крест. Вокруг этого небольшого иконостаса висели связки трав и несколько высохших венков.

Алеша совершенно автоматически перекрестился двумя перстами и, увидев, что Пахомий сделал то же самое, с радостным удивлением спросил у него:

— А ты не старовер ли, брат Пахомий?

— Да, брат Алексей, староверы мы. Веру отцов чтим и всякую ересь отвергаем от века.

Они посмотрели друг на друга и крепко обнялись.

Алеша был растроган до глубины души. Он понял, что ему сказочно повезло, и теперь он был не одинок в этом чужом и незнакомом ему мире.

— Садись, брат Алексей, в ногах правды нет, — сказал Пахомий, повторяя вчерашние слова генерала Губанова.

Алеша уселся на шаткий стул, а Пахомий воткнул в розетку вилку старого и помятого электрического чайника. Алеша оглядывал скромное жилище собрата по вере, а тот, хлопоча вокруг небольшого столика, в точности такого же, как и в Алешиной келье, доставал со стенной полки сверточки и баночки и приговаривал:

— А вот мы сейчас чайку с травами выпьем, душу потешим, да поговорим ладком о делах наших ско…

Он вдруг запнулся и, бросив быстрый взгляд на Алешу, продолжил:

— Да, дела наши не скорые. А скажи, брат Алексей, откуда сам-то будешь?

Алексей, оторвавшись от изучения небогатой обстановки, повернулся к нему и ответил:

— А я, брат Пахомий, из поселения староверского, что рядом с Ижмой. Это недалеко от Ухты.

— Так ты комяк, что ли, — удивленно спросил Пахомий, разворачивая мятую газету, в которой были сухари и карамельные подушечки, обсыпанные сахаром, — что-то не похож.

Алеша улыбнулся и сказал:

— Конечно, не похож. Сам-то я русский, а комяков там и вправду хватает. Их земля, а мы — вроде как гостями раньше были, ну а теперь-то и сами хозяева. Комяки нас за своих признают. Мы с ними ладим.

— Вот и хорошо, что ладите, — отозвался Пахомий, разливая душистый чай по алюминиевым кружкам, — а я-то сам из-под Архангельска. Это здесь недалеко, на Севере. Жил там, не тужил, а потом…

Он тяжело вздохнул и замолчал.

— Ты чай-то пей, Алеша, — сказал он, впервые назвав его попросту, — пей, а то остынет.

И сам, подавая пример, поднес кружку к губам и шумно отхлебнул горячего темного чая.

Алеша последовал его примеру и, почувствовав незнакомый, но приятный вкус, спросил:

— А на каких травах настой? Что-то мне незнакомо.

Пахомий улыбнулся и ответил:

— Откуда ж оно будет тебе знакомо, если там у вас травы свои, таежные, а тут все совсем другое растет. Но тоже добрый сбор.

— Да, сбор хороший, — согласился Алеша и аккуратно отломил кусочек сухаря, обсыпанного маком.

— Так расскажи мне, Алеша, как ты сюда попал, — спросил, наконец, Пахомий, пытливо глядя на юношу.

Алеша вздохнул и, поставив кружку на стол, ответил:

— А я и сам не знаю. Мы со старицей Максимилой и с сестрой моей младшей Аленой сидели на полянке нашей да чай пили. Вдруг прилетел вертолет, нас с Аленой схватили и без всяких слов увезли на нем. А Секача, пса нашего, застрелили. И вот теперь я здесь. А где Алена, я и не знаю. Приходил вчера генерал какой-то, забыл его фамилию, так я с ним разговаривал, а про Алену и не спросил. От этого всего у меня голова кругом пошла, вот и забыл. Эх, стыдобушка, — брат, называется!

— Ну, не казни себя, не казни. Придет опять генерал этот, его Александром Михайловичем звать, важный, между прочим, генерал, так и спросишь у него про сестренку свою. Да не сокрушайся о ней, ничего с ней плохого не случится.

Пахомий понизил голос и доверительно сказал:

— Я тут хоть и маленький человек, истопником служу, но кое-что знаю. Так что расскажу я тебе сейчас о том, где ты да зачем. Ты чай-то допивай, а потом и поговорим.

С улицы доносились выкрики и кряхтенье.

Алеша посмотрел в открытую дверь и увидел, что несколько молодых парней в синей униформе усердно лазят по железному разлапистому пауку, а рядом с ними стоит молодой военный и строго покрикивает, подгоняя их и не давая лениться. В руке у него была хворостина и, увидев, что один из парней замешкался, он подошел к нему и с силой вытянул его хворостиной по заднице. Парень ойкнул и зашевелился пошустрее.

Алеше стало смешно, и он фыркнул.

Пахомий тоже посмотрел в ту сторону и, скрывая улыбку в бороде, сказал:

— Погоди, посмотрим, как ты будешь хихикать, когда тебя вот так же за нерадение поучат. Небось, не понравится.

Алеша хотел было спросить, что он имел в виду, но тут его внимание привлекли четверо парней, которые под руководством другого военного изо всех сил лупили друг друга каким-то замысловатым способом. При этом они соблюдали очередность и выкрикивали непонятные слова. Военный отдал команду и они, чудно поклонившись, начали волтузить друг дружку другим манером.

Тут любопытство Алеши достигло предела, и он, повернувшись к Пахомию, хотел было расспросить его о том, что увидел, но тот, предупреждая его вопрос, сказал:

— Ну как, напился чаю, Алеша? Вот и хорошо. Пойдем-ка на свежий воздух, сядем там на лавочке, да я расскажу тебе кое-что.

Они вышли на улицу и устроились за тем самым столом, где вчера состоялась странная беседа Алеши и важного генерала Александра Михайловича Губанова.

Пахомий огладил клочковатую неухоженную бороду и начал:

— Сам я человек маленький. Мое дело — уголек в котельной жечь да двор подметать. Вот и все мои мирские дела. Но, как я уже сказал, кое-что я знаю и поэтому расскажу тебе, чтобы внести некоторую ясность в твое положение.

Он кашлянул и продолжил:

— Это место называется спецбазой ФСБ. Что такое ФСБ — знаешь?

— Знаю, — ответил Алеша, — мне генерал вчера рассказал. Это вроде как главная государственная стража.

Пахомий поднял брови и сказал:

— Ну-у… В общем, так оно и есть. Так вот, Алеша, на службу в эту стражу какого-всякого не возьмут. Тут люди особые нужны. И получается, что ты, Алеша, как раз один из таких особых. И тебе предстоит стать воином, охраняющим жизнь и покой людей. А то, что тебя привезли сюда, не спросив, так это потому, что то дело, которому ты будешь служить, гораздо важнее, чем твои собственные желания и стремления. И, раз выбрали тебя среди тьмы других людей, значит — стоишь ты того.

Алеша слушал Пахомия и удивлялся тому, как складно тот излагает такие непростые вещи.

— И я скажу тебе больше, брат Алексей, — сказал Пахомий многозначительно, — считай, что здесь ты сможешь послужить Господу так, как нигде больше не удастся. И то, что здесь с тобой не будут говорить на божественные темы, — ничего не значит. Тебя научат знающие наставники, и будешь ты мечом огненным пресекать зло и скверну. А уж что такое зло и скверна, я знаю хорошо. Даже очень хорошо.

Лицо Пахомия омрачилось какими-то мыслями, и он, нахмурившись, замолчал. Алеша, посмотрев на него, понял, что Пахомия что-то гнетет, и гнетет сильно, но из деликатности не стал любопытствовать попусту, а вместо этого спросил:

— Генерал вчера сказал мне, что они служат людям и исполняют богоугодное дело. Это правда?

Пахомий вскинулся и спросил:

— Что, прямо так и сказал?

— Да, прямо так. И еще он сказал, что они борются со слугами Сатаны. И что дело это — тайное.

Пахомий огорченно покрутил головой и, вздохнув, посетовал:

— Эх, Алеша, Алеша, вот видишь, как оно… Со мной-то он так не говорил, не открывался, видать, велик грех мой. А то, что он тебе тайны эти открыл, — это для тебя хорошо. Это значит, доверяет он тебе. А уж если он доверяет…

И Пахомий, будто не веря самому себе, снова покрутил головой.

Потом посмотрел Алеше в глаза и твердо сказал:

— Доверие этого человека многого стоит. И ты им дорожи, доверием этим. Видать, брат Алексей, увидел он тебя насквозь и понял, что ты — человек честный и смелый. А раз генерал тебе поверил сразу, то и я могу рассказать тебе историю свою горькую. Трудно мне ее в себе носить, ох, трудно!

И он надолго замолчал.

Алеша, не мешая ему думать свою горькую думу, повернулся в сторону тренажеров и стал смотреть на то, как будущие борцы с Сатаной, корячась и скребя ботинками, лазят по одинокой стене с нелепыми дырами окон, торчавшей посреди двора. Поглядев на их не очень ловкие движения, Алеша усмехнулся и подумал, что лупили друг друга они еще куда ни шло, но вот лазить — не умеют. Сказали бы ему, он бы показал, как нужно лазить.

Пахомий испустил тяжелый вздох, и Алеша снова повернулся к нему.

— Господи, прости меня, грешного, — страдальчески пробормотал Пахомий и, перекрестившись, заговорил тихим голосом:

— Сам я из Архангельска, и годов мне сорок девять. Вырос я сиротою и родителей своих не знаю. Стукнуло мне восемь лет, и я убежал из детдома. Стал мыкаться по вокзалам да подвалам, а потом забрался на поезд и поехал под лавкой сам не знал куда. А там, в вагоне, меня укусила собака, и я от испуга с поезда-то и спрыгнул. Хорошо, что тихо ехали, а то мог бы и шею себе свернуть. И вот, Алешенька, стою я в лесу, поезд за поворотом скрылся, вокруг никого, а годочков-то мне — всего-навсего девять. И ничегошеньки у меня нет. Ни корочки хлеба, ни одежонки теплой. И пошел я по лесу, куда глаза глядят. Ел ягоды, пил воду из ручья, а на третий день, когда уже вовсе погибать собрался, подобрали меня староверы. Привели в свое поселение, накормили, помыли и взяли к себе жить. А потом, когда подрос маленько, принял я веру старую, крепкую и стал братом Пахомием. Стукнуло мне двадцать два, и пришлась мне по сердцу сестра Ирина, красивая да тихая. И стали мы с ней перед Господом Богом мужем и женою. Через год родилась у нас дочка, Настей назвали…

— Настей? — удивился Алеша.

— Да, Настей, — подтвердил Пахомий и продолжил свой рассказ.

Алеша, пораженный таким совпадением, слушал его, не дыша.

— Назвали мы ее Настей, Настенькой, да только Ирина не смогла вдоволь нарадоваться на дочку желанную. Как стало Настеньке три годка, пошла Ирина в лес по ягоды, и задрал ее там медведь. Уж не знаю, как там вышло, звери-то ведь нас не трогают, а тут вот… И остался я один, бобылем, и дочка малая на руках. Бабы наши помогали мне, чем могли, и выросла она, красавица, мне на радость, а парням нашим на горе горькое. Дошло как-то даже до греха, подрались из-за нее Никитка с Авдеем. Ну, мы их лозой поучили для разумения, так дело и обошлось. И вот шесть лет назад, аккурат перед Святой Пасхой, набрели на нас геологи. Приветили мы их, как добрым людям положено, а Настенька в одного из них возьми да и влюбись. И он тоже с первого же слова глаз от нее оторвать не мог. Ну, я думаю — дело молодое, с кем не бывает, а обернулось все совсем не по-божески. Через два дня геологи ушли, и Настя с ними. И даже мне ничего не сказала — тайно покинула общину. Я затосковал, загоревал, молиться стал усердно — и все без толку. Нет ее — и мне жизни нет. Ну, собрал я мешок с пожитками небольшими, да и отправился в Архангельск. Говорили геологи эти, что они оттуда, из института какогото, в котором про землю да богатства ее учат. Не буду тебе рассказывать, как мыкался я, Настю разыскивая, долго это и невесело. Скажу только, что через полгода после того, как вышел я за околицу поселения нашего, нашел я ее. И возопил я к небесам, когда увидел дочку свою любимую, кровиночку родную. Нашел я ее в каком-то вертепе дьявольском, и не сразу даже узнал. Под глазами у нее все было синее, половины зубов нет, а те, что остались, — как пеньки гнилые, на устах одно сквернословие грязное, и вокруг все такие же, как и она. А музыка дьявольская вопит, как ведьмы на шабаше. Меня увидела, браниться стала матерно и плевать в мою сторону, дурачком темным называть. Уж я звал ее, увещевал ее, ни в какую. Только смеялась. А потом тыкнула в жилку на руке иголкой какой-то блестящей и затихла. Я к ней бросился, а те, кто там был, как закричат — не трогай ее, у нее приход пошел! Я оглянулся, а в углу — Матерь Божья! — прямо на столе девка с парнем удовольствие справляют, а другие устроились кругом и смотрят. Смеются и советы дают. У меня в глазах потемнело, я смотрю вокруг себя, а на меня пальцами показывают и говорят, что Настенька моя еще и не так может, и сразу с тремя. Взыграло тут сердце мое, и хотел я погромить гнездо это поганое, но один из парней, что там были, облил мне лицо из какой-то баночки, да так, что у меня чуть глаза не вылезли. Выкинули меня на улицу, да еще и ногами отвозили. Ну, я полежал, оклемался и решил того геолога сыскать, да взять с него спрос за Настеньку мою. Как я искал его — не важно. Но скоро нашел и приступил к нему — что, говорю, с дочкой моей сотворил, ирод! А он плечиками пожимает и говорит, что она сама себе хозяйка и сама себе голова, а он за нее не ответчик. И к зелью этому ядовитому она сама приучилась, и бляховать сама стала, дескать, была у нее такая наклонность, а в общине не с кем было, так вот тут, в городе, и нашла она себе волю на страсти свои скотские. А он будто бы и отговаривал ее, и грозил ей, и плакал, про любовь свою говоря, а она только смеялась и отвечала ему, что он ей нужен был только затем, чтобы из поселения постылого вырваться. Ну, он от нее и отступился. Тогда я сказал ему, что найду ее снова и мы с ним вместе будем вытаскивать ее из геенны этой грязной. А когда я снова пришел на ту квартиру, то там давно уже никого не было. И опять начал я ее разыскивать. И вот прихожу я в один дом, где по слухам, такой же вертеп располагался, а вокруг дома того стоят машины белые, а на них синий да красный свет вертится и мигает. И выносят из того дома носилки, а на них человек, с головой укрытый. У меня внутри все как оборвалось. Бросился я к носилам этим, откинул тряпку, а там — она, Настенька моя ненаглядная. Да только мертвая уже. Глаза открытые в разные стороны смотрят, лицо все в пятнах, зубы оставшиеся оскалены, как у ведьмы, а вокруг рта пена засохла. Погас для меня свет дневной, и пошел я прочь. Где я был, что делал, сам не помню. А когда вошел снова в разум, то понял, что врал мне все геолог этот и нужно с него за дочку мою невинную спросить, как в Библии сказано — око за око. И тогда стал я спокоен, и сердце в груди моей билось, как мертвое. Я пришел к этому геологу и говорю ему спокойно так — нашел, мол, я дочку свою, все, мол, в порядке. И ждет она нас с ним в одном месте тихом, чтобы поблагодарить за то, что мы вытащили ее из скверны. Он удивился, но быстренько оделся и пошел за мной. А я повез его на электричке за город, да все рассказывал ему, как Настя ждет нас, да как она хочет отблагодарить нас. Вышли мы на тихой станции и пошли по лесной дороге. Геолог ничего от меня и не ждал даже. Видно, держал меня за дурачка деревенского, за зверя неразумного. А вот когда я его быстренько к четырем деревьям врастяжку за руки да за ноги привязал, тут-то он и понял, что не нужно было ему на мои уговоры поддаваться и ехать встречаться с Настей. Не буду говорить тебе, как я пытал его, это только мне да Господу известно, но он мне рассказал все, как на духу. И как он ее к зелью приучал, и как вверг ее в содомский грех вместе с дружками своими да блудницами теми погаными, и как сделал из нее бесовку падшую, на Господа хулу изрыгающую, и как продавал ее дружкам за малую толику зелья. Узнал я от него всю подноготную и говорю — ну, раб Божий, молись, сейчас смерть принимать будешь. Он тогда кричать стал, но быстро охрип, а потом молить меня стал, чтобы я отпустил его ради Бога. А я только смеялся радостно и говорил ему, что он скоро сможет сам обо всем Всевышнему рассказать. Тогда он стал говорить мне про какую-то крышу, но тут я его уже не понимал, видать, у него от страха ум за разум зашел. В общем, натянул я веревочки потуже, чтобы он лежал ровненько, да и вбил ему в его поганое сердце колышек заостренный. Хороший такой колышек, с руку толщиной. А потом пошел да и сдался законникам. Был суд, мне дали восемь лет, но через четыре года выпустили, потому что видели, что я человек незлобивый и не опасный. А как выпустили, я понял, что в общину мне возврата нет, потому что там в каждом деревце знакомом, в каждом камушке привычном буду я Настеньку свою видеть. И попросил я тогда законников, чтобы они меня пристроили куда-нибудь век мой дожить спокойно, и они сжалились надо мной и послали меня сюда. И вот уже целый год я тут уголек в топке жгу, государевым людям тепло даю. Где голову приклонить — у меня есть. Кусок хлеба — тоже. Господь Всемилостивый — он всегда над головой моей, а для удовольствия моего душевного есть у меня кошка Мурка да собачка Дамка. Они, как и я, калеки. Только у них — у одной глаза, а у другой лапы нет, лихие люди покалечили, а у меня — сердце вырвано из груди. И где оно сейчас, и как я жив — сам не знаю. Вот так, Алешенька, такая моя история.

Алеша сидел, не шевелясь.

Он был потрясен. Какая-то мысль мелькнула в его голове, и он спросил Пахомия:

— А сколько лет было твоей дочке, брат Пахомий?

— Только девятнадцать стукнуло, а она из общины-то и ушла.

Алеша, глядя перед собой остановившимися глазами, прошептал:

— Как моя Настя…

Пахомий не расслышал его и переспросил:

— Что ты сказал, Алеша?

Но Алеша не ответил. Он ничего не слышал, и перед его внутренним взором медленно и страшно разворачивалась картина того, что могло произойти с его любимой сестрой, которая так же, как дочка Пахомия, покинула скит, увлеченная молодым и крепким парнем, и бесследно пропала в водовороте мирской жизни.

Пахомий следил за оцепеневшим Алешей острым взглядом, а тот, не замечая этого, покачивал головой и с ужасом думал о неизвестной, и поэтому еще более пугающей судьбе сестры его, Насти.

— А вот и генерал твой идет, — прервал его размышления Пахомий и, кряхтя, встал с лавки.

Алеша поднял глаза и увидел приближавшегося к ним Александра Михайловича Губанова, который, как и вчера, был одет в бравую форму с большими звездами на плечах.

— Ну, не буду вам мешать, — сказал Пахомий и направился к своим грядкам. Дамка и Мурка, на протяжении всего разговора сидевшие у его ног, устремились за ним.

Поравнявшись с идущим навстречу генералом, Пахомий слегка поклонился ему и уважительно сказал:

— Доброго здоровьичка, Александр Михалыч! Губанов остановился и приветливо ответил:

— Здравствуй-здравствуй, Пахомий! Как твой огород? Скоро ли огурчиками с грядки угостишь?

— Скоро, Александр Михалыч, скоро! На той недельке приходите, в самый раз будет.

— Ну, смотри, раз обещал, то — приду.

И генерал, посмотрев на Пахомия с притворной строгостью, улыбнулся и потрепал его по плечу. Тот заулыбался в ответ и, оглянувшись к Алеше, подмигнул ему, а затем поспешил к своему огороду.

Глава 4 «А ПОТОМ ОН ПРОИГРАЛ ЕЕ В КАРТЫ И УБИЛ»

— Здравствуй, Алеша! Как спалось сегодня?

Усевшись напротив, Губанов пригладил коротко подстриженные седеющие волосы и, положив руки на стол, выжидательно посмотрел на Алешу.

Алеша, все еще не пришедший в себя после рассказа Пахомия, рассеянно ответил:

— Спасибо, хорошо спалось.

— Вот и хорошо, — с удовлетворением сказал Губанов, — значит, ты выспался, и голова у тебя отдохнула и теперь работает, как часы.

Алеша молча посмотрел на него.

— А чтобы голова у тебя работала четко — это нам очень нужно, потому что сегодня мы с тобой будем говорить об очень важных вещах.

Губанов сделал паузу и спросил:

— Скажи мне, Алеша, ты все понял, что я тебе вчера говорил?

— Да, Александр Михайлович, — ответил Алеша и, помедлив, добавил: — И еще сегодня Пахомий объяснил мне что-то.

— Пахомий… — задумчиво произнес Губанов, — Пахомий — хороший человек, только несчастный. Он рассказал тебе про свою дочку?

Алеша кивнул, но, вспомнив, о чем вчера попросил его Губанов, добавил:

— Да, рассказал.

Губанов сокрушенно покивал и сказал:

— Да-а… Судьба иногда поступает с человеком весьма жестоко.

— На все воля Божья, — отреагировал Алеша.

— Да, — ответил Губанов и, посмотрев на него, сказал:

— Ну да ладно, Бог с ним, с Пахомием. Давай говорить о серьезных вещах. Раз ты сказал, что понял, о чем я тебе вчера рассказывал, тогда пойдем дальше. И то, что я тебе сейчас расскажу, тебе очень не понравится, но, — и он развел руками, — это есть та самая жестокая правда жизни, с которой мы в своей работе сталкиваемся постоянно.

Губанов помолчал и наконец, глядя на ожидавшего продолжения разговора Алешу, заговорил совершенно другим тоном. Теперь перед Алешей сидел не доброжелательно разговаривавший с ним военный, чьи звезды не играли в их разговоре никакой роли, а жесткий и принципиальный генерал ФСБ, поседевший на своей нелегкой службе и привыкший к тому, что ему приходится говорить о страшных вещах безжалостно и равнодушно.

— Некоторое время назад, — начал он, упершись в Алешу пронзительным взглядом, — с зоны усиленного режима в Ижме бежал матерый и опасный уголовник. Сидел он за убийство соседки и, по всей видимости, совершенно не раскаивался в этом. При побеге, совершенном особо дерзким образом, были убиты несколько солдат и офицер. Таким образом, кроме несчастной женщины, на нем повисло еще четыре трупа. Поймать его тогда не удалось, и он скрылся. Но вскоре его след обнаружился в СанктПетербурге, и этот след был отмечен еще несколькими убийствами. Кроме того, этот уголовник связался с преступным сообществом, и его, так сказать, послужной список увеличился. Теперь на нем было еще и ограбление банка. Кроме того — несколько изнасилований, торговля наркотиками, теми самыми, между прочим, от которых погибла дочь Пахомия, и снова убийства. Он хитер и изворотлив, бесстрашен и жесток. Непонятные нам причины заставили его вернуться в Ижму и проникнуть на ту самую зону, с которой он бежал. Это привело еще к одному убийству. Был убит заключенный, который почемуто стал преследовать его в тайге.

Губанов посмотрел на Алешу, который не сводил с него глаз, и, вздохнув, продолжил:

— А потом… А потом он пришел в поселение староверов и увел оттуда Настасью Силычеву, твою сестру. Этот человек — Знахарь. Он же — Костя, которого ты, конечно же, знаешь и помнишь.

Алеша вскочил, не зная, как ему реагировать на услышанное, но Губанов жестко сказал ему:

— Сядьте, курсант Силычев.

Подчиняясь непреклонной воле, прозвучавшей в голосе генерала, Алеша опустился на скамью. Сердце его стучало как бешеное.

— Они ушли из сикта, и через некоторое время…

Генерал замолчал, как бы не решаясь продолжать, но все же, как бы через силу, закончил фразу:

— Через некоторое время Настя погибла. Как это было, я расскажу тебе позже, потому что сейчас мы с тобой говорим не о ней, а об этом самом Знахаре.

В груди у Алеши все сжалось, и глаза неожиданно наполнились слезами. Он закрыл лицо руками, и, видя это, Губанов замолчал. Глядя на Алешу, он достал из кармана кителя пачку «Мальборо» и закурил, выпуская дым в сторону, чтобы он не попал в лицо Алеши. Пахомий в это время трудолюбиво ковырялся в своих грядках, а курсанты, прекратив прыжки и кульбиты, удалились в один из кирпичных бараков, и за ними закрылась железная дверь.

Губанов уже заканчивал вторую сигарету, когда Алеша, наконец, отнял руки от лица и посмотрел на него сухими и блестящими глазами, в которых появилось новое, пока еще непонятное выражение. Он был спокоен и дышал ровно и глубоко.

С удовлетвореним отметив это, Губанов бросил окурок в ржавое ведро, стоявшее неподалеку, и продолжил свою речь:

— Так вот, Алеша. После того, как они с Настей покинули ваше поселение, Знахарь почему-то направился на Восток и некоторое время пропадал там, где находится одна из баз международного терроризма.

Увидев, что Алеша непонимающе нахмурился, Губанов пояснил:

— Террористы — это те самые люди, о которых я говорил тебе вчера, те, которые хотят уничтожить весь мир. Слуги дьявола. И они же выращивают то самое зелье, от которого гибнут люди, и распространяют его по всему свету. Что было нужно Знахарю от них, не знает никто. Его путь был отмечен еще несколькими мертвецами, и среди них были офицеры российской армии. Потом он появился в Душанбе, и там убил трех агентов ФСБ и одну женщину, которая, как и эти агенты, выполняла важное правительственное задание. После этого он на некоторое время исчез из поля зрения и появился уже за океаном, в Нью-Йорке. Там он застрелил еще нескольких человек и перебрался в Германию. Мы попытались взять его там, но он опять ускользнул от нас. В Германии после него осталось четырнадцать трупов. Ему удалось обмануть нас, подбросив вместо себя сгоревшего мертвеца, и мы решили было, что с ним покончено. Но через некоторое время он снова появился в России. И сейчас он находится в Петербурге под прикрытием могущественного преступного сообщества. Что это такое, тебе объяснять не нужно, потому что ты всю свою жизнь провел недалеко от зоны и знаешь, что это за публика.

Алеша молча кивнул, нарушив вчерашнее требование Губанова, но тот не обратил на это внимания и, достав из пачки очередную сигарету, продолжил:

— Итак, что мы имеем?

Прикурив от блестящей зажигалки, он сказал:

— Жестокий убийца, точного количества жертв которого не знает никто. Пособник международных террористов. Торговец зельем, от которого гибнут тысячи и тысячи людей. Ловкий и дерзкий грабитель. Безбожник и мерзавец. Насильник и извращенец.

Алеша опять непонимающе посмотрел на Губанова, и тот сказал:

— Грехи Содома и Гоморры — детские шалости по сравнению с тем, чем занимался Знахарь. Потом я расскажу тебе и об этом. И еще покажу кое-что.

Затянувшись, он продолжил:

— Знахарь должен быть пойман и наказан. Но нам не добраться до него. Злые силы, с которыми он связан, достаточно могущественны, чтобы успешно противостоять нашим усилиям. Мы не можем просто повязать их всех, как обычных хулиганов. Их люди есть везде и иногда мы обнаруживаем их даже среди нас самих, среди сотрудников ФСБ. Так что, Алеша, тебе предстоит самая настоящая борьба с Дьяволом. И никакой дымящейся серы, никаких рогов и копыт не будет. В том-то и хитрость Князя Тьмы, что его воины — такие же люди, как мы с тобой. Так же ходят по свету, едят, спят, две руки, две ноги, голова… Только в голове у них такое, что узнаешь — ужаснешься. И дела их кровавы и жестоки. И они умеют убивать и обманывать. Они умеют завоевывать доверие людей, заманивая их в сети лжи, из которых нет выхода.

Бросив окурок в ведро, Губанов сказал:

— Знахарь — один из них. Он обманул тебя. И ты, Алеша, поможешь нам добраться до него. Он осторожен и хитер. Его охраняют вооруженные и смелые люди. Он постоянно меняет места, в которых скрывается от нас. А ты, как брат Насти, сможешь прийти к нему. Он подпустит тебя к себе. И когда ты завоюешь его доверие, то сделаешь так, чтобы мы смогли взять его и предать справедливому суду за все то зло, которое он причинил людям.

— Значит, я должен буду лгать? — спросил Алеша.

— Да, — твердо ответил Губанов, — но ты должен знать, что это — неизбежная жертва, которую придется принести на пути к справедливости. А кроме того — ты ведь знаешь, что есть ложь во спасение. Вот ты и будешь лгать, чтобы спасти очень многих людей от гибели. И лгать ты должен будешь очень хорошо, потому что если тебе не поверят, то и сам погибнешь, и других людей обречешь на смерть. Вот так, Алеша.

Наступило молчание.

Оба, матерый генерал ФСБ Губанов и наивный восемнадцатилетний таежный дикарь, думали каждый о своем.

Наконец Алеша поднял на Губанова глаза и спросил:

— Но как же Настя? Ведь Костя любил ее… Губанов горько усмехнулся и сказал:

— Милый мальчик, мне больно говорить тебе об этом, но… У Знахаря таких девушек, как твоя несчастная сестра, было столько, что и не сосчитать. И после нее тоже, между прочим. Подумай только какая же это любовь, если он проиграл ее в карты?…

За последние полчаса лицо Алеши изменилось неуловимым образом. Его черты приобрели пока не сильно заметную, но ощутимую твердость, а между бровей появилась тонкая, но уже не исчезавшая складка, которой с годами суждено было превратиться в неизгладимую морщину, говорящую о том, что на долю ее обладателя выпали суровые испытания. Помолчав некоторое время, Алеша посмотрел Губанову в глаза и сказал твердым и ясным голосом:

— Я приведу вам Знахаря. Только научите меня. Губанов с силой пристукнул по столу ладонью и, не скрывая удовлетворения, сказал:

— Я так и знал. Я верил в тебя и теперь вижу, что не ошибся.

Он поднялся из-за стола и, опустив руки по швам, сказал:

— Курсант Силычев!

Интуитивно чувствуя, как нужно себя вести, Алеша тоже вскочил и, вытянувшись перед Губановым, посмотрел ему в глаза.

— После обеда к вам подойдет ваш личный инструктор и расскажет о том, чем вы будете заниматься. Физическую и спецподготовку вы будете проходить вместе со всеми, а остальные занятия, поскольку вас готовят к выполнению специального задания, будут проходить отдельно от всех. На территории базы любые разговоры с другими курсантами запрещены. Можете идти.

— Хорошо, — ответил Алеша.

На лице Губанова мелькнула тень улыбки, но, тут же согнав ее, он сказал:

— Нужно отвечать «есть».

— Есть! — ответил Алеша и пошел в свою келью.

Губанов проводил его взглядом и направился в административный корпус. Проходя мимо согбенного над грядками Пахомия, он кашлянул, и Пахомий поднял к нему лицо. Губанов, пряча руку от посторонних глаз, показал Пахомию большой палец. Пахомий в ответ подмигнул ему, и Губанов твердыми шагами проследовал дальше.

Когда Губанов скрылся за дверью административного корпуса, Пахомий, поковырявшись в земле еще несколько минут, с кряхтеньем выпрямился, держась за поясницу, затем перекрестился и в сопровождении Дамки и Мурки пошел к своему домику.

Войдя внутрь, он уселся за стол и, протянув руку к стене, нажал пальцем на незаметную кнопочку. Через некоторое время за обоями раздалось тихое шипение, и насмешливый голос Губанова произнес:

— Ну что, старовер хренов, небось курить хочется?

— А ты сам как думаешь? — ответил Пахомий и налил в кружку остывшего чаю.

— Ладно, полкан, давай через полчасика ко мне, обсудим все это дело, заодно и покуришь. Ну, тут у меня, конечно, еще кое-что найдется, так сказать, после трудов праведных.

— Годится, — ответил Пахомий. Селектор щелкнул и замолчал.

Пахомий выпил холодный чай, крякнул и, встав, вышел из кельи.

— Господи, прости меня, грешного, — сказал он и посмотрел на небо, затем перекрестился и, прихрамывая, направился к своему огороду.

Страницы: «« « ... 910111213141516 » »»