Король Треф Седов Б.

Глава 8 «СКОЛЬКО ДЕНЕГ ТЫ МНЕ ДАШЬ?»

Я лежал на огромной кровати и смотрел «Матрицу».

На большом плоском телеэкране, висевшем на противоположной стене, Киану Ривз ловко убегал от виртуальных злодеев, время от времени зависая в воздухе и перелетая через пропасти между небоскребами. Фильм шел на немецком языке, и это было несколько забавно.

Рядом со мной лежала Наташа и, тоже уставившись на экран, время от времени прикладывалась к бокалу джин-тоника. Курить я ей позволял только в ванной, потому что не хотел, чтобы она пускала мне в нос облака дыма, от которого я только-только начал отвыкать. Первое время, когда я бросил курить, выполняя данный самому себе зарок, я чувствовал себя отвратительно. Под ложечкой сосало, руки машинально шарили по карманам в поисках сигарет, а о том, что происходило с нервами, и говорить стдно. Я был готов взорваться из-за какой-нибудь ничтожной мелочи, вроде скрежета вилкой о тарелку, а когда кто-нибудь не совсем ясно понимал сказанное мной, у меня появлялось желание отгрызть ему голову. Что и говорить, никотин — яд. Не зря лошади не курят.

Следя за небывалыми скачками и приемчиками главного героя «Матрицы», я думал совсем о другом. Снова и снова я вспоминал то, что произошло на явочной квартирке ФСБ. И уже в который раз я прокручивал в голове разговор с Саньком, быстрый шепот Наташи и подробности той милой картинки, которую мы оставили там для российских спецов.

Что же я узнал от Санька?

А узнал я элементарные вещи. То, что у меня остались еще деньги — уже ни для кого ни секрет. Это — раз. Агенты ФСБ гоняются за мной вовсе не для того, чтобы передать меня правосудию, а исключительно для того, чтобы отнять у меня эти деньги и передать их своему начальнику, который положит их в собственный карман. Это — два. Возможно были еще какие-нибудь варианты, но этих двух хватало за глаза и за уши.

Теперь — Наташа.

Вот она лежит рядом со мной, рассеянно гладит меня по животу, а что у нее в голове — неизвестно. То есть неизвестно, какими словами она думает, а о чем — очень даже известно.

Есть такое животное — Знахарь называется. Этот Знахарь хорошо ее трахает, вытаскивает из разных смертельных ситуаций, вот и сейчас вытащил, как всегда. И он позволяет водить себя за нос. И пока что Знахарь нужен ей, Наташе, смазливой и похотливой твари без совести и с гнилой, как зубы наркомана, душой. И вот сейчас Знахарь выполнил очередную задачу, устроив Наташе мнимую гибель. И теперь, когда она уже почти спасена, Знахарь становится для нее опасным, потому что только он один знает, что на самом деле она жива. И поэтому пока что нужно продолжать притворяться, что они вместе. И притворяться до тех пор, пока Знахарь, как обещал, не даст ей по доброте душевной денег на устройство жизни. А вот когда даст и таким образом исчерпает все, что он может для нее, суки подлой, сделать, тогда Знахаря нужно будет устранить. То есть — убрать, грохнуть.

И Наташа начнет новую жизнь, и никто не будет знать, что не сгорела она вовсе на той явочной хате, а живет себе где-нибудь в Пенсильвании в полном здравии и с другими документами и лицом. И будут у нее дети и внуки, и получит она свое бабское счастье полной мерой.

А Знахарь — да и хрен с ним. Наплевать и забыть.

Вот так.

Так что, Наташечка, известны мне твои нехитрые, но вполне подлые мыслишки. И не бывать этому, гадом буду. Я сам поведу тебя по той тропиночке, где в конце получишь ты от меня пинок в свою аппетитную задницу и полетишь, как птичка вольная, куда хочешь. На все четыре стороны.

Я протянул руку и погладил Наташу по бедру.

Она шевельнулась и прижалась ко мне животом. Прижиматься чем-нибудь пониже у нее возможности не было, потому что у нее началась менструация. Так что полноценный секс отменялся, и на ней были надеты особые трусы красного цвета с крупной надписью «NO» на лобке. Это значило, что вход для посетителей временно закрыт. Зато не отменялось все остальное, и с самого вчерашнего утра она мимолетными прикосновениями поддерживала мою плоть в постоянном напряжении. Вот и сейчас ее рука скользнула под одеяло и ухватила меня за член. Он тут же отреагировал и с готовностью напрягся, но, мягко сжав его несколько раз, Наташа убрала руку и снова оставила его ни с чем. Я читал где-то, что на Востоке, а именно в Китае высшим пилотажем секса является способность мужчины не кончать целыми сутками. Примерно то же происходило со мной сейчас. И, должен сказать, в этом что-то было. Китай — древняя цивилизация, и в сексе, судя по всему, они тоже знали толк.

Наташа вдруг захихикала и сказала:

— А здорово я ввернула насчет жизни на берегу моря!

Я ухмыльнулся и поддержал ее:

— Да, неплохо. Я тоже старался. Будем надеяться, что они схавают эту запись. Меня только беспокоят трупы.

— А что тебя в них беспокоит? — лениво спросила Наташа, снова запуская руку под одеяло.

— А беспокоит меня то, что если начнут проводить баллистическую экспертизу, то сразу же выяснится, что стреляли они все как-то странно. А некоторые из них даже сами в себя.

— Ну и пусть выясняют, — сказала Наташа, снова пошевелив рукой, где надо, и снова убрав ее, — ты что, думаешь, что фээсбэшники придут к полицаям и скажут — дескать, это была наша хата и половина из мертвяков — наши агенты? Мол, дайте их сюда, мы будем выяснять, что случилось. Да ни в жисть! Их просто спишут и все тут. И выяснять ничего не будут. Два полевых агента и один уголовник — кому они нужны! Так что забудь об этом и не забивай голову. Лучше давай подумаем, что нам делать дальше.

— Давай, — ответил я и замолчал.

На экране Киану Ривз, невероятно отклонившись назад, уклонялся от медленно летевших над ним сверкающих пуль, оставлявших за собой волнистые складки прозрачного, как стекло, воздуха.

Эх, блин, мне бы так уклоняться!

Красивое кино делают, собаки, да вот только в жизни все не так красиво и ловко получается. В жизни все иначе. И от пули хрен увернешься, и через улицу на уровне сотого этажа не перескочишь, а если наклониться назад так, как он, то от напряжения можно и в штаны навалить, да и затылком треснешься так, что мало не покажется. А на экране — красиво. Ничего не скажешь.

Позавчера, свалив из спецквартирки, в которой начинался пожар, и усевшись в арабский микроавтобус, мы проехали по Гамбургу несколько километров и затем бросили машину в каком-то переулке. Дальше мы пошли пешком и буквально через триста метров наткнулись на один из маленьких авторынков, которых по всей Германии было немеряно.

За оградой из проволочной сетки стояло не больше десятка подержанных машин. Рядом с распахнутой дверью небольшого вагончика сидел на стуле толстый немец и читал газету. Завидев нас, вошедших в ворота его хозяйства, он бросил газету и, улыбаясь, поспешил нам навстречу. Наташа заговорила с ним по-немецки, и я несколько удивился тому, как ловко это у нее получалось. Я и не знал, что она может так здорово шпрехать. Через две минуты переговоров хозяин подвел нас к старому, но сверкавшему, как новый, двухдверному «Кадету» и снова заговорил.

Наташа понятливо кивала и, когда он закончил свою рекламную речь, перевела мне то, что он сказал.

— Машине двенадцать лет. На ней ездил старый священник, так что она почти как новая. Потом он умер от старости, и его вдова выставила «Кадет» на продажу. Он хочет тысячу четыреста марок и дает гарантию на три месяца. Что скажешь?

Я подумал, морща лоб, и сказал:

— Телега — что надо. Главное, что она не бросается в глаза. Спроси-ка его еще раз про техническое состояние.

Она спросила, и немец разразился целой речью. Он жестикулировал, как Гитлер в Рейхстаге, и я даже без перевода понял, что за эту машину он готов отвечать памятью предков до двенадцатого колена, всем своим состоянием и даже собственной жопой. Кроме того, как сказала Наташа, машина была зарегистрирована, имела номера и в следующий раз в полицию следовало наведаться не раньше, чем через полтора года. Я отсчитал немцу деньги, и он написал какую-то бумагу на немецком, которую Наташа прочла и одобрила. Затем мы уселись в «Кадет», который и в самом деле оказался в превосходном состоянии, и укатили восвояси.

Отъехав от Гамбурга километров на пятьдесят, мы остановились в городке с названием Блауберг и вперлись в двухэтажную гостиницу, в которой, кроме нас и компании баптистов, судя по всему, постояльцев больше не было.

И вот теперь, вот уже вторые сутки, мы валялись на четырехспальной кровати, прикладывались к высоким стаканам и пялились в телевизор. На столике была разложена разнообразная вкусная хавка, которой мы затарились в соседней лавке, в холодильнике было полно купленной там же выпивки, короче — мы расслаблялись и отдыхали. После таких приключений это было необходимо. Но рано или поздно отдых должен был закончиться, и поэтому мне следовало хорошо обдумать дальнейшие действия.

Я снял руку Наташи со своего хозяйства, которое она уже в сотый раз возбуждала, а затем, поиграв, бросала, и сказал:

— Да… К сожалению, об этом вкладе можно забыть. Но это не беда. В Дюссельдорфе у меня есть еще одна коробочка, и в ней лежит то же самое.

Наташа аж подскочила.

— Правда? — радостно закричала она, — вот здорово!

И ее радость была самой что ни на есть неподдельной и искренней.

Ну а какой же, спрашивается, может быть радость продажной суки, которая узнала, что тот, кто был ее спонсором, не лишился, оказывается, своего богатства? Такая радость могла быть только самой настоящей.

Она уселась на постели и, покачивая перед моим носом двумя розовыми грушами с коричневыми сосками, спросила:

— А там у тебя много лежит?

Эх, Наташа, Наташа, ну куда же ты так спешишь! Ну нельзя же быть такой дурой! Хоть ты и агент ФСБ, но ума у тебя, как у курицы. А может быть, наоборот? Может быть, ты специально хочешь убедить меня в том, что ты простая и жадная, как гаишник. Чтобы я расслабился и держал тебя за идиотку. И чтобы забыл об осторожности и дал тебе возможность сыграть со мной в последнюю игру. Интересно, интересно…

— Ну, я тогда на всякий случай разделил камни на две части. Одну из них положил здесь, в Гамбурге, а другую — в Дюссельдорфе. Жалко только, что большая часть была здесь. Ну да ничего. Там все равно хватит лет на двести красивой жизни.

О том, что в Европе имеются еще три банка, в которых лежали мои коробочки, Наташе было знать совсем необязательно. Я бы даже сказал, что она не должна была знать об этом ни в коем случае.

Наташа наклонилась ко мне и ее сосок скользнул по моим губам.

— Ты обещал помочь. И у меня есть вопрос. Я понимаю, что это слишком прямой вопрос, но все же задам его. Сколько денег ты собираешься дать мне? Я могу знать об этом сейчас?

Глядя на колыхавшуюся перед моим лицом женскую грудь, я вздохнул и решил чуть-чуть подождать с ответом. Интересно, подумал я, она что — рассчитывает вынести на своих сиськах все мои деньги? А между прочим, если хорошенько подумать, то вся история человечества говорит о том, что именно так все и происходит. Могущественные, жестокие, грозные и сильные мужики не только отдавали огромные состояния ради минутного обладания похотливой сучкой, но и совершали ради этого предательства, убивали друзей и развязывали войны между государствами.

И сейчас Наташа пускает в ход этот проверенный тысячелетиями прием. И ждет, что Знахарь, опьяненный похотью, пообещает ей отдать… Интересно, на сколько она рассчитывает? Скорее всего, на половину. Ну как же, как же, мы же с ней столько перенесли вместе, так рисковали! А интересно, она помнит, как сдала меня Арцыбашеву? Я, например, помню. Очень даже хорошо помню. И никогда не забуду.

А Наташа продолжала обрабатывать меня, повинуясь своему женскому хищническому инстинкту. Она, не убирая свою, надо признать, очень неплохую, грудь от моего лица, откинула одеяло и осторожно взяла меня за член. Он тут же выпрямился и потолстел. Слегка сжав руку, она стала медленно водить ей вверх и вниз, и он напрягся, как солдат перед генералом. Ну что ж, подумал я, деньги — деньгами, а от удовольствия я еще никогда не отказывался. И я раздвинул ноги. Наташины пальцы пробежались ниже, и она бережно сжала рукой две скользившие в мошонке теплые и твердые округлости. А уж твердыми они были — будьте-нате! После двух суток постоянного возбуждения в них накопилось столько взрывчатой силы, что можно было с двух метров пробить лист фанеры-тройки.

Я сжал губами елозивший по ним коричневый сосок, и Наташа застонала. Видимо, за те двое суток, что она играла с моим членом, у нее тоже вроде как сперма в голову ударила. Моя, естественно, сперма. Та самая, которой ей за это время так и не досталось. Но я чувствовал, что скоро она ее получит в избытке. Главное, чтобы у нее мозги не вылетели, как тогда у Горелого в Нью-Йорке. А то возись тут потом с очередным трупом!

Наташа застонала громче, и тут, видимо, ее терпение лопнуло.

Резко отняв свою грудь от моего лица, она бросилась туда, где находилось главное, интересовавшее ее в этот момент, и наделась горячим и тесным ртом на мой напрягшийся член с такой силой, будто хотела совершить самоубийство. Она стонала и скулила и быстро водила головой вверх и вниз так, что ее волосы развевались в воздухе. Она самозабвенно сосала член с таким чмоканьем и всхлипыванием, с каким сосет волчицу рассерженный детеныш.

Тут я понял, что о долгом и изощренном сексе можно забыть, и позволил себе расслабиться. И сразу же почувствовал, как из самых глубин паха по длинному жерлу моего вулкана понеслась и начала извергаться быстрыми толчками раскаленная лава. Наташа прекратила неистовое движение своей головы и, замерев, только высасывала и глотала, высасывала и глотала ее. Это продолжалось целую вечность.

Потом, когда все кончилось, она отвалилась набок, как насытившийся вурдалак, и положила голову мне на живот. Перед моими закрытыми глазами плавали красивые цветные пятна, и я еще раз подумал о том, что правы были китайцы, черт их побери! Не в количестве оргазмов дело, а в качестве их.

Русский с китайцем — братья навек!

Так мы лежали минут десять, потом она подняла ко мне глаза и спросила слабым голосом:

— Костик, так сколько денег ты мне дашь?

Секунду я держался, но дольше не смог и начал ржать.

Ржал я долго и никак не мог остановиться. Пришлось встать с постели и, держась рукой за стенку, чтобы не свалиться от смеха на пол, пробраться в ванную. Там я открыл кран с холодной водой и сунул голову под душ. Это помогло. Когда я, вытирая мокрую голову полотенцем, вышел из ванной, Наташа лежала на кровати, надувшись и не глядя на меня. Она с преувеличенным вниманием следила за тем, как на экране висящего на стене телевизора Киану Ривз, выставив перед собой ладонь, небрежно останавливает в воздухе летящие в него пули.

Я посмотрел на нее и усмехнулся.

Ну-ну!

Глава 9 ЧТО ДЕЛАТЬ?

Я сидел перед низким гостиничным столиком и уминал разнообразные салаты из квадратных пластиковых коробочек. Наташа лежала на постели и, судя по всему, спала, утомленная вспышкой неистовой страсти. Вот и пусть поспит пока.

А я тем временем перекушу, а заодно и подумаю о делах своих скорбных. А дела действительно были не очень-то радостные. Я запихнул в рот очередную порцию креветочного коктейля и покосился на дрыхнувшую Наташу. Уж она-то не сомневалась бы ни минуты, что делать с партнером, в котором отпала необходимость. А что, Знахарь, может, просто грохнуть ее, чтобы не путалась под ногами? Она бы, если бы имела те деньги, которые были у меня, наверняка так бы и поступила. Но я-то — не она! И все-таки она меня выручила…

Так что придется выполнить обещанное и дать ей денег. Но после этого — извините, придется расстаться. Причем это расставание будет для нее неожиданностью. Был Знахарь, и исчез. Только что был здесь — и испарился. Слишком опасной для меня она станет, когда получит миллион баксов. Именно этой суммой я решил отблагодарить ее за некоторую помощь. Ну и конечно, тем, что не буду напоминать ей про те подляны, которые она мне устраивала. И разойдемся мы с ней, как в море корабли. А вот если встретимся еще раз, то буду вести себя по обстоятельствам. Могу и грохнуть ее. Уж больно много от нее геморроев всяких.

Порешив так, а заодно и покончив с трапезой, я свалил разовую посуду в пластиковый мусорный контейнер и включил электрочайник, чтобы побаловать себя кофе.

Наташа зашевелилась на постели, потянулась, потом открыла глаза и посмотрела на меня. Я в это время стоял у стола в чем мать родила и пытался прочесть немецкую надпись на банке с растворимым кофе.

Наташин взгляд, хотя и был все еще сонным, но сразу же направился не к моему светлому лику, не к телевизору, по которому шли новости на непонятном мне немецком языке, а к моему животу. И даже не к животу, а к моему голому хозяйству, которое наслаждалось свободой и свежим воздухом. И ее глаза опять затуманились, и в них появилась нескрываемая похоть.

Я не выдержал и спросил:

— Интересно, ты о чем-нибудь другом думать можешь?

Она подумала и ответила:

— О другом — могу. О таком же, но побольше.

На это мне сказать было уже нечего, и мы засмеялись. Однако, сиськи — сиськами, а о делах забывать не стоит. И я сказал ей:

— Ты спросила меня, сколько денег я тебе дам. Я тут подумал и решил, что одного миллиона тебе хватит за глаза и за уши.

Ее глаза округлились, и она спросила:

— Миллиона чего?

— Тугриков монгольских, вот чего! — засмеялся я. — Конечно же, долларов. Ты как предпочитаешь, наличкой или чеком?

— Конечно, наличкой, — быстро ответила Наташа, и было видно, что услышанное ошеломило ее.

Я смотрел на нее и удивлялся тому, как изменилось ее лицо.

Она смотрела прямо перед собой, будто увидела вдали призрак счастливой, по ее понятиям, жизни. Ее глаза остановились, и она не мигала. Я подошел к ней и помахал рукой перед ее лицом. Она сморгнула и посмотрела на меня. Потом перевела дыхание и спросила:

— А это правда? Ты не врешь?

— Правда, правда, — успокоил я ее, — не нервничай. Если я так сказал, значит — так и будет. Получишь деньги и свободна.

Она бросила на меня быстрый взгляд, и я прочел в нем свой приговор. Да-а, Знахарь, ты был прав, когда прикинул, сколько стоит твоя жизнь в ее прейскуранте. Но выражение ее глаз тут же изменилось, и она посмотрела на меня чуть ли не с нежностью.

Я вдруг вспомнил Настю и, снова посмотрев на Наташу, ощутил острую неприязнь к ней. Сука, подумал я, какая же ты все-таки сука!

— Пойду-ка я приму душ, — заявил я и направился в ванную.

Заперевшись, я встал под теплые струи, закрыл глаза и увидел перед собой сидевшую по другую сторону грубого дощатого стола Настю.

Она смотрела на меня, подперев указательным пальцем тонкий подбородок, и ласково улыбалась. Легкий ветерок шевелил прядь темных волос, выбившуюся из-под плотно охватывавшего ее лоб белого платка.

Мое сердце остановилось, и время прекратило свой бег.

Пропал шум льющейся из душа воды, исчезли стены, окружавшие меня, сгинула бессмысленная немецкая гостиница, и я опять оказался в сибирской тайге, за выскобленным добела столом, вкопанным в землю под старой березой.

— Здравствуй, Настя, — беззвучно произнес я.

— Здравствуй, милый, — ответила она, — здравствуй, Костушка!

— Я так скучаю по тебе, — сказал я, не ощущая своего дыхания.

— И я тоже, — ответила Настя и чуть-чуть нахмурилась.

— Мне очень плохо без тебя, Настя, — подумал я, — я не знаю, как мне жить дальше. Помоги мне.

— Я знаю, милый, — тихо ответила она, — я все знаю. Но ведь мы встретимся снова, правда?

— Правда, — прошептал я, чувствуя, что передо мной открывается сверкающая бездна, — и для этого мне нужно умереть.

— Да, Костушка, это так. Но только не спеши с этим. Если ты сделаешь это сам, то мы никогда не увидимся. Никогда-никогда! Ты живи долго и умри правильно. И тогда я снова обниму тебя и мы будем вместе всегда. Ты знаешь, что такое — всегда?

— Нет, не знаю, — ответил я, поражаясь тому, что и на самом деле не знал этого.

Настя улыбнулась и отвела узкой рукой свисавшую почти до самого стола ветку березы, которая мешала нам смотреть друг на друга.

— Всегда — это значит, что ты больше не будешь думать о том, что такое «никогда». Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я, а Настя тихо засмеялась и сказала:

— Ничего ты не понимаешь, любимый. Но потом поймешь.

Она помолчала, глядя мне в глаза.

— Я люблю тебя, Костушка, — наконец сказала она, и ее глаза приблизились ко мне так, что я смог разглядеть в ее зрачках свое отражение.

— Я люблю тебя, Настенька, — словно эхо, повторил я, чувствуя, как ржавый зазубренный штык снова, как тогда в тайге, медленно входит мне в самое сердце.

Ее лицо стало таять, дробясь на вертикальные струящиеся полосы, затем я услышал приближающийся издалека шум льющейся воды, потом ощутил, что эта вода течет по моему лицу, и наконец вспомнил, что стою под душем, закрыв глаза и до хруста сжав кулаки.

Раздался стук в дверь, и я услышал голос Наташи:

— Ты долго там еще?

Я вдруг ощутил острое желание выйти из ванной и убить ее.

Именно убить. Не отвести душу, выбив ей, например, все зубы, а убить по-настоящему. Лишить жизни. Зарезать, задушить, пристрелить, разбить ей голову молотком для мяса, в общем — сделать так, чтобы она перестала дышать и двигаться.

Это желание было настолько сильным, что я даже испугался.

Эй, Знахарь, ты что, спятил, что ли?

А ну-ка, успокойся! Она не виновата, что она — такая.

Я собрал волю в кулак и, наконец придя в себя, громко ответил, перекрывая шум душа:

— Да-да! Сейчас выхожу.

Ответа не последовало, но я его и не ждал.

Взяв мыло, я энергично занялся тем, для чего, собственно, и предназначена ванная комната, и минут через десять, выключив воду, уже вытирался огромным махровым полотенцем.

Надев купальный халат, я туго подпоясался и вышел из ванной.

Наташа встретила меня удивленным взглядом и вопросом:

— Интересно, что это ты делал в ванной целый час?

Теперь уже удивился я, но, сделав вид, что все в порядке, ответил:

— Целый час? Вообще-то я иногда люблю подремать под душем.

— Ага… — ответила Наташа и снова вперлась в телевизор.

А я достал из холодильника бутылку пива «Грольш», которое так понравилось мне тогда в Душанбе, и, завалившись в кресло, присосался к горлышку. Пиво было шикарное. Влив в себя полбутылки за один раз, я покосился на Наташу и, вытерев сразу же вспотевший от пива лоб, задумался.

Это значит, я теперь лунатик, что ли?

Стоял под душем целый час и даже не заметил этого.

Симптомчики, как говорил один из докторов, с которыми я в далекой прошлой жизни работал в отделении реанимации. Это он так называл колотые и огнестрельные раны на телах наших клиентов.

Шутки — шутками, а вообще-то нужно следить за собой. А то задумаюсь вот так же, а в это время мои заклятые друзья и возьмут меня тепленького да ничего не соображающего. А я и не замечу. Я снова бросил быстрый взгляд на Наташу, и тут мои мысли приняли совершенно другое направление. И были они не очень приятными. Даже можно было сказать, что они были совсем неприятными.

Ну и скотина же ты, Знахарь, подумал я вдруг совершенно неожиданно для самого себя. Похотливое животное. Безмозглый кобель, готовый, забыв про все, попереться за любой сукой, за любой смазливой тварью, за любой горячей дыркой, за… Ну ладно, раньше — другое дело. А теперь, когда у меня есть Настя?

Эта неожиданная мысль потрясла меня. Ведь я и в самом деле считал, что у меня ЕСТЬ Настя! Да, я сам похоронил ее, сам опускал в пыльную яму ее невесомое тело, сам, своими глазами, видел, как жизнь покинула ее лицо, и все же теперь я жил, сознавая, что она у меня ЕСТЬ.

Не «была», а именно «есть».

Наверное, это и есть бессмертие.

Так вот, у меня есть Настя, а я, как последний подонок, исполняю любовные судороги со всякими пустоглазыми мокрощелками. И делаю это страстно, с полной отдачей, забывая обо всем. Забывая о Насте.

Интересно, подумал я, а если бы она была жива и мы были бы вместе, ходил бы я, что называется, налево? Не знаю. Наверное, все-таки — нет, потому что в этом не было бы нужды. Когда мы с ней были вместе, она была для меня единственной женщиной, существовавшей в этом мире. Остальные бабы были просто самодвижущимися автоматами из мяса и костей. Все женщины мира объединились тогда для меня в Насте. Все, жившие когда-либо, и те, которые еще не родились.

Это и было счастьем. А счастье, как известно, недолговечно. И то, которое выпало на мою долю, — тоже. Наверное, так устроена жизнь.

Ну а как же устроен я?

Конечно, я могу оправдывать себя тем, что я молодой, полный сил мужик, мне нужны женщины, что же я — импотент, что ли? Или мне что — на сухую руку себя тешить, как в восьмом классе?

Ой, Знахарь, не знаю.

С одной стороны, это так, а с другой…

Это какой же скотиной нужно быть, чтобы, не забыв еще запаха Настиных волос, кувыркаться на средиземноморском курорте с черноволосой загорелой училкой французского языка, которую я нанял совсем не ради всяких там «силь ву пле» и «эн, дэ, труа». А потом эта русская минетчица в Нью-Йорке, а потом — капитанская шлюшка на корабле, а теперь Наташа эта долбаная, которая еще и угробить меня хочет!

В общем, получалось, что в делах да в сражениях парень я, конечно, серьезный, а вот по части любви и верности — непонятно.

Я допил пиво, и тут Наташа, прервав мои невеселые размышления, с писком потянулась на кровати и сказала:

— А не съесть ли мне что-нибудь? Ты как — не проголодался?

Я был почти благодарен ей за то, что она сбила меня с мыслей, которые начали затягивать меня в трясину сомнения и самобичевания, и бодро ответил:

— Я-то? Насчет пожрать или повеселиться еще как-нибудь — всегда.

Стряхнув с себя невеселое оцепенение, я выскочил из мягкого и глубокого кресла и, распахнув дверь холодильника, вытащил еще одну бутылку пива. Наташа, подойдя сзади, обняла меня и, положив мне на плечо подбородок, сказала интимным тоном:

— А у меня завтра уже все кончится. Ты готов? И я так же бодро ответил:

— Как юный пионер! Всегда готов.

Она оттолкнула меня от холодильника и, заглянув в него, воскликнула:

— Как я хочу жрать! Даже больше, чем трахаться с тобой.

— Я так и знал, — ответил я, изображая обиду, — одна жратва на уме.

Наташа хихикнула и вытащила из холодильника коробку, на которой были изображены марширующие курицы с вилками наперевес.

Я рухнул в кресло и, пощелкав кнопками на пульте, нашел спортивную программу. Как раз в этот момент на экране телевизора Холифилд отправил на пол Майка Тайсона. Я представил, что этот удар достался мне, и поежился. Я бы, наверное, после такой колобахи вообще не встал. Хорошо, что это был не я.

По проходу между креслами шла бортпроводница и, профессионально улыбаясь, проверяла, все ли пассажиры пристегнулись. Через двадцать минут мы должны были приземлиться, и я немного нервничал.

В Дюссельдорфе, где мы с Наташей остановились на пару дней, она воспользовалась гостиничным компьютером и влезла в открытый интерполовский сайт. Там она нашла список объявленных в международный розыск преступников, и мы внимательно проштудировали его. Василий Затонский был на месте, и его, то есть моя фотография, по-прежнему красовалась в окружении бородатых исламских экстремистов. А вот Евгения Викторовича Егорова, гражданина США, которым я сейчас являлся, там и в помине не было. Это, понятное дело, радовало меня. Но кто знает, не объявлен ли я во всероссийский розыск?

Я не стал говорить о своих сомнениях Наташе, потому что ей ни к чему было знать о том, какие решения я принял, пока мы ехали на старом «Опеле» из Гамбурга в Дюссельдорф. Я знал, что в Дюссельдорфе мы с ней расстанемся, и надеялся, что это будет навсегда.

А решения, принятые мною, были просты и очевидны.

Мне нужно было возвращаться к братве.

Потому что не было мне покоя ни в Америке, ни в Германии, где закон и порядок только мешают такому колючему окуню, как я. И никого я там не знаю, и никто мне там не поможет, случись что. Зато в России, какой бы ужасной и опасной она ни казалась благополучному американскому буржую, мне было самое место. Там я, несмотря на ментов и ФСБ, все равно буду чувствовать себя гораздо увереннее и спокойнее. Менты продажны, ФСБ, в общем, тоже, так что всегда можно откупиться. А если нельзя, то это значит, что просто нужно больше дать. Повсюду братва, которая, когда я решу свои проблемы с оборзевшим от жадности Стилетом, всегда поддержит и поможет. Деньги у меня есть, так что пришлю в общак большую кучу и скажу, что это — все. На самом деле у меня оставалось еще три банка, но об этом не знала ни одна живая душа.

А если Стилет, получив двадцать миллионов баксов, а именно столько я решил прислать в общак, опять будет подозревать меня в том, что я подарил ему и его кодле не все деньги, то я его просто грохну. Элементарно. Выставлю ему какую-нибудь серьезную предъяву и ответственно замочу при всех. Так, чтобы все, кто этого еще не понял, знали, что катить бочку на Знахаря — вредно для здоровья.

И вообще, возвращаясь на родину, я чувствовал, как ко мне возвращается уверенность в своих силах. Недаром говорят, что дома и стены помогают. А при таких деньгах, как у меня — и подавно. А еще с некоторых пор, а именно — с того дня, когда на моих руках умерла моя Настя, я потерял страх. Не разумную осторожность, а именно страх. И теперь я был готов на все. И горе тому, кто захочет сделать меня маленьким и виноватым.

Стюардесса прошла по проходу обратно, и, посмотрев на ее стройные ноги, я подумал о Наташе, которая сейчас должна была сильно удивляться в Дюссельдорфе. И куда это Знахарь подевался? Принес ей чемоданчик с наличкой, сказал, что ему нужно купить бритвенные принадлежности, и пропал.

А я, между прочим, так и сделал.

Покумекав над тем, как изменить внешность, чтобы хитрая интерполовская электроника не признала злосчастного Василия Затонского при входе в банк, мы с Наташей решили принять элементарные, но действенные меры. Прикинувшись развеселыми и чуть-чуть нетрезвыми туристами, мы зашли в театральный магазин и накупили там целую кучу париков, накладных усов, защечных подушек и прочего гримировального хлама. Свалив покупки в большой мешок с надписью «Артман», хохоча и любезничая с продавщицами на дикой смеси трех языков, мы покинули лавочку и вернулись в отель.

Там, после получаса тщательных примерок и верчения перед зеркалом, я превратился в усатого толстощекого брюнета. Наташа минут десять ходила вокруг меня кругами, поправляя и уточняя маскировку, затем сказала, что лучше и быть не может, и я, присев с ней на дорожку, направился в «Дойче Банк». Наташа, понятное дело, осталась ждать меня в отеле.

В банке все прошло как нельзя лучше, и, получив миллион наличными, я сделал кое-какие специальные распоряжения относительно остальной суммы. Потом, провожаемый расстилавшимися передо мной клерками, я важно вышел на улицу и уехал на старом «Опеле». По дороге я снял парик, отодрал страшно мешавшие мне усы и выплюнул в окно мягкие пластиковые подушечки, делавшие меня похожим на толстощекого херувима. Так что в отель я вернулся уже в своем нормальном виде.

Поставив перед Наташей дипломат с миллионом, я открыл его и, когда она выпучила глаза и открыла рот, сказал, что мне нужно купить электробритву. Она меня не услышала.

Тогда я силой развернул ее к себе лицом, встряхнул и, убедившись, что ее глаза приобрели осмысленное выражение, медленно и четко сказал ей, что иду покупать себе электробритву, а она может обниматься со своими деньгами сколько влезет. Еще я сказал, что скоро приду. Это, конечно, было беспардонным враньем, но так уж была задумана моя игра.

Да и в конце концов, что я, не могу соврать ей один раз? По-моему, имею полное право. А кроме того, это ведь более гуманно, чем всадить ей пулю в голову.

И я спокойно вышел из номера, спустился по мраморной лестнице в вестибюль, вышел на улицу, огляделся и поднял руку. Через несколько секунд около меня остановилось такси. Это был сильно подержанный желтый «Мерседес» с шашечками. Я сел на заднее сиденье и сказал водиле интернациональное слово «аэропорт». Он кивнул, и мое возвращение на родину началось.

Я почувствовал, что самолет начал проваливаться и у меня слегка заложило уши. Посмотрев в окно, я увидел, как на фоне темно-синего вечернего неба медленно поворачивается накренившийся игрушечный макет Питера, усыпанный мелкими точками огней. А именно — его южная часть, там, где Московский район и Купчино.

И опять я ощутил волнение.

Для него были две причины. Первая, вполне приятная — это возвращение домой после таких невероятных мытарств, которые мне пришлось перенести за эти несколько месяцев. Вторая, уже вовсе не такая приятная, касалась того, что в аэропорту меня могли ждать фээсбэшники. Но это только в том случае, если я был в розыске. А учитывая то, что поиски Знахаря жадными до чужих денег генералами были откровенным леваком, то вероятность того, что меня упорно и официально ищут, была очень мала.

Кому нужен какой-то там американский Евгений Егоров?

Будем надеяться, что никому.

И да поможет мне Бог.

Турбины громко завыли на реверсе, и я почувствовал, как самолетные колеса, несколько раз со стуком и визгом прикоснувшись к асфальту, наконец покатились по нему. Мы были на земле, и теперь скорость самолета резко снизилась. Кое-кто из пассажиров зааплодировал, и тут в салон вышла стюардесса. Окинув пассажиров радостным взором, она громко объявила:

— Наш самолет совершил посадку в аэропорту города-героя Санкт-Петербурга «Пулково-2». Просьба оставаться на своих местах до полной остановки. К выходу мы вас пригласим. Экипаж самолета прощается с вами и желает вам всего самого лучшего.

Она повернулась к нам спиной и скрылась за занавеской.

Я посмотрел в окно и увидел, как на выпуклом стекле появляются косые черточки мелкого дождя.

Да, это был мой Питер.

Я вернулся домой.

Часть третья РОССИЯ