Каратель Атоми Беркем

– Давай, давай. А то расслабились уже, – благостно улыбнулся эстонец, провожая взглядом сослуживца.

Удостоверившись, что сэконд покинул штабной трейлер, эстонец вытащил из планшета флешку и сунул ее в ридер нештатного лаптопа. На экране вылезло окно какой-то навороченной программы, но эстонец, похоже, неплохо шарил в этой кухне: недолго подолбив по клавишам, он удовлетворенно откинулся в кресле Командира, слушая, как из мелких динамиков лэптопа раздается резкий и крикливый, но вполне узнаваемый голос сэконда: «… гнущая пальцы черножопая сучка, она вроде как не очень-то и сучка, не хуже нашего абрека по бабам угорает…»

Коридор, типичный коридор военного заглубленного сооружения – грубый бетонный пол, шаровая краска на стенах, беленый потолок с решетками светильников. Метра три, может, с половиной; уходит вниз. Обычные ступени, никаких металлических трапов – значит, неглубоко. Луч фонаря утонул в непроглядном мраке лестницы.

Человек вернулся в электрощитовую и какое-то время пристраивал металлический хлам в состояние легко нарушаемого равновесия, вдруг кто сунется по следу. Перевесил волыну на подмышечную петлю, попробовал вскинуть, одновременно сдергивая переводчик – вроде нормально. Вздохнул, словно перед погружением, мазнул по облупленным стенам невидящим взглядом и исчез за бронестворкой. Какое-то время из-за металла двери слышались глухое лязганье и легкие удары, потом все стихло, и подвал столовой наполнился привычным могильным безмолвием.

Лестницы хватило всего на три пролета, и узкая дверь, занимавшая всего половину ширины ступенек, выглядела еще уже. На ее поверхности, покрашенной с виду не больше года назад, не было ни ручек, ни каких-либо запорных приспособлений. Задержав дыхание, человек толкнул дверь и облегченно выдохнул – броневая створка, подавшись, тяжко цокнула по раме и отскочила немного больше, так, что теперь ее стало можно уцепить за торец. Резко дернув дверь на себя, человек быстро навел на расширяющуюся щель фонарь с пистолетом. Напрасно – за дверью мирно спал точно такой же коридор, и человек спокойно шагнул внутрь, захлопывая за собой мягко скользящую створку. Прихватив ее на полоборота точно такого же, как и наверху, штурвала, человек расслабленно двинулся дальше – тыл гарантированно чист.

Эта потерна оказалась куда длиннее; Ахмет насчитал четыре с небольшим сотни шагов, когда впереди обозначился конец – потерна обрывалась тупиком с точно такой же дверью, как и две предшествующих… Ага. По идее я сейчас должен быть под площадью. Слева-сзади – кагебэйка, администрация и военкоматовский ЗКП, справа и чуть впереди – заводоуправление и ЦЗЛ, вернее – их официальное бомбоубежище. Вычислительный центр я уже прошел, он щас сзади, шагах в ста…

Человек встал и замер, выключив фонарь и прислушиваясь к ватной тишине подземелья. Неподвижно висящий многие десятилетия воздух понемногу успокаивался, заращивая продавленную идущим человеком полосу турбуленции. Зрение, оставшись без сигнала на входе, немного повозмущалось, разбрасывая по сетчатке расплывчатые фигуры и полосы; наконец, на исходе третьей минуты, словно поняв бесперспективность своего занятия, фиолетово дернулось и отключилось. Слух упирался дольше, настойчиво транслируя гидродинамические шумы в сосудах и размеренный сердечный ритм, но в конце концов сломался и он, оставив в самом углу освобожденного внимания пульсирующую точку сердца. Словно проснувшись, человек осторожно пустил в нос тихий поток воздуха, кропотливо вылавливая из нежного ручейка едва нащупывающиеся пылинки информации… Здесь на самом деле тихо… Дальше – большое помещение, два… три уровня, типа зальчика, три двери… Ох ты, смотри-ка… человек удивленно наткнулся на четкую струю шинелей, асидола, кожаных портупей и «Шипра», такую свежую, что ее можно было легко принять за настоящий запах. Струя несет раскатистый грохот множества подкованных сапог, стремительный шорох шевиотового рукава, взлетающего к малиновой фуражке, далекий захлебывающийся стук судаевских автоматов, «Строиться, суки, строиться!», слабый-слабый, на грани слышимости, остервенелый лай, паровозное чуханье, «На-деж-да-а, мо-ой ком-пас земно-о-ой»… Внезапно этот насыщенный поток как-то раплылся и перестал удерживать в себе внимание, и человек почувствовал, что проваливается сквозь эти знакомые места ниже, туда, где наша тишина кажется оглушительной какофонией.

Вот здесь тишина так тишина! – поразился перемене человек, ощущая вокруг себя бесконечную черную пустоту и попытался двинуть рукой, находящейся от него в такой безнадежной дали, что попытка эта ощущалась им как стремление столкнуть с места сгоревший бэтээр, стоящий на ободах. Однако рука неуверенно двинулась, и человек, поспешно устремясь в пробитую в бесконечности скважину, вернулся в себя. Ахмет открыл глаз, поразившись вполне разборчиво выступающим из тьмы стенам коридора. Такого эффекта он никак не ожидал,… ну что ж, нашим легче. Батарейки целее будут. Интересно, сколько продержится… Однако ходьба сразу же сбила настройку, и фонарь снова зашарил по идеально сохранившейся отделке потерны. Сделав положенные шесть оборотов, Ахмет потянул дверь и попятился, бросив штурвал – открываясь, дверь увлекла с собой целый пласт рассыпающейся штукатурки… Вот почему по стенам нет кабелей – этот ход предназначался только для реальной, боевой эвакуации…

Перешагнув пылящую кучу, Ахмет оказался на балконе, опоясывающем по кругу большое квадратное помещение… Типа вокзал, что ли? Три пояса, в стене напротив – решетчатые двери обычных лифтов, как в любой девятиэтажке семидесятых годов. В стене слева – две уже знакомые створки со штурвалами… А, сразу понятно, кто главнее. Значит, пускать вас или нет, решали здесь… Ахмет осторожно вышел на открытое пространство балкона… Похоже, это самый центр, перекресток. Эти лифты стопудово идут наверх, в заводоуправление. Значит, бронедвери слева – в потерны, ведущие к ЗКП и чекистам. А ход из администрации скорее всего вливается по дороге в военкоматовский. Тогда получается, что на втором уровне слева ничего быть не должно… Перегнувшись через перила, Ахмет убедился – так и есть. Первая, полностью раскрутившись, открыться не пожелала. Чуть приоткрыв вторую, Ахмет тут же захлопнул ее и спешно закрутил штурвал обратно – в потерне стоял такой густой смрад, что даже то малое количество газа, которое успело-таки вырваться наружу, заставило Ахмета отбежать на противоположный край балкона. Спустившись на второй уровень, осмотрел еще две двери. По прикидкам, они должны вести в бомбоубежище ЦЗЛ и заводоуправления… Не открываемся. Ну ладно, упрашивать не буду. Тем более что ловить за вами, по ходу, нечего. Че-то тянет меня мимо вас, уж простите… На самом нижнем уровне, выложенном самой обычной сортирной плиткой, всего одна дверь, но сильно отличающаяся от остальных – она оборудована лотком для документов, и Ахмет сразу вспомнил Паневина… Впрямь, вокзал. А это – выход на перрон, стопудово… Дверь заперта, и с первого осмотра стало ясно – надо рвать, больше никак. Постояв в раздумье, Ахмет принял решение о переносе дислокации, развернулся и рысцой направился на выход.

Присутствие постороннего обжигает обострившуюся в подземелье чувствительность… «Суки, – взбесившись от вмешательства в его планы, Ахмет обошел периметр коттеджа в поиске входного следа. – Ага. Один, что ли? А тебя, друг милый, никто случайно не страхует?» Никто. В коттедже сейчас шарится одиночка. Дрожа от желания отрезать гостю его дурную башку, Ахмет тем не менее спрятал кухаря и вытащил глок. Вроде бы не торопясь, но с неуловимой стремительностью Ахмет встает под самым удобным выходом – этот точно будет спрыгивать здесь, нарушать пышный придверный коврик никто не станет. Шуршание наверху продолжается; Ахмет насмешливо наблюдает за звуковой картиной обыска – визитер, похоже, глуповат: нашел только волыны и коробку с баблом. Или… вдруг догадывается Ахмет. Точно. По осторожным шагам, замершим аккурат над Ахметом, становится ясно – наверху пацан.

Мальчишка не торопится спрыгнуть, внимательно осматривает местность, и Ахмет начинает его уважать – надо же, уже минут десять пасет. Не дурак; явно не дурак. Наконец, решается – из оконного проема показывается голова, осмотреть ближайшие подступы, но внезапно словно из ниоткуда появляется рука, стремительно берущая мальчишку за шиворот, и выдергивает его из коттеджа, как морковку из грядки. Описав ногами широкую дугу, пацан шлепается о землю и вырубается.

…Ой-ё-ё-о… Хотя че «ой», вроде нормально… Блин, и не связал… Так, тихо-о-онечко, одним левым…

Сквозь мельтешение в ресницах мальчишка различает чернеющую в полумраке дверь… В подвале где-то… Сука, он не ебать меня собрался?! Хуй тебе, дядя! Так, резко в дверь, а там посмотрим…

– Не коси, вижу. – Насмешливый голос откуда-то сзади-слева. Пацан исподволь подбирается, готовясь сквозануть в приоткрытую дверь прямо из положения лежа.

– Сереж, лежи спокойно.

…Блин, какой голос-то знакомый… «Сереж»?!

– И кончай косить, говорю.

Сережик резко садится, ощупывая правую щиколотку – там? Там! Не нашел! Подымает глаза на мужика и замирает с открытым ртом; в голове у него мелькает – попал. И, кажется, куда серьезнее, чем казалось… Ахмет, видя, что зрачки у парнишки затопили всю радужку, нарочито спокойно сообщает:

– Не бойся, я живой человек.

Какое-то время Сережик не реагирует, но потом что-то прорывается, и он, неожиданно для себя, бросается и хватает единственного знакомого с детства человека за жесткую ткань разгрузки. Горло перехватывает, и из груди толчками лезет прерывистое всхлипывание. Рука Ахмета, мягко опустившаяся на затылок, окончательно добивает его, и он, наплевав на все репутации, в голос воет, размазывая сопли по натовскому зимнику.

– Только трекни кому. Слышь, Ахмет? Реально говорю, хоть через сто лет кому скажешь – зарежу, – через несколько часов, пыхтя под тяжестью вязанки наломанных косяков, старательно запугивает Сережик.

– Резал один такой… – мрачно хмурит брови Ахмет, в душе изнывая от хохота. – Щас, еще ходку сделаем, покажу, че с ним стало.

В электрощитовой торец стены завален аккуратными пачками разнокалиберного бруса. В принципе уже давно столько не надо, но Сережику еще жить… Пусть уж будет, без меня-то он на больничку не сунется… Сережик тащится от топливного изобилия и постоянно шарит по сторонам настороженным взглядом.

– Ахмет, а Этих точно нет поблизости?

– Точно, – уверенно отвечает Ахмет, косясь на оживленную площадку перед реанимацией, мимо которой они с Сережиком подымаются за последней ходкой.

– Слушай, а почему так? Скажи честно.

– Че – «так»?

– Ну вот, мы с тобой тут ходим, и ниче.

– Они как твою заточку увидят, так и сваливают, пока до нехорошего не дошло. – с самым серьезным видом отшучивается Ахмет.

Сережик надувается и замолкает. На шестом Ахмет толкает Сережика плечом к повороту на этаж… На самом деле, надо показать – чтоб совсем не расслабился…

– Видишь?

– Ой бля… Ахмет, а как же? Че, он совсем тупой, что сюда пришел?

– Они его пригнали сюда, двое. Подцепили и привели. Уже на этаже он их увидел и побежал.

– Н-да, недалеко убежал… А ноги-то как будто отрезаны.

– Это я уже. Берцы-то, что на тебе…

– А-а. Ахмет, пошли отсюда, а? Че-то стремно мне тут без ствола.

– Пошли, «без ствола»… Много ты тут навоюешь, стволом-то…

Сережик здорово обременил привыкшего к одиночеству Ахмета, но возиться с ним было не то что приятно, но ему казалось, что так можно хоть копейку, но скинуть с согнутых долгом плеч. Не слушая внутренний голос, настойчиво тянущий его поскорее взорвать двустворчатые двери с кормушкой, Ахмет развел на галерее второго яруса костер, выдернул из-под кучи имущества одеяло и поднялся наверх за собакой, оставив Сережика, восхищенно терзающего новую трофейную винтовку.

Возвратившись и накормив пацана, пододвинул кофр и задумался – как обращаться с вражьими припасами, он имел самое отдаленное представление. Все его знания на эту тему ограничивались тупо проспанными двумя часами в конце подготовки… Да, когда меня вышибли? Как раз начали про это читать… Ладно, по аналогии разберусь, Алла бирса[59]…

Вражьи заряды и средства взрывания поразили своей непродуманностью и неудобством – казалось, что все подрывы янки производят исключительно электроспособом. Мало того, что для снаряжения шашек, имеющих гнезда, применялись совершенно идиотские адаптеры-переходники, в кофре не нашлось ни одного кусочка огнепроводного шнура и ни одного капсюля-детонатора для огневого способа. Повертев в руках бесполезные электродетонаторы, Ахмет решил рвать дверь по-душмански – тупо и некрасиво. Сразу отложил в сторону скользкий серебристый М112 – ну его, не хватало еще нанюхаться С4 в закрытом помещении; и поставил между колен зеленый картонный брусок с жестяными донцами. Аккуратно срезав кусачками завальцовку, обнажил мыльный торец шашки с кремовым кружком тетрила вокруг запального гнезда… Вот это другое дело. Так, детонатор щас из электрического сделаем обычный, а шнурок – не проблема… Разорвав цветастую футболку, Ахмет выкроил длинную узкую полоску и разрядил несколько патронов. Дорожка, завернутая в тканую трубочку, перехватилась мягкой медной проволокой – осталось надеть капсюль.

– Сереж, собирай всю эту хрень и в потерну тащи. Стой, сначала метнись на верх на самый, там где заходили. Где эта комнатка с электрощитами, помнишь? Там на полу валяется дверка от щитка, давай ее сюда.

Просунув почти всю трубку капсюля в замочную скважину на дверке, Ахмет зажмурился и откусил лезерманом конец с проводами. Фф-фу. В принципе за металлом дверки пальцам ничего не угрожало, но все равно неприятно.

– Все, выходи.

– Давай, заканчивай таскать, я пошел прилаживать. Три минуты тебе.

Тщательно расперев капсюль в гнезде заряда, Ахмет провел ножом по щели между дверями и закрепил шашку напротив засова.

– Готов? Вали за дверь!

– Да-а-а, я все… – донеслось сверху, и Ахмет поджег пустой конец тряпочного шнура.

Затушил – тлеет нормально. До пороха – может, пара минут; а может, все пять. Убедившись, что открытого огня точно не будет, поспешил убраться подальше. Задраив за собой тяжелую дверь потерны, Ахмет опустился на корточки рядом с Сережиком и достал окурок.

– Скоро ебнет?

– Че, торопишься куда-то? Услышим.

Успел со вкусом, неторопливо затянуться и затушить, когда, наконец, тряпка дотлела до пороха. Звука как такового и не было – но стена резко толкнула в задницу, а над бетонным полом на два пальца взлетела тяжелая цементная пыль. Ахмет поднялся и раскрутил бронестворку, сморщившись от шибанувшей в нос тротиловой вони.

– Ух ты… А если б двери не было?

– Тогда был бы звон в башке пару дней. Так, ты куда собрался? Здесь сиди. Фонарь подай, вон, за кофром. Это ящик вон тот. Ага. Сиди тут, не спускайся. Нужен будешь, позову.

Дым и пыль явно тянуло наверх. Присмотревшись, Ахмет заметил едва заметное согласованное движение пыльного воздуха в открытый проем потерны… Хорошо хоть нюхать не придется… Спустившись, он обнаружил исковерканную створку, открывающую черную щель, из которой тянуло промозглым железнодорожным холодом. Вторая створка устояла. Отогнув мешающий клок металла, Ахмет просунулся в щель.

У двери валялись обломки стула, стол остался цел. Покрытый плесенью и бледными грибами, он напоминал обросшую инеем сосновую лапу. Ахмет подцепил острием ножа распухший журнал, попробовал раскрыть – бесполезно, склизкая каша, кое-как удерживающая форму. Ящик стола тоже разбух – ладно, на обратном пути. Может, курево есть. Военный человек частенько таскает курево в аптечке; могло и сохраниться… «Встретить бы местный паровоз, тогда точно куревом разживусь… – думал Ахмет, настороженно шагая по частым шпалам, но изредка врубаемый фонарь выхватывал из тьмы одно и то же – рыжие пушистые рельсы и поганочные лужки на стенах тоннеля… – Ладно, сыро, но хоть без ручьев и речек. А ведь со временем затопит, по-любому… Так, а куда, собственно, он должен вести. Ну, к первому-А[60], понятно; наверняка Берия планировал вождя притащить – похвастаться. А потом? Наверное, все-таки к двадцатому[61], где готовый продукт можно скрыто вытаскивать. А там уже и до Старогорного рукой подать, там и выход на поверхность. Значит, пока хватит…» Ощущения подсказывали, что туннель так и будет тянуться до самого комбината, без каких-либо сюрпризов. Основания не доверять им не было, и Ахмет повернул назад.

Звук шагов мгновенно поглощался вязким безмолвием, позволяя легко отстроиться от себя, без незаметных, но постоянно докучающих наверху раздражителей. Рассеянно вертя перед собой суть этого подземелья, Ахмет ставил закладки на завтра: завал; где-то за двести метров до периметра наверху. Мины. Четыре, «клейморы», поставлены кое-как. Еще завал, уже на ихней территории, но какой-то странный, будто кладка. Ага, завал-то доработанный по идее, в таком должны датчики стоять. Интересно, почему их нет? Или какие-то хитрые? Нет, точно нет. Как так, им че, жить насрать? Странно… Да по хуй. Нашим легче…

– Так, – остановившись, четко сказал в темноту Ахмет. – Наши? А че нет-то? Всяко повеселее получится… «Они меня поймут, но где их раскопать…»

Возникшая идея надула сморщенную душу человека. На самом деле так будет куда веселее! Он-то собирался мало-мальски разведать расположение хозяек, пробиться к месту наибольшей их концентрации и рвануть накрученную на себя взрывчатку, постаравшись утащить с собой как можно больше. Неплохо; при удачном стечении обстоятельств можно выжечь немало мрази – но это если получится прорваться в какую-нибудь столовую во время обеда. А тут вдруг нарисовалась перспектива поинтереснее – почему бы не выпустить в толпу жирных свиней, обленившихся за столько лет безопасности, десяток-другой наших волчар, насидевшихся по норам до полного безразличия к своей жизни? Ведь может случиться, что эффект будет несопоставимо больше – тем более что шансов реально подогнать ублюдкам десерт к концу обеда все же исчезающе мало, если честно… Скорее всего завяжется перестрелка – а в условиях контакта подойти к скоплению тварей будет неимоверно сложно… «Да. Так, – решил Ахмет, энергично шагая на выход и нехорошо щеря желтые зубы. – Погодите, девочки. Я вам, бля, устрою Рождество. Нарожаетесь досыта, твари, будете у меня рожать, пока пополам не треснете…»

Сережик сразу заметил происшедшую со Старым, как он про себя называл Ахмета, перемену. Если, уходя в тоннель, он напоминал смертельно больного, доподлинно знающего, что цена его вопроса – максимум неделя, то вернулся совсем другой человек. Даже скорее так – вернулся именно человек; той непонятной, нелюдской чуждости всему вокруг, пугавшей Сережика в Старом, стало гораздо меньше. Во-первых, выскочив из тоннеля Старый, лихорадочно блестя глазом, немедленно насадил на шомпол смачный кусок псины и с хрустом сожрал его, не дожидаясь окончательной прожарки. Решительно выкурив последний окурок, он сообщил Сережику, что завтра много дел, но вместо того чтоб спать, полночи мучал расспросами о том, кто и как живет сейчас в остатках Тридцатки.

Закончив дела в штабе группировки, проект-менеджер South Ural special division всячески оттягивал возвращение на базу. Нюх старого федерального служащего беззвучно кричал – Эбрахамсон, если тебе дорога твоя задница, придумай-ка себе еще какое-нибудь неотложное дело. В штабе группировки, в хэдкуотер UCRI, где угодно, только не тащи свою старую жопу в эту снежную пустыню. Дела, славно поставленные на поток, приносили Биг Боссу Эбу неплохой навар – но сейчас почему-то эти вполне вменяемые деньги вдруг показались ему копейками, не стоящими риска… Какого еще риска? Откуда это все? Второй контракт, и никаких проблем… Однако прислушаться стоило: Эбрахамсон не раз убеждался, что предчувствие просто так его не тревожит – вспомнить ту же Рамаллу, Басру, Сеул. Значит, есть-таки причины. Мало ли, что тишь да гладь – все может измениться… Или вообще завязать с госслужбой? Денег все равно за сто лет не истратить… – признался сам себе Эб, мысленно перебирая результаты паевых фондов за прошлый квартал, сводки от риелтора по его европейской недвижимости, да и «маленькая коллекция», собранная им за годы в Ро… NCA, никаких там «Ро» – сам себя поправил Эб, затягивала на неплохую сумму.

«…А почему, собственно, нет? – утром, крутя педали в фитнес-центре штаба группировки, думал Эбрахамсон. – Кому нужно это завершение контракта? Ну, выставят санкции за досрочку – хотя какой там штраф, неужели старый Эйб не договорится с начальником медслужбы Берлицем? Еще и на компенсацию через годик подам…»

Старина Эб так высоко поднялся отнюдь не из-за того, что годами тянул с исполнением принятых решений: выйдя на бодрящий и очень приятный после сауны морозец, он уже имел четко разработанный план действий. Переговоры прошли удачно, Берлиц охотно принял скромный дар – превосходной сохранности Holland amp; Holland[62], выкупленный Эбом у тупорылых зачищальщиков-слэйвз за коробку паскудного вискаря; давние деловые партнеры из родной конторы тоже не подвели – и следующим утром свежеиспеченный федеральный пенсионер Дж. Дж. Эбрахамсон был спешно отправлен в Москву для укрепления внезапно подкачавшего здоровья. Впрочем, обследование уже было формальностью, ружье выстрелило как надо – молодчина Берлиц нажал на кое-какие кнопки, и Эб уже зарезервировал себе место в Galaxy[63], идущем на родное Яблоко[64] всего с двумя посадками.

…Какая я все же умница, что оставила за скобками все эти расистские штучки… – думала «шведка», она же финка, она же эстонка Аня Агеева, в результате недолгого замужества ставшая Соасепп. – Все же есть в жизни справедливость, не зря кроме чухонского так английский долбила… Шутка ли – не успела приехать, уже начальник… простите – тим-лидер контрактного! А в свете недавних событий – так вообще замство корячится! Всяко Нора назначит. А кого ж еще?… Да, а ведь еще два года назад… – Аня живо вспомнила, как всего пару лет назад, в Тарту, носилась с гроздьями липких кружек по бару авиабазы, то и дело сотрясаемая мощными поджопниками, на которые были особенно щедры черные – и изволь им улыбаться, на аборигенов «ненастоящей» Европы, да вдобавок русских, никакие харрасменты не распространяются. А теперь мне все эти гаитянские ниггеры и техасские реднэкс будут честь отдавать, козлы вонючие. В струнку тянуться… Ой, а я потяну зама-то? Да потяну, куда деваться! Да пусть даже уволят на второй день – резюме-то какое у меня теперь будет, а! И эту наглую мексиканскую корову – в первый же день, с утра самого… Аня, ликуя, каменным взором придавила к столу пытающуюся заискивающе улыбаться Хуарец – погоди, сука. День начался превосходно: мисс Мэрфи, едва сдерживая радость, объявила личному составу о происшедших кадровых перестановках. Мужики, безразлично похлопав, вяло выкрикнули полагающиеся «Wow!» и «Сongratulations!», разошлись по рабочим местам, но женская часть проявила себя куда более активно – отставка Биг Босса полностью ломала все расклады, и надо было успевать встроиться в нужную стаю.

Собрав личные мелочи на бывшем столе, Нора перетащила коробку в отгороженный от work-flow[65] кабинет, со стекла которого уже отскребали неактуальную самоклейку. К обеду все стало более-менее прозрачно – никакой особой работой Биг Боссу себя обременять не приходилось: так, заурядные хозоперации и контроль за порядком в зоне. Все технологические проблемы лежат на фирмах-арендаторах – они обеспечивают утилизацию русского наследства… «И имеют с этого самую жирную верхушку… – отметила леди босс, проматывая на экране тексты документов. – Ничего, парни; дайте только недельку… Я разберусь, откуда у кого тут уши торчат…»

В кабинет просунулась голова первого посетителя:

– Мэм, у подъезда парни из Erynis. Утверждают, вы собирались с ними куда-то ехать.

Леди босс на секунду задумалась. В принципе только начала разбираться с наследством Эбрахамсона и затевала-то эту проверку еще исходя из заместительских интересов… Послать Энн? Бедняжка и так завалена – не успела принять контрактный, а уже пора впрягаться в лямки зама… Ладно, сгоняю, повожу эту суку мордой по столу…

– О'кей, сейчас буду. И вообще почему бы не сообщить по коммуникатору? Не научились пользоваться? Кто там, русские?

– Не знаю, мэм. Вроде нет, разговаривают почти нормально.

Натягивая пухлый скрипящий анорак, Нора прошла к лестнице, на ходу блеснув самой доброжелательной улыбкой скорчившейся за монитором Новак:

– Well, Элишка, поехали. Посмотрим, как вы проследили за монтажом. Мистер Тобин, вы не проводите нас? Ваша квалификация может оказаться необходимой. Жду вас внизу, не забудьте бронежилеты.

Нора не отказала себе в удовольствии выделить интонацией «может» – и с наслаждением наблюдала, как сереет и без того застывшее лицо этой суки Новак, дешевой чешской шлюхи, посмевшей заглазно надуть губки на них с Энни – как же, нетрадиционный секс, что ты!.. Это ты, сука, ебущаяся с вонючими самцами, нетрадиционная! Со своей мусорной страной, которую не всякий профессор найдет на вонючей карте! Сейчас я посмотрю, как ты будешь крутить своей жопой…

Вскарабкавшись в «хамви», тут же пожалела, что не села рядом с подчиненными – было бы крайне интересно понаблюдать, как перенесет приближение расплаты эта сука. Впрочем, занятие нашлось и впереди – идиоту за рулем вздумалось продемонстрировать свои ковбойские замашки.

Еле разогнув натруженную спину, человек присел на кучу вывороченной из завала породы, перемешанной с разнокалиберными обломками бетона. Лаз готов, но отчего-то так не хочется уходить… Лечь у костра с чисто вымытыми руками, вытянуть их вдоль тела и не двигаться – а проснувшись, продолжать лежать, ловя слабые, пока не уловишь ритма, выдохи земли. Здесь, конечно, нет ни одного подходящего места, но с недавних пор ему уже не надо искать те сочащиеся странной теплой прохладой пятаки, где выдыхает земля; ее дыхание можно уловить всюду, надо только… Человек дернулся, направляя в темноту мгновенно выдернутый из-за пазухи ствол. Нет. Просто оседает растревоженная порода… Так, о чем я думал? Как хорошо лечь, вытянуться – вот о чем. Зачем я, дурак, снял перчатки, куда их беречь-то… Ладно, «посидим маленечко, а потом пойдем». Хотя нет, полежим… Вспомнив про болтающийся сзади капюшон, человек нашел место посуше и лег, пристроив его под затылок. Трансформаторное гуденье крови в руках и ногах убаюкивающе стихает, приятно щекоча усталые мышцы.

Мысли, сверкнув под внутренним солнцем серебряными спинками, пугливо устремляются прочь – и дно внимания проваливается, сливаясь с чернотой вокруг человека. Теперь тоннель маленький, а камни в нем большие, и в пустом тоннеле появляются все новые и новые участники этого мира. Здесь ясно видна смерть – она как жжение в затылке, чуть сбоку, как будто сидишь под стоваттной лампочкой; и если прислушаться, то можно услышать ее тихий комариный звон. Здесь то, что оставляет следы, неотделимо от своего следа; и не редкость, когда все наоборот – след проявляет себя тем, кто его оставляет. Здесь в обед упирается ясно различимая дорога, начавшаяся от забора, и, уйдя от обеда, разделяется – хочешь, иди к смерти, а хочешь – возвращайся к забору, но уже с той стороны, где он вовсе не забор; и все, все, чего ни коснись, является одновременно и своенравным живым существом, и книгой про тебя – вот здесь ты можешь прочесть и снова пережить ослепительный мартовский полдень, когда ты, отдаляя приход в школу после безнадежно прогулянной первой половины уроков, решаешь не идти совсем, и на сердце становится так легко, что ты запросто можешь взлететь с этого рыхлого снега и не взлетаешь лишь из нежелания перепугать прохожих – но небо все равно кажется домом, и ты глядишь на него не снизу вверх, а глаза в глаза… Здесь неприятное, ну его – вот получше, кусочек поздней осени в деревне, когда все утро колол ароматные дубовые плахи; вот лето у моря, с женой, она смеется и бросает карты – проиграла; и честно платит проигрыш – с визгом прыгает в бирюзовую воду, и волна шевелит темные пряди водорослей на стенке пирса… А вот здесь твоя смерть, и рука испуганно отдергивается – кто знает, может, запустив этот ролик, ты всерьез ощутишь падающую на лицо землю; смерть же не подписывалась играть по чьим-то правилам. Вот чьи-то следы, но следы наоборот – не серебрянный блеск следа, который уже кто-то оставил, а неуверенное желтоватое нечто, вытянутое и мятущееся, как вихляется, выкидывая замысловатые коленца, растворяющаяся в прозрачной воде капля крови – это след, который еще оставят. Несмотря на то что он совсем короткий, он начался так давно, что дух упирается на краю этой пропасти, не желая в нее заглядывать и умоляюще оборачивается на равнодушно толкающего вперед человека. Человек смиряется и оставляет его в покое, но его внимание все больше концентрируется на следе, пробивает его дрожащую стенку и уходит внутрь, как игла, ныряющая в вену. След все уверенней сжимается и становится более прозрачным, странно: это значит, что по нему идут давно, вернее, едут две неуклюже переваливающихся по сугробам штуки, странно знакомые человеку – он видел такие же совсем недавно, это же… да, машины, на них еще должны быть люди; да, два «хамвика», опять «хамвики»? Какие еще на хуй «люди»!!! – причудливый мир взрывается, вытесняясь вспышкой цвета темной крови. – Это – НЕ люди! Это… Захлебывается ненависть, не в силах подобрать слов. Это! Р-р-р-рвать!!! Падлы! Рвать их!!! Сучары… Окатив сжавшийся туннель багровой вспышкой, вырвавшись из человека сдавленным рычанием, ненависть переходит в шипение и деловито смолкает. Теперь она прагматична и тиха.

Оскалившийся как маска демона, человек снова выглядит невозмутимо; его движения скупы и стремительны. Он снова видит потолок и тихо радуется подспорью – он знает, что теперь это не уйдет так же внезапно, как и пришло. Выдернув из ножен кухаря, человек снимает куртку с разгрузкой и аккуратно пристраивает их на сухом. Человек не думает о том, что вернется – он вообще не думает, не строит планов, не тревожится и даже не жаждет крови врага – его несет титанически мощный тихий ветер, который дует сквозь все – сквозь людей, собак, дома, планеты, миры, и даже время – лишь одна из чешуек на его нескончаемой броневой спине. Ветер поудобней перекладывает зажатый в побелевших пальцах нож, словно добродушный отставник-инструктор. Вот, так лучше – обратным хватом, режущей кромкой от себя, молодец… Правда ведь, так удобней? Вот видишь… А точить-то не забывай, не запускай оружие, оно ж ты и есть… Все, давай-ка на исходную. Вот. Не, так тебя могут заметить – хоть это и не воины, да на грех и вилы стреляют, так-то… Вот теперь хорошо.

Четверо. Четверо более-менее опасных и один никакой. Две суки еще – их-то что несет к черту в дупу? Ну, дело хозяйское. Ахмет одними губами улыбается случайно выскочившему каламбуру; ему он почему-то кажется добрым знаком. На вашей земле я бы с бабами не воевал, а здесь – простите, пойдете общим порядком. Могу лишь пообещать, что сдохнете быстро; впрочем, тут уж как выйдет.

Хозяйки, по-хозяйски нагло, буквально наступая на пятки идущему впереди охраннику, входят в огромное здание, что стоит наверху. Один, самый щуплый, остался у машин – даже не вылез, даже винтовку на колени не положил. Давай-давай, воин, неси службу. Кто тут тебя обидит… Шестеро спускаются по грохочущему трапу и идут по тоннелю, словно на прогулке. Оставили одного у бронестворок входа в тоннель. Ага, сразу закуривает. Молодец, солдат, че сказать. Дальше идут пятеро. Три овцы, и… две овцы с винтовками. Двести. Сто. След окончательно уплотнился и дрожит, как перетянутая струна. Вот уже дергается на изгибе тоннеля свет фонарей – все. «Мне очень все понравилось, Все так чудесно справилось…» – пролетает фраза из дурацкой песенки, и человек замирает в норе, прикрыв выход куском бетона и полностью отключившись – вдруг среди овец попадется чуткая на присутствие.

Снаружи мечутся лучи мощных фонарей, звучит приглушенная вязким безмолвием тоннеля ненавистная речь, не пробивая стеклянную пустоту в голове человека; слова отскакивают от его тишины, и, растеряв инерцию, сдутыми оболочками уносятся по невидимому плавному течению. Время остановилось, человек, превратившись в теплое облачко, парит посреди пустоты, безучастно следя за игольными вспышками звуков далеко внизу. Время. Мягко отставив бетонный обломок, человек змеей выскальзывает из норы – сзади слышится шорох катящихся со склона камешков, но это уже не важно. Важно успеть вывалить всю гоп-компанию, пока их беспорядочно заметавшиеся фонари не увидит тот, который пасется у выхода – именно этого человек решил взять живым.

Бесшумно догнав последнего, Ахмет ускоряется и на обгоне перехватывает глотку, смутно белеющую в расстегнутом вороте куртки. Этим же движением, собрав всю массу в вытянутых кулаках, бьет в спину бабу, сбивающую с ног переднего охранника. Тот дергается встать, но обрушившееся сверху колено прибивает его к воняющей креозотом шпале, и лезвие кухаря проваливается под челюсть – мелко задрожав, охранник замирает. Обернувшись, Ахмет на ходу оценивает картину – мужик стоит, открыв рот, еще ничего не понял; обе бабы копошатся на рельсах, нашаривая раскатившиеся фонари, сделанный первым, охранник пытается зажать распоротое горло, но уже помалу валится набок. Еще не успев принять решения, Ахмет снизу вверх бьет широким кухарем мужика, наполовину погружая лезвие. Войдя чуть выше кадыка, нож с костяным скрежетом упирается во что-то – но уже все нормально, взгляд мужика гаснет, и из криво раззявленного рта вместо крика выплескивается немного крови.

Сука нащупала-таки фонарь, и уже поднимает его, пытаясь… Оп! Мощным ударом ноги Ахмет выбивает у бабы фонарь, баба ойкает от боли и тут же валится от прилетевшего из темноты удара в голову. Теперь можно поспокойнее – Ахмет быстро дорезает бестолково щупающих тьму баб и бежит дальше… Оба-на, сука, услышал, что ли… Охранник стоит, подобравшись, и шарит стволом в направлении тоннеля. Но психические закономерности – вещь упрямая, не может человек спокойно стоять спиной к неизвестному, и охранник, наконец, коротко оборачивается к уходящему во тьму тоннелю. Три выстрела сливаются в один, разнося не успевшую повернуться башку. Сбросив пинком накрывшее винтовку тело, Ахмет хватает его кургузую уродку и летит по трапу, пытаясь опередить последнего. Рассматривать помещение, в котором оказался, на ходу не очень-то удобно, но в общих чертах примерно понятно – это триста двадцать пятый, то место, куда приходили вагоны с отработанными топливными сборками… Блин, работал же рядом, че б не зайти как-нибудь, щас бы расположение знал… мелькает в голове, но запоздалых сожалений уже не нужно – в приоткрытой воротине мелькает зад «хамвика».

«…Твою мать! – подобравшись вплотную, Ахмет восхищенно разглядывает последнего оставшегося в живых врага. – Донт, ептыть, ворри. Би хеппи, да, чмо? Плежа-межа, да? Ща, родной…» Нервное напряжение выбрасывает на поверхность памяти насмерть, казалось, забытые уроки английского: чахлая бегония, вся в меловой пыли, портрет Шекспира над доской, унылый голос Русика Шестопалова, безнадежно пытающегося выговорить «зэ вэжа ыз файн», и мягкие, круглые титьки англичанки, опять, сука, пришедшей без лифчика, заставляющие весь урок ерзать, пристраивая в режущих штанах ноющий кол члена – сука, ах ты сука…

В «хамвике», под вой печки и рокот двигателя, качает головой в такт плееру Римас Пакачюс. В принципе нарушение – но какой, скажите, дурак будет вышагивать вокруг джипов с винтовкой наперевес? В двадцать-то с лишним градусов? Внутри зоны, окруженной интеллектуальными минными полями, нашпигованной датчиками, регулярно просматриваемой спутниками. Да и янки не идиоты, будь здесь хоть чуть-чуть опасно, хрен бы они полезли в эту дыру. Римас насмотрелся на них – нет в мире более трусливого народа, у них мужики как бабы, а бабы… Бабы – да, это нечто. Не дай Бог пододвинешь такой банку пива за стойкой – все, море ужаса: что ты, как будто по заднице ее шлепнули, все ее права разом нарушили, только сами, только они могут подойти к парню… Наверное, не стоит так уж стараться попасть в Штаты; хоть там, говорят, платят чуть ли не так же, как в этой дыре.

Римас рефлекторно оглядел панораму заснеженного завода, мрачно обступившего громадный пустырь с двумя крохотными джипами перед воротами в сером бетонном корпусе. Что-то царапнуло по вниманию… Что там, вроде еще вот недавно ничего не было… Римас не спеша обернулся, пытаясь разглядеть через покрытое разводами стекло то ли тряпку, то ли еще какой мусор, не замеченный им ранее – и замер, пытаясь проморгаться: тряпка встала, обернувшись каким-то незнакомым человеком с длинной черной бородой. Человек шел к Римасу, сотрясаясь то ли от кашля, то ли… да, от смеха. Римас попытался приоткрыть дверь, чтоб лучше рассмотреть неожиданного визитера, но очки тут же прихватило, и стало нисколько не лучше, чем через примороженное окно… Форма наша, индиец какой-то; точнее, сикх? Вроде они бороды носят; че-то я не видел его раньше. И смеется – че смешного? Напугать хотел, что ли… До литовца все никак не могло дойти, и так и не дошло, пока рыдающий от смеха Ахмет не саданул прикладом ему в переносицу, разбрызгивая хрупкую пластиковую оправу.

Сережик проснулся от странного звука – по тоннелю приближались голоса… С кем это он? – никак не мог взять в толк парнишка, но на всякий случай положил у щели фонарь и взбежал на второй ярус, изготовившись к стрельбе. Решил выпустить, если что, рожок и дунуть наверх, в потерну. В голове у Сережика крутились самые дикие варианты, один хлеще другого, но расслышав, как у самых дверей Ахмет повелительно прикрикнул на своего собеседника, Сережик успокоился и стал с интересом наблюдать за происходящим.

В щель между взорванными дверями полетели такие же куртки, штаны и ботинки, в каких ходит Старый – и сердце Сережика дало алчный перебой …Похоже, и я нынче прибарахлюсь… За одеждой последовало оружие – Сережик насчитал четыре точно таких же, как та, кургузая, винтовки; три одинаковых пистолета, весь в пятнах крови сверток из военной камуфлированной футболки, какой-то пластиковый сундучок, тяжко звякнувший чем-то железным. Сережик присвистнул про себя: «Да, со Старым, похоже, не соскучишься…», а из темной щели все летели и летели всякие разности, глухо шлепаясь о кучу одежды. Наконец, поток иссяк, и из щели раздался голос Старого:

– Ну и че там дрочим, Сяр-рожа?! А ну бегом сюда!

– Здеся я! – сбежав по лестнице, доложил в темную щель Сережик.

– Спал, что ли?! Щас тут к тебе один тормоз вылезет, веди его к дальней стене и ложи мордой вниз. Хоть чуток дернется – вали на хуй, еще наловлю. Понял?

– Да, давай его! – откликнулся Сережик, по легкому изменению тона поняв, что последняя фраза предназначалась не столько ему; но тогда кому?

Кого мог прищучить в тоннеле Старый? Только хозяйку, кого еще; но ведь хозяйки-то по-нашему вряд ли понимают… Однако внутри дырки Старый втолковывал кому-то злым голосом, совсем не упрощая языка и не стараясь быть понятным:

– Ну, Раймонд Паулс, лезешь в дырку, и быстро – быстро, сука, понял? отбегаешь вперед-вправо и ложишься у стены! Малейший намек – пристрелю к ебене матери. Понял, бибис[66]?

В ответ раздалось какое-то тихое бубнение и снова злющий голос Старого:

– Смотри, сука. Пошел!

В щели показалось залитое кровью лицо человека – но даже сквозь размазанные потеки крови Сережика изумила чистота. Человек был невозможно, удивительно чистым! Щурясь на Сережиков фонарь, он на секунду замешкался, но Старый тут же с ноги его поторопил: человек вылетел из щели, неловко растянувшись на бетоне.

– Ты! Ползком давай! – срывающимся голосом закричал Сережик, от волнения танцуя на месте – у него на прицеле была самая настоящая хозяйка!

Хозяйка оказался сметливым и въехал, чего от него хотят. Отполз к стене и затих, сложив руки на затылке. Сережик въехал ему носком под ребра, но хозяйка тоненько завыл и начал корчиться на полу, словно пытаясь залезть под себя… «Тьфу, сука, чмо поганое, никакой твердости в нем… – плюнул про себя Сережик. – Даже пинать тебя в падлу…» И едва не укатился в угол, выронив волыну: в затылке сразу запекло от щедрой затрещины.

– Старый, ты че-е-е-е-е… – удивленно протянул Сережик, тряся звенящей головой.

– Ты баран. Знаешь, почему пленных бить не надо?

– А че, не надо? Ну и почему это – «не надо»? – набычившись, буркнул парнишка.

– Он может тебя специально разводить. Пока ты в трех-четырех шагах, тебя трудно достать. А тут ты сам подошел: нате, товарищ враг, ломайте мне кадык. Понял, дурила?

– И че, как он меня с пола достанет? Мордой вниз?

– Узнать хочешь? – уже не злобно, а насмешливо спросил Старый.

Почтя за лучшее не спорить, Сережик решил и впредь пользоваться чужим опытом, а че? Грех рыло воротить, когда само прет. Че спорить-то, Старый по-любому знает, че впаривает – вон, до зачистки Дом держал, считай что один – и говорили, что аж с Самого Начала. И сейчас вон – где все? Нету. А Старый – вот он, не успел появиться, как все у него в шоколаде, сидит вон на самой настоящей хозяйке, ветки ей крутит… В Сережиковой душе даже затрепетала надежда – вот сейчас Ахмет всяко сделает себе Дом и обязательно пристегнет Сережика. И все станет… ну, не совсем по-старому, но хотя бы… Почему нет-то? Че, вот так выгонит, что ли? Нет, своими не кидаются, а… Тут Сережика пронзила очень простая мысль, он даже удивился, как не подумал об этом раньше: а куда подевались старые Ахметовы семейники? Как так – он живой, а где они?

– Старый! Слышь! А почему… – Сережик повернулся к Ахмету, энергично возящемуся с чем-то, сидя на ногах хозяйки.

– Чего тебе? – обернулся Старый, и по крови, блеснувшей в глубине его зрачка, парнишка понял, что едва не совершил одну из самых больших ошибок в своей жизни.

– Почему ты ему руки сразу не покрутил? – на ходу переобулся Сережик.

– А всю эту херню сам бы тащил, да? – весело оскалился Старый. – Не, Сереж, ты вроде ушлый пацан, но иногда как ебнешь че-нибудь… Кстати, собирай давай всю эту срань и тащи на третий, к дверям нашей потерны. Что кровью ухуйкано – то на самый верх и ототри снегом. Только сразу, понял? Засохнет – все, пиздец.

Сережик поплелся исполнять порученное, размышляя о приобретенном опыте. Вроде бы ничего такого не произошло, но эти размышления словно пробили какую-то перегородку в его голове, и он как-то сразу и в целом понял человеческую повадку. Судьба снова воспользовалась ногой Ахмета, второй раз отвешивая ему пинка – первым она выпнула его из смерти, когда именно Ахмет приказал Немцу отвести к базарным чумазого волчонка, найденного среди развалин; вторым она вбила в юную голову понимание простых вещей, отчего-то упорно игнорируемое большинством живущих. Стирая куртки мертвых врагов горстями сухого снега, тут же превращающегося в вонючую кровавую кашу, Сережик удивленно смотрел внутрь себя – как многого он не замечал… Теперь он сам, сам сможет все сделать, даже если Старый прямо сейчас исчезнет так же внезапно, как появился…

Развесив стираное на перилах, Сережик развел еще один костер и спустился вниз – че там Старый возится с хозяйкой? Спускаясь, он своим новым взглядом увидел многое, до сих пор отделенное от его понимания стеной легкомысленного, наплевательского безразличия, которую многие, можно даже сказать – подавляющее большинство, и принимают за настоящий мир… Вон как Старый сидит – сверху его не пристрелишь, спускаться надо. Пока будешь спускаться, он тебя сам десять раз достать успеет. Даже если с пол-лестницы спрыгнуть – все равно получается, что его этот прикрывает. Нет, надо же! Это че выходит, что он и от меня всегда бочины ждет? Получается – да…

Заметив чуть намеченное поворотом головы недовольство Старого, Сережик сел на вторую ступеньку и выключил фонарь, всем видом давая понять, что помехой не будет. Тем временем его накрывало все сильнее – в голове неслась вереница кадров его жизни, неправильно понятых тогда ситуаций, неверно решенных задач – хотя все так просто… Но ничего уже не поправить, да и зачем – все идет как надо, потому что по другому просто не бывает.

Хозяйка сидел перед Старым и то плакал, то смеялся каким-то дурацким смехом, от которого Сережику хотелось подбежать к нему и пнуть со всей дури в поганую чистенькую башку, чтоб заткнулся и не дергал за что-то внутри, слабенькой, но непереносимой щекоткой откликающееся на его дебильное ржание.

…Ишь, сука, весело ему. Ниче-е-е, пидарас, как Старый все у тебя узнает, че ему надо, я его попрошу, чтоб мне кончать тебя дал. Я тебя, урода, выверну… Сережик вдруг ярко-ярко вспомнил, как они с матерью отбивались от соседей по подвалу, когда отец умер, и соседи хотели его поделить. До него вдруг дошло, что отцом бы дело не кончилось – Кузнецовы точно подбили бы остальных сожрать и Сережика тоже. Из памяти всплыл смрадный беззубый рот старшего Кузнецова – здоровенного носатого дылды, хитрого и трусливого… «Эх, жалко, сдохли падлы… – скрипнул зубами парнишка, успевший в свои годы понять, что никаких прощений не бывает ни за что… Я бы вас без ножа разорвал, руками, сука… И это все вы, вы, бляди, все из-за вас!» Хозяйка явно почувствовал Серегин взгляд и несколько раз попытался рассмотреть что-то во тьме, окружающей небольшой костерок, на котором светится алым тире так и не пригодившийся Ахмету шомпол.

…А вот, когда зачистка?! Как вы нас, суки?! Как, блядь, тараканов, сука, как тараканов… Сережик, содрогаясь, вспомнил, как с неба упало что-то непонятное, жгущее и выворачивающее наизнанку. Ошалев от боли, ржавой кочергой размешивающей мозги в черепе, Сережик тогда не удержался на краю воздуховода, ведущего в огромный гулкий бункер опилосборника, и рухнул в его пыльное нутро, едва не размозжив голову о собственную казну. Прочихавшись и очистив глаза, он заметил, что боль, сбившая его вниз, скачкообразно усиливается, стоит ему покинуть область, равноудаленную от краев и центра. Это, в общем, его и спасло – сумей он преодолеть боль и выбраться, его бы прикончил не выстрел, так газ: население Базара потребовало большого расхода, и зачистка плотно нашпиговала здание шашками. Поздним утром следующего дня, практически днем, он впервые решился пошуметь и вылез из циклона. Мертвая, невозможная тишина сразу подтянула желудок к горлу; он еще не умел принимать решения автоматически, и это спасло его во второй раз. Инстинктивно обходя свою кафушку, Сережик двинулся по пустому базарному залу в сторону главного входа, то и дело замирая и прислушиваясь. Толкнув дверь в вестибюль, он тотчас зажмурился, пытаясь выкинуть из головы маячащую перед глазами картинку, и ринулся к дверям.

Оскальзываясь на сплошном ковре неокоченевших еще мертвецов, он несколько раз поверхностно хапнул отравы и с раздирающимися легкими вышиб незапертую дверь. Даже этой малости хватило на несколько дней, проведенных им в бреду от разламывающей голову боли в самом дальнем сарае Базара, но потом жирнеющий смрад выгнал его и оттуда. А потом пришли чужие… Сережик исжевал себе тогда все губы, бессильно глядя, как чужаки дербанят его наследство. И все из-за этих ублюдков, сломавших жизнь уже по второму разу! Кишки им, пидарасам, выпускать надо, а не беседовать!.. Че он, сколько можно лясы точить! Резать эту мразь давно пора!..

– Сереж, у тебя там ниче не горит? – отвлекся от беседы с хозяйкой Ахмет: парня пора было немного одернуть, больно уж разогнал сам себя, аж запекло с его стороны.

«…Сука, да он че, в башке у меня сидит, гад старый?!.. – молча сорвавшись, дунул вверх по лестнице Сережик, коря себя за разгильдяйство – на подолах курток уже образовались поджаристые темные пятна. – …Бля, вроде костерчик-то еле дышит, а вон че… Куртки верхом еще парили, в то время как низ просох до соломенной пухлой легкости… Ух ты, во добрые ватники-то! – по-детски легко отвлекся от мрачных воспоминаний парнишка. – А ну, че он еще там добыл…»

Добычи хватало, одних сигарет три пачки; начатые, да из трех две-то всяко выйдет. Батончики из войскового рациона – стараясь не хрустеть, Сережик быстро набил рот одним из них, выпучив глаза от вязкой натуги в челюстях. Классные здоровые фонари, если раскрутить, то вываливается аж четыре здоровенных батарейки, таких же, как в их со Старым маленьких фонариках. Связка пластиковых хомутов – гуманные наручники… «Вы тут в плен кого-то брать собрались, да? – злорадно подумал Сережик. – А тут на тебе, облом». Встретили случайно Старого… Крохотный серебристый брусочек с поролоновыми шариками на концах проводков. Это музыка, Сережик видел такие у богатых медных пацанов, заходивших пожрать вкусной стряпни Сан Иналыча. Вставив шарики в хлюпнувшие серой уши, Сережик тут же их выдернул и протер – потом, когда уши почищу. Большие складышки с прищепкой для пояса – здорово, все черные, в темноте не блеснет, не попалишься… Интересно, а че это Старый их за хуй не считает? С поварешкой своей все ходит… Сережик вспомнил, с каким пренебрежением Ахмет кидал их тогда в мешок, и тут же прицепил один к матерчатому натовскому ремню, стягивающему его щегольские серые штаны. Пистолеты. Так, это лучше не трогать. Протереть, сложить аккуратно, и все. Сережик тщательно перерыл кучу добычи, складывая обоймы рядом с глоками. Теперь ихние волыны посмотрим… «Да-а, во уебище-то…» – неодобрительно оглядел Сережик положенную на колени винтовку. Кургузый пластиковый приклад, короткий штырь ствола неладно вылазит из корявого нагромождения черного пластика и такого же черного алюминия. На узле газоотвода торчит высоченный складной намушник, на салазках странная коротенькая оптика – сплошь острые выступающие углы, вся какая-то рифленая, в руках держать несподручно, ужас один. С такой по завалам не полазать, среди арматурки-то, наскрозь проросшей кустами. Сережик развязал хрустящую запекшейся кровью футболку… эх, бля, забыл состирнуть. Ладно, по утрянке… и вывалил магазины. Присоединил, выкинул патрон. Затвор работал как-то мелко и неразмашисто, чувствовалось, что немного грязного снега с песочком – и все, тушите свет, ведите люсю… «Говно у них волыы-ы-ны…» – зевнул угревшийся Сережик, потихоньку вырубаясь.

– Вставай! – в бок откуда-то прилетел увесистый тычок, выбив Сережика из мутного и тревожного сна. – Проклятьем, м-м, заклейменный…

Сережик резко подскочил, забыв спросонья, что хвататься теперь надо не за голенище. У костерка сидел Старый, пристроив к углям свою кружку с каким-то варевом. Приятно просыпаться даже от пинка, зная, что начавшийся день сулит тебе что-то хорошее… Если только этот его уже не кончил…

– А этот? Ахмет, где хозяйка? Ты не кончал его?

– Ух ты, кровожадный какой. Нет, не кончал. И ты расслабься.

– Почему это? Мы его че, не будем валить?

– Мы его за пазухой носить теперь будем. С ложечки кормить и носик вытирать. На-ка. – Старый бросил на колени Сережику половину батончика. – Ты, правда, один срубал уже вчера, ну да хуй с ним. Детство твое, так уж получилось, протекает без буфета с вареньем, значит – косяка тебе не пишем. Ну, че вылупился. Давай, пей чай-то.

– Эт че у тебя, багульник, что ль? Ща, поссу…

Пристыженный и ничего не понявший Сережик поплелся на первый, мимо дрыхнущего с покрученными назад руками хозяйки. Прицелился, и коротко вбил носок чуть выше лобковой кости – по утрянке оно самый смак, наспал ссаки-то за ночь. Не обращая внимания на ругань Старого, проскользнул в тоннель и удовлетворенно полил ржавые рельсы, слушая захлебывающийся хозяйкин вой.

Вернулся, сел к костру и едва протянул руки погреть, как голову бросило чуть ли не в пламя. В ушах зазвенело, и затылок словно опустили в кипяток… Эх, пригнуться не успел, как быстро, гад, хрен среагируешь…

– Ты слышал, что я сказал за хозяйку?

– Ну… – По спокойному голосу Старого Сережик понял, что все выебоны лучше пока отложить подальше. Но грозу обнесло стороной – Старый начал просто ругаться:

– Хуй гну! Баран! Ты че, не понимаешь, что так и привалить недолго?

– Да ну, че там… – покорно склоня голову, начал технично тупить Сережик. – Пад-у-умаешь, пнул раза…

Получилось. Старый чуял лукавство, но конкретно предъявить не мог, и потому удалось отъехать выслушиванием сердитого объяснения про опасность ударов по мочевому пузырю… Ниче, Старый уйдет, я тебе еще выпишу пару саечек…

– Иди теперь перекидывай его в сменку. А то не доведу мокрого-то. Пиздить его больше не вздумай.

Куда? – едва не сорвалось с языка, но Сережик вовремя спохватился и только кивнул, срываясь с места – сделаем, мол, не извольте беспокоиться, и с отвращением сменил штаны жмущемуся, как баба, хозяйке. Литовец на самом деле едва не умер от страха, когда к нему вновь спустился злобный как хорек подросток и начал стягивать с него обувь и штаны… Во сыкло-то, а?! Что по жизни ссыт, что в штаны, у-у, блядина, все равно запорю тебя, пидораса…

– Когда кто-нибудь из вас последний раз видел хаслинского?

Народ молчал. Ахмет видел, что молчат из инстинктивного желания противостоять. То, что он стоит здесь и задает вопросы, в их глазах уже огромная уступка. Ладно.

– Не увидите больше. Хасли – все, зачищены, до земли. Сейчас это чмо расскажет, как это все было. Давай, бибис. Подробно, понятно, с расстановкой.

Литовец начал рассказывать, поначалу запинаясь через каждое слово. Ахмет уж собрался достать кухарь и немного поковырять ему возле уха, но внезапно догадался и потянулся собой к голове врага, распутывая нервно сокращающиеся белесые трубочки. Дело пошло на лад – рассказ пошел побойчее, оставалось только подправлять в нужную сторону. Пыштымцы слушали молча, не перебивая и даже не шевелясь. Когда рассказано было достаточно, Ахмет насмешливым «Ачу уш докладас»[67] прервал докладчика и обратился к мужикам:

– Вижу, поняли. Какие мысли, братва?

Сразу несколько человек мельком глянули на примостившегося с краю круглоголового невысокого парня, которому можно было дать и тридцать, и полтинник. Ахмет постарался опередить, оставляя инициативу за собой:

– Солома, народ на тебя косится. Скажи.

– Ну-к, че тут скажешь. Ты как отзываешься, друг-товарищ?

– Ахметом. Слыхал?

– А должен был? – усмехнулся Солома. – Да так, краем уха. Че-то говорили, кто медь таскал.

Повисла пауза. Оба старших сидели, словно забыв об имеющем место базаре, углубясь в какие-то воспоминания.

– Ахмет, значит. Минный человек. Ты вот че, Ахмет. Пока мы тут все до кучки собранные, ты объяви свой интерес. Зачем ты пришел, черта этого привел, зачем заставил его все это рассказывать. И как под раздачу не попал, тоже поясни.

– Тебе сдается, что эта мартышка вам тут по ушам проехала?

– Обожжи, Ахмет. Проехала не проехала – дело шашнацатое, ответь, что спрашиваю.

– Спрашиваешь? – прищурился гость, однозначно заставляя либо уточнить, либо настаивать.

– Интересуюсь, – поправился Солома.

– Тады другое дело, брат, – резиново улыбнулся гость. – Я вернулся и увидел здесь морг. Повезло, увел Аллах за день до того. С раздачей ясность?

– Вроде как.

– В каком роте?

– Да. Ясность.

– Ништяк. Я ушел снова. Были еще дела. Вы как раз после меня подошли.

– Ты объявляешь, что это твое? – Мгновенно подобравшись, Солома коротко махнул рукой вокруг.

– Мы решим это.

– Ты объявил или нет? – Солома напрягся уже до ножей.

– Смотри, Солома. – миролюбиво ответил Ахмет. – Мы можем решать этот вопрос сейчас, а завтра зачистят Пыштым. Я пришел, чтоб этого не было. Предлагаю сперва разобраться с этим головняком, а потом решать остальные вопросы. Чтоб было понятно, я не очень рассчитываю жить дальше. Мне надо их крови.

– Зачем тогда намекаешь, что я в твоем сижу?

– Это по справедливости. Я че, лашкамой тут, кочумать[68]? Кирюха из моего Дома вышел. На раскрутку мой патрон брал, колхозников я ему слил.

– Что, и очевидцы есть? Обосновать можешь? – продолжал буровить Солома.

Но от этой отдающей гнильцой подачи по мужикам пронесся легкий гул неодобрения. На самом деле какие еще очевидцы, когда они сами, задыхаясь, вытаскивали их отсюда крючьями.

– Обсмеешься – есть. Пацан, что при помойке[69] базарной шнурковал. Колхозник, у которого Кирюха брал бациллу. Не горячись, Солома. Я не сказал – дай. Мы люди, и поэтому, как людям положено, сядем и поговорим, когда это будет надо. Сейчас как брата прошу – отложи этот вопрос.

Мужики поддержали уже открыто:

– Да, Солома! Нехай мужик скажет! Потом разберемся!

– Ништяк. Раз опчество так считает. Чего конкретно ты хочешь?

– Я конкретно – пива с воблой, – поняв, что нормальный разговор кончился, резко ответил Ахмет, начиная давать ход сжатой до предела злобе. – Ты че, братишка, рамсы заплел? Сядь! Ты не запарил, чему людское учит? Ты слыхал, что педрила излагает: Пыштым почистят не сегодня-завтра! Или тебе хозяйки в кенты годятся? Твоих людей мочить налаживаются, а ты с меня тут интересуешься – «че я конкретно хочу»?! С тебя я, падаль, потроха твоего сучьего хочу! – процедил Ахмет, вскакивая и вынимая кухарь.

Ручка словно пронзила все тело током – Ахмет изумленно наблюдал, как плавно летит в воздухе крохотная капелька слюны, вылетевшая из его рта; звуки пропали, остался лишь скрип, слышанный им на озере, когда вокруг него, разрывающего слабое человеческое тепло рыбаков, сновали серые тени… Эйе. Эйе пришли, отчужденно подумал Ахмет, зачарованно глядя на все еще парящую капельку. Капелька, содрогаясь и медленно крутясь, начала загибать траекторию, опускаясь на бушлат Соломы, медленно тянущего руку к поясу. Какая она, оказывается, прозрачная… Эйе облетели весь подвал, пронизывая замершие тела людей, кружась и отскакивая друг от друга… «Почему вас так много? Вас же девять?» – подумал Ахмет и чуть не рассмеялся – эйе не надо ни о чем спрашивать, они все равно не ответят. Достаточно захотеть знать – и знание тотчас само подворачивается под руку, остается только ощутить его всем телом; а если хочется его сохранить и знать потом человеческим, нужно только отделить от целого кусочек, самый похожий на целое, такой, какой может поместиться в маленькой и медленной голове.

…Просто стало больше камней, и я могу удержать в них эйе. Значит, камней стало больше поэтому? Ого, да он, сучонок, стрелять в меня собрался… Эйе, уловив разрешение сожрать трепещущее злобой и страхом мутно-желтое человеческое, окружили его, вопросительно замерев и повернувшись к своему… …Нет, я им не хозяин. Друг? Смешно. Какое человеческое, ничего не значащее слово… Кто я им? А они мне? Нет, они мне – эйе; это ясно, но кто я им? А какая, собственно, разница. Слова, просто слова… – к своему багучы… Вот. Они мне эйе; я им багучы. И все. Зачем пытаться заменить одно слово другим? Это же просто слово – что ему назначишь, то оно и обозначает…

Соломино человеческое вмиг оказалось разорванным в клочья, тотчас погасшие и впитавшиеся в мутные тела эйе. Ахмет услышал низкий, протрясающий до печенок гул, с огромной скоростью приближающийся откуда-то сверху. Поняв, что вылетает обратно, он только и успел, что быстро шагнуть к начавшему закатывать мертвые глаза Соломе и воткнуть ему кухаря в правый глаз – самое близкое из всех смертное место. Выскакивая обратно, Ахмет удивился, что не заметил, как и куда делись эйе. Он знал, что сейчас они сидят в брюликах, вплавленных в рукоять, но перемещения не засек.

На правой руке оказалось что-то теплое. Ахмет обнаружил, что держит на ноже обмякшее тело Соломы, и резко выдернул нож. Труп мягко сложился в кучу у его ног. Обратив внимание на пыштымцев, с белыми лицами таращащих глаза куда-то выше него, Ахмет тоже повернул голову вверх, но ничего заслуживающего внимания, не заметил.

Надо было что-то делать. Мужики, хоть и хлебнувшие на своем веку всякого, явно немного растерялись. Возвращая их к реальности, Ахмет сел на свое место и громко спросил, добавив в тон сожалеющих интонаций:

– Слышь, братва, я не беспредельно Солому завалил?

Ответа не было. Мужики, отходя от шока, только начали шевелиться. Один из сидящих прямо перед Ахметом, опускал короткий, не длиннее старинного пистолета, обрез, который до сих пор незаметно держал под полой драного полушубка… Вот тебе и эйе. Щас бы как дал с обоих, и все… Запоздалая дрожь пробежала по Ахметовой спине.

– Ну че, мужики? Че прижухли-то?

– Слышь… Ахмет? Или как там тебя? – наконец-то разлепил губы один из пыштымцев.

– Ахмет, а че? Не веришь? Ну извиняй. Паспорт не прихватил. – Ахмет пытался болтать как можно более расслабленно, но мужики, уже оправившиеся от первого впечатления, все равно еще смотрели нехорошо. – Ну, че хотел-то?

Но мужик раздумал продолжать, и снова замолчал, что-то лихорадочно просчитывая.

– Короче, я пойду, – подымаясь, сказал Ахмет. – Козла этого вам оставляю – мне он уже все рассказал, сами поспрошайте, че да как. Шмотье его мне не надо, себе заберите. Это вам типа «С Новым годом». Новый год же скоро, не забыли?

Кто-то из сидящих сзади истерично хихикнул, а скорчившийся у стены литовец тоненько завыл – последние надежды растаяли, жить ему по-любому оставалось совсем недолго, и это очень хорошо чувствовалось.

– Завтра так же зайду, перетрем, как дальше быть. Ну, пока, мужики, чава-какава!

Ответа не было. Не чувствуя спиной ствола, Ахмет поднялся наверх и через час уже разматывал портянки у костра в своем подземелье.

– Ну, че они там, суки эти?

– Почему «суки», Сереж. Они пришли, выпиздили тебя оттуда? Нет. Есть на них твоя кровь или кровь твоих? Нету. Люди пришли, видят – кто жил, мертвые валяются. Ты же сам говорил, что их похоронили даже.

– Ну! Похоронили! Покидали в яму да зарыли.

– Не, постой, а вот ты, ты – че, больше бы сделал? В болотину не покидали же. Им бы проще было в болотину покидать.

– Еще не хватало в болотину! – огрызнулся Сережик, на глазах которого навернулись слезы ярости. – Все равно пидарасы!

– Погоди, ты вот злишься, потому что считаешь, что после Кирюхи ты должен всем владеть? Если так, то обожди гавкать, этот вопрос не закрыт еще. Может, и будешь.

– Ага! Ну ты скажешь, Старый! – разъяренно прошипел Сережик. – Не, ты боец реальный, базара нет, но их там двадцать человек!

– Одиннадцать. А кто тебе сказал, что я для того, чтоб Сережик тут на Дом уселся, пойду башку под пули совать? – рассмеялся Ахмет. – Ты ниче, с головой у тебя как? Да и с какой стати, Сереж? Ты кто? Подумай, кто ты вообще есть-то…

– Я – последний человек из Кирюхиного Дома, – неожиданно твердо ответил пацан и волком взглянул на Ахмета. – Кирюхи нет, Немца нет, Сан Иналыча тоже нет; даже Ореха – и того нет. Значит, теперь я Базарный.

– Ого-го! – хохотнул Ахмет, скрывая изумление. – А пойдем к тебе в Дом, Серега Базарный. Че мы тут как крысы по всяким погребам-канализациям ныкаемся?

Парнишка опять зыркнул на Ахмета, да так, что давнее подозрение относительно наличия у Сережика вполне твердых яиц укрепилось окончательно. Ахмет задумался, не замечая, что уставился на парнишку слишком уж неподвижным взглядом, не принимая во внимание, что сосредоточенный взгляд таких, как он, ничего хорошего людям принести не может. Сережик тут же ощутил, как его теплая, только что заполнявшая все тело душа наклонилась под напором какого-то морозного ветра, и внутри стало пусто и страшно, и все вокруг стало казаться таким огромным и беспощадным, что смысла как-то дергаться, выкручиваться и огрызаться разом не стало. Что толку, когда вокруг такое… Сережик почувствовал себя как бумажный кораблик, угодивший в гущу ледохода. Не раздавит, так один хрен размокнешь; вон, уже размок наполовину, минуты остались…

– Слышь, Старый, я не то, не как ты подумал… – с трудом выдавил Сережик. – Я, это…

– Никогда! – рявкнул, оборвав тянущую из мальчишки связь, спохватившийся Ахмет. – Никогда, слышь?! Не извиняйся и не гасись перед тем, кто старше и сильнее!

– Да я…

– От проигрывателя-я-я! – передразнил Ахмет, веселым оскалом давая понять, что вопросов к мальчишке не имеет. – Ишь, салапет, «не то, как ты подумал…», Мессинг, бля, гляньте только… Слышь, Мессинг?

– Че, Старый? – бодро ответил Сережик, почуявший, что все нормально.

«…Во что значит молодость… – грустно отметил Ахмет ту чудесную скорость, с которой невидимое тело Сережика заклеило только что проеденную его неосторожным взглядом дыру. – …Взрослому мужику после такого скачка денек бы отлежаться захотелось… Да, все один к одному…»