Страна Рождества Хилл Джо

— Если я до сих пор не откусил от тебя ни кусочка, то вряд ли стану пробовать, — сказал Мэнкс. — Я не уверен, что из тебя получился бы хороший обед. На тебе не так уж много мяса, а то, что есть, начинает попахивать. Я воздерживаюсь, чтобы заказать вкусный картофель фри.

С Уэйном что-то было не так. Он это чувствовал. Не мог понять, что это такое. Он был нездоров, у него были разные боли, его лихорадило, но это могло быть вызвано просто сном в машине, а с ним было нечто большее. Ему удалось додуматься лишь до того, что он перестал реагировать на Мэнкса. Он едва не рассмеялся от удивления, когда Мэнкс вставил слово «попахивать». Он никогда не слышал, чтобы в разговоре употребляли такое слово, и оно показалось ему смешным. Однако нормальный человек не станет смеяться над выбором слов своего похитителя.

— Но вы же вампир, — сказал Уэйн. — Вы забираете что-то из меня и вкладываете это в себя.

Мэнкс коротко осмотрел его в зеркале заднего вида.

— Эта машина делает нам обоим лучше. Она вроде одной из этих тачек, что недавно появились и называются гибридами. Слышал о гибридах? Они работают наполовину на бензине, наполовину на благих намерениях. Но это оригинальный гибрид! Эта машина работает на бензине и дурных намерениях! Мысли и чувства — это просто еще один вид энергии, такой же, как нефть. Этот старинный «Роллс-Ройс» прекрасно работает на всех твоих плохих чувствах и на всем том, что когда-либо причиняло тебе боль и пугало тебя. Я говорю вовсе не поэтически. У тебя есть шрамы?

Уэйн сказал:

— Я поскользнулся со шпателем, и у меня остался от него шрам прямо вот здесь.

Он поднял правую руку, но, посмотрев на нее, не смог найти тонкого как волос шрама, который всегда был на подушечке большого пальца. Его озадачило, что с ним могло случиться.

— Дорога в Страну Рождества удаляет все печали, облегчает любую боль и стирает все шрамы. Она забирает у тебя все, что не приносило тебе никакой пользы, а то, что она оставляет, становится чистым и нетронутым. К тому времени, когда мы доберемся к месту назначения, ты не будешь знать не только боли, но и воспоминаний о боли. Все твои несчастья подобны грязи на окне. Когда машина закончит с тобой, грязь отчистится и ты засияешь. И я тоже.

— Вот как, — сказал Уэйн. — А что, если бы меня не было с вами в машине? Что, если бы вы поехали в Страну Рождества в одиночестве? Машина все равно делала бы вас… моложе? Она все равно заставила бы вас сиять?

— Боже, у тебя много вопросов! Бьюсь об заклад, ты круглый отличник! Нет, я не могу добраться в Страну Рождества в одиночку. Я не могу сам найти туда дорогу. Без пассажира эта машина просто машина. И это самое лучшее во всем! Я могу быть счастлив и здоров, только делая счастливыми и здоровыми других. Исцеляющая дорога в Страну Рождества предназначена только для невинных. Машина не позволит мне заграбастать все это для себя. Я должен делать добро другим, если хочу, чтобы и мне делали добро. Если бы только остальной мир был устроен таким же образом!

— Это и есть исцеляющая дорога в Страну Рождества? — спросил Уэйн, выглядывая в окно. — Она больше похожа на М-80.

— Да, это — Междуштатное шоссе 80… теперь, когда ты проснулся. Но всего минуту назад тебе снились сладкие сны, и мы были на шоссе Святого Ника, под старым мистером Полумесяцем. Разве ты не помнишь? Снеговиков и горы в отдалении?

Уэйна не тряхнуло бы сильнее, попади они в глубокую выбоину. Он не хотел думать, что Мэнкс был вместе с ним в его сне. У него промелькнуло воспоминание об этом бредовом небе, наполненном статическими помехами. .небо ложное Это. Уэйн знал, что бабушка Линди пыталась ему что-то сказать — пыталась дать ему способ защититься от того, что Мэнкс и его машина делали с ним, — но он ее не понимал, и ему казалось, что требуется слишком много усилий, чтобы в этом разобраться. Кроме того, было немного поздно, чтобы она начинала давать ему советы. Она не очень утруждала себя, чтобы сказать ему что-то полезное, когда была жива, и он подозревал, что она не любила его отца только потому, что Лу был толстым.

— Когда ты задремлешь, мы найдем ее снова, — сказал Мэнкс. — Чем быстрее мы туда доберемся, тем раньше ты сможешь прокатиться на снежных горках и поиграть в «трость слепого» с моими дочерьми и их друзьями.

Они ехали по просеке, разделявшей лес кукурузы. Над рядами стояли машины, черные балки которых возвышались, как арка авансцены над сценой. Уэйну пришло в голову, что эти машины были опрыскивателями, полными яда. Они будут поливать кукурузу смертоносным дождем, чтобы ее не съели инвазивные виды. Именно эти слова — «инвазивные виды» — прозвенели у него в мозгу. Позже кукурузу слегка промоют, и ее будут есть люди.

— Кто-нибудь когда-нибудь уезжает из Страны Рождества? — спросил Уэйн.

— Как только ты там окажешься, тебе не захочется уезжать. Там будет все, о чем ты только мог бы мечтать. Там есть все лучшие игры. Все лучшие аттракционы. Там больше сладкой ваты, чем ты смог бы съесть за сто лет.

— Но я мог бы уехать из Страны Рождества? Если бы захотел?

Мэнкс посмотрел на него в зеркало чуть ли не враждебным взглядом.

— С другой стороны, может, некоторые учителя чувствовали, что ты травишь их всеми своими вопросами. Каково тебе было на занятиях?

— Не очень-то.

— Ну. Ты будешь рад узнать, что в Стране Рождества нет никаких школ. Я сам ненавидел школу. Я предпочитаю делать историю, а не читать о ней. Вам любят говорить, что обучение есть приключение. Но это полная чушь. Обучение — это обучение. Приключение — это приключение. Я думаю, что как только научишься складывать, вычитать и достаточно хорошо читать, что-либо сверх этого может привести к большим идеям и неприятностям.

Уэйн понял это так, что он не сможет уехать из Страны Рождества.

— А я могу высказать какие-нибудь последние просьбы?

— Послушай. Ты ведешь себя так, словно приговорен к смертной казни. Ты не в камере смертников. Ты прибудешь в Страну Рождества здоровее, чем когда-либо!

— Но если я не вернусь, если я должен остаться в Стране Рождества навсегда… Я хочу кое-что сделать, прежде чем туда попаду. Могу я в последний раз пообедать?

— Что ты имеешь в виду? Думаешь, в Стране Рождества тебя не будут кормить?

— Что, если мне захочется чего-то, чего там не достать? Разве в Стране Рождества можно найти все, что захочется съесть?

— Там есть сладкая вата, какао, хот-доги и леденцы на палочке, от которых у меня всегда болят зубы. Там есть все, что мог бы захотеть ребенок.

— Я бы хотел початок кукурузы. Намазанный маслом початок, — сказал Уэйн. — И пива.

— Я уверен, что не составит никакого труда найти для тебя кукурузу и — как ты сказал? Корневое пиво? Здесь, на Среднем Западе, есть очень хорошее корневое пиво. А сарсапарель еще лучше.

— Я говорю не о корневом пиве. О настоящем пиве. Я хочу «Серебряную Пулю» компании «Курс»[145].

— С чего бы тебе хотеть пива?

— Мой папа сказал, что я выпью пива с ним на крыльце, когда мне будет восемнадцать. Говорил, что я смогу выпить его как-нибудь Четвертого июля и посмотреть фейерверк. Я с нетерпением этого ждал. По-моему, теперь этого не случится. Кроме того, вы сказали, что в Стране Рождества каждый день Рождество. Думаю, это означает отсутствие Четвертого июля. В Стране Рождества жители не очень-то патриотичны. Так что еще я хотел бы получить бенгальские огни. У меня были бенгальские огни в Бостоне.

Они ехали по длинному низкому мосту. Рифленый металл томно гудел под шинами. Мэнкс не заговаривал снова, пока они не достигли другой стороны.

— Сегодня ты очень разговорчив. Мы проехали тысячу миль, и сейчас я услышал от тебя больше, чем когда-либо. Давай посмотрим, правильно ли я тебя понял. Ты хочешь, чтобы я купил тебе 24-унциевую банку пива, початок сладкой кукурузы и фейерверки для твоего личного Четвертого июля. Ты уверен, что больше ничего не захочешь? Не собирался ли ты угоститься паштетом из гусиной печени и икрой со своей матерью, когда тебе исполнится двадцать один год?

— Я не хочу своего личного Четвертого июля. Я просто хочу несколько бенгальских огней. И, может, пару ракет. — Он помолчал, потом сказал: — Вы говорили, что вы у меня в долгу. За то, что убили мою собаку.

Последовало мрачное молчание.

— Было дело, — признал наконец Мэнкс. — Я выбросил это из памяти. Я этим не горжусь. Сочтешь ли ты, что мы квиты, если я куплю тебе пива, початок кукурузы и фейерверки?

— Нет. Но ни о чем другом я не попрошу. — Он посмотрел в окно и увидел луну. Она была похожа на отколовшийся кусок кости, безликая и далекая. Не так хороша, как луна в Стране Рождества. В Стране Рождества все лучше, предположил Уэйн. — Как вы узнали о Стране Рождества?

Мэнкс сказал:

— Я отвез туда своих дочерей. И свою первую жену. — Он помолчал, потом добавил: — Моя первая жена была тяжелой женщиной. Ее трудно было удовлетворить. Как и большинство рыжих. У нее был длинный список жалоб, выдвигаемых против меня, и она заставляла моих детей не доверять мне. У нас было две дочери. Ее отец дал мне денег, чтобы поддержать меня в бизнесе, и я потратил их на машину. На эту вот машину. Я думал, что Кэсси — это моя первая жена — обрадуется, когда я приеду на ней домой. Вместо этого она повела себя дерзко и неукротимо, как всегда. Сказала, что я зря потратил деньги. Я сказал, что буду шофером. Она сказала, что и я буду нищим, и они тоже. Она была презрительной женщиной и оскорбила меня в присутствии детей, чего не должен терпеть ни один мужчина. — Мэнкс так стискивал руль, что у него побелели костяшки пальцев. — А однажды моя жена бросила масляную лампу мне в спину, и загорелось мое лучшее пальто.

— Думаешь, она когда-нибудь извинилась? — продолжал Мэнкс. — Ну-ну! Подумай еще раз. Она насмехалась надо мной в День Благодарения и на семейных сборах, притворяясь, что она — это я и ее только что подожгли. Бегала вокруг, кулдыча, как индейка, размахивала руками и кричала: «Погаси меня, погаси меня». Ее сестры всегда рады были над этим посмеяться. Позволь мне кое-что тебе сказать. У рыжих женщин кровь на три градуса холоднее, чем у нормальных женщин. Это установлено медицинскими исследованиями. — Он искоса глянул на Уэйна в зеркало заднего вида. — Конечно, то же самое, что делает невозможным с ними жить, мешает мужчинам держаться от них подальше, если ты улавливаешь, о чем я.

Уэйн не улавливал, но все равно кивнул.

Мэнкс сказал:

— Ну. Тогда все в порядке. Думаю, мы достигли взаимопонимания. Я знаю место, где мы сможем купить такие громкие и яркие фейерверки, что ты оглохнешь и ослепнешь к тому времени, как мы все их расстреляем! Нам надо добраться до Тутской библиотеки завтра, сразу после наступления темноты. Мы сможем запускать их там. Когда мы закончим запускать ракеты и бросать вишневые бомбы, все будут думать, что Третья Мировая война идет полным ходом. — Он сделал паузу, а затем хитрым тоном добавил: — Может быть, мисс Маргарет Ли присоединится к нам в этих празднествах. Я не прочь зажечь под ней фитиль, просто чтобы преподать ей урок-другой о том, что не следует совать нос в чужие дела.

— Почему она так много для вас значит? — спросил Уэйн. — Почему бы просто не оставить ее в покое?

Большой зеленый мотылек ударился о лобовое окно с мягким, сухим щелчком, оставив на стекле изумрудный мазок.

— Ты умный молодой человек, Уэйн Кармоди, — сказал Мэнкс. — Ты прочел о ней все заметки. Я уверен, что если ты поразмыслишь над этим, то поймешь, почему она представляет для меня интерес.

Раньше, когда было еще светло, Уэйн перелистал кипу бумаг, которую Мэнкс принес в машину, заметки, которые Бинг нашел в Интернете и которые касались Маргарет Ли. Всего там было около дюжины историй, излагавших одну более обширную историю о заброшенности, наркомании, одиночестве… и странных, тревожащих чудесах.

Первая часть датировалась началом девяностых и излагалась в «Сидар-Рапидс Газетт»: «Экстрасенс или Удачливая Отгадчица? «Дикая интуиция» местной библиотекарши спасает детей». Там рассказывалась история о человеке по имени Хайес Арчер, который жил в Сакраменто. Арчер посадил двоих своих сыновей в свою новую «Цессну» и отправился с ними в полет при лунном свете вдоль побережья Калифорнии. Новым был не только его самолет. Новой была и его лицензия пилота. Через сорок минут после вылета одномоторная «Цессна» Арчера выполнила несколько хаотичных маневров, а затем исчезла с экранов радаров. Было высказано опасение, что он потерял из виду землю в сгущающемся тумане и упал в море при попытке найти горизонт. История получила некоторое освещение в национальных новостях, поскольку Арчер обладал небольшим состоянием.

Маргарет Ли позвонила в полицию Калифорнии и сказала, что Арчер и его дети не погибли, не упали в море. Они приземлились и спустились в ущелье. Она не могла дать точное местоположение, но чувствовала, что полиции надо искать на побережье некий мыс, на котором можно найти соль.

«Цессну» нашли в сорока футах над землей, повисшую вверх тормашками на красном дереве в — погодите-ка — Национальном парке Солт-Пойнта[146]. Мальчики были целы и невредимы. У отца была сломана спина, но ожидалось, что он выживет. Мэгги сказала, что ее невероятное прозрение пришло к ней в мгновение ока во время игры в «Эрудит». Статья сопровождалась фотографией перевернутого самолета, а на другой фотографии изображалась сама Мэгги, склонившаяся над доской «Эрудита» на турнире. Подпись под этой второй фотографией гласила: «Жаль, что при такой счастливой интуиции Мэгги предпочитает играть в «Эрудит», а не в лотерею!»

На протяжении нескольких лет случались и другие прозрения: ребенок, найденный в колодце, информация о человеке, потерявшемся в море при попытке кругосветного плавания. Но они происходили все реже и реже, все больше и больше отстояли друг от друга. Последняя маленькая заметка о Мэгги, помогшей найти беглеца, появилась в 2000 году. Потом ничего не было вплоть до 2008 года, и статьи, которые последовали, рассказывали не о чудесах, а о чем-то противоположном.

Сначала в Туте, штат Айова, случилось наводнение, причинившее большой ущерб, затопившее библиотеку. Мэгги сама чуть не утонула, пытаясь спасти книги, и ее лечили от переохлаждения. Сборщикам средств не удалось собрать достаточно денег, чтобы оставить библиотеку открытой, и заведение было заколочено.

В 2009 году Мэгги была обвинена в общественно опасном деянии в связи с разведением огня в заброшенном здании и хранением приспособлений для употребления наркотиков.

В 2010 году она была арестована по обвинению в самовольном заселении и хранении героина.

В 2011 году ее арестовали за домогательство. Может быть, Мэгги Ли и могла предсказывать будущее, но ее экстрасенсорный дар не предупредил ее, чтобы она держалась подальше от полицейского под прикрытием в вестибюле мотеля Сидар-Рапидса. За это ей дали тридцать дней. Позднее в том же году ее снова взяли, но на этот раз отправили не в тюрьму, а в больницу, она пострадала от пребывания под открытым небом. В этой статье ее «положение» был описано как «слишком частое появление среди бездомных Айовы», из чего Уэйн понял, что она жила на улице.

— Вы хотите увидеть ее, потому что она знала, что вы приедете, и рассказала об этом моей маме, — сказал наконец Уэйн.

— Мне нужно увидеть ее, потому что она знала, что я в дороге, и хотела причинить мне неприятности, — сказал Мэнкс. — А если я с ней не поговорю, то не смогу быть уверен, что она снова не создаст мне проблем. Мне не в первый раз приходится иметь дело с кем-то из ее породы. Я стараюсь по возможности избегать таких людей, как она. Они всегда подобны крапиве.

— Таких людей, как она… Вы имеете в виду других библиотекарш?

Мэнкс фыркнул.

— Ты со мной хитришь. Ладно. Я рад видеть, что у тебя восстанавливается чувство юмора. Я хочу сказать, что есть другие люди, кроме меня, кто может получать доступ в тайные общие миры мысли. — Он поднял руку и постучал себя по виску, показывая, где обитает этот мир. — У меня есть «Призрак», и если я за рулем этой машины, то могу выехать на тайные дороги, которые ведут в Страну Рождества. Я знаю других, которые могут использовать свои собственные тотемы, чтобы выворачивать реальность наизнанку. Чтобы менять ее, как мягкую глину. Был такой Крэддок МакДермотт[147], который утверждал, что его дух пребывает в его любимом костюме. Есть Пятящийся Человек с ужасными часами, которые идут в обратном направлении. Малыш, ты не захочешь повстречаться с Пятящимся Человеком в темном переулке! Или в другом месте! Есть Двойные Узлы, которые живут на дороге и работают почти в том же направлении, что и я. Я их не трогаю, и они рады ответить мне тем же. А у нашей Мэгги Ли есть свой тотем, с помощью которого она подглядывает и вынюхивает. Вероятно, это фишки «Эрудита», о которых она упоминает. Ладно. Кажется, она очень мной интересуется. Думаю, если мы проезжаем мимо, будет только вежливо нанести ей визит. Я хотел бы встретиться с ней и посмотреть, нельзя ли излечить ее от любопытства!

Он покачал головой, а потом рассмеялся. Это его сипло-хриплое карканье было стариковским смехом. Дорога в Страну Рождества могла омолодить его тело, но ничего не могла сделать с тем, как он смеялся.

Он вел машину. Слева тянулась пунктирная желтая линия.

Наконец Мэнкс вздохнул и продолжил:

— Не скрою, Уэйн, почти все трудности, с которыми я когда-либо сталкивался, начинались с той или иной женщины. Маргарет Ли, твоя мать и моя первая жена, были слеплены из одного теста, и, видит бог, там, откуда они взялись, этого хватает. Знаешь что? Самыми счастливыми отрезками моей жизни были те, когда я был свободен от женского влияния! Когда мне не надо было приспосабливаться. Мужчины тратят большую часть своей жизни, переходя от женщины к женщине и попадая к ним в услужение. Ты не представляешь, от какой жизни я тебя спас! Мужчины не могут перестать думать о женщинах. Они вынуждены думать о женщине, а это похоже на то, как голодный думает о бифштексе с кровью. Когда ты голоден и чувствуешь запах бифштекса на гриле, тебя отвлекает это ощущение спертости в горле и ты перестаешь думать. Женщины знают об этом. Они этим пользуются. Они ставят условия, так же, как твоя мать ставит тебе условия перед выходом к обеду. Если ты не прибрался в своей комнате, не переоделся и не помыл руки, тебе нельзя садиться за обеденный стол. Большинство мужчин полагают, что они чего-то стоят, если могут выполнять условия, которые им ставит женщина. Это предоставляет им всем чувство собственной значимости. Но если убрать из картинки женщину, то мужчина может обрести внутренний покой. Когда не с кем торговаться, кроме себя самого и других мужчин, можно самого себя понять. Что всегда хорошо.

— Что же вы не развелись с первой женой? — спросил Уэйн. — Если она вам не нравилась?

— Тогда никто не разводился. Мне это даже в голову никогда не приходило. Мне приходило в голову уйти. Я даже раз или два уходил. Но возвращался.

— Почему?

— Изголодался по бифштексу.

Уэйн спросил:

— Как давно это было — когда вы в первый раз женились?

— Ты хочешь узнать, сколько мне лет?

— Да.

Мэнкс улыбнулся.

— Я так тебе скажу: на нашем первом свидании мы с Кэсси смотрели немое кино! Вот как давно это было!

— Какое кино?

— Это был фильм ужасов из Германии, хотя титры были на английском. Во время страшных кусков Кэсси прятала лицо у меня на груди. Мы пошли на просмотр вместе с ее отцом, и если бы его там не было, она, полагаю, влезла бы ко мне на колени. Ей было всего шестнадцать, этакая милочка, изящная, внимательная и скромная. Так бывает со многими женщинами. В юности они подобны драгоценным камням возможности. Трепещут, полные лихорадочной жизни и желания. Когда они становятся злобными, то это как линька у цыплят, теряющих пушок молодости ради более темных перьев. Женщины часто лишаются своей юной нежности, как ребенок лишается молочных зубов.

Уэйн кивнул и задумчиво вытянул изо рта один из своих верхних зубов. Он сунул язык в отверстие, где он был и откуда теплой струйкой текла кровь. Он чувствовал новый зуб, начинающий выступать оттуда, где был старый, хотя тот больше походил не на зуб, а на маленький рыболовный крючок.

Он положил выпавший зуб в карман шорт, к остальным. За те тридцать шесть часов, что провел в «Призраке», он потерял пять зубов. Его это не беспокоило. Он чувствовал, как появляются ряды и ряды маленьких новых зубов.

— Позже, знаешь ли, моя жена обвинила меня в том, что я вампир, точь-в-точь как ты, — сказал Мэнкс. — Сказала, что я похож на злодея из первого фильма, который мы видели вместе, из той немецкой картины. Сказала, что я высасываю жизнь из наших двух дочерей, питаясь ими. Но вот надо же, спустя столько лет мои дочери по-прежнему сильны, счастливы, молоды и полны веселья! Если бы я попытался высосать из них жизнь, думаю, у меня бы не получилось. Несколько лет моя жена делала меня таким несчастным, что я был почти готов убить ее, себя и детей, просто чтобы с этим покончить. Но теперь я могу оглянуться назад и посмеяться. Поглядеть иногда на свой номерной знак. Я взял у своей жены ужасную мысль обо мне и обратил ее в шутку. Это способ выживать! Тебе надо научиться смеяться, Уэйн. Ты должен всегда находить способы веселиться! Как по-твоему, ты сможешь это запомнить?

— Думаю, да, — сказал Уэйн.

— Это хорошо, — сказал ему Мэнкс. — Два парня едут вместе ночью! Это просто чудесно. Я не прочь сказать, что с тобой лучше, чем в обществе Бинга Партриджа. По крайней мере, ты не считаешь нужным стряпать глупые песенки из чего попало. — Пронзительным тонким голосом Мэнкс пропел: — «Люблю тебя, себя люблю, с любовью письку тереблю!» — Он покачал головой. — У меня было много долгих поездок с Бингом, и каждая оказывалась труднее, чем предыдущая. Ты не представляешь, насколько легче ехать с кем-то, кто не всегда поет глупые песенки или задает дурацкие вопросы.

— Скоро ли мы сможем раздобыть что-нибудь съестное? — спросил Уэйн.

Мэнкс хлопнул ладонью по рулю и рассмеялся.

— По-моему, я высказался слишком рано… потому что если это не глупый вопрос, то он близок к тому, молодой господин Уэйн! Тебе обещан вкуснейший картофель фри, и, богом клянусь, ты его получишь. В прошлом веке я доставил в Страну Рождества почти две сотни детей, и еще ни один из них не помер с голода.

Закусочная с легендарным картофелем фри возникла через двадцать минут езды на запад — сооружение из хрома и стекла, установленное на парковочной площадке размером с футбольное поле, прорезанной в кукурузе. Натриевые лампы на тридцатифутовых стальных столбах освещали асфальт ярко, как днем. На стоянке было полно фур, а через витрины Уэйн видел, что возле стойки бара занят каждый табурет, словно на дворе стоял полдень, а не полночь.

Вся страна высматривала старика и ребенка в антикварном «Роллс-Ройсе» с кузовом «Призрак», но никто в закусочной не выглянул наружу и не взял их на заметку, и Уэйна это не удивляло. Он уже свыкся с тем, что эту машину можно видеть, но не замечать. Она походила на канал телевизора, транслирующего статические помехи… все его тут же проскакивали. Мэнкс припарковался впереди, носом к зданию, и Уэйну ни разу не пришло в голову попробовать прыгать, кричать или стучать в стекло.

— Никуда не уходи, — сказал Мэнкс и подмигнул Уэйну, прежде чем выбраться из машины и направиться внутрь.

Сквозь лобовое стекло Уэйн видел, что происходит в закусочной, и следил, как Мэнкс пробирается через толпу, сгрудившуюся у передней стойки. Телевизоры над баром показывали машины, жужжавшие на гоночном треке; затем президента за трибуной, размахивающего пальцем; затем ледяную блондинку, говорившую в микрофон, стоя перед озером.

Уэйн нахмурился. Озеро выглядело знакомым. Кадр сменился, и вдруг Уэйн увидел их съемный дом на Уиннипесоки, полицейские машины, припаркованные вдоль дороги у фасада. Мэнкс в закусочной тоже смотрел телевизор, запрокинув голову, чтобы видеть.

Кадр снова сменился, и Уэйн увидел свою мать, выезжающую из каретного сарая на «Триумфе». На ней не было шлема, и волосы развевались у нее за спиной, пока она ехала прямо в камеру. Оператор не успел вовремя уйти с дороги. Мать задела его по касательной, проезжая мимо. Падающая камера дала вихрящийся вид неба, травы и гравия, прежде чем удариться оземь.

Чарли Мэнкс поспешно вышел из закусочной, сел за руль, и «NOS4A2» скользнул обратно на дорогу.

Глаза у него покрылись пленкой, а углы рта сжались в жесткой, неприятной гримасе.

— Думаю, мы не попробуем этот сладкий картофель фри, — сказал Уэйн.

Но если Чарли Мэнкс его и слышал, то не подал виду.

Она не чувствовала ушибов, ей не было больно. Боль придет позже.

Также ей не казалось, что она очнулась, что имел место единый миг, за который она пришла в сознание. Вместо этого ее части неохотно начали снова собираться в единое целое. Это была долгая, медленная работа, такая же долгая и медленная, как починка «Триумфа».

Она вспомнила о «Триумфе» даже прежде, чем вспомнила, как ее зовут.

Где-то звонил телефон. Она отчетливо слышала назойливое старомодное постукивание молоточка по колокольчику, один раз, два, три, четыре. Этот звук призывал ее вернуться в мир, но исчез, когда она поняла, что не спит.

С одной стороны лицо у нее было влажным и прохладным. Вик лежала на животе, на полу, голова была повернута в сторону, щекой в лужу. Губы были сухими и потрескавшимися, и она не могла припомнить, чтобы так сильно хотела пить. Она стала лакать воду и ощутила вкус песка и цемента, но лужа была прохладной и вкусной. Она облизывала губы, увлажняя их.

Неподалеку от ее лица лежал ботинок. Она видела черную резиновую нарезку на подошве и развязавшийся шнурок. Она уже час то видела, то переставала видеть этот ботинок, замечая его на мгновение и тут же забывая о нем, как только снова закрывала глаза.

Вик не могла сказать, где находится. Решила, что надо встать и узнать. Была большая вероятность того, что при такой попытке ее старательно собранные вместе фрагменты снова рассыплются блестящим порошком, но другого выхода она не видела. Она чувствовала, что в скором времени никто не собирается ее проведать.

Она попала в аварию. На мотоцикле? Нет, она в подвале. Она видела бетонные стены, с которых отшелушивался слой краски, показывая под собой камень. Она также улавливала слабый запах подвала, частично скрываемый другими запахами: сильной вонью горелого металла и духом фекалий, как в открытой уборной.

Она просунула под себя руки и приподнялась на колени.

Это оказалось не так больно, как она ожидала. Болело в суставах, в пояснице и в ягодицах, но это походило на боли, вызванные гриппом, а не переломами.

Когда она увидела его, то случившееся вернулось к ней все сразу, единым целым. Ее побег от озера Уиннипесоки, мост, разрушенная церковь, человек по имени Бинг, который пытался одурманить ее газом и изнасиловать.

Человек в Противогазе был разделен на две части, соединенные между собой одной толстой, как канат, кишкой. Верхняя его половина лежала в коридоре. Ноги оставались у самой двери, а ботинки были невдалеке от того места, где до недавнего времени была распластана Вик.

Металлический баллон севофлурана разлетелся вдребезги, но Бинг продолжал держать регулятор давления, прикрепленный сверху, и к нему прилегала часть баллона… шлемовидный купол из скрученных металлических шипов. От Бинга пахло как от разорвавшегося септического бака — вероятно, потому, что, по сути, разорвался его внутренний септический бак. Она ощущала запах его кишок.

Комната выглядела перекошенной, насильственно искривленной. Вик почувствовала головокружение, оглядывая все это, словно слишком быстро поднялась с земли. Койка перевернулась, так что она видела ее нижнюю сторону, пружины и ножки. Раковина отошла от стены и висела над полом под углом в 45 градусов, поддерживаемая только парой труб, которые вырвались из скоб. Из треснувшего шва пузырилась вода, растекаясь лужей по полу. Вик подумала, что если бы продремала дольше, то с большой вероятностью могла бы утонуть.

Чтобы подняться на ноги, потребовалось кое-что сделать. Левая нога никак не хотела разгибаться, а когда это произошло, она почувствовала укол такой сильной боли, что это заставило ее сделать резкий вдох сквозь стиснутые зубы. Коленная чашечка была в кровоподтеках зеленого и синего оттенков. Вик не осмеливалась переносить на нее большой вес, подозревая, что она подогнется под сколько-нибудь существенным давлением.

Вик в последний раз окинула взглядом эту комнату — посетительница неряшливой выставки в некоем музее страдания. Нет, больше здесь осматривать нечего. Пройдемте дальше, уважаемые. В соседней комнате у нас для обозрения есть несколько потрясающих экспонатов.

Она ступила между ног Человека в Противогазе, а затем перешагнула через него, стараясь не задеть ногой за низкую кишечную растяжку. Зрелище это было настолько нереально, что ее даже не затошнило.

Вик старательно обогнула верхнюю половину его тела. Она не хотела смотреть ему в лицо и направляла глаза в сторону, пока не миновала его. Но, не пройдя и двух шагов в том направлении, откуда пришла, она не смогла удержаться и глянула через плечо.

Его голова была повернута в сторону. Прозрачные смотровые стекла открывали неподвижные, потрясенные глаза. Респиратор вбило ему в открытый рот кляпом из расплавленного черного пластика и обугленного волокна.

Она пошла по коридору. Это было как пересекать палубу судна, начинающего переворачиваться. Ее все время сносило вправо, и она держалась за стену, чтобы не упасть. Однако в самом коридоре все было в порядке. Вик сама была лодкой, подвергавшейся опасности опрокинуться, опуститься в крутящуюся темноту. Один раз она забыла об осторожной ходьбе и перенесла свой вес на левую ногу. Колено немедленно подогнулось, и она выбросила руку, чтобы ухватиться за что-нибудь. Ее пальцы сомкнулись на груди Иисуса Христа, чье лицо с одной стороны было обуглено и пузырилось. Бюст стоял на книжной полке, забитой порнографией. Иисус непристойно улыбнулся ей, а когда она убрала руку, ту покрывали пятна сажи. БОГ СГОРЕЛ ЗАЖИВО, ТЕПЕРЬ ТОЛЬКО ДЬЯВОЛЫ.

Ей нельзя было снова забывать о левой ноге. В голову пришла какая-то случайная, не совсем даже понятная мысль: «Слава Богу, что это британский байк».

У основания лестницы она споткнулась о кучу мешков для мусора, обернутую пластиковой пленкой тяжесть, ее повело вперед, и она упала на эту кучу… во второй раз. Она уже приземлялась на эту же массу мешков для мусора, когда Человек в Противогазе сбил ее с лестницы; они смягчили ее падение и, вполне вероятно, спасли ее, не позволив свернуть шею или пробить череп.

Куча была холодной и тяжелой, но не совсем жесткой. Вик поняла, что было под пластиком, поняла это по резко выступающему краю бедра и плоской груди. Она ничего не хотела ни видеть, ни знать, но руки все равно срывали пластик. Труп был облачен в саван из пакета компании «Глэд»[148], плотно закрытый клейкой лентой.

Запах, хлынувший наружу, не был запахом разложения, но был в нескольких отношениях хуже: приторным ароматом пряников. Человек под пленкой был стройным и, вероятно, когда-то привлекательным. Он не столько разложился, сколько мумифицировался, кожа у него сморщилась и пожелтела, глаза опустились в глазницы. Губы были приоткрыты, словно он умер посреди крика, хотя, возможно, это произошло из-за того, что его плоть ссохлась и стянулась, обнажив зубы.

Вик выдохнула; это прозвучало странно похоже на рыдание. Она коснулась холодного лица человека.

— Мне очень жаль, — сказала Вик мертвецу.

Она не могла с этим бороться, ей нужно было поплакать. Ее никто никогда не назвал бы плаксой, но в некоторых случаях слезы для нее были единственной разумной реакцией. Слезы были своеобразной роскошью; мертвые не чувствовали потери и ни о ком и ни о чем не плакали.

Вик снова погладила щеку мертвого и коснулась большим пальцем его губ, когда и заметила лист бумаги, скомканный и сунутый в рот.

Мертвец смотрел на нее умоляюще.

Вик сказала: «Ладно, друг», — и вытащила бумагу изо рта мертвеца. Она сделала это безо всякой брезгливости. Покойник столкнулся здесь с плохим концом, столкнулся с ним в одиночку, был использован, изувечен и выброшен. Что бы ни собирался сказать этот мертвец, Вик хотела его выслушать, пусть даже она пришла сюда слишком поздно, чтобы хоть чем-то помочь.

Записка была написана расплывающимся карандашом и дрожащей рукой. Клочок бумаги был оторван от рождественской упаковки.

Голова достаточно ясная, чтобы писать. Впервые за многие дни. Главное:

Я Натан Деметр из Браденбурга, Кентукки

Удерживался Бингом Партриджем

Он работает на человека по имени Менкс

У меня есть дочь, Мишель, красивая и добрая. Слава богу, что машина забрала меня, а не ее. Пусть обязательно прочтет следующее:

Я люблю тебя, девочка. Он не может причинить мне слишком сильную боль, потому что, закрывая глаза, я вижу тебя.

Плакать нормально, но не отказывайся от смеха.

Не отказывайся от счастья.

Тебе нужно и то и другое. У меня было и то и другое.

Люблю тебя, малышка, — твой отец

Вик прочла это раз, сидя возле мертвеца, затем второй раз, сидя на нижней ступени лестницы. Она старалась не ронять на бумагу слезы.

Через некоторое время она вытерла лицо тыльными сторонами рук. Посмотрела вверх по лестнице. Мысль о том, как она по ней спустилась, вызвала краткое, но сильное головокружение. Ее поражало, что она свалилась с нее и осталась жива. Спустилась она гораздо быстрее, чем собиралась подниматься. Левое колено теперь яростно пульсировало — уколы белой боли выстреливали из него в такт ее сердцебиению.

Она думала, что может подниматься сколь угодно долго, но на полпути к верху телефон зазвонил снова. Вик помешкала, прислушиваясь к настойчивому лязгу молоточка по колокольчику. Потом стала подпрыгивать, вцепившись в перила и едва касаясь левой ногой пола. «Я маленькая девочка в пальтишке голубом, я прыгаю, как белочка, вперед, назад, кругом», — пел писклявый девчачий голосок у нее в голове, исполняя песенку, сопровождавшую игру в «классики», о которой Вик не вспоминала десятилетиями.

Она достигла верхней ступеньки и прошла через дверь в ослепительный, подавляющий солнечный свет. Мир был настолько ярким, что это ее одурманивало. Телефон зазвонил снова, заливаясь в третий или четвертый раз. Кто бы там ни звонил, скоро он повесит трубку.

Вик нашарила черный телефон, висевший на стене сразу справа от двери в подвал. Левой рукой она взялась за дверную раму, едва заметив, что все еще держит записку от Натана Деметра. Она поднесла трубку к уху.

— Господи, Бинг, — сказал Чарли Мэнкс. — Где ты был? Я все звонил и звонил. Уже начал беспокоиться, не совершил ли ты что-нибудь опрометчивое. Если ты не едешь со мной, то это, знаешь ли, еще не конец света. Все может измениться, а ты тем временем мог бы сделать для меня много вещей. Для начала можешь сообщить мне последние новости о нашей доброй подруге мисс МакКуин. Я недавно слышал репортаж о том, что она оставила свой маленький домик в Нью-Гемпшире и исчезла. Не было ли от нее какой-нибудь весточки? Чего, по-твоему, она добивается?

Вик глотнула воздуху, медленно выдохнула.

— Ох, да чем только она ни занимается, — сказала Вик. — Совсем недавно помогала Бингу ремонтировать его подвал. Мне показалось, что там внизу нужно добавить какого-нибудь цвета, поэтому я выкрасила стены этим ублюдком.

Мэнкс молчал так долго, что Вик начала думать, не повесил ли он трубку. Она уже собиралась окликнуть его и выяснить, по-прежнему ли он на линии, когда он снова заговорил.

— Боже мой, — сказал он — Вы хотите сказать, что бедный Бинг мертв? Мне жаль это слышать. Мы с ним расстались при неблагоприятных обстоятельствах. Теперь мне от этого нехорошо. Он во многом был ребенком. Полагаю, он совершал что-то ужасное, но его нельзя в этом винить! Он просто ничего не понимал!

— Хватит о нем. Слушайте меня. Я хочу вернуть своего сына и еду за ним, Мэнкс. Я еду, а вам не следует быть рядом с ним, когда я его найду. Остановитесь. Где бы вы ни были, остановитесь. Отпустите мальчика на обочину, целого и невредимого. Скажите ему, чтобы ждал меня там, что он и оглянуться не успеет, как мама за ним приедет. Сделайте это, и вам не придется беспокоиться о том, что я вас ищу. Я позволю вам ускользнуть. Будем считать это сделкой. — Она не знала, всерьез ли говорит об этом, но предложение звучало неплохо.

— Как вы добрались до Бинга Партриджа, Виктория? Вот что я хочу знать. Это было как в Колорадо? Вы попали туда по своему мосту?

— Уэйн цел? С ним все в порядке? Я хочу с ним поговорить. Передайте ему трубку.

— Люди в аду хотят ледяной воды. Ответьте на мои вопросы, и мы посмотрим, стану ли я отвечать на ваши. Расскажите, как вы добрались до Бинга, а я подумаю, что могу для вас сделать.

Вик било яростной дрожью — у нее начинался шок.

— Сначала скажите, жив ли он. Да поможет вам бог, если нет. Если он не жив, Мэнкс, если не жив, то все, что я сделала с Бингом, ничто по сравнению с тем, что я сделаю с вами.

— С ним все хорошо. Он просто солнечный лучик! Услышали, и это все, что вы пока услышите. Расскажите, как вы добрались до Бинга. На мотоцикле? В Колорадо был велосипед. Но, полагаю, теперь у вас новый агрегат. И что, он доставляет вас к вашему мосту? Ответите, и я дам вам с ним поговорить.

Она пыталась решить, что сказать, но на ум не шла никакая выдумка, и она не была уверена, изменится ли хоть что-нибудь, если он узнает.

— Да. Я переехала через мост, и он доставил меня сюда.

— Так, — сказал Мэнкс. — Значит, раздобыли себе хитрый набор колес. Байк с дополнительной передачей, верно? Только он не доставил вас ко мне. Он доставил вас в Дом Сна. А для этого, думаю, есть причина. У меня самого есть машина с дополнительными передачами, и я кое-что знаю о том, как они работают. У таких штуковин есть свои причуды. — Он помолчал, потом сказал: — Значит, говорите, чтобы я остановился и высадил вашего сына на обочине. Что он и оглянуться не успеет, как вы там появитесь. Это потому, что мост может доставить вас только к фиксированной точке, да? Это имело бы смысл. Это, в конце концов, мост. Оба его конца должны на что-то опираться, пусть даже просто на две неподвижные идеи.

— Мой сын, — сказала она. — Мой сын. — Я хочу услышать его голос. Вы обещали.

— Все по-честному, — сказал Чарли Мэнкс. — Вот он, Вик. Вот сам этот маленький мужчина.

Вскоре после полудня мистер Мэнкс, поднимая яркую пыль, свернул «Призрак» с дороги, направив его в палисадник лавки фейерверков. Это заведение рекламировалось вывеской, изображавшей разбухшую и разъяренную Луну с ракетой, угодившей ей в глаз, из которого лилась огненная кровь. Уэйн рассмеялся от одного ее вида, рассмеялся и стиснул в руке свою лунную игрушку.

Лавка представляла собой одно длинное здание с деревянным столбом у фасада для привязи лошадей. До Уэйна дошло, что они продвинулись обратно на запад, где он прожил большую часть своей жизни. Иногда на севере встречались заведения со столбами для привязи у фасада, если хозяева хотели, чтобы они выглядели по-деревенски, но на западе рядом с такими столбами иногда видны были кучи сухого навоза, из чего и можно было понять, что ты вернулся в страну ковбоев. Хотя теперь многие ковбои ездят на вездеходах и слушают Эминема.

— В Стране Рождества есть лошади? — спросил Уэйн.

— Олени, — сказал Мэнкс. — Ручные белые олени.

— На них можно кататься?

— Их можно кормить прямо из рук!

— Что они едят?

— Все, что им предложишь. Сено. Сахар. Яблоки. В еде они не привередливы.

— И сплошь белые?

— Да. Их не очень часто видно, потому что трудно различить их на снегу. В Стране Рождества всегда лежит снег.

— Мы сможем их раскрасить! — воскликнул Уэйн, возбужденный этой мыслью. — Тогда их будет легче увидеть. — В последнее время у него появлялось много интересных мыслей.

— Да, — сказал Мэнкс. — Звучит забавно.

— Раскрасить их красной краской. Красные олени. Как пожарные машины.

— Будут очень празднично выглядеть.

Уэйн улыбнулся при мысли об этом, о том, как ручной олень терпеливо стоит на месте, пока он водит по нему валиком, покрывая его красной краской, яркой, как леденцовое яблоко. Он провел языком по своим колючим новым зубам, обдумывая разные возможности. Решил, что когда доберется в Страну Рождества, то просверлит в своих старых зубах отверстия, проденет через них нитку и будет носить их как ожерелье.

Мэнкс наклонился к бардачку, открыл его и вытащил телефон Уэйна. Он все утро то доставал его, то убирал. Звонил он, Уэйн это знал, Бингу Партриджу, не получая ответа. Сообщений мистер Мэнкс ни разу не оставлял.

Уэйн выглянул в окно. Из лавки фейерверков выходил мужчина с сумкой в руке. Он держал за руку девочку-блондинку, шедшую вприпрыжку рядом с ним. Забавно было бы раскрасить девочку ярко-красной краской. Снять с нее одежду, придавить к земле и раскрасить ее извивающееся тугое тельце. Окрасить ее целиком. Чтобы правильно ее окрасить, пришлось бы сбрить с нее все волосы. Уэйн прикидывал, что можно сделать с полным пакетом светлых волос. Непременно должно быть что-то забавное, что можно было бы из них сделать.

— Господи, Бинг, — сказал мистер Мэнкс. — Где ты был? — Он открыл дверцу, выбрался из машины и стоял на парковке.

Девочка и ее отец уселись в свой пикап, и грузовик покатил задним ходом по гравию. Уэйн помахал рукой. Девочка увидела его и помахала в ответ. Ничего себе, какие у нее классные волосы. Изо всех этих гладких золотых волос можно было бы сделать веревку длиной в четыре фута. Можно было бы сделать шелковистую золотую петлю и повесить ее на ней. Небывалая мысль! Уэйн задумался, был ли кто-нибудь когда-нибудь повешен на собственных волосах.

Мэнкс какое-то время провел на стоянке, разговаривая по телефону. Он расхаживал туда-сюда, и его ботинки поднимали в белой пыли меловые облака.

В дверце позади сиденья водителя подпрыгнула кнопка блокировки. Мэнкс открыл дверь и наклонился внутрь.

— Уэйн? Помнишь, вчера я сказал, что если ты будешь хорошо себя вести, то сможешь поговорить со своей матерью? Я не хотел бы, чтобы ты думал, будто Чарли Мэнкс не умеет держать слово! Вот она. Она хотела бы услышать, как ты поживаешь.

Уэйн взял телефон.

— Мама? — сказал он. — Мама, это я. Как дела?

Сначала были шипение и треск, а потом он услышал голос матери, задыхающийся от волнения:

— Уэйн.

— Я здесь. Ты меня слышишь?

— Уэйн, — снова сказала она. — Уэйн. Ты в порядке?

— Да! — сказал он. — Мы остановились купить фейерверки. Мистер Мэнкс купит мне бенгальские огни и, может, бутылочную ракету. С тобой все в порядке? Ты говоришь, как будто плачешь.

— Я скучаю по тебе. Маме нужно вернуть тебя, Уэйн. Мне нужно тебя вернуть, и я еду к тебе.

— А. Хорошо, — сказал он. — А у меня зуб выпал. Вообще-то несколько зубов! Мама, я люблю тебя! Все хорошо. Я в порядке. Мы веселимся!

— Уэйн. Ты не в порядке. Он что-то с тобой делает. Забирается тебе в голову. Ты должен ему помешать. Должен бороться с ним. Он нехороший человек.

Уэйн почувствовал нервное трепетание у себя в животе. Он провел языком по своим новым, колючим, похожим на крючки зубам.

— Он покупает мне фейерверки, — угрюмо сказал он. Он все утро думал о фейерверках, о том, как будет пробивать ракетами отверстия в ночи, поджигать небо. Он хотел бы, чтобы можно было зажигать облака. Вот это было бы зрелище! Горящие плоты облаков, падающие с неба, извергающие при снижении столбы черного дыма.

— Он убил Хупера, Уэйн, — сказала она, и это было подобно удару в лицо. Уэйн вздрогнул. — Хупер погиб, сражаясь за тебя. Ты должен сражаться.

Хупер. У него было такое чувство, словно он долгие годы не думал о Хупере. Но теперь он его вспомнил, его большие, печальные и искательные глаза, выглядывающие из седой, как у йети, морды. Уэйн вспомнил его тяжелое дыхание, теплый шелковистый мех, глупую веселость… и то, как он умер. Он вгрызся в лодыжку Человека в Противогазе, а потом мистер Мэнкс… потом мистер Мэнкс…

— Мама, — сказал он вдруг. — По-моему, я заболел, мама. По-моему, внутри я весь отравлен.

— Ой, малыш, — сказала она, снова заплакав. — Малыш, ты только держись. Держись себя самого. Я еду.

У Уэйна появилась резь в глазах, и мир на мгновение размылся и раздвоился. Его удивило, что он едва не плакал. В конце концов, он не чувствовал настоящей грусти, это, скорее, было воспоминанием о грусти.