Московский упырь Посняков Андрей
– Э… ловим, государь.
– Долго, парни, долго! Смотрите, ужо, не пожалую… Не посмотрю на знакомство… Ох эти заборы! – Дмитрий вдруг застонал и обхватил голову руками. – Ох эти души московские… Закоснели в чванстве своем, и переделать их – никакой жизни не хватит.
– Главное начать, государь, – негромко произнес Митрий.
– Что ты сказал? – Царь вскинул глаза и вдруг улыбнулся. – Ах да, начать… Ну, конечно, кто же, если не я?
Дмитрий, казалось, смеялся, но темно-голубые глаза его смотрели серьезно, строго.
– Вы ловите, ловите ошкуя-то, – поворачивая коня, напомнил он. – Я Овдееву накажу, чтоб каждодневно докладывал. Ну и прочий лихой люд забывать не надо – разбойников, прохиндеев, мошенников. Целыми шайками уже на Москве орудуют и живут, говорят, припеваючи. Выловить и пересажать! – Царь нервно махнул рукой. – Всех! Впрочем, это не вам, начальникам вашим заданье. Эх… День-то какой славный! И солнышко, и не жарко. И чего безлюдно так? Спят все, что ли?
Иван улыбнулся:
– Вестимо, государь, спят. Как же не поспать после обеда?
– Хм, спят они… – Дмитрий презрительно усмехнулся. – А вы что же не спите?
– А у нас дел невпроворот, некогда.
Царь вдруг расхохотался:
– Вот и мне некогда. А все остальные, видать, все успевают… Либо ни к чему не стремятся. А потом жалуются – бедно, мол, живем, обнищали все, подачек от государства просят. Эх, приучил Годунов! А вы не спите, а пошевеливайтесь – тогда только из нищеты и выберетесь… Ну, погодите! – повернувшись в седле, Дмитрий погрозил плеткой заборам. – Дайте срок, ужо расшевелю ваше сонное царство! И заборы сроете, и клумбы-цветники разобьете, и детей в университеты отправите… а то и за границу. Вот, кстати, вы ж, кажется, в Сорбонне учились?
– Да, государь.
– Вот и заходите ко мне, скажем… ммм… на той неделе! Поговорим. А пока – прощайте, некогда с вами.
Стегнув коня плетью, царь ускакал, разбрызгивая грязь по заборам. А приятели, переглянувшись, подозвали пробегавшего мимо парнишку:
– Эй, паря, где тут хоромы Гермогена Ртищева?
– Это парсунника-то? – ковыряя в носу, переспросил мальчишка. – А эвон, где ворота нараспашку. Вы заходите без опаски – собаки там нет… Зато есть сторож с пищалью, коль с воровством каким пришли – выпалит! – Парень с уважением покачал головой. – Третьего дня Петруху Драчливы Руки прострелил насквозь. Так и помер Петруха-то, кончился. А хотел, вишь ты, дровишек украсть да пропить. Не наш он был, Петруха-то, с Остоженки, наши-то все Гермогена-парсунника знают – уж никто за ворота не сунется. Да и брать у него нечего – злата-серебра не нажил, все на парсуны свои извел.
– На парсуны… – задумчиво повторил Митька. – Знать, хороший человек Гермоген. Художник!
«Хороший человек» проживал в хоромах небольших, но славных, из аккуратно рубленных в лапу тесаных бревен. Две избы на подклете соединялись переходом – сенями, к которым было пристроено высокое резное крыльцо с галереей, к сеням же примыкала и высокая – в три этажа – повалуша, или светлицы, как ее называли по-новому. Кому спальня, кому крепость, а здесь, судя по большим стрельчатым окнам, – художественная мастерская. Все строения были крыты дорогим смоленым тесом, более дешевая дранка использовалась лишь для амбара и бани. Во дворе чисто, чинно, никакой живности – гусей, кур, уток – не видать, как и не слышно, чтобы где мычали коровы либо блеяли овцы.
– Кто такие, зачем? – Едва приятели заглянули во двор, сидевший на галерее седенький мужичок без лишних слов наставил на них длинный ствол увесистого, узорчато изукрашенного ружья – мушкета – с недешевым кремневым замком.
– Иван Леоньтев сын с Дмитрием, приказу Земского служилые люди, к господину Гермогену Ртищеву по важному делу.
– Господин Гермоген давно уже не принимает никого ни по каким делам, – улыбнувшись, поведал сторож. Он говорил по-русски довольно чисто, но все равно чувствовалось, что это не был его родной язык. И борода не русская – небольшая, аккуратно подстриженная, остренькая, – да и одет в короткий польский кафтан.
– Не принимает? – усмехнулся Иван. – А ты, мил человек, передай, что мы служили с его покойным братом, думным дворянином Андреем Петровичем!
– Вы – люди Андрея Петровича?! – положив на лавку пищаль, изумился старик. – И – по важному делу?
– По важнейшему!
– Телеша! Эй, Телеша! – обернувшись к двери, громко закричал сторож.
– Чего, дядюшка Джон? – Выскочивший на зов парнишка на вид лет четырнадцати – светленький, темноглазый, шустрый – с любопытством уставился на гостей.
– Лети наверх, доложи господину – пришли с Земского двора, двое, покойного Андрея Петровича сослуживцы…
– Не надо никуда бежать. – На опоясывавшую светлицу галерею вышел осанистый седобородый старик в теплом бархатном кафтане, накинутом поверх потертого камзола, вполне европейского по покрою, и сурово посмотрел вниз. – Андрея, говорите, люди? Пошто пожаловали? Что, Овдеев ваш послал?
– Нет, у нас дело личное.
– Личное? – Старик махнул рукой и закашлялся. – Ну, дьявол вас раздери, поднимайтесь!
Парни вошли и тут же застыли, удивленно выкатив очи, – все стены просторной светлицы были увешаны парсунами… впрочем, какими там парсунами? Парсун – сиречь портретов – как раз было немного… Картины! Самые настоящие картины в резных рамках! Пейзажи, несколько напоминающие нормандские, море, целые морские сражения. Вон какой-то огромный корабль – галион – с испанским красно-желтым «крепостным» флагом повернулся высокой кормой к целой своре юрких суденышек, на мачтах которых трепетали леопарды, золотые королевские лилии и красный крест Святого Георгия на белых, рвущихся ветром полотнищах. И – здесь же, в углу – замок-гора, французское рукотворное чудо!
– Красиво как! – восхищенно прошептал Митрий. – Господи, это ж Мон-Сен-Мишель!
– Бывали в иных странах? – Хозяин хором окинул гостей пристальным взглядом.
– Бывали, – кивнул Иван. – Ну, брате ваш, Андрей Петрович, верно, про нас рассказывал…
– Андрей про свою службу никогда не рассказывал. – Старик нахохлился, сразу сделавшись похожим на какую-то хищную птицу. – Да и не должен был, все ж не его – государевы тайны. Впрочем, про вас я, кажется, слышал… Ну-ко, назовитеся!
Парни торопливо представились.
– Так-так, – покряхтел хозяин. – Значит, ты – Иван, а ты – Митрий… Постойте-ка, кажется, у вас еще третий должен быть?
Митька тряхнул головой:
– Ну да – Прохор. Только он сейчас не пошел – дела.
– Ну, присаживайтесь, коли так, – милостиво кивнув, старик покричал: – Телешка! Телеша!
Чуть скрипнув дверью, возник шустроглазый отрок:
– Звал, господине?
– Звал, звал… Вина гостям принеси… Впрочем, нет – рому!
Усадив гостей на широкую лавку, старик отодвинул от стены резной столик и с видимым облегчением уселся в широкое кресло:
– Сейчас выпьем… Расскажете, зачем пришли. Что-то не верю я, что просто навестить старика да о брате убиенном вспомнить.
– Убиенном?! – едва не опрокинув столик, разом вскочили оба. – Так Андрей Петрович, что…
– Вот именно, – грустно оборвал их старик. – Кашлял он, правда, сильно, что верно, то верно, но умер быстро, можно сказать, в един миг. Едва проснулся – и сразу умер. Думаю – яд.
Ребята переглянулись:
– А он что-нибудь ел с утра или пил?
– Ну, пил, конечно. И квас всегда на ночь брал, малиновый, из сушеных ягод.
– В доме были чужие?
– А-а-а, – отмахнулся Гермоген. – Вот и мы с Джоном на слуг подумали. Не сразу, конечно, уже потом, когда разбираться стали. Я уж говорил Овдееву – дескать, странно брат умер, а он лишь усмехался да отмахивался – хоромы, говорит, на пустом-то месте не стройте. Какие, мол, доказательства? А какие у нас доказательства? Так, одни домыслы. Ну, вот чувствую я – не сам по себе умер брат, царствие ему небесное!
Хозяин, а следом за ним и гости перекрестились.
– На Троицу заезжали на погост… помянули, – тихо произнес Иван. – Хороший человек был Андрей Петрович, земля ему пухом.
– Так вы что-то говорили о доказательствах? – встрял Митька.
– Скорее – об их отсутствии, – грустно засмеялся старик.
А Митрий не отставал:
– И все же? Ведь что-то ваше подозрение вызвало? Окромя внезапности смерти.
– Да вызвало… – Хозяин задумался, поглаживая бороду. Бесшумно вошел Телеша, слуга, расставил чарки и нехитрую снедь. Выпили. Ром оказался крепок, Иван с Митрием схватились за горло.
– И где только вы такое питье достаете, Гермоген Петрович? – отдышавшись, поинтересовался Митька. – Чай, иноземные корабли в Москву не ходят.
– Корабли-то не ходят, – посмеялся Гермоген. – Да англичан – аглицких немцев – хоть пруд пруди. Вот приносят по старой памяти. Я ведь у них, при Елизавете еще, много служил…
– Ага, – задумчиво протянул Иван. – Так это, значит, вас царь Иоанн в Англию направил?!
– А ты откель знаешь про царя-то?
– Да слышал. И про посольство ваше – тоже.
– Гляди-ко! – Старик покачал головой. – А я-то думал – все в тайне глубокой было. Ох-хо-хо… Сказать по правде – теперь уж можно – государь Иоанн Васильевич убежище себе присматривал в Англии… все бояр своих же пасся! Что смотрите? Я уж теперь что хочу, то и говорю – возраст позволяет. И так уже зажился на этом свете… хотя вполне мог бы висеть на какой-нибудь испанской рее!
– Вы про доказательства обещали сказать, – поспешно отставив чарку, напомнил Митрий.
– Да не про доказательства, – Гермоген с досадою тряхнул бородой. – Про сомнения – лучше так сказать.
– Сомнения, – еле слышно повторил Иван. – Потому-то Овдеев вам не поверил. Все время твердит – не верьте чувствам, ищите прямые доказательства.
– Ну, так что за сомнения? – нетерпеливо дернулся Митька. – Расскажите, Гермоген Петрович, чего уж… Раз уж начали…
– Да, – поддержал дружка Иван. – И в самом деле, расскажите! Может, и мы засомневаемся…
Неожиданно поднявшись, Гермоген прошелся по светлице, и показалось, что в выцветших глазах старика на миг мелькнула слеза. Впрочем, повернувшись к друзьям, он заговорил уже совершенно спокойно и строго.
– Брат вернулся в тот день поздно, после вечерни, – усевшись обратно в кресло, Гермоген пригладил бороду. – На дворе уже было темно, мела метель, и в горницах стоял холод: ветер быстро выдувал тепло. Брат быстро прошел в свои хоромы – в левую часть дома, даже не спустился трапезничать, хотя любил посидеть на ночь со мной и моим старым слугой Джоном. Джон, кстати, варит отличный глинтвейн – сим глинтвейном Андрей лечился от кашля, причем довольно успешно. Обычно мы так и сидели – пили, разговаривали, грелись у печки… А в тот вечер было не так, совсем не так – слишком уж быстро брат поднялся к себе… Потом прислал служку, Телешу, попросил свинцовый карандаш и лист бумаги… знал, конечно, что я рисую, да и сам, бывало, делал наброски, весьма даже недурственные… Ночью я выходил во двор, видел – в горнице брата до утра горела свеча. А утром он внезапно умер! О мой бедный брат…
Горестно вздохнув, старик перекрестился.
– Посмотрите, – встав, он подозвал ребят к увешанной картинами стене, – вот это я потом нашел среди других рисунков. Портрет – парсуна, – только не поймешь: человек или зверь?
Парни подошли ближе и вздрогнули: на небольшом – в четверть листа – карандашном рисунке был изображен сидевший за столом человек, судя по одежке и перстням на пальцах – боярин или богатый купец, в домашнем зипуне с узорчатым шнуром-канителью и накинутом поверх кафтане. Коренастый, сильный, мускулистый – так можно было охарактеризовать весь, так сказать, экстерьер, но вот старый был человек или молодой, угадать было невозможно – вместо лица, распахнув пасть, скалилась жуткая медвежья морда!
– Ошкуй! – переглянулись ребята. – Ошкуй.
– Что? – старик обернулся. – Узнали, что ли?
– Да нет, – почесав голову, усмехнулся Иван. – Разве ж тут узнаешь? А поближе посмотреть можно?
– Да смотрите. – Гермоген пожал плечами и, подойдя, распахнул дверь. – Жалко, что ли. Только вот, извиняйте, с собой не дам – последняя о брате память. – Выглянув в сени, он тут же прокричал: – Телеша! Телешка! Давай, неси квасу.
И квас был тут же доставлен. В сей же миг.
А парни, не торопясь, рассматривали парсуну, стараясь не упустить малейшие подробности. Точно так же, как когда-то Ртищев учил проводить обыск – слева направо, от краев к середине. Скупыми мазками был изображен интерьер – угол изразцовой печи, небольшой иконостас с лампадой, оконце. А на стене, наполовину закрытая головой сидевшего за столом ошкуя, картина… пейзаж с ветряными мельницами. Вообще, подобное в русских домах пока было редкостью… исключая, конечно, Тихвин, Новгород и прочие приграничные городки.
– Картинку запомнил? – шепотом осведомился Иван.
Митька кивнул:
– Угу. И изразцы смотри какие – с фиалками.
– Это тюльпаны, Митя.
– Ну, значит, с тюльпанами.
Гермоген Ртищев приглашающе махнул рукой:
– Ну что, насмотрелись?
Они еще попили квасу и, выспросив у хозяина сведения обо всех, ближайших его покойному брату, слугах, откланялись, обещав вскоре зайти.
– Да, – уже на крыльце опомнился вдруг Иван. – О деле-то мы забыли спросить!
Гермоген удивленно приподнял бровь:
– О каком еще деле?
– Челом бьем…
Парни глубоко поклонились, после чего Иван, с подобающими случаю витиеватостями, изложил свою просьбу.
– Посаженым отцом? – Старик поскреб голову. – Заместо брата, говорите…
– Не заместо, в память.
– В память… Это хорошо, что помните. Это хорошо.
Наконец, простившись окончательно, парни отправились домой – да и пора уже было, солнце давно спряталось где-то за кремлевской стеною, и длинные тени башен тянулись почти через весь Китай-город. Приятели ехали не торопясь, не понуждая коней без нужды пускаться рысью. Наслаждались тихим спокойным вечером, с прозрачным, постепенно синеющим небом, чуть тронутым мягкими, подсвеченными снизу золотом облачками. Чем ближе к центру, тем больше на улицах встречалось людей, все шли к церквям, к вечерне, и, видать, вышли загодя, поскольку шагали не торопясь, шествовали степенно, семьями, раскланиваясь со знакомыми. Крича и толкаясь, шныряли меж взрослыми дети, где-то за углом озорная молодежь пела лихие частушки, препохабно терзая гудок и недавно вошедшую в моду треугольную домру, называемую на татарский манер – балалайка. Проходившие мимо старики осуждающе трясли бородищами и плевались – что за мерзкий инструмент! Только беса тешить. Мало нам поляков с их литаврами да плясками – так еще и эти…
Василиска встретила парней ласково – истосковалась. Лишь посетовала, что Прошка еще не пришел, потому и стол не накрыла.
– Ништо, – отмахнулся Иван. – Как явится, так и трапезничать сядем.
– За-ради праздника шти с мясом сегодня, – похвасталась девушка. – А к ним – пироги с ягодами, да три ушицы – налимья, да окуневая, да с форелью.
Митрий радостно потер ладони:
– Ох и поедим. Да где там этого Прошку черти-то носят?!
– Известно где – на Кузнецкой!
Похохотали, слегка проехавшись по Прошкиной манере держать все свои любовные связи в тайне, потом послали Митьку к соседям – позвать на шти Филофейку с Архипом, заодно и обговорить подробнее предстоящую свадьбу.
– Что ж, позову, конечно, – надевая новые – зеленые с серебристым шитьем – сапоги, солидно кивнул парень. – Знамо дело.
– Ой, Ваня, – едва Митрий ушел, вдруг спохватилась Василиска. – Я гребень-то тот, что ты привез, подруженьке своей подарила. Филофее.
– Какой еще гребень? – не понял Иван.
– Да тот, с ошкуем.
– С ошкуем? – Юноша вздрогнул и, тряхнув головой, позвал суженую: – Иди-ка сюда… Приголублю.
– Да стоит ли? Митька ведь живо вернется.
– Ага, вернется, как же! Языком до ночи зацепится. Митьку, что ли, не знаешь? Сестрица называется…
Не слушая больше, Иван подошел к Василиске и, крепко обняв, с жаром поцеловал в губы. Руки его быстро расстегивали саян… Ох, и пуговиц же на нем было! От ворота до подола, и все такие мелкие, попробуй-ка расстегни… И все ж расстегнул, быстро сняв с любимой рубашку… впился губами в грудь, ласково гладя гладкую шелковистую кожу.
– Ох, Иване… – Девушка томно прикрыла глаза. – У меня в груди… ну прямо пожар какой-то!
Треща, падали в траву бревна. Пылающие горячие искры рвались в черное ночное небо, и высокое злое пламя с воем пожирало хоромы, с угрозой поглядывая на соседский забор, который быстро поднявшийся по тревоге люд давно уже поливал водою, передавая друг другу кадки. Эти хоромины не спасти, ну, хоть другие… Не дать, не допустить распространиться пожару, иначе – все, иначе – гибель, деревянная Москва вспыхнет, словно сухой, приготовленный для огнива мох.
Понимая это, люди старались как могли, но грозное пламя не унималось, терзая несчастные избы, и его желтые отблески были видны если и не по всей Москве, то уж в Белом городе и в Заяузье – точно, не говоря уже про Скородом, – собственно, тут и разыгралась трагедия.
Приказные – пожарная часть Земского двора – на этот раз явились вовремя, привезли большие возы с наполненными водою бочками, с песком, с баграми. С профессионалами дело пошло веселей, – не обращая внимания на протесты хозяев, те живо развалили ближайший, начинавший уже дымиться забор и теперь подбирались к соседней избе.
– Не дам! – с визгом пробилась к ним простоволосая баба в накинутой на рубашку телогрее. – Не дам избу рушить!
– Уймись! – жестко бросил ей приказной – высокий нескладный мужик с большим горбатым носом и узкой бородкой – пристав пожарной чети Никифор Онисимов. – Все сгорят, дура, не видишь?
Баба запричитала, заламывая руки:
– Господи-и-и… Господи-и-и…
Пристав посмотрел на ее, на подбежавших детей, мал мала меньше…
– А где ж мужик твой?
– Вдовая я, господине… – Женщина всхлипнула и взвыла: – Господи-и-и-и…
Рядом громко заплакали дети.
С высокой крыши горящих хором, рассыпая искры, с грохотом обрушились балки, и пламя, – грозное, рвущееся в вышину пламя вспыхнуло, казалось, с новой злобной силой. На избе несчастной уже дымилась крыша.
– Ломайте! – отталкивая прочь обезумевшую женщину, страшно закричал пристав и, первым схватив багор, побежал к обреченной избе. Черт с ней, с избой – Скородом бы спасти, город – от такого пожара запросто пол-Москвы выгореть может… Этих-то, кто в сгоревших хоромах, уже, увы… поздно. Царствие им…
Живо раскатав на бревна избу, приказчики бросились помогать обывателям, обильно поливающим водою следующий забор. Ну, до этого, кажется, не дойдет пламя… не доберется уже, не должно…
Кавалькада всадников, взявшихся неизвестно откуда, выскочила из-за угла, осадив лошадей впритык к бушевавшему пламени. Рейтары в полудоспехах и касках, польские гусары, казаки, еще какие-то богато одетые люди. Сидевший на белом коне молодой всадник в алом щегольском кунтуше обернулся, указывая рукой на пожарных:
– Овдеев, твои люди?
– Мои, государь.
– Этот вон, горбоносый – кто?
– Никифор Онисимов, пожарной части пристав.
– Дельно распоряжается, дельно. Пришлешь его завтра ко мне за наградой. Да… и на дознание с утра же лучших людей поставь. Это что за баба рыдает? Сюда ее!
Рейтары живо притащили несчастную, бросив чуть ли не под копыта коня.
– Кто такая?
– Матрена-а-а… Господи-и-и-и…
– Выть перестань, уши ломит! Те дети – твои?
– Мои-и-и… Ой, как дальше жить-то будем, Господи-и-и-и! Умереть нам всем помоги, господи-и-и!
– Не тревожь господа Бога своими дурацкими просьбами, глупая женщина! Мужик где твой?
– Вдовая я-а-а…
– Ну, вот что, Матрена. Завтра придешь в Кремль за деньгами на новую избу. Где мой дворец стоит, знаешь ли? Смотри, не перепутай.
Не дожидаясь ответа, государь повернул коня, и вся кавалькада живо унеслась прочь.
– Радуйся. Радуйся, Матрена! – закричали соседи. – Вот повезло глупой…
– Да чем, чем мне повезло-то? Изба сгорела, амбар, коровник…
– Ужо выдаст тебе государь денег на новую избу. Обещал ведь!
– Кто обещал? – испуганно озираясь, переспросила женщина. – Государь?
– А то кто же! Он ведь на белом коне и был…
– Государь! А я-то, дура, думала, боярин какой… Государь… Дмитрий Иоаннович…
– Слава государю, слава! – закричал кто-то.
И все подхватили, словно единым духом:
– Царю Дмитрию слава!
Горбоносый пожарный пристав Никифор Онисимов, поглаживая обгоревшую бороду, смотрел на быстро терявшее силу пламя и довольно щурился: не каждого сам государь отмечает, не каждого!
Глава 14
Дознание Галдяя Сукина
Но бояре были обыкновенно люди малосведущие, и всеми делами в приказах ворочали помощники их, дьяки, вместе с письмоводителями, подьячими.
М. Острогорский. Учебник русской истории
Иван все никак не мог понять: почему расследование столь серьезного инцидента поручили Галдяю Сукину, обретавшемуся в приказе без году неделя и еще никак и ни в чем себя не проявившему? Ну, ведь явный поджог, об этом говорит – да прямо кричит! – все: и то, что хоромы Гермогена Ртищева запылали сразу же после визита к нему Ивана и Митьки, и то, что все погибли, сгорели – и хозяин, и оба его слуги. Так и нашли три обгорелых трупа, один из которых принадлежал подростку – Телеше. Искать нужно, искать! Опросить всех, поднять архивы…
Иван, конечно, рванулся бы со всеми этими предложениями к Овдееву и даже, скорее всего, забрал бы дело себе, но, увы, начальство отъехало за город – вступать во владение новым поместьем, недавно пожалованным государем. У Ивана, как у дворянина московского, тоже имелись три деревеньки, только вот, пока он отсутствовал, обретаясь то в Путивле, то под Кромами, мужички все поразбежались кто куда, не обращая никакого внимания на все постановления о сыске беглых. Хотя чего их искать-то? Ясно, к кому сбегли – к богатому соседу, князю Мстиславскому, – у него и земель, и крестьян видимо-невидимо, и богатств; понятно, что там мужичкам да их семьям уж куда легче прожить-прокормиться. Иван, конечно, расстроился, но ненадолго – махнул рукой да стал жить на жалованье, которое ему, опять же, как обладателю чина московского дворянина, полагалось в размере пятидесяти рублей в год, а царь Дмитрий, долгое ему царствие, повысил эту сумму до восьмидесяти и половину уже заплатил. Сорок рублей – сумма немаленькая, на жизнь хватало всем. Прохор с Митрием, как и все остальные приказные в мелких чинах, раньше жалованья совсем не получали – должны были кормиться с челобитчиков. Правда, Дмитрий им начал что-то платить, какую-то сущую мелочь, зато время от времени жаловал подарками.
А вот Овдеев поместьями своими управлял лично, никому не доверяя. И правильно делал: пока никто не слыхал, чтоб от него крестьяне сбегали – по крайней мере, сам Овдеев на это не жаловался. Так что не было сейчас его, потому и не к кому было идти, – оставил он вместо себя, стыдно сказать, Ондрюшку Хвата. Ох и ушлый же был дьяк, недаром батогов по указанию государя отведал; наверное, это и правильно, что начальник именно его и оставил для пригляду, как раз и нужны тут такие ушлые. Однако лично Иван и алтына – да что там алтын, пула бы медного не доверил Ондрюшке. Впрочем, на все начальственная воля. Ондрюшка вел себя скромно, в серьезные дела не лез – полезет он, как же! – в «отряд тайных дел» заглядывал редко, все свое время посвятив правонарушениям в сфере мелкой – и не очень – торговли. Отдался, можно сказать, всей душой борьбе за права покупателей. И, как подозревал Иван, не зря: уже в самое короткое время появился у дьяка и парчовый кафтан, и епанча из новомодной сверкающей ткани – алтабаса. Похоже, ничуть не испугали Ондрюшку царские батоги, вот ни на сколечко не исправили… ага, исправят, как же, горбатого только могила…
Ну, черт с ним, с Ондрюшкой, посейчас у друзей голова о другом болела – о пожаре, о чем же еще-то? Ну, нашли, кому поручить – Галдяю Сукину! Он не только новенький, но еще и, очень на то похоже, тупой, до сих пор не мог точно разуметь, чем блуд от прелюбодеяния отличается, а пошиб от толоки. Уж тут даже Ондрюшка Хват ничего поделать не мог, хоть и твердил все время – учи, черт патлатый, учи! Мало того что твердил – палкой бивал подчиненного, как и было принято во всех приказах. Да вот, видать, мало бил – не помогало. Хотя самому-то Ондрюшке много ли помогали батоги? Как был мздоимцем, так и остался – и ничего его не брало, живуче «крапивное семя»!
– Что ж будем делать-то, парни? – тоскливо оглядел друзей Митька. – Неужто наплюем на смерть Ртищева?! Ведь такое дело – тут явный к ошкую след!
– Был след, – Прохор горько усмехнулся. – Да весь вышел, сгорел жарким пламенем.
Митрий пригладил волосы:
– Вот никак не пойму, почему Овдеев-то такое сложное дело Галдяю поручил, у которого ни опыта, ни, надо признать, старания.
– Может, потому и поручил, чтоб Галдяй на сложном деле опыта набирался? – предположил Прохор.
Подумав, Митька согласно кивнул:
– А может! Только ведь нам от того не слаще – дело-то все равно завалено будет… Эй, Иван, что молчишь?
Иван сидел у окна на лавке, с интересом наблюдая, как подьячие с приставами с трудом поднимают по крыльцу здоровенную бочку.
Не выдержав, Митька подскочил к приятелю, потряс за плечо:
– Иване!
Повернувшись к друзьям, Иван вдруг улыбнулся:
– Знаете что, други? Пришла мне тут одна мысль… А что, если мы Галдяю с этим делом поможем?
– То есть как это – поможем? – не понял Прохор. – Поясни.
– Поясню, – встав с лавки, Иван прошелся по горнице. – Я Галдяя сейчас учить начну, якобы по порученью Овдеева… Хотя, нет, пусть Ондрюшка, как временный начальник, такое поручение даст… И вот, под это дело, я с Галдяем частенько встречаться буду, о ходе дознания выспрошу, кое-что подскажу… а кое-кого нам, парни, и самим поискать придется. Чуете?
– Ну, ясно, – натянуто рассмеялся Прохор. – Мы за Галдяя работаем, он от начальства – подарки да благодарности. Хотя… оно конечно, ежели на ошкуя выйдем…
– Вот и я о том же толкую! – воскликнул Иван. – Ты, Митрий, как мыслишь?
Митька кивнул:
– Так же. И не только тут в ошкуе дело… Вы гляньте, наглость-то какая – едва мы к Гермогену, как его тут же спалили. Быстро работают! А значит что?
– Да видел кто-то нас… – предположил Прохор. – И даже, может, подслушал что.
– Не «может», а точно! Иначе к чему так спешить?
– Думаю – кто-то из слуг. – Митька потер ладони. – Больше некому! Вот только кто? Старик Джон или Телеша? Думаю, Джону хозяина своего жечь смысла не было. А вот Телеша… кто знает?
– Так они ж оба погибли вместе с хозяином, – почесав бородку, напомнил Прохор.
– Да, – Митька засмеялся. – Это верно… Так, может, Телешу сожгли, чтоб свидетеля не оставлять? Он-то, может, и надеялся на оплату, а вон оно как вышло.
– Все может быть, парни, – внимательно выслушав друзей, Иван задумчиво качнул головой. – Искать надо, не теряя времени. И о своих делах не забывать; приедет Овдеев, тут же спросит: а как дела с теми татями, что у кабаков пьяниц-питухов раздевают? Да ладно бы раздевали – так ведь еще и кистенем в лоб бьют! И не только пьяным.
– Да помним мы наше заданье, помним, – отмахнулся Митька. – Еще и царское порученье забывать не след – ошкуя!
– На которого вдруг да через пожар и выйдем!
– Ага, Проша… если он в реке не утоп, ошкуйто.
– Однако ж, не должен утопнуть – иначе к чему пожар? – Немного посидев на краю стола, Иван вновь заходил по приказной горнице, маленькой, но с большой печкой. – Ну-ка, что мы такое узнали от Гермогена Ртищева… и что могли бы узнать?
Митрий вытянул под столом ноги:
– Узнали ясно что: бывший наш начальник, скорее всего, не сам умер – убит за то, что, похоже, приблизился к тайне ошкуя…
– Говори, говори, Митря! – заинтересованно подбодрил Иван.
– Так я вот и говорю… И перед своей смертью Ртищев нарисовал парсуну – ошкуя, может быть, даже в собственной избе…
– Что ж, выходит, Андрей Петрович знал, кто ошкуй? – удивленно переспросил Прохор. – Отчего тогда не сказал нам?
– Просто-напросто не успел… Или не был до конца уверен. Вот и изобразил… просто изобразил…
– А может, предчувствовал смерть?
– Может… Да что теперь гадать? Кстати, парсуна сгорела.
– Или выкрадена до пожара.
– Выкрадена? – Иван посмотрел на Митьку. – Нет, друже, не думаю. Если пожар – дело рук ошкуя, то ему выгоднее уничтожить парсуну… И вот поэтому мы с тобой, Митрий, должны вспомнить, что такого там было нарисовано… я бы сказал – необычного.
– Да ничего там не было необычного, разве что вместо человечьей головы – медвежья.