Московские Сторожевые Романовская Лариса

Часть седьмая

То, что нас не убило

Тень лежала на стене немного неровно, сбивалась влево, заваливалась. Рука сама потянулась поправить, но притормозила в паре сантиметров от пестрых цветочных обоев: будто тень была горячей и Марфа побоялась обжечься. На самом деле, разумеется, Марфа замешкалась из-за Анечки. Привыкла исправлять такие вещи сама и как можно быстрее, чтобы ребенок не заметил ничего странного, а теперь никак не могла привыкнуть, что у них все по-другому:

— Ань! Анют, будешь тень выпрямлять?

В детской сразу что-то скрипнуло и зашуршало. Сквозь стены Марфа видела неплохо, но сейчас подглядывать не стала. Просто предположила, что, скорее всего, шелестит большой бумажный дом для вырезанных кукол. Аня начала его склеивать еще до осенних каникул из всяких картонных упаковочных пакетов с красивыми картинками и прочей разноцветной макулатуры — ей мама Ира в тот приезд притащила много разной шелупони. В том числе и глянцевых конфетных коробок — с содержимым и без. Работа у мамы Иры такая, ей больные почти постоянно приносят эти чертовы конфеты, а она их отдает Анечке, не жадничает. У мамы Иры внуков нет и не предвидится, а к детям она хорошо…

— Анют, ты там где застряла? Сейчас сама все загашу, у меня времени в обрез!

Анечка захлопала тапками по коридору, явилась на кухню, с интересом посмотрела на перекосившуюся тень. На часы тоже глянула, но с меньшим удовольствием: без десяти десять уже, скоро спать. Жалко, что сейчас понедельник, самое начало рабочей недели. Марфа куда больше любила заниматься работой по выходным, когда есть возможность немного себя побаловать, улечься попозже, поваляться подольше… В будние дни с этим трудно. Ну только если Анину школу прогулять — кроме нее, ребенка туда некому водить, а иногда так не хочется вставать в несусветную рань. Пропустить бы, а?

Марфа, наверное, так бы и сделала, будь она школьницей. А вот Анечка… Такое ощущение, что у нее дисциплина в крови или в организме — как у других музыкальный слух. Сама вовремя ложилась, сама вставала по будильнику, сама готовила завтрак. Сама грела ужин, если Марфа затягивала обход по району. Даже готовить уже что-то начала — тоже сама. И это в семь лет с хвостиком! Точнее — с двумя белобрысыми косичками, несовременными до ужаса, но Анечке шло.

— Мам, а можно я сама? — Анюта протянула пальцы к тени и точно так же одернула их, Марфиным же жестом, тютелька в тютельку.

— Ну давай. Сама так сама. — Марфа нахмурилась, скрывая в ворчании гордость. Только вчера Анюте показывала эти тени, учила не столько поправлять, сколько искать двойные и тройные, те, что по-научному называются «оттенками», а на языке Сторожевых именуются ложными и наоборотными. Анечка как-то все очень быстро поняла, Марфа даже не успела объяснить до конца.

Тоже странно: Анины школьные успехи Марфой давным-давно воспринимаются как что-то само собой разумеющееся, вроде дождика осенью или рассвета утром, а вот тот факт, что Анюта на лету схватывает тонкости материнского ремесла, удивлял. Ну это с непривычки, времени прошло слишком мало, — Марфа всего неделю назад объясняла дочке про их работу, а обучать чему-то начала буквально позавчера. Если честно, то хотела начать занятия в каникулы, чтобы у девочки мирская наука не путалась с их знаниями, но Анечка настояла. Она вообще была упрямая. Не настырная или хабалистая, а сосредоточенная, терпеливая.

— Спасибо. — Аня отмахнулась от материнской ладони, встала поудобнее, разминая руки круговыми движениями. Выпрямилась, отбросила косички за спину, чтобы не мешались, и застучала пальчиками по воздуху, будто играла в машинистку или пианистку, — поправляла первый раз в жизни кривую тень на стене. Умница растет.

Марфа так про дочку всегда думала: «умница», вслух тоже говорила, хоть и не часто, а вот домашнего прозвища у Ани никогда не было, как-то не получилось. Все прозвища остались в прошлой жизни, отошли Марику-комарику… А Аня вот «доченька» и «умница», что у Марфы, что у мамы Иры. И у учителей с соседями тоже.

Только вот на соседское: «Марина, у тебя не дочка, а чудо какое-то, просто волшебный ребенок», — Марфа никогда не улыбалась и не благодарила. Потому что ведьмовская дочка никакой другой просто не может быть. А еще казалось, что все Анечкины достоинства — это будто компенсация такая, за Марика. Хотя, какой у Марика был характер, понять сложно, у грудных младенцев он пробивается не сразу, примерно как зубки. Три зубика у Марика выросло, а больше не успело…

— Мам, посмотри, я все правильно делаю? — Анечка шкрябнула указательным пальцем по обоям, подправляя тень так, будто та была размякшей от тепла восковой свечой. Тень теперь скособочилась немного вправо, но совсем несильно.

Марфа не успела указать на ошибку: Аня сама увидела, где оплошала, придержала тень ладошкой левой руки, снова поправила прозрачный контур пальчиком, сделала его теперь уже совсем ровным, будто след отбрасывала не незажженная свечка, а гранитная стела, обелиск павшим воинам.

— Ладонь к стене плотнее придвинь, кисть расправь, спину не напрягай… Вот. Умница. — Марфа щедро улыбнулась, а потом полезла в кухонный ящик за зажигалкой, затеплила, наконец, третью свечу, ту, что с двумя тенями — прямой и кривой. Марфа давно не зажигала такие свечи просто для себя. Клиентам жгла, а на себе экономила. Словно ждала торжественного повода. Вот и дождалась — подросла Аня. Преждевременно, правда, ну что поделаешь.

Конечно же, мама Ира, как всегда, оказалась права: надо было Анюте немного раньше рассказать о таких вещах. Даже не столько про работу, сколько про предназначение, про суть ведьминской души. Но Марфа не могла. Несколько раз заводила странный, путаный разговор, а потом обращала его в ерунду. Язык не поворачивался.

Это все равно, что объяснять, откуда дети берутся и почему у них дома папа не водится. И если про папу еще с грехом пополам мекалось что-то правдивое: «Он был очень хороший, но мы не сошлись характерами», — то проблемы полового созревания Марфа обходила по широкой дуге, как осторожная кошка собачью конуру. Ничего не получалось объяснить: видимо, потому, что в самой Марфе интерес к мужской половине населения замер и затух, словно бы зацементировался. А без этого объяснение получалось скучным и сухим, как правила пешего перехода проезжей части. Вот хочешь не хочешь, а скажешь спасибо детскому садику и школе, там теперь и такие премудрости тоже обсуждают. Не как уроки полового воспитания, а сами детишки между собой, Аня однажды говорила.

А вот про колдовское Анюте никто не мог рассказать… Мама Ира, правда, предлагала свою помощь, но Марфа в первый раз за эту жизнь пошла наперекор и запретила. Даже поругалась с мамой Ирой, бросила телефонную трубку. Разумеется, потом перезванивала и извинялась, но от своего не отступила. А зря… мама Ира плохого не посоветует. Другое дело, что она сама, кажется, не сильно понимала, как правильно объяснить ребенку про непостижимое, да еще в таком возрасте. Своим девочкам мама Ира ничего лет до пятнадцати не говорила, но они у нее были погодками, всегда между собой шушукались и за мам-Ириной спиной все знали. Сперва Маня краем уха какую-нибудь глупость цепляла, затем Лена пыталась ей несусветное объяснение найти. Так и секретничали втайне от матери, самообразовывались как могли. Повезло маме Ире.

Вот если бы у нас свои детские сады или школы были — ну вот как у разных диаспор или общин в столице — тогда да, было бы легче, не пришлось бы объяснять такое, учительница им бы все рассказала. Ну или сверстники между собой… А не выходит: в этом возрасте ведьмовские дети от мирских не отличаются, заводить такое учреждение абсолютно нерентабельно, особенно если учесть численность несовершеннолетних потомков колдовского рода. Ну это уже из диссертации кусок, сколько лет назад защищала, а вот вцепилась фраза в память: как только речь заходила о педагогике, у Марфы в голове словно мыльные пузыри лопались — пустыми нарядными фразами автореферата. Так вот, известно же, что у нас профильное образование начинается со среднего специального, аналога того, что раньше у мирских называли ПТУ, но ведь туда поступают уже совершеннолетние, в двадцать один год, но лучше все-таки постарше…

Так что просвещать Аню пришлось самостоятельно. Марфа при этом краснела, комкала слова и платок в руках, перебирала то пальцы, то четки, утирала пот и чрезвычайно мучилась, будто двоечница, мямлившая скучный невыученный урок. А Анечка, наоборот, совсем не волновалась и не удивлялась.

Теперь свечка горела ясным, каким-то промытым огнем, тени по стенам стелились ровно, воск оседал медовыми каплями. Анечка посмотрела на пламя, сдвинула брови вопросительным заборчиком:

— Ма-ам? А это для чего?

— Да так… для души.

— Ее чистить надо, да?

— Кого? — Марфа рассеянно улыбалась, разглядывала нежные, какие-то зефирно-розовые капли.

Шестьдесят лет назад таких свечей — стройных, ароматизированных, блескучих и гладких на ощупь — не существовало. Были серые шершавые цилиндрики с кривыми фитилями, оплывавшие в жестянки чуть ли не из-под немецкой пайковой тушенки… Может, и в них — этого Марфа не помнила. Зато ей очень четко вспоминались три тени на щелястой законопаченной стене. И как огонь двоился на глазах — один настоящий, а другой — тот, что отражается в стекле. А за стеклом поочередно то метались бестолковые мартовские хлопья, то трещал случайный колючий град, то моросило невидимыми каплями.

Фаддей старался не задерживаться, торопился с обходами, но все равно к его приходу свеча успевала догореть до половины, а то и до одной трети. Марфа не ругалась, ждала напряженно и ласково — одной рукой подпирая щеку, другой поглаживая налитой живот, в котором жил и не ведал ничего плохого Марик-комарик.

А толку-то ругаться на Фаддея, если он обходил оба участка, на правом и на левом берегу Западной Двины. Начинал путь от колокольни краеведческого музея и там же заканчивал, стараясь не пропустить по дороге ничего важного. Ни на кого другого переложить свою работу Фаддей не мог: по тогдашним нормативам толком не восстановленному после войны белорусскому городку полагалось ровно двое Смотровых, один Спутник и один Отладчик. Спутник был местным, хоть и из поляков, появившимся в этих краях еще при Александре Освободителе, Отладчицей оказалась желчная и довольно пожилая по тем временам Ирка-Бархат, будущая мама Ира, а Смотровых в город прислали по распределению из Шварца… Их с Фаддеем и прислали, разделив территорию городка неспешной рекой и выдав вчерашним студентам бодрые напутствия вместо ордеров на жилплощадь или хоть коек в местном общежитии. Комнату у первой хозяйки они сняли вместе исключительно из соображений экономии, зато уже у второй — как законные молодые супруги, ожидающие скорого потомства.

Марфа так и помнила ту весну: одно сплошное ожидание. Сама не могла понять, чего она больше всего ждала. Наверное, всего и сразу: ясного неба, нормального самочувствия, отреформированных денег по пятым числам — в обтерханной книге Зощенко про Миньку и Лелю, Фаддеевых ночных возвращений с работы и уютных теплых шевелений в слишком упругом, арбузно-гладком животе. Последние как раз хорошо совпадали: Фаддей шуровал ключом в немудреном замке фанерной двери, а Марик отчетливо пинался где-то под сердцем, словно целовал душу еще не сформировавшимися губами. Происходило это все, как правило, за полночь — раньше Фаддей не мог управиться с двумя хозяйствами — со своим и с ее, Марфиным. Точнее, по тем временам — Маргаритиным. Тогдашнее имя было вызывающе-нежным, немного старомодным и воздушным — как перелицованное, но вполне добротное платье из трофейного отреза цвета беж.

Платье Марфа помнила, пожалуй, лучше всего: как подрезала его в подоле и расставляла по бокам, а уже потом, после рождения Марика, ушивала обратно. Ничего другого вспоминать не хотелось. Особенно как спустя еще несколько месяцев сухая, почерневшая не меньше нее самой Ирка (схоронившая в войну старшую — но ведь взрослую, пожившую! — дочь) запретила Марфе-Маргарите обивать тканью этого платья детский гроб…

— Кого чистить, Анют?

— Душу, — почти нетерпеливо повторила Анечка. — Покажешь, как это? Ну, ма-ам?

Свечка затрепетала испуганно, словно почуяла что-то неладное. Говорят, трехтеневые свечи действительно не умеют гореть при Черной работе, сами тухнут и не разгораются. Марфа не пробовала, а вот мама Ира… Пришлось вежливо погладить теплый воск негнущимся указательным пальцем — примерно как почесать за ухом хозяйскую кошку в очень важных гостях.

— Нет.

— Ну я же уже все знаю… Ну мне же интересно!

Горячий воск лип к коже, обжигал, совпадал по цвету с напрягшимися пальцами… Аня истолковала материнское молчание на свой лад. Прекратила канючить, обогнула угол стола, затеребила край голубой клеенки.

— Ну хорошо… А когда я вырасту — то научишь?

— Не научу. — Марфа хлопнула в ладоши над пахучим свечным сталагмитом, сбила огонь.

— А по-че…

— Аня, я не научу не потому, что я вредная, а потому, что души не чистят. Все ясно?

— Все, — разочарованно выдохнула Анютка. Снова свела брови обиженным заборчиком — так стремительно, что рука потянулась прижать дочку поближе. Только вот Анечка такую сентиментальность не позволяла — ни себе, ни матери.

— Тогда тапочки надень, — строго отозвалась Марфа. Получилось жестковато, но убедительно, не хуже, чем у мамы Иры.

Все-таки Анечка… она такая. Вроде своя, родная, деточка, умничка и кровиночка, а вот… даже нужного слова не подберешь… Отстраненная, что ли? Непонятная. Характером явно не в Марфу и не в никогда не виденного папу. А ведь он действительно был неплохим: честным, пресным, правильным и полезным, как диетический творог. И выбирали они его и впрямь как на рынке в молочном ряду.

Да что там характер… Даже внешностью Анютка почему-то напоминала маму Иру — она Марфиной дочке хоть и крестная, так ведь не по крови родная. У мамы Иры блеклая прозрачная красота на любителя, немного русалочья, подернутая илом времени и грузом очередной жизни, у Аньки красоту пока не разобрать, черты лица как в объективе смазанные… Но вот рот такой же рельефный и крупный, Губы уже сейчас хороши, никаких помад не надо, чтобы такие подчеркнуть, сами к себе притягивают. Только вот сейчас Анечка их сложила обиженным бутоном, провела кисточкой тоненькой косицы себе по щеке и ушла в детскую комнату.

— Ань, помогать мне будешь? Я тут работу работаю.

Молчит. Вроде и не на что обижаться, а все равно куксится, обвиняет мать неведомо в чем. Ну как Ирка, честное слово. Ну и… Сама ведь себя наказывает, дурочка: Марфа ей собиралась кое-что по профессии показать, объяснить про забей-траву и просеянное добро, рассказать, для чего они нужны, в какой пропорции их смешивать и как распылять. Ну ее… Может, еще оттает?

Марфа посмотрела на полотняный мешочек с семенами, вздохнула, отодвинула его подальше, вытащила из настенного шкафчика совсем другие коробочки и свертки: это уже не по работе… это так… ну халтура, в общем. Времени, сил и возраста на нее уходит, мягко говоря, куда больше, чем на профессию, но…

Понятно же, что у Сторожевых, как при том проклятущем социализме, всякий труд почетен и полезен, но на нынешнюю зарплату Смотровой не то что себя с дочкой не прокормишь, а даже по территории на маршрутке нормально не наездишься. А девочка растет. И требует не только витаминов и внимания, но и многого другого. Хорошо, конечно, что мама Ира рядом и готова в любую минуту оказать как моральную, так и не очень поддержку. Но ведь… ну раз у нее в долг возьмешь, ну другой, а на третий уже рука не повернется, непорядочно.

«Бедная, но гордая, да?» — Ирка не насмехалась, она сочувствовала. Не уговаривала, не обижалась, просто однажды четко объяснила, что Марфа своими отказами ставит ее в очень неудобное положение, мешает творить добро и отравляет все удовольствие от денег. Потому что Ире очень некомфортно быть обеспеченной, когда близкому человеку не на что купить ребенку килограмм мандаринов.

Ну вот такая у нас мама Ира, золотое солнышко: в следующий раз она предложила Марфе не деньги, а возможность их заработать. Ничего противозаконного, честное слово. Если то, чем они занимаются, переводить на эквивалент экономических понятий, то получится что-то вроде «реализации излишков». Они ведь Контрибуцию (ну «Двустороннее соглашение о выплате материальных и моральных контрибуций, подписанное 25 августа года…», впрочем, это сейчас не так важно) просто обходят, не переступают…

Так вот, ни мама Ира, ни Марфа ни один нормативный акт своими действиями не нарушали, ни Контрибуцию, ни родные Заповеди не презирали и под Несоответствие не попадали.

Это уже сама Марфа может подтвердить, не зря она в нынешней мирской жизни до рождения Анечки работала юристом. Удобная профессия: всю нашу документацию теперь можно разложить по полочкам, случись что — аргументированно обосновать, что они обе невиновны, ибо действовали хоть и в корыстных (что недоказуемо) целях, но творили добро, и только добро, как и положено честным ведьмам.

В общем, поразмыслив и посоветовавшись (все больше с толстыми справочниками, чем с живыми людьми), Марфа согласилась на нынешнюю подработку. Опять же, если судить объективно, то как раз эта халтура и стала основным Марфиным делом, а смотровые обязанности отступили на второй план, хоть и выполнялись честно и по совести. Просто не всегда вовремя.

Семена в ступке сейчас дробились звонко и привольно, подпрыгивали от ударов, разлетались бодрой мелкой пыльцой, опаляя Марфину кухню отдушкой всяких благих намерений. В принципе, работа как работа: те же самые благодеяния, финансовая и жизненная удача, многолетний брак по взаимному согласию, излечение от тяжких, дурных или интимных болезней, долгожданные беременности и прочие мероприятия, зарегистрированные в любом производственном плане. Просто немножко по другому тарифу, ну и материал оплачивает заказчик. Мама Ира худого не посоветует — в том числе и странных клиентов.

Мама Ира такими вещами занималась не первую жизнь и знала тонкости: с кем иметь дело, сколько и чем брать, а главное — когда остановиться. В позапрошлой жизни, правда, за удачным мужем, от дел отдалилась. Зато в Гражданку, и особенно в НЭП, снова вышла на рынок, причем сразу завязалась с очень нужными людьми — у нее как раз тогда Ростик в первую молодость входил, на это требовались особые средства. Мама Ира (тогда еще просто Ирка-Бархат, известная мирским спекулянтка с Хитровки) работала осторожно и очень ювелирно, имела потрясающий нюх на неприятности и никогда не зарывалась. Когда вышло постановление, она и вовсе затихарилась, уехала на периферию, оставив сыну неуплотненную квартиру на Садовой. На себя мама Ира почти ничего не тратила, в любую минуту была готова оказать детям вещественное вспоможение, но пригодилось это не всем, хотя у нее их было трое…

Перед самым началом войны, уже окопавшись в своей провинции, она умудрилась устроить Ростиньке перевод на хорошую работу — технологом. Чем там Ростик занимался конкретно, Марфа не любопытничала — хотя догадывалась, что мама Ира ходила по краю: все тогдашние заводы были в лучшем случае двойного назначения, в худшем — и вовсе военные, а участие в производстве оружия, пусть и самое косвенное, по Янинскому протоколу шло за нарушение Контрибуции. Но, как оказалось, мама Ира рискнула с умом. Потому что, хоть у Ростиньки специального образования имелось «хрэн да малэнько», как говорила тогдашняя его подружка-украинка, которая и писала за Ростиньку все бумаги по технической части, зато в цеху никогда ничего не случалось, древнее оборудование работало как часы, а продукция проходила госприемку практически вся. Так что в сорок первом, когда на призывные пункты отправляли всех без исключения мужиков, главный технолог завода буквально вымолил Ростю, и вместо окопов тот поехал в Ташкент, где и проударничал на трудовом фронте до самой Победы.

Девочек Ира тоже хотела устроить куда побезопаснее, но опоздала. Старшая, Маня, погибла в одну из первых киевских бомбежек в горящем доме, а младшая, Ленка, сперва окопалась где-то в тылу, а потом начала от родной матери воротить нос: поверила всяким слухам, которые про маму Иру распускали.

Ну еще бы: если ведьма, помнившая Черные времена, умудрилась выжить в оккупации без особого ущерба для здоровья, сил и красоты, то, естественно, она немецкая подстилка, если не сказать чего похуже. Маму Иру аж с наполеоновских времен сильно недолюбливали (по схожей причине, кстати сказать, потому как она из столицы в двенадцатом году не бежала, в отличие от многих), так что за ее спиной языками чесали только так.

Сама Ирка (ну золото же, правда?) даже в этом бойкоте умудрилась найти положительные стороны: чем меньше наших горит желанием с ней общаться, тем легче творить… ну, скажем так, сверхурочное добро. Потому и Марфе в свое время запретила рассказывать про то, что они общаются, — еще тогда, в позапрошлой жизни, сразу как Марика похоронили.

Марфе-Маргарите после нежданной гибели сына все казалось пустым и ненужным. Мама Ира от нее тогда просто не отходила, сперва заставляла есть и спать, потом жить. А когда уже совсем невмоготу было, поделилась парой таблеток из своего тогдашнего фельдшерского запаса, отправила обновляться раньше времени. Между прочим, Ира взяла преступление на себя — дескать, выписала снотворное, раз женщина в таком нервном расстройстве, но не рассчитала дозу. В конце сороковых время было мутное и хлопотное, на происшествие с Марфой-Маргаритой никто особого внимания не обратил, а со своей репутацией мама Ира давно уже перестала считаться.

Близкими подругами они стали куда позже, а в следующих жизнях сперва просто не теряли друг друга из виду. Впрочем, дружить с Ирой (это же Ира!) для Марфы действительно слишком большая честь. Шестьдесят лет близко знакомы, две последние жизни бок о бок прожили (просто там разница в возрасте сейчас лет в двадцать, вот Анютка и думает, что Ирка, хоть она теперь Ираида, — это Марфина приемная мама), а у мамы Иры все равно своих секретов вагон и маленькая тележка. Кто у нее в клиентах был, что она для них делала — никогда не скажет. У Марфы пару раз были нехорошие подозрения, но про такое даже подумать было стыдно… Тем более что к самой Марфе приходили исключительно в поисках благих намерений.

Ну вот как завтрашняя дамочка, например, — сразу по телефону за полтора часа кратко объяснила все свои проблемы, назвала условные фразы, уточнила адрес, пару раз перенесла время и слегка подивилась Марфиным тарифам (не рубли, не евро, не доллары, а золото девятьсот восемьдесят пятой пробы, а уже потом, если все выгорит, то и камушки). В общем, не клиентка — а одно сплошное удовольствие. И анамнез хороший: бесплодие лет семь, запойный муж и диабет у мамы на фоне непрекращающегося невроза у всей семьи. Такую красавицу в нормальный вид приводить сложно, но очень интересно, тем более что бесплодие Марфа и бесплатно может убрать, бонусом, потому как барышня, можно сказать, оптовый поставщик неприятностей. Где таких мама Ира находит — еще большой вопрос, но они все подготовленные звонят и насчет цены никогда не торгуются.

Надо будет на завтра еще одну барышню перенести, а то у Анечки скоро каникулы начнутся, она дома окопается, не даст нормально поработать с клие… Хотя почему не даст? Она же теперь сама уже немножко ведьма, так что пусть смотрит, учится. Главное, чтобы языком никому не трепала. Но ведь Марфа и без того ни с кем толком не общается. Правда, вот Ленку-Амебу видела на днях, родную дочку мамы Иры, но это так… Не знакомство, а смех и грех. Ну и когда ту же самую Амебу в светлый путь провожали, то там тоже… Ну это же не дружба, не приятельство, а симуляция чистой воды, хорошие манеры и салонный этикет. А вот так, по-настоящему, ближе мамы Иры у Марфы точно никого и никогда не будет, потому что ей Ирка и подруга, и сестра, и мама, и семья в одном флаконе. Подумать смешно, но Марфа даже к Ростику маму Иру ревновала, совсем как малое дите, честное слово.

— Мам, а коты правда настоящие? — Анечка неслышно вошла в кухню (опять без тапочек, да?), приоткрыла дверцу холодильника, затаилась, задала вопрос не сразу.

— Настоящие, — Марфа молола добро на скрипучей ручной меленке.

Кофейная мельница выглядела богато и солидно, с отделкой под старину, но на деле, увы, оказалась бестолковой китайской штамповкой — ручка все время сбивалась и проворачивалась, попадала по пальцам. И без того на улице зима и мороз, к рукам надо относиться как можно бережнее, а тут еще эта жестянка капризничает. Так что на дочкин вопрос Марфа ответила почти с раздражением, хотя внутри себя довольно сильно удивилась.

Голос у Анюты сейчас был тихий, но не капризный или обиженный, а немного таинственный, припорошенный налетом секретных девчоночьих тайн, как шарлотка сахарной пудрой. Совсем детский голос, как раз по Анечкиному возрасту. Тоже непривычно. Аня ведь даже почти не удивилась своему ведьмовству, приняла страшную материнскую новость благосклонно и с достоинством — так, будто была принцессой в изгнании, наконец дождавшейся приглашения на полагающийся ей по праву трон. Только раз дала слабинку, спросив: «А ты можешь мне наколдовать волшебные краски? Чтобы я кукол из бумажных сделала настоящими?» — и по правде огорчилась, узнав, что на такие чудеса родная мать почему-то не способна.

У самой Марфы минуты просвещения вызвали совершенно неописуемый восторг, хотя она была на тот момент гораздо старше. Ну что поделаешь, разные поколения, разные времена. Да и воспитание тоже — покойный папа о сем событии говорил куда торжественнее, убедительнее и спокойнее, хотя на тот момент историческая и экономическая обстановка в стране оставляла желать лучшего, Крымская кампания была в самом разгаре. Не исключено, что папенька вообще тянул бы с информацией до ее, Марфиного, совершеннолетия, но, увы, дела государственной важности и забота о судьбах Родины… — как бы ни топорно звучали эти слова в нынешнюю эпоху.

В общем, papa-Naryshkin расстарался в нужный момент, а сама Марфа в аналогичной ситуации снова комкала платочек, теребила засаленные четки и неловко давилась казенными словами — из воспитательной брошюрки, выданной в соцотделе Конторы. Если уж говорить начистоту, то заготовленную речь она скомкала, покраснела как институтка и сунула дочке под нос вышеупомянутую брошюрку, порадовавшись, что та тоненькая и с иллюстрациями, Анечка справится быстро. Аня и вправду легко совладала с книжонкой и собственными эмоциями: задала вопрос про волшебные краски и на этом утихомирилась. Мама Ира сказала потом, что это мог быть шок, надо быть настороже.

— А посмотреть на них можно? — Аня хрустнула чем-то свежим и сочным, не то парниковым огурцом, не то упругой хурмой, — Марфа так и не повернулась, сосредоточившись на паскудной меленке. Где-то на антресолях лежала допотопная гэдээровская кофемолка, но ее еще надо было доставать и промывать, а на часах уже половина одиннадцатого. Ой! Старому же звонить…

— На кого? — снова задумалась Марфа.

— На коть… на котов.

— Аня, выйди из кухни, пожалуйста. Мне надо сделать один звонок, мы с тобой потом все обсудим.

— По работе?

— Что?

— Ты будешь звонить по работе?

— А что?

— Тогда звони при мне, я ведь все знаю. — Оказывается, Анютка грызла лакировано-желтый болгарский перец, бликовавший на свету каплями минеральной воды: помыла его, умница. Хотя чего другого от Ани ожидать.

— Мам, ну не стесняйся… При мне все можно, я своя.

— Аня, ты со мной в обход пойдешь? — заувиливала Марфа. Сейчас Аня уйдет из кухни переодеваться, можно будет спокойно соврать начальству. Лгать про Анины болезни Марфа не боялась, — Анютка же апельсиновая, они ж с мамой Ирой будущему папаше закинули в самый ответственный момент зернышко. К «апельсинкам», как известно, болячки не липнут, и тяжелые недуги у них проходят легче обычного. Так что обманывать Старого было почти забавно. А вот говорить неправду под контролем Аниных удивленных глаз — как-то неловко.

— Нет, не пойду. Я вчера там была, там холодно, — пожала плечами Аня. Убрала недоеденный перец в холодильник и осталась стоять на месте. Как часовой на посту, честное слово. Надо было все-таки с ее папой познакомиться чуть ближе — чем генетики не шутят, вдруг занудство и вправду передается по наследству?

Пришлось отступать в ванную и лепетать вранье под шум душевой воды и Анин речитатив из-за двери:

— Мама, если ты куришь, то, пожалуйста, не кидай сигареты в унитаз, он испортится.

Марфа всегда брала с собой на обходы блокнот — даже в те времена, когда в бумажной промышленности наступал бесповоротный кризис. Как-то выкручивалась, разрезала пополам старые тетради и писала в них поперек строчек, сшивала суровой нитью укороченные альбомные листы, придумывала что-то еще, но без этой вещи на дежурство не выходила. Блокнот и острый простой карандаш (хоть грифельный, хоть химический, ручка на морозе может отказать) — набор рабочих инструментов, таких же, наверное, как скальпель у хирурга.

При нынешнем рыночном укладе проблем с записными книжками не было, но Марфа по старой привычке экономила, брала в газетном киоске на углу дешевые крошечные книжечки на пружинке — невыносимо ярких цветов и кукольных размеров. Сплошь исписывала их мелким четким почерком, берегла бумажное пространство. Не то чтобы не доверяла памяти, скорее немного перестраховывалась, немного коллекционировала происходящую жизнь. Раз в неделю Марфа кропотливо и с удовольствием вбивала информацию в компьютерные таблицы, радовалась аккуратным строчкам, с удовольствием подбирала информацию для квартальных отчетов. Изображала из себя аналитика — сама с собой играла в героиню многосерийной книжной эпопеи про столичных милиционеров, а заодно извлекала из миниатюрных блокнотиков в крикливых обложках немалую пользу.

Сегодня блокнотик можно было вообще не вынимать из кармана: Марфа шла привычным маршрутом и смотрела все больше под ноги, а не на густые заоконные огни. Иногда посвистывала в зябкую тьму — будто подзывала к себе невидимую собаку, иногда вынимала из карманов руки, разминала их — прямо в перчатках, косилась на рабочие часы. Было холодно и довольно безнадежно. Конечно, не так, как в ту осень сорок восьмого в затертом разрушенном городке, но тоже не шибко весело. Если бы не строгий Анин взгляд, гарантирующий расспросы из серии: «Мама, а почему так рано? Ты что, не выполняешь свою работу?» — то Марфа бы спустила обход на тормозах. Прошлась бы под окнами четырех самых проблемных квартир и вернулась обратно: ставить тесто на завтрашнее угощение к зерничному чаю, выращивать в цветочном горшке кой-какую травяную мелочовку, варить микстуру из кошкиных слезок… Ленке-Амебе она тогда соврала, сказала, что успокоительное нужно для Ани, но на самом-то деле эту горькую бурду пила сама Марфа, а дочка-второклассница совсем не нервничала и смотрела на мир очень спокойными, хоть и слишком взрослыми глазами.

На углу у круглосуточного Марфа притормозила. Дежурно глянула сквозь высокую стеклянную дверь, дождалась, когда у кассы нарисуется относительно перспективный алкаш, и четко, одной левой, перепрятала ему заначенные на бутылку деньги. Покосилась на часы, прикидывая срок действия финансовой амнезии — до вечера пятницы или лучше сразу до воскресного утра?

Судя по организму, алконавт мог продержаться еще пару дней на одной чистой досаде и поиске пропавших десятирублевых сокровищ. Крышей, конечно, не поедет, но маниакальное состояние на него лучше было бы навесить. Будет понимать, что деньги где-то рядом, так что просто жгут ладонь, но до нужного срока их не найдет, станет видеть вместо своих серо-зеленых червонцев то квартирные счета, то справки из домоуправления. В общем, какие-то никчемные бумажки, от которых толку ноль, а выбросить нельзя. А выкинет или порвет — ну и шут с ним, с убогим. Пара дней в трезвости еще никому не повредили. Зато теперь можно отойти от гнусной витрины и честно вписать себе в блокнот полагающееся по нормативу благодеяние. До конца квартала Марфе не хватало еще полусотни мелкомасштабных поступков, так что мужика можно было бы немного попасти, если он, конечно, с ее участка, а не заехал, скажем, к кому-то в гости водку пьянствовать и дисциплину хулиганить.

Для перестраховки и чтобы не спугнуть объект, Марфа честно зарулила за угол и продышалась, входя в нужный ритм. Четко представила себе грязно-палевую дворнягу с ближайшей стоянки, закрыла глаза и сунула под язык замусоленную таблетку валидола: почему-то в последние месяцы перекидываться было тяжело. Давление постоянно скакало, температура поднималась, а женский цикл давал такие сбои, что, не будь Марфа уверена в своей чистоте, наверняка бы потрусила в аптеку за тестом на беременность. Но иначе не получалось: по последнему кварталу у нее оставались неизрасходованными не то шесть, не то семь часов собачьей жизни, и их оптимальнее всего было спустить на алконавта или еще какого упыря, чтобы в Конторе к отчету никто не прикопался.

Как оказалось, она абсолютно зря мучила себя валидолом и месила когтистыми лапами вонючую грязь: мужчинка, опечаленный разлукой с облюбованной бутылкой, наверняка не заметил бы не то что унылую собаку или неприметно одетую женщину странных лет, но и, наверное, аквалангиста в полной боевой выкладке, если бы тот поперся сейчас за ним по пятам. Объект сперва уныло матерился и выворачивал карманы у магазинной витрины, потом сухо сплюнул в паре сантиметров от Марфиной настороженной морды, потоптался на пустынной остановке, сунулся было в теплое нутро троллейбуса, а лишь затем еще более уныло поплелся в сторону метро. Марфа послушно трусила за ним, пытаясь углядеть время на фонарных часах и злясь на себя — надо было еще у кассы прочитать пьянчужку как следует, выяснить место проживания и планы на вечер, а то на ходу и в собачьем темпе это получалось скудно и обрывочно.

На третьей от ее дома остановке мужчинка как-то совсем сник, уселся на заледенелый край скамейки и начал методично сплевывать на асфальт сквозь раззявленные колени. Марфа для приличия понюхала запаршивленный бок урны, а только потом поставила передние лапы на скамейку, просительно заскулила и глянула объекту в глаза.

— Что, Бобик, и тебе хреново?

«Красногвардейская», кажется… или «Орехово»… Тьфу ты, мать моя женщина… Это к Таньке-Грозе поближе, вот пусть она с таким и возится. Как же тебя, холеру, сюда занесло?

— И мне хреново, Бобик. А знаешь, что, Бобка, в нашей собачьей жизни главное?

Марфа вежливо склонила морду, но при попытке себя погладить зарычала и оскалилась, демонстрируя не по-собачьи белые зубы (керамика при перекидывании не всегда совпадала с нужным оттенком).

— Ну тихо ты… знаешь, Боба, знаешь, потому так и рычишь.

В мужчинкиной плешивой голове противно зудела мысль о том, что жизнь у него и впрямь дерьмовая, раз уж даже бродячая псина принимает за врага. Пришлось поджимать хвост, жалобно тявкать и терпеть грубые касания заскорузлой руки — ровно до тех пор, пока алкоголик не дотумкал, что при нынешнем раскладе ему надо либо в петлю головой, либо завязывать к чертям и опять съезжаться с Вичкой, хоть та его и запилит до гробовой доски.

Мысль о никогда не виданной, но суровой Виктории была последней, которую Марфа считала у объекта. Ну раз за этим обрубком есть кому присмотреть, то задачу можно было считать выполненной. В метро этого козломордого сегодня с боями, но все-таки пропустят, а у нее уже лапы подмораживает, их потом хорошим кремиком надо будет смазать перед сном. Так что давай, друг мой ситный, топай восвояси, все равно в маршрутку тебя никто на шару не посадит, а ночи сейчас холодные. Где бы тут перекинуться поспокойнее и побыстрее, а? Может, в тех кустах? Хоть они и тесные, но зато грязи поблизости нет.

Прежде чем завертеться волчком и обернуться нормальным человеком, Марфа честно использовала несимпатичные кусты по их главному назначению. Собаке жить легко: у нее весь мир — один сплошной туалет и то, что там находится.

Нехорошо стало возле самого дома. Сперва Марфа даже подумала, это потому, что от нее до сих пор пахнет непромытой собачьей шерстью. Потом притормозила, огляделась по сторонам в поисках случайного бомжа. Не нашла и мрачно перекрестилась, понимая, что неизвестно откуда взявшуюся тревогу (а тухлятиной воняла именно она, тоской тянет совсем по-другому) разгребать придется ей самой.

Возиться с чужими неприятностями Марфе не хотелось зверски: у нее и без того на сегодняшний вечер было запланировано много разных дел, как по хозяйству, так и не очень. И церковные тряпки, опять же, надо было отгладить, а то с утра, до прибытия клиентки, можно не успеть.

Амплуа с экипировкой ей в свое время подобрала, разумеется, мама Ира, объяснив, что воцерковленность нынче в моде и что у многих слоев населения (в том числе и у клиентуры) куда больше доверия к блаженненьким и юродивым, чем к психоаналитикам и прочим специалистам. Марфа послушно облачилась в черную макси-юбку и платок небеленого льна, сходила на пару литургий, воскресила в памяти позабытые с гимназических времен ритуалы и честно отыграла перед первой же страдалицей все, что требовалось. Мама Ира, изображавшая на тот момент жаждущую аудиенции толпу, после ухода мирской одобрительно улыбнулась, сказала, что Марфа умничка, и сама побежала в ломбард сдавать оставленное клиенткой обручальное кольцо.

Церковный образ, кстати сказать, оказался на редкость удобным, так что Марфа из него почти не высовывалась, создавая себе в глазах соседей репутацию «малость чокнутой, но вообще хорошей бабы».