Ангельский концерт Климова Светлана

Я помог убрать со стола, на посуду она махнула рукой, и мы вернулись к прерванной беседе. Галчинский больше не упоминался, и я не стал настаивать, но на всякий случай поинтересовался:

— Скажите, Анна Матвеевна, в последнее время никто не пытался вас расспрашивать о прошлом семьи Кокориных?

Вопрос ее не удивил — она как будто его ждала. Что-то переменилось, и теперь Анна уже могла говорить о том, что случилось в доме на Браславской, не пересиливая себя и не мучаясь.

— Я не назвала бы это прямыми расспросами, хотя… Почему-то эта встреча мне запомнилась. — По ее лицу проскользнуло и исчезло выражение досады. — Спустя неделю после похорон на прием ко мне записался… к сожалению, не запомнила данных… одним словом, господин лет тридцати, который, как бы это помягче выразиться, не слишком мне приглянулся… — Я неожиданно уловил интонацию ее матери, не раз возникавшую в дневнике, и не смог сдержать улыбку. — Он привел с собой мальчика — то ли сына, то ли племянника. Ребенок выглядел странно заторможенным, с жуткой формой экссудативного диатеза — лет сто пятьдесят назад это называли золотухой. Оба дождались своей очереди и вошли в кабинет. Господин сразу же повел себя демонстративно — был говорлив и как будто чему-то все время радовался, в отличие от ребенка. Излучал, так сказать, свет всем своим отлично выбритым лицом. Я начала заполнять формуляр на мальчика, так как он попал к нам впервые, и стала задавать мужчине вопросы, но тут заглянула какая-то дама и вызвала в коридор медсестру. Замечу, что я совершенно не терплю, когда во время приема больного мне мешают. Едва Леночка вышла, этот господин мгновенно перестал сиять, навалился на стол и вполголоса произнес: «Анна Матвеевна, вам известен адрес Шпенеров в Германии?» И уставился мне прямо в лицо своими блестящими, похожими на спелые каштаны глазами без зрачков…

Я перестал дышать.

— …«А кто это?» — спросила я. Он не ответил и продолжал меня гипнотизировать. Наконец он сказал: «Друзья Нины Кокориной, вернее — ее отца. Разве родители вам ничего о них не рассказывали? Ваш дед, Дитмар Везель, родился в Москве, в Лефортово, у него был близкий друг — пастор Шпенер. Прежде чем их семейство отправилось куда-то в Германию, пастор приезжал сюда повидаться с вашей покойной матушкой. Не могу поверить, что ваши родители не поддерживали с ними связь!» Я хотела спросить, кто он такой, этот бесцеремонный тип, но от растерянности пробормотала: «Моему деду было бы сейчас больше ста лет. Полагаю, что пастору Шпенеру никак не меньше. Скорее всего, он давно умер». «Вам об этом Нина Дмитриевна сказала?» — оживился господин. «Мама никогда при мне этого имени не произносила», — отрезала я. «А Матвей Ильич?..»

Тут вернулась Леночка, и он выпрямился, как ни в чем ни бывало отвел взгляд и потрепал волосы ребенка. Мальчик раскачивался у него на коленке, и господин этот его как бы придерживал. Я посмотрела на кисть мужчины — небольшая, крепкая, волосатая с тылу рука, на коротком мизинце — золотая печатка с изображением скорпиона…

— Слегка вьющиеся темные волосы, зачесанные назад и схваченные на затылке резинкой, крупный нос, музыкальные уши… — перебил я Анну.

— Насчет резинки не помню, остальное сходится, — мрачно заметила она.

— И что же дальше?

— Да ничего. Ребенка я осмотрела, выписала направления на анализы и к ларингологу — у него вдобавок оказались аденоиды и гнойный отит. Эта история что-то проясняет?

— Нет, — отмахнулся я. — Забудьте, Анна Матвеевна. О Шпенерах вы кое-что прочтете в дневнике матери. Скорее всего, вас посетил дальний родственник, обиженный при разделе наследства.

Не мог же я сказать Анне, что у нее побывал не кто иной, как Олег Иванович Соболь, лидер церкви «Свет Истины», в прошлом — мелкий посредник между региональными политиками и криминалитетом, и бог весть кто еще. Весь спектакль с больным ребенком был разыгран в точности в той же манере, с которой я имел сомнительное удовольствие познакомиться пару лет назад, еще в бытность адвокатом. Но при этом я был уверен, что ни к пастору Шпенеру, ни к семье Кокориных этот человек не имеет ни малейшего отношения, и логично было бы спросить: зачем он приходил? И если Соболь всего лишь выполнял чье-то поручение, кто его послал или нанял?

Тут подал голос мой мобильный, и мне пришлось извиниться. Анна вышла к сыну, а я спросил в микрофон:

— Ты дома, детка?

— Ну да, — сказала Ева, — где же еще? Сабина отправилась гулять с собакой, а потом — спать. У человека режим, не то что у некоторых… Я соскучилась. Ты когда появишься?

— Уже выхожу.

— Поторопись, — загадочно произнесла она. — У меня для тебя сюрприз.

Из общего числа сюрпризов, которые мне когда-либо преподносили, только десятую часть можно было бы считать приятными, и то с натяжкой. Однако я заторопился и, когда Анна вернулась, поднялся ей навстречу.

— И что же, на этом — все? — вдруг спросила она. — Больше ничего нельзя сделать?

В отличие от брата она не хотела подводить черту.

— Вы имеете в виду тех, кто убил ваших родителей?

— Да, — твердо сказала Анна. — Именно. Я хочу знать — кто, и почему это произошло.

Я не был ничем обязан этой женщине и все-таки почувствовал себя не в своей тарелке. Почти предателем.

— Я позвоню, — пообещал я, — если, конечно, мне что-то удастся выяснить. Но не думаю, что мы сумеем получить серьезные доказательства.

— Неважно, — тень скользнула по ее лицу. — По улицам ходят десятки убийц, которые никогда не будут наказаны. Но я-то буду знать!.. — с нажимом повторила она.

Я поспешил сменить тему — и неудачно:

— Вы не собираетесь перебраться на Браславскую?

— С чего бы это? — удивленно произнесла Анна. — Нам с Муратовым и здесь неплохо. Остальное пусть решает Павел…

Когда мы прощались в прихожей, из своей комнаты снова появился наследник и, подчиняясь знаку матери, пожал мне руку своей крепкой прохладной ладошкой. Его рыжие вихры стояли дыбом. В дверном проеме позади мальчика мерцал экран монитора, хотя время и в самом деле было позднее.

На улице я поднял воротник куртки. Было по-настоящему холодно, и тонкий ледок, затянувший лужи на асфальте, похрустывал под ногами…

— Отдал? — спросила Ева, как только я появился в дверях. — Есть хочешь?.. Представляешь, Сабина даже прослезилась — молодой священник заставил-таки ее понервничать. Не тот, что вел службу, а другой — к которому она пошла на исповедь. Она сказала, что этот падре чересчур умный, а религия и вправду опиум.

— Вы, я вижу, неплохо повеселились, — заметил я, плюхаясь в кресло и с наслаждением вытягивая ноги. — Я поужинал. Устал как собака. Хочу спать.

Ева уютно устроилась напротив на нашем диванчике. Вид у нее был умиротворенный и в то же время слегка возбужденный, что я приписал посещению храма.

— Представляешь, Сабина в последний раз причащалась еще в прошлом веке! — будто не слыша меня, продолжала Ева. — А какое же причастие без исповеди? Вот ей и пришлось попыхтеть… Я думаю, в следующий раз тебе стоит пойти с нами — в конце концов, мы же с тобой венчались!..

— Ну уж нет, — проворчал я. — Вы с Сабиной хоть в монастырь, а у меня и без того дел по горло. Что там за сюрприз?

Ева хихикнула. Это было в ее манере — не обращать внимания на мои эмоции, дождаться момента и все повернуть по-своему, а заодно затянуть удавку на моей шее, так что и деваться некуда. За это я ее и любил.

— После того как служба закончилась, мы с Сабиной решили прогуляться, и она заявила, что хочет мне кое-что показать. Мы пошли к метро — там вокруг множество магазинчиков, муниципальный выставочный центр, все, конечно, закрыто…

Я рассеянно кивал, глаза у меня слипались от усталости, от бесчисленных сигарет першило в горле.

— Ты не слушаешь, Егор!.. Потом я увидела уютный особнячок, и Сабина сказала, что это здание «Немецкого дома», там по субботам собираются лютеране, среди которых есть старики из прежней общины. Свет внутри еще горел, дверь была не заперта, и мы вошли. В холле нам навстречу выпорхнула какая-то замечательная старушенция. Видел бы ты ее шляпку — я просто онемела, а Сабина успела шепнуть, что этот реликт — ее сокамерница, отсидела два срока и лично знала Дитмара Везеля, хоть и не близко. Бабулька эта — звать ее Луиза Либенталь — кинулась целоваться с Сабиной, а когда обе угомонились, говорит…

— Ева, — пробормотал я, — радость моя! Не обижайся, но давай-ка ты все это расскажешь завтра. Что-то я сейчас плохо соображаю, а вставать мне в половине седьмого…

— Хорошо, — с неожиданной легкостью согласилась она. — И все-таки — как там Анна?

— Завтра, — повторил я. — Завтра, детка, ты получишь полный отчет. 

4

Половина восьмого утра, воскресенье. По моим расчетам, я должен был оказаться на Браславской раньше Галчинского, но у ограды номера одиннадцатого уже стояло желтое такси.

Улица была совершенно пуста. Водитель дремал, прикрывшись «Аргументами и фактами», но когда я прошел мимо, приподнял голову, и газета соскользнула, обнаружив слегка помятую, совсем юную физиономию.

Я взялся за ручку калитки, как бы зафиксировав свою принадлежность к этому дому, убедился, что калитка не заперта, но входить не стал. Вместо этого я развернулся, сделал несколько шагов к машине и озабоченно спросил:

— Давно подъехали?

— Минут двадцать, — таксист скосил глаз на счетчик. — Долго еще стоять?

— Не знаю. — Я развел руками. — По обстоятельствам.

Сквозь трещины в бетоне дорожки пробилась трава, которой я раньше не замечал. Листьев на яблонях за неделю заметно поубавилось, а кусты пионов и георгинов полегли, будто их стебли окончательно потеряли упругость и желание сопротивляться непогоде. Сад уходил в осень, как тонущий корабль.

Я взбежал по ступеням на нижнюю террасу и дернул входную дверь, которая, в отличие от калитки, оказалась запертой. Тогда я надавил кнопку звонка и держал, пока не услышал возню в прихожей. Дверь распахнулась, и от неожиданности я отступил — на пороге стояла невысокая женщина лет пятидесяти в сером полупальто, отделанном рыжим мехом. Ее темные, без единой нити седины, волосы были туго стянуты узлом на затылке, тонкогубый, слегка подкрашенный рот плотно сжат, а в выпуклых, как у пинчера, глазах читался испуг.

Несмотря на то что она не произнесла ни слова, я все-таки узнал в ней Агнию, «домработницу» Галчинского, как определил ее Павел.

— Константин Романович здесь? — спросил я.

Эта Агния и не подумала ответить. Только закончив полный осмотр моей персоны, она произнесла:

— А вы кто такой будете?

— Я по срочному делу. Вы позволите?

Я слегка отодвинул женщину плечом и прошел в прихожую. На секунду мне померещилось, что она вцепится в меня и закричит, но обошлось без эксцессов. Пока я размашисто шагал в гостиную, «домработница» висела у меня на хвосте, дыша в затылок, а на пороге комнаты вдруг воскликнула низким взволнованным контральто:

— Константин Романович! Это вас!..

Известие о том, что Галчинский намерен посетить дом на Браславской, застало меня врасплох. Что ему могло здесь понадобиться, ведь не книги же в самом деле? Что они все тут искали, и почему этот дом притягивал их, как черствый пряник кухонных тараканов? Плюс мутная история с якобы похищением Константина Романовича, о которой Павел не счел нужным сообщить ничего конкретного. Я уже не говорю о том, что Галчинский — неважно, какую роль он играл в действительности и что у него сейчас на уме, — оставался последней ниточкой, единственным каналом связи с прошлым Кокориных…

На пороге гостиной я остановился так резко, что женщина, спешившая за мной, ткнулась мне в спину и охнула. Меня снова настигло дежавю.

Галчинский поднялся мне навстречу с нескрываемым удивлением. Для этого ему пришлось опереться на стол, но и выпрямившись, он нуждался в опоре — ею послужила высокая резная спинка любимого стула Матвея Кокорина. Стул стоял на своем привычном месте, второй — по другую сторону просторного полированного стола, под углом и поодаль. Точно такое же положение стулья занимали в момент кончины супругов Кокориных в тот июльский вечер.

Именно здесь сидели однажды и мы с Евой. Теперь персонажи в кадре сменились, но декорация осталась прежней.

— Егор Николаевич? — скрипуче осведомился Галчинский. — Чем обязан?

Куда и подевался его бархатистый вальяжный баритон. Павел был прав — Константин Романович выглядел и в самом деле неважно. Рослый и поджарый, обычно аккуратный до педантизма в одежде, сейчас он больше всего походил на плохо перезимовавшего лося, чья массивная голова едва держится на шее, а шерсть свалялась. Нижняя губа, довершая сходство, брезгливо оттопыривалась, подбородок серебрился двухдневной щетиной, кожа приобрела желтовато-оливковый оттенок.

— Вы виделись с Павлом Матвеевичем? — с ходу спросил я, усаживаясь напротив и обводя взглядом комнату. Все на своих местах. На столе — несколько томиков с неудобопроизносимыми названиями на корешках.

— Агния, будь добра, закрой дверь! — откашлявшись, произнес Галчинский.

Женщина удалилась, но дверь, тем не менее, осталась приоткрытой. Константин Романович покосился на щель из-под налитых синевой век и сказал:

— Не далее как вчера. Ваша роль во всей этой истории мне известна.

На этом мы закрыли тему. «Мельниц» он касаться не станет ни при каких обстоятельствах. Разговор с Кокориным-младшим, похоже, вышел крупный, поэтому за ключами Галчинский обратился к Анне.

— Константин Романович, могу я узнать, что вас сюда привело?

Только теперь Галчинский опустился на прежнее место. Я услышал короткий смешок, словно нож скользнул по фаянсу, а потом он произнес:

— Книги, молодой человек. Ничего, кроме книг. Все остальное касается только меня лично и не имеет отношения к делу. Старческие сантименты, если вы в состоянии понять. Дом, по всей вероятности, будет продан, а с ним связано полвека моей жизни. О которой вам, оказывается, известно довольно много. Откуда бы это?

Темнить не имело смысла.

— Вчера я передал Анне две рукописи, найденные здесь, в доме, — дневник Нины Дмитриевны и тетрадь с записями Матвея Ильича. Многое в них имеет к вам прямое отношение.

Это произвело впечатление. Галчинский втянул голову в плечи и навалился на столешницу. Я больше не видел его лица — только просвечивающую желтизной макушку и кончик хрящеватого носа.

— Дневник? Нина пишет обо мне? — глухо спросил он, почему-то пользуясь настоящим временем.

— Да, — подтвердил я, — и немало. Она всегда считала вас другом — своим и мужа, и никогда не забывала о тех днях, когда Дитмар Везель и его дочь вернулись из ссылки. Я думаю, за исключением Матвея Ильича, вы были для нее самым близким человеком. Вам повезло — она не успела в вас разочароваться.

Тут Галчинскому полагалось бы расчувствоваться, но едва я упомянул Матвея Ильича, он сорвался. Его лицо налилось опасной темнотой, а нижняя губа отвисла еще сильнее.

— Матвей!.. — странно вздергивая левый локоть, вскричал он. — Великий эгоист! Всю жизнь он носился со своей драгоценной особой и со своим не таким уж великим даром, не замечая великолепной, единственной в своем роде, преданной и великодушной женщины! Той, которая изо дня в день предоставляла ему возможность играть в свои безумные игры… Недаром сказано: душа любого художника, будь он из гениев гений, битком набита малыми, а порой и большими подлостями! Этот спектакль тянулся годами, и Матвей со своим чистоплюйством, снобизмом, со всеми своими четками и обожаемым Грюневальдом, на котором он просто помешался, сковывал ее по рукам и ногам. Настоящее рабство! И ведь что убийственно — из этого ничего не вышло. Матвей остался таким же, каким и был, не поднялся ни на миллиметр и в конце концов вынужден был заняться тем, с чего начинал!..

— Вы имеете в виду его работу в последние годы?

— Что же еще?! Любому невежде ясно, что реставратор, каким бы специалистом он ни являлся, всего лишь бледная копия настоящего художника. Halbfertige Geselle! — с отвращением выговорил он. — Недоделанный подмастерье! За его фальшивым самоуничижением пряталось не что иное, как творческое бессилие — уж я-то знаю… Они оба порой казались мне брейгелевскими слепцами, заблудившимися в собственном доме, и Нина, как сомнамбула, всегда шла за ним, только за Матвеем, слушая его одного и не обращая внимания на других. Любовь, скажете вы? Чепуха! И я совершенно уверен — слышите! — что именно Матвей, поняв наконец, что потерпел окончательное поражение, подбросил ей идейку о совместном уходе — подлую, напыщенную, как в плохом балагане, страшную в своем цинизме, и Нина покорилась, как покорялась всегда и во всем!..

Он уставился на меня, будто я возражал, но я и не собирался спорить. Впервые в его словах прорвалось обнаженное чувство. Мне даже показалось, что на глазах у него выступили слезы.

— Вы, должно быть, его ненавидели? — спросил я.

Ответа на свой вопрос я не получил. Скрипнула половица в коридоре, Галчинский отрывисто пролаял:

— Ступай в кухню, Агния Леонидовна! Нечего тебе делать под дверью.

Когда шаги женщины затихли, я сказал:

— Неужели вы в это верите, Константин Романович?

— Во что? — хрипло пробормотал он.

— В то, что Матвей и Нина Кокорины все-таки покончили с собой?

Он дернулся, очки в тонкой золотой оправе спорхнули с края стола и приземлились на ковре. Я наклонился, одновременно за очками потянулся Галчинский, и наши пальцы соприкоснулись. Его лицо оказалось всего в нескольких сантиметрах от моего. Я перевел взгляд — на запястье Константина Романовича лиловел приличный синяк.

— Молодой человек, — произнес он сдавленно, — вы просто не представляете, во что вы впутались… Мой вам совет — возвращайтесь домой как можно скорее и забудьте все, что случайно узнали. Это в ваших интересах…

Галчинский выпрямился, тяжело дыша, и схватился за бок.

— Это связано с тем, о чем писала Нина Дмитриевна? Тайна Везелей?

Константин Романович шагнул к окну, водрузил очки на нос, пристально обозрел пустой сад, а затем обернулся ко мне. На его губах играла желчная усмешка.

— Тайна Везелей! Не знаю, что вы под этим подразумеваете, но уверен, что Нина не пишет об этом ни слова. Сама она о чем-то смутно догадывалась, Матвей ни о чем не подозревал, да и никто не подозревал. Последним, кто знал все доподлинно, был Дитмар Везель, но он мертв и молчит; с тех пор прошло полвека — все окончательно забыто… Нина как-то пожаловалась мне, что ей кажется, будто за ней следят, что вокруг сгущается какая-то потусторонняя жуть, но я-то понимал: никакой слежки нет, просто она смертельно устала, а на душе у нее невыносимая тяжесть. И что тут удивительного? Ей приходилось в одиночку бороться со всем миром, а я не мог ей ничем помочь!

Я подтвердил, что Нина Дмитриевна действительно упомянула слежку и еще несколько неприятных эпизодов, и спросил: если все и в самом деле так и обстояло, то что означает его совет убраться отсюда и побыстрее все забыть?

Он промолчал, а я припомнил те места в дневнике, которые касались самого Константина Романовича. Образ верного друга дома, симпатичного, но скучноватого витии и жизнелюба, порой начинал двоиться в глазах Нины Кокориной, и один из этих раздвоенных Галчинских выглядел далеко не таким славным и простецким малым, как другой.

— Зачем вас послали сюда? — наугад спросил я, не надеясь услышать что-нибудь вразумительное.

Реакция Галчинского оказалась неожиданной. Он вскочил, дважды пересек гостиную из угла в угол, задержался у лестницы, ведущей наверх, и только после этого бросил через плечо:

— Глупо. Бросьте вы эти ваши смехотворные выдумки. Кто меня мог послать?

— Тот, кто уже однажды использовал вас. В день похорон Кокориных.

— Каким же это, извините, образом?

— Вы ведь не станете отрицать, что некоторое время провели тогда в комнате Нины Дмитриевны, тем более что сами же и сообщили мне об этом?

— С какой стати? Так и было. Эта нелепая стычка с Анной и неизвестно откуда взявшейся подругой Нины…

— Ну конечно, — сказал я. — Но есть и еще кое-что. Окно на втором этаже осталось открытым. А спустя несколько дней через него проник в дом посторонний, о котором нам ничего не известно, кроме того, что грабителем он не был. Как вы думаете, что ему могло здесь понадобиться?

— Окно… — Галчинский пожевал губами. — Возможно, кто-то и открывал его, не помню…

— Кроме того, был отключен датчик сигнализации. Преднамеренно. Если это сделали не вы, остается только ваша спутница. Кто она такая, эта Синякова?

— Евгения? — растерянно пробормотал он. — Невозможно! Да у нее не хватит ума обвести вокруг пальца трехлетнего ребенка, не то что… Обычная молодая женщина, вполне милая, в прошлом филолог, подрабатывает журналистикой, живо интересуется искусством. Я знаю ее с незапамятных времен, еще когда она была девчонкой-первокурсницей; они с мужем не раз оказывали мне дружеские услуги, и отношения у нас самые теплые. Есть в ней, разумеется, некоторая, скажем, экзальтация… Мне, например, никогда не нравилось, что они с мужем посещают какую-то новомодную церковь — «Светоч Правды» или что-то в этом роде…

— «Свет Истины», — подсказал я.

— Совершенно верно, — согласился Галчинский, — «Свет Истины». Но я представить не могу, что она могла бы…

У меня было достаточно времени, чтобы сопоставить историю с «похищением», которое продолжалось всего несколько часов, общее состояние Константина Романовича и его действия в следующие двадцать четыре часа.

— Чего они от вас добивались? — спросил я.

— Кто? — удивился Галчинский, но острый кадык на его жилистой, обтянутой гусиной кожей шее заходил ходуном.

— Те, кто вас похитил.

— А с чего вы взяли, что меня кто-то похищал?

— Я сидел в машине рядом с Павлом Кокориным, когда позвонила Агния Леонидовна. Это ее слова.

— Что за чепуха! — довольно натурально возмутился он. — Ничего подобного. Просто я не смог с ней вовремя связаться, и Агния, решив, что со мной что-то случилось, перепугалась. Вполне естественно.

Теперь он лгал вместо того, чтобы просто проигнорировать мои вопросы.

— Тогда почему вы сразу по возвращении домой бросились к Анне за ключами, а сегодня с утра оказались в гостиной Кокориных? И прошу вас — давайте оставим в покое книги, можно было изобрести предлог поубедительнее. Ностальгические воспоминания? Бросьте, Константин Романович. Скажите лучше — что вам приказали здесь найти?

— Никто ничего не приказывал, — с угрюмым упрямством произнес он, затем дернул головой, будто отгоняя назойливую муху, и неожиданно закончил: — Вас когда-нибудь били по ребрам горным ботинком?

Странный был вопрос, но ничуть не более странный, чем весь этот разговор.

— Неоднократно, — сказал я. — Если прозевать момент и не закрыться предплечьями, не исключены множественные переломы ребер и разрывы плевры. Печень опять же… но это уж как повезет.

— А меня впервые, — скорбно выдавил Галчинский. — Сильное впечатление для человека, которому далеко за семьдесят.

Общность негативного опыта нас и сблизила. В следующие четверть часа Константин Романович на одном дыхании выложил все, что с ним случилось накануне.

Взяли его в двух шагах от дома. Именно «взяли»: он неторопливо возвращался к себе, когда у бордюра притормозил заляпанный грязью серый «опель», откуда выбрался невысокий блондин располагающей наружности и обратился к Галчинскому с вопросом, как проехать на улицу Гарибальди. Пока профессор обдумывал кратчайший маршрут, из машины появились еще двое, зашли со спины и зажали его «в клещи», как он выразился. Иными словами — подхватили под локти и, пользуясь тотальным физическим превосходством, затолкали на заднее сиденье. Блондин рысью вернулся за руль, и «опель» рванул с места.

О сопротивлении не могло быть и речи — Константин Романович сидел, намертво зажатый между двумя крепкими бычками невыразительной внешности, которые на все его попытки выяснить, куда и зачем его везут, отвечали многозначительным молчанием и воротили морды. Завязывать глаза профессору или натягивать ему на голову мешок, как это сплошь и рядом делается в кино, троица не сочла необходимым.

С полчаса «опель» кружил по городу, потом замелькали новостройки Северного района. За окружной поток транспорта разредился, машина резко набрала скорость и устремилась по одной из второстепенных дорог, которая — Галчинский знал — вела к водохранилищу.

Мобильный у него отобрали сразу. Малый, сидевший справа, ловко вскрыл корпус, подковырнул чип-карту, приспустил дверное стекло и щелчком отправил ее на дорогу. Мертвую «Моторолу» швырнули на колени владельцу.

Только когда водитель свернул с асфальта на проселок, проскочил с ходу деревеньку с ничего не говорящим Галчинскому названием и за изумрудным горбом озимого поля раскрылся дубовый лес в бронзовой ржавчине, Константин Романович по-настоящему испугался. В голове засуетились, путаясь, панические мысли, среди которых не было ни одной толковой. Он лихорадочно искал причину того, что с ним случилось, — и не находил.

Наконец «опель» нырнул в мелколесье, накренился, а затем, прыгая и переваливаясь, проехал еще метров триста по заросшей волчьей ягодой лесной дороге. Ветви орешника свисали так низко, что временами казалось, будто машина таранит глухую чащу.

Дорога оборвалась небольшой прогалиной. Водитель заглушил двигатель, оглянулся и скомандовал: «На выход!» Первым выскочил сидевший справа бычок в пестрой спортивной куртке с логотипом «Lotto». Константин Романович нехотя последовал за ним, но как только его легкие, не по сезону туфли коснулись влажного лиственного покрова, пронизанного там и сям бледными стеблями трав, профессора сбили с ног.

Мягкая фетровая шляпа, купленная в Вене, трепеща, полетела в кусты. Галчинский рухнул ничком, и уже лежачему ему нанесли несколько жестоких ударов в область грудной клетки, от которых у Константина Романовича пресеклось дыхание, а сердце забултыхалось, как подыхающая лягушка. Полыхнула такая боль, что на мгновение все вокруг превратилось в черно-зеленый негатив. При этом никто так и не произнес ни слова, будто главной задачей этих молодых парней было доставить профессора именно сюда, в пронизанную великолепным светом переменчивого осеннего дня дубраву, и без всяких разговоров вышибить из него дух.

Обессиленно лежа на животе и чувствуя, что больше не в силах сделать хотя бы один-единственный вдох, а остатки воздуха в сплющенных легких вот-вот иссякнут, он с какой-то особой, почти запредельной четкостью увидел лес. Ракурс был необычный — так, наверное, видит мир шлепнувшийся на бегу годовалый ребенок за секунду перед тем, как зареветь белугой. Крутая каша дубовых крон шевелилась где-то на периферии поля зрения. Прошлогодний и свежий опад переливался всеми оттенками серого, коричневого и перламутрового с редкими вкраплениями занесенных ветром багровых последышей осины, словно старинное шелковое покрывало. В метре от лица Галчинского покачивалась потревоженная ветка с еще зелеными, бархатистыми с исподу округлыми листьями. Дальше стояла машина — задняя дверь распахнута, а на краю затравевшей колеи, в сантиметре от рубчатого и еще теплого заднего колеса, торчал новорожденный опенок — тугой, с присыпанной младенческой канареечной пыльцой шляпкой в пятак. Было совершенно ясно: как только машина начнет разворачиваться, опенку конец.

Галчинский застонал: удушье сводило бронхи, но тут кто-то рванул его сзади за ворот, ставя на ноги, и одновременно дыхательный центр в мозжечке разблокировался. Воздух оказался сладким и вязким, как сгущенка.

— Раздень его! — скомандовал блондин, и Константин Романович почувствовал, как с него торопливо и грубо срывают плащ, свитер, теплую рубашку из голландского хлопка и обувь.

Холода он поначалу не почувствовал, хотя и было от силы градусов десять-двенадцать. Стоя босиком, Галчинский жадно глотал воздух, пока не нашел взглядом опенок в колее, убедился, что тот пока еще в полном порядке, и вдруг успокоился.

— Если вы будете продолжать в том же духе, — раздельно произнес он, — я просто умру. От холода или от сердечного приступа. Вам ведь не нужен мой труп?

Парни загоготали, а белобрысый спросил:

— Где оно?

— Что? — удивился профессор.

— Сам знаешь, — ответил блондин. — Дай ему еще, Сань!

Стриженый парень, где-то под сотню килограммов накачанного живого веса, придвинулся к Галчинскому.

— Не надо бить, — быстро проговорил Константин Романович, чувствуя спиной и затылком, что ветерок в лесу далеко не июльский. — Объяснитесь!

Из дальнейшего он понял только одно — их интересовало нечто такое, что находилось или находится в данный момент в доме Кокориных, в саду, а может, где-то еще, и он якобы обязан об этом знать. Они не могли толком объяснить, что им нужно, однако были хорошо осведомлены в других областях. Им было известно о больной руке Галчинского, о жизни и смерти Нины и Матвея, о расположении комнат в доме на Браславской и о многом другом.

На то, чтобы убедиться, что Константин Романович не имеет ни малейшего понятия о том, что им требовалось, ушло полчаса. К этому времени профессор окончательно продрог. Холод сковал суставы, зубные протезы выбивали дробь, зато слева в груди, будто туда плеснули крутого кипятку, пульсировала пугающая боль — несильная, но упорная. Вдобавок его привязали запасным ремнем безопасности к небольшому клену, скрутив запястья позади ствола.

До настоящих пыток, правда, дело не дошло; Галчинский подробно и с готовностью отвечал на любые вопросы, лишь бы все это поскорее кончилось, и как только он начинал говорить, белобрысый совал ему под нос серебристый брусок цифрового диктофона.

Постепенно профессор понял, что убивать его все-таки не станут, но и двусторонняя пневмония в его возрасте тоже не бог весть какой подарок.

Трясли его основательно. Как только подтвердилось, что Галчинскому неизвестно главное, они перешли к Павлу и Анне, затем к друзьям и знакомым, в основном Нининым, но когда неожиданно прозвучало имя пастора Шпенера, Константин Романович был ошеломлен.

Выходит, Нина стократно права. Многие годы кто-то упорно и неотвязно приглядывал за жизнью в доме на Браславской, вникал во все подробности и фиксировал события. Затем у него потребовали дюссельдорфский адрес пастора, и тут выяснилось, что терпеливому соглядатаю ничего не известно о том, что Николай Филиппович давным-давно покинул этот суетный мир, а его сын, собиратель гравюр, с которым Галчинский еще некоторое время поддерживал деловые контакты, перебрался в Аргентину и переписка с ним прекратилась.

Следом посыпались вопросы о тех, кто так или иначе мог знать Дитмара Везеля или был связан со старой лютеранской общиной…

На этом месте Константин Романович вдруг запнулся, побагровел и уставился в угол.

— В чем дело? — встревожился я. — Вам нехорошо?

— При чем тут это! — поморщился Галчинский. — Они настаивали, понимаете… а я больше не мог выносить весь этот ужас. Сначала я сказал, что никого нет, все умерли, а если кто и жив, то я о них ничего не ведаю. Тогда блондин лениво протянул: «Ну-у, подождем, спешить нам некуда. Может, кто и воскреснет», а я точно знал, что еще четверть часа на этом собачьем холоде — и со мной все кончено. Мне ничего не оставалось, как назвать имя и адрес… Клянусь, я бы не сделал этого, если бы не мое отчаянное положение!

— Чье это было имя?

— Вам оно наверняка ничего не скажет. Петр Ефимович Интролигатор. Он был близок с отцом Нины.

— Интролигатор! — я едва не свалился со стула. — Он жив?

— Жив и относительно здоров. Сейчас ему девяносто три, он на тринадцать лет моложе Дитмара Везеля. Когда ему исполнилось девяносто, он продал свою квартиру и перебрался за город, в «Эдем».

— В каком смысле?

— В самом прямом. Отличный пансионат, солидное заведение для людей пожилых, одиноких и обеспеченных. Это в Малой Филипповке, где Троицкий монастырь.

— А дальше? — спросил я. — Как они себя повели?

— После того как я назвал адрес Интролигатора, все трое потеряли ко мне интерес. Ушли к машине и стали совещаться, но я не слышал ни слова. К этому времени у меня начались перебои сердечного ритма, и я стал просить, чтобы меня хотя бы развязали. Так они и поступили. Потом из машины выбросили мою одежду. Парни погрузились в «опель», развернулись и уехали, а я остался…

Едва звук мотора затих, Константин Романович доковылял до груды вещей и первым делом накинул на себя плащ на теплой подкладке. Затем натянул, охая и стеная, все остальное, но теплее от этого не стало. Пошарив по кустам, профессор отыскал шляпу, нахлобучил на уши и, осторожно неся избитое тело, двинулся вдоль колеи к опушке.

Через час Галчинский был в деревне. Деньги в кармане брюк, пенсионное удостоверение и бесполезный мобильный ему оставили, и вскоре он сговорился с местным инвалидом Лукичом, который на своей «Таврии» с ручным управлением доставил его прямиком к подъезду городского дома.

При виде профессора Агния охнула и запричитала. Константин Романович категорически призвал ее к порядку, велел готовить ванну, запер дверь на все имеющиеся замки и задвижки и решительно направился к письменному столу. Там его настиг телефонный звонок. После секундного колебания Галчинский снял трубку — звонил Павел Кокорин…

К своему изумлению, Константин Романович отделался легкой простудой, как часто бывает при сильнейшем нервном напряжении. Правда, ему еще предстоял разговор с Павлом с глазу на глаз…

Добравшись до относительно благополучного финала, Галчинский прикрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— Номеров машины вы, конечно, не запомнили? — спросил я.

— Нет. — Профессор схватился за локоть и принялся нянчить его здоровой рукой.

— Это понятно, — кивнул я. — Ну а в салоне «опеля»? Вам не попалось на глаза ничего примечательного? Какой-то особый сувенир, безделушка?

— Не припоминаю. Я был совершенно сбит с толку. Хотя, погодите… Знаете, Егор Николаевич, вы правы — там имелась-таки вещь, которая показалась мне… из другого контекста, что ли.

— Что это было?

— За спинкой сиденья под задним стеклом лежало карманное издание Нового Завета в мягком пластиковом переплете. Я сразу его узнал — из тех, что печатаются в Теннесси «Гедеоновыми братьями», есть такая евангелическая структура. Эти томики предназначены для бесплатного распространения, их легко отличить от любых других: вместо знака креста на переплете оттиснут золотом какой-то двуручный сосуд вроде неуклюжей амфоры.

— Кем они вам показались, эти парни?

— Ну, уж во всяком случае не профессиональными бандитами.

— Почему вы так решили?

— Несмотря на то что они доставили мне массу неприятностей, временами у меня возникало ощущение, что я имею дело с непрофессионалами. Хотя признаю: они довольно-таки усердно следовали своему сценарию. То есть я хочу сказать, что они были не теми, за кого пытались себя выдать. И еще один момент: блондин, который у них за старшего, задавая вопросы, сверялся с записями в блокноте. В особенности когда упоминались имена и фамилии…

Дверь в гостиную распахнулась, и на пороге, неотвратимая как судьба, возникла Агния Леонидовна.

— Ваш кордарон, Константин Романович! — ревниво косясь на меня, произнесла она. В голосе ее звучала обида. — Вы опоздали с приемом на целых полчаса!

— Сейчас. — Галчинский втянул голову в плечи и поднялся. Я спросил вдогонку:

— Значит, среди них не было господина лет двадцати семи — двадцати восьми, с гладко зачесанными назад темными, слегка вьющимися волосами и неприятной манерой говорить — вежливой и одновременно наглой?

— Нет. — Галчинский принял стакан с водой из рук «домработницы» и почему-то внимательно посмотрел сквозь него на свет. — Обычные туповатые щенки. И господами их можно назвать разве что спьяну.

Он вернулся к столу ровно в тот момент, когда с улицы требовательно заквакал клаксон таксиста. Константин Романович как-то мелко засуетился, поглядывая то на меня, то на книги. И вдруг спросил:

— А вы-то сами, Егор Николаевич? Почему вы сюда пришли?

— У меня и выбора не было. Если бы я сунулся к вам домой, вы бы меня просто выставили. Ведь так?

— Пожалуй, — впервые за это утро усмешка тронула его синеватые губы. — Отсюда я вас выставить не могу, хотя предпочел бы сейчас остаться в одиночестве. Вам известно, что Павел собирается продать этот дом?

— Нет. Но что-то в этом роде я предполагал.

— Вот я и решил использовать последнюю возможность.

— Возможность? — удивился я.

— Да. Возможность попрощаться. И если она меня услышит, попросить помощи и совета. Ненавижу кладбища!

— Кто это — она? — удивился я и тут же сообразил, что сморозил глупость. Непростительно, тем более что все это время я просидел там, где находилось привычное место покойной Нины Дмитриевны…

На террасе, дожидаясь, пока Галчинский запрет дверь, я с наслаждением закурил, прислонившись к сырой кладке парапета. По ступеням профессор спустился с преувеличенной осторожностью, поддерживаемый под руку Агнией Леонидовной, но едва ступил на гладкий бетон — выпрямился, приподнял шляпу, привычным жестом пригладил растрепавшиеся волосы и, уже не оглядываясь, зашагал к калитке.

Его верная раба и повелительница семенила в шаге позади.

Я взглянул на часы. У меня оставалось ровно столько времени, чтобы не опоздать к началу воскресного служения в церкви «Свет Истины». 

5

Несмотря на то что я неплохо знал Олега Ивановича Соболя, мне не терпелось взглянуть на него в новом воплощении — раз уж роль мелкого беса с некоторых пор перестала его устраивать.

Добраться с Браславской по адресу, который сидел у меня в памяти, было несложно. Районный дом культуры, где общественно-религиозный центр «Свет Истины», согласно реестру, арендовал помещение, находился почти в центре, и мой автобус прибыл в аккурат к ограде небольшого парка, окружавшего серое конструктивистское здание. В такую погоду охотников прогуливаться по аллеям, заваленным мокрой листвой, не найти. Согревшись в автобусе, я мигом продрог и рысью помчался по пустынному парку к парадному входу, на бегу примеривая выражение сосредоточенной отрешенности от земного.

Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что все двери клуба заперты наглухо! На всякий случай я побарабанил в стекло, и минут через пять через фойе проковыляла вполне добродушная старушка в синем сатиновом халате и с веником наперевес. Приоткрыв дверь ровно на ширину ступни, она прокричала: «Сегодня с шести! Никого нету!» и тут же загремела засовом.

Я закурил и перебрался к доске объявлений по соседству. Она располагалась в простенке между окнами первого этажа. За пыльными стеклами было сумрачно, на подоконниках чахли блеклые суккуленты. На доске ярким пятном выделялась афишка, возвещающая о дискотеке, которая должна состояться сегодня в половине десятого. Остальные бумажки были месячной давности, однако я просмотрел их и неожиданно наткнулся на узкую полоску бледно-голубой бумаги, на которой типографским способом было оттиснуто: «Церковь «Свет Истины»: воскресные богослужения в 12–00, библейские чтения по средам в 18–00. За дополнительной информацией обращаться по телефону такому-то, адрес такой-то».

Я записал адрес — это был спальный микрорайон, туда можно без спешки добраться на метро. Пока я возился с блокнотом, ко мне с опаской приблизилась тощая дворняга, обнюхала мои кроссовки и потрусила по своим делам. Мне вдруг захотелось плюнуть на все и вернуться домой, к Еве, однако свидание с Галчинским не позволяло мне остановиться до тех пор, пока я не выясню, какую информацию пытался получить Соболь от Анны и профессора.

Страницы: «« ... 7891011121314 »»

Читать бесплатно другие книги:

Елена Григорьева пишет удивительную прозу. Неожиданный детский взгляд, меткость образов, легкая ирон...
Творчество современного русского поэта Ирины Вербицкой включает в себя гражданскую, философскую и лю...
Любое стихотворение Эдуарда Асадова – торжество смелых и благородных чувств, отстаивание высоких иде...
«…Меня закрутило, завертело и куда-то потянуло, как в пылесос!Когда мелькание прекратилось, я не пов...
«…Был ранний вечер, тени от предметов медленно наползали на поверхность письменного стола. Только ко...
Во все времена среди тысяч обычных людей едва ли можно было отыскать хотя бы одного человека, облада...