Пазл Варго Александр

С этими словами беззубый с размаху ударил Егора по лицу. Не особенно больно – не хватало в тощих кулаках силы, но именно тогда, на короткий миг, когда в глазах слегка помутилось, Егор впервые увидел еще двоих присутствующих при казни.

Они стояли чуть поодаль, в просвете меж деревьев, закрывая собой вид на деревню. Оба высокие, безбородые, одеты в длинные выцветшие камзолы. Один внимательно разглядывал происходящее и слегка улыбался тонкими губами, второй смотрел в другую сторону – на избы, темнеющие среди зелени. А потом Егор моргнул, и эти двое исчезли, будто и не было их.

– Чего ему бояться! – вещал беззубый, потирая ушибленные костяшки пальцев. – Для него это самая лучшая смерть. Ни покаяния, ни отпевания. Он же там сразу своим станет. На костер бы его, чтоб душонку поганую как следует пропечь да очистить. А? Мерзота? Хочешь на костер?

Егор облизал окровавленные губы. Горячий соленый привкус немного прояснил сознание, и где-то глубоко под ребрами впервые шевельнулся страх.

– А сам-то ты откуда так хорошо про преисподнюю толкуешь? – спросил он, стараясь улыбаться. – Своими глазами видал небось?

– Что? – Палач от удивления и возмущения даже отступил на шаг. – Что ты мелешь?

– Не видал еще, значит, – кивнул Егор. – Ничего, придет время, увидишь…

И в этот момент показалось ему, что краем уха услышал он чей-то смех. Совсем рядом, почти за плечом. Тот же смех, что временами вспоминался по утрам, когда поднявшееся над горизонтом солнце еще могло приносить радость.

– Видит бог, я бы сжег тебя, погань, – прошептал беззубый. – И того, кто тебя удумал отпустить, тоже. Но Господь укрепляет нас, посылает тяжелые испытания на долю, и потому, видать, придется нам смириться с тем, что старикан ушел сам, а тебя мы можем только вздернуть, как последнего нехристя. Хотя ты ведь и есть нехристь, так?

Выходит, помер генерал-профос. Егор вздохнул. Последний раз он ел двое суток назад, и сейчас в голове, усиленный ударом, сгустился непроглядный серый туман. В нем тонули мысли и воспоминания. Где-то в самой глубине бесформенным клубком свернулось отвратительное, мерзкое предчувствие. Еще не ясно было, начинает оно просыпаться, выпрастывая наружу уродливые свои лапы, или пока просто ворочается во сне, потревоженное грядущей казнью. Оно не имело отношения к смерти и было много хуже ее, много страшнее и опаснее. Егор не имел права позволить этой твари поднять голову.

– Давайте, заканчивайте уже, – медленно проговорил он. – Скучно.

– Торопишься, значит? – На беззубого стало страшно смотреть. Он весь трясся от возбуждения, конечности беспорядочно дергались, словно при виттовой пляске. – Спешишь, да? К ненаглядным своим, рогатым, в пекло? Отмучиться хочешь побыстрее…

– И то дело, давай кончать, – протянул дядька Никанор. – Нечего тянуть, право слово.

– Хорошо же, колдун, мы сжалимся над тобой. Митька, а ну…

Митька, третий, самый молодой и молчаливый из палачей, коренастый крепыш с мушкетом за спиной, все это время безучастно стоявший рядом, придерживая трухлявую колоду, служащую опорой для ступней Егора, спокойно кивнул и резким ударом ноги опрокинул эту самую колоду набок. Вот и все заботы. Проще, чем забить свинью.

Тело устремилось навстречу земле, но веревка, закрепленная на нижней ветке дуба, остановила падение, рванула за шею, раздирая кожу. Судорожный испуганный выдох застыл под подбородком, уперся в кость нижней челюсти и сдавленным звериным хрипом вырвался из растянувшегося рта. Закружились над головой кроны деревьев, заслонили собой лоскут чистого неба.

Тишина наступила внезапно. Ни скрипа веревки, ни оглушительного стука крови в висках, ни подбадривающих криков беззубого. Это было как нагретая солнцем озерная вода после целого дня тяжелой работы в поле. Давно позабытое ощущение истинного счастья.

– А он неплох, – прозвучал безжалостный, пропитанный ядом голос. – Держится.

– Да, – согласился второй, тяжелый и черный, как грозовая туча. – Хотя деваться-то ему некуда, вот и держится.

– Эй! – позвал первый. – Егорка!

Егор оторвал взгляд от распахнувшегося перед ним небытия. Вокруг снова стояли пятеро. Трое палачей застыли нелепыми изваяниями: на искаженной ненавистью морде беззубого отчетливо читалось разочарование происходящим, дядька Никанор виновато отводил глаза в сторону, а Митяй смотрел повешенному прямо в лицо – смотрел с легким, невинным, почти детским любопытством, будто надеялся заметить нечто потаенное, в самом конце жизни способное обозначиться в глазах, нечто заповедное, неземное.

А вот двое других ничуть не застыли. Те самые, что померещились ему пару минут назад меж деревьями. В старых, но чистых камзолах странного покроя, в высоких охотничьих сапогах. Тщательно расчесанные волосы лежали на плечах аккуратными прядями. На пальцах с ровно постриженными ногтями – кольца да печатки со странными символами. Серебро, золото. В любой другой ситуации он точно принял бы их за барьев или заморских купцов каких. Но сейчас, из петли, ему было хорошо видно, что невыразительные, гладко выбритые лица напялены для отвода глаз, что под ними копошится что-то нечеловеческое, запредельное – то самое, что разворачивало свое черное тело посреди остатков его души. И когда они говорили или улыбались, это становилось особенно заметно.

– Слушай, Егорка, – начал один. – У нас к тебе дело. Давай по-хорошему, услуга за услугу. Мы, видишь ли, собрались вот в эту деревеньку на праздник к одному мужичку. Ничего особенного: посидеть, закусить, языки почесать. Но нам страсть как нужен кто-то вроде тебя. Ждали одного паренька, да сорвался он. Мы уж отчаялись было, думали, не состоится трапеза, а тут ты. Ну! Давай начистоту. Мы сейчас тебя оттуда вытащим, этих ребятушек к рукам приберем, а ты с нами пойдешь. Годится?

Егор не спешил с ответом. Боль в шее поутихла, словно растворившись в окружающей тишине. Слова о трапезе всколыхнули внутри обрывки человеческого. Но ведь он знал, кто эти двое. Уж ему ли не знать? По именам, конечно, не сумел бы назвать, но они и сами не всегда смогли бы – даже от Христа отделались всего одним словом.

– Долго думает, – сказал тот, что стоял справа.

– А куда ему спешить? – усмехнулся второй. – К нам не опоздаешь.

На себя Егору давно уже было наплевать, да и понимал он, что такое согласие лишит его последних шансов на спасение. Если они еще оставались, эти последние шансы. Пропадать, так пропадать, без всплесков, без метаний. Ступил когда-то на тропу – так изволь пройти по ней до конца и честно посмотреть в глаза тому, кто ждет у обрыва.

Однако обещание «прибрать к рукам» сломило его.

– Согласен, – прохрипел Егор так тихо, что и сам едва услышал.

Но тем, что ждали его ответа, этого хватило.

– Молодец! – воскликнул первый и звонко ударил в ладоши.

Тотчас петля разжала хватку, и Егор повалился в мятую траву, истошно хватая ртом воздух. Прохлада обожгла окровавленные легкие, и он, начавший было подниматься, вновь рухнул наземь, скорчившись от мук. Вокруг творилось что-то, шуршала трава, раздавались испуганные крики, но боль мешала понять суть происходящего. Торопливые шаги, вопль:

– Митька, едрить твою!..

Выстрел. Чье-то тело тяжело упало рядом, а через мгновение в ноздри ударил едкий запах порохового дыма. Визг, удар, угрюмая, безжалостная возня. Придушенный рев:

– Митька, отпустиии…

Влажный удар – и тишина. Потом еще один. Еще. Капли по траве. Кто-то темный переступил через Егора и встал рядом. Он разлепил веки и попытался рассмотреть стоящего, но получилось не сразу. Слишком много дыма, слишком сильно слезятся глаза. Закашлявшись, Егор откатился в сторону и, когда все наконец смолкло, медленно, опираясь руками о ствол дерева, поднялся на ноги. Колени дрожали, сердце ходило ходуном, боль в шее угасала, но неспешно, рывками.

Дядька Никанор лежал навзничь с простреленным лбом. Ружье, из которого его убили, валялось у него на животе. Мертвые глаза равнодушно рассматривали Митьку, что качался в не ему предназначавшейся петле, слабо подергивая ногами. На лице молодого палача растягивалась гримаса боли. По синему сукну шаровар стремительно расползалось темное пятно. Внизу, в аршине от рваных сапожных подошв, еще кровоточила отрезанная голова беззубого.

На подходе к деревне Егор вдруг испугался, что ее жители сразу раскусят его. Отчетливо представилось, как первый же встречный, кто бы он ни был, укажет на него пальцем и скажет мрачно:

– А я знаю тебя. Ты – Егорка, Иванов сын, бывший бригадирский писарь Никитского полка. В середине весны уличили тебя в ведьмовском деле, в наложении чар на солдатские ружья и сабли, в изготовлении заговорных писем. Просидел месяц в остроге, ожидая костра, как полагается по воинскому Уставу. Да только генерал-профос, который когда-то сам к тебе за помощью обращался, оказался добр и позволил отделаться битьем батогами, после чего выгнал из полка взашей. С тех пор шел ты через всю страну, где побираясь, где батрача по мелочи, где воровством промышляя. Надеялся в родное село вернуться, застать брательника своего, да только Господь иначе рассудил: нагнали палачи, специально за тобой посланные после смерти старого генерал-профоса, и повесили на окраине нашей деревни. Чертова сила вступилась за тебя, и потому идешь ты сейчас по нашей улице, не живой и не мертвый, съедаемый изнутри адской проказой. Не человек ты больше, Егорка, и не Иванов сын. Ничей ты теперь, никто, и звать тебя никак. А потому нет тебе места здесь, нелюдь. Не оскверняй наши дома, шагай обратно к дереву, на котором до сих пор болтается твоя петля. Исправь ошибку.

Он настолько отчетливо представил себе эти слова, что даже удивился, когда первая живая душа, попавшаяся на улице, попросту не заметила его. Сухая, худощавая старуха с траурно поджатыми губами медленно брела к колодцу, держа в корявых, словно сосновые корни, руках большую деревянную бадью. Опухшие ступни в стоптанных лаптях несли ее прямо навстречу Егору. Подняв голову, она скользнула по нему взглядом, недоуменно повела носом, а потом снова опустила глаза. Чужак, похоже, совсем не интересовал ее. Они едва не столкнулись: Егор в самый последний момент отшатнулся в сторону, и старуха равнодушно проплелась мимо, слегка задев его бадьей.

Никто, и звать никак. Да. Видно, неспроста выпал из петли. Чужой он здесь, среди этих приземистых курных изб и ухоженных огородов. Потому так и щипало глаза, и гудело в голове, когда проходил возле чуть покосившегося деревянного креста, вкопанного на околице. Потому никто из живых и не мог увидеть его.

Мужиков в деревне было мало, как и должно быть посредь августовского дня. Двое стояли у ворот большого, недавно подновленного дома с резными наличниками, толковали о чем-то гулкими голосами и даже не повернули голов, чтобы посмотреть на пришельца. А так – бабы да детишки. Мелочь носилась вокруг, заливисто смеясь и перекрикиваясь.

Егор не знал, куда ему идти, но был уверен, что сам найдет место. Чертятники не живут среди людей. Им тошно в окружении чистых душ.

Один из мальчишек, игравших на улице в догонялки, вдруг подбежал к нему, схватил за рукав и спросил, заглядывая в глаза:

– А ты куда, дядька? К Хромычу?

– К Хромычу?

– Да. Он однажды сидел на завалинке, да заметил двух братьев, да сказал им, мол, бодайтесь, как козлы. Ну, они на четвереньки встали и давай друг друга бодать. А он ржет. Я сам видал. А теперича помирает лежит.

– К нему, значит. – Егор попытался улыбнуться мальцу, но не вышло. – А что, не туда иду?

– Туда, – кивнул мальчишка. – Он на окраине живет. Там увидишь. Скажи ему, что это я, Андрюшка Васильев, прошлым летом хотел его избу поджечь. Потом-то понял, что так не можно делать, да только…

– Но я-то тут при чем? Сам скажи.

– Боюсь, – серьезно ответил мальчишка. – А тебе, дядя, бояться нечего.

Андрюшка отпустил рукав и побежал прочь, к игре, которая сейчас была важнее всего остального. Егор кивнул ему вслед и заковылял дальше. Его не провожали взглядами, не окрикивали, не пытались остановить. Будь он живым, разве сунулся бы к нему, лохматому, грязному чужаку, ребенок? Да и сунься – разве местные позволили бы им поговорить? Налетели бы, мальчишку отвели подальше, а непрошеному гостю намяли бы бока да вытолкали прочь из деревни – моргнуть не успеешь. Но на то и живой, чтобы с тебя спрос был. С нечистой силой иначе.

Он продолжал идти, шаг за шагом приближаясь к цели. Уже и изба чертятника виднелась впереди – скрюченная, угрюмая, отделенная от остальных домов пустым, заросшим бурьяном участком. На самом краю селения, почти в овраге. Можно было не ковылять через всю деревню, а обойти лесом, избежав ненужных встреч. Не подумал сперва, а сейчас уж поздно скрываться.

Откуда-то сбоку вывернула ему навстречу деваха. Простоволосая, растрепанная, на красивом молодом лице блестят слезы. Егор поначалу решил, что она сейчас мимо промчится, не обратив на него внимания, но не тут-то было.

– Мамка моя просила передать, – пробормотала девица, пряча заплаканные глаза. – Говорит, до меня у нее была еще дочка. Так в голодный год Хромыч привел откуда-то двоих черных стариков, и они девочку купили…

Егор усмехнулся. На этот раз удалось без проблем, хотя в шее шевельнулась острая, горячая боль.

– Это не они купили, – сказал он, не прекращая улыбаться. – Это мать продала. Ее грех. Не вешай на старика лишнего.

Деваха закрыла лицо ладонями и отвернулась. Егор поднял руку, чтобы коснуться ее плеча, – сам не знал зачем, – но потом повернулся и зашагал к избе чертятника. Быстрее, быстрее, чтобы никто больше не успел возникнуть на пути. Широкая улыбка так и кривилась на его лице, а жгучая боль в шее становилась с каждым движением все сильнее.

Калитка была распахнута, дверь висела на одной насквозь проржавевшей петле. На завалинке сидел дед, плечистый и могучий, как медведь. Недобро оглядев из-под косматых бровей приблизившегося Егора, он буркнул:

– В бане!

– Что?

– В бане помирает дружок твой. В избе нельзя ему.

– Лады, – пожал плечами Егор. – А ты, дедушка, зачем тут?

– Бабу свою жду, – невозмутимо ответил тот. – У нее есть что сказать гаду на прощанье.

Егор кивнул и шагнул к калитке, а дед скрипуче крикнул ему в спину:

– Не вздумай ее коснуться! Слышь!

Путь к бане был выстлан трухлявыми черными досками. Они огибали дом и, пропетляв среди бурьяна, приводили к маленькому замшелому срубу. Крохотное окошко оказалось забито изнутри. Пришлось согнуться почти вдвое, чтобы протиснуться в дверь.

Мрак внутри царил особенный, вдвое гуще обычного отсутствия света. Несмотря на то что помещение было не больше пяти шагов в длину и ширину, открытой двери не хватало, чтобы вытащить из темноты противоположную стену. А именно у нее и находилась широкая лавка, на которой стоял грубо сколоченный деревянный гроб.

В нем лежал, до середины груди укрытый льняной простыней, сухонький мужичок с острым кривым носом и перекошенным ртом. Он был еще жив: взгляд налитых кровью глаз метнулся к вошедшему, замер на секунду, потом вернулся назад и заскользил по закопченному потолку. Руки его, казавшиеся совершенно черными в этой тьме, беспрерывно шарили по простыне, кадык ходил вверх-вниз, но из чудовищно изогнутого рта не вылетало ни звука.

Над умирающим стояла старуха, опиравшаяся на сучковатую палку. Она неотрывно смотрела в его страшное лицо, так же как Митька вглядывался в лицо Егора несколькими часами ранее. Впитывала, запоминала, забирала с собой страдания еще дышащего мертвеца, чтобы потом, когда его тело станет просто мясом и погрузится в землю, иметь возможность снова и снова переживать их, разглядывать, как драгоценные бусы или детские рисунки.

Хромыч внезапно вздрогнул всем телом, слабо застонал, протянул руку к старухе. Та отшатнулась, как от огня, испуганно зашипела. Колдунов нельзя касаться, пока они помирают, – это каждый знает. Дотронешься – и все его грехи мгновенно на тебя переползут, а он мирно отойдет, погубив напоследок еще одну душу.

Рука бессильно опустилась на покрывало, впилась пальцами в чистую ткань.

– Погань, – процедила старуха. – Чтоб ты так тыщу лет подыхал! На том свете для тебя уже костры разожжены. Чуешь вонь? Это котел с серой, в которой тебя варить будут, сучье отродье. Котел с серой!

Она плюнула Хромычу на лоб и, резко повернувшись, вышла из бани, не коснувшись и не заметив Егора. А тот кое-кого заметил. Двое бесов были уже здесь, застыли возле умирающего: один – в изголовье гроба, второй – в ногах. На головах громоздкие маски невиданных зверей: рогатый волк и корова с кабаньими клыками. Такова сущность всякой нечисти: личина под личиной, без собственного «я», без истины. Что напялят на себя, то за лицо и сойдет. Даже та пакость, копошившаяся раньше под их человеческими чертами, тоже подделка. По-другому не бывает.

Когда шаги старухи стихли за калиткой, бесы зашевелились и стащили маски.

– Фу, стерва! – проворчал один. – Ноги затекли.

– Утомила, – согласился второй и, наклонившись над Хромычем, сказал: – Глянь, раб божий-то, кажись, того… преставился.

И оба дружно расхохотались.

Егор прошел в угол, опустился на пахнущие капустой доски. Отсмеявшись, бесы повернулись к нему:

– Слушай, мы сейчас по делам, а ты тут оставайся.

– Хорошо.

– Сторожи нашего ненаглядного. Если что, с тебя спросим. Такое угощенье…

Егор кивнул.

Время шло, а он так и сидел в углу, глядя на гроб. Чертятник умер, и тьма, клубившаяся над его телом, рассеялась. Теперь все вокруг выглядело обычным: бревна стен, копоть на потолке, жиденький березовый веник и прокисшие, разъехавшиеся доски, устилающие пол, – заурядная бобыльская банька. Даже гроб на лавке казался предметом привычным и подходящим, а тот, кто лежал в нем, – просто несчастным покойником, предоставленным самому себе. Ночь он должен простоять здесь, а с утра придут мужики, похмельные и злые, заколотят крышку да быстро снесут до кладбища. Похоронят за оградой, как нечистого или нехристя, креста не поставят, холмик утопчут. Следующей весной ни один из них уже не сможет показать, где находится могила. Так и память о колдуне-чернокнижнике Хромыче исчезнет, смоется дождями да порастет травой.

А ведь был человек. Бегал когда-то, давным-давно, босиком по избе, заливисто смеялся и заставлял смеяться мамку. Солнечный божий свет сверкал в его смехе, разбивался о волосы и отражался в глазах. Пил он взахлеб парное козье молоко, оставляя над верхней губой белую полоску, ходил помогать бате в поле… а потом, спустя всего несколько коротких лет, что-то вдруг поменялось в нем. Развернулось в душе то самое, беспросветно-черное, протянуло в разные стороны свои тонкие лапы, заползло ими в каждый уголок, каждую извилинку сердца. И отыскал он других таких же, выспросил у них секрет. Пошел в глухую полночь на поляну, зарубил там черного кота, выпил горячей крови и сказал слова нужные, последние свои слова человеческие, обратясь лицом к чаще. И его услышали.

Сила чертятника – ему же проклятье. Повелевает он бесами, может заставить их что угодно вытворить. Да только бесы не сидят без дела, им подавай работу. А ежели заскучают, начинают хозяина мучить. Мучают ужасно, так что ни сна, ни отдыха, ни забвения колдуну до тех пор, пока он им снова задачу не подкинет. Вот чертятники и маются, вершат злодеяние за злодеянием. Некоторым из них поначалу мешают ошметки совести, но это не длится долго. В конце концов бесы всегда побеждают: человек, сам пустивший их к себе, в себя, не может долго сопротивляться.

Интересно, насколько хватило Хромыча? Как много лет прошло, прежде чем он превратился в зловещего нелюдя, ради забавы заставляющего своих соседей бодаться по-козлиному? Пытался ли остановить это? Испытал ли в самый последний миг, когда плоть выпустила душу, наслаждение от того, что больше никому из живущих не причинит вреда? Вряд ли. Он наверняка не испытывал ничего, кроме страха, страха за свое будущее, в которое все еще верил, на которое все еще надеялся. Человек слаб.

День клонился к вечеру. Свет, льющийся через дверной проем, сначала пожелтел, потом окрасился багровым. Пастух, сопровождаемый мальчишками, прогнал по улице стадо: насытившиеся за день коровы шли молча, тяжело, неспешно. Егор, неподвижно сидевший в углу, прекрасно представлял себе их: размеренно вздымающиеся бока, покачивающиеся хвосты, задние ноги, покрытые засохшей грязно-зеленой коркой.

Он ведь и сам когда-то бегал помогать пастухам. В те времена отчаянно хотелось попасть в солдаты. В те времена березовый сок был лучшим напитком на свете, а роща неподалеку от дома прятала в себе секретов больше, чем все заморские страны. В те времена на закате бабушка открывала калитку и звала его домой – пить молоко и ложиться спать. Он до сих пор прекрасно помнил ее грузный силуэт на фоне чистого алого неба.

Вздрогнув от стука захлопнувшейся двери, Егор понял, что наступила ночь. Свет больше не сочился через щели, а звуки снаружи угасли. Двое бесов вновь стояли над гробом, пристально разглядывая усопшего. Несмотря на кромешный мрак, их было отлично видно: и камзолы небывалого покроя, и худые бритые лица. Они сдернули с покойника покрывало, отбросили в угол, длинные узловатые пальцы принялись ощупывать тело.

– Эй! – не оборачиваясь, окликнул один из них Егора. – Чего сидишь? Иди наружу, гостей встречай. Да поучтивее с ними! Дверь открывай, каждого привечай добрым словом…

Егор вышел из бани. В теле появилась странная легкость, словно оно вот-вот готово было оторваться от земли и взмыть к высыпавшим на небе звездам. Наверное, оттого, что так и не поел до сих пор. Голод уже не докучает, отступил.

Здесь, на свежем воздухе, он видел немногое: чернела рядом громада дома, за ней можно было различить все еще открытую калитку. Деревня терялась во мраке. Доносились отзвуки чьих-то голосов и блеянье коз. Шепотом пел в кронах деревьев ветер, да в тон ему стрекотали кузнечики. Внезапно где-то поблизости рявкнула собака. Егор аж вздрогнул от неожиданности и тотчас увидел в калитке массивную темную фигуру.

– Милости просим, – сказал он, делая несколько шагов навстречу. – Пожалуйте к столу…

Фигура безмолвно проплыла мимо. Она оказалась огромной, почти вдвое выше Егора, с ветвистыми оленьими рогами на круглой голове. Собака продолжала лаять. Спустя пару мгновений к ней присоединилась другая, потом третья – и вот уже по всей деревне надрывались псы, беснуясь на цепях. Егору хотелось зажать уши, но он не мог себе этого позволить. В калитке показался новый гость.

– Добро жаловать, – как можно громче проговорил Егор, но не услышал себя за какофонией собачьего хора, а потому продолжать приветствие не стал, просто указал в сторону бани.

Они прибывали и прибывали, мрачные высокие господа в камзолах и кафтанах необычного покроя, поодиночке и в компании таких же молчаливых девиц. Егор кланялся, делал руками приглашающие жесты, направлял их по выложенной досками тропке. Собаки не унимались, от их нескончаемого лая рвалось на части сознание, в голове все смешивалось. Уже казалось, что среди гостей идут, поднявшись на задние лапы, огромные черные псы, скалящие острые клыки. Или то были люди с собачьими головами? Круглые желтые глаза, острые уши, когтистые лапы, кривые усмешки, черные, как смоль, бороды, длинные раздвоенные языки, липкая и холодная жабья кожа – он не мог сказать, что из этого действительно проскользнуло мимо него, а что привиделось, приморочилось с голодухи и усталости. Вереница все тянулась из калитки, послушно следуя поясняющим жестам, сопровождаемая пронзительным грохотом собачьего лая. Целую жизнь, целую смерть, целую вечность.

А потом кто-то схватил его за шиворот, потянул за собой к бане – и только оказавшись внутри, Егор понял, что больше гостей нынче не будет. Собрались все.

Их было огромное количество. Внутренность деревянного сруба расширилась, превратившись в просторную залу, способную вместить бесчисленное множество существ, притворяющихся людьми. Гроб с мертвым чертятником теперь стоял не у стены, а точно в середине комнаты, а прямо над ним возвышались двое знакомых Егору бесов. Его хозяева.

– Итак! – выкрикнул один из них, призывая собравшихся к молчанию. – Раб божий Архип преставился. И мы собрались здесь сегодня, дабы пожрать его бессмертную душу!

Кто-то взвизгнул, по залу пронесся легкий смешок.

– Законы нашего собрания таковы, – продолжал бес, с легкостью перекрикивая все еще лающих снаружи псов, – что каждый, кто вкусит бессмертной души раба божьего, должен будет участвовать в жребии! Одному из нас ныне выпадет занять место усопшего! Кто имеет слово против, пусть скажет сейчас или оставит его при себе до Страшного Суда!

Наступила тишина. Только тявкала где-то далеко за стеной не в меру ретивая собачонка. Мгновения текли одно за другим, и Егор, стоявший у самой стены, вдруг в этой тишине поймал себя на мысли о том, какую именно часть раба божьего Архипа хотел бы съесть первой. Он сглотнул слюну и, подавив рвотный позыв, зажмурился.

– Что ж, братья и сестры! – вскричал бес. – Начнем трапезу!

Тотчас зазвенело железо, волной нахлынул слитный ропот возбужденных голосов. Егор открыл глаза. Мертвеца резали на части широким, слегка тронутым ржавчиной ножом. Скрипели под тяжелым лезвием кости, влажно, мягко поддавалось мясо.

Длинные когтистые пальцы тянулись со всех сторон, спешно хватали отрезанные кусочки плоти, тянули их к жадным пастям.

– Тише, тише! – прикрикивал демон, орудующий ножом. – На всех хватит!

И толпа вокруг заливалась радостным смехом. И хватала брошенные им куски мяса. И пожирала мертвое тело человека, а вместе с ним его бессмертную душу. Зубы впивались в нее, раздирали на части, перемалывали. Языки облизывали перепачканные кровью губы, ладони размазывали ее по сюртукам и тянулись за новой порцией.

Громкое чавканье заглушило все остальные звуки: разговоры, пение и хмельные выкрики. Бесы трапезничали.

Кто-то протянул бесформенный кровавый кусок Егору:

– Угощайся!

Он мотнул головой, но мясо уже ткнулось ему в подбородок, ударило в ноздри сладковатым ароматом тления. Тошнота поднялась из горла, а вслед за ней появился голод. Звериный, беспощадный, непобедимый. Он не ел уже так давно…

Егор вцепился в кусок, вырвал его из чертовых рук, затолкал в рот, принялся быстро жевать. Слезы текли по щекам, но он не мог остановиться и глотал чужую бессмертную душу. Жевал. Глотал.

Ведь в этой плоти, в этом начавшем уже пованивать мясе еще сохранились отголоски божественного света. В нем еще можно было ощутить запах свежескошенной травы и нагретых солнцем досок, по которым, весело смеясь, бегал взъерошенный мальчишка, едва научившийся говорить. В нем еще чувствовался чистый, праведный страх перед содеянным, перед выморочной чащей, из которой пришел ответ на его зов. В нем еще оставался человек, каким он когда-то был, мог быть и не сумел стать…

Последний глоток застрял поперек горла, Егор дернулся и, опершись о стену, согнулся пополам. Его шумно и обильно вырвало. Вокруг захохотали, а он сполз на пол, опустившись лицом прямо в вонючую лужу коричнево-розовой блевотины. Самой обыкновенной, уже не имеющей ничего общего с божественным светом или бессмертной душой.

Бесы вокруг плясали и пели что-то бессвязное. Личины и маски сменяли одна другую с безумной скоростью. Сверкали клыки и вытаращенные глаза, взметались к потолку косматые руки. Огромный рогатый демон бил в невесть откуда взявшийся барабан, другие оглушительно визжали, посреди зала один завалил тощую и бледную, словно труп, девку на перевернутый гроб и елозил по ее впалому животу. Мяса больше не осталось, и те, кто еще не насытился, принялись за скелет: с урчанием и визгом разгрызали кости, высасывали сочную внутренность, закатывали в блаженстве глаза.

Егор поднялся на четвереньки и пополз к двери. Никто ему не препятствовал, только один бес выругался, споткнувшись об него. В общем гвалте слов было не разобрать. Он добрался до порога, толкнул ладонью дверь, но та не поддалась. И тут же стало тихо.

– Жребий! – прошептал кто-то позади.

Егор обернулся. Все собравшиеся смотрели на него. Звериными, птичьими, человечьими глазами. Они отошли в стороны, оставив пустое пространство между ним и тем, кто сидел в центре комнаты, на столе, рядом с пустым гробом, вновь поставленным, как подобает. Митька тоже смотрел на Егора. Пристально, внимательно. В одной руке он держал отрезанную голову беззубого, а во второй, в крепко стиснутом кулаке, находилось несколько соломинок.

– Жребий! – повторила голова. Она была отсечена походным, не очень острым ножом, и потому остатки шеи свисали уродливыми лохмотьями. – Ты тянешь первым. Если короткая, значит, не повезло.

Егор поднялся. Вот и конец. Он шагнул к существу, которое теперь выглядело как дядька Никанор – здоровенная дыра в его лбу все еще дымилась, а глаза были абсолютно черными от запекшейся в них крови. Егор знал, что там, в кулаке, все соломинки короткие. У нечистой силы иначе не бывает. Он знал, что пришедшие утром мужики обнаружат в гробу совсем другое тело. Хромыч навсегда исчезнет, а похоронят они за оградой кладбища неизвестного чужака со сломанной шеей. Он уже давно догадался. Дышал лишь по привычке. Просто не умел по-другому.

Но это уже не могло напугать его. Потому что есть вещи страшнее.

– Благодарю за угощение! – сказал Егор, протянул руку и вытащил соломинку.