Двери в полночь Оттом Дина

15

Дни неслись. В чем-то разные, но все же одинаковые. Подъем, косой взгляд в зеркало, сонный завтрак в ресторане внизу, машина — и тренировка до потери соображения. Я не была против и не роптала на судьбу, я просто потеряла счет времени. Из окна машины, не успевая проснуться или падая от усталости, не слишком заметишь смену сезонов, и наступление осени стало для меня сюрпризом. Оказалось, правда, что наш питерский ноябрь, который я проклинала все двадцать пять лет своей жизни за сырость и стужу, совсем не так ужасен, если смотреть на него из окна квартиры с индивидуальным отоплением или машины с печкой.

Иногда удавалось позвонить маме. Обычно, сидя в ресторане внизу в ожидании завтрака, я успевала поболтать с ней пару минут. Разговор начинался одинаково:

— Мам, ты не спишь?

— Уже нет, — радостно отвечала она. — Что нового?

— Ну…

Я судорожно перебирала в голове новости, которые могла ей рассказать. «Мам, ты знаешь, у меня размах крыльев метров пять»? Отлично…

Тем не менее я все-таки находила пару нейтральных новостей, которые могла ей рассказать. Уже традицией стало посылать ей небольшие подарки — иногда просто дорогие безделушки, о которых она когда-то мечтала и которые теперь я могла себе позволить. Она рассказывала мне что-нибудь в ответ, упоминая знакомых, которые теперь казались лишь смутными тенями из прошлой жизни.

Я скучала и, знаю, она тоже. Но вернуться я не могла просто потому, что не могла жить рядом с человеком. Мой новый дом и все блага не были моей прихотью, они просто поставлялись вместе с новой жизнью — а от своей сущности я не могла отказаться.

Обычно вместе с завтраком кончался и разговор. Повесив трубку, я оглядывала хрустальные люстры под потолком, позолоту колонн и белизну скатертей. Все это совсем недавно было мне недоступно. Но теперь у меня такая возможность есть — и мне хотелось как-то оправдаться за нее, как будто в этом была моя вина. Но я просто родилась такой! Как ей объяснишь — она же человек…

Эта новая мысль хлестнула меня кнутом и оставила в сознании пульсирующий, как шрам, след. Человек? С каких пор я стала делить всех на людей и нелюдей? С каких пор я стала думать о маме как о человеке, а не просто как о маме? Но что делать, если мы, оборотни, вершина цивилизации? Не слабые смертные люди, а мы — сильные, быстрые и почти вечные?!

Перед глазами встало лицо Оскара. Сердце сжалось и стукнуло о ребра. Оскар… Чеканный, как с картины, профиль, внимательный взгляд. Я невольно сжала губы, чтобы не расплакаться, совершенно по-человечески — я скучала. Услужливая садистка-память подсовывала то один эпизод времен, когда он был рядом, то другой. Мой темный двор, Шеф, цепким взглядом изучающий мое лицо, и Оскар, эбонитовой скульптурой замерший у него за спиной. Я вспомнила, как собирались морщинки в углах его желтых глаз, когда он смеялся, и как меня поразили его боковые зубы — чуть длиннее, чем надо. И как он сидел совсем рядом со мной, когда я в полуобморочном состоянии валялась на полу в его кабинете, когда он первый раз превратился.

Оскар…

На белоснежной скатерти медленно расплывалось крохотное мокрое пятно.

За тренировками прошло два месяца. Жанна хоть и стала относиться ко мне чуть лучше, но из ее поведения разве что исчезла враждебность — не более. Она, как машину, гоняла меня по залу, не интересуясь, что я чувствую, не устала ли, — а я так же механически выполняла ее приказы, ни о чем не думая. Иногда я закрывала глаза, ориентируясь только на обостренный слух, и позволяла разуму уплыть куда-то далеко. Мне казалось, что время течет вокруг меня как в фильме: вот прошел день, а вот — неделя. Завтрак, машина — и бить, бить несчастную грушу под прямым и жестким взглядом Жанны, пока опилки не посыплются на пол. Или биться под потолком от стены к стене, учась летать. Никто не говорил, что быть оборотнем весело, но никто не предупреждал, что будет так тяжело.

Даже Шеф перестал заглядывать. Заходя теперь в НИИД, я видела только напряженные лица, спешащих людей. Даже Мышь, пропускающая меня на входе, стала молчаливой. Среди десятков таких же необычных существ, как я, я была совершенно одинока. Как-то я набралась сил и подошла к кабинету Шефа, надеясь, что он не занят и как-нибудь развеет мою тоску. Дверь была чуть приоткрыта. Я заглянула, стараясь не шуметь. И вздрогнула: там стоял Оскар. Сердце защемило — как же давно я его не видела! Каждая черточка его облика будто снова вскрывала едва зажившие царапины и отдавалась томительной болью — пусть он не со мной, пусть он забыл меня, но сейчас, здесь и сейчас, я могу его видеть.

Он был зол. Я видела это по тому, как быстро и неглубоко он дышал, как сжимались и разжимались пальцы. Он явно был доведен — кажется, он вот-вот бросится. Неужели они не поладили с Шефом? Казалось невозможным, чтоб эти двое могли поссориться.

— Это неправильно, — медленно произнес Оскар, и я снова задохнулась от бархатистости его голоса.

— Послушай… — Это был Шеф, и по его тону я поняла, что он тоже едва сдерживается.

— Не буду я тебя слушать! — Оскар подался назад, собираясь выйти, и я дернулась в сторону.

— ОСКАР!

Такого я не слышала никогда. Я понимала, что это был Шеф, просто наш таинственный и молоденький Шеф, но разум вдруг оставил меня. Мне захотелось упасть на колени, закрыть голову руками и вжаться в угол — лишь бы меня не тронули. Исполнить любой приказ, все что угодно — лишь бы меня не тронули. Голос звучал не у меня в ушах, а прямо в голове, прямо в мозгу он наводил свои порядки и давал понять, кто будет командовать…

Меня трясло… Кое-как я совладала с собой и подползла к двери, радуясь, что никого нет и коридоры пусты.

Оскар стоял, склонив голову. Просто склонив голову и тяжело дыша. Я в очередной раз поразилась его силе и самообладанию.

— Как скажешь, Шеф…

Тут у Шефа зазвонил телефон, и разговор оборвался. Оскар бросил на начальство последний злой взгляд и развернулся к двери. Я, кое-как подобрав рюкзак, в котором всегда лежала смена одежды для тренировки, бросилась в сторону, к черному ходу, меньше всего желая попасться под горячую руку злой пантере.

— А теперь самое сложное: частичное превращение. Сложность в том, что тебе нельзя дать своему телу превратиться полностью…

Я слушала ее вполуха. Мне надоело все: ее тон, ее голос, ее манера ходить вокруг меня в тени, пока я стояла на свету — совсем как Тайлер Дерден из «Бойцовского клуба». Может быть, она себя им и воображала? Этакой избранной, тренирующей неопытного новичка и наставляющей ее на путь истинный? Так вот хрен ей, я сама из себя сделаю что угодно, и ей тут будет не за что говорить спасибо!

Наверное, она поняла, что со мной что-то неладно, когда я начала превращаться еще во время ее речи. Основной принцип понятен: надо успеть найти точку гармонии и остановиться, не дав, однако, телу полностью вернуться в исходную позицию. Легко сказать — трудно сделать. Как успокоиться, когда внутри все ревет и гудит от ярости, будто в груди кто-то развел гигантский костер?!

— Это станет твоим базовым превращением, мы называем это «10%» — примерно столько получаемая форма занимает от общего конечного облика…

Успокоиться… Успокоиться… Небо, бескрайнее ночное небо, где нет ничего и никого — только я.

Острая боль прорвала спину, и я поморщилась. Совсем недавно я бы вскрикнула, но каждодневные превращения сделали свое дело — ощущения притупились. Так бывает, если постоянно делать уколы: сначала сама мысль о шприце повергает в обморок, а потом ты уже болтаешь с медсестрой о погоде.

Я разрешила себе сделать несколько рефлекторных взмахов и поднялась на метр над полом.

— Хорошо. Подожди еще немного, что проявится следующим, — и постарайся остановиться.

Ха. А если я не хочу останавливаться? Если я хочу превратиться полностью и разнести здесь все к чертям собачьим?

— Почему ты никогда не превращаешься? — крикнула я ей, стараясь вложить в интонацию все, что чувствовала. Вопрос должен был прозвучать как вызов.

— Не вижу необходимости.

Она говорила спокойно, но за эти месяцы я уже неплохо ее изучила. Ее ноздри чуть дрогнули, а руки легли на грудь — я попала в цель, она тоже начала заводиться.

— А что ты назовешь необходимостью? — Я все еще держалась над полом, постепенно поднимаясь все выше и прислушиваясь к своему телу. Судя по тяжести в запястьях, у меня начали прорезаться когти.

Она молчала и хмуро смотрела на меня, чуть подняв голову.

— Чего ты хочешь, Черна?

Я фыркнула. Получилось ненатурально и почти истерично.

— Чего ты добиваешься?

Интересно, сколько занимает ее трансформация? Моя теперь длится около пяти минут, ее, наверное, минуты полторы-две…

Я, не глядя, стукнула кулаком по стене. Посыпалась штукатурка. Удар по лампе погрузил зал в темноту, но я продолжала видеть, и она, я знала, тоже. Пусть очертания, но все же. Крылья держали меня вверху, и я чувствовала во всем теле нехорошее, недоброе веселье. Мне надоело жить по ее команде. Надоело сдерживаться — за это время я стала значительно сильнее, и мне ничего не стоило разнести весь этот зал по щепкам. Мне надоели рамки.

Внизу что-то происходило. Я не могла точно сказать что, но ее силуэт, до этого четкий и ясный, расплылся, а скрежет, видимо, означал изменения строения скелета. На мгновение мне стало страшно — я никогда не дралась и не знала толком, что такое боль, — но азарт оказался сильнее. Я почти почувствовала, как разум оставляет меня, уступая место слепой, жадной злости.

Снизу донеслось рычание. Конечно, это было совсем не то, что я слышала от Оскара, когда хотелось присесть и закрыть голову руками, но оно было совсем не такое безобидное, как я думала. Что-то внизу распрямилось во весь рост — около двух метров, чуть больше. Я выставила вперед руки с уже оформившимися когтями, оскалила клыки и ринулась вниз.

Рот мгновенно забило шерстью, жесткой и горькой. Бока сжало, я почувствовала уколы когтей. Я постаралась выплюнуть шерсть изо рта (или уже морды?) и найти место поуязвимее, но что-то мне не давало это сделать, вжимая мою голову. Кое-как я высвободила одну руку и наугад ткнула куда-то вперед, надеясь, что попаду. Раздалось сдавленное шипение, и руку у локтя прожгло острой и яркой болью, будто в меня воткнули десяток иголок и пару ножей — похоже, она меня укусила. Я взвыла. Боль придала мне сил, я, мотая головой из стороны в сторону, оттащила ее назад, как могла потянулась вперед и тоже укусила, сведя челюсти с озверелым отчаянием…

Не знаю, сколько прошло времени, не думаю, что много. Мы ничего не видели, но накопившаяся в нас злость — друг на друга ли или вообще на этот мир — нашла наконец выход и бушевала как могла. Мы катались по полу, рычали и кусались. Если бы Жанна могла сейчас думать спокойно, я бы уже валялась на полу поверженная, но раздражение заставило ее драться как подсказывали женские инстинкты, а не как учили, и мы были почти наравне. Мое тело саднило и болело, ребра трещали, сдавленные ее неимоверной силой, но никто не хотел уступать. Первая волна злости отступала, и я понимала, что сейчас нашей драке — боем это было назвать невозможно — придет конец, и победителем буду не я.

Как раз в этот момент мы снова перекатились по полу, и я оказалась сверху. Она ударила мне когтями куда-то в бок, и от боли я на мгновение подчинилась инстинктам — и взмыла под потолок. Не думала, что мои крылья способны выдержать двоих, но оказалось именно так. Хоть мне и было тяжело, но я заметила, что, потеряв устойчивую землю под ногами, Жанна стала менее уверена, и хватка ее ослабла. Я уже предвкушала победу, когда почувствовала, как сильно она цепляется за меня и тянет вниз. Я наклонила голову — плоская покрытая шерстью голова с искореженными чертами лица и горящими красными глазами. Нос слился с челюстью и выдался вперед, одновременно став шире. Морда оскалена, являя крепкие длинные клыки, руки превращены в лапы, когти цепляются за обрывки моей одежды. Она и правда уже больше походила на животное, чем на человека, и зрелище это было жуткое.

И тут на своем голом животе — трансформация все еще не закончилась, и кожа едва стала плотнее — я почувствовала ее холодные когти задних лап. Понимание вспыхнуло в мозгу и оставило светящийся след, будто выжгло надпись: сейчас она просто разорвет мне живот. И скажет, что я на нее напала. И будет права. И никто меня не оправдает. Может быть, вздохнет Шеф. Подожмет губы Оскар.

Оскар!..

Кто бы мог подумать, что простое имя, простое воспоминание может придать сил. Я сложила крылья и рухнула на пол, как могла выставив ее перед собой. Удар волной прошел по нашим телам, что-то хрустнуло, из легких — моих и ее — выбило воздух, и хватка вдруг ослабла, а нас самих разметало по полу. Никто не шевелился, только мы с шумом дышали, невидящими глазами вглядываясь в темноту. Я уже хотела, чтобы все прекратилось, я не хотела продолжения. Я знала, что она победит, — она все же капитан, а кто я…

— Дамы, брейк! — Звук голоса Шефа оборвался на полуноте. Он пошарил рукой по стене, пощелкал выключателем и вдруг протянул: — Таааак…

Мы кое-как встали. Жанна стремительно превращалась обратно в человека, я, наоборот, гордо расправила крылья — мне казалось, что так я выгляжу важнее. Но поправить волосы и одежду все же стоило…

— Можешь не стараться, мы прекрасно видим в темноте.

Я охнула от неожиданности — это был Оскар! Сколько дней я мечтала, что он вот так зайдет с Шефом на нашу тренировку и увидит, какая я стала, какая сильная и ловкая, как я владею своим телом, и, может быть, тогда… Может быть…

И что он видит? Мне стало стыдно, я почувствовала, как горит в темноте лицо, и опустила голову. Судорогой вошли в тело крылья, ушли когти. Я стояла перед ними, чуть не падая от усталости, оборванная, грязная и растрепанная, а зал вокруг меня танцевал польку.

— Неплохо бы все же свет, — флегматично заметил Шеф, и я услышала, как он ставит на скамейку кофе. — Оскар, там должно быть резервное.

Вспыхнул свет, заставив меня прикрыть глаза рукой, но они все равно заслезились.

— Хороши-и… — удовлетворенно протянул Шеф, как будто наш вид доставлял ему искреннее удовольствие.

Оскар молча обозревал нас. Я с тревогой вглядывалась в его бесстрастное лицо, следя за взглядом. Жанна оказалась только немного поцарапана и испачкана, правда, по тому, что стояла она не прямо, а чуть склонившись, я поняла, что у нее все же что-то болит. На секунду чувство удовлетворения заменило страх перед начальственной расправой.

— Собственно, чего-то подобного я и ожидал, — заметил со вздохом Оскар, и за счастьем просто слышать его голос я едва могла уловить смысл слов. Он засунул руки в карманы джинсов и прислонился к стене. Я с удивлением заметила, что его желтые глаза смеются, а губы готовы разойтись в ухмылке. Ожидал?! Он что, специально?!

Я покосилась на Жанну — похоже, для нее слова босса оказались таким же сюрпризом.

— Это точно, — поддакнул Шеф, нагибаясь за нашим кофе. Один стакан он взял сам, а второй протянул Оскару. Оборотень с удовольствием сделал глоток. — Вот вы, значит, какие предсказуемые…

Я оторопело таращилась на Оскара. Пол-лица его скрывал стакан, но глаза — в этом не было сомнений! — глаза смеялись. Они смотрели на меня и смеялись! Я даже перестала чувствовать боль, и по телу разлилось тепло — неужели?.. Неужели?!..

— Вот в кои-то веки зайдешь тебя навестить, а ты дерешься, как дворовая девчонка, — он снова улыбнулся. А я не могла поверить своим ушам: он обращался ко мне, только ко мне! Жанны вообще будто не было здесь. Я ошеломленно перевела взгляд на нее и успела заметить, как она вспыхнула и наклонила голову, пряча глаза.

— Э… Ну… — проблеяла я, все еще боясь поверить в свое счастье.

— Потрепали тебя знатно.

Оскар отошел от стены, поставил кофе на пол и подошел ко мне. Совсем близко, совсем как раньше. Он покрутил меня так и сяк, не обращая внимания на мои болезненные охи, но это было в сотни, в тысячи раз лучше, чем эти два месяца молчания. Я искоса следила за ним, и странный, горьковато-пряный аромат его тела снова заволок мой разум. Он был красив как и раньше, в нем совершенно ничего не изменилось, как будто только вчера он рассказывал Шефу, в кого я превращаюсь! Я прикрыла глаза, надеясь, что он спишет это на усталость.

Оскар… Оскар…

— Так, — услышала я его голос. — Жанна — быстро приводить себя в порядок, тебе на дежурство.

— Есть! — Надо же, сколько смысла можно вложить в одно короткое слово.

Я открыла глаза и не смогла сдержать улыбку: на меня смотрели смеющиеся желтые глаза с морщинками в уголках.

— Пошли, боец, будем приводить тебя в чувство, — улыбнулся Оскар.

Я ничего не понимала. Но здесь и сейчас я была счастлива.

Глава N — Письма

…теперь же, дорогой Томас, позволь мне перейти к той части своего письма, которая и меня самого повергает в удивление и трепет. Ты, бесспорно, помнишь падение Градестерна, и, хоть прошло уже более 50 лет, я помню эту страшную ночь, будто она была вчера. Верю, что и ты не можешь забыть этого страшного для всех нас времени. О, если бы только не преступная беспечность отца!..

Но, как ни страшно мне продолжать, верну все же себя на изначальный путь своего повествования. Ты, верно, помнишь также моего младшего брата Оскара и то, как вся наша семья горевала о его утрате в ту ночь, а бедная моя сестра и твоя невеста Изабель даже слегла с горячкой. Мы отнесли это к тому, что они с Оскаром были близнецами, а связь таких родичей, как говорят, намного крепче обычного. Признаюсь, хоть и могу сказать это только тебе и только сейчас, в душе своей я горевал совсем не так сильно, как то показывал перед уцелевшими родичами, не желая тревожить их своим равнодушием. Ты знаешь, дорогой Томас, что наши с Оскаром отношения всегда были сложными, и, хотя он был на пять лет меня младше, я все равно постоянно испытывал в его присутствии какое-то беспокойство, а иногда и трепет. И хотя я был привязан к нему, как брат к брату, все же душа моя намного более страдала от вида убивающейся Изабель, чем от самой потери. Мать же, чьи молчаливо струящиеся по лицу слезы я стремился относить более к потере мужа и титула, чем сына, вскоре стала вызывать во мне мерзкие и отвратительные порывы сыновней ревности — во мне крепла уверенность, что Оскара она любила больше и по мне так не убивалась бы. Словом, вскоре я невзлюбил усопшего сильнее, чем при жизни.

Однако я снова отвлекся. Ты, дорогой Томас, знаешь мою привычку прогуливаться перед сном, хоть доктора и прописали мне покой. Преклонный возраст указывает мне на многие мои слабости, но я все равно пребываю в твердой уверенности, что тренировка суставов и мышц полезна в любом возрасте! Что и тебе настоятельно советую…

Итак, Томас, я опять отвлекся. Ты знаешь, у нас на юге, где осело после разорения мое семейство, темнеет быстро. Вчера я зашел несколько дальше обычного — ночь была чистая, и я не удержался от соблазна прогуляться до озера у мельницы, дабы там насладиться сиянием звезд в полной мере, добавив его к сиянию воды. Верно, было уже за полночь, когда я повернул домой, заранее ужасаясь ожидавшей меня бессоннице и все же надеясь на ее избавление после столь длительной и утомительной прогулки. Представь себе мое удивление и страх, когда в темноте из-за мельницы выступила неясная мужская фигура. Я уже готов был защищаться своей тростью, уповая на уважение к своим сединам более, чем на свою ловкость, когда фигура вдруг заговорила, и в ее голосе я не расслышал прямой угрозы.

— Герцог Градесте, я полагаю? — спросили меня.

— Именно так, хоть замка Градестерн уже давно не существует, — ответил я, стараясь сохранить достоинство. — Но раз уж вы знаете мое имя, сударь, то постарайтесь представиться сами и выйти на свет, так как пока что ваше поведение не достойно беседы!

Говорящий повиновался, и представь только, дорогой Томас, мой ужас и удивление, когда я увидел своего брата Оскара! Но это было еще не главным! Да, мы не видели его тела, хоть наши враги и потрясали трупами защитников Градестерна, и считали его погибшим. Можно было предположить, что он пропал без вести во время осады и страшной бойни, что учинили лорд Ланкарт и его войска по приказу нашего августейшего дядюшки. Но ему сейчас в любом случае должно было бы быть не менее семидесяти лет! Но тот человек, что стоял передо мной, годился мне в сыновья или даже внуки — и все же это был он!

— Оскар?! — спросил я ослабевшим голосом, не веря своим глазам. Мой брат кивнул. — Как?..

Но он прервал меня:

— Где Изабель?

Со скорбью в голосе и душе мне пришлось поведать ему историю нашей набожной сестры, что ушла в монахини, чтобы отмаливать наш род и просить у Всевышнего прощения за все горести и реки крови, что пролили мы, пытаясь спастись. Слезы, выступившие у меня на глазах, были искренними — ты знаешь, Томас, как я любил нашу малютку Изабель! Думаю, что и тебе сейчас больно вспоминать ее, но не грусти по ней, мой друг, — хоть ей и не пришлось стать хозяйкой Тревесхолла, душа ее нашла успокоение в молитве, а тело, думаю, в земле. Я верю, что на небесах она у престола Всевышнего, и Его свет изливается на нее, радуя, а она следит за нашими делами…

Все это я пересказал Оскару. Хотя глаза мои говорили мне ясно, что передо мной мой младший брат, я все же не мог поверить им и скорее подумал бы, что повредился в уме. Однако уши мои также говорили, что я слышу голос, принадлежащий моему брату Оскару. Хотя, должен признать, голос его несколько изменился, приобретя более низкие и грубые нотки.

Итак, все то же я повторил Оскару. Ужасное рычание вырвалось из его груди, повергнув меня в ужас и заставив вспомнить тот трепет, что я испытывал в юности. Узнав только, что Изабель отправилась на исповедь к инквизитору, мой брат стремительно удалился, так и не ответив ни на один из моих вопросов.

Ах, Томас, скажи, возможно ли такое или мой разум все же покинул мое усталое немощное тело, так и не узнавшее ни огня любви, ни пьянящей радости победы? Жду с нетерпением твоего ответа, ибо твое мнение, как и прежде, весьма важно для меня.

Остаюсь твой как и прежде, любящий и преданный друг Освальд, герцог Градесте…

Милая, дражайшая Изабель!

Молю тебя — подожди! Не обращайся к Великому инквизитору и выслушай то, что я хочу сказать тебе. То, что произошло, — не печать дьявола и не проклятие, но благословение Божье и дар Его, коим должно воспользоваться во славу Его. Только подумай, сколь много могла бы ты сделать для слабых и обиженных, для тех, кому душа твоя всегда была открыта. Поверь мне, я уже живу так, и жизнь эта, совсем иная, многому научила меня. Она дарована нам свыше, и она прекрасна!

О милая, любимая моя Изабель, дождись хотя бы моего приезда, дай обнять и поговорить с тобой. Уверен, перо и бумага не могут передать всего того, что может живой разговор двух людей, тем более столь близких, как мы с тобой! Если только ты любишь меня если только осталась в тебе хоть капля той привязанности, что связывала нас все эти годы, — дождись меня. Я спешу, как могу, обгоняя любые кареты и останавливаясь только затем, чтобы написать тебе письмо, и снова двигаюсь в путь. Быть может, я буду у тебя даже раньше, чем ты прочтешь эти строки.

Милая, милая Изабель, послушай меня, умоляю тебя! И если только мои доводы покажутся тебе неубедительными, а предстоящая жизнь — неправедной, я сам провожу тебя к инквизитору, как бы горько ни было мне на сердце.

Вечно твой любящий брат Оскар

16

Вот уже две недели, как со мной занимался Оскар. Точнее, должен был заниматься — большую часть времени он проводил на сменах, которые теперь, кажется, стали и вовсе круглосуточными. За это время у меня было от силы пять тренировок. Все, правда, оказалось проще, чем можно было ожидать, — в присутствии Оскара найти точку гармонии и остановить трансформацию было совсем несложно, — но все равно мне нужно было практиковаться, а дома я этим заниматься не могла. К тому же максимум через месяц меня ждало распределение.

Если раньше я не замечала дней, видя только дом, зал и кресло машины, то теперь дни тянулись бесконечно. В город пришла незваная оттепель, выражающаяся в грязи под ногами и проливных дождях. Я часами сидела на широком подоконнике окна и просто смотрела на простирающийся внизу Невский. Вечно запруженный и спешащий, сейчас он стал каким-то отстраненным и неприветливым, будто и не был моей любимой улицей. Все от меня отвернулись…

Сама не понимая как, я осталась совсем одна. Лисички теперь постоянно пропадали на работе — той, к которой меня все еще не подпускали! — вместе с Оскаром. Шеф, наверное, тоже был занят. Во всяком случае, мне как-то неудобно было просто приехать в НИИД и проверить, что он делает и не угостит ли чашечкой кофе, как всегда. Я даже стала скучать по Жанне — теперь, когда нам было нечего делить, я взглянула на нее по-другому.

Я долго сидела в темноте у окна и смотрела, как сумерки поглощают город. Метр за метром. Все вокруг стало серым, фонари начали раскаляться, осыпая все вокруг еще бледным оранжевым светом. В воздухе висела влага, собираясь пролиться на город поздним осенним дождем. Город казался каким-то призрачным, двойственным — и дневным, и ночным, будто один проступал через другой. Это было красиво и жутко одновременно.

Завернувшись в темно-зеленый плед, я прижалась лбом к стеклу и старалась не думать, что в сумке у меня все еще лежит пачка сигарет. Еще несколько минут я сопротивлялась, а потом плюнула — ну кто узнает?

Легко спрыгнув с подоконника, я прошла в дальнюю часть квартиры, туда, где лежали небольшой кучкой мои старые вещи. Единственное доказательство, что моя прежняя жизнь и правда была, и что когда-то я была простым неуклюжим человеком. Только теперь, научившись двигаться почти бесшумно, я поняла, насколько громоздки и неповоротливы люди, сколько шума они создают и сколько лишних движений делают. Странно было чувствовать себя другой — странно и здорово.

Я присела на подоконник у второго окна и с удовольствием прикурила. В стекло забили первые тяжелые капли, и я резко ощутила тепло своего дома: ноги утопают в ковре, незаметные батареи греют воздух… Может быть, не так все и плохо?

К запиликавшему мобильнику я бросилась со всех ног и раньше обязательно упала бы. Теперь же я просто аккуратно кувырнулась через голову и схватила трубку. Номер скрыт — ну конечно, у нас только один такой таинственный.

— Привет, — радостно поздоровался Шеф, — наш оскароносный опять на всех четырех, так что выдавать новую порцию теории придется мне. Хватай вещи, дуй сюда, машину я уже прислал.

Я едва успевала осознать все обилие информации.

— Ага, еду. А что за машина, как опознать?

Шеф легко засмеялся:

— Черный «майбах».

— Мне это ничего не говорит, — я пожала плечами, — какая у него эмблема?

— Боже-боже, дикие оборотни, не знает, как «майбах» выглядит! — засмеялся Шеф. — Две буквы «М» в треугольнике, навевает мысли об Америке 20-х.

— Ну да, как сейчас помню Америку 20-х! — пробурчала я.

Навернув по квартире пару панических кругов, я все же смогла найти приличную одежду — основную часть моих запасов составляли вещи для тренировок, то есть спортивные брюки, майки и прочие футболки. Стоит ли говорить, что они надоели мне до смерти, так что я была ужасно рада одеться во что-то поприличнее.

В холле меня уже почти поймал пухлый Ипполит, но я пролетела мимо него, кажется прожигая дорожку в ковре, и бросила ключи. «Отлично выглядите!..» — донеслось мне в спину. Хотелось бы верить, но не могу: одежда снова становилась велика и висела мешком.

Очаровательный швейцар на входе, привыкший видеть меня сонной и усталой, сейчас едва успел распахнуть дверь. Выскочив наружу, я в замешательстве оглядела тротуар перед дверью — черных машин было множество, и каждая из них могла оказаться этим самым «майбахом». К счастью, в этот момент рядом с одной из машин, стоящей несколько правее остальных, материализовался человек в черном и распахнул дверь.

На беглый взгляд, которым я успела его окинуть, он не казался очередным Затылком. Хоть глаза его и скрывали очки, это были не опостылевшие мне уже «капли», а что-то узкое, поблескивающее хромом, явно дизайнерское и дорогое, подобранное специально для него. Да и вездесущей пружинки связи не виднелось у правого уха.

— Мадемуазель, — он учтиво улыбнулся мне в зеркало заднего вида, — едем?

— Да-да, поехали, — поспешно кивнула я. Если вдуматься, я даже не могла точно сказать, почему так спешила и волновалась. Просто что-то внутри меня горело, не давая сидеть спокойно, и гнало вперед. Сердце колотилось, и совсем недавно мне бы стало плохо от волнения, но теперь я умела брать себя в руки. Хотя бы физически.

Машина рванула с места, и плавность движений шофера только усиливала контраст с нашей скоростью. Это было совсем не похоже на езду с лисичками на их «феррари». Их машины, даром что красные, будто бы кричали во все горло: «Посмотрите на нас! Мы дорогие и шикарные!» «Майбах» излучал спокойствие и самодостаточность, хоть и выглядел совершенно обычно — я бы не отличила его от десятка похожих. Так по-настоящему богатый человек в обычной жизни никогда не одевается броско, но нет-нет да и блеснет бриллиант в платиновой запонке.

Молчание мешало мне преодолеть волнение, и я, цокая зубом о ноготь, решила завязать разговор:

— Как вас зовут?

— О, простите, — он передвинул рычаг коробки передач и плавно повернул руль, обгоняя какой-то зазевавшийся «мерседес», — я не представился. Я Дэвид, мэм.

— Ой, — я поморщилась, — ради бога, оставьте это «мэм»! Мы же не в Англии!

— Я там родился, — улыбнулся Дэвид, успевая следить за дорогой и посматривать на меня в зеркало, — для меня это привычка. Но как вам будет угодно!

— А говорите совершенно чисто! — удивилась я, подаваясь вперед и совершенно неподобающим образом повисая на спинке переднего сиденья.

— Я много лет провел в России, — снова улыбнулся Дэвид, — меня привез сюда сэр Алекзандер.

Я на мгновение нахмурилась, пытаясь понять, о ком он говорит, но потом сообразила, что это очередное имя Шефа.

— Хорошая машина, — похвалила я, и мне показалось, что Дэвид снисходительно фыркнул, — я едва успеваю различать пейзаж за окном.

— Лучшая своего класса, — Дэвид кивнул, вновь переводя машину на другую полосу, — и одна из лучших в коллекции сэра Алекзандера.

Я приподняла брови:

— Коллекции?

— Ну да, он собирает машины. Поверьте, отказаться от прекрасного автомобиля просто невозможно! Но как сравнить «Салин С7» и «Порш Каррера»?! Между ними невозможно выбрать — и невозможно отказаться!

Названия мне ничего не говорили, но я на всякий случай кивнула.

— Однако собирать такие дорогие машины — это буржуйство, — поддразнила я его.

— Ну, — свет попал на его очки, и стали видны лукавые глаза, — можно не машины. Можно, как сэр Оскар, — мотобайки.

Сердце екнуло на его имени. Я подалась вперед — любая информация о нем была бесценна.

— Оскар собирает мотоциклы?

— О да, — Дэвид явно получал удовольствие от разговора, — у сэра Оскара прекраснейшая коллекция «харлей-дэвидсонов»! Печалит только, что он редко на них ездит, предпочитая передвигаться пешком.

Я уже хотела было брякнуть, что сэр Оскар на своих четырех любой мотоцикл перегонит, но прикусила себе язык: кто знает, может быть, Дэвид думает, что работает в компании по производству плюшевых игрушек!

— Заходи, садись, — Шеф поманил меня внутрь, и я осторожно вошла.

На мгновение мне показалось, что все вернулось, и я снова стою в этом кабинете, не понимая, о чем разговаривают двое мужчин передо мной, и оторопело разглядывая дикую пальму. Я подняла глаза на Шефа и попыталась понять, изменилось ли что-то в нем за это время? Нет, ничего: та же рубашка, тот же галстук, та же небрежная улыбка кинозвезды.

Я с удовольствием опустилась в одно из угловых кресел, поводя рукой по мягкой коже подлокотника — как же я по нему скучала! По простым посиделкам, по кофе и по разговорам. Тогда мне казалось, что все стало очень сложно, но только сейчас я поняла, насколько прост был мир в те дни.

— Разговор предстоит долгий, так что устраивайся поудобнее, — Шеф захлопнул какую-то папку, отложил ее в сторону и посмотрел на меня, поставив руки на стол и сведя кончики пальцев. Я с готовностью подалась вперед, приготовившись слушать очередную байку из области генетики или устройства мира, но вдруг споткнулась о его взгляд. Полушутливая улыбка прилежной ученицы мгновенно исчезла с моего лица.

Я никогда не видела Шефа таким прежде. Сколько я знала его, мой босс всегда балагурил и шутил, подкалывал Оскара и улыбался. Сейчас его с трудом можно было узнать: он был сосредоточен, мрачен и даже… грустен? В ярко-голубых глазах не плясали извечные чертики, улыбка сошла с молодого лица, обнажив вдруг ставшие впалыми щеки. Он смотрел на меня поверх сплетенных пальцев, будто что-то про себя просчитывая.

— Шеф, что с ва…

— Я не хотел заводить этот разговор, — оборвал он меня, и я замолкла, — но рано или поздно пришлось бы. Лучше бы рассказывал Оскар — у него все получается разложить по полочкам. Я так не умею. Но он занят, а сроки поджимают: ты должна знать все тайны этого города.

Я осела в кресле, не сводя с него удивленных глаз.

— Разве у этого города еще остались тайны?

— Еще какие! — Шеф невесело улыбнулся и потянулся за сигаретами. — Я расскажу тебе главную. Когда-то я допустил огромную ошибку, решив не рассказывать все сразу, приберегая темные стороны на потом и стремясь поразить открывающимися чудесами. Этого я никогда себе не прощу.

Он сделал паузу, не торопясь прикурил. Что же такого хранил в себе город, в котором я прожила четверть века и который, как мне казалось, знала?

— С чего бы начать… — Шеф вздохнул и выпустил дым в потолок, но его кажущаяся беспечность только подчеркивала грусть. — Ладно, объяснять я не умею, попробую в лоб.

Он замолчал, все же собираясь с мыслями и зажав в тонких пальцах сигарету. Я никогда не видела его таким грустным.

— Ты замечала, что в сумерки город становится странным? — Я кивнула. — Это… неспроста. Дело в том… что на месте нашего города есть еще один — Нижний.

— Чего? — вырвалось у меня, хотя я и обещала себе молчать.

— Того, — он грустно улыбнулся. — Нижний Город. Я знаю, в это трудно поверить и трудно понять, но ты постарайся. Это… как будто тень того Петербурга, который ты знаешь. Только его никто не строил — он появился сам. Вырос из всего, что происходило тут, — он обвел пальцем в воздухе размашистый круг.

— Не понимаю, — призналась я.

— Я знаю, — он вздохнул, — именно поэтому я раньше предпочитал показывать, а потом уж объяснять. Это нужно не понять — почувствовать. Увы, этот метод дал осечку… Нижний Город живет своей жизнью. Это он питает наши силы — нас, нелюдей. Он впитывает все, что здесь происходит. Кровь, бунты и восстания. Радости и победы. А тут у вас произошло много всего! Так что, можешь мне поверить, ваш Нижний Город мало на что похож…

Я пыталась уместить в голове все, что он говорил. Город? Другой?

— Но где же он?

— Точно, — он затушил сигарету и тут же прикурил другую, — правильный вопрос. Он тут, повсюду. Только в него нужно уметь попасть. Не догадываешься?

Я нахмурилась, стараясь собрать мысли воедино. Разгадка была где-то совсем близко…

— Сумерки? — выдохнула я нерешительно.

— Молодец, — улыбнулся было Шеф, но улыбка его тут же погасла. — Сумерки. Именно в сумерки можно войти в него. И из него выйти. Дважды в день — на рассвете и на закате. Успеваешь?

— С трудом, — призналась я.

— Постарайся. Мне надо так много объяснить тебе. Лучше бы все же за это взялся Оскар, морда его желтоглазая…

Он встал из-за стола, прошел к шкафу и вытащил оттуда бутылку виски. Налил в приземистый бокал и сел, поставив бутылку рядом с собой. Пару минут задумчиво разглядывал этикетку, будто видел ее впервые, потом залпом осушил бокал и тут же налил еще. Видеть его таким подавленным было почти больно.

— Нижний Город прекрасен. Тебе покажется, что ты наконец-то нашла то, что искала всю жизнь. Нет места слаще и любимее, поверь. Этот, привычный тебе, Питер покажется скучным и блеклым отпечатком, а душа не будет знать покоя, пока ты снова не вернешься Вниз. Он притягивает нас, желая навсегда оставить у себя… — Он поболтал кубиками льда в бокале, снова проглотил виски, закинув на мгновение голову, и тут же налил еще. Плавные, размеренные движения, будто у нас тут дружеская вечеринка. Он был катастрофически спокоен, и от этого было еще хуже. — Есть только одна небольшая проблема: каждые сумерки ты должен возвращаться сюда, Наверх. Пропустишь хоть одни — и все, прощай.

Смотреть на него было трудно, образ счастливого сладкого мальчика рушился на глазах. Я впервые увидела его другим, и это различие почти резало глаза.

— Нижний Город опасен. Тебе может показаться, что я преувеличиваю, что просто пугаю новичка, чтобы он не лез на рожон. Это не так. Наша, твоя в частности, работа постоянно связана с Нижним Городом. И тебе постоянно придется перебарывать себя и возвращаться сюда. И чем больше ты устанешь, чем хуже тебе будет — тем лучше будет казаться там Внизу. Я… расскажу тебе кое-что. Надеюсь, ты поймешь, насколько все серьезно, раз уж я так разоткровенничался.

Он невесело ухмыльнулся и вновь налил виски.