Романовы. Ошибки великой династии Шумейко Игорь

Наша свобода от «свобод»

В одной из своих книг я суммировал западные страхи, претензии к России, начиная с XVIII века: « Россия… сама по себе уже взрывала своим гигантским размером всякое представление, которое люди привыкли иметь о “европейской” державе, то есть о члене европейской системы государств».

И вот на начало XXI века Россия, в общем-то, и не такой уж исключительный, запредельный мировой гигант. Выросли за это время Китай, Индия, Соединённые Штаты. Ну и, конечно, мы сами постарались, в Беловежской Пуще-1991, в смысле приближения государства к «удобопредставимым» европейцами размерам. Большой шаг навстречу…

Что ж ещё остаётся из претензий? Оказывается – свобода. Именно понятие «страны свободного мира» стало самым актуальным и обсуждаемым политиками. Едва не 95 % всех претензий к России – это упрёки по пункту «демократических свобод». Что же сказать о нашей «свободности»?

Сигизмунд Герберштейн, немец XVI века, отметил у нас: «Люди все считают себя холопами, то есть рабами своего Государя».

Маркиз де Кюстин в 1843 году вопрошал: «Должен ли подобный народ иметь такое деспотическое правление или же столь жестокое правление создаёт такой негодный народ?» Сегодня, полтора века спустя сохраняется разделение России и Запада тоже по наборам… но уже не генов, а «ценностей». Как теперь нам выстраивать отношения с… или встраиваться в… в этот дивный, свободный мир? Здесь как бы мне не сбиться на примитивную и беспомощную «контрпропаганду», каковую я столько лет наблюдал во всех наших «Правдах…»?

Часто и добросовестный западный историк, политолог, пересматривая все детали нашей государственно-политической машины, сравнивает с деталями их аналогов и утверждает: в России нет свободы выбора!

И не отступая к деКюстиновским временам, можно признать: да, ни Верховный Совет СССР, ни даже нынешняя Госдума не эквивалентны парламентам Запада. И в партийных системах КПСС не была аналогом европейских политических партий. Да и нынешняя «Единая Россия» сейчас больше похожа не на британскую консервативную партию, не на германскую ХДС, а… признаем, на ту же родимую КПСС!

Но и это ещё не самое «страшное признание». Дело в том, что и народ наш в целом, объективно говоря, не так ценит эти самые свободные выборы , вообще с вободу выбора , как ценят их европейцы!

На западный взгляд это – рабство. Или, если без оскорблений: НЕ принадлежность русских к с вободному миру .

Нью-Йорк. 12 января 2010. INTERFAX.RU. Выпущен доклад международной правозащитной организацией «Фридом Хаус» «Свобода в мире 2010», по которому следует, что сегодня: Свободных государств – 89, частично свободных – 58, несвободных – 47, в числе последних – Россия. Критерии оценки: изменения в школьных программах, подавление свободы СМИ, отсутствие независимости судебно-правовых органов, нарушения в ходе выборов. Директор по исследованиям «Фридом Хаус» Арч Паддингтон констатировал: ухудшение ситуации со свободой в мире связано с тем, что небольшая группа крупных влиятельных самодостаточных в геостратегическом отношении стран, таких как Россия, Китай, Венесуэла, Иран, выступала как пример для подражания и защищала небольшие государства, где правят авторитарные режимы.

То есть 136 государств мира свободнее, чем Россия. По критериям «Фридом Хаус»… Был такой лозунг «За нашу и вашу свободу!» , – это поляки, подсмеиваясь над нашими начинёнными (всякой идеологической дрянью) «разночинцами», подбивали их швырять бомбы в губернаторов и царей. Узкоутилитарное применение авторами того лозунга давно изучено, однако остаётся повод задуматься и более широко. Да, наверное, всё же у нас и у них – разные Свободы.

«Ваша» и «наша» свободы разнятся, и связано это, по-моему, с тем самым исходным различием, заявленным в начале главы. Наш более авральный, более артельный порядок работы повлиял на нашу политику и философию.

Полторы тысячелетия отлаживаемый механизм Запада работает на достижение важнейшей цели: свободы, свободы выбора – главных ценностей европейца.

Россиянин тоже любит свободу выбора. НО… похоже есть одно различие: наша желанная свобода, кроме свободы выбора, включает ещё и свободу от выбора! И это вовсе не какой-то измышлённый мной парадокс. Это действительно наша, российская ценность – иметь свободу выбора, в том числе имея ещё одну свободу – свободу выбирать самому, или передоверить свою свободу выбора кому-то другому (царям, вождям).

Ведь западная политическая свобода требует постоянных усилий по её обеспечению, поддержанию этого самого «механизма поддержания свободы». Политическая машина требует постоянного внимания, работы, смазки. Причём такой работы, которая не может быть передоверена каким-нибудь наёмным менеджерам. Тут действительно требуется постоянная работа всего общества, для каковой работы требуется ещё и самоорганизация (ещё не легче!) , постоянная самодисциплина всего общества. Самоустранение общества от текущей политики и на Западе чревато потерей их свободы. Вот это постоянная политическая работа во имя свободы и ощущается у нас, в России, как нелёгкая, неприятная обязанность.

Помните у Ключевского: «непривычка к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду»? То есть этот авральный и артельный стиль работы даёт проекцию и на политические взгляды.

«Аврал»: 4 месяца (берём крайний российский случай) на все сельхозработы, спешная заготовка всего позволяющего выжить остальные 8 месяцев. Здесь не до экспериментов, не до новаций, потому даже и появление спасительного картофеля было встречено «картофельными бунтами».

«Артель»: объединение усилий всех селян на период «Аврала». Здесь не до учёта личных нюансов, какого-то особого уважения особенностей, индивидуальностей.

Но ни в коем случае не сочтите перебор этих объективных факторов как проект некой «объяснительной записки». Эти природные причины в многовековом итоге дали наш, особенный тип. Россию, а не ещё одну, допустим, Польшу или вторую Германию. Как сказал апостол: «Бог создал нас разными, чтобы мы нуждались друг в друге».

А что Геббельс или Павел Вечоркевич (давний мой заочный варшавский оппонент) поднаторели любую особенность трактовать как уродство – это издержки технологий преимущественно XX века…

Но… уж такие ли мы исключительные в этом своем выборе? Я довольно долго размышлял именно над этим моментом. Наша «свобода выбора, со свободой и от выбора» – что это? Найденный какой-то альтернативный путь политического развития, имеющий свои специфические достоинства, которые нам надо как-то пропагандировать или хотя бы защищать?

Вроде бы нет. В разговорах, жизненных коллизиях, в литературных произведениях, нигде я не замечал вокруг этой «свободы от свобод» никакого ореола гордости. Более того, эта особенность никогда никем и не формулировалась, потому сейчас и кажется неким моим парадоксом. Оставляя ощущение всё же не альтернативы, а скорее какого-то нюанса.

Важным, хотя и мимоходным свидетельством показалась мне одна из формулировок Фомы Аквинского. Да-да, того, чьи труды «стали теоретическим основанием для строительства западной политической машины». Автор книг «Сумма философии», «Сумма теологии», «Воспитание князя», самый, наверное, влиятельный философ Средневековья, называемый doctor universalis (даты жизни: 1225–1274), канонизирован.

И вот Фома Аквинский, составляя свой перечень молитв, вдруг сформулировал такую: «Благодарность Святому Духу за избавление от необходимости иметь политическое мнение».

Не поручусь за точность цитаты, может, мысль Фомы Аквинского и была здесь связана с какими-то отдельными, частными тогдашними политическими дебатами, но мне показалась потрясающе важной именно эта нюансировка: избавление НЕ от политических мнений (Фома Аквинский вовсе не анархист!), НО избавление именно … от необходимости иметь политические мнения!

Он может его иметь, но может и нет. И за эту дополнительную возможность он благодарит Святой Дух.

И ещё об одном слове – «члене» этой формулы Фомы Аквинского, которую я считаю действительно в числе самых важных изречений в истории: … избавление от необходимости иметь политическое мнение. Теперь я выделяю последнее слово формулы – «мнение». Оцените ещё и этот нюанс! Ведь имея мнение, можно действовать или нет. Можно как-то выражать это мнение, ухлопать миллион людей на его торжество, а можно и… в общем, «оставить его при себе». И Фома Аквинат, понимая первичность мнения, говорит об избавлении – НЕ от необходимых политических действий, а даже от корня всяких действий – от мнения вообще. Он словно отвечает тянущим его за рукава, зовущим его (кто на трибуну парламента, кто на митинг протеста): «У меня по этим пунктам вообще нет никакого мнения!» Единственное его действие – пожатие плеч.

Получается, наш Фома тоже ценит свободу от политической необходимости, и в специальной молитве благодарит за свободу передоверить свой выбор Богу (или Его помазаннику!). Он и сохраняет её, эту свободу, как оттенок, нюанс, как запасной клапан , запасной выход , как страховка от абсолютизма политической машины.

И российское отношение к этому явлению надо видеть сквозь давнее недоверие: 1) к политике, 2) к машинности (рутине, механической повторяемости, к «машинерии вообще»). Может, тут кто-то и решит, что автор, мол, выкопал откуда-то малоизвестную мысль Фомы Аквината, чтобы прикрыть русскую лень, рабство. Но, повторюсь: эта лень – проекция, функция тысячелетнего рабочего цикла. А свобода от свобод – такая же ценность, как свобода собраний, свобода слова.

Помните, на распутинской Матёре, ещё в счастливые, не Прощальные дни утвердился «каприз, игра, в которую, однако, включились с охотой все»: единственному на острове автомобилю …серьёзной работы не давали… запрягали по утру коней… а машина сиротливо плелась позади и казалась дряхлей и неуместней подвод. Тут тоже дело в нюансе: протест не против машины (матёринцы – вовсе не английские Луддиты, разбивавшие станки!), а против абсолютизации машины.

Абсолютные монархи, как мы убедились в XX веке, оказались легко свергаемы, но абсолютизм политической машины – это совсем другая статья. Сидящих за её тонированными стёклами даже и разглядеть не получается! У кого-то там пять газет и контрольные пакеты телеканалов, у кого-то – квитанции и «расписки в получении» за подписями «народных трибунов»… и вот уже избирательная масса тянется, как из тюбика, проголосовать за того, кто больше часов был «вывешен» на телеэкране.

Монарху-то требовалась только наша покорность , а политической машине как смазка, как необходимый элемент – ещё и наша тупость!

Подойдя с другой стороны, Оскар Уайльд оформил эту дилемму в стиле своих парадоксов: «У современной демократии есть только один опасный враг – добрый монарх».

И ещё о свободе как отсутствии. В разных европейских языках есть этот смысловой оттенок. О невозвращающем долги говорят: он слишком свободно понимает финансовую обязательность. Отсутствие моральных ограничений – либер тины, свободные отношения… Бесплатность, отсутствие платы – free…

Был ведь уже сформулирован ставший популярным лозунг «Человек – есть то, что он ест!». А лозунг «Человек – есть то, за что он голосует!», может, и не фиксировался на предвыборных билбордах (хотя, впрочем, и был уже: «Голосуй, а то проиграешь»), но он подразумевается всей политической системой Запада, которой нас обучают и по которой мы, по вышеприведённой оценке «Фридом Хаус», – отстающие, неуспевающие.

«Свобода ОТ выбора» – то, что я назвал запасным клапаном Фомы Аквинского; признаем: да, у нас и большинство агрегатов, узлов нашей российской машины запасные (второстепенные) в сравнении с тем «запасным клапаном» Фомы Аквината. Вот такой нюанс. Но отнюдь не предмет гордости.

Постоянное внимание, контроль, выявление конфликтов, формирование групп по политическим интересам, проверка отчётов политиков, всё это утомительные для нас вещи. Допустим, три партии говорят об одном факте совершенно разное, и сопоставление их справок, речей, чтение публикаций с результатами проверок, вплоть до финансовых… тут, не дойдя ещё и до половины перечня необходимых хлопот, россиянин начнёт зевать или рассеянно оглядываться… Помню, как в школе мы заучивали:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день идёт за них на бой!

Иоганн Вольфганг Гёте, «Фауст».

Даже припоминаю: был у нас утверждённый перечень великих фраз, которые рекомендовалось брать эпиграфами к сочинениям . (Может, из опасений, что какой-нибудь умник шарахнет что-нибудь из Шопенгауэра, а то и Ницше?) И в том списке (выверенные отечественные авторы, плюс Маркс и Энгельс) сия цитата Гёте возвышалась гордой скалой.

Наверное, я вместе со всеми зазубривал эти звучные строки и брал их эпиграфом к какому-нибудь сочинению типа «Как я провёл лето».

И только теперь… столько лет, генсеков, и уже президентов спустя, теперь-то я хорошо представляю настоящее, не выспренное, наше, российское отношение к той гётевской дилемме:

Лишь тот достоин свободы? – Кто… ну ещё ладно « на бой»… Но – «каждый день»… Каждый?!

И страдальчески заведя глаза: «Что, и так – каждый божий день»?!

Всё же надо это сказать: поверх всех инсинуаций… бжезинсинуаций последних десятилетий о «рабской России», по части того, что « на бой… за свободу» , – Россию грех не то что упрекать – грех даже сравнивать с вами… (Если, правда, это бой – настоящий, не НАТОвская бомбёжка Сербии, а, допустим, Наполеон или Гитлер на пороге.)

НО… Ох уж эта наша великолепная, само-свободная, но и… нетехнологичная свобода! И относительно каждодневности, равномерно-аккуратного поддержания политического механизма обеспечения свободы выбора – в этом русские точно уступят европейцам.

После подобного признания мне так и видится примерно следующий допрос.

– Это ведь, получается, у русских и европейцев противоречащие понимания свободы?

– Да!!! – ответим.

– А может, это ещё и антагонистическое противоречие? – продолжат у нас выпытывать Гегель и все гегельянцы, младогегельянцы, включая Карла Маркса, все коммунисты, все сторонники диалектики, развития и прогресса.

…И вот тут уже можно вместо ответа смело посылать этих, пытающихся «расставить точки “i”», на все знакомые буквы.

Ведь сегодня, как мы прекрасно уже видим, исторические противоречия не разрешаются, не снимаются по-Гегелевски, а просто… заслоняются другими противоречиями.

Просто вообще – забываются.

Две армии, советская и американская, полвека стояли, нацеленные друг на друга, стояли, переминаясь с ноги на ногу, ожидая приказа: разрешить, наконец, их противоречие, воспринимавшееся как Главное Противоречие Эпохи, как диалектический источник развития всего мира. И вот вылезли откуда-то сбоку какие-то эти… БинЛадены да Басаевы, и то самое Главное Противоречие почти испарилось… Просто стало как-то не до него.

А противоречие католицизм – православие? Девятьсот пятьдесят лет, от Анафем и Контр-Анафем, войн, Крестовых походов – к печатным и теле– и радиоспорам, диспутам. И все столетия соблюдалась строгая граница между «каноническими территориями» и царило твёрдое понимание, что прибыль одного – это убыль другого, вспомните кровавую историю униатства!.. И вот теперь, в наши дни, на обоих «строго соблюдаемых канонических территориях» пролезли, словно черви, всевозможные секты, расползающиеся по законам сетевого маркетинга. И я с огромнейшим сожалением и болью читаю статьи о жутком продвижении сектантства, например, в Бразилии, оплоте католичества.

Словно два профессора, готовившихся к историческому диспуту, оттачивавших контраргументы, представлявших реакцию зала, репетировавших жесты и наконец приехавших в назначенный Исторический День, увидели на дверях корявое объявление: «Диспут отменён по технич. причинам. В аудитории протравка тараканов».

– Позвольте, а как же ждавшая нас публика? И, кстати, где она?

– Эвона, публика! Да сегодня ж в полвосьмого по второй программе семнадцатая серия! Бягите, сердешные, может, ещё и поспеете.

Наше с Западом противоречие в понимании свободы и так-то хромало на обе смысловые ноги. Вспомните. Главными критериями, а по сути, приманками (!) были объявлены: экономическое соревнование, уровень производства, потребительские стандарты, достижения.

Я прекрасно помню, как 4 июля 1982 года президент США Рональд Рейган и 45 000 официальных гостей и полмиллиона туристов наблюдали посадку первого космического шаттла на базе ВВС Эдварс. Миллиардная телеаудитория и сама дата этой космической победы – всё было подогнано как раз к главному празднику – Дню независимости, Дню рождения США. И едва дождавшись этой благополучной посадки, президент Рейган объявил: «Мы сделали это, потому что мы были… (далее шла шикарная пауза, голливудских киноковбоев, наверное, тоже учили системе Станиславского)… потому что мы были… СВОБОДНЫМИ!» Намёк на СССР был кристально ясен. Весь мир (кроме, понятно, СССР) транслировал тогда эту рейгановскую фразу. А потом и наши перестроечные публицисты, производя свои прикидки уровня своей аудитории, помните, часто повторяли: «Да-да. Учтите, граждане. Без свободы – не бывает и колбасы!»

И вот уже вырос целый сонм стран без «западных свобод», но с «западными достижениями». (Приглядитесь хоть к Сингапуру, мировому экономическому лидеру, страшилками из абсолютно несвободной, 100 % регламентированной жизни которого пугают друг друга «в Интернетах».)

Да и ту жёсткую рейгановскую «философскую» привязку свободы к первому же удачно приземлившемуся шаттлу… Ну как её вывернуть на другой шаттл, взорвавшийся на второй минуте полёта? Или на следующий шаттл, сверзнувшийся огненной кометой? «Это потому, что мы – что?..» Но обнявшиеся господа Рейган и Альцгеймер уже не ответят на этот контрвопрос. Проехали.

А то, что сейчас на Международную космическую станцию американцы предпочитают летать на российских «Союзах», это как «обфилософить» ? Опять принять фатоватую рейгановскую позу и объявить: «Мы делаем это, потому что мы… СВОБОДНЫЕ!!! Но и осторожные тоже…».

В одной из своих книг я говорил о важнейшем измерении в эпоху Холодной войны – гонке потребления и её весьма своеобразных последствиях, вырастающих в полный рост только сейчас… Здесь же, не повторяясь, я позволю себе небольшой иронический экскурс к истокам гонки, прогресса вообще. Ведь за свободой , которую сейчас мы обсуждали, тянется, согласно Гегелю, прогресс . Выражаясь точнее, свобода и прогресс увязаны в одной гегелевской формуле. 

Прогресс и Пруссия

Как известно, идею непрерывного мирового прогресса дал нам Гегель: «Прогресс – это развитие абсолютного духа, познающего свою свободу!» И гениально выявив законы диалектики, «переходы количества в качество», «отрицание отрицания», впервые разобрав все источники мирового развития (те самые противоречия), наш Георг не споткнулся даже на самом главном вопросе, коварном вопросе, выраставшем по мере расписывания всех законов и обстоятельств развития. На вопросе «Куда?» . Если весь мир существует только в развитии, движении, то ведь интересно же: в движении – куда?

«Ну так это ж самое простое! – отвечал Гегель. – Исторический прогресс, как я вам говорил, есть развитие абсолютного духа , познающего свою свободу! И тот мировой абсолютный дух упорно развивал свою свободу все три мировых исторических периода, каковые я выделил: Восточный, Античный и Германский. И достиг высшей цели своего прогресса, а именно: “ создания конституционного Прусского королевства”».

Именно так – проверьте. Брокгауз: «“Философия истории” в школе Гегеля превратилась в теорию прогресса». И советские философы, да и вообще все марксисты это (гегелевский прогресс) единодушно признавали. Соглашались, получается, и с тем, что у Гегеля после Античного периода был только Германский , то есть: славяне с прочей негерманской мелочью – вне прогресса. И что вершина мирового прогресса, по Гегелю, – конституционное королевство Пруссия…

А ведь, знаете… такое приведу сравнение. Каждый раз, щёлкая кнопкой электрочайника, мы очередной раз признаём – закон Ома. Вспоминаем или нет – не важно. Главное, нельзя, отвергая принципиально закон Ома, одновременно ждать и нагревания электрочайника. Но ведь точно так же дела обстоят и с прогрессом/Пруссией. Пользуясь разработанным понятием «прогресс», нельзя забывать (и не только по причинам авторского права), что (чуть спрямляя здесь все гегелевские силлогизмы): «Прогресс» – это то, что ведёт к Пруссии.

Единственно, чего Георг по объективной причине (своей смерти) знать не мог, так это «новые приключения мирового абсолютного духа». Который после 1831 года (дата Георговой кончины) всё дальше и дальше «прогрессируя»… нанял себе для руководства своим развитием Отто фон Бисмарка. Присоединил к себе ещё две дюжины немецких королевств и княжеств и назвался… Германским рейхом (Вторым). Потом Прусский мировой абсолютный дух организовал ещё что-то там в 1914 году, потом научился говорить всё более и более отрывисто и громко, вскидывая правую руку вверх, потом…

Потом-то и произошло самое интересное с точки зрения нашей книги – территориальные преобразования, а именно: Пруссия была объединена с Россией. Так что теперь Россия владеет как минимум половиной (Восточной) всего средоточия мирового абсолютного духа, данного нам в ощущениях Калининградской области!

Довершу в том же философическом стиле: теперь и могила великого Иммануила Канта для нас уже не «вещь в себе» , а вещь… на балансе Правительства Российской Федерации! Сам проверял, посетив Калининград летом 2008 года: состояние, уход – отличные, зер гут.

Грустно, но как это часто случается у нас, именно смерть позволяет правильней оценить какие-то персоны, их эпохи. Смерть нашего страдальца Егора Гайдара тоже чуть-чуть продвинула процесс общественного самосознания. И самое ценное признание прозвучало с «демократического фланга». Вот оно, почти дословно:

«Более всего навредили пониманию работы Гайдара те окружавшие его ультрадемократы, что несколько лет твердили обществу: “Нельзя быть немножко беременным!”, “Свобода или есть, или её нет!”, “Демократия бывает или полная, или никакая!” »

Убогость, какая всё же убогость эти их лозунги! Действительно, лидеры партии «Демократический выбор России» очень навредили пониманию Гайдара, да и всему нашему пониманию сути кризиса. Может, покажется смешно (после вышеприведённого прусско-гегелевского экскурса), но Дух действительно «развивается (прогрессирует), познавая свою свободу». И наша свобода, на что я пытался как мог намекнуть в этой главе, это очень получается такая… свободная свобода, то есть мы слишком свободны в своих толкованиях свободы.

«Слишком» – на западный взгляд, но и процитированные лозунги – это убогий примитив, всероссийски громыхавший штамп, тоже не соответствующий нашей реальной общественной модели.

Это «нуйкины» (что крайне симптоматично для них) с вободу с Шенгенской визой спутали…

Вот шенгенка действительно: «или она есть, или её нет». Тут вы правы, зачем только дальше-то лезть, к свободам, в которых вы, как… 

Два примера неразрешимых проблем XIX и XXI веков

Возвращаясь к теме гибели династии Романовых, Российской империи, как следствия нерешённого крестьянского вопроса, можно оттолкнуться от тех двух пунктов Гакстгаузена, несколько развив их. Он вычислил, что русское сельское хозяйство было доходно при двух условиях:

1) использование труда крепостных;

2) сочетание земледелия с мануфактурой (занятие для крестьян на большую часть года).

Нас, конечно, более доходности интересует устойчивость, воспроизводимость жизни в русской деревне, но можно принять и доходность как рыночное отражение устойчивости, правильности течения дел.

И опять грустный парадокс: рентабельность и устойчивость развития русской деревни подкосили два крупнейших шага России в направлении дальнейшей модернизации – отмена крепостного права и… развитие промышленности.

Из этих двух глобальных перемен мне проще начать со второй – развития промышленности. Здесь отыщется и, по-моему, вполне убедительный аналог буквально с сегодняшним днём.

Итак, развитие промышленности признано историками, политиками, политологами всех направлений благом для страны. И, в общем, является таковым. За одним важным исключением, одним, остающимся открытым вопросом: а как деревне выживать в этом «новом прекрасном мире»?! Ведь подавляющая часть товаров, производство которых освоила молодая русская промышленность, раньше выпускалась в деревне, в те самые 6, 7, 8 (в зависимости от географии, климата) месяцев вынужденного «простоя».

Фразу «подавляющая часть товаров» надо проиллюстрировать. Статистические данные по русской промышленности сведены в таблице В. Варзара 1902 года, из которых можно ограничиться данными на 1897 год, своеобразный «итог века».

Общее производство в России (в тысячах рублей):

Изделия из хлопка, шерсти, шёлка, льна, пеньки, др. прядильных материалов – 946 296

Химические продукты – 59 556

Изделия из металлов, в т. ч. драгоцен. – 310 626

Керамические, фарфоровые, фаянсовые, стеклянные, цемент, кирпич – 82 519

Обработка дерева (деревянные изделия, продукты сухой перегонки и проч.) – 102 897

Только надо учесть особенность той статистики: строка «Изделия из металлов, в т. ч. драгоцен.» включала в себя всё произведённое из металлов – от паровозов до скобяных товаров и девичьих перстеньков.

Как видите, текстильная промышленность далеко превосходила все прочие вместе взятые. Это, впрочем, ясно и без всякой статистики, если вспомнить профили деятельности главных наших капиталистов – Морозовых, Прохоровых… Да ещё и просто представить «баланс жизни» тогдашнего человека. В отсутствие всякой бытовой техники, электроники, после еды важнейшей статьёй расходов была одежда, обувь. И эта гигантская цифра – 946 296 тыс. руб., без малого миллиард в год – это оценка продукции, ещё недавно производившейся в деревне.

Моя работа над текстом о фабриканте Иване Лямине, московском городском голове, одном из богатейших людей России середины XIX века, представила случай вглядеться в этот феномен.

Российское производство хлопчатобумажных, «аглицких» тканей в середине XIX века было инициировано Георгом-Людвигом Кноопом. В России за долгие годы этот уникальный немец потерял одну, «явно лишнюю» букву фамилии, но получил от народа пословицу «Что ни церковь, то поп, что ни фабрика, то Кноп», а от царя – титул. В 1877 году Кнопы возведены в потомственное баронское достоинство Российской империи.

Купцы Лямины под его влиянием так же обратились к лидирующей российской отрасли. Иван Артемьевич после Императорской практической академии коммерческих наук постигал «основы менеджмента» в «кноповских приказчиках». Необычайно умный, честный, скромный и набожный Иван Лямин стал незаменимым сотрудником Кнопа.

Людвиг Кноп оказался одним из трёх промышленников, упомянутых в книге «Россия при старом режиме» не в первый раз упоминаемого мной Ричарда Пайпса, советника президента Рейгана, главного американского советолога, «специалиста по России»:

«До 1839 года, когда в России поселился предприимчивый немец Людвиг Кноп (Ludwig Knoop), ткацкая промышленность в русской деревне основывалась на ручном труде… была разновидностью ремесленного производства.

Кноп, представлявший в России крупную английскую текстильную фирму, умел обойти английский запрет на вывоз ткацких машин. Он вошёл в доверие к нескольким богатым промышленникам из крестьян, большинство которых недавно освободились от крепостной зависимости, убедил их вложить деньги в ткацкое оборудование.

Кноп устраивал кредиты для своих клиентов-крестьян, нанимал управляющих и мастеров, проектировал фабрики, добывал сырьё, самолично надзирал за производством. Всего он основал 122 ткацкие фабрики и сделался ко времени своей смерти в 1894 году богатейшим промышленником России…

Современную угольную и сталелитейную промышленность Донецка и Кривого Рога основали англичане, финансировалась она совместным английским, французским, бельгийским капиталом. Нефтяные промыслы Кавказа были пущены в ход английскими и шведскими предпринимателями. Немцы положили начало русской электротехнической и химической промышленности. Вообще говоря, основанные крепостными предпринимателями в центральных районах страны ткацкие фабрики представляли собою единственную отрасль промышленности, действительно созданную русскими людьми…»

Обратите внимание: у Ричарда Пайпса главенствует именно западный критерий, для него важнее всего – «на чьи капиталы». Потому и нефтяная промышленность Баку – «английская и шведская», а электротехническая и химическая – «немецкая»… И в этом отношении текстильная промышленность – самая «русская отрасль» России, не потому, что Кнопы совершенно обрусели, а потому, что сам-то Кноп не был инвестором, он был гениальным организатором, объегорившим вдобавок и англичан с их технологическим эмбарго. Он «только» соединил английскую технику, русские капиталы и громадный русский рынок. Да и вряд ли вчерашние крепостные, прятавшие деньги порой в чуланах, рискнули бы первое вложение пустить на какие-то там скважины в Баку, производство электромоторов… Ткань была главной, понятной «субстанцией», сбыт которой они хорошо представляли.

«Его», кноповская промышленность стала самой русской и самой большой по объему производства. Освоившиеся вчерашние купцы и крепостные предприняли потом следующие шаги на ниве промышленности. Тот же текстильный король Иван Лямин запустил крупнейшее в России производство «торфяных кирпичей», вытесняя дрова, сберегая тысячи гектар леса от порубок. И вообще всё прекрасно, если… если только забыть, что раньше Россию (за исключением элиты, предпочитавшей импорт) одевала, обувала – деревня. С машинным производством она конкурировать не могла, и «…молодая пряха… в низенькой светёлке» осталась только в прекрасной песне.

И крестьяне на протяжении жизни одного поколения лишились привычной работы на те самые 6, 7, 8 месяцев в году.

К подавляющей текстильной статистике можно только добавлять цифры по производству тех же ляминских торфобрикетов, а затем по добыче угля и нефти. Это прекрасно, это сберегает леса, да только… поставка дров – ещё один крестьянский зимний «бизнес». Таблица Вардара отражает и часть «изделий из металла», ведь скобяные товары тоже зимнее крестьянское занятие… Тоже отнятое фабриками, дешёвым поточным производством.

В итоге, по свидетельствам путешественников, очень многих исследователей, русский крестьянин на рубеже XX века был более беден, более угрюм, чем за сто лет до этого.

Вот вам диалектика, драма, о которой только и думать бы, ещё и ещё раз поражаться! Ведь сами крестьяне и стали основными покупателями новых машинных тканей и прочих товаров (часто – лучших и всегда – намного более дешёвых).

Не иго, не заговор, не война, а наоборот, прогресс, прирастание общего блага и такие неуловимые абстракции, как «себестоимость производства продукции», «разделение труда», «механизация», выбивали почву из-под ног главного сословия России.

И ещё одна тяжёлая цитата из книги «Россия при старом режиме» беспощадного Ричарда Пайпса, повторюсь, используемого мною как сумматор, «общая шина», коллектор десятков, если не сотен исследований:

«Сознание русского крестьянина было, если использовать терминологию старого поколения антропологов вроде Леви-Брюля (Levy-Bruhl), “первобытным”.

Наиболее выпуклой чертой сознания такого типа является неумение мыслить абстрактно. Крестьянин мыслил конкретно и в личностных понятиях. Например, ему стоило больших трудов понять, что такое “расстояние”, если не выразить оное в верстах, длину которых он мог себе представить. То же самое относится и ко времени, которое он воспринимал лишь в соотнесении с какой-то конкретной деятельностью. Чтобы разобраться в понятиях вроде “государство”, “общество”, “нация”, “экономика”, “сельское хозяйство”, их надо было связать с известными крестьянам людьми, либо с выполняемыми ими функциями.

Эта особенность объясняет очарование мужика в лучшие его минуты. Он подходил к людям без национальных, религиозных и каких-либо иных предрассудков. Несть числа свидетельствам его неподдельной доброты по отношению к незнакомым людям. Крестьяне щедро одаривали едущих в сибирскую ссылку, и не из-за какой-то симпатии к их делу, а потому, что они смотрели на них как на “несчастненьких”. Во время Второй мировой войны гитлеровские солдаты, пришедшие в Россию завоевателями и сеявшие там смерть, сталкивались в плену с подобными же проявлениями сострадания. В этой неабстрактной, инстинктивной человеческой порядочности лежала причина того, что радикальные агитаторы, пытавшиеся поднять крестьян на “классовую борьбу”, столкнулись с таким сильным сопротивлением. Даже во время революций 1905 и 1917 годов крестьянские бунты были направлены на конкретные объекты – месть тому или иному помещику, захват лакомого участка земли, порубку леса. Они не были нацелены на “строй” в целом, ибо крестьяне не имели ни малейшего подозрения о его существовании.

Но эта черта крестьянского сознания имела и свою скверную сторону. К числу недоступных крестьянскому пониманию абстракций относилось и право, которое они были склонны смешивать с обычаем или со здравым смыслом. Они не понимали законоправия. Русское обычное право, которым руководствовались сельские общины, считало признание обвиняемого самым убедительным доказательством его вины. В созданных в 1860-х годах волостных судах, предназначенных для разбора гражданских дел и управляемых самими крестьянами, единственным доказательством в большинстве случаев было признание подсудимого. Крестьянину точно так же трудно было понять, что такое “собственность”, которую он путал с пользованием или владением. По его представлениям не живший в своём имении помещик не имел права ни на землю, ни на её плоды. Крестьянин мог легко позаимствовать вещь, в которой, по его мнению, законный владелец не нуждался (например, дрова из господского леса), однако в то же самое время выказывал весьма острое чувство собственности, если речь шла о земле, скотине или орудиях других крестьян, поскольку эти вещи были надобны для заработка на хлеб. Крестьяне смотрели на адвокатуру, созданную судебной реформой 1864 года, просто как на новую породу тех же самых лихоимствующих чиновников: иначе зачем же адвокаты берут деньги за вызволение попавших в судебную переделку? Крестьянин терпеть не мог формальностей и официальных процедур и был не в состоянии разобраться в абстрактных принципах права и государственного управления, вследствие чего он мало подходил для какого-либо политического строя, кроме авторитарного…»

Видите, даже советник Рейгана, несентиментальный американский политолог Ричард Пайпс, фиксируя разрушение русского крестьянского мира, не мог пройти мимо… в его терминах это, наверное, « ещё одна побочная продукция русской деревни» , то, что она воспитывала, веками «воспроизводила» – добрых, сострадательных, мужественных, великодушных людей. И просто потрясает картина гибели этого мира – и не от злодеев, интервентов ( Ау, Наполео-он! Где ты?! – Спросите об этом у русских крестьян – ополченцев, партизан или одетых в солдатские мундиры ), а от какой-то неуловимой абстракции, «закона стоимости». Вот вы приходите на рынок, берёте из двух кусков ткани тот, что лучше и дешевле, и этой 30-копеечной покупкой наносите свой микроудар по огромному и прекрасному миру. 

И обещанная ранее параллель: «неразрешимые» ситуации XIX и XXI веков

В книге о Дальнем Востоке, в главе «Китайцы» я воспроизвёл свою давнюю беседу с господином Вэнь, занимавшим очень важную, хотя и почти неформальную должность – главы всех хуацяо, этнических китайцев, живущих и работающих в России и всей Восточной Европе… В том числе и работавших на «Черкизоне», но, признаюсь, во время наших нескольких встреч (2002–2003 гг.) я ничего толком не слышал о том «рынке».

Господин Вэнь с особой восточной иронией упомянул нараставшую тревогу чиновников ВТО, министров торговли США по поводу баланса торговли с Китаем, безграничного роста китайского экспорта.

Я же со своей склонностью к историческим ассоциациям ответил, что этой проблеме уже более двух тысяч лет! Ещё Плиний Старший и Тацит беспокоились, даже негодовали по поводу « …неудержимого отлива национального богатства на ненасытный Восток» . Злились они, конечно, на свой Древний Рим, который не мог обойтись без китайского шёлка и не нашёл ни одного товара, хоть сколько-нибудь нужного Китаю.

В XIX веке историк Карл Вейле сделал интересный подсчёт «перекоса торгового баланса» в античную эпоху – 100 миллионов сестерциев ежегодно! И даже любезно перевёл древнеримскую валюту в современные ему немецкие марки, получилось 22 000 000. Эту количество Индия и Китай делили примерно поровну. То есть на 50 миллионов сестерциев ежегодно Римская империя (то есть Европа) покупала в Китае больше, чем продавала. А поскольку великого изобретения – американского «бумбакса» (так, по аналогии с дешёвым магнитофоном «бумбоксом», назовём бумажный доллар) тогда ещё не существовало, то вывод Карла Вейле таков: «Это привело к полному государственному банкротству и недостатку благородных металлов в последний период римской истории. Всё народное богатство Рима лежит в земле Востока» .

Правда, современница Вейле, королева Виктория, решила эту проблему (торгового баланса) по-своему. Ведь тогда, в XIX веке к шёлковому «искушению» добавился ещё более серьёзный товар – чай. Знаменитые «чайные клипера» открыли эру яростных гонок по маршруту «Гонконг – Ливерпуль».

Но что могли британцы дать Китаю взамен? Англия была вынуждена оплачивать свои всё возрастающие закупки китайских товаров драгоценными металлами. Пытаясь восстановить равновесие, английские власти посылали торговые делегации к китайским императорам, но переговоры никогда не увенчивались успехом. Ситуацию хорошо резюмируют слова императора Цяньлун, сказанные им в 1793 году лорду Маккартни, послу Георга III: « Нам никто не нужен. Возвращайтесь к себе. Забирайте свои подарки!»

Общий итог товарных балансов: в Китае спросом пользовались лишь русские меха и итальянское стекло.

Где же связь с русским XIX веком, «неразрешимыми проблемами»? Смотрите:

в 2010 году Китай давал 37 % мирового производства.

в 1990 году – 14 %…

А ещё отступить лет 30–40 назад? В Китае – многодесятилетняя гражданская война, потом «культурная революция»…

Я специально не подбирал статистики, но уверен: на рубеже 1960 года Китай, занимавшийся иррациональными, малопонятными для нас вещами вроде охоты на воробьёв, выплавкой чугуна в домашне-кухонных условиях (выбрасываемого потом по причине плохого качества), походами хунвейбинов, кампаниями «огонь по штабам» (по своим руководителям), – тот Китай имел едва ли 1–2 % мирового производства. И ещё большой вопрос, как засчитывать тот анекдотический «домашний чугун»?

И вот теперь – чистые 37 % мирового производства.

Financial Times называет это «…самым важным изменением мирового баланса… со времён выхода на мировую арену США». К этому я добавлю факт, если вдуматься, почти зловещий: «Китай – единственная держава мира, занижавшая объёмы своего производства».

Я сразу переведу взгляд на «наши палестины», на те самые наши миллион раз упомянутые на митингах протеста простаивающие заводы, разваленное производство, заколоченные фабрики. Вопрос простой: а когда они не простаивали, не разваливались, когда они вообще создавались? Правильно, именно – в период, когда Китай давился английским опиумом, потом разрывался на десяток фронтов в гражданских войнах, мучился под японской властью, охотился на воробьёв, «хунвейбинил», выдавая даже не известно сколько процентов мирового производства, но главное на экспорт, «в окружающий мир» шло…

Да что вы и вспомните «Made in China» 1940–1950 годов?! Термосы? А теперь?

Развал СССР совпал с очередной консолидацией, собиранием сил и модернизацией Китая (это по времени – « совпал» , в некоторых других измерениях возможно и есть очень тонкие взаимозависимости нашего развала и их модернизации ).

Но всё же… Китай вырвал свои почти 40 % мирового производства НЕ у СССР! (Не только у СССР.) У нас этих сорока мировых процентов просто не было! Китайские 40 % – это закрывшиеся производства, «заколоченные фабрики» по всему миру, в том числе в США, Европе… Это, возможно, сказалась тенденция, подмеченная ещё в Древнем Риме и математически обсчитанная Карлом Вейле в XIX веке.

«Сообщающиеся сосуды» мира, разделение Восток/Запад – это настолько объективно, глобально… эпохально, что нужно просто напрячься, немного перенастроить зрение и посмотреть на это как на… дрейф и раскалывание континентов на геологические эры, на вращение галактик… Тысячу или более лет Китай (и Индия) работали так, как это подметили ещё в Древнем Риме. Потом 200 лет кризиса, гражданских войн, смут, «охоты на воробьёв». Теперь снова у Востока (кроме античных Китая и Индии, это ещё и Япония, Корея, активно подрастающие Малайзия, Вьетнам, Индонезия) более половины мирового производства – на сколько ещё лет, никто не знает.

Я же знаю… только то, что если вожаки, политики будут тыкать нашими закрывшимися фабриками, забыв учесть этот глобальный, всемирный фактор производственного взрыва на Востоке, то горе нам с такими политиками и лозунгами вроде: «Настал ледниковый период – виноват антинародный режим!», «Гондвана раскололась – правительство в отставку!» .

Как они там в Европах будут приноравливаться к новому геологическому периоду, какие ниши себе отыщут – их дело. Нам интересно (и полезно) будет посмотреть. Но почему именно в России надо устраивать революцию/Гражданскую войну из-за таких общепланетарных подвижек?! – вот что по-настоящему возмущает и бесит…

В чём сходство с XIX веком? Тогда точно так же тыкали правительству разорением деревни, но ни одна из тыкающих (и стреляющих, и собирающих оппозиционные партии), ни одна из этих… особей не пожелала переодеться в крестьянские домотканые холстины и не придумала, как подвигнуть на это сколько-нибудь значимое количество сограждан. Равно и сегодня: кто из тыкающих «остановленным производством» готов отказаться от китайско-корейско-японской и т. д. техники? Хотя бы только… представим самое простое: в своём офисе (своей компании, партии) заменить все ксероксы, компьютеры и компьютерную почту на… (при сегодняшних информационных потоках) 350 курьеров, секретарей-машинисток, счетоводов, кассиров. Про советские компьютеры, «ЭВМ» мне, кибернетику, «внедрявшему АСУ» в 1981–1990 годах, можно и не рассказывать. Загрузить 15 кг перфокарт да посмотреть, что она там за одну ночь и три поломки насчитает, – это да. Но в режиме «реального времени» они просто не работали…

Итак, по выкладкам «прусского славянофила», паладина русской общины Гакстгаузена, наше сельское хозяйство к середине XIX века держалось на: 1) крепостном праве, 2) побочных кустарных производствах крестьян «в не сезон».

Я начал со второй из них не только по причине рассмотренных мной аналогий с XXI веком. Меня поразило, даже возмутило – сколько историков, публицистов позволили себе что-то писать о «крестьянском вопросе», без учёта этого важного обстоятельства. Интересующимся я посоветую: просмотрите хотя бы бегло сотню-другую авторов, вы тоже будете поражены. Полная мозговая зашоренность: раз о крестьянстве, значит (надо переписывать друг у друга) – о сельском хозяйстве. Начисто забывая о 7–8 несельскохозяйственных месяцах русского крестьянина. И логические провалы по этому, второму, пункту, искажая картину, мешают пониманию и первого: крепостничества.

Вернёмся к тезису «закрепощение крестьян – следствие модернизации (военной прежде всего) России».

Действительно, так и было, начиная от Алексея Михайловича – первого модернизатора и главного, правильного «модернизатора», по определению не приемлющего Петровские реформы (официальное прикрепление крестьян было совершено Соборным уложением царя Алексея Михайловича 1649 года). Так было и до Петра, у которого военные расходы – 80 % бюджета и только один (! ) полный год мирного правления, из 35. Правда, первую войну с Турцией он наследовал от предшественников.

Уже практически сломив шведов, в 1718 году (до окончания Северной войны остаётся только 3 года и одна победа – при Гренгаме фельдмаршала Голицына) Пётр задумывается о двух проблемах: 1) Куда потом девать армию? 2) «Как нам (мне) обустроить Россию»?

И решает объединить обе проблемы. Податная реформа Петра (1718–1724 гг.) заключается, как уже упоминалось, в сборе налогов и поддержании порядка (важнейшие дела в обустроенной стране), возлагающимися на армию. 126 воинских частей располагаются по стране, собирая налоги не только на своё содержание, но вроде бы и на все прочие государственные нужды.

В. О. Ключевский пишет: « Полковые команды, руководившие сбором подати, были разорительнее самой подати. Она собиралась по третям года, и каждая экспедиция длилась два месяца: шесть месяцев в году сёла и деревни жили в паническом ужасе от вооружённых сборщиков, содержащихся при этом на счёт обывателей, среди взысканий и экзекуций. Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоёванной России татарские баскаки времён Батыя… Начала обнаруживаться огромная убыль в ревизских душах от усиления смертности и побегов: в Казанской губернии… пехотный полк не досчитался более половины назначенных на его содержание ревизских плательщиков… Создать победоносную армию и под конец превратить её в 126 разнузданных полицейских команд – в этом не узнаешь Преобразователя ».

Эту картину, нарисованную, в общем, большим сторонником Петровских реформ, я бы чуть подкорректировал. Да, ужасно это смешение военной, фискальной, полицейской работы. Но вспомним, кого, собственно, сменяла петровская Податная реформа? Кто предыдущие сотни лет выполнял всю «работу на местах»? Правильно, воеводы. Тоже, заметим, война, воинство в корне слова. Может, Пётр – тиран и милитарист, дошедший до крайности. А может, прагматик, менявший ни на что не годных стрельцов на гренадёров, поместных конников – на драгун, а изживших себя воевод – на полковников. Главный вопрос: какая в его Податной реформе была мера вынужденности, похоже, не разрешим. Остаётся только напомнить, что прежняя ситуация, когда Россия для защиты от поляков приглашала шведов, расплачиваясь частями государства, всеми осознавалась как нетерпимая, что и давало Петру простор для любых решений. Далее об этом будет подробнее.

Эта вынужденная (?), временная (?) мера Петра была отменена. К воеводам, разумеется, не вернулись, а функции государственной власти на местах переложили на помещиков. Важное уточнение: «на местах» – в деревнях. Именно в этот момент намечается важное расхождение русского города и деревни в правовом, если не сказать – философском смысле. Города, горожане остались в государственном управлении плюс иногда в общественном, но, в общем, оставались в сфере «публичного права». А крестьяне уходили под власть частных лиц.

Помещик был действительно заинтересован в сбережении, росте благосостояния своих «ревизских душ», и все последующие, уже перечислявшиеся шаги по закрепощению: право помещика продавать крепостных в рекруты третьим лицам (1747); право ссылать крестьян в Сибирь (1760), на каторжные работы (1765), запрет крестьянских челобитных (1767) – можно рассматривать как технологическое расширение менеджерских, директорских полномочий.

Я. Водарский в книге «Население России за 400 лет» фиксирует, что численность дворянских семейств выросла с 15 000 в 1700 году до 64 500 уже в 1737-м – тоже в своём роде «прикреплённых» к своим поместьям, в смысле – абсолютно ответственных перед государством за сбор налогов и рекрутов. И результаты этой реформы – от воинских команд – к помещикам – мы должны признать весьма положительными.

Рост населения: 1724 – 13,0 млн чел.; 1744 – 18,2; 1762 – 23,2; 1795 – 37,2; 1811 – 41,7. Госбюджет с 1701 по 1801 год вырос в 25 раз.

Понятно, что прирост бюджета – это совместные усилия помещиков, купцов, промышленников. Но прирост населения – почти весь в деревне, то есть в ведомстве помещиков.

В общем, как сказал бы Гегель (если б и он, как Имануил Кант стал бы на 4 года русским подданным и оглядел бы порядки нового отечества): «Всё действительное (в России) – разумно».

Естественно, к этому растущему потоку общего блага примешивается тоненькая струйка яда. Сначала новые управители отменяют «майорат», здравый закон Петра, единонаследие, обеспечившее превращение европейского, особенно английского дворянства в деятельный класс. Старший сын наследует неделимое поместье, остальным – служить, двигать науки, промышленность. Пётр вводит единонаследие в 1714 году. Дворянство саботирует, а почувствовав свою силу в начавшийся «век дворцовых переворотов», добивается и официальной его отмены в 1736 году. «Строгость к своим детям, к чадушкам, Митрофанушкам – это пускай у сухарей немцев!» – и впереди у нас – раздробленные поместья, вплоть до 2–3 крепостных на одного помещика. Сатиры на тех помещиков хорошо известны: Радищев, Фонвизин, отчасти Крылов… Но тут я бы и от себя предложил сюжет, дорисовав картину XVIII века в духе абсурдов века XX: «…0,5 или 0,73 крепостного на одного помещика»!  – Могло же у обладателя 3 ревизских душ родиться 5 детей.

Последующие шаги дворянства, набиравшего богатство и силу пропорционально не только общему росту богатства и силы государства (что тоже имело место, см. цифры выше), но и числу успешных дворцовых переворотов, хорошо известны. 1762 год – «Манифест о вольности дворянской»; 1785 год – «Жалованная грамота».

Вот что достойно размышлений, сопоставлений – именно эта «исподвольность» схожих тенденций. Ведь и комиссары после 1917 года были такие же новые управленцы, директора, как и помещики после 1725 года. И тоже показали хорошие результаты в первые пятилетки. Доказали, что НЕсобственник тоже может неплохо управлять, оставаясь при этом строго – представителем пролетариата.

И потихоньку, первый шаг в сторону: открыли спецстоловые для голодающих комиссаров. Далее: отмена «партмаксимума» – тут сегодня впору спрашивать не только: «Когда это произошло?», но вообще: «Что это такое?». Потом – закрытые распределители, 4-е Главное управление Минздрава СССР и его поликлиники и в итоге: отношение народа к директорам, партсекретарям в 1991 году не лучше, чем к помещикам в 1861-м.

Так что же нас сбило с предсказанного Августом Гакстгаузеном пути всеобщей справедливости или хотя бы «невозможности революций»?

Не замахиваясь на «смысл русской истории» вообще, а в соответствии с темой книги сосредоточившись на периоде династии Романовых, можно указать три главных фактора, действие которых совместилось в первой половине XIX века.

1. Дворянство в век дворцовых переворотов нарушило основной баланс государства, служилое и тяглое сословия перестали быть «равноудалены» от источника власти. Общенациональное государство стало на 99 лет дворянским.

2. Правительство, достигнув основных целей «романовской модернизации», упоминавшегося броска с предпоследнего места в Европе 1648 года на первое в 1814-м, не смогло сформулировать новые цели развития.

3. «Крестьянская модель» развития так же зашла в тупик в обстоятельствах демографического взрыва и, как следствие, столь же взрывного, стремительного обезземеливания.

Продолжим статистическую лесенку роста населения, начатую чуть выше:

1815 – 43,1 млн чел.

1857 – 59,2.

Ну и начало XX века – 150 миллионов человек.

В этой лесенке, по-моему, самая главная ступенька – 1795 год (37,2 млн). Вот почему я уделил некоторое внимание противопоставлению внешней политики Екатерины II и Павла I. Просмотр массы исторической литературы от учебников до научных и популярных книг, статей вроде бы (подсчёты тут весьма приблизительны) дают больше плюсов Павлу.

Общая тенденция угадывается такая: достижения Екатерины яркие, но поверхностные, всё это – «гром победы раздавайся, веселися славный росс» , списки выигранных сражений, Потёмкин, Суворов, Румянцев, Орлов-Чесменский – хорошо для школьников, для «патриотического воспитания». А интеллектуалы, начиная с Чацкого, должны смеяться над «забытыми газетами времён Очаковских и покоренья Крыма», отыскивать философские глубины, любоваться парадоксами деяний Павла, которого величают «русским Гамлетом». Он обуздал помещиков, ограничил барщину тремя днями, жил, «опережая время», «жил слишком быстро»… Но он же, услыхав от кого-то однажды, будто участь помещичьих крестьян лучше участи казённых, за время своего царствования роздал до 600 000 душ казённых крестьян помещикам. Вот пример действия основанного на «половинчатой» информации, а скорее всего – «уполовиненной» с корыстными целями.

Да, в первой половине XVIII века заметили, что петровская система управления через расквартированные воинские команды изжила себя и под «своими» помещиками крестьяне зажили лучше. Но 60 лет спустя тот некто, озвучивший Павлу сведения о жизни крестьян, наверняка сам получил немалую долю из тех 600 000 розданных душ. И многие Павловы парадоксы, так сегодня утончённо истолковываемые, были просто умножением на минус единицу всех деяний ненавистной матери.

Воевала Екатерина с поляками, взяла (на поле боя) в плен Костюшко. Павел выпускает его, да ещё дарит имение и, опять же, русских крепостных в придачу. Хорошо хоть Костюшко был искренним революционером и от даримых Павлом крепостных душ отказался. А то ведь, вообразите, какой вышел бы национальный позор: среди подаренных Костюшко крепостных, допустим, оказываются родители солдат, победивших и взявших его в плен в Польше! Впрочем, подобных гнусных парадоксов всё же немало наприключалось в России конца XVIII – середины XIX века.

И ещё раз укажу на «инвариантность» внутри– и внешнеполитических тенденций. Когда внутри вся политика сводилась к прикрытию колоссального обмана, замещения общенародного государства дворянским, именно тогда с фатальной неизбежностью и внешняя политика сводилась к столь же гигантскому самообману (апофеоз которого – Священный союз, бесплатная европейская жандармская служба).

Подробнее о войнах Екатерины и Павла будет сказано далее. О геополитических итогах было сказано раньше: (в екатерининских войнах достигнута важнейшая «естественная граница» – Чёрное море, воссоединены все три ветви русского народа). А с точки зрения темы этой главы пропасть между екатерининскими войнами и экспромтами её сына и обоих внуков следующая: до 1795 года каждая война означала присоединение земель, пригодных для расселения русских крестьян. Целая страна, Новая Россия, Новороссия вместила миллионы. После 1795 года 1) настал черёд и проигранным войнам, 2) войны, даже выигранные, теперь приносили только громадные проблемы (Польша, Финляндия, Священный союз…).

Вот парадокс! Вроде те же славные фамилии: Суворов, Кутузов, Багратион, Милорадович, тоже славные победы… Но за этими яркоцветными султанчиками, флагами, крестиками сражений на картах скрыты совершенно разные явления. Одна из статей неформального «общественного договора» была нарушена: власть, забирая у нации часть его сил, перестала решать национальные задачи.

Но может, после 1795 года и не было объективных возможностей, новых земель?

Тут-то и находится ещё один довод, подтверждающий правомерность выделения в самом начале этой книги периода «ДвуАлександрия» ! Периода возвращения Александров II и III к осмысленной, национальной внутренней и внешней политике.

Айгуньский договор 1958 года даёт России Приамурский край, Пекинский договор 1860-го – Приморский край. И, что важно, Китай передаёт России эти почти незаселённые области НЕ после какой-либо проигранной им войны. Никакого военного конфликта не было вообще. НЕ силой, но своей… нужностью Россия получила Приамурье, Приморье. Правители Китая, громимого «натовцами XIX века» (Англия, Франция, «Опиумные войны») рассчитали, что появление на Тихом океане России уравновесит ситуацию. (Без Приамурья-Приморья выход России на Восток был неполноценным: по единственной горной тропе Якутск – Охотск через хребет Джугджур проходили лишь вьючные караваны, серьёзные же грузы, пушки… доставлялись кругосветными экспедициями.)

Колонизация новых земель началась сразу, морским путём. Именно так, через гирлянду 12 морей, в 1880-х годах на земли новосозданного Уссурийского казачьего войска переехали потомки Нежинского (на Черниговщине) казачьего полковника Прокопа Шумейко. Мои предки.

А после пуска задуманного Александром III и проведённого Сергеем Витте Транссиба переселение крестьян на Дальний Восток стало крупнейшим геополитическим фактором. Лишние (на землях европейской части страны) люди взяли и удержали самый важный рубеж России – Тихоокеанский, наш «мостик» в XXI век.

Получается, был, был ещё огромный клин земель, пригодных для освоения русскими крестьянами.

Итак, в конце XVIII века, ликвидировав внешние угрозы, Россия вошла в период бурного, уникального в истории демографического роста. Но если два российских сословия – крестьяне и казаки расширенно воспроизводили себя, так сказать – «без потери качества», «проецируя» на новые и новые земли свои сёла и станицы, поставляя тех же по качеству рекрутов и тот же хлеб (но в б о льших количествах), то «расширенное воспроизводство» учителей, врачей и священников, а также администраторов и чиновников требовало, похоже, совсем другой пропорции затрат и, главное, влекло за собой совершенно новые риски. Даже если их «профессиональный компонент» успевал, соответствовал уровню эпохи, то само появление большой популяции образованных людей грозило неизвестными ранее интеллектуальными эпидемиями. Семинарии, университеты стали рассадниками радикалов, вульгарных материалистов, террористов. С этой точки зрения, наверное, и нужно рассматривать печально известный «Закон о кухаркиных детях» : объёмы знаний без устойчивого мировоззрения ощущались (справедливо) как потенциальная угроза. В целом «голова» начала отставать от тела, превращая Россию в эдакого бронтозавра, диплодока.

Потомок древнего рода, один из ведущих историков и публицистов XIX века Борис Чичерин так нелицеприятно судит собратьев-дворян:

«Человека, привыкшего расправляться палкою с своими крепостными, трудно удержать от подобного обращения и с свободными людьми… Вообще людей из низших сословий дворяне трактуют как животных совершенно другой породы, нежели они сами. Дворянская спесь имеет корень в крепостном праве. Дворянин знает, что он дворянин, т. е. человек, по своему рождению предназначенный жить чужой работой – и потому он личный труд считает для себя бесчестием. (Как?) мелкопоместный дворянин может снизойти на какое-нибудь коммерческое предприятие или работу, поставляющую его в личную зависимость от другого, когда у него самого есть две, три души, обязанные служить ему всю свою жизнь, и которых он может безнаказанно сечь, сколько ему угодно? Неудивительно, что помещик стал вообще ленив, беспечен, расточителен, неспособен ни на какое серьёзное дело, горд и тщеславен, раболепен к высшим и груб в отношении к низшим. Чувство нравственного достоинства человека и гражданина исчезло у нас совершенно…»

И уж так получается, что эту (словесную) критику продолжил, но уже делом, племянник Бориса Чичерина, Георгий Васильевич Чичерин, ставший большевиком и народным комиссаром (иностранных дел).

Впрочем, набрать подобных и куда более остро критических цитат – слишком лёгкое дело, тысячи их . Если же открыть книгу «Голоса из России» 1856 года, изданной в Лондоне, но целиком составленной из российских «криков души» , можно по любому пункту найти что-нибудь вроде: «… русский дворянин, как русский человек вообще, ничего не сделает для общественной пользы иначе как по принуждению ».

Важнее признать: русские дворяне, правительство не были как-то особо глупы, недальновидны. Политические решения по многим частным вопросам являли порой образцы искусства управления. Но именно общий вненациональный вектор государственной жизни относил всё к бессмыслице.

В марте 1842 года Николай I выступает перед Государственным советом:

« Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом ещё более гибельным. Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отказался от своей мысли, как совершенно ещё преждевременной и невозможной в исполнении. Я также никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще ещё очень далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачёвский бунт доказал, до чего может дойти буйство черни. Позднейшие события и попытки в таком роде до сих пор всегда были счастливо прекращаемы…» ( « Эпоха Николая I». Под ред. М. О. Гершензона. М., 1910).

Он организует Тайный комитет по подготовке реформы и тогда же, в 1842 году, признаётся в кругу семьи: « Я стою перед самым значительным актом своего царствования. Сейчас я предложу в Государственном совете план, представляющий первый шаг к освобождению крестьян » («Сон юности. Записки дочери императора Николая I, великой княжны Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской». Париж, 1963).

Дворяне, оставаясь (почти) в рамках лояльности, тормозят великое дело. Советчики, подобные тому, кто с помощью исторической справки надоумил «друга крестьян и врага дворян Павла» раздать 600 000 крепостных дворянам, всегда найдутся. Наконец, подоспел 1848 год, в Европе – революции, и надо (непременно надо!) напяливать жандармский мундир и идти спасать злейших друзей, евромонархов и особенно австрийского кесаря – уфф, кажется, пронесло! Министр граф П. Д. Киселёв, сделавший абсолютный максимум возможного для крестьян – государственных, и готовивший «Великую реформу» – по помещичьим, свидетельствовал, что после 1848 года « вопрос о крестьянах лопнул».

И как осторожно, робко начинались после Крымской войны эти разговоры – даже царём! Вот как Александр II высказывается в «дворянской столице России» Москве, можно сказать, перед всероссийским съездом крепостников:

«Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо… Вы можете это сказать всем направо и налево. Я говорил то же самое предводителям, бывшим у меня в Петербурге. Но не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого. Мы живём в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу». 

«Чёрно-белый передел»

Итак, народовольцы объявили войну и убили Александра II за то, что он, освобождая в 1861 году крестьян… «обманул, не дал им землю», как с ещё дымящимся пистолетом, сказал царю первопокушенец Дмитрий Каракозов. Но большинство дворян и составлявшие государственный аппарат чиновничество, офицерский корпус, наоборот, считали, что крестьянам дали слишком много земли.

Трагизм. Именно царь Александр, по свидетельству Ключевского (да практически всех историков), личными стараниями, не имея помощников в правительстве, несмотря на упорное сопротивление помещиков и высших чиновников, лично разъезжая по губерниям, смягчал ожесточение помещиков: убеждал, уговаривал, стыдил. « …Благодаря его личному авторитету был утверждён наиболее либеральный из возможных в то время вариантов освобождения (с зёмлей за выкуп)» .