Шок от падения Файлер Натан

Я дотянулся рукой до кровати Саймона и принялся его расталкивать, тыкаясь пальцами в мягкий живот. Он два раза моргнул, а потом широко раскрыл глаза.

— Что такое, Мэтт? Уже утро?

— Нет.

— А почему тогда ты не спишь?

— Не могу. Хочешь, я тебе кое-что покажу?

— Что?

— Хочешь увидеть труп?

— Что? Да!

— Я серьезно.

Он подвинулся к краю кровати, и его лицо оказалось совсем рядом с моим.

— Не, неправда.

— Серьезно, я говорю.

И тут он зашелся хохотом и откинулся головой на подушку.

— Потише, Сай. Ты их разбудишь. Почему ты все время шумишь?

— Извини. Я не хотел…

— Говори тише. Одевайся.

В спальне родителей кто-то кашлянул, и мы оба замерли. Саймон устроил из этого целое представление: он застыл, не шевелясь, только смеющиеся глаза двигались из стороны в сторону.

— Хватит тупить. На, одевайся.

Я бросил ему кучу одежды и его дождевик на застежках.

— Но ведь сейчас нет дождя, Мэтт.

— Нет, но может пойти. И сейчас холодно. Где фонарь?

— Он у тебя в сумке.

— Ах, да. Тише.

Мы оделись, Саймон надел плащ и начал его застегивать. Саймон всегда долго с этим возился, особенно если нервничал, но он жутко обижался, если кто-то пытался ему помочь, поэтому я просто сидел, щелкая выключателем фонарика, и смотрел, как мой брат вдевает язычки от застежек не в те дырки и в который раз начинает все сначала.

— Я не могу справиться с этими застежками, Мэтт.

— Ты хочешь, чтобы я застегнул?

— Нет, я сам. А мы правда увидим труп?

— Ага. Продень вон в ту дырку.

— Я сам знаю.

— Тс-с-с! Я знаю, я только хотел…

— Готово! — Он улыбался мне своей бесшабашной улыбкой во весь рот.

— Тогда пошли.

Я вижу свою руку, тянущуюся к ручке двери вагончика, но не узнаю ее. Я не вижу ту нить времени, которая превратила руки ребенка в мои, покрытые пятнами чернил и табака, с обкусанными до мяса ногтями.

Я открыл дверь и вышел в последние полчаса жизни Саймона. Мой брат следовал за мной, замирая от восторга.

— А куда мы идем? Где он?

— Недалеко, вон там.

— Кажется, дождь начинается.

— Надень капюшон.

Я включил фонарь, только когда мы прошли мимо вагончиков и оказались на узкой дорожке, ведущей к тому месту, где надо было стоять, когда наступала твоя очередь закрыть глаза и считать до ста.

Дождь припустил в полную силу.

Теперь Саймон уныло плелся за мной, оглядываясь через плечо.

— Мэтью, мы должны вернуться. Я устал. Ночью нельзя выходить из дома. Все спят. Давай вернемся.

— Ну что ты как маленький. Это за углом. Вот здесь. На, подержи.

Я всучил ему фонарь, и мы завернули за угол магазина, к клочку травы рядом с мусорными баками. Здесь было темнее.

Однако мне тоже стало страшно.

Наверное, потому что ночью все кажется страшнее, чем днем, а кроме того, я разозлился. Я злился из-за того, что я всегда за все отвечаю, а Саймону достается только любовь и внимание. Я упал и разбил коленку, но на меня все кричали, а еще эта девчонка с ее дурацкой куклой решила, что она тоже может на меня кричать.

Я злился на Саймона за то, что он не может держать фонарь ровно, за то, что он раскачивается с пятки на носок, причитая, что пора возвращаться, что он не хочет смотреть на труп. Я разгребал руками влажную почву там, где стоял деревянный крест, пока мои руки не наткнулись на что-то мягкое.

— Мне это не нравится, Мэтью. Я промок. Тут нет никакого трупа. Все, я возвращаюсь. Я иду домой.

— Подожди! Свети сюда и держи фонарь ровно.

Я отбросил комок грязи, потом еще один. Саймон рядом со мной смахивал с лица дождевые капли. Он просил меня остановиться, ему было страшно. Но я не слушал. Я протянул ему мокрую, грязную куклу. Ее руки хлопали по бокам. Я потешался над Саймоном, над его испугом: вот видишь, Саймон, это всего лишь глупая кукла. Смотри! Она хочет поиграть с тобой.

Он пятился назад, обхватив себя руками, как он делал, когда впадал в панику, когда никакие слова не могли его успокоить. Он умолял меня: хватит! Перестань! ПОЖАЛУЙСТА! Фонарь в его дрожащих руках светил прямо на куклу. Ее глаза-пуговицы блестели в его лучах.

— Она хочет поиграть с тобой, Саймон. Она хочет поиграть в салки.

Саймон попытался убежать, как обычно, по-дурацки наклонившись вперед и широко разводя ноги в стороны. Ему даже удалось протиснуться между стеной магазина и мусорными баками.

— Она хочет поиграть.

Я помчался вокруг водопроводной колонки и выскочил у него на пути, отрезая ему дорогу обратно к вагончику. Саймон замер, уронив фонарь, и тот со стуком упал на землю. Я подобрал его, все еще смеясь, и направил брату в лицо.

Теперь это было уже не смешно. Совсем не смешно. Он рыдал, свисавшие из носа сопли прилипли к мокрой губе. Теперь его лицо больше не напоминало луну. Ему было очень страшно.

Где-то далеко волны разбивались о скалы, и та девочка, которая накричала на меня и приказала мне убираться, всхлипывала во сне.

— Саймон. Я пошутил. Это была шутка.

— НЕТ! НЕТ!

Он со всей силы ударил меня в живот.

Я всегда был размазней. Мое тело обмякло, у меня перехватило дыхание.

— Это была…

Я никак не мог отдышаться.

Он повернулся и двинулся по дорожке прочь от вагончиков, от меня.

— Саймон, постой. Пожалуйста.

Но теперь он был быстрее меня. Он выбежал за калитку, потом по автомобильной дороге и вниз по тропинке на скале, в темноту.

— Саймон, подожди.

Я никак не мог его догнать.

Не мог.

Смерть Саймона Энтони Хомса была жестокой и внезапной.

Он умер от пренебрежения.

По крайней мере, так мне это сейчас представляется. Вся вселенная отвернулась, для него не нашлось в ней ни капли любви и заботы.

Он упал на том же самом месте, на повороте тропинки, где торчащие корни поджидают доверчивые лодыжки. Ударился не особенно сильно. Не сильнее, чем я пару дней назад. Тогда был шок от падения и кровь на коленке, и Саймон нес меня на руках. Он отнес меня в безопасное место, сам, без посторонней помощи, потому что любил меня.

Разница была лишь в том, что за секунду до падения он на мгновение обернулся и бросил на меня взгляд через плечо.

— Скажи хоть что-нибудь.

Все случилось так быстро, и я не мог это замедлить.

Не знаю, с чего я взял, что такое возможно. Но я почему-то надеялся. Вообще-то, я эгоист и чувствую себя обманутым, если мне не удается самому испытать то, что описывают другие, когда говорят, что от чудовищности ситуации время для них словно замедлилось.

Все было совсем не так.

— Пожалуйста, ответь.

Он обернулся ко мне, и мне хочется верить, что в этот момент он улыбался. Что он разыграл меня, а вовсе не испугался до полусмерти. Это было игрой, и он радовался, что сумел меня одурачить. Или, наоборот, в его взгляде было прощение. В последний момент он понял, что я тоже его люблю и никогда не хотел причинить ему вреда.

Но все случилось очень быстро. Мой мир по-прежнему мчался вперед. Иногда я думаю: а что если его мир замедлился? Каким он увидел меня в последний момент? Что он прочел на моем лице: утешение или только предательство?

Это случилось из-за того, что он упал с вывернутой шеей. А еще из-за слабости мускулов — симптома его болезни. Один шанс из миллиона, если верить сволочной статистике. Тут сыграло свою роль положение его тела, скорость, траектория, скользкая из-за дождя земля, точное местонахождение выступающих корней.

И еще я.

И если за несколько секунд до его падения в море зарождалась волна, то она разбилась о берег через несколько секунд после того, как он упал. Эта надменная и равнодушная вселенная продолжала жить своей жизнью, как будто ничего не случилось.

— Пожалуйста, отзовись.

Я пытаюсь поднять его и отнести домой, но сырая земля скользит под ногами. Мой рот и глаза измазаны грязью, а дождь все льет и льет. Я поднимаю его на руки и падаю, поднимаю и падаю. Он молчит. Я умоляю его сказать хоть что-нибудь. Ну, пожалуйста! И снова падаю, больно ударяюсь о камень и держу его, держу. Его лицо так близко к моему, что я чувствую, как тепло покидает его тело. Пожалуйста. Пожалуйста. Отзовись.

Прости, я не могу тебя отнести.

Маленькая матерчатая кукла валяется рядом в грязи. Кажется, она замерзла без пальто. Я осторожно, очень осторожно приподнимаю голову Саймона и подкладываю под нее куклу. Мне хочется, чтобы ему было удобно.

Я — это я. Я сейчас в своей квартире, сижу в кресле, и руки мои в волдырях. Уже поздно. Я устал, потому что весь день печатал. На предплечье у меня волдырь: я затушил об него сигарету. Я надеялся, что боль удержит меня здесь, но я не могу ухватить нить.

Время течет у меня сквозь пальцы.

В том месте моего сознания, где формируются образы, я вижу другого себя. Я сбежал из психиатрической больницы и стою над обрывом, на самом краю своего мира. Уже стемнело, но ярко светит полная луна. Это Саймон смотрит на меня. Я слышу его голос в шуме ветра. Он замерз, он не может застегнуть свой плащ. Я подаюсь вперед, и пальцы моих ног зависают над пропастью.

— Ты слушаешь?

Я представляю, каково это — умереть. Что случится с моим телом, как родители узнают? Кто скажет бабушке Ну? Кто скажет Джейкобу? Мне становится стыдно, что я об этом думаю. Надо собраться с духом для последнего шага.

— Отойдите от края.

За моей спиной кто-то есть, я слышу шаги.

— Вы меня слышите? Это опасно. Вы упадете и разобьетесь.

Но в том месте моего сознания, где формируются образы, я вижу другого меня: девятилетнего мальчика, стоящего у изножья родительской кровати. Грязная вода стекает с его одежды и превращается в лужу на линолеумном полу. Он смотрит на родителей, на то, как они обнимают друг друга во сне. Лицо матери неловко прижато к впадинке на отцовском плече, ее рот широко раскрыт, волосы из его подмышки возле ее лба, простыня сбилась у них в ногах, их лодыжки почти соприкасаются.

Мальчик знает: он должен их разбудить. Если он прислушается, он услышит мой крик: «Скорее буди их!» Скажи им. Это несчастный случай. Саймон упал. Произошло нечто ужасное.

Буди их.

Мальчик прижимается спиной к стене, тихо сползает на пол, обхватив руками колени, слыша только, как последние капли дождя ударяются о стекло и редкое бормотание родителей, обнимающих друг друга во сне.

— Мэтью, милый. Что случилось?

Мама встает на колени рядом со мной и трясет меня за плечо. Комната залита ярким солнечным светом. Я чувствую на щеке ее горячее дыхание и слабый гнилостный запах.

Через несколько минут отец выбежит наружу и будет звать брата, приказывая ему не валять дурака. Далекий звук сирен прозвучит аккомпанементом страху в мамином голосе.

— Не молчи. Ответь мне. Что ты сделал? Где Саймон?

От сидения на полу в мокрой одежде у меня затекла шея. Я начинаю дрожать, зубы неудержимо стучат.

— Мама, я замерз.

— Потом согреешься. Где Саймон?

Я не поехал с ними в больницу. Меня оставили с мистером и миссис Онслоу — пожилой парой, жившей в соседнем вагончике.

— Хочешь, поиграем в Лилу? — сказала миссис Онслоу, ставя на поднос передо мной тарелку с тыквой и крекерами. Я не ответил. Она ушла в маленькую кухоньку, чтобы заняться готовкой. Думаю, она не знала, что еще сказать.

Раздался стук в дверь, и мистер Онслоу сложил газету. Я услышал голос отца и их торопливое перешептывание, но не мог разобрать ни слова.

Отец вошел и сел на ковер рядом со мной. Он скрестил ноги по-турецки, и это было странно. Я никогда раньше не видел, чтобы он так сидел, и очень удивился. Он выглядел бледным и усталым.

— Ну что, mon ami. Как ты себя чувствуешь? — спросил он, взъерошив мои волосы.

Я пожал плечами.

— Приехала полиция… — Его голос дрогнул и замер. Он остановился, собираясь с силами. — Они не будут с тобой долго разговаривать. Просто повтори им то, что ты сказал нам.

Я уставился в пол.

— Я думал, я тебя разбудил, папа.

Мама обняла меня так крепко, что мне показалось, ребра у меня треснут. Ей нужно было убедиться, что я действительно здесь. Я стеснялся двух полицейских, которые неловко нянчили в руках чашки с чаем, поэтому, едва лишь она ослабила хватку, я отодвинулся.

Полицейские представились.

Один из них, в очках и с пушистыми темно-рыжими усами, был примерно одного возраста с отцом. Второй — явно моложе, с зализанными черными волосами. Они оба были в форме, их шлемы лежали на столе.

— Для начала мы должны сказать, что тебе ничего не будет, — начал усатый. — Никто тебя ни в чем не обвиняет, никто не говорит, что ты сделал что-то не так.

Мама сжала мою руку.

— Мы должны снять твои показания, а это значит, мы зададим тебе пару вопросов и запишем то, что ты нам расскажешь. Но если в какой-то момент ты захочешь остановиться, ты только скажи. Что надо сделать, если захочешь остановиться?

— Сказать.

— Да, правильно. Хорошо, перед тем как мы начнем, я расскажу тебе одну историю. Ты любишь истории?

— Когда как.

— Когда как. Понятно. Может, эта история и не очень интересная, но она не займет у нас много времени. Однажды жил-был мальчик примерно твоего возраста или, может, немного старше, который решил попробовать курить. Он взял у папы из пачки сигарету и начал курить у себя в комнате. Но когда он услышал, что его мама поднимается по ступенькам, он быстро загасил ее. Она вошла в его комнату и спросила, не курил ли он. И мальчик ответил, что нет. Вот и вся история. Я уже говорил тебе, что она не слишком интересная. Но скажи мне, соврал мальчик или сказал правду.

— Соврал.

— Правильно, соврал. А почему он это сделал?

— Чтобы его не наказали.

— Я тоже так думаю. Но ты помнишь, что тебя никто не собирается наказывать. Ты не сделал ничего плохого. Поэтому ты можешь рассказать нам всю правду. Понятно?

Я почувствовал, как пустота заполняет мою грудь, и мне казалось, она вот-вот проглотит меня целиком.

— Но если ты что-то забыл или не знаешь, тогда так и говори, что не знаешь. Какого цвета входная дверь у меня в квартире?

— Не знаю.

— Правильно. Не знаешь, потому что никогда ее не видел. Она желтая?

— Не знаю.

— Хорошо. А теперь напомни мне, что надо сделать, если ты захочешь остановиться?

— Сказать.

— Совершенно верно.

Он втянул воздух между зубов и кивнул зализанному брюнету, кусавшему колпачок от ручки.

— Ладно, что это все я говорю? Теперь твоя очередь. Расскажи, что случилось сегодня ночью.

Я ожидал, что на меня наденут наручники и отправят в тюрьму, но этого не произошло. Я думал, родители будут кричать и ругать меня, но этого тоже не случилось.

Просто тогда я по глупости не понимал, что бывают вещи, которые не вписываются в подобные рамки. Любое наказание — насмешка над преступлением.

Этот голос — его голос — вы слышите у себя в голове, или он исходит откуда-то снаружи, что конкретно он говорит, он приказывает вам совершить тот или иной поступок или просто комментирует ваши действия, вы когда-нибудь выполняли его приказы, какие именно, вы сказали, ваша мать принимает таблетки, от чего они, есть в вашей семье другие ГРЕБАНЫЕ ПСИХИ, употребляете ли вы запрещенные наркотические вещества, какое количество алкоголя вы выпиваете за неделю, каждый день, как вы себя чувствуете прямо сейчас по шкале 1—10, а по шкале 1–7 400 000 000 000 000 000 000 000 000, не мучает ли вас бессонница, не жалуетесь ли вы на плохой аппетит, что конкретно случилось на краю утеса, расскажите своими словами, вы помните, можете вспомнить, у вас есть вопросы?

Нет.

Вы сказали, ваш брат был на луне и вы слышали его голос в шуме ветра?

Да.

Что он говорил?

Я не помню.

Он приказывал вам прыгнуть? Просил вас убить себя?

Нет, все совсем не так, как вы говорите. Он просил, чтобы я поиграл с ним. Просто ему одиноко, вот и все.

Мы не хотим вас расстраивать, но нам нужно об этом поговорить.

Зачем?

Мы должны убедиться, что вам ничто не угрожает. Вы сказали, что собирались поиграть с ним. Но он давно мертв. Как вы могли с ним играть, Мэтт?

Да пошли вы…

Где-то в папке с моей историей болезни, которая повсюду следует за мной, есть листок под названием «Оценка риска». Это ярко-желтая бумажка, предупреждающая всех и каждого, что я очень хрупкий, ранимый и постоянно подвергаюсь опасности.

Имя: Мэтью Хомс

Дата рождения: 12.05.1990

Диагноз: скользкая змея

Медикаментозное лечение в настоящий момент: все, что только можно

Риск для себя/окружающих (пожалуйста, предоставьте не соответствующие действительности сведения, поданные как проверенные факты): Мэтью живет один и практически не получает поддержки от друзей и родственников. Он страдает императивными галлюцинациями, которые он принимает за голос мертвого брата. Это что, нормально? Проблема заключается в том, что он интерпретирует данные галлюцинации как приглашение к самоубийству.

В настоящее время он наблюдается в Центре психического здоровья Бранел и периодически посещает терапевтические группы дневного пребывания «Хоуп Роуд» (или сидит один дома и целыми днями печатает на машинке, которую подарила ему его бабушка, что само по себе немного похоже на сумасшествие).

Второго апреля 2008 года, после нескольких недель пребывания в дурке, Мэтью самовольно покинул лечебное учреждение. Он отправился на место гибели своего брата, планируя совершить самоубийство.

Попытка была предотвращена случайной свидетельницей. По всей видимости, Мэтью не представляет опасности для окружающих. Известно также, что эта свидетельница позднее звонила в больницу и справлялась о Мэтью, беспокоясь о его здоровье и желая убедиться, что тот добрался благополучно. Персоналу больницы удалось ей внушить, что она подвергалась ужасной опасности и должна радоваться, что осталась в живых.

Так что вы понимаете. Лишняя предосторожность не помешает.

И пошли вы все

на фиг.

Я стал писать лучше, когда начал понимать, что вымышленные истории имеют свои законы. В реальной жизни мы можем встретиться с человеком сто лет назад, когда-нибудь в детстве. Когда-то он был для нас важен, но потом мы переворачиваем страницу, и он исчезает из нашей жизни.

В вымышленных историях они ждут.

В вымышленных историях они обязательно появятся еще раз. Возможно, это произойдет через много страниц, но они всегда появляются снова, чтобы разобраться в себе, чтобы придать смысл. Я стал писать лучше, когда начал это понимать. И еще я понял: иногда в реальной жизни бывает то же самое.

Я ведь просил вас запомнить ее имя.

— Ты меня слышишь?

Кто-то коснулся моей руки. Я быстро повернулся, почти потеряв равновесие. Она ухватила покрепче.

— О, господи! — сказала она. — Я думала… Я думала, ты сейчас упадешь. Что ты тут делаешь?

У нее были рыжие волосы. Две прядки, выбившиеся из-под капюшона, свисали ей на лицо. В темноте я не мог разглядеть веснушки, но я знал, что они там. Ее грудь была обмотана лоскутным одеялом Саймона, да так плотно, словно без него ее сердце не могло бы биться. Я видел это совершенно отчетливо, как сон за секунду до пробуждения. В этом сне она была Бьянкой из «Истэндерс». Она принесла мне его одеяло, чтобы он не замерз. Я протянул руку, чтобы взять его, но она отодвинулась, по-прежнему глядя на меня и одновременно нащупывая перила у себя за спиной.

— Это мое, — сказала она.

— Но…

Что-то изменилось. Она подняла клочок желтой материи к подбородку, и теперь я смог разглядеть черные пластмассовые пряжки, рукав, воротник. Стало понятно: это не одеяло, а она — не Бьянка.

— А-а, это ты.

Я совсем забыл, что выгляжу пугающе. Она посмотрела на мою камуфляжную куртку и большие черные ботинки.

— Я тебя не знаю, — ответила она очень тихо. — Просто хотела убедиться, что у тебя все в порядке. Мне пора домой.

— Ты хранила его. Вы хранили его все это время.

Саймон прятался в ее волосах. Он был в желтом кукольном пальто, трепетавшем на ветру.

— Я ухожу, — сказала она.

— Я забыл, как тебя зовут?

— Ты меня не знаешь.

Она быстро повернулась, чтобы уйти, но я не мог ее отпустить. Мне надо было убедиться, что она настоящая.

— Пусти меня!

Маленькое пальто упало на землю и унеслось прочь, подхваченное сильным порывом ветра. Я бросился за ним и в самый последний момент наступил на него ногой.

— Поймал. — Я улыбнулся.

Я думал, она обрадуется. Но она казалась испуганной. Очень испуганной.

— Что тебе от меня надо? Я только хотела помочь…

Все из-за того, что я держал ее. Я обхватил ее запястье.

— Нет. Не бойся. Я тебя не трону. Не думай ничего такого.

Я отпустил ее руку как раз в тот момент, когда она попыталась ее выдернуть, и от неожиданности она упала. И тут она снова показалась мне ребенком, маленькой девочкой, ухаживающей за крохотной могилкой. Я хотел помочь, хотел как лучше, и неловко мялся, изнывая от стеснения. Хотел утешить ее, но вышло только хуже. Я не знал, что сказать.

Тогда я спросил, как ее зовут, и она ответила:

— Аннабель.

Она подняла глаза, вытирая щеку рукавом плаща. Капюшон свалился с ее головы.

— Аннабель, — сказал я. — Тебя зовут Аннабель.

Лунный свет падал на ее лицо. Теперь я видел сотни веснушек, разбросанных по ее лицу.

— Ты меня не помнишь, — сказал я. Дыхание у меня сбивалось, я с трудом мог говорить. — Это было давно. Я следил за тобой. Я видел, как ты хоронила свою куклу. Я был на похоронах. И после.