На руинах Тер-Микаэлян Галина

Когда речь была окончена, и из репродуктора полилась тихая музыка, Самсонов выключил радио.

— Теперь вам все понятно? — выразительно приподняв бровь, он посмотрел на Алексея.

— И ведь правильно-то как говорит, — рассудительно сказал тот, — руками и ногами бы подписался. Говорят, Горбачев заболел, а помните ведь, как с Хрущевым было — тоже сказали, что по состоянию здоровья, хотя никто не поверил, конечно. Я тогда в школу шел, меня пацан из соседнего подъезда встречает: «Леха, слышал, что Хрущева сняли?» И побежали мы перед занятиями в соседний киоск газеты покупать, даже на урок опоздали. Так что, выходит, у нас нынче смена власти?

— Больше похоже на переворот — в Москву вводят танки.

— Дожили! Для чего танки-то? Народ у нас послушный, хоть и любит покричать, а ведь раззадорить людей — все может случиться.

— Знаете, Алексей, чем больше я пытаюсь во все это вникнуть, тем больше убеждаюсь, что творится величайшая нелепость. Но одну фразу из речи вы, видимо, упустили — ту, где говорится о преступных элементах и расхитителях народного добра. Предупреждаю: если начнутся массовые чистки, то первым попадете под эту категорию именно вы.

— Я?!

— Разумеется, — хмыкнув, подтвердил Самсонов, — ведь официально вы являетесь директором кооператива — комбината бытовых услуг. Если вскроются некоторые сделки, которые были проведены через ваш комбинат и за вашей подписью, то… Не хочу вас пугать, но расстрельная статья за хищение в особо крупных размерах еще действует.

Побледнев, Алексей покачнулся и вцепился пальцами в край стола.

— Я бы вообще только салоном занимался и стриг людей, — жалобно залепетал он, — но я ведь тоже не каменный. Старые клиенты просят, есть еще и такие, что у бабушки моей стриглись — как я могу отказать? Да и кто виноват, что в магазинах по полгода талоны не отоваривают?

— Погодите, причем здесь талоны? — на лице Самсонова было написано совершенно искреннее недоумение.

— Как это «причем»? В магазинах пусто, а у нас на складе морозильники забиты — для ресторанов и кафе всегда все, пожалуйста, Володин в миг без отказа доставляет. Вот я и решил — для клиентов, что у меня стригутся, со склада на комбинате я мясо по два двадцать отпускаю, а масло по три сорок. Жалко же с людей драть — там ведь и многодетные есть, и пенсионеры. Зато, если свадьбу или банкет кто заказывает, я им, наоборот, на все цену завышаю, поэтому до сих пор у меня концы с концами и сходились. Матушка моя ведь в торговле работала, я с детства наслышан, как такое делается — она всегда говорила, что если уж человек решил торжество устроить, то мелочиться и копейки считать не станет. Но вчера вечером я последнее мясо по госцене распродал, потому что нынче богатый клиент должен был предварительный заказ на свадьбу оплатить, а Володин свежий завоз сделать. Но теперь какая свадьба, какой завоз! Так что на сей моменту меня по деньгам крупная недостача. Расстреливайте, виноват.

С минуту Самсонов смотрел на него круглыми от изумления глазами, потом, откинувшись на спинку стула, начал безудержно хохотать.

— Простите, Алексей, — наконец-таки сумел он выговорить, вытирая слезы смеха, — я всегда считал вас человеком искусства, но не предполагал, что вы, к тому же, еще и Робин Гуд. Однако, да будет вам известно, через ваш комбинат проходят гораздо более крупные аферы, чем ваши интимные мясные делишки с клиентами. Не буду сейчас вдаваться в подробности, но отвечать за все придется именно вам.

— Почему меня об этом не предупредили? — с укором спросил Алексей.

— Зачем? Вам ведь с самого начала было понятно, что я собираюсь использовать этот кооператив для некоторых своих, скажем, комбинаций. Это вас абсолютно не касалось, от вас требовалась только подпись, за это вам хорошо платили. Однако в такой ситуации подставлять вас я не желаю, поэтому предлагаю исчезнуть.

— Спасибо вам огромное за такую заботу. И куда же я должен ехать?

Самсонов сделал вид, что не заметил иронии, прозвучавшей в голосе Алексея.

— Пока все аэропорты открыты, — невозмутимо ответил он, — хотя мне это не совсем понятно. Если они ввели чрезвычайное положение, то почему не перекрыли границы? Закрывают газеты, а «Эхо Москвы» вещает вовсю, и никто его не глушит. Так что пока самолеты летают, но никто не знает, что произойдет позже. Через час будете в Москве, оттуда вас переправят в Швейцарию, а там встретят и обустроят, я уже отдал распоряжение.

— Заграницу? Нет, что вы, как я могу? Я ведь и брата своего, как вы сами советовали, на комбинате устроил работать, вдруг с него за меня спрос будет? Сам комбинат-то теперь закроют?

— Ваш брат всего лишь электрик, какой с него спрос, не смешите, пожалуйста! Комбинат же, думаю, в ближайшие день-два работать не будет, а там дальше — посмотрим по ситуации. Мне вообще кажется, что все не так уж страшно, но раз я вас в это втянул и не предупредил, как вы меня упрекнули, то должен на сто процентов обеспечить вашу безопасность, так что собирайтесь.

Алексей стало неловко.

— Да нет, это я уж сгоряча сказал — чего мне вас упрекать, у меня своя голова есть. Однако уехать заграницу мне сейчас никак нельзя — ведь если что, так и вернусь нескоро, а в Москве есть одна женщина… Короче, моя была оплошка, — сконфужено признался он, — но теперь уж ничего не поделаешь — шестой месяц пошел. Думал даже расписаться и сюда ее привезти, а теперь, видите, как получается. Но в любом случае мне ее, Таю мою, оставить сейчас в таком положении нельзя — у нее на свете кроме меня ни одной души.

Взгляд Самсонова затуманился грустью.

— Я не знал, простите. Все равно — уезжайте. Я о ней позабочусь, даю слово.

— Нет, — Алексей сказал это очень мягко, но твердо, — Тая моя, видите ли, немного не от мира сего. Ее многие обижали в жизни, поэтому она всех боится и никому не верит — кроме меня, — смех его зазвенел нежно и немного смущенно, — не знаю уж, чем я удостоился. Знаете, что я сделаю — раз вы говорите, что мне тюрьма светит, то поеду-ка я пока к Тае и у нее отсижусь. Москва велика, кому там до меня будет дело — своих расхитителей, небось, за перестройку накопилось.

Самсонов вздохнул.

— Ладно, я вижу, что вас не переубедишь. Летите в Москву и сидите там у своей Таи — носа никуда не высовывайте. Единственно, о чем я хотел вас просить… — внезапно он запнулся, потом прикрыл глаза и качнул головой, — хотя нет, не надо.

Алексей мягко коснулся его руки.

— Как ваши дети — вы знаете?

— Нет, — из груди Самсонова вырвался тяжелый вздох, — после нашего с вами разговора я решил не вмешиваться в их жизнь — ничего хорошего это не даст. Решил, что мне не следует их видеть, с ними разговаривать — даже по телефону. Не следует о них думать, даже знать о них ничего не следует. Но сейчас мне вдруг стало тревожно — «Эхо Москвы» сообщило, что Ельцин едет в Москву, у «Белого дома» начал собираться народ. Наверняка будут беспорядки, а ведь молодые всегда первыми везде лезут.

— А знаете что, — неожиданно предложил Алексей, — давайте, я к ним зайду. Посмотрю, как живут, поговорю, если надо.

— Да ведь вы боитесь чужих мест, — рассмеявшись, возразил Самсонов, — помните, как в Париже ударились в панику, когда заблудились на Вандомской площади?

— Ничего, как-нибудь. Говорите адрес.

— И как же вы им представитесь?

— Как есть, так и представлюсь — что я друг их отца. Покойного отца, раз уж вы так решили.

— Вы не знаете ни моего настоящего имени, ни фамилии…

— А вы мне их скажете. Скажете ведь? — Алексей спокойно посмотрел Самсонову в глаза, и тот опустил голову.

— Скажу, — глухо произнес он. — Я мог бы предоставить в ваше распоряжение одну из наших машин в Москве, но у вас ведь нет прав, а мне не хочется, чтобы кто-то из водителей знал…

— И не надо, я на метро доберусь. Метро там далеко?

— Когда мы только переехали, было далеко, но в восемьдесят седьмом открыли новую ветку. «Теплый Стан» в двух шагах от нашего… от их дома.

— Доберусь, у людей спрошу, в крайнем случае. Но если вдруг что…

Их глаза встретились, Самсонов кивнул.

— Я позабочусь о вашей Тае, не тревожьтесь.

Самолет прибыл в Москву по расписанию. По дороге из Домодедова до метро «Парк Культуры» Алексей и остальные пассажиры экспресса слушали включенное на полную мощь радио, оторопело переглядывались, но комментировать услышанное не решались. В метро же люди вели себя раскованней, двое мужчин, стоявших вплотную к Алексею, весело обсуждали текущие события прямо у него под ухом, сквозь стук колес поезда до него отчетливо доносились обрывки фраз:

— Слушал «Эхо Москвы», сообщили, что Ельцин приехал в Белый дом, Руцкой и Хасбулатов тоже там. Говорят, народ собирается, к ночи ждут штурма.

— Не будет никакого штурма — Язов и Янаев не решатся устроить побоище в центре Москвы. К тому же говорят, что все танки без боеприпасов.

— Тогда зачем было их вообще вводить? Нет, какую-нибудь провокацию да устроят, и жертвы будут, это я уверен на сто процентов.

— Да уж точно — когда так накалено, без жертв не обойтись.

— С другой стороны, танки пригнали, а на Площади Революции в метро обращение Попова на стенках расклеили, и никто его не снимает — все ходят себе и читают.

— А главный-то наш где? Ни слуху, ни духу.

— Объявили же, что заболел у себя на Форосе.

— Неизвестно, его, может, уже и убрали, кто сейчас что знает?

Заслушавшись, Алексей чуть не проехал «Белорусскую» — выскочил в последний момент, когда двери уже закрывались. До дома Таи он дошел пешком, и самым странным ему показалось, что Москва жила своей привычной жизнью — троллейбусы и автобусы следовали по обычным маршрутам, толпы приезжих сновали по магазинам, а о политических переменах напоминали лишь выложенные на прилавки киосков газеты с крупными буквами ГКЧП на первой полосе.

Тая была дома — еще в мае, когда врач подтвердил ее беременность, Алексей велел ей уволиться со склада. Она красивым почерком переписала написанное им заявление «по собственному желанию» и на следующий день понесла Вадиму Сергеевичу.

С утра его не было. Тая положила заявление ему на стол, а потом, обвязав голову платком и надев халат, принялась за привычную работу. Заведующий появился только после обеда, а когда увидел заявление у себя на столе, был ошеломлен до глубины души и совершенно искренне расстроился. Позвав Таю, он сначала накричал на нее, обозвал неблагодарной идиоткой и велел отнести заявление на помойку, потом пригрозил, а под конец начал уговаривать.

Тая стояла, молча слушала и спокойно улыбалась — теперь, когда она душой и телом принадлежала Алексею, только его слово имело для нее значение. Увидев, что говорить с ней — только слова бросать на ветер, Вадим Сергеевич плюнул и, поставив на заявлении свою подпись, в сердцах рявкнул:

«Две недели отработаешь, как миленькая, иначе по статье уволю».

Однако Алексей, предвидя такую его реакцию, заранее отрепетировал с Таей ответ. И она, вскинув свое похорошевшее за последние месяцы личико, спокойно ответила:

«Меня уволить нельзя, я жду ребенка. А если не отпускаете сразу, то мне доктор на две недели больничный выпишет».

Побагровев, как кумач, Вадим Сергеевич махнул рукой и сказал почти жалобно:

«Раньше не могла предупредить? Где я сейчас уборщицу найду? Ладно, черт с тобой, только инвентарь прямо сейчас сдай, а то обходной лист не подпишу. Все до единого сюда неси, я по списку проверю — веники, скребки, рабочую одежду свою сдавай. Чтобы мне потом днем с огнем по всему складу не рыскать».

«Хорошо».

Тая кивнула и, послушно стащив с себя казенные халат и платок, аккуратно повесила их на спинку стула. Вадим Сергеевич глянул на нее и был потрясен — в простеньком легком платьице, привезенном Алексеем из Парижа, молодая женщина была чудо, как хороша. Но сильней всего потрясла его ее стрижка.

«Тайка, да ты… да ты прямо фотомодель! Что за мужик-то у тебя, где ты его подцепила? Он что, жениться на тебе хочет или как?».

«Сейчас я ведро и веник принесу, Вадим Сергеевич, — не ответив на его вопрос, сказала она, — а зимний инвентарь в подсобке. Тоже сюда нести?».

Он расслабленно махнул рукой.

«Да ладно, не надо ничего, иди домой!»

С тех пор Тая надолго из дома не отлучалась — ходила к врачу, в магазин и прогуляться. Как раз до прихода Алексея она мыла полы и, открыв дверь, кинулась ему на шею, как была — в переднике, с мокрыми руками. Горячие губы осыпали страстными поцелуями его лицо.

— Алешенька! Люблю, люблю!

— Таенька, птичка моя, как ты тут жила без меня, что делала? Ты извини — не успел предупредить, что приеду.

— Я тебя все равно ждала, пойдем.

Через десять минут Алексей уже сидел за кухонным столом, наслаждаясь ее стряпней, а Тая, быстро домыв полы, села напротив него в своей излюбленной позе — подперев рукой щеку — и смотрела сияющими глазами.

— Как ты себя чувствуешь, что говорит доктор? — озабоченно спрашивал он.

— Хорошо чувствую и ребеночек тоже.

— Что ты целый день делаешь?

— Гуляю, в магазин хожу, к доктору хожу. Вчера гречку давали, я два часа в очереди стояла.

— А сегодня с утра ты выходила?

— Ходила — в угловой магазин.

— У вас здесь с утра все было спокойно? Что люди в магазине говорили, ты помнишь?

Тая озабоченно наморщила лоб, пытаясь вспомнить.

— Говорили, постное масло после обеда будет — я записалась, у меня пятьдесят шестая очередь. А с утра говядину давали, но я не стала стоять — ты в прошлый раз много привез, еще осталось.

Весело напевая, она собрала со стола грязную посуду и поставила в раковину. Потом подошла к Алексею сзади и, обняв, приникла к его спине упругой полной грудью. Он поймал ее маленькую руку и прижал к губам.

Спустя час откуда-то из-за стены донеслись звуки «Лебединого озера», и Алексей внезапно вспомнил, что творится в стране. Оторвавшись от прильнувшей к нему Таи, он выбрался из постели и начал одеваться.

— Ты уезжаешь? — голос ее звучал покорно, но во взгляде затаилась горькая обида.

— Нет, Таенька, я теперь нескоро уеду, но сейчас мне нужно сходить по делам. Хорошо?

Она сразу расцвела и радостно кивнула.

— Да, хорошо.

Алексей, уже одетый, присел на краешек кровати и погладил ее по руке.

— Слушай внимательно, что я говорю. Все деньги, что привез, я оставляю у тебя — спрячь подальше. Если вдруг не вернусь, ты их трать, поняла?

Руки Таи мгновенно вцепились ему в рубашку, глаза испуганно расширились.

— Как? Почему не вернешься? Уедешь?

— Нет, не уеду, но мало ли — время тревожное. Мне сейчас надо съездить в Теплый Стан, но вдруг меня задержат по дороге.

— Задержат, — растерянно повторила она, — почему?

— Да вот так, есть за что. Найдут и заберут, как миленького.

— Алешенька, родной!

Глаза ее налились слезами, спохватившись, он улыбнулся.

— Не пугайся, Таюша, все будет хорошо. Слушай дальше: если вдруг меня долго не будет, то дашь телеграмму Самсонову Леониду Аркадьевичу. Дай-ка мне мою планшетку, у меня тут записная книжка. Вот — я пишу тебе и кладу здесь на стол. Это очень хороший человек, и он тебе во всем поможет, ты его слушайся, поняла? Да, я твой телефон потерял, запиши мне его опять.

Тая повертела в руках бумажку с адресом Самсонова и положила обратно на стол, потом погладила планшетку Алексея.

— Красивая!

— Да, — согласился он, — документы в ней летом удобно носить, а то в рубашке карман маленький. Так пиши телефон.

Красивым крупным почерком Тая написала на вырванном из блокнота листке свой номер телефона, аккуратно сложила бумажку пополам и сунула ему в карман рубашки.

— А то опять потеряешь, — нежно проворковала она, посмотрела на него сияющими глазами и поцеловала в губы.

Чтобы не заблудиться, Алексей пошел к Кремлю прямо по улице Горького. Ближе к центру в переулках действительно стояли танки, нелепо смотревшиеся на мирных августовских улицах. Вокруг них толпились возбужденные мужчины и женщины, наседая на очумевших танкистов.

— Вы будете в нас стрелять, если прикажут?

— Кому вы подчиняетесь?

Те отмалчивались — они не очень хорошо понимали, зачем их спозаранку заставили пригнать сюда свои машины, да еще без боеприпасов. На тротуаре топтались потные и усталые солдаты, явно не знавшие, что им делать. Внезапно, получив от кого-то приказ, они попытались перекрыть улицу Горького, но толпа энергичных пожилых женщин немедленно прорвала заслон. Две бойкие тетки тут же взяли в оборот курносого солдатика с едва пробивавшимися над верхней губой усиками.

— Нет, ты скажи, неужели, если тебе прикажут, ты в нас станешь стрелять? Мы ж тебе в матери годимся.

Паренек сконфуженно крутил своим курносым носом, просил:

— Вы отойдите, а? А то еще заденут вас.

Алексей, не выдержав, мягко сказал женщинам:

— Отойдите, правда, устал пацан ведь, не видите разве?

Женщины тут же повернулись к нему, собираясь вступить в дискуссию, но не успели — от Кремля в сторону Белорусского вокзала хлынул поток возбужденных людей, смявших остатки солдатской цепочки. Они мчались, подобно стаду диких буйволов, гулко топоча по мостовой, сметая все на своем пути и дружно скандируя:

— Ельцин! Ельцин!

Молодая мамаша, стоявшая у обочины дороги, держала за руку сынишку лет шести и громко говорила:

— Запомни, сынок, это исторический день!

Ее интонации и звучавший в голосе пафос внезапно показались Алексею столь неприятно фальшивыми, что он поспешно отступил от женщины с мальчиком и, развернувшись, зашагал по переулку мимо все также уныло стоявших танков. Ему хотелось лишь одного — поскорее отыскать вход в метро и оказаться подальше от душного безумствующего центра столицы.

Теплый Стан, в отличие от улицы Горького, жил своей обычной будничной жизнью. Даже газеты в киосках лежали не передовицей кверху, а были свернуты пополам, и от аббревиатуры нового правительства виднелись только две буквы — ЧП Пожилая женщина, у которой Алексей спросил дорогу, жила в том же доме, что Лузгины, и довела его почти до их подъезда. По дороге она рассказала, что у зятя сломалась машина, и из-за этого ей сегодня придется ехать на дачу на электричке, а не ехать нельзя — малина пошла, соседские мальчишки без нее уже все кусты обломали. О политике не говорили — попутчицу Алексея перемены во властных структурах интересовали меньше всего. Возле третьего от конца подъезда она остановилась.

— Мне сюда, а вы дальше пройдите, счастливо вам.

Дверь квартиры открыл светловолосый парень с цепким взглядом чуть прищуренных голубых глаз. Это никак не мог быть Тимур — Самсонов говорил, что все его дети темноволосы и темноглазы. Смущенно откашлявшись, Алексей поздоровался:

— Здравствуйте, можно мне кого-нибудь из Лузгиных повидать?

— Их нет дома, — парень продолжал сверлить его взглядом.

— Никого нет? А я друг покойного Юрия. Случайно сейчас в Москве — проездом. Зайду, думаю, посмотрю, как ребятки — время тревожное.

— Вы друг их отца?

— Когда-то в школе вместе учились, потом дороги разошлись. Да вот, паспорт мой посмотрите, если не верите — Тихомиров Алексей Прокопьевич.

— Что вы, не нужно, заходите, пожалуйста, — парень все же мельком скользнул взглядом по паспорту и посторонился, пропустив Алексея в квартиру.

— Да нет, чего мне заходить, раз их никого нет, я только узнать хотел.

— Зайдите же, присядьте.

Немного помявшись, Алексей скинул у порога туфли и в носках прошел в комнату.

— Скоро они вернутся? — взгляд его уперся в висевшую на стене фотографию двадцатилетней давности, и он, узнав Самсонова, указал на нее подбородком: — Юрка-то здесь какой — молодой совсем.

— Я — Анатолий Суханов, жених Лизы, — парень протянул ему руку, — а ребята в клинике у Халиды Рустэмовны, ей сегодня опять стало хуже.

— Как хуже? — ахнул Алексей, опускаясь на обтянутый белым дерматином диван. — Она что, болеет? Где она сейчас — в Москве или в Ленинграде?

— В Москве, — Толя вздохнул и тоже сел, — три дня назад ей стало нехорошо, и муж привез ее в Москву — в ту клинику, где она лежала зимой.

— Она и зимой болела?

— Зимой у нее был инсульт, но потом она как будто пришла в норму, даже на работу вышла. Возможно, слишком много работала — ей нельзя было переутомляться, а она хотела закончить какое-то исследование.

— А сейчас-то с ней что — опять инсульт? Такая молодая, подумать только!

— Врачи пока не могут ничего определить — говорят, тяжелое поражение нервной системы. Сегодня с утра из клиники позвонили — у нее начались судороги. Мы сначала хотели к Белому Дому сходить, но после звонка ребята с Сергеем Эрнестовичем сразу поехали к ней в больницу.

— Кошмар какой! — Алексей провел рукой по лбу, с ужасом думая, что скажет Самсонову. Нет, не Самсонову — Юрию Лузгину, — а младшенькие-то где — тоже в больнице?

— Нет, Рустэмчик и Юрка сейчас в пионерском лагере под Москвой, я потому здесь и дежурю — вдруг оттуда позвонят, чтобы их забрать, время ведь сумасшедшее, как говорит мой папа.

— Ох, да ну ее к богу эту политику! Сейчас был в центре, так лучше не вспоминать — невесть, что творится, люди совсем с ума посходили, а на поверку выходит, что важней здоровья ничего и нет. Врачи-то хорошие, где она лежит?

— Наверное — там знакомый Сергея Эрнестовича работает, специалист с мировым именем.

— С мировым, а вылечить не может. Ребята тоже переживают, наверное?

— Естественно. Тимур еще как-то старается держаться, но на Лизу смотреть страшно.

— А Диана как?

Толя вздрогнул, как от удара, и уставился на гостя.

— Диана? Так вы… вы ничего не знаете?

Внезапно Алексей почувствовал, что бледнеет.

— Что знать-то? — дрогнувшим голосом спросил он. — Ничего я не знаю, уж сколько лет не общались. Проездом в Москве, вот и решил зайти. Что молчишь? Говори, не томи!

— Дианка погибла этой зимой, — тихо сказал Толя, — после этого у Халиды Рустэмовны и случился инсульт. Вы… Вам плохо? Я сейчас воды…

Мир качался и кружился перед глазами вместе с расстроенным лицом Толи. Зубы звякнули о стакан с водой, но сделать глоток не было сил — спазм сжал горло. Отстранив руку юноши, Алексей выпрямился — сейчас ему следовало взять себя в руки и выяснить подробности.

— Как? — казалось, что за него говорит кто-то другой — чужой и незнакомый. — Я должен знать, как это случилось, скажи мне все, как сказал бы… ее отцу.

С минуту Толя пристально смотрел на гостя, потом поставил стакан с водой на журнальный столик и начал рассказывать.

— Уже полгода прошло, но пока ни одной зацепки, — угрюмо сообщил он под конец, — опросили всех — друзей, знакомых, соседей. Столько людей пыталось помочь — как что-то всплывало в памяти, так сразу звонили и сообщали. Но ничего! Попрощалась с двоюродным братом и словно в воздухе растворилась. Мы с Лизой сами ходили к метро — там всегда старушки торгуют, мы их спрашивали, не заметили ли они похожей девушки. Лиза с Дианкой ведь на одно лицо… были.

— И что же, неужто никто и ничего?

— Одна бабуля только ее и вспомнила — как они с Анваром поцеловались, а потом он зашел в метро, а Дианка постояла и тоже пошла. Куда пошла, ей недосуг было следить — торговалась с покупательницей. Конечно, было бы лето, нашлись бы еще свидетели, а зимой под шапкой и лица почти не видно.

— Так теперь, выходит, это дело закроют? — сурово спросил Алексей. — Раз и без того ничего нет, а со временем и вообще все забудется.

— Сдадут в архив, — поправил Толя, — со временем, может, что-то и всплывет, — он вздохнул и расправил плечи, — но я независимо от этого буду искать сам. Я найду их!

Алексей печально покачал головой.

— Не так-то легко самому, и молодой ты слишком.

— Не такой уж и молодой, как вы думаете, я в этом году уже закончил юридический, сейчас стажируюсь на Петровке, скоро и сам буду работать следователем.

— Что ж, удачи тебе.

Бредя к метро, Алексей вспоминал их с Самсоновым (Юрием, мысленно поправил он себя) разговор в Париже. Это было в марте, Юрий тогда со светившимся взглядом рассказывал ему о своих детях, терзался, что нарушил покой дочери, а ее к тому времени уже почти два месяца, как не было в живых. И от этой мысли яркое августовское солнце вдруг показалось Алексею черным. Он спустился в метро, сел в вагон и, закрыв глаза, продолжал вспоминать, пытаясь вытащить из памяти что-то постоянно ускользавшее, но не дающее покоя. Его растолкала бойкая старушка.

— Мужчина, уступите место!

— Простите, — Алексей торопливо вскочил, усадил ее на свое место, но она все никак не могла успокоиться:

— Закроют глаза и словно не видят! Ничего, доживут до нашего возраста!

Добродушная толстуха вступилась за Алексея.

— Хватит ворчать-то, села — сиди. А то целый день у метро стоишь, огурчиками торгуешь, и ничего, а тут человек, может, устал, с работы едет.

«У метро стоишь…».

Голос диктора перебил его мысли:

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция „Октябрьская“».

Спохватившись, что нужно выходить, Алексей бросился к выходу и, лишь оказавшись на платформе, сообразил, что вышел на одну станцию раньше, чем нужно. Постояв в нерешительности, он махнул рукой и решил подняться наверх — немного оглядеться и отойти от гнетущего гула метро. В другое время собственная бравада привела бы его в ужас, но сейчас, когда сердце было переполнено скорбью, а голова мыслями, перспектива заблудиться беспокоила мало.

Район Шаболовки показался Алексею куда более оживленным, чем Теплый Стан. Пройдя несколько шагов, он остановился в толпе пешеходов, ожидавших, пока загорится зеленый свет, и тут в мозгу его словно вспыхнуло, слилось воедино:

«У метро стоишь…» Одна бабуля ее вспомнила… Они с Анваром поцеловались… Тут я ее и увидел — она провожала двоюродного брата……

Конечно же — именно Юрий Лузгин, родной отец Дианы, последним видел ее живой! Покатал по городу, они поговорили, а потом? Где он ее потом оставил? Раз не у дома, значит, девочке захотелось отправиться куда-то в другое место — наверняка туда отец ее и повез. Привез, оставил и уехал, а потом решил исчезнуть, чтобы больше не вносить сумбур в жизнь своих детей. Если б он знал о случившейся трагедии и дал показания следователю, убийцу (или убийц), возможно, давно бы разыскали.

Потрясенный этой мыслью Алексей, не сознавая, что делает, шагнул на мостовую. В тот же миг пронзительный скрип тормозов слился в его сознании с испуганным женским воплем и вспыхнувшей перед глазами яркой россыпью тысяч звезд. Потом все исчезло, и он окунулся в темноту.

Отброшенное ударом тело Алексея распласталось на мостовой, его планшетка отлетела в сторону и лежала от него шагах в десяти. Ошеломленные прохожие приходили в себя, кто-то побежал к автомату вызывать милицию и «Скорую», а мужичок с испитым лицом и сизым носом ловко прошмыгнул меж людей, схватил валявшуюся на земле планшетку с деньгами и документами и пустился бежать.

Проведя тревожную ночь, Тая с утра решила сходить на почту и дать телеграмму, как велел Алексей — ей казалось, что это должно как-то помочь ее любимому, который обещал к вечеру вернуться, но не вернулся и не позвонил, хотя номер ее телефона лежал у него в кармане рубашки. Она надела светлый летний пиджачок, положила в карман листок с адресом Самсонова и была уже в дверях, когда зазвонил телефон.

— Это из Первой Градской беспокоят, — сказал басовитый женский голос. — Вы извините, конечно, но у нас тут в травматологию мужчину без документов доставили. Его раздевали, и номер ваш в кармане нашли, может, подскажете — светловолосый такой мужчина, полноватый.

— Мужчина, — повторила Тая, прижав руку к груди, где мелко-мелко заколотилось сердце.

— «Скорая» вчера привезла — автобусом сшибло, — продолжала гудеть женщина. — Мне-то это все ни по какому пирогу, это милиции дело родных разыскивать, но мне доктор говорит: «Сейчас такое время, что милиции не до того, сама сообщи». А куды ж я сообщать должна, если документов при нем никаких, с улицы забрали?

— Забрали, — голос Таи упал почти до шепота, — адрес скажите, куда ехать, я приеду.

Повесив трубку, она заметалась по кухне — нужно было собрать Алешеньке в больницу покушать. Со времени болезни матери ей было известно, что в больницах кормят неважно, поэтому она быстро разогрела густой вчерашний борщ, налила его в большую стеклянную банку, обернула платком, чтобы не остыл, и всю дорогу бережно прижимала к груди, как ребенка.

Добравшись до травматологии Тая растерялась, потому что не знала о чем спрашивать. Наконец, толстая медсестра выслушала ее бессвязный вопрос, посмотрела на выпирающий живот и обернутую платком банку и спросила:

— Это твой муж что ли? Сразу бы и сказала, — она отвела испуганную молодую женщину к ординаторской: — Жди главврача, он сюда зашел. Я сейчас вернусь.

В ординаторской громко кричал высокий мужской голос:

— Все честные люди сейчас у Белого Дома, а я должен здесь с вами в дерьме копаться! Я за Ельцина голосовал!

— Мне на это наплевать, с утра смену сдадите, тогда хоть к черту на рога отправляйтесь, а сейчас за вас никто работать не будет. Никого не отпущу, а уйдете самовольно — под суд отдам.

— Ничего, суд расследует и скажет, кто есть кто!

Медсестра вернулась, немного послушала и, покачав головой, постучала в кабинет.

— Валентин Игоревич, тут жена того мужчины пришла, что без документов — поговорите с ней?

Тая вспыхнула от стыда — Алексей говорил, что они распишутся, но можно ли было называть ее женой? Возразить она, однако, не посмела, да и пожилого доктора со злым лицом подробности ее семейно-правового статуса явно не интересовали. Скользнув взглядом по ее округлившейся талии, он немного смягчился.

— Здравствуйте, пройдемте ко мне в кабинет.

— Я борща принесла — покормить, — решилась она сказать, идя за ним следом.

В кабинете главврач усадил ее напротив себя, открыл историю болезни.

— Что я могу вам сказать — привезли вчера после дорожно-транспортного происшествия. Перелом правой руки, черепно-мозговая травма, предположительно ушиб мозга, до сих пор окончательно не пришел в сознание.

— Жить он будет?

— Надеюсь. Состояние тяжелое, но травм, несовместимых с жизнью нет, сегодня будем делать пункцию.

— Что делать? — в широко открытых глазах Таи мелькнул ужас.

Он слегка улыбнулся и пояснил:

— Не пугайтесь, это просто обследование, оно показывает, насколько тяжело травмирован мозг человека. Думаю, завтра переведем его в общую палату. Я могу выписать вам пропуск — его и помыть, и покормить надо будет. Персонал у нас здесь, конечно, есть, но… всегда лучше, когда свой человек ухаживает. Если хотите, конечно.