История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова Милюков Павел

Как бы то ни было, задача была поставлена, и опыт ее осуществления начался сразу по двум тем линиям, которые были искусственно соединены, но тотчас же расходились в разные и даже противоположные стороны: по линии поддержания боеспособности армии и по линии «демократизации» нашей внешней политики. Первой задачей задался А. Ф. Керенский при скрытом и все возраставшем противодействии Совета. Второй задачей задался сам Совет, точнее его «комиссия по внешним сношениям», при скрытом и постепенно слабевшем противодействии М. И. Терещенко. За этими двумя тенденциями, исходившими из разных центров и друг другу противоречившими, основная задача — укрепление революционной власти — была совершенно забыта.

2. Фразы и действительность в военном вопросе

Керенский уговаривает армию. Разложение армии. Внутреннее противоречие было налицо и при осуществлении первой тенденции — поддержания боеспособности армии. Так как эта цель считалась лучше всего достижимой путем объяснения армии, за что она борется, то за исполнение этой задачи — за убеждение армии — взялся лично А. Ф. Керенский. Он исполнил ее путем объезда фронта. Но одновременно с убеждениями военного министра армия получила «декларацию прав солдата», окончательно разложившую в ней начала принудительной дисциплины. Последствия были такие, каких не могло не быть: задача, взятая на себя А. Ф. Керенским, оказалась неосуществленной.

Военный и морской министр объехал Гельсингфорс, Каменец-Подольск, Одессу, Севастополь, Киев, Ригу и другие города. В общественных зданиях и перед фронтом, на заседаниях разных организаций и на торжественных приемах сотни тысяч солдат и граждан видели стройную фигуру молодого человека в помятом френче без украшений и отличий, с больной рукой, согнутой в локте и спрятанной за борт, с болезненным бледным лицом, носящим следы нервности и крайнего утомления, слышали его пламенную речь, составленную из коротких отрывистых фраз, говоривших о свободе, о свете, о правде и ежеминутно прерывавшихся бурными взрывами аплодисментов и восторженными обетами верить, слушать, пойти за министром-социалистом вперед, за республику, за мир (иногда еще прибавляли и за «матушку Русь»). «Товарищи, — говорил министр, — в нашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который объял всю страну, и чувствую великий подъем, который мир переживает раз в столетие. Нечасты такие чудеса, как русская революция, которая из рабов делает свободных людей... Нам суждено повторить сказку Великой французской революции. Бросимся же вперед, за мир всего мира, с верой в счастье и величие народа» (Одесса, 16 мая). Вот канва, по которой мысль скачет и рвется, «чудеса» и «сказка» сплетаются с «верой» и «энтузиазмом», и все покрывается тоном возбуждения и страсти, вызывающей ответный клик, психологическую детонацию в душах собравшейся толпы. Оратор среди возбуждения остается господином своей мысли и пытается провести в сознание толпы в форме, не противоречащей условной приподнятости, те государственные идеи, для которых он приехал. Свобода обязывает; отказ от внешней дисциплины налагает долг внутренней дисциплины; стремление к скорому миру обязывает быть сильными на фронте; враг, не уважающий идей, должен преклониться перед силой. Оратор находит способы позолотить эти пилюли, преподнести их в форме, не охлаждающей оваций толпы. «Пусть никто не думает, что русский революционный народ слабее старого царизма и что с ним можно не считаться. Нет, вы посчитаетесь!» (бурные аплодисменты) (Гельсингфорс, 10 мая). «Я бы мог сказать вам: вы свободные люди, идите домой, там ждут вас земля и воля. Темные люди пойдут за таким призывом. Они не виноваты в том. Никто не учил их. О них никто не заботился. Но тогда погибнет армия, и с ней погибнет свобода, погибнет русская революция» (возгласы: «ни за что не выдадим», рукоплескания) (Каменец-Подольск, 15 мая). «Мы создаем не какой-нибудь английский или немецкий строй, а демократическую республику в полном смысле этого слова» (бурные аплодисменты и крики «верно»). «Вы самые свободные солдаты мира. Разве вы не должны доказать миру, что та система, на какой строится сейчас армия, — лучшая система? Разве вы не докажете другим монархам, что не кулак, а Советы есть лучшая сила армии? (возбужденные возгласы: «докажем»)... Наша армия при монархе совершала подвиги: неужели при республике она окажется стадом баранов?» (буря аплодисментов, крики «нет, никогда») (Каменец-Подольск). «Нам не нужно чужого, но нам нужно право на свое, на сохранение своей чести и достоинства революционного народа. О наших желаниях мы сказали всему миру — и нашим союзникам, и нашим врагам. Теперь мы желаем, чтобы демократия воюющих с нами стран нашла в себе столько мужества, сколько нашлось у нас — полуварваров, как нас называют в Европе» (гром аплодисментов) (Киев, 20 мая). Очень много «я», и этот прием безошибочно сближает оратора с толпой и вызывает энтузиастические отклики. «Многие военные, изучавшие военное дело десятилетиями, отказывались взять пост военного министра, я, невоенный человек, я взял его» (рукоплескания). (Каменец-Подольск, 14 мая). «Если вам предстоит почетная смерть на глазах всего мира, позовите меня: я пойду с ружьем в руках впереди вас» (гром рукоплесканий)... «Вперед, на борьбу за свободу, не на пир, а на смерть я зову вас. Мои товарищи социал-революционеры умирали один за другим в борьбе с самодержавием. Мы, деятели революции, имеем право на смерть» (снова гром аплодисментов, возгласы: «Мы идем за тобой, товарищ. Вперед, за свободу»). И даже, когда один офицер по поручению товарищей подошел к Керенскому и высказал, что происходящее в тылу внушает им опасение (полностью потом подтвердившееся), что при наступлении ударных частей армия не сможет получить потом поддержки от резервов, Керенский отвечал той же псевдоспартанской позой: «Когда мы, кучка революционеров, бросились на борьбу со сложным механизмом старого режима, мы никогда не оглядывались назад, на тыл, не ждали резервов, мы шли на борьбу без оглядки и, если надо было, умирали. Если вам дорога свобода и революция, и вам понадобится идти, и если даже вы пойдете одни, идите и, если нужно умереть, умрите» (Рига, 23 мая). Быть может, этот офицер принадлежал к тем многим, которые действительно, умерли: он смущенно стоял перед оратором-министром и повторял полушепотом, вероятно, не столько устыженный, сколько разочарованный: «Я пойду, я пойду»...

Нельзя, конечно, сказать, чтобы глубокий внутренний трагизм взятой на себя позы был совершенно непонятен А. Ф. Керенскому и чтобы он не знал тех реальных препятствий, в которые превращались защищаемые им формулы при встрече с печальной действительностью. «Мы открыто сказали, — говорил он в Гельсингфорсе 10 мая, — что не хотим захватов, насилия, не хотим чужого достояния, мы хотим скорейшего мира. Но те, кому мы говорили это (германцы), могли понять только одно, что мы не способны силой отстоять свои права. И они начали братания на нашем фронте, а в то же время свои лучшие войска послали на французский фронт и уничтожают эту первую демократию Европы. Кроме того, после братания на нашем фронте у них оказались фотографии наших позиций и батарей, которые были так распланированы, что сверху их увидеть было нельзя». «Русская революционная власть, — заявил Керенский в Одессе 17 мая, — отбросила аннексионные лозунги. Попробуйте это сделать в других странах: вы увидите, что так легко, как мы отделались от Милюкова, вам это там не удастся, ибо за ним там стоят определенные общественные силы... В Германии империалисты усилились. Ослабляя наш фронт мы даем возможность немцам обратиться к союзникам, разжигаем аппетиты германских империалистов... Говорить этим (господствующим) классам о лозунге «Без аннексий» смешно... Но быть смешным в глазах всего мира — это невыносимо для государства». Точно так же Керенский ясно понимал и последствия распространения этого лозунга на фронте. Там, замечал он в Гельсингфорсе, «лозунг войны без аннексий был понят не как политический лозунг войны, а как стратегический, как предложение немедленно прекратить всякие военные операции, связанные хотя бы с одним шагом вперед». А в Одессе он привел и поучительную иллюстрацию. «Я только что был на фронте. Там один полк заключил мир с немцами. Договор подписали два наших унтер-офицера и немецкий офицер. В договоре говорится об отказе от аннексий, но с нашей стороны: наши отказались от обратных завоеваний русских городов Вильно и Ковно». Это сообщение сопровождалось криками «позор», и никто не думал тогда, что речь идет лишь о слабом прообразе того, что должно совершиться, если страна пойдет по избранной дороге. А. Ф. Керенскому ясны были и внутренние опасности на этом пути. «Нам угрожает серьезная сила, — говорил он в Одессе 15 мая. — Люди, объединившиеся в ненависти к новому строю, найдут путь, которым можно уничтожить русскую свободу, и они достаточно умны, для того чтобы понять, что провозглашением царя они ничего не достигнут... Они идут путем обманным, идут к голодной массе, развращенной старым режимом, и говорят: «Требуйте всего немедленно». Они шепчут слова недоверия к нам, всю жизнь положившим на борьбу с царизмом. Среди нас есть также и идеалисты, слишком смотрящие в небо и увлекающие нас в бездну анархии. И мы должны сказать им: «Остановитесь, не расшатывайте новые устои»... если русский народ, в особенности русская армия, не найдут в себе мужества, не найдут стальной брони дисциплины, то мы погибнем, и нас будет презирать весь мир, будут презирать те идеи социализма, во имя которых мы совершили революцию». Понимая и чувствуя эту смертельную опасность, Керенский, однако, предлагал одни лишь словесные приемы борьбы с ней. «Возьмите наших непримиримых товарищей, крайних социалистов, — говорил он в Каменец-Подольске, — думали ли они три месяца назад, что они сегодня получат право говорить так свободно? Я приветствую тех, кто не останавливается ни перед чем для достижения своей идеи. Каждая честная цель — священна. Но к ним одна просьба истерзанной, истекающей кровью России, одна просьба. Подождите хоть два месяца». (Взрыв аплодисментов).

Ровно два месяца «они» не «ждали», а организовались и готовились начать борьбу, «не останавливаясь ни перед чем для достижения своей идеи». А. Ф. Керенский одной рукой ставил им слабые словесные препятствия, исчезавшие с последним звуком его голоса, а другой рукой он открывал им широкую дорогу, допуская полное разложение дисциплины в армии.

Заместитель Корнилова, поручик Козьмин, тотчас после министерского кризиса созвал командиров войсковых частей, расположенных в Петрограде и окрестностях. Задачей совещания было: выяснить причины нарушения дисциплины некоторыми войсковыми частями и выработать меры для восстановления порядка и повиновения в войсках Петроградского гарнизона. «Причины» и «меры» были очень просты и несложны, и собрание выработало пункты: 1) восстановление власти начальников; 2) точное исполнение существующих уставов; 3) обязательная присяга; 4) дисциплина на службе и гражданское равенство вне ее; 5) различные меры для сближения офицеров и солдат и т. д. Это было так просто и ясно... но затем поручик Козьмин предложил иную меру: «опору на богов — министр Керенский и Совет рабочих и солдатских депутатов». «Доверие солдат нужно приобрести клятвой, что офицеры не контрреволюционеры». Козьмин сам принес такую «клятву о защите свободы» Керенскому и предлагал принести и присутствующим. Газетный отчет гласит далее: «Наступает величественная минута. Все присутствующие командиры «войсковых частей» в порыве энтузиазма восклицают: «Клянемся!». Так деловое совещание кончается сценой во вкусе новых «богов»»... Вот другая сцена, относящаяся к тому же времени. 9 мая в зале Таврического дворца солдатская секция Совета обсуждает вопрос о создании национальных полков. Во время заседания является в зал помощник военного министра Якубович и требует слова вне очереди. Керенский утвердил «Декларацию прав солдата». Теперь «русский солдат имеет такие права, каких не имеют солдаты ни в одной армии в мире». Личная просьба военного министра солдатам: отнестись с полным вниманием к параграфу об отмене отдания чести, одному из тех, которые «малосознательными элементами могут быть истолкованы неправильно». Способ удовлетворить «личную просьбу министра»: выработка воззвания к солдатам. «Вы окажете вашему министру сразу поддержку, без которой он работать не в состоянии». Прибавка для стиля: «Мое искреннее убеждение, что на лучезарный путь мощной демократической республики выведет нас только наш вождь А. Ф. Керенский, и поэтому все должны его поддержать». По газетному отчету, и речь помощника министра вызвала восторженные аплодисменты.

Увы, большевики использовали для своих целей и эту «декларацию прав». Они объявили ее произведением контрреволюционного офицерства, которое восстанавливает царское рабство и палочную дисциплину. На их митингах декларация получила кличку «декларация бесправия». Еще бы: в §14 говорилось, что «в боевой обстановке начальник имеет право принимать все меры, вплоть до применения вооруженной силы, против не исполняющих его приказания подчиненных». Параграф 18, оставлявший право назначения на должность и «временного отстранения» «исключительно начальникам», не заключал в себе «права» отвода и аттестации начальствующих лиц, а также «права» участия в управлении армией для «органов солдатского самоуправления». «Обязательное отдание чести» отменялось §12, но этого было мало: требовалось отменить и заменившее его «добровольное взаимное приветствие». «Строгий арест» — единственное сохранившееся дисциплинарное наказание — также нужно отменить. Наконец, предметом партийной полемики сделано было и то наступление, которое Керенский готовил своими поездками на фронт и которое, как указано выше, составляло главный raison d’etre нового правительства. Н. Суханов спрашивал в «Новой жизни» от 17 мая: «Новое правительство существует и действует уже десять дней... что оно сделало в отношении войны и мира?». И он с неудовольствием ответил: «Военное министерство сверху донизу при содействии всех буржуазных и большей части демократических сил с необычайной энергией работает над восстановлением дисциплины и боеспособности армии. Работа эта... уже дала несомненные результаты. И уже ни у кого не вызывают сомнений ее цели — это единство союзного фронта и наступление на врага». Автор покорно соглашается, что, «поскольку война продолжается и борьба за мир еще не увенчалась успехом, нельзя опротестовывать функции всей организации войны — работы на оборону, с одной стороны, наступательных действий, с другой». «Но»...Н. Суханов находит, что эти задачи приобрели слишком уже выпуклый и самодовлеющий характер: «Лозунг наступления, затмивший все другое, с первого же дня образования новой власти приобрел не невинное военно-техническое, а самое одиозное политическое значение. Общая политика нового министерства придает этому лозунгу угрожающий характер». Настроение это в немногие дни управления коалиции так сгустилось, что после нескольких дней двусмысленного лавирования с возражением против наступления как ближайшей цели, выступил и советский официоз. Речь, по словам «Известий Совета» (17 мая), идет только о том, «чтобы подготовить возможность наступления, для чего необходимо предварительное выполнение правительством «целой программы мероприятий, относящихся к различнейшим областям политики». «И пусть ни один солдат не думает, будто Временное правительство пошлет его в наступление, не выполнив данной программы», — заявлял официоз, аннулируя этим все плоды красноречия А. Ф. Керенского. Большевистская «Правда» высказывалась по этому поводу уже безо всяких обиняков. «Дойдет ли дело действительно до наступления, — говорит большевистский орган, — это решат сами солдаты. Всюду и везде солдаты дерутся теперь только из-под палки, а в России палка выпала из рук угнетателей...» И газета предлагала «товарищам рабочим и товарищам солдатам» поставить на очередь вместо вопроса о наступлении вопрос о том, «кому будет принадлежать вся власть в нашей стране», — вопрос, который «становится все более жгучим». «Добейтесь перехода всей власти в наши руки — Советов рабочих и солдатских депутатов.., только тогда мы сможем предложить не на словах, а на деле демократический мир всем народам». А большевики из лагеря с.-р. уже выкинули в «Земле и воле» знамя сепаратного мира, как единственно возможного немедленно.

Н. Суханов был прав в своем утверждении, что как военное министерство, так и значительная часть русской общественности «с необычайной энергией работали над восстановлением боеспособности русской армии». Но права была и «Правда», что вопрос о наступлении решат солдаты. Съезд союза офицеров армии и флота в Ставке подвел в своей резолюции ужасающий итог тому развалу, до которого дошла армия на фронте. Вот общие признаки этого развала «для громадного большинства армий, корпусов и дивизий», установленные резолюцией: «1. Полный упадок военного духа среди значительной части солдатских масс, проявляющийся: а) в ярко выраженном желании заключения мира, принося для этого в жертву даже свою национальную гордость и национальные интересы; б) в упорном отказе от каких бы то ни было активных действий, даже в виде мелких выступлений; в) в преступной небрежности и халатности при несении сторожевой и разведочной службы в окопах; г) в систематическом, непрекращающемся «братании» с противником, носящим часто столь возмутительный характер, что братание это привело к столкновению нашей пехоты со своими боевыми товарищами-артиллеристами, препятствующими братанию и даже к выдаче противнику места наших батарей. 2. Падение дисциплины до крайних пределов, которое выражается: а) в систематических отказах целых войсковых частей выполнять боевые приказы начальства или в исполнении таковых приказаний лишь после продолжительных увещаний; б) в стремлениях явочным порядком на принципе выборного начала заменять крепких по духу и опытных в бою начальников более покладистыми; в) в случаях открытого возмущения и даже самосуда над неугодными начальниками; г) в стремлении к коллективным решениям не только бытовых, но и боевых вопросов армии. 3. Сведение авторитета начальников к нулю: полное отсутствие даже признака власти в руках начальников и как следствие этого бессилие заставить подчиненных выполнять отдаваемые распоряжения. 4. Недоверие к офицерам, всегда шедшим впереди на смерть за родину и теперь призывающим к исполнению воинского долга и к продолжению войны до заключения почетного мира. Это следствие идущей с тыла пропаганды: «мир во что бы то ни стало». 5. Развитие цинги и других болезней в связи с недостаточным подвозом продовольствия и фуража и с плохим питанием». К этой резолюции была сделана оговорка, что она относится «в равной мере как к несознательным группам солдат, так и к несознательной и недобросовестной части офицерства». Со своей стороны съезд полагал для устранения указанных отрицательных явлений необходимым, с одной стороны, противодействовать агитации за прекращение войны и «установить трезвый взгляд на противника», а с другой стороны, восстановить «твердую правительственную власть, приказывающую, а не взывающую»; восстановить «авторитет начальника, поддерживаемого этой властью»; «установить, что все распоряжения в войсках должны исходить только от ответственных перед Россией лиц и проводиться только через военных начальников.., отнюдь не допуская вмешательства войсковых комитетов в оперативные, строевые и учебные дела».

Справедливость требует отметить, что развал в армии не был исключительно явлением послереволюционного времени. И нежелание воевать, и падение дисциплины, и подозрительное отношение к офицерству, и дезертирство в тыл — все эти явления замечались еще до революции как продукт общей усталости, плохой обстановки жизни и недостаточного питания — на почве темноты масс и недостаточной авторитетности командного состава. Но, несомненно, только проникновение в среду армии прямой агитации против войны и постепенной организации разрушающих влияний в форме армейских выборных комитетов, явившихся постоянными проводниками взглядов социалистического большинства Советов, наконец, легализация этих влияний после вступления социалистов в правительство и после издания «декларации прав солдата» с ее явочным развитием в войсках, довели все отмеченные отрицательные явления до крайнего предела и до самого широкого распространения. В первый месяц или полтора месяца революции, когда агитаторы Советов встречали формальные затруднения и препятствия при своем проникновении в армию, пропаганда развивалась сравнительно медленнее, потом она пошла ускоренным темпом.

Попытка мирных переговоров на фронте. На почве усилившегося после революции развала появились, однако, и новые явления, до тех пор не наблюдавшиеся и стоящие в несомненной связи с теми задачами, для которых хотели использовать русскую революцию германцы. Одно из этих явлений — попытки превратить «братание», давно уже систематизированное германцами, в ряд переговоров с местными частями войск о перемирии.

Открытые приглашения к этому встречаем в «Русском вестнике», издававшемся в Берлине и распространявшемся в наших окопах. Например, номер, изданный к Пасхе, вместе с нападениями на англичан и П. Н. Милюкова, которые «препятствуют рабочим забрать в свои руки власть, провозгласить социалистическую республику и заключить мир», содержит такое обращение к солдатам: «Наша рука все остается протянутой. Не дай Бог, чтобы нас заставили этой же рукой поднять оружие против вас. Это зависит от вас, только от вас. Мы хотим вести переговоры с вами, с русскими, поэтому пришлите к нам представителей вашего правительства с белым флагом через фронт. Мы охотно даем вам поруку. Наш канцлер предложит вам почетный мир, его условия будут на благо для обеих сторон». Действительно, уже 11 апреля отмечен случай, когда к нашим передовым окопам приблизились с белым флагом неприятельские офицеры и солдаты и, пригласив к себе наших, устроили с ними совещание в штабе германской дивизии о заключении мира. За участие в этих переговорах были переданы второму корпусному суду поручик Павел Амалицкий, два унтер-офицера и ефрейтор.

28 апреля, к Пасхе, эта попытка была повторена в более широком масштабе. По уверению германского главнокомандующего Восточным фронтом почин принадлежал русских офицерам. Приказ генерала Драгомирова утверждал, что германские офицеры пришли без надлежащей к тому причины. Как бы то ни было, вечером 28 апреля три германских офицера, подполковник, капитан и поручик, были приняты генералом Драгомировым в присутствии некоторых чинов штаба армии, представителей полков дивизии, на фронт которой вышли. Они представили удостоверение за подписью командующего армией графа Кирбаха, уполномочивавшее их вести переговоры с русским командованием и правительством. Из дальнейших разговоров выяснилось (по словам свидетеля, корреспондента «Русского слова» К. М. А.; см. «Р. сл.» от 4 мая), что командировка состоялась с разрешения германской главной квартиры и что подобные же группы парламентеров должны были быть выпущены на всем протяжении нашего фронта. На вопрос, имеют ли парламентеры какие-либо определенные предложения, они ответили, что их миссия является подготовительной перед тем выступлением, которое на днях будет сделано германским правительством. Очевидно, имелась в виду речь Бетмана-Гольвега 2 мая (см. ниже), о которой распространились заранее самые многообещающие слухи (см. VI главу о мире), но в которой в конце концов канцлер предпочел остаться на прежней уклончивой позиции умолчания об условиях мира. Парламентеры со своей стороны лишь спрашивали, согласны ли русские на мирные переговоры. Гинденбург в своей радиотелеграмме от 23 мая, полемизируя с приказом Драгомирова, утверждает, что Драгомиров скрыл письмо, в котором ему предлагалось ввиду будто бы изъявленной им готовности «принять с германской стороны предложения и условия» «прислать уполномоченных представителей, так как строевые офицеры, пришедшие из окопов, не могут быть ответственными переговорщиками».

Сами эти офицеры, однако, думали, по-видимому, иначе, так как на заявление генерала Драгомирова, что переговоры можно вести только между правительствами, по сообщению корреспондента «Русского слова», заметили между собой по-немецки (беседа велась по-русски): «А стоит ли с ними разговаривать, с Милюковыми и прочими?». Германский подполковник, правда, собирался изложить возможные основы переговоров (и это соответствует заявлению Гинденбурга, «что германские и австрийские предложения были уже намечены» и что «они были уполномочены указать, каким образом военные действия между ними и Россией могли бы быть окончены без отпадения России от ее союзников»), но капитан, его коллега, служивший переводчиком, все время парализовал эти попытки и «проводил мысль о необходимости переговоров непосредственно между армиями, в то же время совершенно уклоняясь от каких-либо конкретных предложений». Потом в частном разговоре с представителями 5-й армии Кимберлинг, «хотя и не уполномоченный высказываться об условиях мира по отдельным пунктам», изложил, однако, свой взгляд с полной уверенностью, что его «разделяют германское правительство, армия и народ». «Контрибуций» Германия не домогается. Но окончить войну «без аннексий» она решительно не может. «Самоопределение народностей», поскольку оно касается народностей, вошедших в состав Германии и Австро-Венгрии, «представляется германцам смехотворным». Надеяться, что социал-демократы произведут революцию в Германии, — значит не знать германской жизни и народного характера. Преобладание в Германии «среднего класса» — Mittelklasse — гарантирует ее от той «быстрой революции», которая в России могла произойти только «вследствие резкого противоречия между укладом жизни небольшого количества богатых и многомиллионным населением, влачащим нищенское существование».

Очевидно, при таких взглядах трудно было рассчитывать сговориться, и немудрено, что когда генерал Драгомиров потребовал без дальнейших переговоров предварительного формального присоединения «ко всем положениям, провозглашенным в декларации нашего правительства», то на этом переговоры и были закончены. Их ближайшей целью, очевидно, была вовсе не практическая постановка переговоров, а просто дальнейшее разложение армии. Ту же цель разложения преследовала и пояснительная радиотелеграмма Гинденбурга, предупредительно подчеркивавшего, что «Германия готова идти навстречу неоднократно высказанным желаниям русских солдатских депутатов окончить кровопролитие». «Со дней Пасхи войска центральных держав почти приостановили враждебные действия на Восточном фронте». «Центральные державы согласны заключить честный мир.., который восстановил бы прежние добрососедские отношения и дал бы России экономическую поддержку». Гинденбург сообщал, что для этой «великой цели» германцы после неудачи пасхальных переговоров сделали еще одно «предложение о перемирии», переданное 6 мая строевым частям 8-й и 9-й армий среднеевропейскими державами. Но кто же виноват? «Россия должна бороться и проливать кровь... для достижения завоевательных целей Англии, Франции и Италии». Это были те же аргументы, которыми пользовались агитаторы Совета и социалистическая печать; в этой же печати можно найти и постоянные указания на то, что Россия, подобно Франции в 1870 г., должна заключить перемирие на фронте, если не хочет сделать этого правительство.

Обсудив радиотелеграмму Гинденбурга на заседании 26 мая, петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов дал на нее еще достойный ответ. Указав, что германский главнокомандующий «красноречиво» молчит об «аннексиях» и «контрибуциях» (мы видели, что скрывалось за этим молчанием) и в сущности предлагает России сепаратный мир, выгодный только Германии, Совет напоминал Гинденбургу, что, говоря о бездействии германских войск, он «забыл о Стоходе, забыл... куда уведены с нашего фронта германские дивизии и тяжелые батареи.., что до России доносится шум кровопролитных боев на англо-французском фронте.., что Россия знает, что разгром союзников будет началом разгрома ее армии, а разгром революционных войск свободной России — не только новые братские могилы, но и гибель революции, гибель свободной России». Совет еще находил формулы для объединения своей циммервальдской задачи с задачей союзной борьбы. «Россия взяла на себя задачу объединить демократию всех воюющих стран в борьбе против империализма. Эта задача не будет ею исполнена, если германские империалисты сумеют использовать ее стремления к миру в целях отторжения ее от союзников и нанесут поражение ее армии». Так говорила резолюция Совета и кончалась призывом «удвоить энергию в дружной работе над воссозданием боевой мощи России».

Увы, на том же заседании Совету пришлось обсуждать отказ Кронштадта признавать Временное правительство. Германский микроб уже крепко сидел в русском тылу, и германцы продолжали производить пробные эксперименты над русской армией. Таким экспериментом они ответили и на резолюцию Совета по поводу радиотелеграммы Гинденбурга. 24 мая в «Русском слове» появилась сенсационная телеграмма из Кишинева (от 18-го), что через румынский фронт прибыла и направляется к Временному правительству для переговоров о мире группа австрийских парламентеров в составе двух генералов, двух полковников, двадцати офицеров и пятнадцати солдат. Ни в главном штабе, ни в правительстве об этом ничего не знали, но уже начались разговоры о возможности выслушать делегацию в Совете рабочих и солдатских депутатов в присутствии делегатов армии. Эпизод был ликвидирован на месте, и генерал Деникин телеграфировал министру, что эти парламентеры, появившиеся на фронте 9-й армии, отправлены в качестве военнопленных в тыл, за исключением трех офицеров и солдат, допрошенных в Ставке 23 мая и отправленных затем в Москву тоже в качестве военнопленных на распределительный пункт.

3. Расчленение России под лозунгом «самоопределения»

Обособление национальностей. Финляндия. Помимо разложения фронта при помощи парламентеров, братания, берлинских газет («Русский вестник») и агитаторов петроградского Совета, уже было приступлено к постепенному осуществлению на той же почве разложения армии более смелого и широкого плана внедрения в самую глубь России и к подготовке ее расчленения на части. Внесение в формулу «без аннексий и контрибуций» с этой задней мыслью формулы «самоопределения народностей» и истолкование ее в смысле «дезаннексий» будет прослежено в другом месте. Здесь же мы рассмотрим ряд явлений, в совокупности представляющих яркую картину применения этой мысли к России. Конечно, влиянием извне нельзя всецело объяснить стремление национальностей к выделению. Национальное движение есть фактор сам по себе достаточно сильный, чтобы создать все необходимые для наших противников последствия. Но нет недостатка в указаниях на прямое влияние иностранной пропаганды с целью обострения национальных стремлений. И даже при отсутствии прямых доказательств об их наличии свидетельствуют как известные общие тенденции неприятельской тактики, так и планомерность и одновременность ее проявлений повсеместно, где пропагандист мог рассчитывать найти или создать благоприятную почву.

Финляндия с ее давними сношениями с Германией, резко выраженным антирусским настроением ее общественного мнения, с ее влиятельной социал-демократией и тайными революционными организациями представляла наиболее благоприятную почву для германского воздействия. Она давала первую опорную базу для перенесения деятельности в саму Россию. Еще до революции, во время войны, финляндский активизм в связи со шведским опирался на германскую поддержку. Сотни и даже тысячи финляндской молодежи бежали в Германию и там обучались военному делу, чтобы составить впоследствии корпус против России. Правда, германцы не выдерживали обещания и в ожидании десанта против России употребляли финляндцев для собственных войск к большому их раздражению. Но именно русская революция открывала выход этим накопленным силам. В первое время после революции шведско-финляндская граница была совершенно открыта, да и раньше в ней существовало несколько известных революционерам пунктов для свободного перехода. Преимущественно финляндцы и жители балтийского края, знающие русский язык, и до революции употреблялись германцами для доставки взрывчатых веществ в Россию, для взрывов мостов, пристаней, морских судов, фабрик, работающих на оборону, для доставки оружия от Финляндии до Кавказа и т. д. Теперь, после революции, телеграммы из-за границы сообщили, что германцы двигают на Россию трехтысячную толпу таких подготовленных агентов. Но в это время Временное правительство опубликовало свой финляндский манифест. В душе финляндцев произошел крутой перелом по отношению к России. Многие из агентов-патриотов заявили, что они боролись против царизма, а не против свободной России. Были даже примеры бегства тренированных финляндских агентов из Германии в Швецию и обращения их с предложениями к революционному русскому правительству. Таким образом, план наших противников расстроился, но далеко не совсем. После первого взрыва общего восторга отношение разных партий к России быстро дифференцировалось. Не только крайние течения, но даже и более умеренные теперь уже готовы были идти дальше того, что давала русская власть. Старое поколение финляндских конституционалистов, с которым русская оппозиция давно уже рука об руку боролась против бобриковщины, отчасти сошло со сцены, отчасти было отодвинуто новым настроением молодежи. Молодежь эта, особенно социалистическая, отличалась смелостью невежества и полной неподготовленностью в вопросах государственного права. Все это надо иметь в виду при оценке развернувшихся в Финляндии событий.

Временное правительство было убеждено, что власть, которой пользовался в Финляндии низложенный монарх, перешла к нему самому, обладающему всей полнотой власти и не имеющему права расточать этой власти до созыва Учредительного собрания. Иностранные юристы (проф. Эрих), напротив, убедили финляндцев в возможности стать на такую точку зрения, что связывающая обе страны власть монарха вообще исчезла. Россия и Финляндия стали «соседними» республиками, и определение их будущих отношений должно быть сделано совершенно заново, путем нового договора. Уже отвечая на речь генерал-губернатора М. А. Стаховича при открытии сейма 29 марта, Тальман намекнул на эту точку зрения в словах: «Финляндия так же, как и Россия, перестала быть монархической страной. Этот факт требует, кроме установления в Финляндии, как и в России, нового, более демократического образа правления, также и определения государственного положения нашей страны по отношению к России на новых началах». Не решаясь высказать этого взгляда полностью, финляндские политики сосредоточили свой первый бой с русским правительством на вопросе о правах сената, точнее его «хозяйственного департамента», которому финляндцы хотели передать права ответственного министерства и в то же время по возможности все права, принадлежавшие монарху в лице генерал-губернатора и непосредственно. Тщетно юридическая комиссия при Временном правительстве доказывала делегатам противоречивость с конституционной точки зрения такого положения, при котором ответственные перед сеймом министры являются держателями власти, высшей, чем сам сейм. Финляндцы соглашались оставить за Россией (генерал-губернатором) лишь дела, касающиеся взаимных правовых отношений между Финляндией и Россией, а также дела, касающиеся российских граждан в Финляндии. Временное правительство соглашалось до Учредительного собрания передать сенату лишь некоторые второстепенные дела. Спор затянулся, финляндские делегаты ездили из Гельсингфорса в Петроград и обратно, то готовые к уступкам, то опять упорствующие, в зависимости от того, как складывалось положение дел в России. Настроение портилось и в Финляндии. Сейм отложил в долгий ящик очередные законопроекты о правах русских граждан. 8 апреля социалист сенатор Токой (глава правительства) произнес в сейме декларацию, которая послужила своего рода сигналом. «Долг финляндцев, — говорил он, — обеспечить в ближайшем будущем действительную независимость». Свободная Россия является лишь «уважаемым соседом», быть может, «высокочтимым союзником»; «но свободный народ не должен терпеть порабощенных соседей и союзников»; «народам, которые дозрели до способности самоопределения», должен быть предоставлен «тот путь, по которому пойдет свободная Россия», — путь не только «политической», но и «социальной революции». На другой день после речи Токоя в Гельсингфорсе и в Выборгской глуши одновременно стали отказываться брать русские деньги. За два дня, 6 апреля, гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих заявил, что у него «имеются определенные сведения, что в Россию и в особенности в Финляндию проникли германские провокаторы, прекрасно говорящие по-русски», которые пытаются толкнуть русских на «насилие над финляндской собственностью», чтобы тем «озлобить финский народ, который бы отказал нам в моральной и материальной поддержке на случай прихода или десанта германских военных сил».

Этого прихода ждали после таяния льда, и вопрос, будут ли своевременно поставлены минные заграждения, в течение нескольких недель был самым жгучим. Вопросы о независимости Финляндии и о германском десанте как-то всегда поднимались одновременно.

Коалиционное правительство пошло на широкие уступки финляндцам, перед которыми останавливалось правительство первого состава. Было решено передать сенату все дела, восходившие раньше к монарху (кроме, как предлагали и финляндцы, дел о правовых взаимоотношениях и о правах граждан). За собой Временное правительство сохранило лишь право созыва и роспуска сейма, предоставив хозяйственному департаменту (то есть правительству Финляндии) право законодательной инициативы, утверждения бюджета, издания административных распоряжений, созыва церковного собора, решения вопросов о новых правительственных учреждениях и обществах и, наконец, право помилования. Сенатор Токой (в речи 31 мая) снисходительно соглашался, что «атмосфера прояснилась» и что остающиеся разногласия — больше вопрос самолюбия, чем предмет серьезного спора. «Взаимное понимание достигнуто, — говорит он, — мы благодарны России за то, что она дала нам». Но это только потому, что он понимает данное как признание «свободной, самостоятельной Финляндии». «Мы не скрываем, — заявляет он, — что конечная цель финляндцев — самостоятельность Финляндии... С этой целью мы действуем не тайно, а вполне открыто». Действительно, уже в середине мая (13-го) финляндская социалистическая делегация заявила голландско-скандинавскому комитету в Стокгольме, что финляндский вопрос должен рассматриваться как вопрос международный и что «чувство благодарности» к «русским революционным элементам» «не может избавить финляндский народ от возможно лучшего обеспечения своего собственного будущего» на случай, «если бы в русской политике возобладали националистические течения». На чрезвычайном партийном съезде финляндской социал-демократии в начале июня эта позиция была закреплена резолюцией, которая провозглашала принцип самостоятельной Финляндской республики, настаивала на международных гарантиях и признавала недопустимым не только осуществление верховных прав России в области управления, но и пребывание русских войск в Финляндии. Токой говорил в речи 31 мая, что финляндцы «не желают воспользоваться нынешним критическим положением, в котором находится Временное правительство». Но они именно это и делали. И в момент, когда с несомненностью выявилась слабость коалиционного правительства, в конце концов финляндские социалисты сделали дальнейший шаг к своей «конечной цели». Вместо проекта «расширения прав сената», внесенного правительством, как мы видели, по согласию с финляндцами, проекта, делавшего им широкие уступки, 26 июня из комиссии основных законов, выработанных в глубокой тайне, поступил законопроект о создании «по постановлению сейма» высшей государственной власти в Финляндии. По этому проекту, «сейм окончательно решает все дела, решавшиеся ранее императором», за исключением дел внешней политики и военных. О генерал-губернаторе уже вовсе не упоминается. Тщетно представители буржуазных партий протестовали против проекта при его обсуждении в сейме.

Агитация на Балтийском флоте и в Кронштадте. Параллельно с сепаратистским движением в Финляндии развивалась планомерная агитация среди матросов Балтийского флота, главным образом в Свеаборге и среди воинских частей, стоящих в Финляндии: в Гельсингфорсе, Выборге, Або. В беспорядках, разыгравшихся здесь в первые дни революции, была заметна направляющая рука. Пользуясь раздражением солдат и матросов против офицеров, закулисные руководители направили ненависть против лучшей части командного состава. Офицеров убивали по списку, и в результате флот сразу лишился наиболее талантливых и знающих техников. Место убитого адмирала Непенина занял Максимов, человек бесхарактерный и в то же время склонный удовлетворять свое честолюбие приемами самой беззастенчивой демагогии. При Максимове во флоте был восстановлен некоторый внешний порядок, но по существу флот потерял значительную часть боеспособности. В то же время он сделался средоточием большевистской пропаганды, и некоторые крупные единицы флота стали настоящими цитаделями большевизма. Правда, большевикам не удалось перебросить заразу на южную базу флота Ревель, где стояла наша минная эскадра. Но зато их легкой добычей сделался Кронштадт. Здесь на нашей морской базе и под самой нашей столицей пропаганда большевиков пошла очень усиленно. Довольно быстро они приобрели в местном Совете рабочих и солдатских депутатов если не численный перевес, то преобладающее влияние благодаря демагогическим приемам небольшой кучки агитаторов, во главе которой выдвинулись студент-психоневролог товарищ (или «доктор») Рошаль и студент-технолог Ламанов. Не довольствуясь полным фактическим господством, кронштадтский Совет рабочих и солдатских депутатов под влиянием проповеди Троцкого и Луначарского решился на более смелый эксперимент. 17 мая большинством 216 голосов против 40 при 18 воздержавшихся кронштадтский Совет постановил взять в свои руки фактическую власть, заменить всех представителей Временного правительства в Кронштадте своими, а с остальной Россией и с Петроградом сноситься непосредственно через петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Такой прямой вызов не мог остаться без противодействия со стороны правительства. Но противодействие это, согласно общей тактике правительства, выразилось в самой легкой словесной форме. 24 мая в Кронштадт отправились министры-социалисты Церетели и Скобелев, говорили с Исполнительным Комитетом, потом с Советом рабочих и солдатских депутатов, наконец, с народным митингом на площади и в результате добились согласительной резолюции Совета. Совет заявил, что он будет стремиться к осуществлению большевистского лозунга, «чтобы революционная демократия создала новую организацию власти, передав всю власть в руки Совета рабочих и солдатских депутатов». «Но пока это не достигнуто» «путем идейного воздействия на мнение большинства демократии» и пока это большинство «поддерживает нынешнее Временное правительство», кронштадтский Совет соглашался «признать это правительство и считать его распоряжения и законы столько же распространяющимися на Кронштадт, как и на все остальные части России». Однако же, как только министры уехали из Кронштадта и эта резолюция была опубликована, так на следующий же день, 25 мая, левые элементы вызвали новые волнения. Толпа в 3000 матросов и солдат собралась на обычном месте митингов — на Якорной площади — и потребовала от Совета, чтобы он взял обратно свое решение и в категорической форме объявил о своем неподчинении правительству. Уступая давлению, Совет телеграфировал кн. Львову, что резолюция 24 мая есть в сущности лишь «ответы на вопросы министров Церетели и Скобелева... и ничто более», так как Совет остается на точке зрения резолюции 16 мая и разъяснения к ней 21 мая, что единственной местной властью в городе Кронштадте является Совет рабочих и солдатских депутатов».

Это было уже слишком, даже и для коалиционного правительства. По предложению Церетели, петроградский Совет постановил, что «отказ кронштадтского Совета признать власть Временного правительства означает отпадение от революционной демократии» и «является ударом делу революции». При этом случае Совет поднял вопрос о заключенных в Кронштадте офицерах, признавая их содержание без обвинения и суда «в худшем из царских казематов актом недостойной мести и расправы, позорящим революцию». Совет «требовал от всех кронштадтцев беспрекословного исполнения всех предписаний Временного правительства», а правительство, получив это постановление Совета, решилось на ночном заседании 26 мая повторить его дословно и «предписать командующему флотом Балтийского моря вывести без замедления из Кронштадта все учебные суда для летних учебных занятий». Однако Временное правительство в виде компромисса утвердило своим новым комиссаром избранного кронштадтским Советом рабочих и солдатских депутатов Ф. Я. Парчевского вместо отказавшегося члена Думы Пепеляева. Со своей стороны председатель исполнительного комитета Ламанов, исполняя требование Временного правительства, доложил о состоянии отправляющихся из Кронштадта учебных судов. 7 июня начала свои действия петроградская следственная комиссия о заключенных в тюрьмах офицерах, ужасное положение которых было засвидетельствовано посетившим кронштадтские казематы англичанином Р. К. Лонгом («Речь», 27 мая).

Примирение оказалось, как и следовало ожидать, и на этот раз непрочным. Поражение большевиков в Кронштадте вызвало с их стороны только новые усилия пропаганды. Гельсингфорсский исполнительный комитет Совета депутатов армии, флота и рабочих резолюцией 15 июня одобрил «тактику революционного Кронштадта» и «признал, что, высказывая свое отношение к Временному правительству, кронштадтский Совет осуществил этим свое право, принадлежащее всякому органу революционной демократии». Осуждая на этом основании резолюцию петроградского комитета и требуя «немедленного пересмотра ее», гельсингфорсский Совет «признал Кронштадт передовым отрядом российской революционной демократии» и решил «оказать ему поддержку».

Кронштадт действительно полностью оправдывал это название «передового отряда». Укрепившись в Кронштадте, большевизм разбросал широко по России сеть большевистской пропаганды при помощи надлежащим образом обученных агитаторов. Кронштадтские эмиссары посылались и на фронт, где подрывали дисциплину, и в тыл, в деревни, где вызывали погромы имений. Кронштадтский Совет выдавал эмиссарам особые свидетельства: «N. N. послан в свою губернию для присутствия с правом решающего голоса в уездных, волостных и сельских комитетах, а также выступать на митингах и созывать митинги по своему усмотрению в любом месте» с «правом ношения оружия, свободного и бесплатного проезда по всем железным дорогам и пароходам». При этом «неприкосновенность личности означенного агитатора гарантируется Советом рабочих и солдатских депутатов города Кронштадта». Такой агитатор из Кронштадта выступил, например, 25 мая в Воронеже, требуя немедленного прекращения войны и свержения Временного правительства. В Тамбовской губернии, в Трескинской волости Кирсановского уезда, такой же агитатор с «удостоверением», призывавший к захвату земель, был арестован крестьянами, но, выпущенный в Кирсанове, вернулся вторично, после чего вторично арестовать его крестьяне уже не решились.

Агитация на Черноморском флоте. Наиболее ярким и серьезным случаем было перенесение пропаганды с Балтийского флота на Черноморский при посредстве делегации большевиков, приехавших из Кронштадта, Гельсингфорса и Або. Под управлением популярного адмирала Колчака Черноморский флот, одушевленный желанием сыграть активную роль в войне и мечтавший о походе на Константинополь, в течение всего марта и апреля уберегся от разложения. Мало того, когда вернувшийся из Пскова, с совещания главнокомандующих, адмирал Колчак рассказал 23 апреля офицерам и команде о небоеспособности Балтийского флота, об опасности полного распада наших вооруженных сил, его сообщение вызвало большой подъем среди черноморских моряков и привело 29 апреля к решению послать в Петроград и на фронт особую черноморскую делегацию в составе не меньше 300 человек с целью противодействовать агитации большевиков. Но как раз отъезд из Севастополя этих наиболее разумных, добросовестных и владевших даром слова людей сыграл роковую роль в дальнейшей судьбе Черноморского флота. После их отъезда среди матросов началась агитация. Вопреки воле адмирала Колчака исполнительный комитет уже 10 мая арестовал помощника командующего портом генерала Петрова. Адмирал Колчак подал в отставку (16 мая), но, поддержанный находившимся тогда в Одессе А. Ф. Керенским, взял ее обратно. По требованию правительства Петров был освобожден. Но вскоре после этого возник другой повод для конфликта: миноносец «Жаркий» отказался выйти в море, а затем в самой грубой форме удалил своего командира. Виновные были преданы военному суду, но это создало благоприятную почву для агитации против самого адмирала. Достаточно было прибытия пяти упомянутых выше агитаторов с удостоверениями Совета рабочих и солдатских депутатов, чтобы агитация эта возымела полный успех. На собраниях и митингах указывалось, что Черноморский флот ничего не сделал для революции, что команда дружит с офицерами, что местный исполнительный комитет — простое отделение штаба адмирала Колчака. Тут же было постановлено арестовать офицеров; четверо из них были обысканы и арестованы как «приверженцы старого режима». Комитет не решался бороться с митингами и плелся в хвосте. В результате на митинге с заезжими агитаторами было решено отобрать оружие у всех офицеров, а потом арестовать самого Колчака и начальника его штаба Смирнова.

«Хотя Колчак и является авторитетом в военно-морском деле, — говорил один из митинговых ораторов, — но нам такие не нужны. Во главе флота должен стоять хоть прапорщик, который бы исполнял все, чего желают матросы». Получив донесение Колчака, Временное правительство на ночном заседании 6 июня решило: 1) требовать «немедленного подчинения Черноморского флота законной власти»; 2) «адмиралу Колчаку и Смирнову, допустившим явный бунт, приказать немедленно выехать в Петроград для личного доклада» и 3) «всеми мерами водворить на Черном море порядок, подчинение закону и воинскому долгу, возвратить оружие офицерам.., восстановить деятельность должностных лиц».., «не подчиняющихся немедленно арестовать как изменников отечеству и революции и предать суду», донеся об исполнении в 24 часа. Телеграмма правительства была прочитана на делегатском собрании и перед 15-тысячным митингом. Решено было подчиниться требованиям правительства, но протестовать против квалификации движения «военным бунтом» и требовать привлечения к ответственности тех лиц, которые неправильно осветили перед Временным правительством события в Севастополе.

Адмирал Колчак на этот раз окончательно вышел в отставку. Как бы наглядным пояснением того, что значил этот уход для Черноморского флота, явился выход в Черное море через 5 дней после отъезда Колчака крейсера «Бреслау». Со времени 21 июня 1916 г., когда «Гебен» и «Бреслау» напали на Туапсе и Сочи, и 8 июля, когда «Бреслау» пытался напасть на Новороссийск, но был загнан в Босфор судами недавно вступившего тогда в управление адмирала Колчака, в течение 11 месяцев наш флот безусловно командовал на Черном море, и ни одна подводная лодка не решалась более в нем показаться. Теперь «Бреслау» напал на нашу радиостанцию на острове Фидониси, разрушил ее и забрал пленных; турки поставили минные заграждения, на которых несколько дней спустя погиб миноносец «Лейтенант Зацаренный». «Колчак ушел, Бреслау пришел», — так сформулировал последовательность событий один петроградский листок. Несколько дней спустя, 20 июня, правительственное сообщение подтверждало, что «деятельность противника (на морях) становится с каждым днем все более энергичной и причиняет все больше и больше вреда... Неприятель, очевидно, возлагает надежду на то, что революция ослабила боевую мощь флота и внесла дезорганизацию в его строй, порядок и в уклад боевой жизни».

Крым. Украина. Другие национальности. Ослабление русской мощи на Балтийском и Черном морях не могло не отразиться на настроении прилегающих к ним нерусских народностей. Одновременно с настроением финляндцев обострялось и выливалось в более определенные формы также и настроение эстонцев, латышей, литовцев. Крымские татары и вообще мусульмане России долее других сохраняли полную лояльность. Мусульманский исполнительный комитет еще 6 мая опубликовал следующее заявление: «В некоторых провинциальных и столичных газетах было помещено известие о том, что мусульманское население Крыма требует автономии Крыма. Временный крымско-мусульманский комитет, стоящий ныне во главе всех мусульманских политическо-национальных духовных организаций, самым решительным образом опровергает это известие». Комитет при этом противополагал, однако, свою позицию общемусульманской. По словам его председателя Таврического муфтия Гелебиева, общемусульманский комитет 21 апреля «определил свое политическое лицо и будет добиваться установления в России демократического республиканского строя на национальных федеративных началах. Идея же об автономии Крыма, как не имеющая под собой никакой почвы, комитетом совершенно не обсуждалась». Выступление «Бреслау» дало «почву» автономистским стремлениям Крыма, что и сказалось прежде всего в изменившемся настроении крымских мусульман по отношению к России. Впрочем, обнаружилась эта перемена, уже тогда происшедшая, значительно позднее.

Особенно сильно развернулось в описываемый промежуток времени сепаратистское движение Украины. В намерение наших врагов давно, еще до русской революции, входило раздуть украинский сепаратизм, чтобы в худшем случае создать русской армии новые затруднения в тылу, а в лучшем — подготовить себе союзников, если удастся перенести театр военных операций на русский юг и даже создать возможность отделения Украины от России в случае удачного исхода этих операций. Для этих целей работал созданный еще при царском режиме, в самом начале войны, «Союз вiзволенiя Украины», во главе которого стояли Скоропись-Йолтуховский и Меленевский, а членами его состояли Андрей Жук и Владимир Дорошенко. В ответ на печатные обвинения русского генерального штаба Скоропись-Йолтуховский напечатал в Стокгольме брошюру «Что же такое Совет освобождения Украины», в которой заявляет, что идея союза «народилась в некоторых эмигрантских кругах за границей задолго до возникновения войны». Скоропись-Йолтуховский признает в этой брошюре, что «союз занял враждебное отношение к России, возлагая свои надежды на военный разгром царской России армиями центральных государств». Он признает и то, что союз «провозгласил, кроме того, желательность занятия Украины войсками враждебных России держав» с целью «достижения национальной независимости путем первоначальной оккупации центральными государствами». Наконец, автор брошюры вполне признает и то, что «союз освобождения Украины» не только собирал на ведение своей работы мозольные трудовые гроши среди разоренного украинского населения Галиции и Буковины, а также оккупированных областей и среди наших пленных, как отчасти и в Америке, но он принимал также всякую материальную поддержку от друзей украинского народа, принадлежащих по национальности к врагам России[4].

Более подробные сведения о «союзе» получаем из интересных показаний близко стоявшего к «нему» г. Влад. Степанковского, одного из самых видных деятелей украинской эмиграции. Показание это дано русским военным властям в августе 1917 г. при возвращении Степанковского в Россию. «Идея организации союза, — рассказывает Степанковский, — принадлежит Австрии; он был создан еще в первых числах августа 1914 г. Тогда он еще не имел своей задачей пропаганды среди наших военнопленных, а имел в виду следовать в оккупированные австрийскими войсками части Украины вместе с галицкими организациями и повести там работу по слиянию с Русской Украиной. В этот союз вошли названные выше лица, Димитрий Донцов и Николай Залезняк. В то же время я также проживал во Львове, но отказался войти в союз, так как было ясно видно, что австрийское правительство желает воспользоваться союзом в своих целях, чему имелись доказательства. Кроме того, Скоропись-Йолтуховский, Жук и Меленевский в качественном отношении были уже известны с самой отрицательной стороны, в особенности же последний. Дорошенко попал в союз, как я думаю, по наивности, но, раз попав туда, не сумел выбраться. Донцов и Залезняк вскоре вышли из союза, когда была установлена связь Жука и Меленевского с австрийским правительством. Донцов действительно германофил, но это дело его убеждений; однако он человек честный. Что касается Залезняка, то он был австрофилом, но затем, со времени революции, искренно изменил свои взгляды и стоит на русской ориентации... Надежды Австрии на оккупацию русской Украины не оправдались, русские войска наступали в Галиции. Тогда весь союз выехал в Вену... Здесь произошел большой перелом в настроении. Всем стало очевидно, что австрийские мечтания о создании Украины под австрийским владычеством остались мыльным пузырем. Донцов и Залезняк вышли из союза, а другие порвали связь с галицкими организациями и еще теснее связались с австрийским правительством. С этого времени украинское движение перестало интересовать Австрию, так как вся Галиция оказалась занята Россией (это признают и авторы стокгольмской брошюры). Тогда союзом воспользовались как орудием для боевых предприятий, ничего общего с Украиной не имеющих. Йолтуховский, Меленевский, Жук и Дорошенко занялись шпионажем и разными поручениями австрийского правительства, как, например, посылкой агентов в Россию, Румынию, Болгарию и Турцию (брошюра, конечно, ставит в связь все эти «миссии» с пропагандой украинского освобождения). Тем временем возникла мысль о выделении из общей массы пленных-у-краинцев. Я точно сказать не могу, явилось ли это мыслью галицийских украинцев или правительства (Меленевский и Скоропись несколько уклончиво утверждают, что «инициатива культурной помощи нашим военнопленным принадлежала исключительно союзу... и добиться согласия властей на широкую организацию этой помощи... стоило многих усилий»). Украинцев стали выделять в отдельный лагерь Фрейштадт, в Австрии, и дело пропаганды было передано союзу. Это совпало с тем временем, когда Германия накладывала свою руку на все австрийские предприятия. Немцы взяли союз в свои руки, и он еще некоторое время продолжал функционировать еще в Австрии уже под руководством немцев. Сначала австрийцы не знали, что союз работает с немцами. Когда австрийское правительство убедилось в этом, то еще более охладело к деятелям союза, и последний постепенно перенес свою деятельность в Берлин и вступил на полное иждивение Германии. Германия по примеру Австрии решила выделить украинцев в особые лагеря и пустила туда союз для пропаганды идеи полного отделения Украины от России как «самостоятельного государства, входящего в систему центральных держав». Посещение Берлина в начале июля 1917 г. и беседы с политическими деятелями и публицистами убедили Степанковского в том, что собственно по этому вопросу в Германии существуют три группы. Одна во главе со знатоком России проф. Хётчем[5] (автором еженедельных обзоров в Kreuzzeitung) считает, что украинское движение есть «семейное дело России» и раздувать его вредно для Германии. Другая, близкая к Министерству иностранных дел, полагает достаточным для настоящего момента достижение Украиной автономии. И, наконец, третья группа, «представленная генеральным штабом», «стремится к созданию самостоятельной Украины под немецким контролем». Эта группа пользуется содействием «Союза вiзволенiя Украины» для агитации в печати против более умеренного разрешения украинского вопроса.

Что касается пропаганды среди военнопленных украинцев, она началась еще весной 1915 г., когда все пленные «малороссы», соглашавшиеся признать себя «украинцами», были сосредоточены в лагере Раштадт. В этом лагере велись систематические лекции; одним из лекторов являлся австрийский профессор Беспалко, рисовавший перед слушателями картину вольного казачества и призывавший к свержению ненавистного ига Московии. В начале 1916 г. из подготовленных таким образом военнопленных был сформирован «1-й сечевой Тараса Шевченко полк», одетый в «национальные “жупаны”». К началу 1917 г. этот полк состоял из 8 сотен, примерно по 200 человек в каждой. Вообще же все украинцы Раштадтского лагеря были к этому времени расписаны на четыре категории соответственно успеху пропаганды: «шчевики» — до 1500 человек, наиболее распропагандированных; «курсисты» — до 3000 человек, сочувствовавших пропаганде, но еще недостаточно подготовленных; 3) «преклонники» — большинство пленных, сохранявших нейтралитет по отношению к пропаганде; 4) «противники» — до 6000 человек, решительно боровшихся с пропагандой и за это назначавшихся на самые тяжелые работы, подвергавшихся суровому режиму.

В конце декабря 1916 г. партия из 24 пленных во главе с германским капитаном Козаком была отправлена на Волынь с целью пропаганды. Из обнародованного нашей разведкой дела Ермоленко видно, что переброской агентов занималась «украинская секция» германской разведки, везде на местах имевшая вполне организованную сеть посредников и сотрудников.

С началом революции все эти приготовления получили естественно новое и особенно важное значение. Ближайшей целью пропаганды стало, как это констатировано в случае с Ермоленко, «скорейшее заключение мира» с Германией. Но рядом с этим новый смысл получила и поддержка сепаратистского движения. Для того и другого Германия стала выпускать под видом обмениваемых инвалидов совершенно здоровых украинских солдат. Перебрались поближе к России, в Стокгольм, и вожди «Союза вiзволенiя Украины» Йолтуховский и Меленевскии. Оба они обратились к Временному правительству с ходатайством разрешить им вернуться на Украину, извещая при этом правительство, что с момента возникновения революции в России и падения царизма союз освобождения Украины решил прекратить свою самостоятельную деятельность за границей, признавая, что единственно правомочна теперь говорить от имени украинского народа как на Украине, так и вне ее, Центральная Украинская Рада (цитированная брошюра).

Едва ли, однако, это заявление было вполне искренним. Цель переселения обоих деятелей на Украину, конечно, заключалась в перенесении сюда деятельности «союза». По крайней мере Степанковский в разговоре с фон Бергеном, чиновником германского министерства иностранных дел, выяснил (начало июля 1917 г.), что уже существует какая-то «тайная организация в Полтаве», соперничающая во влиянии с Центральной Радой[6]. «В Стокгольме я узнал, — продолжает Степанковский, — что существует новая организация», имеющая непосредственное отношение к «союзу вiзволенiя», и что она называется «Возрожденiе» («Видродження»). Сведения ограничились тем, что эта организация проявляется во Львове, где ведет издательскую деятельность. Еще раньше, в Швейцарии, я получил сведения об Йолтуховском, что он организует на Украине свою группу под упомянутым названием. Основываясь на этих сведениях, — заключает Степанковский, — я прихожу к убеждению, что Йолтуховский с ведома германского штаба организует в своих целях группу в Полтаве или где-либо в другом месте... Еще до войны Меленевский был знаком хорошо с Парвусом, с открытием же военных действий и с отходом австрийских войск из Галиции работал с ним в Турции по приисканию агентов для центральных держав, занимаясь и другими темными делами. Теперь, конечно, связь Меленевского с Парвусом, а затем и с Ганецким-Фюрстен-бергом должна продолжаться; так как Ганецкий находится в Стокгольме, то нужно думать, что все они работают вместе».

В России, правда, все эти явно германские усилия встретили вначале отпор, и местное украинское движение формально от них отгородилось. Первоначальные задачи местного движения, по формулировке наскоро сложившегося петроградского украинского комитета, были весьма умеренны и не шли дальше требований, удовлетворяющих реальной потребности культурного самоопределения. Временное правительство первого состава охотно пошло навстречу этим стремлениям, назначив попечителем Киевского округа известного украинского деятеля Н. П. Василенко. Но из Киева шли более широкие требования, исходившие из готового плана национально-территориального обособления Украины в самых широких пределах. Вдохновителем этих стремлений являлся «батько» М. С. Грушевский, приобретший опытность в национальной борьбе на австро-славянской почве в Галиции и теперь применивший к борьбе с петроградским «централизмом» те непрямые и гибкие приемы, которые были испытаны в борьбе с Веной.

По сообщению самого М. С. Грушевского в новом издании его «Истории Украины», еще за год до войны образовался Союз автономистов-федералистов, в котором «руководящую роль играли украинские представители». Кроме того, еще раньше существовала группа «Товариство украинских поступовцев» (Т. У. П.), которая с 1912 г. держала контакты с прогрессивными русскими партиями, с думскими фракциями трудовиков и партией народной свободы. После революции, по словам того же Грушевского, «украинские поступовцы», «выйдя из стадии своего тайного существования, взяли на себя в первых числах марта инициативу создания национального органа в Киеве. По соглашению с разными киевскими группами и кружками, такой орган и образовался под названием Украинской Центральной Рады из представителей партийных групп, кооперативов, рабочих, военных, культурных и профессиональных организаций для организации украинского гражданства независимо от партийных и групповых разногласий с целью достижения широкой национальной и территориальной автономии в Российской федеративной республике».

«Первые известия об основании в Киеве Центральной Рады, — говорит далее Грушевский, — дали сильный толчок организации провинциальных групп, которые заявляли Центральной Раде, что признают ее своим высшим органом, временным украинским национальным правительством («тимчасовим укранским нацioнальнiм урядом»), и просят принять их представителей и дать указания относительно местной работы. Чтобы выяснить размеры массового украинского самосознания, Центральная Рада назначила на 19 марта манифестацию и показала открыто, что укра-инство вовсе не является принадлежностью какого-либо интеллигентского кружка, а действительно широко проникло в массы. На митинге во время этой манифестации были приняты принципиальные постановления: что автономный строй на Украине должен быть введен немедленно и затем представлен на утверждение российского Учредительного собрания; Временное российское правительство должно незамедлительно издать декларацию с признанием необходимости широкой автономии Украины, чтобы связать интересы украинского народа с интересами нового строя».

«За этой манифестацией последовали съезды: ряд их открылся на Благовещение (25 марта) съездом “Т. У. П.”, который принял название союза автономистов-федералистов. Потом, на Великдень, открылся съезд учительский, а 6-8 квитня (апреля) — украинский национальный съезд, созванный Центральной Радой для произведения новых выборов, которые дали бы ей характер правильного представительства всего организованного украинского народа и подтвердили бы его политическую платформу. Двери съезда были широко открыты и дана возможность принять в нем участие всяким объединениям, организациям и учреждениям, которые признают себя за украинские... Собралось около 900 представителей с полномочными мандатами, очень много крестьян и солдат... Новая Центральная Рада составилась из представителей от территорий (губерний), от организаций военных, крестьянских и рабочих, от партий и обществ культурных и профессиональных. Платформа этой организации сначала была чисто политической: национально-территориальная автономия Украины в федеративной российской республике. Намеренно были устранены другие пункты, которые могли бы вызвать разногласие между представителями партий и групп. Но месяц спустя Центральная Рада признала невозможным исключить из своей программы вопросы экономической политики, имея в виду планы экономической централизации, выдвинутые российским Временным правительством. Решено было принять в программу защиту экономических интересов края и его трудящгося народа. Пополнение Рады представительством рабочих масс, произведенное в начале травня (мая), придало ей в конце концов яркую социалистическую физиономию, сделало ее органом трудящейся демократии и сверх требований политических поставило на твердую ногу требования экономически-социалистические».

Несомненно, в этой эволюции Рады, очерченной здесь одним из ее влиятельнейших руководителей, первоначальная инициативная группа, организовавшая первые национальные демонстрации, была оттеснена на второй план. Роль самого М. С. Грушевского из влиятельной мало-помалу превратилась в просто почетную. Рада сделалась сама ареной борьбы за влияние крайних течений. Сепаратисты «союза возрождения» получили при этом возможность оказывать все более значительное воздействие на настроение и направление работ Рады.

Полная победа этого крайнего влияния была, однако же, в описываемое здесь время еще в будущем. В настоящем Рада выступила прежде всего с требованиями политическими и притом выраженными в сравнительно умеренной и сдержанной форме. В мае Временное правительство получило от Рады пожелания, чтобы: 1) был издан особый правительственный акт с принципиальным признанием автономии Украины; 2) немедленно были выделены в особую административную единицу 12 губерний с украинским населением и переданы в управление краевого Совета; 3) при Временном правительстве был установлен особый комиссар по делам Украины; 4) было учреждено особое украинское войско. Требования эти, вызывавшие серьезные возражения в правительстве первого состава, вначале встретили серьезные возражения и в среде коалиционного правительства. Принципиальное признание автономии Украины являлось несомненным предрешением воли Учредительного собрания, ибо определяло одну из основных черт будущего строя России: несомненно, что вслед за признанием автономии Украины потребовали бы такого же признания и другие народности. Затем Центральная Рада, не вышедшая из всенародного избрания и представлявшая только одно из течений украинства, не являлась достаточно компетентным органом для выражения воли всего украинского народа и не представляла вовсе неукраинских элементов. С этой точки зрения выделение 12 губерний в состав территории будущей Украины являлось предрешением воли местного населения, украинского и неукраинского. Создание комиссара Украины при Временном правительстве предрешало тип автономии, который должна была получить Украина, а следовательно, быть может, и остальные территории России. Таким предрешением было и выделение данной территории по национальному, а не по территориальному признаку. Наконец, хотя уже А. И. Гучков разрешил в частном случае формирование украинских войск, но и он, и А. Ф. Керенский не считали, что этот частный случай предрешает создание национальных армий вообще, ибо и это было бы приближением формы автономии к форме государственной независимости. По всем этим соображениям после доклада товарища министра внутренних дел Д. М. Щепкина, председательствовавшего по данному вопросу на особом совещании, Временному правительству в первых числах июня было поставлено признать национальные особенности и своеобразные условия жизни Украины, вызывающие необходимость ее особого устройства, и издать соответствующее мотивированное постановление, но не вводить в него ничего, что могло бы предрешить волю Учредительного собрания и местного населения. Соответственно этой линии поведения, намеченной правительством, А. Ф. Керенский телеграфно запретил всеукраинский войсковой съезд, который Центральная Рада созвала на 4 июня. Рада не только не подчинилась этим решениям правительства, но сделала их исходной точкой новой агитации. После двухдневного обсуждения ответа правительства украинской делегации, ездившей в Петроград, Рада накануне открытия съезда, вечером 3 июня, вынесла постановление, которым объявлялось, что Временное правительство сознательно пошло против интересов трудового народа Украины и против принципа самоопределения национальностей. В силу этого Рада признавала необходимым: 1) обратиться ко всему украинскому народу с призывом организоваться и приступить к немедленному заложению фундамента автономного строя на Украине; 2) немедленно составить обращение к украинскому народу с объяснением, в чем заключается сущность требований украинской демократии и задачи автономного строя; 3) заявить, что, использовав все способы войти в контакт с правительством, Рада примет все меры против анархии и уничтожения завоеваний революции, имея в виду, что украинское движение имеет стихийный характер. 4 июня в Киеве открылся войсковой съезд в составе более 1000 делегатов. Следуя своей обычной тактике, А. Ф. Керенский легализовал его post factum, прислав телеграмму, что не встречает препятствий к существованию и к дальнейшей деятельности украинского войскового комитета. Съезд встретил смехом чтение этой телеграммы. Руководители съезда, однако, считали необходимым подчеркнуть, что они не стремятся к «самостийности». Кандидаты в президиум от самостийников были забаллотированы; выбраны лишь сторонники федеративной автономии. Большое раздражение съезда вызвало опубликование приказа генерала Оберучева, что самостийники решили занять государственный банк и губернское казначейство (слухи ходили также о занятии почты, телеграфа и телефона). Съезд еще раз резко отмежевался от «самостийников» и поместил в газетах печатное опровержение упомянутых слухов о «секретной резолюции» группы «самостийников». В ближайшие дни съезд признал Украинский войсковой комитет высшей инстанцией в сношениях украинских войсковых частей и организаций с русской военной властью. По отношению к правительству съезд принял резолюцию, что он вообще не будет больше обращаться к центральной власти с какими-либо просьбами, Центральная Рада сама будет проводить в жизнь автономию Украины; неукраинская демократия, живущая на территории Украины и не желающая сознательно или бессознательно понять истинных требований украинцев, приглашалась к сотрудничеству с украинской демократией.

Постановления съезда на первых же порах создали среди местных противников украинского сепаратизма энергичное противодействие, особенно сказавшееся в тех из 12 губерний, где неукраинское население было особенно сильно. Но эти постановления вызвали также и энергичную поддержку со стороны сторонников автономии. Киевский губернский исполнительный комитет обратился к кн. Львову с заявлением, что ввиду возбуждения, вызванного отрицательной позицией правительства, дальнейшее игнорирование украинского вопроса недопустимо; необходим немедленный созыв в Киеве особого совещания национальных партий и организаций с представителями правительства. Совещание это должно разработать к Учредительному собранию основы автономии Украины.

Украинская Рада не хотела ждать результатов подобных совещаний и спешила создать «совершившиеся факты». Опираясь на решение войскового съезда, она собрала 10 июня делегатов съезда на Софийскую площадь и в торжественной обстановке перед памятником Богдана Хмельницкого огласила составленный ею «Универсал», долженствовавший явиться первым шагом к самочинному осуществлению автономии. Содержание «Универсала» чрезвычайно характерно для всей политики М. С. Грушевского. С одной стороны, он ничем не порывает формальной связи с центральным правительством, с другой стороны, фактически он вступает с правительством в открытую борьбу, пытаясь на терпимости и на пассивности центральной власти построить расширенный и углубленный фундамент для украинского движения, ограниченный и интеллигентский характер которого невольно обрисовывается в самом «Универсале». Украинский народ «не отделяется от всей России, не разрывает с Российским государством». «Те законы, которыми будет устанавливаться порядок на протяжении всего Российского государства, должны создаваться всероссийским парламентом». Законы для Украины также «должно будет утвердить своим законом всероссийское Учредительное собрание». Но в то же время «Универсал» заявляет, что по существу «весь строй» этих законов будет «создан представителями всех народов земли украинской», после того как будет закончена «подготовительная организационная работа». Работа эта, которая должна совершиться явочным порядком, состоит в том, чтобы «каждое село, каждая волость и каждая управа, уездная или земская, которая отстаивает интересы украинского народа», вступила «в самые тесные сношения с Центральной Радой». А «там, где по каким-либо причинам административная власть осталась в руках, враждебных украинству», “Универсал” «предписывает нашим гражданам начать широкую могучую организацию и осведомление населения и тогда переизбрать администрацию в городах и тех местах, где украинское население живет вместе с другими национальностями». Рядом с явочной администрацией будущего края Рада хочет создать и явочные финансы. «До сих пор украинский народ все свои средства отдавал в российскую центральную казну, но сам не имел, да и теперь не имеет от нее того, что должен был бы иметь за это. Поэтому мы, Украинская Рада, предписываем всем организованным гражданам сел и городов и всем украинским общественным управам установить с 1 сего июля обложение населения податью на народное дело». Если тон предписания, название нового обложения «податью» и противопоставление его прежним налогам, вносившимся в российскую центральную казну, придавал распоряжению «Универсала» характер настоящего правительственного распоряжения, то обращение к одним только «организованным» украинцам и обозначение цели новой «подати» — «на народное дело» — превращали подать в национальный сбор с сочленов частного общества и открывали Раде лазейку на случай обвинения ее в выступлении на путь открытой политической борьбы против центральной власти в самых ее основных функциях управления и обложения. Проф. Грушевский и пользовался этой двусмысленностью в своих объяснениях с представителями киевских общественных организаций, которые решительно возражали против сепаратизма Украины и против предрешения воли Учредительного собрания. Во время политической прогулки украинцев по Днепру с этими представителями 20 июня М. С. Грушевский подчеркивал, что Рада никогда и не помышляла о захвате административных прав, что это исключительно «национальная организация». Эти заявления вызвали реплику Балабанова, представителя с.-д. меньшевиков. «Когда слушаешь здесь ваши речи, — говорил Балабанов, — получается одно, а когда от бесед дело переходит к жизни, получается другое. Проф. Грушевский и Винниченко признают за Радой лишь моральный авторитет. Но часть населения считает Раду правительственной властью на Украине, причем противопоставляет Раду другой власти. То, что говорят представители Рады нам, пусть они скажут населению». После этого Винниченко произнес речь, в которой, с одной стороны, заявлял, что украинцы «добиваются не власти, а организации народных масс», а с другой, при сильном движении и возгласах «ого» своей аудитории сообщил: «Быть может, мы издадим декрет, в котором укажем населению, что всякое постановление центрального правительства, прежде чем оно будет осуществлено, должно быть рассмотрено Центральной Радой» («Русское слово», 23 июня). Эти разговоры на пароходе лучше всего характеризуют шаткость первоначальной позиции Рады и уклончивую тактику ее вождей.

Чтобы мотивировать свой шаг, Рада в противоречивых выражениях, пытавшихся извратить факты, излагала в «Универсале» историю своих переговоров с правительством. «Временное российское правительство отвергло наши требования, оттолкнуло протянутую руку украинского народа.., оно уклонилось от ответа, отослав нас до будущего Учредительного собрания... Не пожелало вместе с нами творить новый порядок...». Несколько искреннее была Рада, когда мотивировала свое выступление тем, что «мы не можем бросить наш край на произвол анархии и разорения», ибо «правительство не в силах создать для нас правопорядок». Другой искренний мотив касался судьбы аграрного вопроса: «Никто лучше наших селян не может знать, как хозяйничать на своей земле; потому-то мы хотим, чтобы после того, как во всей России будут отобраны помещичьи, казенные, царские, монастырские и иные земли в собственность народов, после того, как об этом будет издан закон всероссийским Учредительным собранием, право и порядок в наших украинских землях, право распоряжения ими принадлежало бы только нам самим».

Этот страх и опасение подвергнуться в прогрессировавшем всероссийском распаде общей судьбе и пережить ужасы всероссийских социалистических экспериментов, несомненно, представлял здоровое и живое начало самосохранения в искусственно раздутом националистическом движении на Украине. В этих, а не в идеалистически-сепаратистских мотивах украинского движения заключался залог его будущего успеха.

Что могло противопоставить этому успеху центральное правительство? Только ту «тактику твердой власти» и на почве этой тактики устранение реальных мотивов украинского обособления, которую советовала партия народной свободы. Правительство и тут, вместо того чтобы реагировать быстро и решительно, пока движение оставалось чисто идейным и наносным, пошло путем колебаний и словесных увещаний. 16 июня оно выпустило воззвание к «Гражданам Украины», в котором убеждало украинцев в интересах «всей освобожденной России», в интересах защиты завоеваний революции от внешних и внутренних врагов доверить свои национальные интересы «народам», которые «сумеют через своих представителей в Учредительном собрании выковать те формы государственного и хозяйственного устройства, которые полностью ответили бы их национальным стремлениям». Со своей стороны Временное правительство «вменяло себе в обязанность прийти к соглашению с общественно-демократическими организациями Украины» относительно переходных мер для обеспечения «прав украинского народа в местном управлении, самоуправлении и суде». Воззвание упрашивало украинцев «в нетерпеливом стремлении теперь же закрепить формы государственного устройства Украины не наносить смертельного удара всему государству и самим себе».

Конечно, воззвание прозвучало бессильно и отклика со стороны киевских искушенных политиков не встретило. В своем «нетерпеливом стремлении закрепить» свои пока еще психологические завоевания они спешно возбуждали в намеченных губерниях вопрос о формальном присоединении к «Универсалу» Рады, о посылке в Раду местных делегатов, о пополнении Рады неукраинскими элементами, наконец, о создании украинского министерства, «генерального секретариата» Рады. В день опубликования правительственного воззвания этот секретариат уже был намечен в составе председателя и генерального секретаря внутренних дел — писателя Винниченко, генерального секретаря финансов — Туган-Барановского, иностранных дел (или «междунациональных») — Ефремова, продовольственных — Стасюка, земледелия — Мартоса, военного — Петлюры, юстиции — Садовского. За несколько дней до этого Винниченко в политической беседе с представителем демократических организаций снова подчеркнул, что действия вождей вынуждены необходимостью считаться со стихийным движением народных масс и направить его в нормальное русло. «Самостийное движение», выдвигающее лозунг «открытие фронта врагу, настолько выросло за полтора месяца, что с ним приходится вести серьезную борьбу, а для этого необходимо не порывать связи с организованной массой, которая, оставшись без руководства, может натворить много нежелательного». До соглашения с центральным правительством, по заявлению Винниченко, Рада не издаст никакого акта, но правительство должно считаться с желанием народа. Однако уже 27 июня тот же Винниченко в роли председателя генерального секретариата огласил в заседании Центральной Рады обширную декларацию секретариата. В декларации заявлялось, что хотя власть Рады родилась и выросла из одного доверия народа, но в настоящее время «наступил момент, когда стерлись границы двух властей: нравственной и публично-правовой. Размеры сил нашей моральной власти настолько разрослись, что они сами собой, под натиском логического хода событий, без боли и беспорядков, претворяются в настоящее народоправство». К Петрограду «украинская демократия не питает враждебности, но проявляет полное безразличие, ибо... имеет собственную власть». Для ускорения процесса пересоздания моральной власти в общественно-правовую и создан генеральный секретариат в качестве исполнительного органа Центральной Рады (вожди движения подчеркивали с обычной уклончивостью, что это не есть еще «министерство»). Так как Рада теперь «не может уже ограничиться одними национально-политическими требованиями», а, расширяя свою платформу, «должна стать национальным сеймом», то и ее исполнительный орган «должен охватывать все нужды украинского народа». Далее декларация подробно перечисляла задачи каждого «секретаря», в особенности по внутренним, финансовым, юридическим, межнациональным, просветительным, земельным, продовольственным делам, и функции «генерального секретаря», ведающего канцелярией и служащего связью между остальными. В заключение декларация заявляла, что секретариат будет «бороться неуклонно» против всех «дезорганизующих сил», будь то «темные силы контрреволюции, анархические элементы украинства или ошибки и враждебность Временного центрального правительства».

Как реагировало это правительство на новый «совершившийся факт»? Мы видели, что уже в своем воззвании Временное правительство стало на точку зрения возможных переговоров с украинскими организациями. В 20-х числах июня оно уже намечало посылку правительственной делегации на Украину, сперва в целях информации, а потом и с прямой задачей — достижения соглашения, которого требовали украинцы. Мы увидим, что осуществление этой точки зрения сделалось поводом к министерскому кризису, который совпал с общим кризисом первой коалиции.

В это же время, 27 июня, Центральная Украинская Рада вынесла постановление, которое как бы суммирует всю работу по созданию национальных сепаратизмов внутри России. Рада постановила созвать в Киеве не позже июля съезд всех национальностей России, добивающихся автономии и федерации. Предполагалось, что на этом съезде примут участие финляндцы, поляки, эстонцы, латыши, литовцы, белорусы, грузины, евреи, татары, армяне, калмыки, башкиры, сарты, горные народы, турки, а также донцы, сибиряки и т. д. Каждой народности, независимо от размеров территории, количества населения, культурного развития, предполагалось дать 10 мест. В программу съезда были внесены следующие вопросы: будущее устройство федеративного государства, государственный язык отдельных федеративных частей, принципы размежевания автономных единиц, права национальных меньшинств и организация союза городов. Попутно отметим, что в заседании мусульманского комитета 3 июня обсуждался вопрос о создании в России «инородческого политического блока», причем решено было образовать комиссию из двух членов комитета и двух от комитета бурят и якутов «для выработки культурно-экономических и политических основ создания инородческого политического блока народностей монголо-тюркских племен России». 2 июня литовский сейм большинством народных прогрессистов и клерикалов против социалистических и прогрессивных партий высказался за немедленное решение сеймом вопроса о будущем устройстве Литвы и принял незначительным большинством решение, что Литва должна быть независимой. В мае в Берлине открыто общество немецко-балтийской культуры; при открытии герцог Мекленбургский произнес речь о выгодах колонизации Литвы и прибалтийского края: «22 % земель Курляндии принадлежит казне, треть помещичьих земель будет нам предоставлена добровольно для колонизации, треть крестьянских может быть приобретена за плату».

4. Циммервальд и фиаско внешней политики коалиции

Внешняя политика коалиционного правительства. Элементы кризиса, собственно, существовали с самого начала коалиции, ибо они вытекали из двойственности ее состава и ее стремлений. Мы уже знаем, в чем видели raison d’etre своего существования министры старого кабинета, перешедшие в новый. Их целью было приобрести поддержку «революционной демократии» для политики, основной задачей которой они считали поднятие боеспособности армии путем ее «демократизации» и доведение войны до «демократического» мира, но в согласии с союзниками. Внутреннее противоречие первой половины этой задачи вскрылось перед нами в изложенном только что процессе подготовки русского наступления на фронте и в процессе фактического распада России, тесно связанного с таким же распадом ее вооруженных сил. Мы увидим теперь, как вскрылось то же внутреннее противоречие навязанных извне, по существу разрушительных, «квазидемократических» задач нашей внешней политики с сохранением прежних нормальных методов этой политики и ее нормальных отношений к союзникам.

«Известия Совета рабочих и солдатских депутатов» (№ 61 от 9 мая), комментируя декларацию нового коалиционного правительства по внешней политике, усматривали главную разницу между поведением нового и прежнего правительства в том, что «Временное правительство первого состава никогда не решилось бы опираться в своей внешней политике на союзные демократии. Милюков считался лишь с официальной демократией, с господствующими классами, с правительствами союзных стран... Отныне российская демократия, не порывая с правительствами союзных стран, вместе с тем через головы этих правительств обращается к народам. И силу в своей борьбе за мир дипломатия будет черпать отныне в сочувствии и поддержке народных масс. Таким образом, внешняя политика нового Временного Правительства является точным выражением требований революционной демократии».

В своих воззваниях «К социалистам всех стран» и «К армии» («Известия» № 55 от 2 мая), изданных во время министерского кризиса, Совет гораздо определеннее сформулировал свою циммервальдскую позицию. Возражая лишь против «сепаратного мира» и признавая, что «иной раз» бывает нужно и наступление, Совет во всем остальном совершенно уравнивал в своей оценке «империалистов» всех стран, признавая русскую революцию лишь «первым криком возмущения одного из отрядов международной армии труда против преступлений международного империализма». Так говорить, «через головы правительств», русская дипломатия, конечно, не могла, почему и не имела возможности служить «точным выражениям» воли «революционной демократии». Иначе понадобилось бы разрушить весь технический аппарат дипломатии, как разрушался уже в процессе «демократизации» технический аппарат армии. Надо отдать справедливость М. И. Терещенко: так далеко он не пошел, сохранив не только дипломатический аппарат, но и его более или менее правильное функционирование по существу. При его управлении союзные дипломаты знали, что «демократическая» терминология его депеш является невольной уступкой требованиям момента, и относились к ней снисходительно, пока рассчитывали, что уступками по форме они выиграют по существу. Но наступали, наконец, такие моменты, когда это молчаливое согласие правительства с Советом рабочих и солдатских депутатов, с одной стороны, а с другой стороны, с союзной дипломатией упиралось в границы, перейти которые было нельзя. И тогда должно было открыться для Советов, что политика М. И. Терещенко была в сущности лишь «продолжением политики П. Н. Милюкова», а для союзников — что все принесенные ими жертвы не увеличили способности русской революции к реальной поддержке союзного дела. Нужно прибавить, что разочарование Совета и союзников наступило одновременно, ибо именно напор циммервальдцев в Совете сделал невозможным дальнейшее молчание союзников.

Собственно, ответы союзников на декларацию правительства о внешней политике 28 марта и на ноту П. Н. Милюкова 18 апреля, препровождавшую эту декларацию, были получены уже в последние дни деятельности Милюкова на посту министра. Как и можно было ожидать, эти ответы держались в пределах последней ноты, а по отношению к принципиальным заявлениям 28 марта были вежливо-уклончивы. В ожидании своего ухода и по специальной просьбе Некрасова и Терещенко П. Н. Милюков задержал опубликование этих ответов. А для нового правительства их опубликование явилось бы тяжелым ударом с самого начала. Поэтому М. И. Терещенко попытался войти в переговоры с союзниками, чтобы получить другие, более удовлетворительные для него ответы. Правительственная декларация 6 мая сделала необходимым во всяком случае более точный и определенный ответ на основную формулу — «без аннексий и контрибуций и т. д.», теперь уже официально принятую вторым правительством, а также и ответ на предложение, хотя и выраженное в осторожной форме, о пересмотре договоров и о созыве для этого особой союзной конференции.

Министры-социалисты, добившись от нового министра иностранных дел немедленного официального уведомления союзников о новых целях войны, пожелали немедленно же переговорить лично с английским и итальянским послами (с Тома они говорили и до вступления в министерство). По докладу Церетели на общем собрании Совета 13 мая английский посол ответил на заданные ему вопросы, как он относится к новым принципам внешней политики и считает ли возможным приступить к пересмотру договоров, довольно уклончиво: «Общие принципы разногласий не встретят, а вопрос о конкретных решениях решит жизнь». В сущности и из числа «конкретных решений» — того типа, который у нас считался «империалистическим», — Англии приходилось изменять по преимуществу лишь то, что прямо ее не касалось. Уже 4 мая корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщил из Англии, что «империалистические цели» известного ответа Вильсону в конце 1915 г., собственно, в части, касавшейся Турции и Австро-Венгрии, были «лишь уступкой военной программе России». «Ни расчленение Турции, ни тем паче раздел Австро-Венгрии отнюдь не является краеугольным камнем английской военной политики», и она охотно выбросит их за борт, если на них не настаивает более Россия. Точно так же и «вопросы о судьбе Эльзаса-Лотарингии и Триеста, об автономии Чехии и Польши интересуют Англию лишь с точки зрения интересов ее союзников». Если союзники отказываются от своих «интересов», то Англия против этого решительно ничего иметь не может. Франция в лице Альбера Тома также не имела ничего против того, чтобы отказаться от «империалистических» стремлений... России, понимая под ними проливы и Константинополь.

Теперь уже не секрет, что в числе наших соглашений было одно, в котором весьма ярко проявлялись и французские «империалистические» цели: это соглашение, подписанное в феврале 1917 г. Н. Н. Покровским о создании автономного государства-буфера на левом берегу Рейна (обмен нотами 30 января и 1 февраля 1917 г., опубликованный большевиками).

На несоответствующий демократическим принципам характер этого соглашения указал Альберу Тома еще П. Н. Милюков. А. Тома поставил отмену этого соглашения условием своего дальнейшего пребывания в министерстве. По возвращении социалистов Кашена и Муте из России на закрытом заседании французской палаты это соглашение было оглашено и вызвало к себе резко отрицательное отношение. Рибо согласился, по-видимому, считать его недействительным; еще ранее он сделал в палате заявление, что вообще не имеет ничего против опубликования секретных договоров, состоявшихся до войны. Так как до войны единственным секретным договором был франко-русский союз, то заявление Рибо имело, конечно, исключительно демонстративное значение. Ни союзные договоры с Италией и Румынией, заключенные перед выступлением, ни наши соглашения с союзниками относительно Турции и Малой Азии сюда не входили. Между тем Рибо поставил свой отказ от соглашения относительно левого берега Рейна в связь с (предполагаемым) русским отказом от проливов и Константинополя. Все это очень походило на желание союзников воспользоваться трудным положением России, чтобы освободиться от той доли обязательств, которая возлагалась на них их соглашением с Россией. П. Н. Милюков в своей ответной речи Альберу Тома по поводу его прощальной речи в заседании академического союза прямо указал на опасность такого исхода при предполагаемом пересмотре договора для всех будущих отношений России к ее союзникам. И надо опять-таки отдать справедливость М. И. Терещенко: он не допустил наших союзников воспользоваться неблагоприятным положением России для отказа от обязательств. В напечатанных большевиками секретных документах нашего Министерства иностранных дел имеется один, который снимает с М. И. Терещенко всякое обвинение в этом. 11 сентября он категорически заявил нашему поверенному в Париже, что «ни в обмене нот с Палеологом (то есть за время управления П. Н. Милюкова), ни в моих словесных объяснениях с Нулансом не поднимался вопрос о связи между февральским соглашением по поводу восточных границ Франции и соглашением о Константинополе и проливах. Нуланс предложил мне опубликовать одновременно с соглашением о французских границах договоры, заключенные до войны, то есть, собственно, рус-ско-французскую военную конвенцию. На это я заметил, что подобное опубликование общеизвестного договора вызовет в общественном мнении полное недоумение и новые настояния на придании гласности соглашений, заключенных уже во время войны. Между тем оглашение оных и в частности итальянского и румынского признается, по-видимому, нашими союзниками недопустимым». Еще определеннее выражается телеграмма от 12 сентября. «С точки зрения русских интересов малоазиатское соглашение не может считаться стоящим особо. Выполнение его зависит от выполнения соглашения о проливах... Малоазиатское соглашение не может рассматриваться отдельно от соглашения о проливах и Константинополе... Такой точки зрения благоволите держаться в случае дальнейшего обмена мнений с французским правительством».

Таким образом, по существу М. И. Терещенко продолжал политику П. Н. Милюкова, совершенно отказавшись от той точки зрения на «аннексии», которой он держался при вступлении в министерство. Но это не мешало ему в своих нотах к союзникам делать широкие словесные уступки требованиям Совета, когда эти требования становились особенно настоятельными.

В первые недели управления коалиционного правительства в таких выступлениях еще не было надобности, так как политика М. И. Терещенко считалась тождественной с политикой Совета, а союзники дали новому министру некоторый кредит и выжидали, как выяснится положение. Из главы, посвященной вопросу о мире, читатель узнает, что в концу мая положение выяснилось в смысле открытого занятия Советом циммервальдской позиции. Тогда дальнейшее молчание стало для союзников невозможным: заговорили их министры в палатах, и были опубликованы давно заготовленные ответы. Это побудило и наше министерство сделать новые авансы Совету.

Отклики врагов и союзников на циммервальдскую формулу. Первым официальным откликом на формулу мира «без аннексий и контрибуций» была речь Бетмана-Гольвега 2 мая. Вопреки распространявшимся слухам, что германский канцлер, наконец, объявит на Пасху условия мира, Бетман-Гольвег остался на своей прежней точке зрения: говорить об условиях мира преждевременно впредь до исхода военной борьбы, и он, канцлер, не зависит в своей программе мира ни от правых, ни от левых. Но на этот раз канцлер несколько резче отгородился именно от левых, от Шейдемана. «Я не дам сбить себя с пути, — говорил канцлер, — теми словами, которые Шейдеман счел себя вправе бросить в народ... о возможности революции. Германский народ вместе со мной не послушает этого слова». Что касается формулы, Бетман-Гольвег заявил: «Неужели мне следует односторонне втиснуть все многообразные потребности Германской империи в одну формулу, которая охватывает лишь часть всей совокупности условий мира, жертвует успехами, достигнутыми кровью наших сыновей и братьев и оставляет не выясненными все прочие счеты? От такой политики я отказываюсь... Она привела бы к длительному ущербу для всех жизненных интересов нашего народа, вплоть до последнего рабочего; она означала бы отказ от всей будущности нашего отечества». Отказался Бетман-Гольвег выдвинуть и программу «завоевательную». «Завоевательная программа, так же как и программа отказа от военных приобретений, не поможет нам достигнуть победы и окончить войну». Что касается отказа России от завоевательных намерений, канцлер высказывал сомнение, удастся ли ей повлиять в этом отношении на своих союзников. Заявляя, что Англия постарается «заставить Россию и впредь везти английскую колесницу», Бетман-Гольвег предлагал России в сущности сепаратный мир: «Мы не уничтожим возможности в будущем прочных добрососедских отношений и не выставим требований, могущих препятствовать их развитию и несовместимых со стремлениями народов к свободе».

Разумеется, и союзники не захотели стать на отвлеченную позицию Совета и постарались истолковать советскую формулу, ставшую официальной, в смысле полного соответствия их стремлениям. 9 мая Рибо произнес во французской палате речь, в которой воспользовался собственными заявлениями Терещенко, чтобы спасти от советской формулы Эльзас-Лотарингию и «возмещение причиненного ущерба». Ссылаясь на свою декларацию при вступлении на пост министра вместо Бриана, Рибо заявил, что может дать удовлетворительный ответ Терещенко, «ни от чего не отказываясь»: «Я сказал тогда, что мы будем продолжать борьбу не в целях завоевания и порабощения народов, а одушевленные твердой решимостью вернуть то, что нам принадлежит». И он ссылался на Вильсона в подтверждение мысли, что достигнуть мира «можно лишь при условии сокращения агрессивного военного деспотизма, таящего в себе вечную угрозу». А это можно сделать только продолжением войны, «и пусть реорганизованная русская армия докажет мощным наступлением, что она понимает обращенный к ней призыв».

Еще ранее, чем Рибо, премьер-министр Великобритании Асквит попытался истолковать русскую формулу в смысле, приемлемом для союзников (нужно прибавить: и для самой России). Он указал, что термин «аннексия» двусмыслен и что по крайней мере в трех смыслах «аннексия» вполне допустима и не должна подводиться под это одиозное понятие. Это, во-первых, когда речь идет об освобождении угнетенных народностей; во-вторых, когда имеется в виду их объединение из разрозненных частей, принадлежащих разным государствам, и, в-третьих, «аннексия» может быть желательна для передачи суверенных прав на территорию, необходимую для обладания стратегическими позициями, которые нужны не для нападения, а для самообороны и для защиты от нападений в будущем. «Такая аннексия, — прибавлял Асквит, — вполне оправдывается, если вы можете доказать на основании опыта этой войны, что до тех пор, пока вы не будете обладать этими позициями, вы будете подвергаться постоянной опасности нападения». Толкование это, несомненно, вполне подходило не только к задачам Англии, Франции и Италии, но и к нашему требованию проливов. Официальные заявления британского правительства не могли быть так определенны, но они клонились в ту же сторону. Когда в заседании палаты общин 4 мая известный enfant terrible английского пацифизма Филипп Сноуден потребовал, чтобы британское правительство присоединилось к точке зрения русского Совета, то Роберт Сесиль ответил обстоятельной речью, в которой воспользовался некоторыми возражениями Рамсея Макдональда, чтобы доказать, что формула «мир без аннексий и контрибуций» неясна и неправильна. Как быть с Аравией, с Арменией, с Эльзасом-Лотарингией, с итальянской ирредентой, спрашивал министр по делам блокады, если принять «мир без аннексий»? «Мне хотелось бы указать тем, кому подобные формулы кажутся привлекательными, что хотя и верно, что совершение таких актов справедливости — недостаточная причина для начала войны, но раз война открывает возможность их осуществления, то требование отказаться от них и пожертвовать достигнутыми весьма желательными результатами принимает другой характер». Точно также и требование «без контрибуций» несовместимо с возмещением убытков Бельгии, Сербии, северных провинций Франции. Однако же, сделав эти оговорки, Сесиль присоединился к формуле русского правительства и категорически заявил: «Мы начали эту войну, не имея в виду никаких империалистических завоеваний или увеличений территории. Ни одному англичанину не приходило это в голову, когда мы вступили в эту войну. Никто из нас не желает ничего подобного завоеванию или увеличению территории». Он повторил это заявление 10 мая, когда пацифисты возобновили атаку в лице Оутвейта и Тревелиана, утверждавших, что прения 3 и 4 мая в палате произвели в России «неблагоприятное впечатление». «Я охотно подтверждаю вновь, — заявил он, — что последнее заявление обновленного русского правительства соответствует этой политике» («прочного мира, основанного на национальной свободе и международной дружбе», с устранением «всяких империалистических целей, основанных на завоевании»).

Истолкованием русской формулы в приемлемом для союзников смысле дело и ограничилось бы, не будь дальнейшего требования Совета о пересмотре договоров и о созыве, кроме конференций союзников, еще и общей международной социалистической конференции с участием представителей всех интернациональных партий. Переговоры об этом между Советом и социалистами изложены в другом месте. Для правительства дело усложнялось тем, что, с одной стороны, в составе союзных правительств были министры-социалисты, упорно игнорировавшие полную невозможность свести Совет с циммервальдской позиции и пытавшиеся найти «общий язык» с ним; с другой стороны, крайние левые меньшинства в союзных странах также поддерживали предполагаемых единомышленников в русском Совете. Союзные правительства старались пойти навстречу радикальным требованиям этих групп так далеко, как было только возможно. Но в конце концов прения в палатах союзных стран полностью установили, что примирить требования Совета с союзническими интересами вопреки утверждениям Тома и Гендерсона было совершенно невозможно.

Наиболее склонным к уступкам и наиболее терпимым оказалось британское правительство. Предметом пререканий были здесь обвинения в нежелании пропустить в Россию русских эмигрантов интернационалистского оттенка и дать паспорта британским социалистам, разделявшим те же крайние мнения. В заседании палаты общин 30 мая лидер консервативной партии Бонар Лоу подробно объяснил, почему британское правительство в этом последнем вопросе изменило свое первоначальное мнение, клонившееся к тому, чтобы не допускать приезда в Россию лиц, не представлявших мнения британского народа. Бонар Лоу привел телеграммы Бьюкенена от 8 и 14 мая, в которых британский посол в Петрограде передавал желание М. И. Терещенко, чтобы, помимо уже отправившегося в Россию Гендерсона, была допущена и поездка социалистов группы Макдональда. Вандервельде и О'Греди убедили Бьюкенена, что поездка Макдональда будет не вредна, а полезна, и сам Макдональд заявлял, что в Петрограде будет бороться против стремлений к сепаратному миру и будет доказывать русским социалистам, что их свобода зависит от успешного исхода войны. На новый запрос британского военного кабинета («так как здесь возникло сильное течение против выдачи разрешения, ибо взгляды Макдональда не соответствуют мнениям британского рабочего класса») Бьюкенен и Гендерсон еще раз ответили, что отказ был бы большой ошибкой. «Не следует опасаться слишком большого вреда от этой поездки, — доказывали они, — серьезнее была бы опасность раздражить Совет рабочих и солдатских депутатов в тот момент, когда проявляются признаки улучшения в его отношениях к правительству. Эта опасность больше, чем опасность распространения при настоящих условиях пацифистских мнений». И Бонар Лоу выбрал «меньшее зло», имея в виду «облегчить русскому правительству задачу» создать такое настроение в России, при котором «новая Россия может оказать нам помощь в ведущейся нами борьбе за свободу».

«Сильное движение против выдачи паспортов» не было, однако, остановлено этим решением правительства. Британские рабочие считали, что после отказа британской рабочей партии послать делегатов в Петроград и в Стокгольм сравнительно малочисленная «независимая» рабочая партия не имеет права фальсифицировать мнение британских рабочих. Это настроение особенно усилилось после того, как рабочий конгресс в Лидсе стал на точку зрения русского Совета и постановил организовать Советы рабочих депутатов в Англии. Лига британских рабочих требовала от правительства отобрания паспортов у Макдональда и Джоэтта, делегатов «независимой рабочей партии». 23 мая конференция союза матросов и кочегаров предложила своим членам «отказаться от плавания на судах, перевозящих пацифистов», если они не дадут подписки добиваться от германцев и в Петрограде, и в Стокгольме самых широких компенсаций родственникам моряков, погибших от подводных лодок. Действительно, 28 мая миссис Панкхэрст, давшая такое обещание, была допущена к посадке на пароход, но шедший вслед за ней Рамсей Макдональд задержан и вынужден был вернуться в Лондон. 29 мая на Трафальгарском сквере состоялась грандиозная манифестация, протестовавшая против выдачи паспортов и выражавшая сочувствие решению матросов. Хэвлок Вильсон, представитель матросов, сделал Макдональду на этом митинге «честное предложение»: пусть он соберет за себя из трех с половиной миллионов организованных рабочих хотя бы полмиллиона голосов и пусть тогда едет. Если же он не сможет собрать даже такого меньшинства, то пусть откажется от поездки. Нечего и говорить, что пятьсот тысяч голосов для «независимой» рабочей партии были недосягаемой цифрой. На собравшейся 15 июня конференции союза матросов поведение союза было одобрено 474 700 голосами, и только 52 994 голосовали против.

Во Франции правительство действовало решительнее. В своих выступлениях перед палатами 19 и 24 мая по вопросу об отношении правительства к Стокгольмской конференции Рибо решительно заявил, что вопрос о мире не может быть делом партийным, а должен быть делом правительства, олицетворяющего волю народа; что вредно и опасно «внушать стране мысль, что мир уже близок, — мысль, которая может быть вызвана этого рода совещаниями», и что «мир может быть достигнут только путем победы». «Правительство выдаст паспорта для поездки в Петроград только в том случае, если при проезде через Стокгольм французские представители не подвергнутся помимо своей воли опасности встретиться с агентами неприятельских стран». Как Бонар Лоу, так и Рибо определенно намекали на то, что «соблазнительные формулы», «всеобъемлющие и двусмысленные», являющиеся «ловушкой» и отвергнутые палатой, «возникли не в Петрограде, а ввезены извне, и происхождение их слишком ясно».

Фиаско внешней политики Совета. При таком настроении, выяснившемся к концу мая, союзные правительства решили настоять на опубликовании своих официальных ответов на ноту Терещенко от 3 мая, возвещавшую новый курс русской внешней политики. Ответы эти лежали в министерстве уже давно — английский с 11-го, американский с 12-го и французский с 13 мая. Попытки М. И. Терещенко внести в них изменения, которые сделали бы их приемлемыми для Совета рабочих и солдатских депутатов, увенчались лишь очень слабым успехом для английской и французской нот и не имели никакого успеха с американской, лишь на день отсрочив ее опубликование. 27 мая были опубликованы первые две, 28 мая — последняя. Английская нота заявляла, что британское правительство «сердечно разделяет чувство» русской ноты; «оно вступило в эту войну не как в завоевательную», а для того чтобы «побудить к уважению международных обязательств», к чему «прибавлено ныне освобождение народностей, угнетенных чужой тиранией». Но нота осторожно напоминала, что ведь «свободная Россия объявила намерение освободить Польшу», не только Русскую, но и Германскую. Она напоминала и то, что «мы должны искать установления такого порядка, который... откинет всякие законные поводы к будущей войне». «Объединяясь с русским союзником в принятии и одобрении» принципов послания Вильсона к конгрессу, британское правительство заявляло, что в «общих чертах соглашения, заключавшиеся время от времени союзниками, сообразуются с указанными рамками». Однако же, «если русское правительство того желает, британское правительство совершенно готово исследовать со своими союзниками и, если нужно, пересмотреть эти соглашения». Французская нота была еще определеннее. Сославшись на декларацию 27 марта, которую правительство республики «приняло с чувством глубокого удовлетворения», и умолчав о новой ноте 3 мая, французская нота и в дальнейшем отвечала, собственно, на ноту П. Н. Милюкова от 19 апреля. «Правительство республики разделяет веру Временного правительства в восстановление политической, экономической и военной мощи страны. Оно не сомневается, что провозглашенные меры, имеющие целью улучшить условия, при которых русский народ намерен продолжать войну до победы над врагом, более чем когда-либо угрожающим его национальному достоянию, позволят ему прогнать врага из своей земли... и тем принять деятельное участие в совместной борьбе союзников. Таким образом, будут сведены на нет усилия, постоянно возобновляемые нашими противниками, с целью посеять раздор между союзниками и укрепить ложные слухи об их взаимных решениях». Далее делался ряд оговорок по поводу русской формулы. «Франция не помышляет притеснять ни одного народа, ни одной национальности, даже находящейся ныне в числе ее врагов. Но она желает, чтобы гнет, тяготевший над миром, был, наконец, уничтожен и чтобы были наказаны те, кто содеял поступки, покрывшие позором наших врагов в этой войне». Франция «предоставляет своим врагам захватные и корыстные помыслы», сама она «вступила в войну только для защиты своей свободы и национального достояния и для обеспечения в будущем всему миру уважения к независимости народов». К упоминанию о «независимости Польши, провозглашенной Россией», нота присоединяла восторженное приветствие «усилиям народов, делаемым в разных частях мира, народов, еще находящихся в оковах зависимости, осужденной историей». Прямо и определенно нота заявляла, что ко всем этим задачам, преследующим «победу права и справедливости», Франция «сама» присоединяет одну: «она желает возвращения верных и преданных ей областей — Эльзаса и Лотарингии» и «возмещения убытков за столь бесчеловечные опустошения, а также необходимых гарантий для предупреждения в будущем несчастий, причиняемых непростительной провокацией нашего врага». Высказав уверенность, что «только проникнутая этим принципом русская внешняя политика достигнет цели» и что «только после победной борьбы союзники могут создать прочный и длительный мир на основе права», нота заканчивалась очень осторожным «уверением», что французское правительство «преисполнено желания прийти к соглашению не только по вопросу о способе продолжения войны (это составляло обычную задачу союзных конференций).., но также и об ее окончании» путем изучения и установления с общего согласия условий, при которых союзники могут рассчитывать на достижение окончательного решения, согласно с теми идеями, которыми они руководствовались при ведении настоящей войны.

Всего неприятнее для М. И. Терещенко оказался текст американской ноты, в которой Френсис не согласился изменить ни одного слова. Имя Вильсона у наших радикалов внешней политики пользовалось особым почетом. Разве не заявил президент Соединенных Штатов, что он желает «мира без победы» и что перевес одной из сторон неизбежно сделает мир несправедливым и непрочным? Поклонники Вильсона закрывали глаза на тот несомненный факт, что своим вступлением в войну Америка окончательно признала справедливым дело одной из борющихся сторон и тем самым покинула позицию «мира без победы». Американский ответ на русские отвлеченные формулы должен был выяснить это до конца и, разрушив последние иллюзии, окончательно отнять почву у нового курса внешней русской политики. Вильсон был в этом отношении безжалостен и сразу, в самом начале своей ноты, ударил в самое больное место этого нового курса. «Приближается к России американская делегация, чтобы... обсудить наилучшие способы сотрудничества», — так начиналась эта нота; а между тем «в течение нескольких последних недель» сами задачи этого сотрудничества «значительно затуманивались ошибочными и неправильными утверждениями». Вильсон тут же указал с обычной своей прямотой источник этих «неправильных утверждений». Война стала складываться против Германии. Германские правящие круги проявляют отчаянное желание спастись от неизбежного поражения. Для этого они применяют решительно все средства, какие находятся в их распоряжении». В частности, «они прибегают даже к пользованию влиянием тех групп и партий немецких подданных, к которым сами никогда не относились справедливо, прилично или хотя бы терпимо. Через их посредство они налаживают пропаганду по обеим сторонам океана, с целью сохранить за собой влияние дома и власть за границей, на пагубу тех самых людей, которыми они пользуются».

Чего добивается Германия? Американская нота отвечает точно и правильно: она «ищет залога, чтобы война окончилась восстановлением status quo ante[7]. Можем ли мы допустить восстановление status quo ante bellum[8]? Нет. Ведь «именно из status quo ante возникла настоящая неправедная война — именно из мощи германского правительства внутри империи и из широко распространенного господства и влияния его вне этой империи». «Правящие классы в Германии... несправедливо приобрели для своих частных властолюбивых планов своекорыстные преимущества по всему пути от Берлина до Багдада и далее. Иностранные правительства одно за другим оказались благодаря этому влиянию, хотя и без открытого завоевания их территорий, запутанными в сеть интриг, направленных не против чего-либо меньшего, как мир и свобода мира. Вот тот status quo, который «должен быть изменен таким способом, который помешал бы когда-либо снова произойти такой чудовищной вещи», и для этого «петли интриги должны быть разорваны... путем исправления уже причиненных зол, и меры должны быть приняты для предотвращения возможности когда-либо снова сплести или починить эту сеть».

Чего хочет Америка? «Ее положение в настоящей войне, — говорится в ноте, — так ясно и гласно, что никто не может отговариваться непониманием». Эта ясность положения Америки и была решительным камнем преткновения для идеологии русского Совета. «Америка не ищет ни материальной пользы, ни какого бы то ни было приращения. Она сражается не за выгоду или своекорыстную задачу». И, однако, она сражается: мало того, она начала сражаться со всем свежим пылом неистраченных сил и нетронутого энтузиазма, когда в России заговорили о «разбойнической» войне «империалистических правительств». В приведенных цитатах уже указана отрицательная задача участия Америки в войне: мы знаем, чего больше не хочет Америка. Чего же она добивается в положительном смысле? Вильсон отвечает одним из своих удивительных определений, в которых сложность и глубина мысли борются с ясностью и точностью выражения. «Братство человечества не должно быть долее красивой, но пустой фразой. Ему надо дать строение силы и реальности. Нации должны осуществить общую свою жизнь и учредить действенное сотрудничество для обеспечения этой жизни против нападений самодержавной и себялюбивой власти. Для этих целей мы можем расточать свою кровь и достояние, ибо мы всегда этих целей желали. Если мы теперь не будем расточать на них кровь и благосостояния и не получим успеха, то, быть может, мы никогда не будем способны снова объединиться и составить силу для великого дела человеческой свободы. Настал день одержать верх или покориться. Если силы автократии смогут нас подавить, то они подавят. Если мы останемся объединены, то победа обеспечена, и она даст нам свободу. Тогда мы сможем быть великодушны: но ни тогда, ни теперь мы не должны упустить ни одного средства обеспечить справедливость и безопасность».

Новый курс внешней политики потерпел, таким образом, очевидное для всех фиаско. «Можно по этому поводу негодовать, можно наговорить множество жалких слов, — писала газета «День», — можно попытаться замолчать или заговорить правду — это дело вкуса, но шила в мешке не утаишь... С демократической Россией заговорили так, как не осмеливались говорить с царской Россией... Первоначально нас испугались.., но дни шли за днями, трезвые политики за границей присмотрелись к тому, что у нас происходит, и сделали свои выводы».

Все негодование теперь, после всех прежних выходок против Англии и Франции, обрушивалось на Вудро Вильсона. «Слово за народами, — писали теперь «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов. — Президент Вильсон ошибается, если думает, что такие мысли могут найти доступ к сердцу революционного народа. Российская революционная демократия слишком хорошо и твердо знает, что путь к страстно ожидаемому всеобщему миру лежит только через объединенную борьбу трудящихся всего мира с мировым империализмом. Ее не могут поэтому сбить никакие туманные высокопарные фразы. И само собой понятно, какие чувства вызовет в ней странная претензия изобразить все более и более возрождающийся в международном социализме дух братства и мира, как... результат немецкой интриги». Однако же официоз коалиционного правительства счел за лучшее подавить в себе эти «чувства» и признать в ответах союзников два шага вперед по пути, намеченном «революционной демократией»: во-первых, «признание принципа» и, во-вторых, «согласие на пересмотр договоров». «Наше правительство, — заявляли «Известия» от 13 мая, — сумеет сделать из этого согласия надлежащие выводы, а именно превратить пересмотр договоров в коренное изменение их в том направлении, которого требует революционная Россия», вытравив из договоров при помощи «народов Англии и Франции» «все, в чем мог найти прибежище империализм». К этому требованию присоединился и орган меньшевиков с.-д. («Рабочая газета»), «Английская и французская буржуазия, — говорила газета 28 мая, — готова переменить флаг, но под новым флагом они желают провезти старый груз. На такой почве никакого соглашения между нами и ними быть не может. Но в таком случае послать ультимативную ноту и в случае неудовлетворительного ответа рвать с союзниками? Нет, конечно, нет. Должна быть сделана попытка пересмотра (прежнего соглашения между союзниками) путем специально созванной конференции представителей союзных правительств».

Новые уступки М. И. Терещенко Совету. Ближайший шаг М. И. Терещенко в ответ на полученные ноты союзников был, таким образом, предопределен. 31 мая М. И. Терещенко передал Альберу Тома при его прощальном визите следующую ноту, опубликованную затем 3 июня. «Русская революция является не только переворотом во внутреннем строе России, но и могучим идейным движением, выявившим волю русского народа в стремлении к равенству, свободе и справедливости как во внутренней жизни государства, так и в области международных отношений. В воле этой члены русского революционного правительства черпают свои силы; в служении ей — их долг и задача». После этого введения нота повторяла сакраментальные фразы советского пацифизма о «стремлении к достижению всеобщего мира на основаниях, исключающих всякое насилие, откуда бы оно ни исходило, равно как и всякие империалистические замыслы, в какой бы форме они ни проявлялись», и о том, что «верный этим принципам русский народ твердо решил бороться с явными или скрытыми империалистическими замыслами наших противников как в политической, так и в финансовой или экономической области». Подчеркнув этим свое разногласие с формулами союзников, М. И. Терещенко указывал далее на тот способ устранения этого разногласия, который был уже предрешен. «Если в отношении целей, преследуемых на войне и могут проявляться различия во взглядах между нашим и союзными правительствами, мы не сомневаемся, однако, что такое единение между Россией и ее союзниками обеспечит в полной мере общее соглашение по всем вопросам на основании выставленных русской революцией принципов». «Приветствуя решения тех союзных держав, которые изъявили готовность идти навстречу желанию русского правительства подвергнуть пересмотру соглашения, касающиеся конечных задач войны», нота предлагала «созвать для этой цели конференцию представителей союзных держав, которая могла бы состояться в ближайшее время, когда для этого создадутся благоприятные условия». Вне пересмотра объявлялось лишь одно соглашение (5 сентября 1914 г. в Лондоне) — о незаключении одним из союзников сепаратного мира.

Заранее условленная с вождями Совета русская нота была, конечно, встречена советской печатью с полным сочувствием: это уже не «лживый дипломатический язык Милюкова» («Рабочая газета», 4 июня). Подчеркнутые слова о «насилии» и «империалистических задачах» были истолкованы как относящиеся также и к союзникам: Россия этим «разрывала заколдованный круг всемирного империализма» и давала «борьбе русской революции с системой всемирного империализма» «широкую международную постановку». Уклончивую фразу о «благоприятных условиях» официоз Совета также толковал в своем смысле: такие условия создадутся, когда «международная борьба демократии» «побудит правительства Англии и Франции пойти навстречу требованиям российской революции». «Решающую роль в развитии этой борьбы должна сыграть международная конференция, созываемая в Стокгольме по инициативе исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. К концу работы этой конференции Временное правительство и приурочивает постановку на практическую почву вопроса о пересмотре договоров («Известия Совета рабочих и солдатских депутатов», 4 июня). А так как к этому времени уже начала выясняться проблематичность созыва Стокгольмской конференции, то непримиримая идеология совета и оппортунизм М. И. Терещенко легко нашли примирение в уклончивой фразе, откладывавшей пересмотр договоров ad Kalendas Graecas[9]. Советский официоз мог заявлять, что нота Терещенко «знаменует собой решительный поворот в методах международной политики Европы» (там же), а европейская дипломатия могла без особого труда примириться с новой русской фразеологией, тем более что тут же М. И. Терещенко давал союзникам и дружественной к ним части русского общественного мнения яркий реванш. В один день со своей нотой министр иностранных дел опубликовал перехваченную переписку Роберта Гримма с федеральным советником Гофманом об условиях германского мира; к этому документу были приложены путаные объяснения Гримма, данные Церетели и Скобелеву, двум министрам, гарантировавшим Терещенко благонадежность Гримма при его въезде в Россию. Объяснения Гримма, по сообщению правительства, были признаны Скобелевым и Церетели «неудовлетворительными», и заявление кончалось сообщением: «Временное правительство постановило предложить Роберту Гримму покинуть пределы России. Р. Гримм выехал из пределов России». Нужно прибавить, что М. И. Терещенко сделал этот шаг в тот момент, когда в частном совещании членов Государственной думы было намечено обсуждение вопроса внешней политики и должен был подвергнуться публичной критике первый месяц нового курса. Дав знать частным образом, что «для поддержания равновесия» он не явится с объяснением к членам Государственной думы, чтобы не быть вынужденным явиться также и перед Советом, М. И. Терещенко старался установить некоторое равновесие в своем активе и пассиве перед более широким фронтом русской общественности.

По отношению к общей задаче коалиционного кабинета эти частные шаги и меры, разумеется, имели лишь второстепенное значение. Оправдает или нет коалиционный кабинет ту поддержку, которую он получил от союзников и от известной части общественного мнения, поддерживавшей правительство первого состава, зависело теперь исключительно от того, удастся или не удастся русское наступление. Оно готовилось, как мы видели, в полном противоречии со всей остальной обстановкой, созданной условиями «демократической» поддержки правительства. За поддержку эту приходилось платить, и цена уплаты далеко превышала стоимость получившейся «поддержки». Чтобы отдать себе отчет, чем именно приходилось жертвовать, еще недостаточно ознакомиться с жертвами, принесенными «революционной демократии» в области военного дела и внешней политики. Нужно остановиться еще на тех положительных требованиях, которые ставили своим министрам-социалистам «демократические» организации в области, ближе всего их касавшейся, — в области социальных реформ, в рабочем и земельном вопросах.

5. Уступки демагогам «пролетариата»

Уступки рабочему классу. «Пролетарий» вместе с солдатом, один из главных героев революции, должен был и по господствующей теории социализма, и по практическим соображениям извлечь из классовой победы преимущественную и осязательную выгоду. Но, по условиям существования русской промышленности, в особенности в военное время, и при полной неподготовленности и неорганизованности рабочего класса эта выгода вводилась жизнью в очень тесные рамки. Меры охраны труда уже были поставлены на очередь и отчасти проведены еще законодательством царского правительства и двух Государственных дум. Можно было, конечно, говорить о дальнейшем развитии и усовершенствовании этих мер, но это уже были детали, не соответствовавшие широкому размаху момента. Выйти из этих рамок охраны труда, намеченных мировым законодательством, можно было только в область утопии — в область немедленного осуществления социалистического производства, при котором уже ни в какой охране труда не было надобности. Русская жизнь здесь, как и в других областях, сразу пошла обоими путями — реальности и утопии, постоянно сбиваясь с одного на другой и не подвигаясь вперед ни по тому, ни по другому.

О создании Министерства труда думало уже первое Временное правительство, предполагавшее отдать этот портфель социалисту. Получив отказ, это правительство решило пойти путем европейских прецедентов и в виде подготовительной меры создать «отдел труда» при Министерстве торговли и промышленности. Глава этого министерства А. И. Коновалов, являясь одним из самых видных представителей промышленного класса, в то же время пользовался симпатиями социалистических кругов. «Отдел труда» был организован и за полтора месяца своего существования развернул широкую деятельность. Вот характеристика его деятельности, сделанная компетентным лицом, профессором политической экономии М. Бернацким («Русское слово», 9 мая 1917 г.): «Центр тяжести работы отдела лежал в создании новых законодательных норм, обеспечивающих свободу рабочих организаций. Вследствие того, что каждому законопроекту приходилось подвергаться длительным обсуждениям в коллегиальном органе — комитете, состоявшем из представителей промышленников и рабочих, за истекшее время удалось издать только один закон — о рабочих комитетах в промышленных заведениях, об этой основной ячейке рабочего представительства. Были подготовлены законодательные предположения о профессиональных рабочих союзах, о примирительных камерах, о биржах труда. Было начато выяснение трудного вопроса о восьмичасовом рабочем дне, для чего отдел представил ряд материалов. Законопроект, обеспечивающий так называемое “забастовочное право”, находился в стадии обсуждения. Решено было также предпринять посильное статистическое обследование рабочего рынка, и особая комиссия установила принципы первой “трудовой переписи’! Намечена была программа первоначальных изменений наших страховых законов, и часть работы исполнена. Кроме того, впредь до учреждения особой комиссия по установлению здравых начал трудового договора в отделе велась энергичная деятельность по предварительному пересмотру устава о промышленном труде и по вопросу об учреждении особой трудовой инспекции».

В коалиционном кабинете Министерство труда, во главе которого стал М. И. Скобелев, получило, однако, не одно только это наследство более или менее подготовленного материала. Оно стояло лицом к лицу с недовольным и волнующимся рабочим классом, еще более требовательным к своему министру-социалисту, чем к министрам-«буржуям»... Не желая ждать плодов правительственного законодательства, рабочий класс требовал немедленных выгод для себя и немедленных же мер воздействия на предпринимателей, получивших, по его убеждению, «сказочные барыши» от войны. С первых же дней революции «пролетариат» пошел явочным путем. Он требовал немедленного введения 8-часового рабочего дня, немедленного же увеличения рабочей платы, не признавал над собой власти представителей заводской администрации, отрицал пользу и значение технического надзора, смотря на него как на лишнее и несправедливое стеснение, от которого необходимо как можно скорее избавиться хотя бы приемами непосредственного насилия. Нужно прибавить, что вся эта требовательность рабочего класса совпала с периодом крайнего стеснения промышленности, все более вынуждавшейся продолжать свое существование за счет казны и уже стоявшей под знаком приближавшегося кризиса вследствие быстро прогрессировавшего расстройства транспорта, крайне затруднявшего доставку фабрикам топлива и сырья. Бесконечные споры о том, кто виноват в понижении производительности фабрик, вызвал ли его упадок производительности труда, при его дорогой оплате или невозможность работать вследствие недостатка сырья и топлива, новые ли претензии рабочих или унаследованная от старого режима хозяйственная разруха, явились типичным выражением нараставшего конфликта между трудом и капиталом.

Вначале представители промышленности пытались наладить соглашение с рабочими, идя при этом на самые широкие уступки, лишь бы сохранить предприятия на ходу. Вот в виде примера одно из таких соглашений, состоявшееся 11 марта между петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов и петроградским обществом фабрикантов и заводчиков о введении 8-часового рабочего дня, учреждении фабрично-заводских комитетов и примирительных камер: «1. Впредь до издания закона о нормировке рабочего дня вводится на всех фабриках и заводах восьмичасовой рабочий день (8 часов действительно труда) во всех сменах, причем накануне воскресенья работы производятся 7 часов; сокращение часов работы не изменяет размера заработка, и сверхурочные работы допускаются лишь с согласия фабрично-заводских комитетов. 2. Фабрично-заводские комитеты (советы старост) избираются на основе всеобщего и т. д. избирательного права из числа рабочих данного предприятия и служат для сношений рабочих с правительственными и общественными учреждениями, для формулировки мнений рабочих по вопросам общественно-экономической жизни, для разрешения внутренних взаимоотношений между рабочими и для представительства рабочих перед администрацией предприятий. 3. Для разрешения недоразумений между администрацией предприятий и рабочими учреждаются примирительные камеры из равного числа представителей обеих сторон; в случае, если соглашение не достигнуто, спор переносится в центральную камеру, составленную в равном числе из представителей Совета рабочих и солдатских депутатов и общества фабрикантов и заводчиков. Удаление мастеров или лиц администрации и тем более насильственный самосуд недопустимы без разбора дела примирительной камерой». Идеалом при составлении таких соглашений являлась формула, принятая Всероссийским торгово-промышленным съездом 21 марта: «Великие социальные проблемы, стоящие перед Россией, в частности аграрная и рабочая, должны быть разрешаемы путем постепенного и планомерного законодательства, основанного на согласовании справедливых интересов различных классов и подчинении этих интересов государственному и общественному благу».

Разрушение народного хозяйства. Действительность оставила далеко в стороне и этот идеал, и эти соглашения. Уже 22 марта известный экономист социал-демократ П. П. Маслов в «открытом письме Советам рабочих депутатов» «хотел крикнуть на всю Россию», что «отечество в опасности... не от внешнего врага, не от реакционеров»... Она «там, где ее всего менее ожидают» и о чем «слишком мало думают»: она «в возможности расстройства народного хозяйства» как результате несогласованности «классовых интересов рабочего класса с общегосударственными интересами». «Чего стоит «завоеванный восьмичасовой день, — спрашивал Маслов, — если совсем нет работы? Чего стоит повышение заработной платы, если нет насущного хлеба?.. Нужна усиленная добыча каменного угля, чтобы не остановить фабрик, работающих в промышленных центрах. Нужна усиленная добыча руды и выработка металла для металлургических заводов, нужен хлопок для текстильных фабрик и т. д. И прежде всего нужно усиление пропускной способности железных дорог для доставки этих материалов, усиленный ремонт паровозов и вагонов. Эту огромную работу не могут решить самостоятельно ни Временное правительство, из кого бы оно ни состояло, ни промышленники без активного участия Совета рабочих депутатов».

Этот горячий призыв, как и следовало ожидать, остался гласом вопиющего в пустыне. 10 мая в заседание коалиционного правительства явились представители металлургической и металлообрабатывающей промышленности во главе с Н. Н. Кутлером, председателем совета съездов торговли и промышленности, и нарисовали яркую картину той хозяйственной разрухи, от которой предостерегал рабочих П. П. Маслов. При сложившихся условиях, заявляли промышленники, заводы дальше работать не могут. Промышленникам приходится оплачивать труд не за счет доходов, а за счет основных капиталов, которые будут израсходованы в короткий срок, и тогда предприятия придется ликвидировать. Так, например, в Донецком районе 18 металлургических предприятий владеют основным капиталом в 195 миллионов рублей, имеют валовую прибыль за последний год 75 миллионов и дивидендов 18 миллионов. А рабочие требуют увеличения заработной планы на 240 миллионов рублей в год более существовавшей до сих пор расценки. Промышленники соглашаются увеличить плату на 64 миллиона. Но рабочие не хотят и слышать об этом. Они не соглашаются и на предлагаемую владельцами уступку всей прибыли. Они говорят: пусть предприятие перейдет к государству. Но ведь и государство не может оплачивать рабочих в ущерб дальнейшему существованию предприятия. Промышленники заявили коалиционному правительству, что, сознавая серьезность положения, они готовы на всякие жертвы. Они готовы на пересмотр всех налоговых тягот, вопроса о военной прибыли, имущественного, наследственного и других налогов: они готовы даже на полный отказ от военной прибыли, лишь бы сохранить предприятия до урегулирования общего положения.

Любопытны прения в правительстве, вызванные докладом Н. Н. Кутлера. Министр труда М. И. Скобелев находил, что стремление рабочих увеличить свой заработок вполне естественно и законно, ибо их заработная плата была до сих пор чрезмерно низка, а за годы войны они были свидетелями необычайного обогащения предпринимателей, принимавшего иногда совершенно невероятные размеры. Имущие классы должны отказаться от претензий классового эгоизма в пользу государства; промышленники должны отказаться от прибылей и дивидендов не только текущего, но и прошлых годов. К этому присоединились и развили те же мысли В. М. Чернов и И. Г. Церетели. Заявление Кутлера, что все эти меры приемлемы, но они осуществимы лишь в более или менее отдаленном будущем, тогда как речь идет о немедленном крахе промышленности, который неизбежно поведет к ухудшению положения рабочих и даст им «предметный урок», вызвало протесты не только министров-социалистов, но и А. И. Коновалова. Сами они противопоставили пессимистическому прогнозу Кутлера, принятому ими за предложение произвести над рабочими недостойные «эксперименты», только два предложения: во-первых, прекратить войну, а для этого побудить промышленников стать на точку зрения «демократического мира» и, во-вторых, немедленно ввести органы правительственного контроля в особенно угрожаемые предприятия. Кн. Львов сделал после этого обычное для него оптимистическое резюме о «возможности надеяться на успех решительных мероприятий», намечаемых правительством в области обложения; а для детальной разработки плана мероприятий для урегулирования отношений между трудом и капиталом решено было устроить совещание трех министров: труда, торговли и промышленности и финансов. На следующий же день, 11 мая, три министра: Скобелев, Коновалов и Терещенко — собрались и пришли к следующим заключениям. Во-первых, для устранения подозрений «революционной демократии» относительно необычных прибылей «имущих классов» необходимо в ускоренном порядке провести новые нормы для всех видов прямого обложения: военной прибыли, подоходного и поимущественного налога. Военную прибыль («сверхприбыль») решено обложить так, чтобы по возможности вся она перешла в казну. Вернуть этим путем доходы предыдущих двух лет войны, уже разошедшиеся по рукам акционеров и получившие то или иное, производительное или непроизводительное, употребление, было, очевидно, невозможно. Но по крайней мере часть ее решено вернуть усилением ставок подоходного и поимущественного обложения. По мнению трех министров, такие решительные меры должны были увеличить авторитет правительства при его вмешательстве в конфликт между трудом и капиталом. Само это вмешательство предполагалось министрами в форме посылки особых правительственных комиссаров в административные органы предприятий, где возникают недоразумения. В основные отрасли промышленности: горную, металлическую, текстильную и т. д. — предположено еще более решительное вмешательство государства, а в остальных случаях даже и «огосударствление» предприятий. Относительно урегулирования рабочей платы министр труда высказал пожелание, чтобы рабочие обращались со своими требованиями не прямо к отдельным предпринимателям, своим хозяевам, а к посредничеству государственной власти, которая соответственно выработанным нормам оплаты труда в целой данной отрасли его или профессии уже определяла бы конкретные размеры, сообразуясь с условиями труда на том или другом отдельном предприятии. Эта было громоздко и мало определенно, но все же было принято. Каждое из трех министерств должно было затем выработать проекты отдельных мероприятий, намеченных на совещании 11 мая.

При разработке в ведомствах в ближайшие дни намеченная программа обогатилась новыми чертами — в направлении чего-то среднего между государственным и военным социализмом. Для урегулирования рабочего вопроса намечалось распределение труда по отдельным местностям и отдельным отраслям промышленности, затем организация широкой сети примирительных камер, обращение к которым должно было быть обязательно для обеих сторон, окончательное же решение по вопросам о заработной плате должно было выполняться особыми органами, учрежденными правительством во всех крупных промышленных центрах. Упорядочение производства и распределения продуктов также предполагалось достигнуть мерами широкого правительственного вмешательства. Для правильного распределения угля и нефти проектировалось введение товарной монополии на минеральное топливо. Производство других нужных для народного хозяйства и для обороны предметов должно было обеспечиваться синдицированием частных предприятий в важнейших отраслях промышленности под контролем государства по примеру Германии. В качестве регулирующих органов предполагалось создание в центре и на местах различных профессиональных комитетов по типу существующих (кожевенного и др.), подлежащих демократическому переустройству. В перспективе рисовалось учреждение центрального комитета по урегулированию народного хозяйства и введение всеобщей трудовой повинности. Намеченный план должен был быть официально объявлен правительством в особой декларации, два проекта которой (Скобелева и Степанова) были представлены Министерством труда и Министерством торговли и промышленности. Оба проекта исходили из подтверждения твердой решимости правительства «теперь же властно вмешаться в хозяйственную жизнь страны и подчинить его государственному контролю и регулированию». Но в средствах достигнуть этой цели они существенно расходились.

Отставка А. И. Коновалова. Раньше, чем работа по составлению декларации была доведена до конца, она послужила поводом к частичному министерскому кризису. Вечером 18 мая А. И. Коновалов, один из трех совещавшихся министров, отправил министру-председателю заявление, что «при создавшихся условиях он пришел к мысли о полной невозможности лично для себя продолжать руководить Министерством торговли». Несмотря на все убеждения товарищей, что уход его будет истолкован «как несогласие либеральной буржуазии с взглядами Временного правительства», А. И. Коновалов не взял назад своей отставки. Но, очевидно, для избежания только что указанной опасности он изложил мотивы своего ухода очень уклончиво. «Принципиально» он не расходился с министром труда, хотя «не отрицал, что положение его как министра торговли не могло упрочиться после недавних выступлений М. И. Скобелева» (разумеется, по-видимому, заявление министра труда перед Советом рабочих и солдатских депутатов 13 мая о необходимости «забрать прибыль из касс предприятий и банков» «беспощадным обложением (до 100 %) имущего класса», «заставить акционеров подчиниться государству» в форме «трудовой повинности» и т. д. М. И. Скобелев объявлял выдумкой акционеров заявление, что «рабочие предъявляют чрезмерные экономические требования»), А. И. Коновалов «стоял всецело за повсеместные организации примирительных камер, за выработку коллективных тарифов, за создание в больших промышленных центрах арбитражных комиссий», но он скептически относился к той форме общественного контроля и к тому способу регулирования промышленного производства, которое намечало в своей декларации правительство». По мнению А. И. Коновалова, «насаждение демократических органов при нынешних условиях русской действительности сведется к тому, что в большинстве промышленных предприятий окажутся люди экономически неопытные, и вместо улучшения получится дезорганизация». Эту частную причину, побудившую А. И. Коновалова сложить с себя ответственность за катастрофу, которой он не мог предупредить, он сводил к более общей причине — той же самой, которая побудила уйти А. И. Гучкова, когда разрушалось военное дело, и П. Н. Милюкова, когда разрушалась наша внешняя политика. «Надежда на предупреждение кризиса, — говорил А. И. Коновалов, — могла бы быть лишь тогда, если бы правительство, наконец, проявило действительную полноту власти: если бы после трехмесячного опыта оно стало на путь нарушенной и попранной дисциплины». Но он «не видел даже и признаков проявления правительством этой полноты власти». Гораздо откровеннее высказался А. И. Коновалов о связи между предстоящей экономической катастрофой и кризисами в других областях государственной жизни в своей речи на съезде военно-промышленных комитетов в Москве накануне своей отставки 17 мая. «Россию ведет к катастрофе антигосударственная тенденция, прикрывающая свою истинную сущность демагогическими лозунгами, — говорил он здесь, — тенденция к бесцеремонному попранию прав одних и созданию привилегий для других». Указав на катастрофическое положение на фронте, на торжество врагов, на тревогу союзников, А. И. Коновалов затем подробнее останавливался на причинах «этой катастрофы, которая готова потрясти до основания и разрушить весь строй нашей экономической жизни». «Бросаемые в рабочую среду лозунги, возбуждая темные инстинкты толпы, несут за собой разрушение, анархию и разгром общественной и государственной жизни. Под влиянием этой агитации безответственных лиц рабочая масса выдвигает требования, осуществление которых связано с полным крушением предприятий. Сознательное разжигание страстей ведется планомерно и настойчиво; одни требования беспрерывно сменяются другими. Формы предъявления этих требований принимают все более нетерпимый и недопустимый характер. И если в ближайшее время не произойдет отрезвления отуманенных голов, если люди не поймут, что они рубят тот сук, на котором сидят, если руководящим элементам Совета рабочих и солдатских депутатов не удастся овладеть движением и направлять его в русло закономерной классовой борьбы, то мы будем свидетелями приостановки десятков и сотен предприятий. Государство не может взять на себя обязательства предоставить рабочему классу исключительно привилегированное положение за счет всего населения». Вот для чего, следовательно, была нужна, по мнению А. И. Коновалова, та полнота правительственной власти, на проявление которой он не рассчитывал, и вот почему он скептически относился к «насаждению» одностороннего «демократизма» в русской промышленности. Надо думать, что невозможность того и другого, правильного правительственного метода и правильного содержания правительственной программы, стала ему понятна давно. Но именно его личные связи с демократией и опасение перетолкования его мотивов классовыми и «буржуазными» побуждениями заставили его терпеть до тех пор, пока не наступил момент поставить свою подпись под заведомо для него неосуществимой и опасной правительственной декларацией.

Роль Гендерсона. В самый момент отставки А. И. Коновалова, ночью 18 мая, в Петроград приехал великобританский министр труда Артур Гендерсон. Повлиять на отставку русского министра торговли и промышленности он уже не мог. Но по отношению к программе нового курса в рабочем вопросе он сыграл у нас роль, отчасти напоминающую роль Альбера Тома в утверждении нового курса нашей внешней политики. «Я приехал, — заявил Гендерсон, — чтобы помочь правительству своим опытом в разрешении очередных промышленных и экономических вопросов». И, принимая очередной лозунг «государственного контроля» за то, что понималось под этим лозунгом в Англии, он всецело положил вес своего мнения на сторону «бросаемых в рабочую среду лозунгов, возбуждающих темные инстинкты толпы». Он объяснял правительству, объяснял Совету рабочих и солдатских депутатов, объяснял в Петрограде, объяснял в Москве все огромные преимущества «вмешательства государства в дело регулирования промышленности, во взаимоотношения труда и капитала». «Вы должны знать, — говорил Гендерсон московскому биржевому комитету 14 июня, — что вся промышленность, вся работа по снабжению армии взята английским правительством под строгий контроль. И у нас в Англии при контроле над промышленниками почти нет конфликтов с рабочими. Все требования рабочих у нас рассматриваются государством, и оно, если находит возможным удовлетворить их, удовлетворяет. Когда началась война, мы предложили рабочим временно отказаться от борьбы за свои права, и они во имя интересов государства отказались. Было время, когда рабочие работали семь дней в неделю, не зная ни праздников, ни отдыха. Интересы государства должны быть на первом месте. Не думайте, что это социализм. Я понимаю социализм как альтруистическое применение коллективного труда в жизни государства. Это есть временная необходимость, ибо государство ведет сейчас войну за собственную целость». И русский министр труда, уже опираясь на английского, говорил московским журналистам (16 июня): «Когда мы говорим о решительном вмешательстве государства в промышленность в целях урегулирования ее и введения контроля, то речь идет здесь, конечно, не о социалистическом производстве и не о государственном социализме, а о том минимуме предприятий, в котором нуждается народнохозяйственная жизнь страны и которые уже проведены в Англии». Он прибавлял к этому: «Французский, бельгийский и английский капитал, занятый в русских предприятиях, уже учел неизбежность подчинения себя контролю, и официальные представители этого союзного капитала заявляли Временному правительству, что они идут навстречу желаниям правительства ввести регулирование и контроль на их предприятиях и установить минимум доходности».

Увы, в этих шагах союзного капитала — «навстречу желаниям правительства» — была такая же двусмысленность, как и в готовности Альбера Тома признать лозунг «без аннексий и контрибуций». Действительно, опасаясь за окончательное разрушение своих предприятий при сложившейся в России обстановке промышленного производства, иностранцы весьма охотно прибегали к правительственному «контролю», видя в нем гарантию против чрезмерных требований рабочих. Заявление об этом было официально передано через Гендерсона русскому правительству в поучение русским промышленникам[10].

Торжество большевистской тенденции («рабочий контроль»). Но русские рабочие и их руководители хотели совсем другого. Под «контролем» они понимали действительно переход к «социализации» фабрики, а потому вовсе не удовлетворились тем «минимумом», о котором говорил Скобелев, и не думали о тех жертвах, о которых упоминал Гендерсон. По их мнению, контроль должен был быть не «государственным», а «общественным», под чем они подразумевали контроль рабочий. Эта позиция ярче всего обрисована на конференции фабрично-заводских комитетов и советов старост Петрограда, открывшейся 30 мая. В ответ на убеждения М. И. Скобелева, что «мы находимся в буржуазной стадии революции», что «самое беспощадное обложение не может разрешить финансовой проблемы», что «русский капитализм слишком молод» для того, чтобы даже конфискация всех капиталов устранила финансовую разруху, что «захват фабрик и заводов не изменит условий труда рабочего класса» и не подвинет вперед революцию, в ответ на все это организационный комитет конференции (в которой преобладали большевики) предложил такую резолюцию: «Путь к спасению от катастрофы всей хозяйственной жизни лежит только в установлении действительного рабочего контроля за производством и распределением продуктов. Для такого контроля необходимо, чтобы во всех решающих учреждениях за рабочими было обеспечено большинство (не менее двух третей голосов) и чтобы фабрично-заводские комитеты, а равно профессиональные союзы получили право участвовать в контроле с открытием для них всех торговых и банковых книг и с обязательством сообщать им все данные. Рабочий контроль должен быть немедленно развит в полное урегулирование производства и распределения продуктов рабочими. Рабочий контроль должен быть продолжен (распространен) на все финансовые и банковые предприятия. Спасение страны от катастрофы требует, чтобы рабочему и крестьянскому населению было внушено самое полное и безусловное доверие (уверенность), что руководящие и полновластные учреждения как на местах, так и в центре государства не останавливаются перед переходом в руки народа большей части прибыли, доходов и имуществ крупнейших банковых, финансовых, торговых и промышленных магнатов капиталистического хозяйства. Далее развертывался план — «пока длится война» — введения «в общем государственном масштабе обмена сельскохозяйственных орудий, одежды и обуви на хлеб и другие сельскохозяйственные продукты», а «после осуществления указанных мер» — «осуществление всеобщей трудовой повинности», для чего необходимо «введение рабочей милиции (Красной гвардии) с постепенным переходом к общенародной поголовной милиции, с оплатой труда рабочих и служащих капиталистами» и, наконец, не после всего, а прежде всего как основное условие «успешного проведения перевода рабочих сил на производство угля, сырья и транспорта, а также перевода рабочих из производства военных снарядов на производство необходимых продуктов», «переход всей государственной власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов». Конечно, здесь видна рука Ленина, который вместе с Зиновьевым защищал приведенную резолюцию не только против меньшевика Далина, но даже и против большевика Авилова. Однако если не весь ленинский план перехода к полусоциализму, то требования резолюции об установлении рабочего контроля над предприятиями были распространены широко за пределы чистого большевизма. Об этом лучше всего свидетельствует изданный в те же дни министром путей сообщения Н. В. Некрасовым знаменитый циркуляр 27 мая, прозванный «приказом № 1» путейского ведомства. Железнодорожные рабочие петроградского узла, недовольные прибавками «комиссии Плеханова», предъявили требования, за неисполнение которых грозили общей железнодорожной забастовкой. Правительство в согласии с исполнительным комитетом Совета рабочих и солдатских депутатов решило «самыми решительными мерами противодействовать надвигающейся разрухе»; но под «самыми решительными мерами», кроме противодействия «отдельным выступлениям», Н. В. Некрасов подразумевал... полную передачу контроля и наблюдения за всеми отраслями железнодорожного хозяйства с правом отвода в двухмесячный срок любого начальствующего лица железнодорожному союзу служащих. В совещании по перевозкам министру сказали, что в лучшем случае только недоразумением можно объяснить понимание подобной меры как меры «твердой власти» и что иного названия, как «демагогической», она не заслуживает. Трудно было поверить действительно в серьезность эвфемистических объяснений министра, что «привлечение организаций к общегосударственной работе заставит их отрешиться от узкопрофессиональных решений и сделает их органами государственности». Всякий понимал, что насаждаемое таким образом начало ничего общего не имеет с военным социализмом Гендерсона.

Министерство просто плыло по течению, а течение вело в большевистское русло. Циркуляр 27 мая дезорганизовал железнодорожное хозяйство, а в то же время Министерство торговли получало из всех городов России известия, что исполнительные комитеты местных революционных организаций налагают таксы на товары, запрещают вывоз и производство изделий, закрывают торговые предприятия, опечатывают товары, устраняют законных владельцев от распоряжения предприятиями и т. д... Вот чего боялся и не мог остановить А. И. Коновалов, вот чего не понимал Гендерсон, вот что... прекрасно понимал и чему отнюдь не по «государственным» соображениям подчинялся Некрасов. Этим действительным положением дела объясняется и то, почему никто из сколько-нибудь компетентных знатоков промышленности не согласился занять место А. И. Коновалова и почему та декларация, которая его испугала, совсем не была опубликована правительством. Вместо нее 28 июня появилось «обращение министра труда ко всем рабочим России». М. И. Скобелев был вынужден, наконец, сказать «товарищам рабочим», чтобы они «помнили не только о своих правах, но и своих обязанностях, не только о своих желаниях, но и о возможности их удовлетворения, не только о своем благе, но и о жертвах, необходимых во имя закрепления революции и торжества наших конечных идеалов». Картина злоупотреблений, нарисованная воззванием, совершенно подтвердила тот доклад Н. Н. Кутлера правительству полтора месяца тому назад, против которого тогда спорили министры-социалисты. «В настоящее время, — гласило воззвание, — часто стихийные выступления берут верх над организованностью, и вопреки всем государственным возможностям, не считаясь с состоянием предприятия, в котором вы работаете, и во вред классовому движению пролетариата вы иногда добиваетесь такового увеличения заработной платы, которое дезорганизует промышленность и истощает казну, ибо из казенных средств сейчас оплачивается большая часть производимых предметов. Нередко рабочие вопреки указаниям профессиональных союзов отказываются от всяких переговоров с владельцами предприятий и под угрозой насилий настаивают на удовлетворении выдвинутых требований. При полной свободе организаций такой прием отстаивания своих интересов является недопустимым для сознательных рабочих. Когда же он применяется в предприятиях, изготовляющих предметы первейшей государственной необходимости, и в особенности на железных дорогах, он превращается в прямую угрозу завоеваниям революции... Но еще более недостойными революционной демократии являются поступки тех рабочих, которые, не сознавая всей сложности и ответственности технического и хозяйственного управления предприятиями и бедности России опытным техническим и административным персоналом, чинят насилия над служащими и директорами, удаляют их по своему усмотрению, самочинно вмешиваются в техническое управление предприятиями и даже пытаются захватить всецело в свои руки промышленные заведения. Враги революции втихомолку злорадствуют, видя, как вследствие изгнания вами технического персонала разрушается налаженное вашим трудом производство и как затрудняется сношение с другими странами, когда рабочими преследуются служащие на наших заводах иностранные граждане... Захват же фабрик и заводов делает рабочих, не имеющих ни опыта управления, ни необходимых оборотных средств, на короткий срок хозяевами, но вскоре приводит их к закрытию захваченного предприятия или к подчинению рабочих еще худшему предпринимательскому произволу». Далее министр труда обещал рабочим, что министерство примет меры против безработицы, неразрывно связанной с возвращением предприятий, оборудованных для военного производства, к производству мирного времени. Министерство обещало не применять труда военнопленных и солдат, детского труда, соглашалось облегчить переезд из одной местности в другую. Но все же министр труда считал долгом напомнить, что «экономические потрясения, связанные с переходом от военного времени к условиям мирного развития, не могут пройти безболезненно» и что «необходимы жертвы во имя закрепления революции».

Мы скоро увидим, что эти призывы уже запоздали. В устах министра, который начал с той же демагогии, которую теперь резко осуждал, они были особенно неубедительны. Перемена взглядов была налицо, и этой переменой воспользовались те же демагоги слева. Было так легко объяснить этот переход от зажигательных призывов к советам благоразумия просто тем, что социалисты, ставшие министрами, «продались буржуазии». На этом понятном мотиве и сыграли левые противники умеренного социализма.

6. Умеренный социализм под ударами слева

«Приятие» войны и власти. Г. Станкевич в своих «Воспоминаниях» характеризует период, прошедший после событий 20-21 апреля, как период «приятия войны» и «приятия власти». Несомненно, эти события произвели на добросовестную и искреннюю часть социалистов отрезвляющее впечатление. Юные энтузиасты, к которым принадлежало большинство деятелей «Комитета», зачастую тут впервые поняли, что действительность не поддается перед их волевыми усилиями, что препятствия для осуществления их бесплотных идеалов вовсе не проистекают из недобросовестности и из злой воли «буржуазной» власти, а из реальных условий этой самой действительности; что ни война не будет окончена «к сентябрю», ни европейский социализм не проникнется сразу циммервальдскими идеалами, ни завоевания революции вообще не смогут быть сохранены, если будет сделана попытка насилием превратить «буржуазную революцию» в социалистическую. Первый урок, данный европейским социализмом русской революции в лице приезжих делегаций, заключался в том, что само значение русской революции и ее идей поднимается и падает вместе с военными успехами или военными неудачами (см. подробнее в главе о мире). Более зрелая часть социалистов вдруг почувствовала себя ответственной за русскую революцию, за ее исход и успех. Они действительно «прияли» власть и «прияли» войну.

Но тут и началась трагедия умеренных течений русского социализма. Став на место свергнутого ими «буржуазного» правительства, они очутились перед необходимостью самим защищать буржуазный характер русской революции. Положение, как и предвидел Церетели, оказалось чрезвычайно двусмысленным и трудным. Привыкшие относиться критически ко всякой власти, безответственные элементы интеллигенции обратили теперь свои удары на коалиционную власть, и толпа после недолгих колебаний пошла за ними. На первых же порах вместо объединенного социалистического фронта, обращенного против правительства, началась внутренняя борьба крайних течений социализма против умеренных. Умеренное течение, вначале господствующее, постепенно изолируется от масс — прежде всего столичного населения. Столичные социалистические органы, как петроградский Совет депутатов, подпадают под растущее влияние большевиков, и рабочие кварталы Петрограда начинают играть роль Сент-Антуанского предместья. Одна за другой поднимается народная волна из этих кварталов и идет на буржуазный центр столицы: сегодня разбитая и отброшенная, она завтра поднимается опять — обычно с новыми, усиленными шансами на победу.

Надо при этом помнить, что умеренный социализм, хотя и отрезвленный, далеко не уверенно стоит на своих новых позициях. Чувствуя, что чем более он на них укрепляется, тем больше теряет массы, он после каждой народно-большевистской демонстрации спешит идти на уступки, полуискренние, полутактические. Как мы уже заметили, он при этом безнадежно теряет собственную линию поведения и становится непонятен для масс.

Картину этого распада, внутренней борьбы и вызванных ею зигзагов тактики господствующей группы мы теперь должны будем проследить в событиях июня и начала июля 1917 г. Центр тяжести в борьбе, которая при первом правительстве велась между правительством и Советом, теперь переходит к борьбе между Советом и петроградскими рабочими организациями. Временное правительство в этой борьбе постепенно оттесняется на второй план. Под давлением слева вожди Совета совершенно перестают считаться с ним. Постановления съезда Советов становятся равносильными или, лучше сказать, становятся выше не только административных органов, но даже и судебной власти. В борьбе с самочинными вооруженными выступлениями исполнительный комитет Совета закрепляет за собой право, заявленное в дни волнений 20-21 апреля: распоряжаться по своему усмотрению вооруженными силами Петроградского гарнизона. В решительные минуты борьбы Временное правительство ставится перед ультимативными требованиями советского съезда и начинает просто контрассигнировать намеченные им меры. При этом грань между министрами-социалистами и министрами-несоциалистами, теоретически продолжающая существовать, на практике начинает все более затушевываться. Это побуждает министров партии народной свободы, вступивших в министерство на определенных условиях, все с большей решительностью возражать против нарушения основного правила коалиции. Когда, наконец, в полной мере осуществляются предсказания Чернова и Раковского, что и министры будут только «исполнять» решения Совета и превратятся в «хвост революции», то создается почва для нового министерского кризиса. Повод, по которому этот кризис, наконец, разрешается в начале июля, является уже в сущности второстепенным обстоятельством сравнительно с основной причиной: фактическим переходом власти от министерства к Совету, причем в то же время Совет оказывается бессильным применить свою власть к единственной грозящей ему серьезной опасности слева.

Выступления министров-социалистов на съезде Советов. Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов открыл свои заседания 3 июня. По своему составу и по общему настроению съезд соответствовал составу и настроению социалистической части коалиционного министерства. На 1090 собравшихся депутатов, которые представляли 305 Советов рабочих и солдатских депутатов, 53 районных и областных советов, армию, фронт и тыловые учреждения (34 делегата), некоторые крестьянские организации и т. д., имелось только 105 большевиков и 32 интернационалиста. Большинство довольно равномерно распределялось между социалистами-революционерами (285) и с.-д. меньшевиками (248). Вне их стояли «внефракционные» социалисты (73), «объединенные» социал-демократы (10) и бундовцы (10). Плехановская группа «Единство» имела только 3 представителей, народные социалисты — тоже только 3, трудовики — 5 и анархисты-коммунисты — одного. Этот состав обеспечивал министрам-социалистам большинство, но он же вызвал со стороны большевиков с самого начала резкую оппозицию съезду, которая, помимо речей в заседаниях, выразилась в тайной подготовке с самого начала заседаний съезда уличных выступлений из рабочих кварталов.

Съезд Советов заседал в течение всего июня, и его заседания очень живо и полно отразили борьбу между умеренным и крайним течениями русского социализма. К большой досаде съехавшихся из провинции депутатов, которые желали «делать дело», с улицы постоянно врывались струи раскаленной стихии, и съезд был вынужден разбираться в том, что некоторые депутаты называли «домашними спорами меньшевиков с большевиками». На более внимательный взгляд, тут происходил отлив сочувствия столичных рабочих и солдатских масс от течений, готовых поддержать коалиционное правительство, к течениям, стремившимся «углубить» национальную революцию и превратить ее в социалистическую.

Первая неделя съезда, впрочем, прошла сравнительно спокойно. Она была посвящена выступлениям министров-социалистов с отчетами перед «революционной демократией». Временами раздавались одиночные требования, чтобы все министры признали себя ответственными перед съездом. Но принцип коалиции, на котором было основано министерство, помнился еще очень отчетливо, и как министры, так и поддерживавшее их большинство выдерживало линию, разграничивавшую ответственность министров-социалистов от ответственности министров-несоци-алистов. Церетели в начале заседаний (4 июня) обращался к съезду как к «полномочному парламенту революционной демократии», которому должно подчиняться Временное правительство... Но, видимо, на эту фразеологию господствующее течение не смотрело серьезно, и принятая 8 июня резолюция решительно признала ответственными перед представительным органом «революционной демократии» одних только «министров-социалистов», отвергнув поправку с.-р. интернационалиста Мазурина распространить эту ответственность на все коалиционное министерство. Резолюция признавала, что «переход всей власти к Советам в переживаемый период русской революции значительно ослабил бы ее силу, преждевременно оттолкнув от нее элементы, способные еще ей служить».

В этой формуле сказалась основная мысль Церетели, которую он развивал на юбилейном заседании четырех Дум 27 апреля и повторил в своей речи перед съездом Советов 8 июня. Это была своеобразная теория постепенного «откола» или «отхода» буржуазных элементов по мере «поступательного хода» революции. Эта теория, согласная с самым строгим марксизмом, в то же время давала Церетели возможность лавировать между крайностями и мирить признание революционной роли Государственной думы и защиту коалиции социалистов с буржуазией с самыми радикальными, хотя и туманными, перспективами, когда после ряда «отколов» налицо останется один рабочий класс со своими классовыми задачами. Можно было представить эту точку зрения так, что между Церетели и Лениным спор оставался только о темпе движения. Можно было развивать ее и так, что «буржуазный фазис» революции оказывался настолько длительным, что давал полную возможность самого полного и продолжительного сотрудничества с «буржуазией».

Вывод, который был практически сделан из сложившегося положения, был гораздо ближе ко второй возможности, чем к первой. Месяц участия во власти и близкого знакомства с ходом государственных дел прошел для министров-социалистов недаром. Один за другим выступали перед тысячной толпой делегатов Церетели, Скобелев, Керенский, Чернов, Пе-шехонов. Вместо демагогических призывов, к которым массы привыкли, министры старались целым рядом фактических данных охладить пыл неосведомленной «революционной демократии» и свести ее с заоблачных высот социалистической теории в мир трезвой действительности. Идя этим путем, министры повторили все то, что они оспаривали, когда это утверждали их политические противники. Но наряду с этим они не решились открыто отказаться и от прежних заблуждений. В результате у масс получилось впечатление «кадетствующего» съезда и испорченных близостью к буржуазии социалистических министров, а на действительный ход революции их политическое прозрение не оказало никакого практического влияния. Они узнали правду, не боялись сказать о ней, но, встретив непонимание и недоверие, продолжали действовать так, как угодно было массе. Отстав от одного берега, они не пристали к другому и в результате очутились в пустом пространстве.

Это особенно сказалось на основном и наиболее спорном вопросе момента: вопросе о войне и мире. Станкевич в своих «Воспоминаниях» рассказывает, как при Альбере Тома и других иностранных социалистах Церетели «как-то раз упомянул, что русская интеллигенция настроена циммервальдистски, но встретил такие удивленные взгляды со стороны собеседников-иностранцев, что слова завязли на устах». Это довольно точное изображение того положения, в котором очутились неожиданно для самих себя умеренные социалисты, занявшие по незнакомству с течениями западного социализма крайнюю позицию. Церетели и в особенности Чернов теперь настойчиво повторяли сами то, в чем тщетно убеждал их раньше П. Н. Милюков, а именно, что нельзя «ультиматумами» заставить союзные правительства принять тезисы Циммервальда и Кинталя. Чернову пришлось даже защищать отсрочку созыва международной конференции для пересмотра целей войны и сослаться на неподготовленность западной демократии. Точно так же и в вопросе о войне Церетели должен был заговорить о необходимости иметь боеспособную армию и о том, что, по военным соображениям, этой армии, быть может, придется в момент, ему неизвестный и составляющий военную тайну, перейти в наступление. Керенский выступил с обличениями против братания на фронте и указал на связь этого явления с германскими влияниями. Связь между успехом военным и успехом дипломатическим даже с точки зрения идеалов «революционной демократии» была неоднократно подчеркнута на съезде. Скобелев и Чернов указывали на невозможность для государства взять на свои плечи организацию производства. Он доказывал также нелепость большевистского приема решения национальных вопросов путем возбуждения сепаратизмов и даже признавал невозможным решить аграрный вопрос путем организованного захвата земель. Он решительно отказывался стать на путь создания классовой власти, «путь постепенного суживания того базиса, на котором зиждутся революционные силы». В сущности это и был путь постепенного «откалывания» от революции непролетарских слоев. Чернов находил, что это «путь дробления сил, путь преступный, так как идти по нему — значит расчистить дорогу генералу на белой лошади». Еще более решительным тоном говорили министры труда и продовольствия. М. И. Скобелев признал, что единственный способ несколько наладить финансы есть экономия и что «революционный» способ принудительного займа практически неосуществим. Он подчеркнул также, что «чистый, безупречный источник» государственного дохода — заем свободы «пополняется преимущественно из избытков имущих классов», тогда как «демократические классы» в нем не участвуют. А. В. Пешехонов в строго деловой речи показал, что увеличение заработной платы не достигает цели, ибо вместе с ним увеличиваются и цены продуктов. Отнятие доходов капиталистов имеет пределы, за которыми начинается разрушение самого капитала, что равносильно разрушению производства. Массы не понимают, что защита юной свободы «сопряжена с лишениями» и что добиваться в первую очередь улучшения собственного положения — значит подкапывать основы этой свободы. «У нас нет решимости призвать народ к жертвам. Необходимо призвать массу к усиленному напряженному труду, чтобы поднять производительность. Эта задача нелегкая, но она стоит перед нами. Преодолеть самих себя — это главная наша трудность».

Двойственные решения съезда. Такие речи имели на съезде succes d’estime[11], но значительная часть слушателей уходила от них в кулуары, где велись ожесточенные споры об очередной злобе дня: об отношении съезда, где преобладали люди, «приявшие войну и власть», к таким органам, как петроградский Совет, где это приятие резко отрицалось и где звали к дальнейшей борьбе. Главная трудность заключалась в том, что не только «массы», но и сам съезд Советов не мог «преодолеть сам себя». Ясной и твердой позиции крайних он противопоставлял только слабые компромиссы и бессильные колебания. Это очень ярко сказалось на основных резолюциях съезда, принятых в эту же первую неделю его заседаний. Министры говорили одно, съезд решал другое.

«Приемля власть» коалиционного правительства, съезд отверг проекты резолюций, предложенные большевиками и меньшевиками-интернационалистами. Первый проект исходил из мысли, что «социалистические министры прикрывают посредством ни к чему не обязывающих обещаний ту же самую империалистическую и буржуазную политику» и тормозят развертывание революционных конфликтов. Большевики «констатировали полный крах политики соглашения с капиталистами» и требовали перехода всей государственной власти в руки Всероссийского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Резолюция меньшеви-ков-интернационалистов заявляла, что новый состав Временного правительства не является «действительным органом революции», «склоняет перед империалистическими правительствами союзников ее знамя», укрепляя этим «во всех воюющих странах позицию» социал-патриотов и ослабляя позицию «интернационалистского авангарда демократии» в борьбе за мир; во внутренней политике оставляет власть за «ненадежными элементами» в провинции и «проявляет склонность вступить на путь полицейских репрессий». Резолюция затем выдвигала целый ряд требований от коалиционного правительства: созвать Учредительное собрание не позже 1 сентября и немедленно упразднить Государственную думу и Совет, «предложить союзникам незамедлительный созыв в Петрограде конференции для пересмотра целей войны и для соглашения о заключении общего перемирия на всех фронтах», произвести радикальную чистку «контрреволюционных элементов» в стране, наконец, «добиться от союзных правительств беспрепятственного пропуска» заграничных социалистов-циммервальдцев. Эти предложения были отвергнуты. Большинством 543 против 126 при 52 воздержавшихся 6 июня была принята объединенная резолюция меньшевиков социалистов-революционеров, одобрявшая решение исполнительного комитета «принять власть» в коалиции с буржуазией. Но и в этой резолюции правительство приглашалось действовать «решительнее и последовательнее» в тех же направлениях, крайнее выражение которых было отвергнуто. Уже доклад Либера, защищавший точку зрения большинства, исходил в сущности из циммервальдской точки зрения: там напоминалось, что «русская революция на конференции Советов определенно сказала: она не верит в такой исход войны, который определяет победу одной коалиции над другой, — не по этому пути лежит окончание этой войны; в интересах демократии эта война должна быть окончена только победой трудовой демократии всех стран против коалиции империалистов всех стран». Согласно этому, принятая резолюция подтвердила «демократическую» формулу мира и рядом ставила две непримиримо противоположные задачи: «проводить дальнейшую демократизацию армии и укреплять ее боеспособность». Другие требования крайних были тоже приняты в смягченной и более неопределенной форме: «систематическая и решительная борьба с контрреволюционными элементами», и ни слова о борьбе с анархией слева; «скорейший» созыв Учредительного собрания — без указания срока; очень уклончивые выражения о согласовании «требований организованных трудящихся масс» с жизненными интересами подорванного войной (и «обостренной политикой имущих классов») «народного хозяйства». Мало того, поддерживая правительство, большинство съезда тут же решило создать «для более успешного и решительного проведения в жизнь указанной платформы, для полного объединения сил демократии и выявления ее воли во всех областях государственной жизни» «единый полномочный представительный орган всей организованной революционной демократии России» из представителей съездов рабочих и крестьянских депутатов. Перед этим органом министры-социалисты должны были быть ответственны «за всю внешнюю и внутреннюю политику Временного правительства», а «энергичная поддержка» этого правительства мыслилась через Совет, около которого (а не около правительства) должна была «еще теснее сплотиться вся революционная демократия России». Этой формулировке П. Н. Милюков в своей речи 9 июня на казачьем съезде противопоставил формулу сохранения «всей полноты власти» Временным правительством до Учредительного собрания и указал на необходимость, «чтобы правительство было сильно» для выполнения стоящих перед ним громадных задач: «превратить страну еще недавно самодержавную, в страну народоправства и кончить войну с честью». В обширной речи перед совещанием членов Государственной думы 3 июня П. Н. Милюков указал на циммервальдский и германский источник советской доктрины, констатировал фиаско советской внешней политики и настойчиво предостерегал против идеи превращения «национальной революции» в «социалистическую». Он указал на лицемерие революционной фразеологии, которая ищет опасности для революции в пока еще несуществующей контрреволюции и отказывается видеть их там, откуда они действительно угрожают. На казачьем съезде он решительно подчеркнул необходимость борьбы с ленинцами, «главными врагами русской революции».

«Приемля войну», съезд и по этому вопросу принял двусмысленную и внутренне противоречивую резолюцию, не давшую ему никакой твердой позиции и не удовлетворившую никого. Резолюция большевиков, требовавших открытого признания неудачи советской внешней политики и настаивавших на расширении понятия «аннексий» на Ирландию, Египет, Индию и т. д., была отклонена. Но вся первая половина резолюции меньшевиков и эсеров, принятая съездом, также исходила из циммервальдской точки зрения на способы «скорейшего окончания войны». Съезд категорически высказался против окончания воины победой «одной из двух воюющих сторон». Они рекомендовали для «скорейшего» окончания войны вничью новое обращение к «демократиям всех стран» с русским лозунгом «без аннексий и контрибуций», содействия «всеми мерами скорейшему воссозданию интернационала; созыва международной социалистической конференции». Они укоряли «демократию всех стран» за то, что ее «недостаточно энергичное противодействие последним заявлениям их правительств о захватнических целях войны ставит в крайне трудное положение русскую революцию»; рекомендовали «немедленную посылку делегаций циммервальдского типа из России за границу и из-за границы в Россию». От правительства требовалось «в кратчайший срок принять меры для присоединения союзных держав к программе мира, принятой русской демократией». И только после перечисления всех этих, уже отвергнутых жизнью приемов резолюция решалась заговорить о «содействии усилению боевой мощи нашей армии и способности ее к оборонительным и наступательным действиям», тотчас оговариваясь, однако, что «вопрос о наступлении» есть исключительно дело военной техники (противники обличали их в том, что наступление будет иметь политический характер).

Всем этим половинчатым и неопределенным решениям выступавшие на съезде большевики: Ленин, Каменев, Зиновьев, даже Луначарский — противопоставили весьма определенную программу, понятную для масс. В первом же своем выступлении (4 июня) Ленин выставил альтернативу: одно из двух, или буржуазия, или Советы — «тип государства, который выдвинут революцией». Или «реформистская демократия при капиталистическом министерстве», или «захват власти целиком», на который «наша партия готова». «Наша программа? Опубликуйте прибыли господ капиталистов, арестуйте 50 или 100 крупнейших миллионеров». «Без этого все фразы о мире без аннексий и контрибуций — пустейшие слова». «Второй шаг — объявить, что мы считаем всех капиталистов разбойниками». При этом «не надо откладывать применение азбуки демократии до Учредительного собрания». «Тогда трудящиеся вам поверили бы», и если тогда капиталистические государства отказались бы мириться, ну, что же, «мы не пацифисты, мы от войны не отказываемся».

Керенский на том же съезде назвал это политикой «держиморд». Министры-экономисты и финансисты высмеивали идею Ленина, что арестом капиталистов можно разрушить капитализм. Но Ленин обращался не к этой интеллигентской аудитории. «Через их головы» он уже заигрывал с улицей, а для улицы его «программа» говорила очень много.

Уличные выступления против Совета. До созыва съезда Советов большевики, быть может, и думали серьезно опереться на него и на имеющий создаться «полномочный орган» съезда в борьбе с Временным правительством. Соответствующий лозунг «вся власть — Советам» был и впоследствии сохранен как знамя специфической большевистской государственности. Но точно так же, как, проповедуя мир, Ленин уже заранее заявлял, что большевики «не пацифисты», так и возвеличивая идею советской власти, он тотчас же вступил в борьбу с Советом, как только увидал, что данный состав Совета поддерживает не его, а правительство. Не миром, так войной, не через Совет, так путем борьбы с Советом — как бы то ни было, но программа Ленина должна была осуществиться. В поисках опоры против интеллигенции Совета большевики, естественно, прежде всего обратились к рабочим массам петроградских предместий. На Выборгской стороне и за Нарвской заставой, на Путиловском заводе и т. д. началась энергичная агитация против «кадетствующего» съезда Советов. Был пущен слух, что Церетели получил десять миллионов от Терещенко. Как увидим, эти семена пали на благодатную почву. Но еще раньше, чем начались организованные выступления предместий, застрельщиками уличных наездов явились анархисты в союзе с подонками общества и, как это ни странно, с бандами черной сотни.

Первым из июньских уличных выступлений, прервавших мирное течение работы съезда Советов, был захват анархистами типографии газеты «Русская воля» на Ивановской улице. Около 80 людей, вооруженных винтовками, револьверами, ручными гранатами и бомбами, среди белого дня 5 июня ворвались в дом, принадлежавший «Русской воле», и объявили наборщикам и служащим, что явились «избавить их от гнета капиталистической эксплуатации». Когда рабочие не согласились на такой способ «избавления», захватчики выпустили их из дома, заняли помещение и немедленно отпечатали воззвание, в котором заявляли, что они «решили вернуть народу его достояние и поэтому конфискуют типографию “Русской воли” для нужд социализма». Это не значит, что они «борются с печатным словом», они «только ликвидируют наследие старого насильственного режима». На вопросы, кто они такие, захватчики отвечали, что они «социалисты с дачи Дурново» и хотят «на кооперативных началах издавать социалистическую газету». Когда служащие предложили захватчикам спросить «инструкции от Совета», последние заявили, что они «никакой власти не признают и плюют на Совет».

Характерен тот способ, которым было ликвидировано это анархистское выступление. Исполнительный комитет послал своего члена Анисимова для переговоров. Президиум съезда прибавил ему на помощь Каменева и Гоца. Вечернее заседание съезда обсуждало вопрос и вынесло резолюцию: «Категорически осуждая захват.., съезд предлагает... немедленно очистить дом». Правда, в то же время действовали и законные власти. Главнокомандующий округом послал две роты солдат. Два товарища прокурора явились на место действий. Захватчики всему этому противопоставили требование: передать вопрос на обсуждение особой согласительной комиссии, в которую вошли бы как равноправные стороны по два представителя от Совета рабочих и солдатских депутатов, от анархистов, от Совета крестьянских депутатов, от «автономного комитета анархистов» и от партий социал-революционеров и социал-демократов. Вечером действительно комиссия с участием анархистов отправилась для переговоров в Совет. Только увидев, что они окружены войсками, захватчики согласились добровольно уйти из занятого помещения, но поставили условия, которые были приняты: гарантировать им безопасность от самосуда раздраженной толпы. Арестованные при выходе участники захвата были отвезены не в распоряжение судебной власти, а на съезд Советов. Когда туда явились судебные власти, представитель Совета не допустил их до следствия на том основании, что, по соглашению о сдаче, анархистам была «обещана неприкосновенность». Справка, наведенная прокурором судебной палаты Каринским у мини-стра-председателя кн. Львова только подтвердила, что «соглашение» действительно состоялось. Анархистов освободили, даже не переписав по постановлению исполнительного комитета. На другой день «Рабочая газета» — не большевистская — приветствовала «вмешательство организованной демократии».

В самом деле, что преступного сделали анархисты? Они только использовали прецеденты, созданные большевиками и не вызвавшие в свое время ни немедленных протестов со стороны остальных социалистических групп, ни немедленных репрессий со стороны правительства. Еще 13 апреля рабочие завода «Старый Парвиайнен» постановили «реквизировать типографии всех буржуазных газет», и их резолюция была напечатана в официальных «Известиях» (№ 41). Правда в следующем номере редакции (г. Стеклову) пришлось поместить заявление, что эта резолюция, «выражающая мнение одной группы рабочих, не отвечает взглядам петроградского Совета». Взгляды петроградского Совета не помешали большевистской «Правде» печататься в типографии «Правительственного вестника», и первую свободную трибуну в России Ленин нашел на балконе реквизированного большевиками дома балерины Кше-синской. Когда после долгих хлопот поверенному Кшесинской удалось получить приговор мирового судьи о выселении непрошеных жильцов, кронштадтские рабочие постановили: отменить приговор мирового судьи, признать дом Кшесинской собственностью народа и отдать его в распоряжение большевиков. Это решение, санкционированное кронштадтским Советом, проводилось в течение двух недель после наступления срока исполнения приговора (28 мая), и только после двух отсрочек 12 июня партийные организации покинули, наконец, облюбованное ими помещение, немедленно захваченное поселившимися в другой части дома «военными организациями».

Более серьезное затруднение представила для правительства эвакуация дачи Дурново, где свили свое гнездо анархисты и максималисты. Мы видели, что оттуда был произведен набег на типографию «Русской воли». Там же готовилось более широкое движение, слухи о котором дошли до съезда Советов тотчас после этого набега.

Дача Дурново, окруженная большим парком, находилась по соседству с заводами Выборгского района, рабочие которых уже проявили определенно большевистские настроения. С самого начала революции группа анархистов-коммунистов «явочным порядком» захватила эту дачу, а затем в ней поселился ряд организаций агитационно-просветительного характера. Парком около дачи привыкло пользоваться рабочее население. Когда для правительства выяснилось, что на даче Дурново ютятся криминальные элементы, оно приняло решение выселить «анархистов-коммунистов» с дачи Дурново. Рабочие немедленно решили, что требование правительства «контрреволюционно», и заявили, что они будут отстаивать дачу Дурново с оружием в руках. На помощь этим защитникам из Кронштадта было послано подкрепление в 50 кронштадтских матросов. На заводах Выборгской стороны начались забастовки. Утром 8 июня забастовавшие рабочие 28 заводов пошли к даче Дурново и послали делегацию к исполнительному комитету сообщить, что анархисты не подчиняются требованию прокурора. Бюро исполнительного комитета заявило, что неорганизованные выступления отдельных кучек людей недопустимы. Тогда явилась новая делегация с ультимативным требованием, чтобы исполнительный комитет отказался от поддержки требования о выселении анархистов и не выпускал предположенного им воззвания, осуждающего подобные действия. В противном случае делегация грозила вооруженным сопротивлением.

Снова Гоц и Анисимов отправились для переговоров. Они выяснили, что анархисты, засевшие на даче, не только не хотят подчиниться, но требуют освобождения всех социалистов и анархистов, арестованных во время революции, в чем бы они ни обвинялись, а также конфискации типографий «Русской воли», «Речи» и «Нашего времени» для передачи их социалистическим и коммунистическим организациям. На вечернем заседании 7 июня это было доложено съезду, который после горячих прений принял предложение Гегечкори осудить «устройство вооруженных демонстраций без прямого постановления о том петроградского Совета» и предложить рабочим вернуться к занятиям. Но вместе с тем было решено сообщить рабочим, что распоряжение касается только дачной постройки и только поселившихся там анархистов, среди которых есть уголовные преступники. Парк же формальным постановлением съезда «переходил в общее пользование рабочих Выборгской стороны». Уже до вечернего заседания «комитет съезда» сообщил местному комиссару, что «постановление судебного прокурора временно отменяется» и «вопрос о помещении остается открытым» до решения съезда. «Постановление» это было вручено судебному следователю, и выселение анархистов не состоялось.

Дело о даче Дурново было, таким образом, временно ликвидировано. Но перед съездом стоял уже более сложный вопрос: о вооруженной демонстрации, втайне готовящейся анархистами и большевиками на 10 июня.

9 июня все социалистические газеты, даже склонявшиеся к большевикам, как «Новая жизнь» и «Дело народа», вышли с тревожными статьями, в которых осуждалась «анархия», расшатывающая завоевания революции. Тот самый Виктор Чернов, который в апреле (16) говорил: «Пусть не пугаются чрезмерно политических чрезмерностей Ленина.., локализовать опасность можем мы, социалисты, и исполним это тем скорее, чем меньше нам будет мешать нелепый гвалт перепуганных насмерть заячьих душ», теперь (11 июня) озаглавил свою статью «Игра с огнем», одобряя «твердые, но тактичные действия власти» и резко осуждая «необдуманную и легкомысленную готовность распустить паруса и нестись по ветру стихии». 9 июня на заседании съезда председатель Чхеидзе выступил с тревожным заявлением, что назавтра предполагаются большие демонстрации и что «если съездом не будут приняты соответствующие меры, то завтрашний день будет роковым». Был продемонстрирован текст прокламации, напечатанной газетой «Правда».

Съезд без прений принял воззвание к солдатам и рабочим, осведомляя их, что «без ведома всероссийского съезда, без ведома крестьянских депутатов и всех социалистических организаций партия большевиков звала их на улицу» «для предъявления требования низвержения Временного правительства, поддержку которого съезд только что признал необходимой». Съезд предупреждал, что «из мирной демонстрации могут возникнуть кровавые беспорядки» и что «выступлением хотят воспользоваться контрреволюционеры». Последнее заявление курьезным образом подкрепляло нелепый слух, пущенный самими большевиками, будто

Керенский сосредоточил под Петроградом 40 000 казаков, слух, только что опровергнутый самим Керенским на съезде. «Мы знаем, — развивало воззвание расхожий шаблон, — что контрреволюционеры жадно ждут минуты, когда междоусобица в рядах революционной демократии даст им возможность раздавить революцию». Съезд шел даже дальше и обещал в случае действительно контрреволюционной опасности «позвать» рабочих и солдат. Теперь же его приказ был: «Ни одной роты, ни одного полка, ни одной группы рабочих не должно быть на улице». Всякие собрания и шествия запрещались в течение 11, 12 и 13 июня, и нарушители объявлялись «врагами революции». Приняв эти решения, члены съезда разъехались по рабочим кварталам для наблюдения и уговаривания; на раннее утро 10 июня было назначено экстренное заседание в Таврическом дворце.

Что же происходило на улице? В известных уже нам центрах работа кипела. До 9 часов вечера на даче Дурново происходило заседание делегатов от фабрик и заводов. Участвовали 123 делегата, в том числе делегаты из Кронштадта, считавшего, очевидно, дачу Дурново большевистским плацдармом в Петрограде. Совещание выбрало особый комитет, которому вручило «полноту власти» и предоставило все руководство рабочим движением. В саду дачи передавали, что совещание решило провести 10 июня выступление с протестом против «буржуазного Временного правительства» и против Всероссийского Совета. Другая цель демонстрации была — требовать освобождения арестованных. На митингах в саду ораторы объясняли собравшимся, что демонстрация будет вооруженная ввиду возможных мер, которые примет «буржуазное правительство».

Другой исходной точкой демонстрации был Измайловский полк, в котором в связи с конфликтом из-за дачи Дурново 9 июня был организован митинг с участием до 2000 солдат-большевиков Петроградского гарнизона. Здесь также руководители движения направили прения на предстоящее выступление. Принято было решение выступить 10 июня с вооруженной манифестацией против Временного правительства. В тот же день резолюция, принятая в Измайловском полку, подверглась обсуждению в солдатской секции Совета и встретила решительные возражения. Принятая резолюция объявила демонстрацию 10 июня «деморализаторским актом», могущим «привести куличным столкновениям и вызвать гражданскую войну». Поэтому солдатская секция постановила, что «солдаты должны быть настороже и без призыва петроградского Совета и Всероссийского съезда Советов не принимать участия ни в каких манифестациях». Запасный батальон Измайловского полка тоже высказался против вооруженного характера манифестации.

Теперь все зависело от того, как отнесутся рабочие к вызову большевиков. Объезд членами съезда рабочих кварталов столицы дал ничтожный материал для суждения об этом. В общем, после решения съезда отдать сад дачи Дурново в распоряжение рабочих острота их настроения несколько прошла. Но все же члены съезда могли составить себе из отзывов рабочих яркую картину отрицательного отношения к ним петроградского пролетариата.

Депутат съезда, посетивший ночью дачу Дурново, встретил около дачи вооруженных людей, которые дальше его не пустили и категорически заявили, что для анархистов постановления съезда никакого значения не имеют и что они от выступления не откажутся. Вообще же о настроении рабочих на Выборгской стороне в эту ночь депутаты Квасман и Зерохович получили такие впечатления: среди рабочих преобладало настроение даже не большевистское, а анархистское. Рабочие заявляли, что теперь лозунг социал-революционеров надо изменить: вместо «в борьбе обретешь ты право свое» надо говорить: «в грабеже обретешь ты право свое». С депутатами говорили языком «Правды». Большинство съезда состоит из буржуев и империалистов: съезд продался буржуазии и т. д. На электрической станции на Васильевском острове делегату Кореневу рабочие также говорили, что большинство съезда состоит из помещиков и что настоящими представителями народа являются одни большевики. Делегат, посетивший завод «Промет», встретил у ворот рабочих, долго не пускавших его дальше. Рабочие утверждали, что съезд представляет сборище лиц, подкупленных помещиками и буржуазией. Когда делегаты возразили, что ведь там участвует и Ленин, они получили готовый ответ: Ленин там для того, чтобы всех разоблачать. Член съезда — офицер, член исполнительного комитета 11-й армии, побывав на Выборгской стороне, вернулся с особенно тягостными впечатлениями. «Нас прислали для созидательной, творческой работы, а нам приходится улаживать искусственно создаваемые конфликты. В моих ушах еще звучат эпитеты, которыми нас угощали. Всероссийский съезд продался буржуазии, держит равнение на министров, а министры на князя Львова, а кн. Львов на сэра Джорджа Бьюкенена... Церетели получил 10 миллионов от Терещенко, а Терещенко — от банкиров. Откуда это все известно? Да об этом говорят все. Молодой человек воинственного вида, с револьвером за поясом, спросил меня: а скоро ли вы, господа империалисты, с вашим кадетствующим съездом перестанете воевать? Мое убеждение, — закончил этот делегат, — что если даже удастся ликвидировать конфликт сегодня, то он вновь возгорится через 5-6 дней».

За Нарвской заставой было не лучше. Заводской комитет Путиловского завода, не большевистский, отказался устроить митинг, боясь выпустить его из рук. Двумя днями раньше должен был состояться митинг с участием Ленина и Зиновьева. Вместо них пришли анархисты, и довольно значительное количество рабочих завода решили их поддерживать. Рабочие ждали от этого переворота улучшения своего положения, а оказалось, что оно с каждым днем ухудшается. Против съезда ведется систематическая агитация: его постановления завод считает для себя необязательными и будет подчиняться только своим собственным организациям.

Делегат Ермолаев, посетивший рабочих Московского района, заявил, что с тех пор, как приехал Ленин, единодушное настроение рабочих в пользу Февральской революции изменилось, начались смута и дикие, неорганизованные выступления. Цитаделью большевизма явилась фабрика «Скороход». Делегатов здесь совершенно не хотели слушать.

Впечатление, вынесенное делегатами, посетившими воинские части Петроградского гарнизона, было не менее тревожным. В первом пулеметном полку толпа солдат встретила делегатов у ворот, не давала им говорить и не пускала в казармы. Проникнув, наконец, внутрь помещения, они встретили прапорщика Семашко, намеченного солдатами-большевиками в командиры полка, и он заявил им, что солдаты не знают съезда, а знают только Центральный комитет партии социал-демократов (большевистский). Министры-социалисты стали такими же буржуями, как другие, и идут против народа. Солдаты заявляли, что если даже большевики отменят демонстрацию, то все равно через несколько дней они выйдут на улицу и разгромят буржуазию. Настроение полка, пополненного дезертирами из других частей, было таково, что делегатов хотели даже арестовать и заявляли, что всех их надо перевешать. В 180-м Финляндском полку делегатам тоже грозили кулачной расправой. Солдаты заявляли, что они выступят с оружием в руках и еще в 5 часов утра на 10 июня утверждали, что демонстрация вовсе не отменена.

В 3-м пехотном полку члену исполнительного комитета Войтинскому солдаты заявили, что они «идут резать буржуазию». Съезд Советов они называли «съездом земских начальников», а про исполнительный комитет говорили, что он «захвачен жидами»: оригинальное сочетание крайней правой пропаганды с крайней левой. Не было недостатка и в германофильских симптомах: из рядов солдат раздавались крики: «нам все равно, кто будет править Россией, хотя бы Вильгельм».

Однако же большевики, подсчитав свои силы, которые, конечно, им были лучше известны, чем их противникам, в последнюю минуту решили подчиниться решению съезда и отложить демонстрацию. В 3 часа ночи Центральный комитет социал-демократической партии решил выпустить воззвание об отмене. Однако же до 4 часов утра газета «Правда» успела напечатать и разослать значительное количество воззваний с первоначальным призывом, который также остался нетронутым в «Солдатской правде». Затем, однако, призыв к демонстрации был вынут из набора, и «Правда» появилась утром 10 июня с белыми листами и с воззванием ЦК об отмене демонстрации. Воззвания съезда «Правда», однако, не поместила.

На что надеялись большевики, видно из их призыва, помещенного в первом издании «Правды». В выступлении должны были принять участие до 17 воинских частей Петроградского гарнизона, в том числе первый пулеметный полк, Павловский, Гренадерский, Саперный, Измайловский, Семеновский, Егерский и другие. Лозунгами выступления были намечены: «Долой царскую Думу», «Долой Государственный совет», «Долой десять министров-капиталистов», «Вся власть всероссийскому Совету депутатов», «Пересмотреть декларацию прав солдата», «Отменить приказы против солдат и матросов», «Долой анархию в промышленности и локаутчиков-капиталистов», «Пора кончить войну», «Пусть Совет депутатов объявляет справедливые условия мира», «Ни сепаратного мира с Вильгельмом, ни тайных договоров с французскими и английскими капиталистами», «Хлеба, мира, свободы».

Только после формальной отмены большевиками демонстрации, предполагавшейся в 2 часа пополудни, в настроении рабочих кварталов произошел некоторый перелом. Значительная часть воинских частей уже раньше решила не выступать. Сторонники выступления, более или менее нехотя, подчинились решению Центрального комитета социал-демократической партии. Наступило временное успокоение.

Съезд идет на уступки. Съезд Советов и исполнительный комитет после собранных их членами личных впечатлений, однако, вполне отдавали себе отчет, с каким трудом достигнута эта победа. Съезд чувствовал, что почва ускользает у него из-под ног и что, если так пойдет дальше, реальная сила в столице скоро будет не на его стороне. И под влиянием создавшегося таким образом настроения съезд резко качнулся влево.

Уже накануне предполагавшейся демонстрации съезд пошел навстречу одному из лозунгов, выставленных большевиками. Частные совещания членов Государственной думы, в которых обсуждалось политическое положение, обратили на себя внимание ленинцев. Они потребовали формального упразднения Государственного совета и Государственной думы. Ввиду роли, сыгранной комитетом членов Государственной думы в первые дни революции, умеренным течениям социализма было неловко пойти навстречу этому требованию. Назначенные Временным комитетом министры, за исключением Гучкова, Милюкова и Коновалова, еще сидели в составе кабинета. Связь с «буржуазией» считалась необходимой, чтобы не «сузить социального базиса революции». Даже по теории Церетели, «отход» буржуазии от «революционной демократии» полностью еще не совершился. Враги у этой части «буржуазии» и у умеренного социалистического большинства съезда оказались общие: и это была не мнимая (для того времени) «контрреволюция», а революционные эксцессы слева. В борьбе против них умеренный социализм, как мы видели, уже стал на точку зрения радикальной «буржуазии». Однако именно это обстоятельство, как выяснили теперь члены съезда в рабочих кварталах, и оттолкнуло от них рабочие массы. Надо было отгородиться от «буржуев», чтобы рабочие не считали их «продавшимися капиталистам». Государственная дума была самой удобной очистительной жертвой. Правда, В. Чернов находил, что формально уничтожить Думу — значит «убить покойника». Но Луначарский возражал, что в таком случае «сражаться за труп покойницы» можно только для отвода глаз. Сама Дума, за исключением, может быть, своего председателя инемногих членов, не вела своих полномочий от избрания 1912 г., а только от своей роли во время революции и не думала собираться как учреждение. В этом и найден был исход, когда съезд решил пожертвовать Думой. Резолюция большинства не упраздняла Думу, а просто констатировала факт, что старые законодательные учреждения как органы государственной власти уже упразднены революцией вместе со всем уничтоженным революцией старым режимом. Из этого съезд делал вывод, что звание «членов Думы» теперь утрачено личным составом, что содержание им должно быть прекращено и что выступления «бывших» членов Думы являются просто «выступлениями частной группы граждан свободной России, никакими полномочиями не облеченных». В дни, когда власть себе присваивали всевозможные самочинные учреждения, эти выводы не казались вполне верными и справедливыми. И Керенский, и даже Церетели признавали в эти дни, что Временный комитет Думы является источником власти «буржуазных» министров. Но они знали, что с этой тенью прав им не придется вести такой реальной борьбы, как со всевозможными самочинными комитетами нового происхождения. И жертва, требуемая обстоятельствами, была принесена.

На другой день после предполагавшейся демонстрации съезд сделал и другую уступку, практически более важную. Запретив одну демонстрацию, он сам решил устроить другую.

Мысль об этой уступке, очевидно, зародилась в те тревожные часы ночи на 10 июня, когда Чхеидзе предупреждал членов съезда, что надо быть готовым ко всяким «внезапностям», и советовал не покидать помещения Таврического дворца. На утреннем заседании 11 июня это настроение вылилось в форму определенного предложения, внесенного президиумом съезда: устроить в одно из ближайших воскресений мирную «манифестацию революционной России» в Петрограде и других городах. Целью манифестации должно было быть объединение всего рабочего населения, демократии и армии вокруг Советов, борьба за всеобщий мир без аннексий и контрибуций на основах самоопределения народов и скорейший созыв Учредительного собрания.

Когда 11 июня «Рабочая газета» сообщила, что петроградские меньшевики решили устроить в «ближайшем будущем массовое политическое выступление пролетариата для организованного протеста против поднимавшей голову контрреволюции и политики авантюристического затягивания войны», то сама «Рабочая газета» выразила недоумение по поводу такого козыря, выброшенного ленинцами. На заседании 14 июня это предположение превратилось в действительность, причем большевики, демонстративно ушедшие из заседания при обсуждении и принятии съездом резолюции, осуждающей демонстрацию 10 июня, вновь вернулись, приняли участие в обсуждении демонстрации 18 июня и заявили, что они будут в ней участвовать под своими лозунгами, которые тут же перечислили[12]. «Правда» повторила это заявление в еще более определенной форме: «Мы пойдем на демонстрацию 18-го числа для того, чтобы бороться за те цели, за которые мы хотели демонстрировать 10-го числа». Для еще большей наглядности «Правда» напечатала тот самый призыв к низвержению «десяти министров-капиталистов» и т. д., который она должна была выбросить из номера 10 июня. Газета констатировала, что впечатления делегатов в рабочих кварталах и в полках «подействовали на них освежающе после потока кадетских речей, услышанных ими на съезде», и Церетели в 24 часа переменил свою тактику. «Известия» подтверждали догадку «Правды», найдя теперь, что общий враг — не ленинцы, а «контрреволюционеры». «Дело народа», «Новая жизнь» тянули ту же песню о необходимости «сурового предостережения» по адресу «контрреволюции».

Одновременно с этим на даче Дурново уже была начата или, точнее, продолжалась подпольная работа для подготовки нового выступления. 12 июня в рабочих кварталах была распространена повестка «революционного комитета», организовавшегося в этом гнезде анархистов; рабочие делегаты приглашались на «экстренное заседание чрезвычайной важности». «Правда» напечатала 14 июня заявление Петербургского комитета социал-демократической партии, призыв центрального совета фабрично-заводских организаций и статью Сталина, в которых большевики отмежевывались от работы «революционного комитета», требовали выхода из него членов-большевиков и непризнания его рабочими организациями. Но, перепечатывая призыв 10 июня, «Правда» в то же время определенно становилась на сторону тактики, усвоенной обитателями дачи Дурново.

По сведениям, сообщенным Либером в заседании съезда 14 июня, во главе организации, совещавшейся в количестве 94 на даче Дурново, стоял «никому неведомый вождь большевиков и анархистов», подполковник Гаврилов. Либер намекал, что под флагом крайних левых течений здесь ведется ультраправая «контрреволюционная работа».

14 июня состоялось собранное исполнительным комитетом совещание членов полковых и батальонных комитетов Петроградского гарнизона в составе 800 человек. После прений была принята резолюция о подчинении решению Совета: «Только за Советом признавалось право выводить на улицу целые воинские части». Но при этом делалась оговорка: «За каждым солдатом как гражданином сохраняется право участия в любой демонстрации и манифестации, организуемой с ведома исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов какой бы то ни было партией или группой».

В ожидании демонстрации 18 июня руководители большинства съезда решили сделать левым настроениям еще одну уступку, кроме упразднения Государственной думы. 15 июня в газетах появилось постановление Временного правительства о назначении сроком созыва Учредительного собрания 30 сентября, а сроком выборов —17 сентября 1917 г. Как раз в тот же день появилось сообщение «особого совещания по созыву Учредительного собрания», из которого было видно, что это совещание, составленное из лучших знатоков и убежденных демократов, признало большинством 26 против 12, что при самой напряженной работе выборы в Учредительное собрание не могут быть произведены раньше двух месяцев со времени образования волостных и городских органов самоуправления на демократических началах, которые должны были подготовить эти громоздкие выборы и создать для них нормальные условия. Было известно, что органы самоуправления будут введены повсеместно только к 1 октября, но, следовательно, ближайшим сроком выборов могло быть только 1 декабря, иначе пришлось бы поручить составление списков и проведение других подготовительных мер тем или другим партийным организациям, созданным «явочным порядком», по шутливому выражению революционного жаргона. Понятно, что такие выборы не могли предоставить никаких гарантий свободы и беспристрастия. Прекрасно сознавая все это, Церетели тем не менее должен был во что бы то ни стало провести в министерстве ультимативное требование съезда, и он это сделал. Более совестливых министров утешали тем соображением, что все равно невозможное не станет возможным и придется вновь переменить решение, которое принимается исключительно, чтобы смягчить напряженность текущего момента. Так, подчиняясь влияниям съезда, Временное правительство вступило на почву безответственной демагогии и сознательного лицемерия.

Наступил день 18 июня — день «мирного шествия организованных невооруженных групп к Марсову полю, к могилам жертв революции», по точно определенному церемониалу, выработанному особой «комиссией по устройству манифестации». Партийные организации приглашались, помимо своих собственных лозунгов, «выдвигать также лозунги, общие всем партиям, с целью подчеркнуть политическое значение манифестации 18 июня как манифестации единства революционной демократии».

Каковы же были эти «общие всем» лозунги? Организационная комиссия снова вытаскивала лозунг: «Сплотимся против контрреволюции вокруг Советов», «Мир без аннексий» и т. д., «Революционный интернационал», «Через Учредительное собрание к демократической республике». Органы печати, одни с недоумением, другие со злорадной иронией, отмечали, что между этими лозунгами не было одного, основного: «Поддержка коалиционного правительства». «День» говорил накануне демонстрации: «Если большевики, полагающие, что надо свергнуть Временное правительство, имеют смелость выйти с этим на улицу, то вы, полагающие, что Временное правительство надо поддержать и укрепить, также обязаны иметь мужество выйти с этим лозунгом на улицу. Иначе Россия в день 18 июня по вопросу о Временном правительстве узнает только это “Долой”! И не узнает оно, что главари, инициаторы манифестации, думают совсем другое: да здравствует Временное правительство».

С другого фланга «Правда» напечатала в тот же день издевательскую статью: «Долой десять министров-капиталистов. Вся власть Советам. Это говорим мы. Это скажет вместе с нами, мы уверены, громадное большинство петроградских рабочих и Петроградского гарнизона. Ну а вы, господа? Что скажете вы по важнейшему из всех вопросов? Вы выдвигаете лозунг: “Полное доверие’, но... но только Советам, а не Временному правительству. А куда же девалось полное доверие Временному правительству, господа? Этого лозунга не найти ни в “Рабочей газете”, ни в “Известиях”, ни в “Деле народа”.. Почему прилипает у вас язык к гортани?.. Дело сводится к следующему. В широчайших кругах петербургских рабочих и солдат коалиционное министерство за месяц-полтора скомпрометировало себя безнадежно. Несостоявшаяся демонстрация 10 июня продемонстрировала это вам с полной очевидностью. Наиболее чуткие из вас не могут не заметить того, что идти теперь к петроградским рабочим и солдатам с лозунгом “Доверие Временному правительству” — значит вызвать недоверие к себе самим».

Это было метко и верно. Воззвание организационного комитета партий социал-демократов только подтверждало эти обвинения, находя лишь смягчающие обстоятельства в том, что Советы «подчиняли своей воле Временное правительство», под их давлением оно действовало и будет впредь «творить их волю — или исчезнет, будет заменено другим — волей и решением Советов». Эсеровская «Воля народа» употребляла официальную формулу съезда: «объединение масс вокруг Советов, поддерживающих правительство» и осторожно объясняла, что «съезд Советов не желает забегать вперед развития событий», что народные массы необъятной России еще слабо организованы, еще не проникнуты глубоко социалистическими идеями. При таких условиях переход всей власти к Советам грозил бы вызвать в стране междоусобицу, оттолкнуть от революции умеренные и малосознательные элементы». И тут, следовательно, правительство терпелось как временное зло. Только плехановская организация «Единства» призывала своих единомышленников участвовать в демонстрации под лозунгами: «Да здравствует твердая демократическая власть», «Да здравствует объединенное правительство и Учредительное собрание». Партия народной свободы приглашала своих сторонников воздержаться от всякого участия в демонстрации и не выходить на улицу.

Не вышли на улицу не только «буржуи». Значительная часть петроградских рабочих и солдат также уклонилась от участия в демонстрации. Преобладающим элементом в процессии были женщины и подростки. В толпе не было никакого энтузиазма. Бросалось в глаза непропорционально большое количество знамен и плакатов, очевидно, рассчитанное на гораздо большие размеры манифестации. Среди лозунгов, конечно, преобладали большевистские. На немногие знамена с надписями о поддержке Временного правительства производили систематические нападения.

Клиенты дачи Дурново решили использовать день демонстрации для набега на тюрьму, в которой содержался редактор «Окопной правды» Хаустов. Они увлекли часть демонстрантов с Выборгской стороны к зданию тюрьмы и предъявили начальнику тюрьмы требование об освобождении нескольких арестованных. Семь названных анархистами лиц были выпущены из тюрьмы и отведены на дачу Дурново. Тогда правительство предписало через министра юстиции произвести обыск на даче и арестовать виновных. В 4 часа утра дача Дурново была окружена несколькими ротами Преображенского и Семеновского полков и полусотней казаков. Министр юстиции Переверзев лично начал переговоры с анархистами, требуя выдачи освобожденных ими арестантов. Анархисты отказались. Тогда солдаты вошли в дачу, разбив прикладами двери и окна. Навстречу первым ворвавшимся была брошена бомба, которая, к счастью, не разорвалась. Это раздражило солдат. Со штыками наперевес они бросились осматривать отдельные комнаты. 60 человек было арестовано, а анархист-уголовник Аснин при взломе одной из дверей был убит случайным выстрелом. В числе арестованных оказались кронштадтский матрос Железняков и несколько матросов судна «Пересвет», что привело кронштадтскую «республику» к решению поставить министру юстиции ультимативное требование о выдаче арестованных, а в случае отказа — двинуться на Петроград с оружием в руках.

На следующий день после неудавшейся демонстрации большевиков полупустые накануне улицы Петрограда наполнились густыми толпами народа. Впрочем, по ироническому замечанию левой печати, это был не «народ», а «публика». Они вышли на улицу не для исполнения партийного приказа, не для «подсчета сил», а для выражения охватившего их порыва. Дело в том, что в столице с утра распространились известия о начавшемся наступлении на фронте, а среди дня появился в печати приказ Керенского по армии и флоту от 16 июня, телеграмма Керенского кн. Львову с предложением наименовать начавшие наступление полки «полками 18 июня» и вручить им «красные знамена революции». В этих документах было много риторического преувеличения и намеренного расчета на впечатление. Но после длинного ряда сведений о не исполняющих приказы частях, о дезертирах, о митингующих солдатах, после тяжелых впечатлений бессилия власти и прогрессирующих захватов всевозможных самочинных организаций, среди всей это картины распада и беспомощности наступление 18 июня было первым светлым лучом, который давал какую-то надежду на будущее. На минуту казалось, что здесь, наконец, достигнута цель создания коалиционной власти и оправдано ее существование. Все, кто чувствовал себя подавленным событиями последних дней, почувствовали возможность и потребность выпрямиться и громко торжествовать начавшееся оздоровление русского национального организма и русской революции. Вот почему без всякого предварительного сговора на улицу высыпала совсем другая публика, чем та, которая демонстрировала накануне.

В импровизированных шествиях, на многолюдных митингах, в речах известных ораторов чувствовалась живая радость, пред которой все партийные счеты отступили на второй план. Плакаты в честь Керенского и Временного правительства, одушевленные демонстрации перед посольствами союзных держав — все это было так непохоже на то, что происходило на тех же улицах накануне, что к чувству торжества невольно примешивалось чувство недоверия. Неужели все это прочно? Неужели это не эпизод, который пройдет без следа, а начало нового перелома, обещающее прекрасное продолжение?.. Под впечатлением удачного наступления даже в речах Либера и Церетели перед петроградским Советом зазвучали новые ноты, и большинством 472 голосов против 271 и 39 воздержавшихся это уже склонявшееся к большевизму собрание приняло патриотическую резолюцию «горячего привета» солдатам на фронте, внесенную Войтин-ским. Речь Чернова уже была встречена на этом собрании негодующим возгласом: «Давно ли вы прибыли из Циммервальда?» Увы, этому порыву суждено было продержаться недолго.

Национальные вопросы и кризис министерства. В своих последних заседаниях перед закрытием (27 июня) съезд Советов спешно заслушал ряд докладов по специальным вопросам. В этом числе был и доклад Либера о национальном вопросе, сделанный 20 июня.

В третьем пункте принятой съездом резолюции содержалось знаменитое требование, чтобы Временное правительство издало декларацию о «признании за всеми народами права самоопределения вплоть до отделения, осуществляемого путем соглашения во всенародном Учредительном собрании». Уже из этого конца фразы видно, что намерения съезда в национальных вопросах не шли так далеко, как его формула. В 5-м пункте съезд «решительно высказался против попыток разрешения национальных вопросов до Учредительного собрания явочным порядком, путем обособления от России отдельных ее частей. Они мыслили, по выражению 1-го пункта, «разрешение национального вопроса России в неразрывной связи с закреплением революции в общегосударственном масштабе». Соответственно этому они заблаговременно оговаривали в той же резолюции права государственного языка и «образование при Временном правительстве советов по национальным делам». В своем докладе Либер подчеркивал, что было бы «жестокой ошибкой», если бы «отдельные области и народности, отделившись от общего демократического движения, постарались закрепить свою победу только для себя». Даже и «те народы, которые по отношению к себе пожелают разрешить вопрос путем отделения от страны», заинтересованы в упрочении результатов революции и должны подождать решения Учредительного собрания. Любопытно, что возражения большевистских ораторов Коллонтай и Преображенского не только не стояли за более радикальное решение вопроса, но даже заявили, что во имя «общности пролетарской культуры» они против «культурно-национальной автономии». А Зиновьев от имени украинской социалистической фракции категорически заявил, что шаги Украины «направлены не к тому, чтобы, пользуясь случаем, урвать возможно больше для себя» и решить свой вопрос «явочным порядком, путем обособления от России отдельных частей». Напротив, они «направлены к организации страны, к борьбе с шовинистическими течениями среди украинской буржуазии».

В действительности шаги Финляндии и Украины были направлены именно к тому, что отрицал Зиновьев, и это тотчас обнаружилось, как только от общих деклараций съезд переходил к конкретным решениям, которые он должен был принимать по соглашению с делегатами отдельных национальностей. Немедленно после принятия общей резолюции по национальному вопросу был поставлен на обсуждение съезда финляндский вопрос. Докладчик Абрамович, исходя из положения, что Финляндия есть «особое государство», находящееся в «определенных договорных отношениях», предлагал признать за Финляндией «право на самоопределение вплоть до полной государственной самостоятельности». Но в согласии с общей резолюцией он все-таки заявлял, что в обстановке мировой войны и революционной разрухи «эта самостоятельность не может быть немедленно осуществлена». Он уверял съезд, что «финляндская социал-демократия сама это сознает и не настаивает на немедленном проведении всех логических последствий принципа государственной самостоятельности»; однако же после принятия резолюции о Финляндии выступил финляндский социал-демократ Хитунен и в длинной речи мотивировал решение съезда финляндской социал-демократической партии, только что одобрившего резолюцию, «в которой содержится требование полного права самоопределения для Финляндии, то есть признания независимости». Хитунен «не отрицал», что «законное положение» в Финляндии уже восстановлено Временным правительством, но он категорически заявлял: «Это нас не удовлетворяет»; финляндцы считают это лишь «временным урегулированием вопроса» и в настоящее время предъявляют «окончательные основы» решения финляндского вопроса. Хитунен прибавил при этом, что они вовсе «не желают разговаривать о праве самоопределения Финляндии» с представителями буржуазных, даже «левых», кругов: они «прямо обращаются к трудовому народу России». При этом тех оговорок, о которых упоминал Абрамович, Хитунен вовсе не делал, за исключением вскользь брошенного замечания, что «немедленного вывода русских войск из Финляндии не требуется в резолюции финляндской социал-демократической партии» и что «этот вопрос может быть разрешен при заключении мира».

Очевидно, концы с концами не сходились. Только что принятая резолюция признавала за финляндским сеймом право издания «для окончательного одобрения» всех законов, «за исключением областей внешней политики и вопросов военного законодательства и управления», право решать вопрос о созыве и роспуске сейма, права финляндского народа «самостоятельно определить свою исполнительную власть». Но резолюция вместе с тем оговаривала, что «окончательное решение финляндского вопроса во всем его объеме может быть принято только на всероссийском Учредительном собрании», и в этом смысле толковала «позицию социал-демократической партии Финляндии». Помимо этого разногласия, в финляндском сейме обострился вопрос о проведении займа для России в 350 миллионов марок.

Сенатор Таннер защищал перед сеймом этот заем, указывая на возможность обострения с русской стороны в случае отказа, на возможность приостановки всех русских работ в Финляндии, что лишит заработка финляндских рабочих, наконец, на раздражение русских войск, принужденных расплачиваться русским рублем, курс которого упал с 265 до 138 финляндских марок. Русский заем для восстановления валюты, несомненно, нужен был для самой Финляндии. Но, по политическим мотивам, настроение было против займа, и в этом смысле высказалось большинство сейма на заседании 17 июня.

Для уговаривания социал-демократов стать на общерусскую точку зрения съездом были посланы Авксентьев и Гегечкори. Они напоминали финляндцам о заслугах русской демократии во времена Столыпина, взывали к «усилиям демократии всех народов, населяющих Россию», чтобы спасти русскую революцию от хозяйственно-экономического краха, настаивали на разрешении займа в 350 миллионов — сравнительно небольшого, по сравнению с тяготами, которые Россия несла одна за все время войны. Они не «грозили», но серьезно предупреждали, что русская армия, стоящая в Финляндии, не помирится с необходимостью платить обесцененными рублями, что занятые деньги останутся в самой же Финляндии и т. д. Финляндцы не хотели убедиться никакими доводами. За прошлое они благодарили, но в настоящем, по заявлению вернувшихся делегатов, «оказались плохими политиками», не желая понять собственного интереса. К негодованию русских, они потребовали от России того, что можно было бы требовать от Турции или Персии: гарантии займа — передачей почты, телеграфа и казенных имуществ в Финляндии — или контроля над употреблением займа. Конечно, подкладка этого требования была тоже совершенно политическая.

Временное правительство, наконец, было вынуждено прибегнуть к мере понуждения. Министр земледелия еще 15 апреля заявил финляндскому сенату, что все вывозимое в Финляндию продовольствие должно быть оплачено в финляндской валюте. Возвращаясь к этому требованию, правительство 26 июня подтвердило, что за все выпускаемые после 15 апреля в Финляндию продовольственные грузы должна быть внесена финляндская валюта; точно так же и все остальные продукты и товары при ввозе должны быть оплачены финляндскими марками; причем вырученная за их стоимость сумма должна поступить в распоряжение правительства. Представителям финляндского сената пришлось согласиться на уплату стоимости муки — необходимого для Финляндии продукта — финляндскими марками по курсу 180 200 марок за 100 рублей. Валютный заем в 350 миллионов был окончательно отклонен сеймом 1 июля.

Другой вопрос, украинский, как мы видели, принял острую форму после принятия 10 июня «универсала» Рады и особенно после декларации секретариата 27 июня, в которой двусмысленная позиция Рады расшифровывалась уже в открыто революционном смысле. На «универсал» Временное правительство ответило 16 июня очень чувствительным воззванием за подписью кн. Львова. «Братья-украинцы» приглашались «не отрываться от общей родины, не идти гибельным путем раздробления освобожденной России, не раскалывать общей армии в минуты грозной опасности». Правительство заявляло, что «по отношению ко всем народам России оно уже начало проводить в жизнь начала культурного самоопределения»: оно «вменяет себе в обязанность прийти к соглашению с общественными демократическими организациями Украины относительно переходных мер, чтобы обеспечить права украинского народа в местном управлении и самоуправлении, в школе, в суде», но в то же время оно убеждало украинцев «предоставить окончательное решение всех основных вопросов недалекому уже Учредительному собранию».

Очевидно было, что одного такого обращения недостаточно. В правительстве возникла мысль послать на Украину комиссию из видных представителей разных партий (В. И. Вернадский и С. Ф. Ольденбург от к.-д., кн. П. А. Кропоткин, Н. Д. Авксентьев и В. А. Мякотин, В. Г. Короленко). Но было настолько очевидно, что это полумера, ничего не решающая и лишь представляющая новую оттяжку, что все названные члены по разным мотивам отказались участвовать в комиссии.

Тогда на заседании 26 июня было решено послать на Украину министров М. И. Терещенко и И. Г. Церетели (будущие представители Грузинской республики, очевидно, считались самыми подходящими для решения общерусских вопросов); к ним в ставке должен был присоединиться Керенский; наконец, «частным образом» поехал и Н. В. Некрасов. Весь «триумвират» с присоединением лидера советского большинства был тут налицо. Однако остававшиеся на месте министры к.-д. настояли на том, чтобы никаких окончательных решений в Киеве предпринято не было.

28 июня Терещенко и Церетели приехали в Киев. В течение дня они имели частное совещание с президиумами исполнительных комитетов рабочих и военных депутатов, общественных организаций и коалиционного студенчества. 29 июня приехал Керенский. С утра министры обсуждали возможности соглашения в помещении Центральной Рады. С 5 часов вечера шло заседание министров с «генеральным секретариатом».

Одновременно с этим сторонники декларации секретариата устроили министрам уличную демонстрацию украинской независимости. Не уведомив командующего войсками округа Оберучева, украинский войсковой комитет издал накануне приказ, которым на 5 часов дня был назначен парад всех украинских частей перед зданием Педагогического музея, где помещалась Рада. Оберучев ночью отменил приказ. Тем не менее украинский полк Богдана Хмельницкого и образовавшийся самочинным порядком полк имени Полуботка явились на демонстрацию вместе с малочисленными украинскими группами от остальных воинских частей, кучкой артиллеристов и юнкеров и оркестром музыки. Парад состоялся, хотя и жидкий; члены Рады Грушевский, Петлюра и другие встречали украинские войска. Министры, в том числе и военный, остались сидеть в помещении Рады. Когда по окончании парада Керенский вышел, солдаты встретили его овацией.

Вечером на объединенном заседании всех киевских исполнительных комитетов Керенский, Церетели и Терещенко произнесли обширные речи и, между прочим, сообщили о достигнутом соглашении с Радой. Были изложены и основания этого соглашения.

Такое несколько преждевременное выступление вызвало недоумение среди части министров. Решающий момент был еще впереди, и решение должно было состояться лишь с согласия всего состава Временного правительства. После 2 часов дня 30 июня, получив из Киева телеграммы, что переговоры проходят через окончательный фазис, Временное правительство перенесло свое заседание на главный телеграф, чтобы непрерывно связываться с Киевом по прямому проводу. В то же время министры, находившиеся в Киеве, вели переговоры с руководителями Рады и сообщили, что достигнуты, по их мнению, благоприятные результаты. Последнее поступившее сообщение гласило, что Рада только что вынесла постановление, которое, по мнению переговаривавшихся министров, может считаться удовлетворительным.

Постановление, о котором шла речь, было принято Радой большинством 100 против 70. Сильная оппозиция соглашению составилась из украинских социал-революционеров и членов украинского войскового комитета, не желавшего идти на компромисс в вопросе об армии. Соглашение должно было быть опубликовано в виде двух актов: одного — от имени Временного правительства, другого — от имени Центральной Рады. Это, очевидно, должно было придать соглашению характер договора между всероссийской властью и непризнанным, пока самочинным органом частных, местных организаций.

Уже во время переговоров по прямому проводу некоторые из министров к.-д. нашли как форму, так и детали содержания соглашения неприемлемыми. Во всяком случае они требовали, чтобы, как и было условлено при посылке министров, окончательного решения не принималось в Киеве. Министры были приглашены немедленно вернуться в Петроград.

Когда в Киеве узнали, что Временное правительство не считает соглашение окончательным, противники соглашения ободрились и стали утверждать, как это и было в действительности, что Терещенко и Церетели не имели достаточных полномочий для заключения соглашения, что дело пошло в затяжку и т. д. Боязнь, что соглашение будет сорвано, видимо, побудила министров дать заверения, что текст как русского, так и украинского актов должен считаться окончательным. В ночь на 1 июля в совещании органов революционной власти и политических партий были рассмотрены подробности относительно формы и состава краевого органа. Утром 1 июля министры выехали в Петроград.

Заключенное тремя министрами соглашение вызвало в Петрограде сильнейший протест со стороны министров к.-д. «Русские юристы, — писал знаток государственного права, профессор Б. Э. Нольде («Речь», 7 июня), — привыкли после переворота читать множество правовых актов, которые в первую минуту поражают их своей новизной и смелостью. Но такого акта, как “декларация” с “универсалом’, им читать еще не приходилось. Действительно, министры — дилетанты, руководившиеся единственным желанием как-нибудь смягчить остроту борьбы, проявили чрезвычайную беззаботность в юридических вопросах. Не говоря уже о том, что их постановление узаконивало не существовавшие до сего в праве понятия “Украины” и “Рады”, юридическое содержание этих терминов оставалось совершенно неопределенным». «Неопределенному множеству русских граждан, живущих на неопределенной территории, — говорит Нольде, — предписывалось подчиниться государственной организации, которую они не выбирали и во власть которой их отдали без всяких серьезных оговорок. Русское правительство не знает даже, кого оно передало в подданство новому политическому образованию... Над этими миллионами русских граждан поставлена власть, внутреннее устройство и компетенция которой внушают полное недоумение...» Рада «из своей среды» выбирает «ответственный перед нею» генеральный секретариат, который будет утверждаться Временным правительством и будет считаться «носителем высшей краевой власти Временного правительства». Так говорил «универсал». «Декларация» правительства делает попытку «несколько расширить смысл» и выражается иначе: «Назначить в качестве высшего органа управления краевыми делами на Украине особый орган — секретариат, состав которого будет определен правительством по соглашению с украинской Центральной Радой». «При определении объема власти нет даже фикций; в приведенных пожеланиях заключается безусловная передача Раде всей совокупности государственно-правовых полномочий, по крайней мере в делах внутренних». «Какое правовое возражение противопоставит Временное правительство украинской власти, если, ссылаясь на договор, последняя потребует передачи ей почты, или телеграфа, или поступлений от налогов, если она устроит земство по-своему, если она на своей “морской границе’, ибо все возможно при неопределенности договора и слабости Временного правительства, заведет свои таможни? Впрочем, даже войско стоит под некоторым сомнением, ибо Раде обещано “без нарушения боеспособности армии” комплектование отдельных частей исключительно украинцами» (Нольде). Надо прибавить, что даже и апелляция к Учредительному собранию теряла смысл, так как, по двусмысленным выражениям правительственного постановления, «правительство авансом обещало отнестись сочувственно» к разработке проекта украинской автономии «в том смысле, в котором сама Рада найдет это соответствующим интересам края» «для внесения в Учредительное собрание». Единственными уступками, полученными взамен всего этого, было обязательство пополнить Раду «на справедливых началах», предоставленных ее усмотрению, «представителями других народностей, живущих на Украине», и «решительное отвержение попыток самочинного осуществления автономии Украины (уже осуществлявшейся по соглашению) до Учредительного собрания».

2 июля министры приехали в Петроград и сделали подробный доклад о переговорах на заседании Временного правительства. Тут же был прочтен заготовленный в Киеве проект правительственного постановления и указано, что текст этот должен быть принят без всяких изменений. Единственная возможная уступка — замена «постановления» «декларацией».

Уже не в первый раз решения, подготовленные келейно в руководящей группе членов кабинета, проводились на заседаниях Временного правительства большинством министров-социалистов при поддержке В. Н. Львова, Годнева или кн. Львова. Министры партии народной свободы в таких случаях неизбежно оставались в меньшинстве. Таким образом, в корне нарушался сам принцип коалиции, на основе которого они вошли в правительство. Так прошли постановления об упразднении Думы, о назначении невозможного срока созыва Учредительного собрания. После того как манифестация 17 июня выяснила, что советское большинство вообще конфузится поддерживать Временное правительство, положение так называемых «министров-капиталистов» в нем стало совершенно невозможным. Газета «Речь» тогда же (18 июня) поставила вопрос, насколько целесообразно их дальнейшее пребывание в кабинете. Начавшееся на фронте наступление, для которого, собственно, и было составлено коалиционное правительство, несколько задержало его распад. Но именно к наступлению, несмотря на «приятие войны» умеренными социалистами, органы революционной демократии относились более чем прохладно. Затем в среде этих органов началась форменная кампания против каждого из министров к.-д. поодиночке. На очереди теперь был министр народного просвещения А. А. Мануйлов. В его министерстве, как и в большинстве других, тоже образовался полуявочным порядком коллективный орган «революционной демократии» с обычной целью «толкать» министра в направлении «углубления» революции. Это был так называемый «государственный комитет», созданный из молодых педагогов. Не ограничиваясь разработкой законопроектов по Министерству народного просвещения, которые министр должен был принимать для проведения в кабинете, «государственный комитет» предъявлял претензии прямо заменить министерство и министра. Правительство среди массы неотложных дел действительно не спешило с коренными школьными реформами. В этих затяжках обвиняли министра, заподозривали его добрую волю и, наконец, в государственном комитете и в исполнительных комитетах Советов провели резолюцию, в которой объявили дальнейшее совместное сотрудничество с ним невозможным. Это случилось как раз перед самым министерским кризисом, и противники к.-д. даже обвиняли их, что они сам кризис затеяли для того, чтобы прикрыть «неудачного» министра.

Конечно, кризис разыгрался не из-за одного украинского вопроса. Но решение украинского вопроса «триумвиратом» в Киеве с нарушением основных положений коалиции представляло особенно яркое и типичное доказательство невозможности дальнейшего существования коалиции. Министры партии народной свободы, чтобы показать, что они вовсе не против областной автономии Украины, принесли с собой в заседание 2 июля только что состоявшееся решение Центрального комитета партии — внести областную автономию в программу и создать комиссию для выработки законопроекта. Но признать без всяких изменений бесформенную и юридически неграмотную декларацию Терещенко и Церетели они не могли. После голосования, в котором на сторону министров-со-циалистов стали кн. Львов и обер-прокурор Синода В. Н. Львов, четыре министра к.-д., оставшиеся в меньшинстве: А. И. Шингарев, Д. И. Шаховской, А. А. Мануйлов и В. А. Степанов — вышли из состава Временного правительства, мотивируя это тем, что постановление по украинскому вопросу вносит хаос в отношения между правительством и краевым органом и открывает Раде почти законные способы осуществления явочным порядком украинской автономии. Центральный комитет партии в тот же день принял декларацию, главным мотивом которой была мысль, что идея общенационального соглашения оказалась бессильной обеспечить стране авторитетную власть. «Единое и сильное правительство может быть создано либо усилением однородности его состава, либо такой его организацией, которая обязывала бы элементы, входящие в его состав, действовать в основных вопросах государственной жизни не путем перевеса большинства над меньшинством, а путем взаимных соглашений, направленных к осуществлению общенациональных задач». Заявление кончалось обещанием и впредь поддерживать правительство в наступлении на фронте и в поддержании порядка внутри государства.

Июльское восстание. В то время как принимались эти решения (2 июля), крайние элементы уже готовили новое уличное выступление. Выход министров к.-д. был связан их политическими противниками с июльским бунтом, хотя между тем и другим не было ничего общего.

Как известно, большевики старались сложить с себя ответственность за движение 3-5 июля. В годовщину этих дней, в 1918 г., Зиновьев на заседании петроградского Совета сказал следующее: «Нашу партию обвиняли в том, будто она устроила заговор 3 июля... Прошел год, мы живем в иной обстановке, теперь нет никаких оснований скрывать то, что было. И мы заявляем так же, как заявляли год тому назад: наша партия ни в какой мере не подготовляла этого “заговора’. Она делала все возможное, чтобы сдержать выступление в тот момент... В течение двух недель, начиная с демонстрации 17 июня, наша партия, влияние которой росло не по дням, а по часам, делала все возможное, чтобы сдержать преждевременное выступление петроградских рабочих... Все деятели нашей партии в течение двух недель занимались тем, что локализовали пожар. Мы бывало шутили тогда промеж себя, что мы превратились в пожарных... Мы чувствовали, что петроградский авангард еще недостаточно сросся со всей армией рабочих, что он забежал слишком вперед, что он слишком нетерпелив, что основные колонны не подоспели, особенно солдатские и крестьянские». Некто И. Петработский в брошюре «Правда об июльских днях», изданной вскоре после событий («к предстоящему процессу интернационалистов»), также утверждал, что движение началось стихийно, что «большевистским ораторам, пытавшимся удержать массы от выхода на улицу, кричали: «Мы выйдем без вас» и что цель большевиков была взять в руки манифестацию и направить ее в мирное русло.

Доля правды, заключающаяся в этих утверждениях, состоит в том, что в июле лидеры большевиков еще не считали положение достаточно созревшим для того, чтобы произвести окончательный удар. Но они были не прочь произвести пробу, и во всяком случае даже и мирная агитация за захват власти не могла обойтись без демонстративных уличных выступлений. К началу июля дело осложнилось двумя обстоятельствами. Во-первых, солдаты Петроградского гарнизона были раздражены тем, что «сорокалетних» не хотят отпускать с фронта на полевые работы, они были взволнованы также слухами о расформировании некоторых полков на фронте и в тылу за неисполнение приказов. Центром агитации был первый пулеметный полк, который и организовал военную часть выступления 3 июля. От пулеметного полка рассылались эмиссары к другим воинским частям с приглашением принять участие в выступлении. У солдата, явившегося для захвата типографии «Нового времени», был отобран документ, свидетельствующий об этой стороне подготовительной работы. Документ гласил: «Мандат. Сим уполномочиваются товарищи Гуреев, Пахомов и Никонов отправиться в Ораниенбаум для объявления постановления о вооруженном выступлении трех батальонов 1-го пулеметного полка завтра, 3 июля, для свержения Временного правительства и восстановления власти Совета рабочих и солдатских депутатов и чтобы просить товарищей поддержать наши выступления». С теми же просьбами обращались эмиссары пулеметного полка и во время самого выступления. Эта сторона подготовки, несомненно, большевистской по существу, видимо, велась вне тесного круга большевистских вождей, и результаты ее, сказавшиеся вечером 3 июля, были для них большой неожиданностью. Но, уже несомненно, в круге их ближайшего ведения лежала другая сторона подготовки — создание центрального штаба революционного выступления. «Правда» уже задолго печатно объявила свое решение «завоевать» петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, «в первую очередь» его рабочую секцию, так как в солдатской секции влияние большевиков было гораздо слабее. 28 июня в «Правде» был напечатан приказ о борьбе с «контрреволюцией» и при этом указано, что он будет проводиться большевиками на предстоящем экстренном заседании рабочей секции. 30 июня это заседание было назначено на 1 июля: «Правда» обязывала всех большевиков и «объединенцев» явиться на это заседание под угрозой замены их другими лицами. Наконец, 2 июля «Правда» оповестила, что заседание переносится на 3 июля, причем угроза в случае неявки была повторена. Когда в 7-м часу вечера началось это заседание, его явной целью было «завоевать рабочую секцию». О вооруженной поддержке не было речи; и даже когда перед заседанием было сообщено, что к Таврическому дворцу идут пулеметчики с тремя пулеметами, то ораторы напомнили, что вооруженные выступления запрещены всем, включая и большевиков. Во время самого заседания настроение менялось по мере получения дальнейших сведений о том, что происходило на улицах.

Происходило следующее. Около 6 часов вечера 3 июля на улицах появились автомобили с неизвестными лицами, которые останавливались у казарм войсковых частей и приглашали солдат примкнуть к предстоящему вооруженному выступлению. К 7 часам забастовали рабочие Выборгской стороны (Лесснер, Нобель, Парвиайнен) и Путиловского завода; толпы рабочих отправились в центральные части города. Около 7 часов появилось воззвание соединенных бюро комитетов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов к солдатам и рабочим. Руководящий орган «революционной демократии» объявлял, что расформирование полков произведено по требованию армейских и фронтовых организаций, и напоминал, что ни одна воинская часть не имеет права выходить с оружием без призыва главнокомандующего в согласии с комитетами Советов. Ослушников воззвание грозило объявить «изменниками и врагами революции».

Несмотря на это, около 8 с половиной часов выступили Гренадерский и пулеметный полки: появились вооруженные пулеметами автомобили; начался захват встречных автомобилей и грузовиков. У Финляндского вокзала, у Литейного моста, на Невском начались митинги; усердно агитировали анархисты и большевики с дачи Дурново. Мальчишки раздавали вооруженным лицам патроны. Появились обычные плакаты известного нам содержания; сорокалетним солдатам объявили, что они свободны и могут ехать домой: Советы уже взяли власть.

В заседании рабочей секции все лидеры были налицо: Зиновьев, Каменев, Троцкий, Рязанов. Тон и содержание их речей теперь переменились: видимо, они решили не отклоняться от начавшегося движения. С трибуны Таврического дворца они уже рисовали картины поголовного восстания. Тщетно Либер, Вайнштейн, Каплан, Войтинский пытались опровергнуть их фактами, указывая, что из Гренадерского полка вышло только 800 человек, другие полки колеблются. Путиловские рабочие с 3 часов ждут и не знают, куда идти, и т. д. К 9 часам вечера к Таврическому дворцу подошел первый пулеметный полк с плакатами: «Долой министров-ка-питалистов», за ним следовали автомобили с пулеметами и «Красная гвардия». К пулеметчикам вышел Чхеидзе, но его речь не имела никакого успеха. Недружелюбно встречен и Войтинский. Зато Троцкий, заявивший, что теперь настал момент, когда власть должна перейти к Советам, был встречен шумными аплодисментами так же, как Зиновьев, Стеклов и другие большевики.

В трудовой секции Каменевым внесено предложение образовать комиссию в 25 человек, которые бы руководители движением с целью придать ему мирный и организованный характер. Проект резолюции мотивировал это «необходимостью ввиду кризиса власти настаивать на том, чтобы всероссийский Совет взял в свои руки всю власть». Тщетно Чхеидзе возражал, что существует центральный комитет Советов, который как раз и обсуждает вопрос о правительственном кризисе. Меньшевики и социал-революционеры, видя, что они в меньшинстве, покинули зал заседания. Резолюция была принята одними большевиками, и тут же выбраны 15 человек двадцатипятичленной комиссии.

Главным штабом начавшегося таким образом серьезного движения оказался, однако, не Таврический дворец, а цитадель Ленина — дом Кшесинской с классическим балконом, с которого восставших солдат и рабочих приветствовал сам Ленин, не вполне оправившийся от болезни. Сюда к 10 часам пришла пятитысячная толпа солдат и рабочих; отсюда рассылались автомобили с распоряжениями к Таврическому дворцу, к Михайловскому манежу и т. д. По воспоминаниям Н. Арского[13], «всей операцией по восстанию 3 июля и следующих дней заведовала военная организация при Центральном комитете социал-демократической партии, помещавшаяся в доме Кшесинской. В нее, кроме членов ЦК входили представители различных воинских частей. Военная организация имела записи о распределении воинских частей и вооруженных рабочих по районам, в ней же были сосредоточены сведения по разведке, внешнему караулу, по связи с частями, по Петропавловской крепости, сведения о воинских частях, входящих в группу Выборгской и Петроградской сторон, Марсова поля и т. д. На своих бланках военная организация рассылала боевые приказы о вооруженном выступлении, о присылке машин, о присылке из Кронштадта крейсеров. Здесь же на карте были обозначены пункты, которые надлежало захватить»[14].

Пока здесь действовали, в Таврическом дворце говорили. В 12 часов ночи началось объединенное заседание комитетов Советов. Телеграммой Чхеидзе на заседание были вызваны представители всех петроградских заводов и воинских частей. Чхеидзе открыл заседание предложением постановить, что все участники заседания должны считать себя связанными его решениями и проводить их в жизнь, не согласные с этим должны тотчас же удалиться. Большевики остались в меньшинстве (21) и вышли из зала, но тотчас вернулись и заявили, что постановление незаконно и что они будут апеллировать к Интернационалу. В дальнейших прениях выступил, между прочим, молодой человек в солдатской форме, назвавшийся Скляровым, и предъявил требование от первого пулеметного полка о передаче всей власти петроградскому Совету. Присутствовавшие на заседании представители пулеметного полка его не признали; Скляров заявил, что он только 3 июля поступил в полк; из дальнейшего расспроса объяснилось, что он только что избежал ареста в пулеметном полку, где были арестованы его спутники, приехавшие туда для агитации, в том числе член агитационной комиссии Совета Вайнштейн, портфель которого оказался у Склярова. Этот маленький эпизод снова вводит нас в тайную лабораторию июльского восстания.

В конце прений собрание приняло новое обращение к рабочим и солдатам, внесенное и мотивированное Церетели. Комитет Советов обращал внимание на то, что, требуя передачи власти Советам, восставшие сами же посягают на эту власть и косвенно «подкапываются под всякую народную власть, не исключая будущего Учредительного собрания». Они «требовали раз навсегда прекращения подобных позорящих весь революционный Петроград выступлений» и «призывали ждать решения полномочного органа демократии по поводу кризиса власти».

Во время этих прений Таврический дворец все время был окружен толпами рабочих и солдат. Часть их разошлась к часу ночи, но на смену им явились новые толпы, еще более враждебно настроенные. Ночь прошла тревожно. Только к утру прекратились одиночные выстрелы.

Утро 4 июля с внешней стороны началось нормально. Но уже в 10 часов опять было прекращено трамвайное движение. Толпы рабочих снова двинулись из рабочих кварталов на Невский. К полудню к восставшим частям Петроградского гарнизона пришли на поддержку пулеметчики из Ораниенбаума и были подвезены матросы и солдаты из Кронштадта под предводительством Раскольникова и «доктора» Рошаля. Главный штаб большевиков в доме Кшесинской продолжал свою энергичную деятельность. Ленин, Луначарский и другие опять говорили речи с балкона, призывая к свержению остальных «шести министров-капиталистов» и к дальнейшей организованной борьбе за большевистские лозунги. Получив это напутствие, десятки тысяч вооруженных манифестантов двигались от особняка Кшесинской к Таврическому дворцу в сопровождении членов ЦК и броневых автомобилей.

О Временном правительстве как-то забыли. В 11 часов утра оно вырабатывало декларацию в квартире министра-председателя кн. Г. Е. Львова. Керенский, накануне приехавший в Петроград, тотчас же уехал на Западный фронт: двадцать минут спустя после отхода поезда восставшие пришли ловить его на вокзал, но уже не застали. За ним была послана телеграмма, извещавшая его о событиях, начало которых он видел.

Заседание правительства еще не кончилось, когда из штаба сообщили, что на Невском происходит стрельба. Решено было перенести заседание в штаб. Там были кн. Львов, Церетели, министр юстиции Переверзев, два помощника военного министра. Был момент, когда положение правительства казалось безнадежным. Преображенцы, семеновцы, измайлов-цы, не примкнувшие к большевикам, заявили и правительству, что они сохраняют «нейтралитет». На Дворцовой площади для защиты штаба были только инвалиды и несколько сотен казаков. Войска из окрестностей Петрограда, вызванные главнокомандующим округом, генералом Половцовым, могли явиться только к вечеру. В ожидании их приказ Половцова воинским частям «приступить немедленно к восстановлению порядка» оставался мертвой буквой. Два «министра-капиталиста» Н. В. Некрасов и М. И. Терещенко при этих условиях исчезли из штаба, не предупредив товарищей. На следующее утро появился приказ Н. В. Некрасова от 4 июля о том, что правительство «удовлетворяет» его ходатайство об отставке и он передает управление министерством своему товарищу А. В. Ливеровскому.

Таврический дворец стал настоящим центром борьбы. В течение целого дня к нему подходили вооруженные части, раздраженно требовавшие, чтобы Совет взял, наконец, власть. В 2 часа началось заседание солдатской секции, но оказалось, что из 700 членов собралось только 250 человек. Заседание не успело закончиться, когда (в 4 часа дня) зал потребовался для объединенного заседания Советов. Как раз к этому времени к Таврическому дворцу подошли кронштадтцы и пытались ворваться во дворец. Они требовали министра юстиции Переверзева для объяснений, почему на даче Дурново арестованы кронштадтский матрос Железняков и анархисты (см. выше). Вышел Церетели и объявил враждебно настроенной толпе, что Переверзева здесь нет и что он уже подал в отставку и больше не министр. Первое было верно, второе неверно. Лишившись непосредственного предлога, толпа немного смутилась, но затем начались крики, что министры все ответственны друг за друга, и была сделана попытка арестовать Церетели. Он успел скрыться в дверях дворца. Из дворца вышел для успокоения толпы Чернов. Толпа тотчас бросилась к нему, требуя обыскать, нет ли у него оружия. Чернов заявил, что в таком случае он не будет разговаривать с ними. Толпа замолкла. Чернов начал длинную речь о деятельности министров-социалистов вообще и своей как министра земледелия в частности. Что касается министров к.-д., то «скатертью им дорога». Чернову кричали в ответ: «Что же вы раньше этого не говорили? Объявите немедленно, что земля переходит к трудящемуся народу, а власть — к Советам». Рослый рабочий, поднося кулак к лицу министра, исступленно кричал: «Принимай, с. с., власть, коли дают». Среди поднявшегося шума несколько человек схватили Чернова и потащили к автомобилю. Другие тащили к дворцу. Порвав на министре пиджак, кронштадтцы втащили его в автомобиль и объявили, что не выпустят, пока Совет не возьмет всю власть. В зал заседания ворвались возбужденные рабочие с криком: «товарищи, Чернова избивают». Среди суматохи Чхеидзе объявил, что товарищам Каменеву, Стеклову Мартову поручается освободить Чернова. Но освободил его подъехавший Троцкий: кронштадтцы его послушались. В сопровождении Троцкого Чернов вернулся в зал[15].

Возобновившееся в 4 с половиной заседание комитетов и далее прерывалось бурными вторжениями с улицы. Явились 90 представителей 64 фабрик и заводов и требовали, чтобы их впустили в зал заседания. Когда это было сделано, ораторы рабочих заявили протест против воззваний, смешивавших их с «контрреволюционерами», потребовали передачи власти Советам, контроля над промышленностью и борьбы с надвигающимся голодом. После их удаления выступил Церетели и заявил, что передача власти Советам, которую он в принципе уже не отрицал, не может быть делом исполнительных комитетов. Для этого нужен «полномочный орган» — съезд Советов, который он предлагает созвать в течение двух недель. Чтобы безответственные элементы не мешали работать, этот съезд должен быть созван в Москве. Власть же до съезда должна оставаться в руках министров-социалистов, чтобы показать, что уход к.-д. не испугал демократию. Дан возражал, что власть должны взять виновники 3 июля...

На улицах все время происходили стрельба и отдельные схватки. Видную роль в борьбе с восставшими сыграли в этот день казаки. Но они и поплатились за это. У Литейного моста отряд казаков попал в засаду, был обстрелян из пулеметов и потерял несколько человек ранеными и убитыми. Наконец, около 7 часов вечера начали обнаруживаться первые последствия правительственных обращений к войскам, остававшимся верными. В это время пришли на Дворцовую площадь и подкрепили инвалидов 9-й кавалерийский полк, Владимирское военное училище, первый казачий полк. Правительство ободрилось. На выручку Таврического дворца шли Литовский и 176-й полки.

Это было как раз вовремя, так как Таврический дворец переживал самые тревожные минуты. Толпа, окружающая дворец, стала вести себя особенно вызывающе, требуя уничтожения буржуазии и заявляя, что надо убить министров-социалистов. В зал заседания ворвался солдат с винтовкой и заявил, что если к «революционной армии» не выйдет Церетели, то они войдут и выведут его силой. С трудом удалось разоружить солдата.

Вдруг раздались выстрелы. Это окружавшая толпа стреляла в приближавшуюся ко дворцу артиллерию. Один залп и слухи о приближении названных полков привели толпы в состояние паники. Солдаты и рабочие бросились бежать от дворца куда попало. Заседавшие Советы, по ироническому замечанию Зиновьева, «дождались, наконец, радостного момента, когда на трибуне показался поручик Кучин и председатель Дан бросился в его объятия, и они облобызались... Раздались звуки “Марсельезы’. Это был оркестр музыки Измайловского полка, прибывший в первом часу ночи в полном вооружении и построившийся в зале Таврического дворца. В это время министры Некрасов и Терещенко вернулись на заседание Временного правительства. Авантюра большевиков подходила к концу.

Одним из обстоятельств, переломивших настроение «нейтральных» воинских частей, было опубликование некоторых документов разведки. Мысль принадлежала министру Переверзеву. Правительство не решалось публиковать эти документы от себя, а передало их журналистам Г. А. Алексинскому (члену 1-й Думы) и B. C. Панкратову, бывшему шлиссельбуржцу. Опубликованные сведения состояли из показаний прапорщика Ермоленко, переброшенного через германский фронт «для агитации в пользу скорейшего заключения мира с Германией». Ермоленко указывал на связь Ленина с германским генеральным штабом и называл имена доверенных лиц в Стокгольме, через которых шли денежные контакты германцев с большевиками. Правда, туг еще не было таких подробных указаний, которые были опубликованы уже после октябрьской победы большевиков (конец 1917 г.), но все же впервые были названы имена посредников: Якова Фюрстенберга (Ганецкого), Парвуса-Гельфанда в Стокгольме, прис. пов. М. Ю. Козловского и родственницы Ганецкого, Суменсон, занимавшейся вместе с ним спекулятивными сделками. Указаны были и способы пересылки денег из Берлина через Discontogesellschaft на Стокгольмский Nya-Banken. О впечатлении, произведенном этими документами, можно судить по тому, что, когда они были прочтены делегатам Преображенского полка, преображенцы заявили, что теперь они немедленно выйдут на подавление мятежа. Действительно, они пришли первыми из гвардейских частей на Дворцовую площадь, за ними подошли семеновцы и измайловцы.

Узнав о мере, принятой по предложению Переверзева, вернувшиеся в штаб Некрасов и Терещенко подняли целую бурю. Они возражали, не без оснований, что преждевременное опубликование части документов спугнет преступников, помешает ожидавшемуся приезду в Петроград Ганецкого и повредит следствию. Правительство решило остановить печатание, но уже не могло. Документы появились в маленькой газете «Живое слово», а на следующий день были перепечатаны и большими газетами.

Заседание в Таврическом дворце продолжалось теперь при более спокойном настроении. В четыре часа ночи на 5 июля большинством 100 против 40 была принята следующая резолюция: «Обсудив кризис, созданный выходом из состава правительства трех министров к.-д. (Степанов был товарищем министра), объединенное собрание признает, что уход к.-д. ни в коем случае не может считаться поводом для лишения правительства поддержки революционной демократии, но что вместе с тем уход этот дает демократии основание для пересмотра своего отношения к организации правительственной власти в переживаемый исторический момент... Собрание постановляет: собрать через две недели полное собрание исполнительных комитетов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов с представительством от мест для решения вопроса об организации новой власти, озаботиться временным замещением вакантных должностей по управлению министерствами лицами по соглашению с Центральным комитетом Советов рабочих и солдатских депутатов и исполнительным комитетом всероссийского Совета крестьянских депутатов. Вместе с тем, охраняя волю всероссийской демократии, собрание подтверждает, что до нового решения полным составом исполнительных комитетов вся власть должна оставаться в руках теперешнего правительства, которое должно действовать последовательно, руководствуясь решениями всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов. Если бы революционная демократия признала необходимым переход всей власти в руки Советов, то только полному собранию исполнительных комитетов может принадлежать решение этого вопроса».

Для окончательного восстановления порядка Временное правительство по соглашению с исполнительным комитетом 5 июля решило составить особую комиссию в контакте с главнокомандующим войсками округа. Вместе с тем решено создать следственную комиссию для выяснения виновных. По городу в течение дня время от времени еще ездили автомобили с вооруженными людьми, но они немедленно захватывались патрулями правительственных войск. Настроение и состав публики не улицах совершенно переменились. К вечеру Петроград был совершенно спокоен.

Подводя итоги большевистской попытки 3-5 июля, Троцкий в своем историческом очерке революции говорил: движение 3-5 июля «показало с полной очевидностью, что руководящие партии Советов жили в Петрограде в совершенной политической пустоте. Правда, гарнизон вовсе еще не был в то время на нашей стороне. Были среди него колеблющиеся части, были нерешительные и пассивные... Рабочие и солдаты требовали от нашей партии большей активности, но мы считали, что ввиду отсталого настроения провинции час для решительного наступления не настал. Наша партия, с одной стороны, боялась, что Петроград (в случае их победы) окажется изолированным от провинции. С другой стороны, мы надеялись, что активное и энергичное вмешательство Петрограда может спасти положение».

Тут, как видим, не было ясной позиции. Большевики 3-5 июля выступили без программы. Если бы они победили, они не знали бы, как воспользоваться победой. Но в качестве технической пробы опыт был для них, несомненно, чрезвычайно полезен. Он показал им, с какими элементами надо иметь дело; как надо организовать эти элементы; наконец, какое сопротивление могут оказать правительство, Совет и воинские части. Итоги опыта были чрезвычайно поощрительны. Большевики увидали, как в сущности легко овладеть властью. Было очевидно, что, когда наступит время для повторения опыта, они произведут его более систематически и сознательно.

Что извлекла из урока другая, победившая сторона? Мы это увидим в следующих главах. Предваряя изложение, можно лишь сказать, что победители слишком легко отнеслись к своей быстрой победе и далеко недооценили значения тех факторов, действие которых причинило им несколько неприятных часов. Прошел минутный страх, и все как будто пошло по-старому. Текущая жизнь с ее очередными вопросами снова заслонила от них те глубины, которые на несколько моментов разверзлись перед ними. Коренные проблемы революции остались не решенными, хотя и были теперь поставлены во весь рост. Фатально государственный корабль несло течением к крутому обрыву.

Часть II

Корнилов

или Ленин?

I. Первый длительный кризис власти

Три фазиса «углубления» революции. Разбираясь в политическом содержании первых двух периодов деятельности революционной власти и сопоставляя их с последующими, необходимо отметить следующие черты, характеризующие поступательный ход русского революционного процесса.

1. Политическая борьба при первом правительстве шла между социализмом и «буржуазией». С одной стороны стоял весь блок социалистических партий, сплотившихся в противоположность «буржуазии» в органах так называемой «революционной демократии». С другой стороны ей противостояли предполагаемые представители этой «буржуазии» в правительстве. При втором правительстве блок победил — и раскололся. Борьба передвинулась уже на ступень дальше влево: она шла теперь между умеренным социалистическим большинством «демократических» организаций и их меньшинством. Последнее представляло точку зрения утопического социализма: бланкизма и революционного синдикализма. Этот второй период борьбы закончился фактическим поражением большинства, дискредитированного в глазах той массы, на которую оно хотело опереться. А поражение большинства фактически приводило к господству крайней большевистской группы меньшинства, уже тогда опиравшейся на значительную часть петроградских рабочих и гарнизона.

Однако меньшинство это все же не было достаточно сорганизовано. При всем влиянии его демагогических лозунгов на массу оно еще не имело ни определенной положительной программы, ни вооруженной силы, готовой поддерживать его господство. Одно было ясно: программа большевизма может быть только разрушительной по отношению ко всему существующему и только утопической в своей положительной части. Ясно было также и то, что осуществить такую программу можно лишь при помощи внешнего принуждения. В том и другом отношении психологическое сопротивление, на которое натолкнулась бы победа крайнего фланга, было тогда еще слишком велико. Не исключена была возможность и немедленного физического противодействия со стороны не затронутых еще пропагандой военных частей. Вероятно, поэтому инициаторы восстания 3-5 июля сами смотрели на это восстание лишь как на первую пробу. «Правда» заявила об этом гласно. Для «первой пробы» вожди восстания встретили меньше сопротивления, чем могли ожидать. В этом смысле восстание пошло дальше намеченной цели. Оно чуть не отдало власть в руки большевиков и во всяком случае показало им, что технически предприятие их вовсе не так трудно осуществить, как это могло казаться раньше.

В ожидании новой и окончательной пробы — при более благоприятных условиях — положение по необходимости оставалось прежнее. Формально господствующее влияние продолжало принадлежать умеренно-социалистическому большинству Советов. Фактически влияние этого большинства на городские массы чрезвычайно ослабело. Об этом вскоре и засвидетельствовали выборы в крупных городских центрах. Вместе с ослаблением групп, занимавших политически центральное положение, соответственно усилились не только левый большевистский фланг (усиление его, собственно, и было причиной ослабления центра), но также и правый «буржуазный» фланг. Этим объясняется то обстоятельство, что, несмотря на выход из правительства министров партии к.-д., и после восстания 3–5 июля идея коалиции не только не исчезла, но, наоборот, временно приобрела больше силы и значения, чем имела прежде.

2. К этому вела и та вторая черта, которую также надо отметить: само существо программ, сменявшихся в процессе «углубления» революции. Первое правительство по существу занималось не «углублением революции», а укреплением ее завоеваний. Этому правительству принадлежит почти вся созидательная работа, которая при нем началась, а продолжалась и была закончена при следующих правительствах. Но при первом же правительстве начались распад власти в стране, разложение армии на фронте и организация социалистических партий в органах «революционной демократии». Переход к коалиционному министерству был добровольной уступкой вновь организовавшимся силам, которые, по добросовестному убеждению большинства членов первого кабинета, представляли собой «живые силы страны», ее настоящую «демократию».

Ход и исход деятельности второго правительства (первого коалиционного) не оставил места никаким дальнейшим иллюзиям по этому поводу. Единственной реальной задачей, которую ставило себе это правительство, было успешное окончание войны в согласии с союзниками. Но приемы, которыми имелось в виду достигнуть этой нормальной военно-дипломатической цели («демократизация» армии и циммервальдские начала внешней политики), оказались в полном противоречии с самими целями. Применение их не могло не привести политику власти — а с ней и саму власть — к решительному крушению.

Фиаско «демократической» внешней политики полностью обнаружилось уже к концу первого месяца коалиции. Грозные признаки неудачи военного наступления — неудачи, также предвиденной социалистами, появились уже к концу второго и последнего месяца коалиционного управления. Одновременно с противоречием между задачами военно-дипломатической деятельности и ее приемами развернулось другое, еще более глубокое и основное противоречие: в понимании всей задачи революции.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Название этой книги требует разъяснения. Нет, не имя Гитлера – оно, к сожалению, опять на слуху. А в...
«Свод сочинений Андрея Дмитриева – многоплановое и стройное, внутренне единое повествование о том, ч...
Гидеон и Ева готовы отказаться от всего, что имеют… но не от своих чувств.Они обнажили друг перед др...
В начале и первой половине XX века никто не мешал великим ученым Максу Планку и Нильсу Бору выступат...
Быстрая Диета 5:2 – это новая революционная методика снижения веса, которая уже успела покорить весь...
Здоровые ноги – важное условие жизни в любом возрасте. Подобрав правильное питание можно сохранить к...