История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова Милюков Павел

I. Второй кризис власти

Керенский и большевики. Керенский и «буржуазия». Вступив в борьбу с Корниловым и с «корниловщиной», А. Ф. Керенский не только пропустил последний момент и лишил страну последнего шанса выйти из состояния распада и восстановить серьезную и сильную революционную власть. Он также, окончательно и навсегда, подкопал ту основу, на которую опиралось его собственное влияние. Чем дальше, тем больше его власть делалась личной, и именно с ее сохранением или падением связывалась та или другая судьба всех неутопических «завоеваний революции». Между тем эта власть держалась на очень сложной и хрупкой системе равновесия. Чтобы удержать это равновесие, Керенский постоянно балансировал то вправо, то влево и обнаружил при этом довольно значительную ловкость, гибкость, подчас чисто византийскую. Но именно к этому балансированию и свелось мало-помалу все его государственное искусство. Именно поэтому власть Керенского и получила, независимо даже от его психологических свойств, такой личный и случайный характер. Чтобы удержать за собой сколько-нибудь прочно те социальные и политические группы, на которые Керенский опирался, им нужно было дать что-нибудь положительное. Большевики, сторонники «солдатской, рабочей и крестьянской советской республики», если не давали, то обещали очень многое: немедленный мир солдатам, всю землю крестьянам, всю власть над фабриками рабочим, а всем — непосредственное господство и распоряжение всеми средствами государства при помощи организованного «сознательного» меньшинства. Это была группа вне конкуренции благодаря абсолютным лозунгам, которыми оперировала темнота масс, на которые действовали эти лозунги, и безграничной развязности приемов — от иноземного подкупа до вооруженных захватов, которые были в ее распоряжении.

Против ее анархического хулиганства все остальные политические течения должны были бы дружно объединиться; в этом, собственно, и заключалась сущность идеи коалиции. Но этого не вышло, потому что более умеренные течения русского социализма сами были еще слишком глубоко проникнуты элементами того же утопизма и той же отвлеченной идеологией. Они чувствовали себя более тесно связанными с анархо-ком-мунизмом, провозглашенным Лениным, чем с социал-реформаторами «буржуазных» оттенков, а тем более с самой «буржуазией» в тесном смысле. И когда приходилось выбирать между головоломным социальным экспериментом, грозившим в будущем привести к диктатуре и к реставрации самодержавия, или опорой на общественные силы и слои, в которых подозревали скрытых «контрреволюционеров», могущих вернуть старый режим теперь же, немедленно, то при всех колебаниях симпатии умеренных социалистов, если не их активная поддержка, склонялись в сторону головоломного социального эксперимента. Пусть лучше русская революция скажет свое «новое слово», хотя бы и неудачное, чем прямо возвращаться к старому. Если ленинцы говорили: «Лучше Вильгельм, чем кадеты», то умеренные социалисты говорили: «Лучше Ленин, чем Корнилов... и те же кадеты».

Церетели придумал для Керенского комбинацию, при которой «демократическая», а не чисто социалистическая платформа (в последней редакции — платформа 14 августа) поддерживалась «демократическими», но не только социалистическими, а и «буржуазными», отказавшимися от своей классовой подоплеки, элементами. Именно поэтому Церетели призывал «буржуазию» к самоотречению и грозил силой лишь тем, кто по мере углубления классовых противоречий «отпадет от революции». Однако вся эта искусственная постройка давно уже дала глубокие трещины влево и вправо. Влево она не встретила веры ни в солдатских массах, ни среди «демократических» элементов в узком смысле слова. Вправо она вообще не могла иметь широкой поддержки, ибо руками «буржуазии» здесь все же делалось дело социалистического утопизма. Московское совещание окончательно выяснило, что за платформой 14 августа «буржуазия» не пойдет и что примирение возможно только неискреннее — практически необходимое для класса, которому приходится слишком много терять. Именно таким примирением с задними мыслями было знаменитое рукопожатие Бубликова. Связь элементов, кое-как спаянных Церетели, была, таким образом, искусственной и чисто внешней. Она и показала себя такой, когда в конце концов объединяющим звеном осталась одна только личность Керенского. Обеим сторонам Керенский был нужен как наименьшее зло, и это поддерживало его у власти. Но такая поддержка только и могла быть временной. Она длилась только потому и до тех пор, пока насущные вопросы, которые должна была решить революция, не решались, а только отсрочивались. Эти отсрочки могли иметь значение и принести пользу при условии, что власть Временного правительства сможет продержаться до Учредительного собрания. Но что было делать, когда анархо-коммунистическое течение, поддерживаемое непоследовательностью социалистов и несознательностью масс, вовсе не хотело ждать Учредительного собрания и даже начинало его бояться, внушая эту боязнь всем социальным элементам, которые пользовались сложившимся положением? Закрепить текущий момент, не дожидаясь неверного будущего, — это значило для них прежде всего закрепить собственные завоевания в наиболее выгодное для себя время. Но это значило также — покончить с компромиссом, на котором держался Керенский.

С другой стороны, умеренные государственные элементы и «буржуазия» в широком и в узком смысле держались за Керенского — отчасти с возрастающим недовольством и даже отвращением — только потому, что видели в нем последнюю гарантию спокойного и благоразумного решения основных государственных вопросов в том же неопределенном будущем. Но чем дальше, тем больше выяснялось, что во многих вопросах нельзя долее ждать, ибо ожидание было равносильно предрешению вопроса. Вопрос о боеспособности армии, земельная реформа, состояние промышленности и производительных сил, устройство окраин и национальностей, наконец, основной вопрос о будущем государственном строе — все эти вопросы были уже в сущности предрешены бесплодным ожиданием в течение долгих месяцев и предрешены не в том смысле, в каком намечалось их решение государственными элементами. В частности, вопрос о восстановлении мощи армии и по существу нельзя было долее откладывать, нужно было приступить к серьезной работе по восстановлению армии немедленно в августе, если хотели, чтобы к весне, к моменту возможного нового наступления, могли сказаться результаты этой работы. Таково было мнение лучших военных авторитетов, как генерал Алексеев. Вот почему и генерал Корнилов ответил Верховскому, развивавшему перед ним за два дня до восстания свой план оздоровления армии, что путь этот «слишком медлителен, немцы наступают, а потому необходимо испробовать способ его, Корнилова, каким бы рискованным он ни показался»[96].

Долее отсрочивать было нельзя в самом основном вопросе текущего момента — в вопросе о войне, ибо от решения этого вопроса зависело и то или иное решение другого капитального вопроса — о сильной власти. А после того как эти два существенных вопроса были предрешены позицией, занятой Керенским в деле Корнилова, не в пользу государственного решения, дальнейшее ожидание стало и вообще бесполезно.

Беспочвенность коалиции. Совет против «директории». Поддержка «демократии». Вот почему Керенский, который уже давно стал бесполезным для крайних левых элементов, считавших его «продавшимся буржуазии», стал с этого момента бесполезным и для этой так называемой «буржуазии». Для тех и других он перестал быть наименьшим злом, ибо для тех и других было вредно дальнейшее существование фиктивной системы «коалиции». Бесповоротные решения, которые производились под прикрытием «коалиции», для одних противоречили их государственным взглядам или классовым интересам, а для других все еще были недостаточно последовательным выражением их теорий. Таким образом, связь рвалась с обоих концов. Защищать ее теперь могли только доктринеры чистой формы, лишенной всякого содержания, или личные друзья и сторонники Керенского — те немногие, которые еще сохранили веру в его личное обаяние. Продержаться на поверхности такая власть могла лишь до первого сильного толчка. Ни предупредить, ни отразить этого толчка она была не в силах, хотя и отлично знала, откуда придет удар. Она была бессильна против этого удара, потому что в конце концов на тех флангах, где была действительная сила, никто не хотел ее защищать, а за центром, который ее еще вяло поддерживал, вместо реальной силы была лишь одна идеология. Мы проследили в предыдущих главах, как под ударами фактов и эта идеология постепенно теряла веру в себя и превращалась во фразу, в «условную ложь». «Буржуазная республика», защищаемая одними социалистами умеренных течений, не находивших более опоры в массах, и даже ими защищаемая a contre coeur[97] и в то же время потерявшая последнюю поддержку «буржуазии», — такая платформа не могла держаться. Все существо ее выветрилось, оставалась внешняя шелуха. Под другими формами здесь в сущности вновь водворялась та система официального лицемерия, от которой погибла старая монархия. Судьба этой системы должна была быть такова же, как той: обе подготовили почву для революции и в день революции обе не нашли себе ни одного защитника.

Внутреннее противоречие того нового положения, в котором оказался Керенский после подавления корниловского восстания, сразу же раскрылось, как только был поставлен первый вопрос, созданный распадением кабинета, — вопрос о переустройстве власти.

Большинство членов исполнительного комитета Советов только утром 27 августа узнало о вечерней беседе Керенского с В. Н. Львовым и о ночном заседании, в котором министры передали свои полномочия Керенскому.

У Керенского уже была готова мысль окружить себя коллегией из четырех «директоров», двое из которых с самого начала революции принадлежали к интимному ядру, руководившему всеми делами (Некрасов и Терещенко). Другие два места предполагалось отдать Б. В. Савинкову и Н. М. Кишкину. К последнему Керенский питал личное доверие: в «директории» он должен был представлять Москву и «буржуазию».

Этот план обсуждался на вечернем заседании министров и считался как бы окончательно принятым. Кишкина Керенский немедленно вытребовал из Москвы. Но нужна была еще санкция Совета. Бюро исполнительного комитета собралось на экстренное заседание днем и выслушало доклад о корниловском деле и о предложении Керенского относительно переустройства власти. От себя бюро выдвинуло другое предложение: создать при директории постоянное совещание из представителей «революционной демократии». Оба вопроса были переданы на предварительное обсуждение центральных комитетов партий, входящих в состав Совета. На вечер было созвано заседание исполнительного комитета с участием всего комитета, Совета крестьянских депутатов, представителей политических партий, профессиональных союзов и кооперативов.

Конечно, партийный орган и советская фракция большевиков отнеслись к обоим предложениям отрицательно. Для них всегда, при всех условиях, существовало только одно решение: передать «всю власть Совету». Социалисты-революционеры, получавшие двух представителей в директории (Керенского и Савинкова), отводили Савинкова и требовали вступления Чернова, для чего прибавляли шестое место директора. Социал-демократы-меньшевики также соглашались на директорию при условии введения в нее Церетели. Только народные социалисты и трудовики с самого начала высказывались против директории и за сохранение по мотивам целесообразности, прежнего правительства, ибо в таком случае не будет оспариваться происхождение власти и правительство будет сильнее. После совещания отдельных фракций поодиночке состоялось совместное обсуждение тех же вопросов представителями всех партий. При этом оказалось, что возражения трудовиков и народников против директории находят поддержку. Большинство склонилось к тому, чтобы сохранить исполнительную власть за старым правительством.

Вопрос о том, чтобы подкрепить это правительство постоянно действующим органом в виде совещания представителей, споров не возбуждал. Все соглашались на создание такого совещания, хотя одни предпочитали видеть в нем представителей одних только демократических организаций, а другие расширяли его состав примерно до состава Московского совещания, только без членов четырех Государственных дум.

В 11 часов вечера после всех этих совещаний началось закрытое заседание исполнительного комитета с приглашенными. Фракционные ораторы изложили все оттенки партийных мнений, начиная от безусловной поддержки правительства, предложенной трудовиками, до замены его Советами, по предложению большевиков. Центральные партии согласились на отказ от директории и приняли постановление оставить правительство в прежнем виде, за исключением членов партии народной свободы, которые должны были быть заменены «демократическими элементами». Решено было также созвать в ближайшем будущем демократический парламент из представителей всех тех организаций, которые объединились в Москве на платформе 14 августа. Около 2 часов ночи на 28 августа президиум прервал заседание, чтобы сообщить эти решения Керенскому. Без четверти четыре утра президиум вернулся из Зимнего дворца, и заседание возобновилось. Собранию сообщили, что Керенский настаивает на директории и на передачу ей всей полноты власти, что шестичленный состав директории им принят. Начавшиеся затем продолжительные прения были прерваны вызовом Церетели и Чернова в Зимний дворец, где «присутствие их необходимо».

Это было в тот момент, когда стадия «недоразумения» в корниловском деле кончилась и начиналась стадия «паники». После генерала Алексеева и Терещенко вызывался Савинков, после Савинкова — Некрасов, после Некрасова дошла очередь до Церетели и Чернова. Этот порядок экстренных ночных вызовов свидетельствует о сгущавшемся настроении министра-председателя. Сорвавшееся с уст Керенского восклицание: «Очень жаль» — при известии, что в четыре утра уже поздно останавливать некрасовские сообщения газетам об «измене» Корнилова, было последней данью примирительному настроению более умеренных элементов. После четырех часов, очевидно, стало несомненно, что Корнилов поднимет перчатку, и стало поэтому «необходимо» присутствие во дворце Церетели и Чернова.

Вопрос о переустройстве власти, о директории, отходил вместе с тем на второй план: надо было думать об организации сопротивления.

Это и сказалось на настроении утреннего заседания исполнительного комитета, открывшегося в восемь с половиной часов. Громадное впечатление на участников, собравшихся на заседании после бессонной ночи, произвела прочтенная М. И. Скобелевым прокламация Корнилова к народу, в которой Корнилов обвинял Керенского, что он спровоцировал его на выступление, а все правительство в том, что оно во власти большевиков и способствует поражению России, имея пораженцев и предателей в собственной среде. Всем этим Корнилов мотивировал свое решение — не допустить Россию до гибели. Прочтя прокламацию, Скобелев прибавил, что Корнилов приказал воинским частям двинуться на Петроград, что положение очень серьезно и что в ответ на диктатуру Корнилова необходимо создать такую государственную власть, которая бы всю свою мощь употребила на борьбу с узурпатором. После этого собрание уже не имело охоты рассуждать о реконструкции власти. Церетели доложил ход дальнейших переговоров с Керенским и заявил, что правительству необходимо оказать теперь полную и всестороннюю поддержку, не входя ни в какие пререкания. Большевики, меньшевики-интернационалисты и левые эсеры одни продолжали возражать, соглашаясь оказать правительству «лишь чисто техническую и военную поддержку». Подавляющее большинство приняло резолюцию, сформулированную Церетели в самых общих выражениях: «Предоставляя товарищу Керенскому формирование правительства, центральной задачей которого должна являться самая решительная борьба с заговором и генералом Корниловым, Центральный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов обещает правительству самую энергичную поддержку в этой борьбе».

Мы видели, что «энергичная поддержка» была оказана вплоть до «самочинных арестов» и «решительных действий» петроградского и местных «комитетов спасения революции». «Демократические организации» собирали войска, арестовывали генералов, офицеров и депутатов, захватывали телеграф и радиотелеграф, останавливали железнодорожное движение — словом, проявили большую распорядительность, не стесняясь формальными рамками, и дали эффектную пробу своей силы по отношению ко всему, что носило кличку «контрреволюция». Чтобы сорганизовать свои элементы против Корнилова, исполнительный комитет издал воззвание, в котором не скупился на демагогию. «Корнилов хочет восстановить старый строй и лишить народ земли и воли»; «Корнилов готов открыть фронт германцам, готов предать родину» и т. д.

Эти работы Совета отвлекли его на время от вопроса о реорганизации власти, но ненадолго. Вернувшись к вопросу, «демократические организации» приобрели зато тем больший вес в его решении.

28 августа, как мы знаем, прошло при паническом настроении правительства, и настроение это к вечеру достигло апогея. Керенскому пришлось впервые из уст товарищей-социалистов выслушать крайне неблагоприятную оценку своих действий и сделать предложение — покинуть власть по собственному почину, передав ее более сильным. В этот день под «более сильными» подразумевались более умеренные как единственно способные перекинуть мост к грядущему победителю, каким представлялся Корнилов. За уход Керенского и за назначение на его место генерала Алексеева прямо высказалось несколько голосов, а из молчавших многие, очевидно, сочувствовали этому. 29 августа положение Керенского снова укрепилось, причем политический маятник качнулся в другую сторону — влево.

Уход Некрасова, Чернова, Терещенко. За ночь Керенскому пришлось сделать выбор между Некрасовым и вождями Советов. В момент малодушия Некрасов потерял то доверие Керенского, на котором основывалась его роль в «триумвирате». Уже со времени заседания в Зимнем дворце Некрасов понимал, что политическая карта, на которую он поставил свою карьеру государственного деятеля, бита. По его словам, он «два раза уступал просьбам Керенского остаться в кабинете» — в ночь на 7 июля и тогда, когда принял портфель министра финансов (24 июля). На этот раз Керенский не только не просил, но и не удерживал Некрасова. Одно время Керенский продолжал ценить в Некрасове полезного посредника в том политическом лагере, с которым приходилось считаться, но где Керенский не имел основания рассчитывать на симпатии. Разойдясь со своими политическими друзьями, Некрасов и в этом отношении перестал быть полезен. Вынужденный для печати мотивировать свой уход, Некрасов прямо заявил, что он не только «не опирается ни на какую общественную группу», но и имеет против себя «значительную часть русского общества», а между тем «удары, направленные лично против него», бьют по правительству ввиду той «легенды», впрочем, «выросшей из крупицы истины», что он состоит несменяемым членом правительственного триумвирата.

Эти же дни возможного торжества Корнилова покончили с министром противоположного лагеря — с тем, который на Московском совещании и в корниловских приказах был публично отмечен как «предатель», — с Черновым. Чернов последний весьма неохотно написал свое прошение об отставке и тотчас же составил себе план — стать заместителем Керенского в будущем кабинете. Он открыл против своего товарища по партии, которого пытался не пустить в Центральный комитет, ожесточенную и систематическую компанию в своем органе «Дело народа».

Кроме окончательно оставивших министерство Кокошкина и Юренева, был и еще министр, которого ход корниловской истории заставил сделать попытку уйти из состава кабинета. Это был второй член «триумвирата» — Терещенко. Этот министр был достаточно умен, чтобы понять, что и его карта бита. Из попытки согласовать интересы России с циммервальдскими тенденциями во внешней политике ничего не вышло, кроме ослабления нашего влияния среди союзников. Два раза за время своего управления Терещенко сделал попытку продемонстрировать свою самостоятельность перед союзниками и перед «революционной демократией». Но обе попытки были довольно неудачны. Протест против низложения германофильски настроенного греческого короля Константина очень удовлетворял принципу «самоопределения народов», но совершенно не вызывался нашими интересами. А заявление, что Стокгольмская конференция есть «частное дело» партий, а не правительства, вызвало целый скандал за границей и дома, лишив правительство определенной позиции у русской «демократии», но не дав ему возможность занять столь же определенную собственную позицию. В России первый шаг прошел незамеченным. Второй, напротив, был чересчур замечен и вызвал необходимость поправок и опровержений. После того и другого, во всяком случае у министра, не могло не остаться осадка горечи. Очевидно, никакие экстратуры не могли поправить основной ошибки соглашения с циммервальдцами, и приходилось нести ее последствия. В деле Корнилова Терещенко должен был особенно тяжело почувствовать это положение внешней связанности, ибо здесь присущее ему чувство любви к родине слишком резко сталкивалось с требованиями формальной дисциплины, обязательной для члена кабинета. Потерпев неудачу в своей попытке убедить Керенского стать на точку зрения «недоразумения», Терещенко лишь против воли вынужден был стать на точку зрения «мятежа» и тотчас же болезненно столкнулся с первой жертвой этой тактики Керенского, с самоубийством Крымова, чистого и идейного офицера, о заслуге которого перед русской революцией он счел своим долгом рассказать после его смерти. Терещенко подал прошение об отставке после Некрасова. Но на его место, как и на место Карташева, обер-прокурора Синода, не нашлось кандидата. Обоим пришлось временно остаться.

Переговоры с Кишкиным. Как бы то ни было, по политическим или по человеческим причинам, кабинет распадался. Для укрепления его Керенский пока придумал только приглашение Н. М. Кишкина, участвовавшего, как мы видели, в заседании 28 августа. 30 августа состоялось последнее «частное совещание» с участием уходивших министров к.-д. Не отказываясь дать Керенскому нового представителя партии по его выбору и одобрив вступление в правительство Кишкина, которому предназначалось Министерство внутренних дел, центральный комитет партии народной свободы предъявил, однако, на заседании 30 августа через своих товарищей свои условия. Он хотел привлечения в состав правительства авторитетных представителей командного состава. Первоначально здесь имелся в виду генерал Алексеев. За его назначением начальником штаба требование было перенесено на должности военного и морского министров и совпало с желанием Керенского удалить Савинкова и назначить Верховского и Вердеревского — то и другое в полном контакте с Советом. Затем ЦК партии народной свободы предложил ввести в кабинет представителей торгово-промышленного класса, как это предполагалось еще при предыдущих переговорах в июле. Это требование тоже было принято Керенским, и он уполномочил Кишкина на переговоры в Москве с торгово-промышленным классом. Торгово-промышленная Москва наметила Смирнова на должность государственного контролера. Сам Керенский наметил себе гласного Бурышкина, но впоследствии эта кандидатура отпала, как не рекомендованная московским купечеством, и была заменена другим представителем торгово-промышленного класса в лице С. Н. Третьякова. Третье требование к.-д., вытекавшее из печального опыта «триумвирата», состояло в том, чтобы не было более правительства в правительстве и чтобы все члены правительства имели одинаковое участие во всех государственных делах. Это требование совпало с возражениями социалистических партий против учреждения «директории». Но «директория» оставалась любимой мыслью Керенского, привыкшего действовать самовластно и окружать себя в кабинете лишь такими товарищами, которые могли с этим самовластием мириться. Четвертым требованием к.-д. было то, чтобы корниловское дело было ликвидировано без ущерба для боеспособности армии и без дальнейшего обострения гражданской розни разделением страны на два лагеря: «контрреволюционеров» и «революционной демократии». Это требование, как мы знаем, вполне соответствовало настроению тех дней, когда назначался генерал Алексеев и издавались внушенные им приказы по армии. Но с назначением генерала Верховского военным министром и с проявлением в ближайшие дни хозяйской роли Советов требование это стало совершенно невыполнимым для Керенского.

«Демократия» против к.-д. В самом деле, очень скоро обнаружилось, что, приглашая генерала Алексеева и Кишкина, поручая Кишкину обсудить еще более правые, уже чисто «буржуазные» кандидатуры, Керенский рассчитывал без хозяина. В исполнительном комитете Совета в тот же день, 30 августа, появилось самое нетерпеливое отношение к сохранению у власти к.-д. и выразил это настроение не кто иной, как член кабинета, министр труда М. И. Скобелев. Подчеркнув заслуги Совета и комиссии борьбы с контрреволюцией, которая только что сделала свой доклад, в усмирении корниловского мятежа, Скобелев перешел к вопросу о переустройстве власти и прежде всего сообщил об уже состоявшихся назначениях. Имена Верховского и Вердеревского приветствовались шумными аплодисментами. Напротив, при именах нового верховного главнокомандующего Керенского и его начальника штаба генерала Алексеева зал хранил молчание. Это вышло тем более заметно, что неловкий оратор сделал тут большую паузу, дожидаясь выражений одобрения. Уже насторожившись, аудитория недоверчиво встретила дальнейшие слова оратора. Скобелев говорил, что коалиция должна быть сохранена, ибо она «не есть плод кабинетных измышлений», но что, «конечно, в кабинете не может быть места тем, кто так или иначе связан с Корниловым». «Нельзя ли более конкретно? — раздались голоса с мест. Скобелев, идя навстречу собранию, высказался более «конкретно». «Одна партия, заявившая на столбцах своего органа, что Корнилов — реальная сила, с которой необходимо считаться, не может рассчитывать на то, чтобы ее представители вошли в кабинет». Крики с мест: «Слава Богу, долой к.-д.!» — пояснили мысль оратора. Впрочем, далее в речи другого министра, Авксентьева, эти указания были еще «конкретнее». Когда министр внутренних дел упрекал Корнилова, что он оставил армию «беззащитной против натиска неприятеля», раздались крики: «Смерть изменникам!» Уступая настроению собрания, оратор при шумных аплодисментах потребовал смертной казни для генерала, добившегося восстановления этого института в армии. Далее следовало повторение неверных сведений о Каледине, а о новом правительстве Авксентьев сообщил, что «в составе кабинета не могут быть те люди, которые открыто не отмежевались от сторонников мятежа и которые сваливают всю вину за мятеж на Временное правительство. Не могут войти в правительство и те люди, которые предлагали начать переговоры с мятежным генералом». При этих словах раздались крики: «Арестовать Милюкова!» Следующим оратором был Церетели. Далекий от того, чтобы возражать обоим министрам, он лишь резче подчеркнул значение «оправдавшей себя идеи коалиции». Но и он не только требовал «отсечения некоторых частей этой коалиции», утверждая на этот раз, сообразно настроению аудитории, что это не означает «сужения базы революции», но настаивал на «разрушении тех центров, вокруг которых собираются темные силы: на чистке Ставки, на роспуске IV Думы, ибо интересы революции и страны требуют, чтобы государственная власть гарантировала нас от повторения подобных случаев». Речи большевиков и интернационалистов Каменева, Стеклова, Лапинского, произнесенные на следующий день, 31 августа, показали, с каким настроением должны были считаться приведенные речи правительственных ораторов. Здесь уже не только осуждалась идея коалиции, но и выдвигалось требование полной смены правительства, как недостаточно решительного. «Мятеж Корнилова — не его единоличное преступление, а преступление организованной буржуазии, — говорил Каменев. — Только коалиция пролетариата, крестьянства и солдат спасет революцию, и только такая коалиция возможна в настоящий момент». «Коалиция с буржуазией, — прибавлял Стеклов, — убивает живые силы представителей демократии, которые принуждены при этом вести соглашательскую политику и подчиняться саботажу правого крыла».

Этой крайней, но вполне последовательной позиции умеренная «демократия» противопоставила свой, как обычно, внутренне противоречивый план: сохранить коалицию, но без участия в ней членов партии народной свободы.

Прежде чем было принято по этому поводу окончательное решение исполнительного комитета Совета, товарищи по партии социалистов-ре-волюционеров Гоц и Зензинов привезли Керенскому в Зимний дворец мнение, «пока еще не ультиматум», его политических единомышленников. Включение в кабинет к.-д. недопустимо. «Но, — прибавлял Гоц, — это не исключает возможности вступления отдельных представителей этой партии», отгородившихся от «милюковцев», как это сделали московские к.-д., принявшие в городской думе формулу социалистов-революционеров. «С этой стороны вступление Кишкина не вызвало бы особых затруднений». Так говорил журналистам Год еще в полночь с 31 августа на 1 сентября. Керенский сообразно с этим продолжал вести переговоры с к.-д. и с промышленниками. Вечером 2 сентября Н. М. Кишкин, С. А. Смирнов и П. А. Бурышкин выехали из Москвы в Петроград. Кишкин напечатал в газетах письмо, в котором заявлял, что «входит во Временное правительство с одобрения ЦК партии народной свободы», чтобы противодействовать «борьбе классов и партий» и содействовать единению. Однако же утром 2 сентября, когда все трое приехали в Петроград, положение дел там совершенно изменилось.

Победа большевиков в петроградском Совете. Перемену эту создала позиция, занятая в вопросе о власти петроградским Советом. Совет этот давно уже проявлял склонность к большевизму, и теперь в нем именно на этом вопросе создалось большевистское большинство. 31 августа после описанного выше заседания исполнительного комитета, открылось заседание петроградского Совета. Оно началось с того доклада

Богданова о «самочинной» деятельности комитета борьбы с революцией, из которого мы приводили выдержки. Доклад кончался сообщением, что комитет уже потребовал от правительства платы за свои услуги: освобождения большевиков, арестованных по делу 3-5 июля. Продолжение заседания соответствовало этому началу. Речь Церетели, пытавшегося защищать принцип коалиции, так часто прерывалась протестами, что, наконец, председательствовавший Чхеидзе принужден был напомнить, что у Совета достаточно сил, чтобы «выставить за двери нарушителей порядка». Попытка защитить «московских» к.-д., принявших по делу Корнилова эсеровскую резолюцию, была встречена особенно сильным шумом, что вызвало резкую отповедь Церетели. «Не переоценивайте своих сил, — говорил он, — ведь если заговор Корнилова не удался, то исключительно потому, что не был активно поддержан всей буржуазией: иначе совладать с ним одними демократическими силами было бы невозможно». «Было бы величайшим несчастьем, если бы власть попала в руки одного лишь класса».

Но аргументы не помогали. Настроение аудитории уже сложилось, и в пику Церетели она устроила шумную овацию Ю. Стеклову, повторившему свою дневную речь. Все дальнейшие выступления — Каменева, Мартова, Володарского, Розанова — были против коалиции. Эсер Болдырев присоединил к этому требования чистки Ставки, роспуска Государственного совета и Думы и ответственности правительства, которое создадут Советы, перед революционным парламентом из демократических организаций, впредь до созыва Учредительного собрания. Напрасно Церетели снова пытался доказать, что передача власти пролетариату не опирается на действительное соотношение сил и что обещания большевиков не могут быть исполнены. Он кончил свою речь, однако же, пессимистическим аккордом. «Очевидно, что знамя революции, которое в течение шести месяцев находилось в наших руках, переходит в другие руки. Хотелось бы, чтобы в этих руках оно прожило хотя бы половину этого времени. Но я этого момента опасаюсь, так как перехода власти в руки Совета рабочих и солдатских депутатов с нетерпением ждут противники революции, чтобы нанести ей решительное поражение». Церетели, несомненно, сообщил здесь о настроении, в то время уже довольно распространенном; он не упомянул лишь, что оно было создано именно тактикой умеренного социализма.

Заседание петроградского Совета закончилось действительно поражением советского большинства. Большинством 279 против 115 при 51 воздержавшемся была принята резолюция, предложенная большевиками, следующего содержания. Всякие колебания в деле организации власти должны быть прекращены. От власти должны быть отстранены не только представители к.-д., но и представители цензовых элементов вообще. Единственный выход — в создании власти из представителей революционного пролетариата и крестьянства. В основу деятельности нового правительства должно быть положено декретирование демократической республики, немедленная отмена частной собственности на помещичью землю, объявление тайных договоров недействительными и немедленное предложение всем народам воюющих государств заключить демократический мир. Кроме того, необходимо прекращение всяких репрессий против рабочих и их организаций, немедленная отмена смертной казни на фронте, восстановление полной свободы агитации в армии и конфискация буржуазных газет. Резолюция требует еще выборности комиссаров, осуществление прав наций, живущих в России, на самоопределение, в первую очередь удовлетворения требований Финляндии и Украины, и роспуска Государственного совета и Государственной думы.

Старое большинство Советов было, таким образом, побеждено. Церетели правильно учел психологию собрания. Ввиду своего поражения весь президиум петроградского Совета сложил свои полномочия. В этот президиум входил весь цвет советских вождей: Чхеидзе, Анисимов, Гоц, Дан, Скобелев, Церетели и Чернов.

В ряды «революционной демократии» это поражение советского большинства в петроградском Совете внесло чрезвычайное смятение и растерянность. В два часа дня на следующий день (1 сентября) в исполнительном комитете должны были продолжаться прения по речам Скобелева и Авксентьева. Но нужно было прийти в заседание с каким-нибудь готовым решением. Этого решения не было. Заседание было отсрочено с 2 часов до 7 вечера, потом с 7 до 11. Наконец, нетерпение ждавших целый день членов исполнительного комитета заставило открыть заседание под председательством Филипповского. Но только в 2 часа ночи приехали министры — увы, уже бывшие, и начались так долго ожидавшиеся прения.

Что же произошло за этот день?

Вожди «революционной демократии» целый день переезжали из центральных комитетов партий в Зимний дворец и обратно. Победа большевиков в петроградском Совете поставила умеренное большинство социалистических партий перед необходимостью выбора: или уступить в вопросе о власти, или ждать нового большевистского выступления в Петрограде. По рукам уже ходил на этот случай министерский список с именами Чернова — в качестве премьера, Рязанова — министра иностранных дел, Луначарского — министра внутренних дел, Авилова — министра финансов. С другой стороны, правда, оборонческие группы социалистов выступили с воззванием к гражданам, в котором умоляли «не мешать правительству упрочить и расширить общественный фундамент его политической власти». Воззвание это было напечатано 1 сентября в трех социалистических газетах — эсеровской «Воле народа», плехановском «Единстве» и народническом «Народном слове». Но все эти группы, как известно, не были влиятельны в рабочих массах, настроение которых в эти дни было особенно повышено. Считаясь с этим настроением и с опасностью большевистского выступления, руководители умеренного большинства решились выставить удаление членов партий к.-д. из правительства уже как требование ультимативное. Центральный Комитет социалистов-революционеров подкрепил это требование угрозой отозвать своих представителей из правительства, если к.-д. останутся: в этом случае даже сам Керенский лишался права считать себя представителем социалистов-революционеров.

Этот ультиматум ставил Керенского в невозможное положение. Возражая против к.-д., но не возражая прямо против коалиции, лидеры Совета в сущности делали коалицию невозможной. Керенский объяснил им, что генерал Алексеев приглашен на условии широкой коалиции, и что генералы Рузский и Драгомиров уйдут, если это условие будет нарушено, а более правые элементы, представители торгово-промышленного класса, не войдут в правительство без к.-д.; что, наконец, он, Керенский, уже вошел в переговоры с кандидатами торгово-промышленников и лично связал себя обещаниями, данными Кишкину и Алексееву. Если ультиматум не будет взят обратно, то останется только уйти и ему самому, Керенскому.

Отставка министров-социалистов. Эти заявления вновь обсуждались в центральных комитетах, но на этот раз не оказали действия. Даже уход Керенского был не так страшен, как гнев большевиков. Против Керенского существовало сильное настроение даже в собственной его партии. В 11 часов вечера началось совещание министров в Зимнем дворце, а вопрос все еще не был решен. В полночь в Зимний дворец приехали представители исполнительного комитета Церетели, Гоц, Дан, Ракитников и другие с печальными вестями. Они успели осведомиться о настроении исполнительного комитета, начавшего заседание в Смольном. Ничего нельзя поделать. «Мы зашли в тупик, из которого нет выхода». Ни ультиматум, ни угроза отозванием министров партийных социалистов не могут быть взяты назад. Керенский молча выслушал эти повторные заявления. Делегаты уехали в Смольный. Министры продолжали обсуждать дело в Зимнем дворце. В большинстве своем[98] они находили, что не может быть другого решения, кроме сохранения коалиции на прежних основаниях. Когда к двум часам ночи это мнение большинства выяснилось, то М. И. Скобелев и Н. Д. Авксентьев, считавшие себя связанными решением революционных органов демократии, заявили, что не могут долее оставаться в правительстве и просят считать их выбывшими из кабинета. К ним присоединил свою просьбу и Зарудный. С каким настроением они это сделали, это видно из речей, произнесенных тотчас после этого в Смольном обоими приехавшими туда экс-министрами.

От задорного тона их же речей два дня назад теперь не осталось и следа. Оба оратора были близки к полному отчаянию и обнаружили совершенную растерянность. Скобелев заявил, что уходит из правительства не потому, что не разделяет линии его поведения, а потому, что этой линии не разделяет Совет рабочих депутатов. Сам он преследует одну цель: «Добиться, чтобы вы перешли к холодному рассудку. Если мое выступление хоть на один градус опустит ваше настроение и ваши мозги будут лучше работать, то я буду считать свой долг выполненным». Как видим, бывший министр труда перестал церемониться с «революционной демократией». «Чего вы хотите»? — спрашивал он слушателей. Если вы согласны, что «российская революция есть революция буржуазная, то каким образом вы хотите отбрасывать все буржуазные элементы? Ведь не вся буржуазия была за Корнилова. Если предположить обратное, если вы скажете, что все, кроме нас, контрреволюционеры, то я скажу, что это предсмертная агония революции. Если вы так думаете, то лучше скажите открыто, что и мы, и страна обречены на гибель»... «Если так, то бросим писать резолюции и скажем: мы на заграничные паспорта готовы». Согласны вы провозгласить власть Совета в такой момент, «когда офицерство готово броситься куда угодно, лишь бы выйти из создавшегося положения?» Но «ведь это будет самым лучшим средством вызвать контрреволюцию. Теперь корниловские войска братаются с нами, но когда солдаты узнают, что в Зимнем дворце заседает правительство Совета рабочих и солдатских депутатов, то они не придут к нам брататься. Не забывайте, что Петроград не Россия, и прежде чем решиться на этот шаг, имейте в виду настроение всей России». В случае, если исполнительный комитет его не послушает, Скобелев заявил: «Я готов идти вместе с вами, но не в правительство, а в оппозицию. Здесь мы будем сидеть на крайней левой — и будем в меньшинстве. Ответственность должна лежать на вас. Мы будем сидеть здесь и более добросовестно и благожелательно критиковать вас, чем вы нас. Но знайте, что это путь к гибели России».

Не церемонился с «демократией» и Авксентьев. Огромное впечатление произвело брошенное им обвинение: «Временное правительство имеет точные сведения, что немцы предпринимают десант в Финляндии и в это время военная комиссия Центрального исполнительного комитета вызвала из Финляндии в Петроград несколько миноносцев, войска и подводные лодки». Авксентьев умолял «демократию» поддержать, а не топить правительство. «Если здесь, в Петрограде, правительство не встретит поддержки, Россия погибла. Ведь это, товарищи, трагедия. Понимаете ли вы, что мы на краю гибели или уже погибли?.. Придите же правительству на помощь — ради спасения России. Разве вы не видите, что страна уже погибает?..»

Отсрочка кризиса. «Товарищи», по-видимому, начинали понимать и видеть. Был устроен перерыв, и состоялись совещания по фракциям. Возобновив прения в половине пятого утра, комитет отверг резолюцию большевиков, принятую накануне петроградским Советом. Убеждения Каменева, что «новое правительство есть правительство для Керенского, а не для нас», на этот раз не подействовали. Церетели отпарировал удар неверной справкой: Керенский-де сам обратился к исполнительному комитету по вопросу о реконструкции власти, и комитет «предоставил» ему образовать правительство, причем «найден лучший исход — власть без цензовых элементов». В проекте предложенной резолюции, впрочем, этот исход был смягчен: «Власть должна быть свободна от всяких компромиссов с контрреволюционными цензовыми элементами». Резолюция очень искусно переносила центр тяжести со спорного пункта на другой, в котором все были согласны, — на вопрос о создании новой власти особым демократическим совещанием, которое должно собраться не позднее 12 сентября (то есть всего через 10 дней) в Петрограде. Принятая исполнительным комитетом резолюция гласила: «1. Немедленно созывается съезд всей организованной демократии и демократических органов местного самоуправления, который должен решить вопрос об организации власти, способной довести страну до Учредительного собрания. 2. До этого съезда Центральный исполнительный комитет предлагает правительству сохранить свой теперешний состав и... призывает демократию оказывать энергичную поддержку правительству в его работе по организации обороны страны и борьбы с контрреволюцией, в частности путем демократизации армии и решительного обновления высшего командного состава. 3. Комитеты находят необходимым, чтобы правительство при принятии мер по охране порядка действовало в тесном контакте с комитетом народной борьбы против контрреволюции при Всероссийском центральном комитете». Решение было во всех отношениях ловкое. Оно оставляло все в прежнем виде — и ничего не уступало из требований «демократии». Главную трудность оно отодвигало в будущее, достаточно отдаленное, чтобы облегчить решение для данного момента, но в то же время достаточно близкое, чтобы не испугать «демократию».

Что эта отсрочка в конце концов не только не уменьшала, а, напротив, увеличивала трудность создания «сильной революционной власти», об этом вожди Совета, если и думали, то во всяком случае остерегались говорить. Как-нибудь пережить сегодня, как-нибудь дожить до завтра, памятуя, что «довлеет дневи злоба его», — эта тактика давно уже сделалась обычной для Церетели. Он обладал достаточным искусством обходить действительные затруднения, решить которые по существу все равно было невозможно в рамках «революционно-демократической» тактики. Таким образом, затруднения отсрочивались и накапливались, и трудность их решения увеличивалась. Но зато в ожидании дня, когда жизнь предъявит окончательный счет, демократия получала возможность жить изо дня в день настолько спокойно, насколько это позволяла ей ее неопытность и непредусмотрительность.

Такова же в сущности была теперь и тактика Керенского, сводившаяся к единственной цели: как-нибудь довести Россию до Учредительного собрания, все равно в каком виде. Это намерение Керенского вполне удовлетворялось компромиссами Церетели. И решение правительства было вынесено той же ночью, как только выяснилось настроение собрания после речей Авксентьева и Скобелева. На исходе третьего часа ночи на 2 сентября журналистам, дожидавшимся решения в Зимнем дворце, из зала министров была сообщена радостная весть: «Кризис разрешен благополучно... Временно по вопросам управления и государственной обороны решено сосредоточить власть в руках совета пяти: Керенского, Никитина, Терещенко, Верховского, Вердеревского». Правительство, таким образом, тоже ничего не уступало и ничего не предрешало. Керенский получал свою «директорию», но «временно», и при этом нисколько не отказывался ни от принципа коалиции, ни даже от введения в коалицию «цензовых элементов». Пять членов директории — это были просто те наличные члены кабинета, участие которых в будущем правительстве было решено окончательно. Остальные министры считались пока, до окончательного выяснения списка, просто управляющими своими ведомствами, не разделявшими с «пятью» полноту правительственной власти. Так как это их положение тоже было «временным», то и партия народной свободы не могла считать свое требование о равенстве всех членов кабинета отвергнутым. Временное решение министров имело и то значение, что не обязывало немедленно заполнять министерские посты, оказавшиеся вакантными. Места ушедших министров заняли пока их товарищи. Наконец, вопрос, особенно интересовавший «демократию», — о праве предстоящего «демократического совещания» самостоятельно создать новую власть, был в первый момент намеренно затушеван. «Демократия» могла считать, что она имеет это право, а правительство продолжало думать, что пополнение кабинета им просто отсрочено «до того момента, когда появится возможность снова вернуться к формированию состава Временного правительства на прежних коалиционных началах». В этом смысле Керенский дал обещание и Кишкину, приняв одного его из тех трех кандидатов, которые приехали из Москвы утром 2 сентября. Министрами они не сделались, но кандидатами быть не перестали.

Провозглашение республики. Сохранив, таким образом, главное, что ему было нужно, Керенский решился сделать демократии уступки в тех ее требованиях, которые имели для нее принципиальное значение. Легче всего было удовлетворить желание «революционной демократии» о провозглашении России демократической республикой. Юридического значения это провозглашение все равно не имело. Иначе, как заметил один из близких к правительству юристов, нужно было бы допустить, что какой-нибудь другой состав правительства может провозгласить Россию монархией. Это было предрешением голоса высшего судьи и властелина: народа в Учредительном собрании. Это возражение и делалось обычно членами правительства, с тех пор как вопрос о провозглашении республики впервые был поставлен в кабинете в момент ухода князя Львова.

Но на этот раз в руках Керенского был новый аргумент. Во время Московского совещания немедленного провозглашения республики потребовал маститый эмигрант кн. П. А. Кропоткин, и совещание ответило ему вставанием и оглушительными аплодисментами. Что можно было возразить по существу в собрании, где даже Корнилов был республиканцем? Вопрос о форме правления постепенно терял значение — по мере того, как вообще теряли значение акты Временного правительства. И теперь против немедленного провозглашения республики имелся в сущности один серьезный аргумент: несерьезность этого акта и неавторитетность власти, которая его совершала.

Мы заметили в своем месте, как первый удар неприкосновенной доселе и святой для демократии идее Учредительного собрания был нанесен руками демократов, употребивших вопрос о сроке созыва Учредительного собрания как орудие в партийной борьбе и назначивших явно неосуществимый срок. Подобный же удар был нанесен и другой демократической святыне — идее республики — провозглашением ее в акте, подписанном 1 сентября Керенским и Зарудным. Идея эта не выиграла от того, что ее осуществление было поставлено в формальную связь с «подавлением мятежа генерала Корнилова». «Считая нужным положить предел внешней неопределенности государственного строя, памятуя единодушное и восторженное признание республиканской идеи, которое сказалось на Московском государственном совещании, Временное правительство», — в момент, когда в сущности оно формально не существовало и вся власть передана была Керенскому, — объявляло, «что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский, и провозглашало Российскую республику». Тут же правительственный акт сообщал о «передаче полноты власти по управлению пяти лицам из состава Временного правительства», хотя, как мы только что видели, передача эта — не правительством, а Керенским — совершилась только 2 сентября, после ухода Зарудного, подписавшегося под актом. Далее правительственный акт сообщал и новую программу, и дальнейшие планы «директории». «Временное правительство главной своей задачей считает восстановление государственного порядка и боеспособности армии». Оно «будет стремиться к расширению своего состава путем привлечения в свои ряды представителей всех тех элементов, кто вечные и общие интересы родины ставит выше временных и частных интересов отдельных партий или классов». При этом Временное правительство «не сомневалось, что эта задача будет им выполнена в течение ближайших дней». Как видим, нет ни слова о «демократическом совещании». Моралистическая сентенция о «вечном и общем» прикрывала весьма определенное содержание, которое выясняется хотя бы из повторения слов о «партиях и классах» в письме Н. М. Кишкина в редакцию газет. «Демократии» предоставлялось проглотить все это под приправой из «демократической республики».

Другие уступки Керенского. Более серьезной уступкой революционным органам была новая тактика в вопросах о поднятии «боеспособности армии», отмеченная выше. Здесь уже речь шла не о словах: мы видели, с какой легкостью в несколько дней «правительство пяти» отказалось от поддержки программы Корнилова и Алексеева, этого устарелого «человека знаний», и как самоотверженно в лице генерала Верховского, оно принялось мирить «боеспособность» с «демократизацией», которой требовала резолюция исполнительного комитета. Чистка Ставки и сплошная смена командного состава — это условие тоже не вызывало затруднений. Этим в ближайшие же дни и занялся А. Ф. Керенский, как только появление в Ставке стало для него безопасным.

Третьей уступкой Керенского было освобождение арестованных за восстание 3-5 июля большевиков. Правительство, конечно, только что требовало осуждения «мятежа» Корнилова на том же основании, на каком был осужден «мятеж» большевиков. Но теперь, когда «мятеж» Корнилова был подавлен, а большевики могли безнаказанно грозить новым восстанием в Петрограде, теперь слишком строго выдерживать этот принцип равного воздаяния не приходилось.

Вожди «революционной демократии» уже довольно давно настаивали на пересмотре дела о большевиках. Под влиянием этих настояний А. С. Зарудный уже раньше вытребовал следственное дело у прокурора палаты Н. С. Каринского, задержал его у себя больше трех недель и тем фактически приостановил ход следствия. Хотя Каринский не соглашался на освобождение арестованных лидеров, Троцкого и Луначарского, тем не менее Зарудный освободил последнего. На другой день «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов» заявили, что Каринский должен быть уволен. Действительно, через два дня министр юстиции пригласил прокурора палаты к себе. Он начал с того, что полностью одобрил действия Каринского в деле большевиков и оглашение им материалов следствия, но закончил предложением Каринскому занять высшую должность старшего председателя судебной палаты. На заявление Каринского, что «именно теперь, ввиду требования Совета, он не хочет уступать и не желает повышения», Зарудный после долгих уговариваний, наконец, напрямик сказал ему: «Как трудовик я обязан подчиниться партийной дисциплине. Раз Совет требует от меня вашего ухода, я должен это сделать. Для Временного правительства требование Совета обязательно. Если я не подчинюсь, я должен буду покинуть свой пост». Тогда Н. С. Каринский после размышления послал Зарудному письмо: «Считаясь с тяжелым положением министра юстиции, соглашаюсь на повышение».

Все это происходило до корниловского восстания и отчасти до Московского совещания. 30 августа назначен был преемник Каринского Карчевский, и перемена отношения правительства к делу большевиков немедленно сказалась в том, что было решено освободить всех арестованных, против которых не имелось уголовных обвинений. Специально назначенная комиссия по проверке законности содержания большевиков под стражей выяснила к 1 сентября, что из 87 большевиков, заключенных по делу о восстании 3-5 июля, и 12 других заключенных большевиков нет ни одного, который заключался бы под стражей без законных оснований. Однако же после возобновленного исполнительным комитетом 2 сентября требования об отпуске арестованных большевиков правительство решило с этим не считаться. Карчевскому было рекомендовано изменить меру пресечения, что он и исполнил. 4 сентября был освобожден под залог Троцкий. Вместе с ним освобождены несколько большевиков — солдат и матросов с «Авроры», 5 сентября — еще несколько матросов и солдат. 6 сентября вопрос об освобождении большевиков был поставлен ими и эсерами в Петроградской городской думе, и одновременно по городу стали ходить тревожные слухи о предстоящем в этот день выступлении большевиков-рабочих. 9 сентября петроградский Совет принял резолюцию, требовавшую дать «товарищам Ленину и Зиновьеву (уклонявшимся от ареста) возможность открытой деятельности в рядах пролетариата, немедленно освободить на поруки всех революционеров, которым предъявлены политические обвинения, и назначить немедленно же общественно-авторитетную проверку всего следственного производства». Освобождение большевиков на поруки продолжалось в течение всех этих дней.

Из других требований «революционной демократии» легко было исполнить требование о роспуске Государственного совета и Государственной думы. Об этом в эти первые дни сентября был уже заготовлен указ. Но Керенский еще раз не решился поднять руку на учреждение, создавшее его собственную политическую репутацию. Опубликование указа было отложено. В октябре все равно полномочия 4-й Государственной думы оканчивались.

Резолюция исполнительного комитета требовала от правительства сотрудничества с комитетом борьбы с контрреволюцией. Между тем «директория» тотчас после своего сформирования поспешила (4 сентября) объявить закрытыми все отделения «комитетов спасения революции» по всей России. Центральный «комитет борьбы» решил просто не признавать этого распоряжения и на следующий же день принял резолюцию, в которой, «констатируя с чувством глубокого удовлетворения энергию и стойкость, проявленные местными органами революционной демократии в деле борьбы с контрреволюцией, выражал уверенность, что соответствующие местные органы ввиду продолжающегося тревожного состояния будут работать с прежней энергией и выдержкой, в тесном общении с комитетом народной борьбы с контрреволюцией». Другими словами, орган исполнительного комитета прямо призывал к неповиновению правительству, которому исполнительный комитет только что повторно обещал поддержку. Это еще яснее было подчеркнуто межрайонным совещанием при петроградском Совете, в резолюции, принятой 6 сентября: «Обсудив приказ Керенского о роспуске революционных организаций по борьбе с контрреволюцией, межрайонное совещание констатирует, что в тревожные дни вооруженного выступления буржуазии против революции, когда Временное правительство оказалось бессильным и растерянным, вся тягость борьбы... пала на плечи этих организаций, созданных по почину авторитетных демократических учреждений... Не признавая за правительством права роспуска революционных организаций, созданных авторитетными учреждениями, совещание постановляет: революционных организаций по борьбе с контрреволюцией, созданных межрайонным совещанием, не распускать, о чем и довести до сведения Центрального исполнительного комитета».

Победа большевиков. Значение, приобретенное большевиками после корниловского восстания, помимо всех этих требований, предъявленных правительству, и уступок последнего, было еще раз подчеркнуто проверкой голосования, низвергнувшего президиум петроградского Совета на заседании в ночь на 1 сентября. На заседании петроградского Совета 9 сентября, необычайно многолюдном, сложивший свои полномочия президиум Чхеидзе—Церетели поставил вопрос, было ли голосование 1 сентября случайным результатом отсутствия части членов, как тогда же заявил представитель солдат, или же принятие Советом большевистской резолюции означает полную перемену тактики, которой Совет доселе следовал. Большевики попробовали было подменить политический вопрос тактическим, предложив вообще переизбрать президиум на начале пропорционального представительства и ввести туда большевиков и интернационалистов. Но Церетели решительно возражал. «Вы, большевики, — говорил он, — объясняете голосование как перемену настроения всего петроградского пролетариата. Мы должны знать, так это или не так, ибо поддерживать и проводить тактику большевиков мы не можем». Проект резолюции, предложенной меньшевиками и эсерами, гласил, что резолюция 1 сентября принята в случайном составе и не соответствует общеполитической линии Совета, что петроградский Совет вполне доверяет прежнему президиуму в перечисленном составе. После инцидента, вызванного тем, что имя члена президиума Керенского в списке отсутствовало (чем ослаблялась позиция противников, но ставился в двусмысленное положение сам Керенский), поименное голосование констатировало поражение Церетели, Чхеидзе, Гоца и прежнего президиума. За резолюцию меньшевиков было подано 414 голосов, против нее — 619 при 67 воздержавшихся. Церетели получил ответ, который сам провоцировал. Прежняя линия Совета была осуждена. Очередь теперь была за большевиками.

Как видим, политическое положение, при котором правительству приходилось доканчивать свое переустройство и из «совета пяти» превратиться в полный кабинет, было для него неблагоприятно. Соблюдая внешнюю видимость независимости от «революционной демократии», которой оно фактически было вынуждено делать одну уступку за другой, и поддерживая принцип неподчиненности власти тому «демократическому совещанию», которое через десять дней должно было собраться, «правительство пяти» обещало пополнить свой состав «в ближайшие дни». Действительно, отложив пока вопрос о пополнении кабинета кадетами и торгово-промышленниками, Керенский немедленно повел переговоры о пополнении социалистической части кабинета. На место Зарудного был назначен П. Н. Малянтович, к кандидатуре которого Совет, как говорили, относился сочувственно. Место Ольденбурга должен был занять С. С. Са-лазкин, приятно удививший «демократию» на Московском совещании своим присоединением от имени земства к формуле 14 августа. Больше всего Советы были недовольны назначением генерала Алексеева и кандидатурой кадета Н. М. Кишкина на важный пост министра внутренних дел. Но генерал Алексеев сам понял несовместимость своего присутствия во главе штаба с предстоявшей радикальной чисткой Ставки и высшего командного состава: он печатно заявил свой протест против нового курса, как ведущего к гибели армии. Министерство же внутренних дел было предложено отдать министру-социалисту, не возбуждавшему возражений Совета, А. М. Никитину, министру почт и телеграфов.

Указы о назначении новых, бесспорных с точки зрения «революционной демократии», министров были уже готовы. Опубликовать их предполагалось 10 сентября, не дожидаясь возвращения Керенского из Ставки. Таким образом, хотя формально, правительство совершало акт своей перестройки до демократического совещания. Но именно это было не по вкусу исполнительному комитету. От его имени вечером 9 сентября к М. И. Терещенко, замещавшему Керенского, явилась депутация во главе с Чхеидзе и заявила, что реконструкция правительства до демократического совещания и на коалиционных началах недопустима; может временно действовать только «совет пяти». Пришлось отложить опубликование новых назначений. В этот момент последний оставшийся в правительстве член партии народной свободы А. В. Карташев окончательно потерял терпение. 10 сентября утром он вручил М. И. Терещенко просьбу «ввиду ясно определившегося засилья социалистов над Временным правительством и невозможности подлинной коалиционной структуры кабинета... уволить его от звания министра исповедания и члена Временного правительства».

К открытию демократического совещания правительство приобретало, таким образом, за исключением М. И. Терещенко (который, однако, тоже поднял вопрос о своей отставке) вполне социалистический состав. Этим не предрешался, конечно, окончательный характер власти. Но в ожидании всевозможных нападений правительство перекрашивалось в защитный цвет.

II. «Демократия» принципиально отвергает коалицию с «буржуазией»

Демократическое совещание. Протесты «буржуазных» партий. На демократическом совещании теперь было сосредоточено общее внимание, если не страны (для этого идея совещания появилась слишком случайно и искусственно), то партийной печати и политических кругов. «Демократическое» совещание, как мы видели, было по самому своему происхождению ловким политическим маневром с целью оттянуть разрешение неразрешимого конфликта. Так как конфликт возник на этот раз в среде самой «революционной демократии» и так как совещание тоже предполагалось из состава той же самой «демократии», то от него никто не мог ожидать чего-либо нового — в смысле разрешения встретившихся затруднений. Здесь впервые такой общенациональный вопрос, как устройство власти, объявлялся делом группы политических партий, которые сами признавали, что лишь несовершенно и неполно представляют ту незначительную часть демократии, которая «организованна» и «сознательна». И учреждение, составленное только из представителей этих групп населения, готовились сделать не только выразителем мнения «демократии», но даже выразителем ее суверенной воли.

Таким образом демократическое совещание становилось выше правительства, которое делалось ответственным перед ним. Но ведь это как раз и было то самое, к чему стремились большевики, когда хотели передачи «всей власти Советам». Затея Церетели являлась по существу полной капитуляцией перед планами Ленина и Троцкого. Конечно, когда печать обоих органов — и большевистских, и «буржуазных» — указывала на этот политический смысл назначения совещания, то меньшевики и эсеры горячо оспаривали это утверждение. Они старались доказать, что именно своей уступкой большевизму они освободились от его давления на массы.

Когда, однако, дело дошло до выяснения в своей собственной среде — пофракционно, чего, собственно, хотели устроители демократического совещания, если они смотрели на него не только как на тактический прием отсрочки, то мнения совершенно разошлись даже среди единомышленников, и получилась полная путаница. Правая эсеровская «Воля народа» очень ехидно описывала этот разброд социалистической мысли. «Фракция социалистов-революционеров не сумела вынести единого решения: она раскололась по меньшей мере на две части. Фракция меньшевиков-со-циал-демократов разделилась на четыре подфракции. Далее следовали резолюции большевиков, народных социалистов и поправки всякого рода отдельных лиц. Одни стояли за коалицию, другие — против. Одни признавали коалицию всех живых сил страны, другие — всех, кроме кадетов, третьи — кроме ЦК народной свободы, — кадетов из “Речи”; четвертые стояли за коалицию на основе определенной платформы, не определяя конкретно коалирующих партий и классов. Пятые к этому прибавляли, что коалиционная власть должна быть ответственна перед Советами. Шестые заменяли ответственность перед Советами ответственностью перед исполнительным органом, который выделит из себя демократическое совещание. Не было согласия и относительно состава этого исполнительного органа: одни говорили, что там должна быть представлена и буржуазия, другие протестовали против такой “разношерстности”. Седьмые защищали тезис, что власть не должна быть ответственна ни перед кем. Такое же разноречие обнаружилось и в среде противников коалиции. Одни говорили, что всю власть должны взять широкие демократические слои, а не чисто социалистические, другие — только социалисты, третьи — только Советы, четвертые — только пролетариат и т. д.» Газета кончала вопросом: «Какую же оппозицию встретила бы такая власть в стране, какой протест вызвала бы она во всей России?»

Одно было несомненно. Уже лишь намерение «революционной демократии» собрать совещание, которое бы избрало власть по усмотрению одних только представленных в ней групп, вызвало немедленные протесты со стороны общественных кругов, стоявших вне партийной дисциплины социалистических партий. Партия народной свободы тотчас же выступила (6 сентября) с таким протестом и запретила своим членам участвовать в избрании делегатов на съезд. Она мотивировала свой протест тем, что взгляды широких слоев населения уже высказаны на Московском совещании, что намеченный съезд сравнительно с этим совещанием будет односторонним, ибо объединит лишь те организации, которые приняли платформу Чхеидзе; что, непригодный при этом условии для осведомительной роли, такой съезд уже никоим образом не может считаться полномочным для роли решающей и что вопреки этому господствующие в совете группы уже приняли решение придать съезду характер постоянного органа и поставить его задачей организацию власти.

Еще раньше, 4 сентября, собравшийся в Москве Совет Всероссийских кооперативных съездов вместе со Всероссийским союзом потребительных обществ, Московским народным банком, Центральным товариществом льноводов, Союзом сибирских маслодельных артелей послали Керенскому, Чхеидзе и Совету крестьянских депутатов следующую телеграмму: «Всероссийское совещание должно быть общенациональным и должно быть созвано государственной властью; в нем должны быть представлены все слои населения. Государственное совещание должно быть созвано в Москве». Участие кооперации в совещании должно было решиться на съезде кооперативов, созывавшемся в Москве на 11 сентября. От себя Совет съездов заранее заявил «о своем безусловном убеждении в необходимости коалиционного правительства». «Мы уверены, — говорил съезд, — что это мнение всецело разделяется подавляющим большинством кооперативной России. Увлечение своими силами и уверенность в возможности справиться со всеобщей разрухой посредством одних только организованных Советами элементов не разделяется большинством населения и поведет к гражданской войне и гибели России». Действительно, на кооперативном съезде после ряда горячих и убежденных речей в пользу коалиции был принят следующий «наказ представителям кооперации Прокоповича, Скобелева, Е. Д. Кусковой и других в демократическом совещании»... «Считая, что демократическое совещание является частным совещанием организованной демократии, что оно не может по своему составу быть выразителем воли всей страны и источником власти, кооперация... поручает своей делегации образовать временный блок из кооперативных организаций в соединении с течениями социалистических партий, стоящими на государственной точке зрения, и теми несоциалистическими группами и партиями русского общества, которые стремились и стремятся к закреплению завоеваний революции и социальным реформам. Опираясь на указанный базис, должно быть организовано национально-коалиционное правительство с привлечением в его состав различных социальных групп, как социалистических, так и буржуазных, способных свои личные интересы и интересы своего класса подчинить интересам государственным и лично не запятнанных в мятежных выступлениях против революционного правительства с какой бы то ни было стороны. Правительство это должно быть свободно от всякой зависимости от отдельных групп и организаций, ответственно только перед всем народом и Учредительным собранием». Относительно программы правительства кооператоры высказывали два пожелания, в которых так же осторожно проводили грань между собой и «революционной демократией» Советов. Во внутренней политике они довольствовались «основными началами» платформы 14 августа, подчеркивая как ее главную цель «устроение тяжко потрясенной жизни страны и укрепление всех достигнутых уже революцией завоеваний» (а не «творчество» и дальнейшее «углубление»). Во внешней политике, соглашаясь со стремлением к миру на началах, объявленных русской «революционной демократией», они подчеркивали, что такой мир может быть достигнут лишь «активной обороной страны от вражеского нашествия, ведомой в единении с союзными нам передовыми демократиями мира». Насколько сильно было в Москве сказавшееся здесь политическое настроение, видно из подобных же постановлений московского Совета присяжных поверенных и московских учителей, отказавшихся от представительства на «демократическом совещании».

Выразили свои сомнения и казаки, послав 5 сентября правительству, прежде чем решить вопрос о своем участии в демократическом совещании, запрос, по его ли инициативе собирается это совещание, будут ли принимать участие члены Временного правительства; придает ли этому совещанию правительство государственное значение, и если совещание созывается при участии Временного правительства, то будет ли предоставлено совету Союза казачьих войск законное число мест? Ответ правительства был уклончив: конечно, оно признает «государственное значение» за всякими собраниями влиятельных групп населения.

Распределение мест. Ввиду разнообразия мнений и сильной оппозиции, шедшей из демократических же, но не узкопартийных социалистических кругов, большое значение приобретал вопрос о распределении мест в демократическом совещании. В своем приглашении 2 сентября исполнительные комитеты Советов установили следующие цифры: 100 представителей от Совета рабочих и солдатских депутатов, 100 от Совета крестьянских депутатов, по 50 от областных комитетов каждого из двух Советов — всего, следовательно, 300 представителей «революционной демократии» Советов. Затем 150 мест отдавалось кооператорам, настроение которых мы только что видели. 100 мест предоставлялось профессиональным союзам, зарекомендовавшим себя в Москве более верными союзниками советской демократии, 84 места — военным организациям, 50 — земствам, 59 — национальным группам, 20 — железнодорожному союзу, по 10 — крестьянскому и телеграфному, 15 — учительским союзам, 3 — служащим земства, по 2 — журналистам, инженерам, адвокатам, врачам, фельдшерам, служащим торгово-промышленного комитета, по одному — фармацевтам и архитекторам.

На такое распределение мест посыпался ряд жалоб. Представители московского городского и земского самоуправления требовали для земств и городов «не менее половины голосов», и многие земства и города послали требования об увеличении представительства. Требования эти пришлось удовлетворить: это ведь были уже «демократические» думы и земства. Города получили 300 мест, земства — 200. С другой стороны, фракция большевиков исполнительного комитета заявила, что намеченный состав не обеспечивает ряду организаций, на которые большевики рассчитывали, надлежащего веса в совещании, и потребовала увеличить представительство местных Советов на 50, армейских организаций — каждой с трех до пяти, профессиональных союзов на 25, фабрично-заводских комитетов на 22 места. Это предложение исполнительным комитетом было отклонено, хотя представительство Советов и увеличено с 300 до 460. Во всяком случае впечатление, произведенное заявлениями коопераций и местных самоуправлений, видимо, изменило настроение центрального органа в пользу более умеренных решений, требовавших и подбора более умеренного представительства.

Однако и более умеренная позиция организаторов совещания продолжала оставаться внутренне противоречивой, как это показало пленарное заседание Центрального исполнительного комитета Советов 12 сентября. Церетели формулировал следующие «конкретные предложения», с которыми «революционная демократия» шла на совещание: «В основу будущей деятельности мы должны положить демократическую платформу, оглашенную на Московском совещании. Демократическое совещание должно выделить из своей среды орган, который будет функционировать вплоть до созыва Учредительного собрания. Власть должна быть ответственна перед этим органом и сохранять неразрывную связь со всей демократией. В состав этого органа следует привлечь все те элементы, которые примут наши условия организации власти. В противнем случае надлежит создать исключительно демократическое правительство». То же противоречие проявилось и в голосовании. Принцип коалиции был принят 119 голосами против 101. Но затем была принята и поправка меньшинства фракции меньшевиков: «коалиция без кадетов», хотя Церетели совершенно правильно заявил, что эта поправка уничтожает сам принцип. Он не заметил только, что принцип коалиции уже уничтожен в его собственной формуле, поставившей осуществление коалиции в зависимость от принятия условий: «демократической платформы» и ответственности власти перед постоянным органом демократического совещания, очевидно, долженствовавшим стать на место исполнительного комитета Советов.

Для крайней левой эта компромиссная позиция, пожертвовавшая осуществимостью принципа коалиции большевистскому принципу — вся власть революционной демократии, все равно не была приемлема. Большевики еще раз демонстрировали свою непримиримость, выбрав делегатами на демократическое совещание от петроградского Совета скрывшихся от суда Ленина и Зиновьева. (Правительство, правда, ответило на этот вызов возобновлением приказа об их аресте.) «Конкретные требования» большевиков от демократического совещания были выставлены Балтийским флотом, который 8 сентября поднял боевые красные флаги, а 9-го пояснил смысл этой демонстрации следующей резолюцией: «Флот демонстрирует свою готовность всеми силами бороться за переход власти в руки революционной демократии, пролетариата и трудового крестьянства и настаивает перед демократическим совещанием на проведении этой меры в жизнь. Долой соглашение с буржуазией! Мы требуем немедленного перемирия на всех фронтах для ведения переговоров о мире без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов. Мы требуем немедленной передачи всей земли в распоряжение земельных комитетов до Учредительного собрания. Мы требуем рабочего контроля над производством. Флаги должны быть спущены в день созыва демократического совещания в 8 часов утра».

Задачи демократического совещания. Выступление Керенского перед демократическим совещанием. Демократическое совещание открылось с опозданием на два дня, 14 сентября в 5 часов вечера, в зрительном зале Александринского театра. Общее число допущенных представителей доходило до громадной цифры 1775. Из них около 1200 присутствовали при открытии. После всех сделанных в составе совещания изменений распределение голосов между двумя борющимися мнениями — за или против коалиции — оставалось неясным. Эта неизвестность придавала определенный драматизм прениям[99].

Правительство явилось на заседание в лице всех членов директории, кроме Терещенко. Керенский несколько опоздал, вошел в бывшую царскую ложу уже во время вступительной речи председателя Чхеидзе.

Речь Чхеидзе отметила сразу среднюю позицию съезда между двумя крайностями. Одна крайность — стремление «империалистов» к Константинополю и к Св. Софии. Другая — стремление «потушить пожар капиталистической войны превращением революции в социалистическую и мировую». Полгода революции показали, что обе крайности создают почву для контрреволюции. «Вместо скачка в царство свободы был сделан прыжок в царство анархии». Государственная же власть перед лицом двух борющихся течений «оказалась почти парализованной». «Страна жаждет власти», конечно, «революционной» и «ответственной», а задача власти — осуществить платформу Московского совещания.

Неизменный председатель всех «демократических» совещаний и органов честный Чхеидзе не годился бы на более ответственную и сложную роль. Его революционная репутация далеко превосходила его личные ресурсы. Этот «революционер поневоле» давно уже носил в душе испуг перед революцией и в отличие от многих прикрывал его условными фразами революционного шаблона лишь постольку, поскольку это безусловно требовалось его положением. Признать перед таким собранием, что вместо превращения в социалистическую, революция сделала прыжок в царство анархии, что власть правительства парализована и что страна жаждет власти, значило, пожалуй, даже идти дальше навстречу взглядам «цензовых элементов», чем это допускал состав данного собрания.

После речи Чхеидзе и выбора президиума слово принадлежало Керенскому. Избегая встреч с глазу на глаз с «революционной демократией», Керенский редко посещал ее органы. Он приходил лишь тогда, когда над дружественным ему большинством сгущались облака, когда грозовые тучи собирались над его именем. Одно его посещение обычно рассеивало бурю. На этот раз он думал достигнуть того же результата. В отличие от Московского совещания он был здесь среди «демократии», среди «своих». Он хотел демонстративно сложить перед «демократией» свои доспехи и атрибуты власти и сразу вернуть себе доверие, заговорив тоном душевной исповеди как человек и товарищ.

Пройдя при несмолкаемых рукоплесканиях из ложи на эстраду в сопровождении традиционных двух адъютантов, Керенский смело начал в этом тоне. «Перед собранием демократии, волей которой и вместе с которой я творил революцию, я не могу говорить, прежде чем не почувствую, что здесь нет никого, кто мог бы мне лично бросить упреки и клевету, которую я слышал в последнее время». Такие личные обращения к аудитории опасны, потому что рассчитаны только на успех. Керенский испытал это, потому что на этот раз расчет не удался. «Есть, есть», — кричали ему со скамей большевиков, нарушая торжественность речи.

Да, тут были не только друзья. Тут были и враги, и обвинители, на которых нельзя было подействовать обращениями от сердца к сердцу. И с этого момента вся остальная речь Керенского прошла при сильном психологическом сопротивлении значительной части аудитории, не хотевшей стать на его точку зрения и все время показывавшей это открыто. Оратор был нервирован. Подстрекаемый ироническими возгласами и репликами с мест, н постоянно отклонялся на опасный для него путь импровизации. Деликатной темой, которой он не мог обойти, был вопрос об его участии в корниловщине.

Исполнительный комитет уже внес по этому поводу неприятное для него постановление о точном расследовании роли правительства. Керенский должен был принять вызов, но рассчитывал победить «демократию» доверительными разоблачениями об опасностях, которые ей угрожали и от которых он, Керенский, ее избавил. «О готовящемся перевороте, — исповедался он, — мне стало известно задолго до событий. И с тех пор я изо дня в день принимал все меры». Вместо выражений благодарности все с тех же мест раздались ядовитые слова: «Первый генерал русской революции проговорился». Корниловщина... «своевременно и до конца вскрыта мной», — продолжал Керенский. «Советами и демократией», — поправили большевики. «Да, — упрямо подхватывал оратор, — демократией, потому что все, что я делал и делаю, я делаю именем демократии». И снова Керенский возвращался к своим заслугам перед революцией. «Я предсказывал пришествие «“белого генерала”». «Еще в июне»... — здесь оратор прервал на полуслове готовое сорваться признание, но вскоре неудержимо к нему возвратился. «Я знаю, чего они хотели, потому что они, прежде чем искать Корнилова, приходили ко мне и мне предлагали этот путь».

При этом сенсационном разоблачении слева кричат: «Кто приходил? Кто предлагал?» Так близко поставив себя к возможным преступникам, глава правительства не может поставить тут точку, не закрепив того впечатления, что он «проговорился». Керенский это чувствует; но ему в сущности нечего сказать, ибо из частных разговоров нельзя сделать заговора. Игнорируя вопрос, он продолжает. «Я говорил: не ошибитесь, не думайте, что на моей стороне нет сил демократии... Если вы только устроите нечто подобное, то остановится вся жизнь; не пойдут войска, не будут передаваться ваши депеши». Кто же эти «вы», которым Керенский в июне предсказал неудачу корниловского заговора? Чувствуя невозможность остановиться на полдороге, раз вступив на путь разоблачений, более уместных в следственной комиссии, Керенский сообщает факты, но какие? «Я утверждаю, что еще до появления у меня В. Н. Львова к одному виднейшему общественному деятелю в Москве явился бывший общественный деятель и требовал по особо важным причинам свидания со мной. Уходя, он заявил: пусть Керенский имеет в виду, что впредь никакие перемены во Временном правительстве без согласия Ставки недопустимы». Мы видели, что точно такие же заявления делал правительству Церетели от имени демократических органов. Правительство на это не соглашалось, но не видело в этом заговора, а напротив, считалось с этим. Но вот другое доверительное сообщение, которое легче проверить. «Перед самым Московским совещанием я был поставлен перед фактом: или немедленно выполнить определенное требование, или нам грозили срывом Московского совещания. Эти требования были отвергнуты. Корнилов доклада во Временном правительстве не получил, и никто Московского совещания не сорвал». «Срывом» Московскому совещанию никто не грозил, и все страхи Керенского по этому поводу оказались, как мы знаем, преувеличенными. «Требования», представленные Керенскому перед Московским совещанием, вовсе не были «отвергнуты» всецело. Доклад Корнилова не был, правда, прочтен в заседании Временного правительства 10 августа, но он тогда же был прочтен и обсужден на частном совещании «триумвирата». Угроза Кокошкина выйти в отставку повела к обсуждению части записки и во Временном правительстве (11 августа), причем состоялось соглашение членов правительства по поводу корниловских «требований».

Исповедь Керенского не удалась, и оратор сделал движение к уходу с эстрады. Но он вспомнил, что впереди была главная часть речи — та, которой он хотел подготовить собрание к серьезному пониманию предстоящей ему задачи. Он остановился и произнес ее. На этот раз не он был виноват, что и эта половина его речи не встретила надлежащего сочувствия и даже понимания. Он говорил о растущей повсюду анархии, о необходимости «напрячь все силы и разум государства», упомянул, как о грозном симптоме, о новом революционном акте Финляндии, о явочном открытии сейма, распущенного правительством, и о содействии этому русских революционных войск в тот самый момент, когда «немецкая эскадра, ознакомленная с положением вещей, приближается к Финскому заливу». Увы, со скамей большевиков раздались при этом громкие одобрения... поведению Финляндии. И напрасно оратор старался завоевать симпатии собрания, то угрожая ему, что «если страна не увидит, что здесь собрался доподлинный разум государства», то революция потерпит крушение, то, напротив, льстя собранию «под страхом прослыть мечтателем и фантазером», выражением полной «веры в разум нации». «Мы чувствуем, — уверял Керенский, — что в момент опасности все придут и объяснятся». А в ответ ему противники кричали: «А смертная казнь?» — и называли его русским Маратом. Они знали, как больнее задеть оратора, который в Москве грозил «погубить свою душу».

Потеряв самообладание, Керенский дрожащим голосом произнес слова, недопустимые в устах главы правительства: «Я говорю вам, кричащим оттуда: подождите сначала, когда хотя бы один смертный приговор будет подписан мной, верховным главнокомандующим, и я тогда позволю вам проклинать меня». К чему же было издавать законы, когда главнокомандующий заранее обещал не применять их, чтобы не уронить себя во мнении большевиков? Но и этой уступкой Керенский не добивается пощады. К барьеру подходит молодой солдат и, указывая на главнокомандующего, громко кричит: «Вы — горе родины!» Эта капля, наконец, переполняет чашу. Самолюбие Керенского задето: он вспоминает, наконец, что он глава армии и правительства. И свою речь, начатую в тоне товарищеской откровенности, он кончает более привычным тоном угрозы. «Когда я прихожу сюда, я забываю всю условность положения, то место, которое я занимаю, и говорю с вами как человек. Но человека не все здесь понимают, и тогда я скажу вам тоном власти. Кто осмелится покушаться на свободу республики, кто осмелится занести нож в спину русской армии, тот узнает власть Временного правительства, правящего доверием всей страны».

Увы, впечатление уже сделано. Это то же впечатление, что и в Москве, но усиленное обстановкой и неудачей пущенного в ход ораторского приема. Неудача эта знаменательна. Она означала, что в результате постоянного противоречия между словом и делом власть потеряла оба противоположных способа действия на массы: доверие и страх. Точнее говоря, потеряв старый способ — действовать страхом, она не приобрела и нового средства — действовать доверием. Массы ей больше не верили, и ее никто не боялся.

В Москве это впечатление уже было налицо. Но там оно было прикрыто внешней эффектностью выступления, грозными, хотя и театральными жестами лица, облеченного всеми полномочиями верховной власти. Здесь, среди демократической аудитории, оратору, хотевшему обезоружить слушателей товарищеским отказом от атрибутов власти, не удалось получить даже и внешнего успеха. Он был побежден в борьбе с психологией аудитории. Враги воспользовались его доверенным тоном, чтобы публично развенчать и унизить его. Таким образом, власть, которая в этот момент должна была быть более, чем когда-либо, сильной, показала себя более, чем когда-либо, слабой. Даже в своих сторонниках вместо уважения она вызывала одну только жалость. Слабость этой власти сказалась и в том, что правительство, придя на собрание, не им созванное, не решилось ни одним словом заикнуться о той главной цели, для которой это совещание собралось: об устройстве власти. Оно предоставило защиту своего тезиса своим единомышленникам на самом совещании.

Кадетские речи других министров. Разброд мнений «демократии». Поединок фракционных ораторов начался после речи военного министра Верховского, двусмысленной и бесполезной. Чернов, Каменев, даже меньшевик Богданов — все говорили против коалиции. Первой попыткой защиты коалиции была речь Церетели, приспособленная к составу и настроению собрания. Если в исполнительном комитете, пугая демократию, он доказывал необходимость коалиции с цензовыми элементами слабостью демократии самой по себе, то здесь он льстил демократии и доказывал ту же необходимость ее силой. «Буржуазные» элементы коалиции ведь всегда делали в правительстве дело демократии. Именно поэтому представители буржуазии «бежали из правительства» при всяком кризисе власти. Теперь, после «трагикомического выступления Корнилова», за которым пошли только «авантюристические элементы» и которого «цензовые элементы России не поддержали», демократия сильнее, чем когда-либо. Вот почему она может меньше, чем прежде, бояться сотрудничества с элементами буржуазии, которые поневоле пойдут к ней, «выбирая из двух зол меньшее». Буржуазия и теперь должна будет принять полностью, без урезок, старую программу демократии — ту, которая сформулирована в декларациях правительства 6 мая, 8 июля и 14 августа». Здесь осторожно умалчивалось, что «старая» программа, на которую в ее первоначальной формулировке 6 мая шли «буржуазные элементы» правительства, успела в двух следующих формулировках превратиться в совершенно новую, во многих отношениях неприемлемую для «буржуазии». Одна из последних была (8 июля) как декларация о республике составлена и опубликована в момент междуцарствия, между двумя коалициями. Другая (14 августа) не была правительственной.

Гораздо откровеннее те же позиции Церетели развивал Чернов в своей речи, когда говорил, что «коалиция должна строиться по программе, а не программа по коалиции». Но Чернов по крайней мере был последователен и отлично понимал, что коалиция на этих условиях означает отрицание коалиции.

Второй день демократического совещания представил своеобразный интерес. Бывшие министры-социалисты поняли, что нельзя защищать коалицию, исходя, как Церетели, из положений, которые «революционная демократия» привыкла считать бесспорными, но которые и заключали в себе причину ее ошибок. Они попытались, опираясь на свой министерский опыт, доказать спорность этих исходных положений и убедить «революционную демократию», что она оперирует заблуждениями и иллюзиями, а вовсе не аксиомами. «Вы говорите: “Идет борьба за власть”, — спрашивал собрание А. И. Пешехонов. — А я, видевший, как люди брали власть и как они ее бросали, должен засвидетельствовать, что власть представляется теперь такой вещью, от которой все открещиваются». Вы утверждаете, что «буржуазия» в правительстве защищала интересы своего класса? А «я должен напомнить, что когда всплывали очень серьезные вопросы, затрагивающие интересы низших классов, то к.-д. не противились прохождению этих законов. Не забудьте, что хлебная монополия, которая наиболее жестоко ударяет по торговому классу, проведена при министрах к.-д.; А. И. Шингарев провел ожесточенное финансовое обложение». Вы говорите далее, что к.-д. «саботировали» революционное законодательство? В действительности же к.-д. «противились прохождению некоторых законов не столько с принципиальной точки зрения, сколько с технической: эти законопроекты были настолько слабы, что даже мы, министры-социалисты, не всегда считали возможным их защищать». Совершенно верно, подтверждал и М. И. Скобелев: «Когда мы приходили с конкретными мероприятиями и ясно формулировали все неотложные меры, необходимые в интересах трудящихся, нам всегда удавалось одолевать все классовые сопротивления цензовых элементов». С другой стороны, ведь и однородное социалистическое правительство не могло бы сделать всего. «Широкие массы хотя бы от самых радикальных мероприятий в ближайшие месяцы не получат ощутимых результатов. Между тем доверие к демократии может быть скоро растрачено, и широкие слои рабочих и крестьян проклянут и эту власть и окружат ее ненавистью, как и всякую другую, не способную дать этим массам на другой же день после своей организации хлеб и мир». На опасность программы «групповых и классовых притязаний», которые «легче всего находит себе популярность в широких массах», указал и А. И. Пешехонов: «Эта программа (14 августа), ради которой мы совершили революцию, таит в себе громадную опасность. Выполнение ее было бы опасно и в мирное время, а тем более во время войны, когда удовлетворение ее представляет для государства неимоверные трудности». Пешехонов подчеркивал, что в данный момент «не удовлетворение требований, сколь бы справедливы они ни были, а ограничения и жертвы необходимо приносить со всех сторон». И он добросовестно констатировал, что на принесенные «буржуазией» жертвы «демократия пока не ответила такими же жертвами и очень остерегается призывать к ним». «Я должен сказать, — признавался он, — что мы, социалисты, будучи в правительстве и ясно сознавая, что нет другого спасения, как поставить предел требованиям и притязаниям, до сих пор не находим в себе силы этот предел поставить». То же самое заявил и А. С. Зарудный: «Правительство, которое надлежит призвать к власти, должно понять, что нам некогда говорить о подробностях программы. Разве можно в самом деле в один месяц провести аграрный вопрос и контроль над капиталом?.. Единственный вопрос, который нужно разрешить правительству в ближайшую неделю, — это вопрос о внешней минимальной безопасности нашего государства и о созыве Учредительного собрания». Со всех этих точек зрения все три министра находили, что обойтись без к.-д. или, что сведется к тому же, без всей «промышленной буржуазии» в будущем правительству нельзя. Что касается обвинений в прикосновенности к.-д. к корниловскому заговору, то все трое — и Скобелев, и Зарудный, и Пешехонов — в один голос свидетельствовали о совершенной нелепости этих подозрений по отношению к министрам к.-д. Единственный недостаток прежнего правительства Зарудный усматривал в склонности самого Керенского к «полновластному распоряжению и диктатуре». И он очень осуждал министров, которые, по первому намеку Керенского, «взяли листы бумаги и написали свои прошения об отставке». «Я отказался от этого», — прибавил Зарудный при общих рукоплесканиях.

Церетели с этим соглашался, перелагая, однако, ответственность за самовластие Керенского на демократию: «Пусть сама демократия пеняет на себя, если у ее представителя на высоте закружилась голова». Но он тотчас же проводил и извинение. Что делать? Уже в июле пришлось уступить Керенскому, «считаясь со слабостью революционных органов». «Мы, взвесив положение, пришли к заключению, что перед нами стоят два исхода: или правительство Советов рабочих и солдатских депутатов с гражданской войной в перспективе, или та несовершенная форма власти, которой созданы персонификация власти и коалиция... Мы остановились на последней форме. Будь революционная демократия более организованна, этого выхода никто бы не предложил».

Оправдав, таким образом, режим Керенского и коалиции только как наименьшее зло, Церетели возвращал прения в традиционную колею, и по ней они пошли дальше. Свободные от условных иллюзий заявления Скобелева, Пешехонова и Зарудного так и остались гласом вопиющих в пустыне. К этим голосам, кроме заявления кооператоров, точка зрения которых нам известна, можно присоединить еще только предостерегающие голоса Чхенкели и Минора, в речах которых звучала неподдельная боль за страдания и унижение родины. Чхенкели говорил по поводу выступлений делегатов разных национальностей, что тут он «почувствовал один из самых печальных, быть может, актов российской трагедии». Тут не только стал вопрос о сепаратизме инородцев, но и вопрос о русской нации — вопрос, роковой для всей страны. «Где она, эта нация? — спрашивал Чхенкели. — Я хотел бы выслушать и ее представителя». «У нас, грузин, бьется национальное чувство, которое очень трудно отличить от государственного российского чувства, и хотелось бы, чтобы русские сказали, что их государственное чувство очень мало отличается от национального чувства грузин». Но, увы, этого нет. «Среди толков о всевозможных политических, социальных, экономических и иных планах не чувствуется одного: национальной тревоги за судьбу России, перестало ощущаться национальное самочувствие». «Когда к.-д. нас спрашивали, — продолжал оратор, — чем вы хотите спасти страну, мы всегда отвечали: революцией. Но прошло шесть месяцев, и у меня начинает колебаться вера, спасет ли революция Россию... Священные слова декларации петроградского Совета 14 марта ко всем народам мира имеют значение и поныне. Но дела за этими словами не видно. На фронте мы становимся с каждым днем слабее, в тылу углубляется разруха, и наш вес в международном концерте держав становится все ничтожнее и ничтожнее... Передо мной встал вопрос: можем ли мы взойти на высоту тех величайших задач, которые мы себе поставили?.. Если есть чувство национального самосохранения, если есть тревога, есть энтузиазм, тогда мы можем преодолеть все опасности. Если нет, то все наши пожелания не имеют никакого значения... и остается поставить вопрос: не следует ли Грузии сделаться Тавризом великой русской революции?.. »

Такая же нота сомнения, близкого к отчаянию, звучала в обращении к съезду старого революционера и ссыльного Минора. «Где у вас история, где ваши собственные взгляды? — спрашивал он товарищей-социалистов. — Неужели все забыто, и вы полагаете, что из пределов существующего можно прямо перескочить к новым формам бытия?.. Сможет ли однородное социалистическое правительство удовлетворить те нужды, которые не удовлетворило коалиционное? Сможет ли оно исправить больные паровозы для перевозки хлеба из Сибири в Москву?» Таково «объективное положение вещей, которое мы, социалисты, во время войны бессильны исправить»... Довольно же «блестящих речей, которые заменяют блестящие мысли». «Чем больше лжи мы будем говорить, тем хуже будет для революции». И Минор умолял собрание вынести однородное решение в пользу коалиции. Иначе большинство — все равно какое — должно будет заставить меньшинство подчиниться себе. «Если вы не вынесете однородного решения, то знайте: перед нами времена Великой французской революции. Знайте это и помните: нечего себя обманывать. Мы будем резать». «Кого? — спрашивали оратора с места. «Мы будем резать друг друга», — окончил Минор при гробовом молчании всего зала. Никто не решился хлопнуть человеку, который в столь неподходящей среде людей, старавшихся оглушить себя словами, смело взял на себя роль Кассандры русской революции.

«Однородное решение»? Но «Воля народа» теперь насчитывала шесть решений по основному вопросу о реконструкции власти:

1. Вся власть большевикам.

2. Вся власть Советам.

3. Вся власть однородному социалистическому правительству, ответственному перед предпарламентом.

4. Вся власть коалиционному правительству без к.-д. на основе платформ 14 августа, ответственному перед предпарламентом.

5. Та же формула, но с включением к.-д.

6. Вся власть коалиционному министерству со включением к.-д. и ответственному только перед Учредительным собранием.

Конечно, сочувствие совещания распределялось между этими формулами неравномерно. За первое решение, собственно, прямо не высказывался никто. И Церетели мог еще безнаказанно провоцировать большевиков, предлагая им «захватить власть» и доказывая, что это-го-то именно они и не хотят и не могут сделать, а желают только критиковать других. За второе мнение стояла сплоченная большевистская группа, очевидно не составлявшая большинства, хотя и находившая поддержку у левых эсеров. Третий взгляд уже находил поддержку и у части меньшевиков и мог рассчитывать на победу, хотя и сомнительную. Четвертая формула, искусственная и противоречивая, ибо без к.-д. коалиция была неосуществима и это все понимали, однако находила большее число приверженцев, чем компромиссная. За нее могли стоять и Церетели, и Богданов, и Чернов. Пятая формула — эта та, которую и Церетели, и Чернов готовы были защищать лично, но за которую коллективно высказывались лишь правые группы совещания, так как присутствие к.-д. было несовместимо с признанием платформы 14 августа и с ответственностью перед предпарламентом. Единственная последовательная формула, которую можно было противопоставить двум большевистским, была шестая. Но за нее стояли лишь правые группы эсеров и социал-демократов и более правые социалистические партии (народные социалисты). Только в этих правых группах Аргунова и Брешковской, Плеханова и Потресова Керенский находил безусловную поддержку. Уже Авксентьев колебался между Брешковской и Черновым, а Церетели резко отходил от Потресова к Богданову.

Однако, когда Троцкий констатировал, что на совещании «никто не взял на себя завидной роли защищать пятерку, директорию и ее представителя Керенского», собрание сразу почувствовало, что это говорит общий враг. Недостаток энтузиазма к главе правительства был восполнен довольно единодушной и шумной демонстрацией в честь Керенского. Зарудный мог говорить о «самовластии» Керенского, а Церетели мог шутить, что у Керенского «закружилась голова». Это были — свои. Но когда Троцкий сказал, что Керенский своим отказом от подписания смертных приговоров «превращает решение о смертной казни в акт легкомыслия, который стоит за пределами преступности», то это говорил чужой. Правда, приходилось молчать, когда с мест раздавались при этом восклицания: «Правильно!» Репутация Керенского как политика и человека, видимо, доживала последние дни. Но за него здесь, в кругах «революционной демократии», еще держались как за последнюю точку опоры, могущую удержать народный организм на самом краю той бездны, которую для большинства присутствовавших представляла победа большевизма.

За исключением этого, скорей инстинктивного, чем сознательного мотива, ничто не объединяло собравшихся. У демократического совещания не было никакого мнения по конкретному вопросу, поставленному на его обсуждение. Это и сказалось в его голосованиях на заключительном заседании совещания 19 сентября.

Провал идеи коалиции. Решено было голосовать сперва общий вопрос: за или против коалиции. Вторым должен был голосоваться вопрос, какая именно должна быть коалиция. Противники коалиции настояли большинством 650 голосов против 574 на том, чтобы голосование было поименное, рассчитывая этим терроризировать часть сторонников коалиции. Дальнейшее давление на собрание было произведено выступлением по мотивам голосования представителя Балтийского флота, который вступил в эти дни в открытый конфликт с правительством. Этот представитель грозил силой «защищать Советы рабочих и солдатских депутатов» против коалиции. Голосование за и против коалиции дало следующие результаты:

Не случайным в этом голосовании надо признать голосование кооперативов, крестьян и связанных с реальной работой экономических организаций в пользу коалиции. Здесь сказалась тяга земли. Не случайно, конечно, было и голосование пролетарских организаций (советов профессиональных и рабочих союзов) против коалиции. Голос действительности с фронта сказался в вотуме военных организаций. Характерно также, что при всем преобладании радикальных настроений в новом городском самоуправлении голос городов все же склонился в сторону благоразумия. Напротив, вотум демократизированных земств, слишком недостаточно представленных численно, нужно считать совершенно случайным. Национальные организации, конечно, были представлены искусственно крайними социалистическими элементами, но именно это характерно для всей постановки национального вопроса, как это и отметил Чхенкели. Любопытно, что речь оратора с киевского съезда национальностей произвела впечатление комического эпизода. Трагической стороны дела, понятной для Чхенкели, демократическое совещание вовсе не почувствовало.

Не очень значительный перевес, полученный сторонниками государственности и политического благоразумия, поощрил противников коалиции к дальнейшему натиску. Предстояло еще голосование следующего вопроса: как понимать коалицию? Вопрос этот голосовали в форме двух «поправок»: 1) «за пределами коалиции остаются элементы как партии к.-д., так и других партий, причастные к корниловскому мятежу» и 2) более решительная: «за пределами коалиции остается партия к.-д.». Л. Троцкий немедленно открыл дальнейшую игру большевиков: они будут голосовать за обе поправки, а затем, посильно испортив этими поправками принятую резолюцию, опять отвергнут ее в целом. Собрание без всякого сопротивления дало себя поймать в эту ловушку. Первая поправка была принята теми же голосами, что и сама резолюция. 797 голосами большинства, принявшего идею коалиции, вместе с большевиками, было заявлено (против 139 при 196 воздержавшихся), что это большинство понимает эту коалицию как свободную от лиц, непосредственно замешанных в корниловском мятеже. Этим в сущности устранялась вторая поправка, более радикальная. Однако она тоже голосовалась вопреки протесту Церетели и тоже была принята 595 голосами — очевидно, противников коалиции, против 493 ее сторонников при 72 воздержавшихся. У получившейся таким образом формулы: коалиция без к.-д. — почти не оказалось сторонников. Гоц заявил по мотивам голосования, что «ввиду того, что вторая поправка, принятая совещанием, в корне разрушает саму возможность коалиции, часть эсеров, сторонников коалиции, будет голосовать против формулы в целом и снимает с себя ответственность за создавшееся положение». Беркенгейм от имени кооператоров присоединился к Гоцу: они тоже будут голосовать против и будут считать, что тем самым голосуют против власти Советов. Каменев от имени большевиков и М. Спиридонова от левых эсеров более последовательно заявили: они будут голосовать против именно потому, что они — за власть Советов. И только Мартов от имени меньшевиков-интернационалистов неожиданно заявил, что готов принять коалицию без к.-д. ибо это «большой шаг вперед в сторону освобождения демократии от влияния к.-д.». Вполне откровенно от имени меньшевиков, голосовавших за коалицию, объяснил сложившееся положение Дан. Российская демократия по основному вопросу момента раскололась до такой степени, что уже не в состоянии выступить как объединенная сила. Теперь разрозненные части демократии будут решать вопрос каждая на свой страх и риск к величайшему ущербу для всей страны. Ответственность за такой исход Дан перелагал на ту часть совещания, которая все время боролась против коалиции, хотя, казалось бы, только это крыло осталось верно само себе и знало, чего хочет.

Против формулы «коалиция без кадетов» оказалось 813 голосов сторонников коалиции и ее противников против 183 доктринеров типа Церетели и сторонников коалиции во что бы то ни стало. Число воздержавшихся в этой путанице возросло до 80. По коренному вопросу всей своей программы совещание осталось, таким образом, без мнения и без формулы...

Среди смущения одних и торжества других в половине 1-го часа ночи был объявлен перерыв. Через сорок минут заседание возобновилось, и Церетели предложил выход из получившегося тупика. «Президиум, обсудив создавшееся положение, единогласно признал, что среди организованной демократии нет единства воли, которая могла бы быть претворена в жизнь». А потому, «принимая это голосование как показатель настроения собрания, президиум предлагает совещанию и вообще всем организациям пойти друг другу навстречу и сделать уступки, чтобы найти ту формулу, в которой могла бы быть выявлена единая воля демократии». Для этого всем группам и фракциям предлагается устроить совместно с президиумом особое заседание, послав туда по одному человеку от группы, по три от партии и по желанию полные составы центральных комитетов партий. Утомленное собрание единогласно решило сложить с себя решение головоломной задачи. Для успокоения совести оно так же единогласно «постановило, что оно не разъедется, пока не будут установлены условия организации и функционирования власти в приемлемой для демократии форме». Бедное собрание! Оно только что констатировало своими голосованиями, что, исходя их своих общепринятых заблуждений, оно не может найти приемлемой для себя формы, сколько бы ни сидело. Но надо же было как-нибудь спасти лицо... И условное лицемерие Церетели весьма кстати пришло на выручку...

III. «Демократия» идет на компромисс с «буржуазией»

Возобновление переговоров с к.-д. и промышленниками. Временное правительство без особой тревоги следило за «муками слова» демократического совещания. 10 сентября, как мы видели, оно отказалось от формирования кабинета до решения собрания. Но уже 13-го, то есть накануне действительного открытия совещания, А. Ф. Керенский просил москвичей Н. М. Кишкина, П. Н. Малянтовича, а также представителей торгово-промышленников А. И. Коновалова, П. А. Бурышкина, С. Н. Третьякова, С. Смирнова и С. М. Четверикова приехать в Петроград для продолжения переговоров. Выработав предварительно условия для своего вступления, московские деятели приехали 14-го и предъявили свои шесть пунктов — все те, что и прежде: 1) решительная борьба с анархией; 2) обеспечение свободы выборов в Учредительное собрание; 3) равенство прав всех министров, входящих в правительство, то есть уничтожение «триумвирата» и «директории»; 4) органическая работа по воссозданию боеспособности армии, без всяких уклонений в сторону демагогии; 5) независимость Временного правительства от всяких безответственных партийных и классовых организаций и 6) вхождение в состав кабинета партии народной свободы. Керенский не возражал, но и не делал определенных предложений. Он выжидал решений совещания. Друзья Керенского обнадеживали его, что в совещании может создаться благоприятное для правительства большинство. 15 сентября утром, однако, Керенский сделал шаг вперед, указав московским кандидатам те портфели, на которые они могут рассчитывать: призрения, министерства торговли, государственного контролера и председателя экономического совещания. Москвичи не возражали, но повторили, что для них главное — та программа, которую они выставили, а также и то условие, чтобы министры-социалисты не подавляли других своей численностью. Вечером 15-го состоялось совещание кандидатов со всеми министрами, причем было установлено, что между теми и другими нет никаких разногласий на почве предъявленной москвичами программы. Тем же вечером кандидаты выехали в Москву для окончательных переговоров с единомышленниками. Вопрос о реконструкции кабинета продолжал считаться открытым.

В ближайшие дни был сделан, однако, один шаг, который показывал, что Керенский идет к своей цели, не дожидаясь решения совещания. С. Н. Прокопович был переведен из Министерства торговли, которое хотели получить представители торгово-промышленного класса, и назначен министром продовольствия на место окончательно ушедшего А. В. Пешехонова. Указ об этом был опубликован в «Собрании узаконений» 17 сентября. На вечернем заседании 19 сентября министры последовательно узнали сперва, что совещание приняло большинством принцип коалиции, а затем, что вторым вотумом оно коалицию отвергло. Так как, однако, отвергнута была не вообще коалиция, а коалиция без кадетов, то можно было считать первый вотум совещания сохраняющим силу. В противном случае получался вывод, что у совещания вообще нет никакого мнения о переустройстве власти. В том и другом случае Керенский считал себя вправе держаться своей прежней линии поведения. Он послал на следующий день, 30 сентября, управляющего делами Гальперна сообщить И. Г. Церетели в Смольный, что совет пяти, основываясь на первом вотуме совещания, уже составил кабинет с представителями цензовых элементов и завтра предполагает опубликовать полный состав Временного правительства. В 3 часа того же 20 сентября Керенский сообщил и С. Н. Третьякову в Москву, что он, Коновалов, Кишкин и Смирнов уже назначены на министерские посты и что на следующий день, 21-го, эти назначения будут опубликованы.

В Смольном с половины первого заседал президиум совещания с представителями центральных комитетов и групп, представленных на совещании. Как только был поставлен вопрос о переустройстве власти, снова полились бесконечные речи. Каждая партия продолжала стоять на своем. Меньшевики не хотели коалиционного министерства. Большевики не выражали желания безусловно поддерживать даже и однородное социалистическое правительство по программе 14 августа. Среди этих трений Церетели получил приведенное сообщение Керенского. Он просил передать ему, что подобный выход из создавшегося положения неприемлем и не может привести к желательным результатам, ибо такой состав правительства, какой предложен, не встретит поддержки «революционной демократии». Получив этот ответ, Керенский выразил намерение лично явиться в 5 часов в заседание президиума. Приходилось спешить, чтобы к приходу главы правительства иметь хоть какое-нибудь мнение.

Усилия Церетели (словесный компромисс). Церетели предложил тогда оставить пока в стороне вопрос о власти как спорный, и остановиться на вопросе, в котором все были согласны: вопросе о предпарламенте, который должен сам создать власть, перед собой ответственную. Тотчас же выяснилось, однако, что большевики хотят создать этот «предпарламент», или, как они его называли, «конвент», из рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а для этого предлагают отложить его образование на две недели, до нового съезда Советов. Кооператоры и представители самоуправления находили, что такая отсрочка невозможна, ибо власть надо создавать немедленно. В 4 часа был сделан перерыв, сторонники однородного правительства устроили совещание, после которого было предложено сформулировать решение. В перерыве сторонники однородного правительства устроили совещание со сторонниками коалиции Чхенкели, Гоцем и другими, которых начали склонять на свою сторону. Как только об этом стало известно в кулуарах, кооператоры решительно запротестовали, считая, что первый вотум демократического совещания о принципе коалиции не может быть уничтожен нелепыми прибавками, затемнившими его смысл.

Однако, когда по возобновлении заседания, на голосование был поставлен вопрос о коалиционном министерстве, за него вотировали только 50 голосов: 60 голосов оказались на стороне однородного министерства. Каменев великодушно согласился не свергать такого правительства... до съезда Советов. Сторонники коалиции заявляли, что, подчиняясь голосованию, они, однако, в такое правительство вступить не могут, ибо считают его гибельным для России. Церетели констатировал тогда, что президиум не исполнил порученной ему задачи, ибо голоса опять разделились, и однородного министерства нельзя «протащить» при сопротивлении целой половины участников совещания. «Как можно говорить теперь об управлении государством силами одной демократии, — с отчаянием говорил он, — если в своей небольшой среде мы не умеем создать коалиции?» Единственный возможный выход Церетели видел в том, чтобы снять вопрос о коалиции с обсуждения, «и пусть выбранный нами орган решит вопрос о подборе тех или других лиц на определенной программе». Другими словами, орган, которому демократическое совещание передоверило решение, предлагал передоверить его дальше, уже в третью инстанцию.

В начале шестого часа приехал Керенский и произнес перед собранием президиума и приглашенными большую речь. После ее произнесения он немедленно уехал. Речь Керенского произвела впечатление — не столько той мрачной картиной положения страны, которую он набросал и которая в его устах потеряла характер новизны, сколько его определенными намеками, что в случае решения совещания создать однородное правительство он в его образовании участия не примет. Керенский высказал также желание, чтобы намечаемый совещанием «предпарламент» не был выбран совещанием, а назначен правительством.

По уходе Керенского прения возобновились. Сторонники коалиции требовали пересмотра и отмены только что состоявшегося решения. Противники коалиции протестовали. В разгоревшихся снова прениях выяснилось, что ни Церетели, ни другие министры-социалисты в однородное правительство не войдут. И президиум снова очутился в тупике. Приходилось последовать совету Церетели, то есть, признав свою неспособность решить вопрос, передать решение другому органу, конечно, с согласия совещания. Собрание лишь констатировало, что оно согласно в трех вопросах: 1) в признании необходимости ответственности правительства перед представительным органом, который будет организован демократией, 2) в признании обязательности для правительства программы 14 августа, пополненной проектом об «активном ведении внешней политики в целях скорейшего заключения всеобщего демократического мира», и 3) в решении избрать особый орган, которому и поручить на указанных условиях приступить к организации власти, не связывая его никаким обязательным постановлением в смысле приглашения тех или иных министров. В состав этого органа должны были, по предложению Церетели, войти все политические партии, представленные на совещании, а также кооперативы, пропорционально их численности. Если окажется, что власть нужно будет образовать на начале коалиции, тогда в тот же орган могут быть введены и представители цензовых элементов, конечно, с сохранением перевеса демократии. Этот последний пункт прошел 56 голосами против 48, но только потому, что было 10 воздержавшихся. Ограничительные поправки, внесенные сторонниками однородного министерства, были на этот раз отвергнуты. На этом, наконец, заседание президиума было закрыто. Целый день параллельно с ним заседали и фракции партий, говорились речи, но никаких решений в ожидании предложения президиума не принималось. Только теперь, уже вечером, фракции были осведомлены о принятых президиумом постановлениях. Последовали новые речи. У меньшевиков после продолжительных обсуждений предложения Церетели прошли, причем их обещали поддерживать все, от Потресова до Мартова. Не так гладко пошло дело у эсеров, которые спорили до половины 12-го ночи: группа Чернова принимала предложения Церетели лишь с некоторыми поправками.

Переговоры «демократии» с «буржуазией». Отказ «демократии» от принципиальных требований. В 11 часов, наконец, открыто было заседание демократического совещания в Александринском театре, пятью часами позже назначенного срока. Доклад Церетелиуже носил окраску официального оптимизма. «Мы нашли общий язык», «мы подняли общее знамя», «призрак разрыва, навеявший вчера ужасна собрание, сегодня рассеян», «опасность уничтожения единства в рядах революционной демократии» устранена. Церетели изложил решения президиума как исполнение решения собрания «найти то общее, что объединяет всю организованную демократию», — платформа 14 августа, ответственность власти перед «органами всенародной воли» и соответствующая перестройка власти на новых началах; наконец, создание такого органа, который бы отражал всенародное настроение (Церетели намеренно не сказал здесь «волю») в течение двух месяцев, отделяющих страну от Учредительного собрания. Таковы были звенья цепи, логически связанные и очень искусно прикрывшие от демократии тот провал, который ожидал ее при встрече этих приемлемых для нее и хорошо звучавших предложений с действительным настроением правительства и последовательных сторонников коалиции. Для правой части совещания и для самого Церетели, предупрежденного Керенским, эта опасность, правда, была ясна. Они пытались устранить ее, но не по существу и не путем открытого компромисса, а путем словесных уловок и намеренных неясностей, рассчитанных на невнимательность большой аудитории. Так, «постоянный правительственный орган», перед которым должно было отвечать правительство, в проекте резолюции уже предполагалось «выделить из среды» съезда (п. 2), тогда как для переговоров с правительством создавалась особая коллегия пяти, которая и должна была немедленно «предпринять необходимые практические шаги для содействия образованию власти на вышеуказанных началах» (п. 4). Третий пункт резолюции гласил: «Правительство должно быть подотчетно этому органу и ответственно перед ним». Но, по просьбе кооператоров и согласно желанию Керенского, Церетели здесь вставил после первых двух слов фразу, противоречившую остальному содержанию пункта: «Правительство должно санкционировать этот орган» и т. д.

Председатель совещания предложил принять проект резолюции Церетели без прений, но это не прошло. Предложение, правда, было принято единогласно, но фракционные ораторы получили слово по мотивам голосования. Большинство фракций в этот момент, правда, не воспользовались словом для споров. Меньшевики объединенные и меньшевики-интернационалисты, социалисты-революционеры, народные социалисты и трудовики, умеренные кооператоры и крайние представители рабочих коопераций, наконец, казаки, скрепя сердце, с разными оговорками, согласились голосовать за резолюцию Церетели. Только Троцкий остался неумолим. От имени большевиков он соглашался принять условия, ограничивающие правительство, платформу и ответственность, но был не согласен принять способ составления предпарламента и согласиться на участие цензовых элементов в нем и в правительстве. Он заранее заявил, что в случае принятия этой части резолюции большевики будут голосовать против всей резолюции в целом. Часть собрания, однако, все еще рассчитывала удержать большевиков с собой, и с мест слышались наивные восклицания: «Троцкий, не торгуйся!»

Началось голосование. Платформа, ответственность, «представительное учреждение, впредь до Учредительного собрания отражающее волю страны», — словом, все содержание пункта первого принято было громадным большинством 1150 против 171 при 24 воздержавшихся. Оппозиция более чем удвоилась при втором пункте, содержавшем положения о «цензовых элементах» и о «выделении» представительного органа «из среды» совещания — положения, против которых возражал Троцкий. Второй пункт был принят 774 голосами против 385 при 84 воздержавшихся. Это был максимум оппозиции, и большевики увидали, что они не в состоянии повлиять на исход голосования. Тогда они перешли к тактике воздержания. Когда ко второму пункту была внесена поправка, что в представительном органе должно быть обеспечено преобладание демократии, то число сторонников пункта поднялось уже до 941 и только 8 голосовали против. Но 274 воздержались. В третьем пункте вставка Церетели о «санкции» представительного органа правительством вызвала такое возбуждение, что перед голосованием Церетели сам выбросил эти слова. Тогда чистая «подотчетность» и «ответственность» была принята центром при участии большевиков против правых элементов почти теми же цифрами голосов, как и первый пункт: 1064 против одного при 123 воздержавшихся. Последний пункт резолюции предлагал президиуму «к завтрашнему дню представить проект выборов постоянного учреждения из состава съезда», а также избрать пять представителей из своей среды для немедленного «содействия» образованию власти на вышеуказанных началах, с «санкцией» и под условием отчета в своей работе вышеупомянутому правительственному учреждению. Этот пункт принят был 922 голосами против 5 при 233 воздержавшихся.

Настроение совещания, таким образом, выяснилось окончательно. В нем был сильный центр, защищавший бесполезный компромисс, неприемлемый для правительства, и два крыла, стоявшие за чистую и последовательную тактику: более сильное крыло — за тактику большевиков, более слабое — за тактику Временного правительства. Численно эти части можно выразить цифрами: центр — около 774, правое крыло (кооператоры, самоуправление, деревня) — от 123 до 171, левое крыло (большевики и левые эсеры) — от 233 до 274. Последняя группа, заметив свое бессилие повлиять на совещание, поспешила тотчас же от него оторваться.

Для конца совещания она спровоцировала скандал. Луначарский перед голосованием резолюции в целом заявил, что большевики будут голосовать против нее, потому что смысл резолюции оказался значительно измененным путем якобы «стилистических» поправок. Так, иронически говорил он, после «кооперации с гражданами кооператорами» появилась «санкция» правительством представительного органа; вместо того чтобы «творить власть», проектируемый орган лишь содействует созданию власти, причем степень содействия оказывается неопределенной. Возражения были справедливы: в инкриминированных словах действительно заключались не «стилистические», а принципиальные разногласия. Совещание шло на то, чтобы вскрыть это разногласие. Но теперь, когда о нем было громко заявлено, председатель Авксентьев и Церетели поспешили на выручку, готовые пожертвовать обнаружением принципиального разногласия с большевиками в самой резолюции. Вставка о «санкции» уже изъята, констатировал председатель. Вместо слова «содействовать» Церетели предложил сказать — в сущности так же неопределенно: «принять меры к созданию власти». Но он имел неосторожность прибавить: «с этих пор, говоря с товарищами большевиками, я буду брать нотариуса и двух писцов». В зале поднялся невообразимый шум. Большевики требовали призвать Церетели к порядку и грозили уходом. Сторонники Церетели устроили ему овацию. После перерыва в половине четвертого ночи Церетели заявил, что его замечание относится только к двум говорившим большевикам — Луначарскому и Каменеву. Инцидент был объявлен исчерпанным.

В отсутствие части большевиков вся резолюция в целом была поставлена на голосование. Голосование дало результат: 829 (центр и правое крыло) за резолюцию, 186 (левые) против, 69 воздержались.

Следующий день, 21 сентября, прошел в переговорах фракций о числе мест в «российском демократическом Совете». В половине седьмого вечера, с опозданием в 3 часа, при полупустом зале Войтинский прочел демократическому совещанию доклад об этом. Затем начались новые переговоры с фракциями и группами. Крестьянские депутаты потребовали двух третей голосов, рабочие — половины. Центр и левые хотели производить выборы по партиям, правые — по группам. В полночь Войтинский сделал окончательные предложения, которые были приняты без прений. Общее число членов Совета будет 308. Каждая партия или группа введет туда приблизительно 15 % своих присланных на совещание членов. Таким образом, с поправками будет: от городов и земств по 45 членов, от Советов рабочих и солдатских депутатов и крестьянских депутатов — по 38, от кооператоров — 19, рабочей кооперации — 5, профессиональных союзов — 21, от национальных организаций — 25, от действующей армии — 26, отфлота — 3, военно-окружных организаций — 2, казаков — 6, торгово-промышленных служащих и железнодорожников — по 5, земельных комитетов — 7, экономических организаций — 6, от крестьянского, учительского союзов и почтово-телеграфных служащих — по 2, адвокатуры — 1, прочих организаций — 7.

22 сентября на заседании демократического совещания оглашен и утвержден был список лиц, выбранных группами и партиями в «демократический совет». Затем Войтинский произнес заключительное слово, которое звучало очень минорно: «Мы увозим с совещания чувство тревоги, ибо глубокое внутреннее расхождение, обессилившее русскую демократию, нашей работой не изжито... Мы не нашли в себе достаточно сил для разрешения стоявших перед нами вопросов.., мы не нашли новых путей... Все-таки мы нашли несколько общих положений, которые нас объединяют... Мы увозим отсюда глубокое сознание, что общий язык, общий путь, общая тактика должны быть найдены демократией». «Если этого не будет, то неминуемо крушение всех наших чаяний и гибель революции». Как бы в виде иллюстрации к этому надгробному слову последнее заседание демократического совещания окончилось новым конфликтом с большевиками по поводу попытки меньшевиков найти «общий язык» хотя бы в вопросе об «активной внешней политике» и об ускорении «демократического мира». Дан прочитал проект «воззвания к демократии всех стран» — один из перепевов циммервальдских мелодий. Но большевики заявили, что воззвание меньшевиков захватило их врасплох: в сущности это была попытка отнять у них монополию на циммервальдизм. После продолжительного шума и перерыва Рязанов прочел большинству собрания обвинительный акт: «Ответственные руководители совещания вели “закулисную соглашательскую работу” и хотя плоды этой работы взяты обратно, но нашедшая в них отражение капитуляция части совещания перед безответственными и цензовыми элементами проводится его официальными вождями на деле». Состав предпарламента «подобран, как и состав совещания», потому что «задачей организаторов предпарламента является не создание демократической власти, а по-прежнему только поиски соглашения с буржуазией». Ввиду этого большевики, «с еще большей силой отстаивая теперь, после опыта демократического совещания, необходимость передачи всей власти Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, посылают своих представителей в предпарламент» только для того, «чтобы в этой новой крепости соглашательства обличать всякие попытки новой коалиции с буржуазией».

Рядом с шатаниями меньшевистского центра это была по крайней мере определенная позиция. Люди, которые ее заняли, не смущались противодействием и не могли быть смягчены уступками. Они знали, куда идут, и шли в одном, раз принятом направлении к цели, которая с каждым новым неудачным опытом «соглашательства» становилась все ближе. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов уже стал прочной базой их в этой борьбе. Туда они шли с резкой критикой «штемпелеванных союзников Корнилова» в демократическом совещании (так называлась «коммерческая демократия» кооперации), там принимали желательные им резолюции против «соглашателей» и оттуда приносили их на трибуну Александринского театра. Петроградский Совет и петроградские рабочие — это была та галерея, для которой они устраивали свои спектакли на «демократическом совещании».

Временное правительство формально шло своим путем при реконструкции кабинета. Мы видели, что Керенский уже 20 сентября считал переговоры с «цензовыми элементами» Москвы законченными и 21-го собирался опубликовать список членов нового правительства. Но фактически ему приходилось выжидать результатов совещания, так как ни Церетели не считал допустимым формирование власти так демонстративно независимо от совещания, ни москвичи не решались вновь ехать в Петроград, пока не были устранены по крайней мере принципиальные препятствия к их вступлению. К таким препятствиям относились и платформа 14 августа, и ответственность перед новым представительным органом, выбранным совещанием. Для А. Ф. Керенского неприемлемо было только второе условие.

Церетели и Чхеидзе приехали в Зимний дворец. В их толковании принятая ночью резолюция ни в чем не противоречила намерениям Керенского и оставляла ему полную свободу для продолжения переговоров с москвичами. Они обнадежили Керенского, что «ответственность» перед «предпарламентом» может быть истолкована не в политическом смысле «парламентарной» ответственности, а в более общем смысле моральной ответственности и подотчетности только партийной. На почве, таким образом расчищенной, уже были мыслимы дальнейшие переговоры. По новому приглашению Керенского, москвичи согласились выехать в Петроград на 22-е.

«Настроение» цензовых элементов. В пятом часу дня в Малахитовом зале Зимнего дворца собрался полный состав правительства, представители демократического совещания в лице Чхеидзе, Церетели, Гоца, Авксентьева, городских голов двух столиц, Шрейдера и Руднева, представителя земской группы Душечкина и представителя кооператоров Беркенгейма, четверо приглашенных москвичей: кандидаты в министры и двое членов ЦК партии народной свободы Набоков и Аджемов. В своей вступительной речи А. Ф. Керенский сформулировал задачи собрания так, как их понимали и представители «цензовых элементов». Задачи правительства лицом к лицу с возрастающими внешними и внутренними затруднениями — самые элементарные: поднятие боеспособности армии, устранение экономического распада и борьба с анархией. В своей деятельности правительство руководствовалось только программами, выработанными в его собственной среде, комбинируя интересы всех элементов населения. Опубликование новых пространных деклараций — работа тщетная: нужны не декларации, а осуществление определенных мероприятий. Постановления демократического совещания имеют огромное значение как показатель настроения широких общественных слоев. Но они так же необязательны для правительства, как и постановление предварительного совещания московских общественных деятелей. Источник власти один: он в революции 27 февраля и в традиционной передаче полномочий от созданного революцией правительства. Власть, как и революция, ее создавшая, общенациональна, суверенна, ни от кого независима. Назначение нового правительства принадлежит только ей одной. Ввиду трудности положения она сама, по своему почину, решила подкрепить себя временным совещанием, с которым постарается действовать солидарно. Но, конечно, она не может быть ответственна перед этим совещанием, которое ею же и организуется из представителей разных партий, классов и групп населения и будет иметь лишь совещательное значение. Временное правительство полагает, что спасение страны возможно лишь при прочном и тесном блоке буржуазных и демократических элементов, с чем согласно и большинство совещания. Правительство такого состава должно быть организовано сейчас же, немедленно, и завтра должен быть опубликован его состав.

B. Д. Набокову оставалось только согласиться со всем тем, что сказал министр-председатель. Но, соглашаясь, он указал, однако, что между точкой зрения Керенского и взглядами демократического совещания продолжает существовать огромная разница. Он отметил и три основных пункта этого отличия: 1. Источник власти, по мнению правительства, есть традиционная передача власти от революции 27 февраля, тогда как демократическое совещание считает себя источником власти. 2. Программа 14 августа, с точки зрения Керенского, есть лишь программа отдельных групп населения: по мнению совещания, она должна быть обязательна для правительства и 3. Предпарламент, по мнению министра-председателя, должен быть лишь совещательным органом, а демократическое совещание требует ответственности министров перед этим органом. В. Д. Набоков просил представителей совещания сообщить, как смотрит «революционная демократия» на все эти вопросы.

Ответ Церетели отличался его обычной изворотливостью. Вопрос об источнике власти, отвечал он, теперь стоит так же, как и прежде. И прежде, и теперь власть создавалась соглашением цензовых и демократических органов (это, конечно, юридически неверно). Только теперь нужно уже не одно соглашение этих классов, а соглашение всей страны, что может быть достигнуто осуществлением «яркой демократической программы». Это и есть программа 14 августа, дополненная программой Верховского в вопросе о боеспособности армии и требованием «безотлагательного сношения с союзниками относительно приближения мира на основе целости и независимости России и в духе идей русской революции». О предпарламенте тоже нечего спорить: «мы его уже создали»; правительству остается «санкционировать» его и дополнить цензовыми элементами. Предпарламенту «должны быть предоставлены функции контроля власти, право вопросов и выражения доверия или недоверия к правительству». Главным препятствием к соглашению является возможное недоверие. Цензовые элементы не верят любви демократии к родине, а демократия не верит любви цензовиков к революции. Стоит устранить это, и тогда создать коалицию будет нетрудно.

C. Н. Третьяков правильно указал, что Церетели не дал ясного и определенного ответа на вопросы Набокова. Нужно сперва перекинуть мост между пропастью, отделяющую взгляды Церетели и Керенского, особенно на предпарламент — тогда можно говорить о соглашении. Последующие ораторы пытались «перекинуть мост». Аджемов, Авксентьев, Беркенгейм, Прокопович, Никитин, Коновалов убеждали собрание отказаться от излишнего формализма, признать разногласия только словесными и искать точек соприкосновения в духе взаимного доверия. Ответственности признавать не нужно, но ведь, конечно, при вотуме недоверия предпарламента правительство выйдет фактически в отставку. Нужно ли правительству объявлять, что оно будет руководствоваться программой 14 августа, или достаточно привести в декларации ее отдельные пункты? — намекал Керенский. Конечно, соглашался далее Руднев, демократическое совещание «не имеет права создать власть», ибо оно есть орган, выражающий политическое мнение демократии, а совсем не всенародную волю. После часового перерыва Церетели сделал уступку Керенскому: дело не в том, чтобы в декларации правительства была непременно ссылка на программу 14 августа: достаточно, чтобы правительство осуществляло перечисленные там меры, — меры, надо прибавить, на осуществление которых понадобились бы не месяцы, а годы. В ответ Аджемову, что предпарламент есть «антидемократический суррогат парламента», Церетели доказывал, что предпарламент нужен для подготовки «психологии масс» к парламентаризму. Он вызвал этим саркастическое возражение Набокова, что вряд ли к парламентаризму может готовить учреждение, нарушающее элементарные начала демократического представительства, и с этой точки зрения худшее даже, чем булыгинская Дума. В. Д. Набоков восстановил также чистоту государственно-правовой позиции, затемненной «соглашательством» многих предыдущих ораторов. Если бы была признана ответственность правительства перед предпарламентом, это значило бы, что произошел новый государственный переворот. Правительство из суверенного, каким оно было до сих пор, превратилось бы в простой орган исполнительной власти, уступив свои суверенные права учреждению, которое никоим образом не может выражать волю народа, а только мнение отдельных групп населения.

После нового перерыва с 2 до 3 часов ночи московские деятели и гласные ЦК партии народной свободы сформулировали свои окончательные требования в следующей, совершенно определенной декларации: «Деятельность коалиционного правительства должна определяться теми же очередными задачами, которые были им выставлены на Московском совещании, и заключается в поднятии боеспособности армии, в борьбе с анархией, в водворении законности на местах, в борьбе с хозяйственной разрухой. Программа Временного правительства должна быть выработана им самим на основании высказанных общественными организациями на Московском совещании положений, сообразно с реальными требованиями момента и осуществимостью этих положений, а также с краткостью срока, остающегося до Учредительного собрания. Ввиду желательности ближайшего общения власти с широкими слоями населения в целях взаимного осведомления и оказания этими слоями содействия правительству в его работе должно быть признано целесообразным образование временного, до созыва Учредительного собрания, особого государственного совещания, которое могло бы быть выразителем общественного мнения. Совещание это должно быть организовано правительством, которое определит его состав и компетенцию, установит его регламент, сохраняя по отношению к нему полную независимость».

И. Г. Церетели заявил на это, что представители «революционной демократии» могут дать окончательный ответ об основах соглашения лишь на следующий день, после совещания с демократическими органами. Со своей стороны он высказал готовность согласиться на то, чтобы предпарламент был создан правительством, которое не несло бы перед ним формальной, в парламентском смысле, ответственности. Возможность окончательного соглашения, таким образом, стала очевидной ввиду готовности представителей демократического совещания отказаться от всех своих принципиальных позиций. Со своей стороны и представители цензовых элементов обнаружили максимум возможного для них примирительного настроения. Если примирительное настроение лидеров «революционной демократии» объяснялось сознанием полной безвыходности положения, в которую завели «демократию» ее внутренние разногласия, то главным побуждением «цензовых элементов» была необходимость немедленно прийти на помощь родине при обстоятельствах, тяжесть которых вновь выяснилась из сообщений участников совещания. Представитель нового демократического земства педагог Я. И. Душечкин свидетельствовал о полном падении авторитета власти на местах, о громадном абсентеизме на выборах, о равнодушии населения к новым реформам и о предпочтении старым волостным старшинам перед новыми демократическими комитетами, о бессилии новых учреждений обеспечить не только собственность, но и саму жизнь гражданина. Настроение более сознательных слоев характеризовалось железнодорожной забастовкой, которая грозила уже несколько времени и разразилась, наконец, в ту же ночь на 23 сентября. Конфликт с «Центрофлотом», распущенным правительством, едва улаженный, открылся снова. Гомельский Совет рабочих депутатов под давлением многотысячной толпы вынужден был вынести резолюцию о немедленном заключении мира. М. И. Терещенко указал, что с разрушением внутреннего строя армии и с углублением хозяйственной разрухи и анархии в стране престиж наш у союзников пал чрезвычайно, и нам не с чем явиться на конференцию с союзниками, назначенную на середину октября. Понятно, почему только что внесенное меньшевиками обращение к демократии всего мира «говорит языком нищенки». При этих условиях сам строй, завоеванный революцией, подвергается опасности. В Костромской, Тобольской и других губерниях, по сообщению Керенского, возникают признаки поворота в пользу монархии. С. С. Салазкин в случае неудачи коалиции грозил собранию пресловутым «генералом на белом коне». Другие правильнее указали на гораздо более серьезную и близкую опасность: на захват власти большевиками — опасность, особенно понятную для самих лидеров «революционной демократии». Перед возрастающим напором с этой стороны им некуда податься. И немудрено, что Чхеидзе, к полному удивлению собрания, спрашивал: а не приняла бы одна буржуазия власть, если бы демократия обещала ей поддержку? В. Д. Набоков принял этот вопрос за ловушку или по меньшей мере за иронию и соответственно отвечал: мы здесь не уполномочены вести разговоры о чистом буржуазном или о чистом социалистическом министерстве, а только о том, как лучше устроить коалицию. Но в устах Чхеидзе этот вопрос в такую минуту имел серьезный смысл и звучал больше отчаянием, чем иронией или насмешкой...

Со своей стороны представители «цензовых» элементов не возлагали более никаких надежд на коалицию и относились к налаживавшейся комбинации крайне скептически. Они не верили в ее прочность, не верили и в значение поддержки импровизированного представительного органа, который, как уже заявлял официоз «революционной демократии» «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов», создавался для новой «открытой и организованной классовой и партийной борьбы на почве делового обсуждения политических вопросов». Больше всего они, как и «демократия», не верили в Керенского и Керенскому. Конечно, Керенский говорил теперь то же или почти то же, что и министры к.-д.; конечно, он искал поддержки у старого своего друга А. И. Коновалова, присоединившегося к партии к.-д. после своего ухода из министерства; конечно, и другой представитель былого триумвирата М. И. Терещенко обнаруживал теперь полное разочарование демократическими организациями, нетерпеливо рвался в борьбу с ними и открыто проявлял возраставшую в нем патриотическую тревогу. Но тем не менее, с одной стороны, воля этих людей, и прежде всего Керенского, была уже надломлена событиями, а с другой — сам собой ставился роковой вопрос: не поздно ли? Не поздно ли объявлять войну большевикам, после того как тактика Советов все сделала для подготовки их победы? «Вы забыли, — напоминал в те дни «Рабочий путь» всем, кто собирался «изолировать» большевиков и «ликвидировать» Советы, — вы забыли, что большевики — это теперь Советы рабочих и солдатских депутатов. Это с ними вы хотите справиться “железной рукой”».

Увы, из социалистов им даже никто не объявлял «боя». Церетели, спрошенный на совещании, правда ли, что он собирался «отсечь от демократии большевиков» (это был вопрос Кишкина: «Мы отсекли своих большевиков справа; отсекли ли вы своих большевиков слева?»), ответил 23 сентября так же, как он отвечал и на юбилейном заседании Государственной думы 27 апреля: «Демократия будет бороться с ними только политическими средствами, считая недопустимыми иные». И напрасно Плеханов предупреждал в эти же дни Церетели в своем «Единстве»: «Сохранив единство демократического фронта, направленного в сторону захвата власти (вместо открытого разделения его на сторонников государственности и сторонников большевиков и анархии), Церетели тем самым произнес «а». Единомышленники Ленина хотят, чтобы он произнес «б». На это он вряд ли решится. Но ленинцы обойдутся без его помощи. Раз произнесено «а», будет произнесено и «б»: за это ручается объективная логика событий. Но чему же вы-то здесь радуетесь, господа хорошие? Вы, не стоявшие на точке зрения Ленина? Ведь речь идет о самом большом несчастье, которое только могло случиться с русским рабочим, а стало быть, и с Россией... Нет, этого они не понимали. Они так верили в Маркса, что опыт большевистского захвата власти просто не входил в их поле зрения, как «явно бессмысленный и недопустимый». Даже «Новая жизнь» Горького и Суханова считала тогда (мы берем номер газеты от 23 сентября), что «образование правительства пролетариата и беднейшего крестьянства было... не выходом из положения, а просто провалом», ибо «пролетариат, изолированный не только от остальных классов страны, но и от действительных живых сил демократии, не сможет ни технически овладеть государственным аппаратом и привести его в движение в исключительно сложной обстановке, ни политически не способен будет противостоять всему тому напору враждебных сил, который сметет не только диктатуру пролетариата, но и в придачу всю революцию».

Значили ли эти по существу справедливые соображения, что Ленин и не решится на явно безнадежный и опасный эксперимент? Очень многие, понимавшие теоретически неизбежность коалиции с «цензовыми элементами», питали уверенность, что демократия гарантирована от большевистских экспериментов их очевидной безнадежностью. Эта уверенность мешала им понять всю грозность положения и необходимость подпереть «буржуазию» всеми остающимися силами. Во всяком случае «цензовые элементы» не только не имели подобной уверенности, но были, наоборот, уверены в противоположном. «Если после всего случившегося, после того накопления ненависти, угроз, демагогии, которое дала минувшая неделя, — говорила «Речь» от 24 сентября, — коалиция все же осуществилась, то, к великому сожалению, приходится заключить, что положение наше уже, быть может, непоправимо. Во всяком случае можно с уверенностью сказать, что чем полнее нынешняя коалиция, тем яснее, что никакие дальнейшие комбинации, основанные на преемственности власти, решительно невозможны: что это есть последний опыт, за которым в случае неудачи нам грозит каннибальское торжество Лениных на развалинах великой России».

Таково было настроение, с которым на этот раз «цензовые элементы» шли в коалицию. Это и было причиной, почему они не придавали особенного значения частностям соглашения. Во всяком случае они хотели проделать «последний опыт» со всей серьезностью, какая вызывалась положением. Принимая на себя ответственность в такой критический момент, они хотели иметь соответствующую свободу действий, не желая ни связывать себя неосуществимыми обязательствами, ни подчинять себя формальному контролю учреждения, несостоятельного даже с самой строгой демократической точки зрения. После того как в принципе представители демократии отказались требовать формальной ответственности правительства перед предпарламентом, центр тяжести переносился на другой спорный вопрос — о программе.

Программные уступки «демократии». Совещание в Малахитовом зале 22 сентября уже показало, что и тут вожди демократии не настаивают на буквальном исполнении «демократического» требования, соглашаясь на пересмотр программы 14 августа и на выделение из нее в декларации правительства лишь наиболее очередного и осуществимого. С этой точки зрения и решено было пересмотреть программу 14 августа на новом совещании 23 сентября. На этом совещании уже участвовали одни лишь спорящие стороны: «революционная демократия» и «цензовые элементы». Правительство отсутствовало, чтобы не мешать им сговориться. Из бывших министров присутствовал только Карташев, отставка которого формально еще не была принята и который здесь был не в роли члена старого правительства, а в роли кандидата партии к.-д. в новый кабинет.

После выделения из программы 14 августа таких пунктов, которые или уже были покрыты последующими мероприятиями правительства и потому потеряли значение, или были слишком сложны, чтобы быть проведенными в два месяца, остающиеся до Учредительного собрания, или, наконец, предрешали волю последнего, оказалось немного существенных пунктов в этой программе, совершенно неприемлемых. Они были притом неприемлемы не столько даже по их противоречию «цензовым интересам», сколько по их теоретичности и антигосударственному характеру. Исключен был из экономического отдела программы пункт о государственном синдицировании. В финансовой программе приняты все тяжелые налоги на «буржуазию»: и на наследство, и на прирост ценностей, и на предметы роскоши, и даже поимущественный (без указания, что он должен быть единовременным и высоким). Но было высказано при этом соображение, что всякому обложению имеется предел в возможности взыскать налог без разрушения самого источника обложения. По земельному вопросу признана принципиально неприемлемой передача всей земли местным земельным комитетам. В военных вопросах программа 14 августа еще считалась с программой Корнилова. Теперь торжествовала программа Верховского, и спорить против того, что ею может быть восстановлена боеспособность армии, к несчастью, не приходилось. Важнейший из вопросов момента был, таким образом, принесен в жертву настроению «демократии». Напротив, в вопросах местного управления «цензовые элементы» провели свою точку зрения, что комиссары должны не избираться на местах, а назначаться центральной властью и что полномочия всевозможных общественных организаций и их исполнительных комитетов должны прекратиться после выборов в демократические органы самоуправления. В национальном вопросе право всех народностей на полное самоопределение, осуществляемое путем соглашения в Учредительном собрании, было признано неприемлемым; признано невозможным и немедленное осуществление мер по проведению автономии народностей. «Революционная демократия» удовлетворилась таким текстом: «Признается необходимым издание декларации Временного правительства о признании за всеми народностями права на самоопределение на основах, которые будут установлены Учредительным собранием, и образование при центральном правительстве совета по национальным делам с участием представительства всех национальностей России в целях подготовки материалов по национальному вопросу для Учредительного собрания».

Организация «предпарламента». Перейдя к вопросу о предпарламенте, обе стороны согласились отдать около четверти мест в нем (120-150) цензовым элементам. При совещательном характере этого органа отпадала необходимость спорить из-за численного состава представительства «буржуазии», хотя последствия и показали, что результаты голосования в предпарламенте были далеко не безразличны для хода событий. Зато по вопросу об ответственности цензовые элементы остались тверды и не согласились на признание хотя бы даже одной «фактической» ответственности правительства перед предпарламентом. Не согласились они и на немедленное признание предпарламента в составе одних демократических элементов, уже выбранных демократическим совещанием, законно действующим государственным учреждением. Предварительно он должен был быть пополнен цензовыми элементами, разумеется, в скорейшем времени. Компетенция предпарламента была также определена согласно желанию цензовых элементов: он мог обращаться к правительству с «вопросами» (в смысле ст. 40-й Учреждения о Думе), но не с «запросами» (на последние ответ правительства был бы обязателен в определенный срок, и голосование могло бы повести к последствиям, равным выражению недоверия), вырабатывать законодательные предположения, но с тем, что для правительства они имеют только значение материала, и обсуждать вопросы, внесенные правительством или поставленные самим предпарламентом, но только в совещательном порядке, без вынесения обязательных для правительства решений. Предложение о роспуске Думы цензовые элементы отвергли, как практически ненужное, а политически нецелесообразное и демагогическое. Вожди «революционной демократии» предоставили себе право возбудить этот вопрос через министров-социалистов в будущем Временном правительстве. Наконец, требование «демократии» иметь своего собственного представителя на конференции союзников в Париже 16 октября (для предложения «демократического мира») было принято в измененной форме, демократия укажет своего кандидата, но назначен он будет правительством и представлять на конференции должен только точку зрения всей правительственной делегации.

В течение всего дня 23 сентября представители, выбранные демократическим совещанием, заседали в Александровском зале городской думы под громкой вывеской на входных дверях: «Вход в предпарламент». Но дальше собственного конституирования они пойти не могли и разошлись по фракциям в ожидании результата переговоров своих представителей в Зимнем дворце. Только в 8 часов вечера заседание возобновилось. После довольно острых споров было принято предложение Церетели — выслушать его доклад в закрытом заседании. По обыкновению, в этом докладе Церетели смягчил выражения и сгладил углы, так что левый эсер Карелин мог основательно упрекнуть его, что газеты несравненно полнее, чем он, передали происходившее в Зимнем дворце. В прениях по докладу, которые велись в открытом заседании, доклад Церетели встретил восторженную оценку со стороны одной только «бабушки» Брешко-Брешковской, которая вместе с другим патриархом революции,

Н. В. Чайковским, занимала в этом собрании крайнее правое место. Троцкий с противоположного фланга выступил с обвинением, что делегаты демократического совещания нарушили данные им директивы, вступив в переговоры с кадетами, и что при этом Керенский, безответственную власть которого совещание «признало необходимым устранить раз навсегда», оказался «в роли суперарбитра». Меньшевики-интернационалисты и эсеры-интернационалисты также высказались против коалиции. И Дан, внесший резолюцию с оговоркой по вопросу об ответственности, и сам Церетели в своем заключительном слове обнаружили «неуверенность в том, что выдвигаемая ими платформа о коалиции вполне соответствует настроениям единой сплоченной семьи большинства организованной демократии». Но Церетели брал на себя ответственность за «соглашательство с буржуазией, потому что одна демократия не в силах разрешить стоящие перед революцией задачи», а «урок большевиков» в случае передачи им власти «может дорого обойтись всей стране». Он, Церетели, вместе со своей группой «не может делать таких дорогих опытов, следуя за Троцким и Мартовым». «Мы не можем повторить за Мартовым, что революционная демократия заряжает ружья, ибо, кто заряжает ружья, тот должен иметь смелость их разрядить, а мы этого не хотим, находя, что заряд попадет в сердце революции».

Голосование резолюции Дана затянулось до 6 часов утра 24 сентября, так как большевики и левые эсеры употребили последние усилия, чтобы хоть на ней «сорвать коалицию». Троцкий и Каменев заявили, что именно для этой цели они предлагают ряд поправок. Когда поправки Каменева (отмена смертной казни и роспуск Государственной думы) после беспорядочных и ожесточенных прений провалились, выступили левые эсеры с еще более коварным предложением: настаивать на введении в соглашение пункта о передаче земель в ведение земельных комитетов. Чернов и его друзья при этом заявили, что они будут следить, как будет голосовать председатель Совета крестьянских депутатов Авксентьев. Напрасны были все упреки Минора в «скверной демагогии» и все негодующие усовещивания Брешко-Брешковской. Авксентьев сперва пытался уйти из зала, потом взошел на трибуну и заявил, что его группа будет голосовать за поправку, но наряду с ней они предлагают другую: «если от этой поправки будет зависеть судьба коалиции, то эсеры ее снимают». Новый невероятный шум зала и неодобрительные выкрики по адресу Авксентьева и Гоца. Чернов с друзьями все время ходил между скамьями эсеров и уличал большинство, что оно готово изменить своему знамени. Несмотря ни на что, поправка Чернова была отвергнута 100 голосами против 75 при 6 воздержавшихся, и принята была следующая резолюцию Дана: «Демократическое совещание, заслушав доклад тов. Церетели, признает образование предпарламента, перед которым правительство обязано отчетностью, крупным шагом в деле создания устойчивости власти и обеспечения проведения в жизнь программы 14 августа, политики, направленной на скорейшее достижение общедемократического мира и созыва Учредительного собрания в назначенный срок. Демократический совет находит необходимым установить формальную ответственность правительства перед предпарламентом и, признавая в данных условиях приемлемым намеченное делегацией соглашение, заявляет, что власть может принадлежать лишь такому правительству, которое пользуется доверием предпарламента». Эта двусмысленная резолюция, пытающаяся путем стилистических оборотов спасти лицо «революционной демократии», есть та победа, для которой пришлось потратить неделю бесконечных споров, ночных заседаний, скандальных голосований и трижды передоверить решение основного вопроса, решить который демократия оказалась бессильной, по признанию ее руководителей.

Окончательная санкция «демократии». Окончание кризиса. На следующий день, 24 сентября, в Малахитовом зале Зимнего дворца представители «цензовых элементов» спросили вождей «революционной демократии», как следует понимать согласие резолюции совещания на намеченные условия с требованием формальной ответственности, которое им противоречит. Разрешив столько неразрешимых трудностей, софисты «демократии», конечно, не остановились и перед этой последней. Смысл резолюции в том, заявил Церетели, что демократический совет признает необходимость борьбы за «формальную ответственность» для себя, но вовсе не требует признания ее цензовыми элементами сейчас же, немедленно. Он просто оставляет за собой право добиваться установления этой ответственности в самом предпарламенте. Привыкнув, со своей стороны, к толкованиям, которые потом не оправдывались, представители несоциалистических групп пожелали лишь, чтобы это толкование Церетели было доведено до сведения как Временного правительства, так и демократического совета. Со своей стороны, представители «демократии» добились новой стилистической уступки в вопросе, в котором ночью Чернов хотел подвести перед крестьянами Авксентьева. Была принята редакция: «Непосредственное упорядочение поземельных отношений должно быть возложено на местные земельные комитеты, в ведение которых могут быть передаваемы на основаниях, устанавливаемых законом (а не обязательно, как требовала программа 14 августа) и без нарушения существующих форм землевладения, земли сельскохозяйственного назначения для наиболее полного использования их в целях спасения народного хозяйства от окончательной разрухи».

Уладив таким образом между собой последние затруднения, договорившиеся стороны сообщили правительству на совместном с ним заседании результаты своих переговоров. Начавшийся месяц назад кризис правительственной власти этим формально закончился. Но на следующий же день, 25 сентября, петроградский Совет, в котором возобладали большевики, отверг предложение меньшевиков и эсеров и принял следующую резолюцию, определившую отношение столичной демократии к новой власти: «Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов заявил: после опыта корниловщины, обнаружившего, что вся цензовая Россия занимает контрреволюционную позицию, всякая попытка коалиции означает не что иное, как полную капитуляцию демократии перед корниловщиной. Отражением этой капитуляции является состав формирующегося министерства, в котором решающее место отводится торгово-промышленникам, непримиримым врагам рабочей, солдатской и крестьянской демократии. Так называемые демократические министры, ни перед кем и ни перед чем не ответственные, не способны ни нарушить, ни смягчить противонародный характер нового правительства, который войдет в историю революции как правительство гражданской войны. Петроградский Совет заявляет: правительству буржуазного всевластия и контрреволюционного засилья мы, рабочие и гарнизон Петрограда, не окажем никакой поддержки. Мы выражаем свою твердую уверенность в том, что весть о новой власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: в отставку. И опираясь на этот единодушный голос подлинной демократии, Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов создаст истинно революционную власть». Здесь уже намечена, как видим, программа переворота.

26 сентября были опубликованы указы о назначении А. И. Коновалова министром торговли и заместителем министра-председателя вместо М. И. Терещенко, К. А. Гвоздева — министром труда, П. Н. Малянтовича — министром юстиции, А. В. Ливеровского — министром путей сообщения, С. А. Смирнова — государственным контролером, Н. М. Кишкина — министром государственного призрения, М. Б. Вернадского — министром финансов и С. Н. Третьякова — членом Временного правительства и председателем экономического совета. Не занятым остался только пост министра земледелия. На этот пост был назначен С. Л. Маслов.

27 сентября появилась декларация «пополненного в своем составе Временного правительства», как официально назывался новый кабинет. В ней были сведены в одно целое все отдельные компромиссные решения, выработанные по соглашению представителей демократического совещания с представителями «цензовых элементов» и партии народной свободы. В области народного хозяйства, земельных отношений, финансов, местного управления и национального вопроса внесены были все те сокращения и изменения программы 14 августа без ее упоминания, которые были отмечены выше, и в заключение упомянуто, что, конечно, «не все эти задачи могут быть закончены в тот краткий срок, который остается до Учредительного собрания. Но сам приступ к проведению их в жизнь... даст власти прочную опору... для организации активной обороны, восстановления народного хозяйства... и борьбы с... проявлениями контрреволюции и анархии» и «облегчит будущие работы Учредительного собрания». В области внешней политики и «поднятия боеспособности армии» программа принимала взгляды «революционной демократии»: она обещала «продолжать и неустанно «развивать» двойственную внешнюю политику в духе демократических начал, провозглашенных русской революцией, сделавшей эти начала общенациональным достоянием». В частности, уже на предстоящей в Париже конференции она обязалась «стремиться к соглашению с союзниками на почве принципов, провозглашенных русской революцией». Она обязалась затем в реформе армии «идти демократическим путем, который один может дать благотворные результаты». Таким образом, новое правительство подписывалось под опаснейшими из заблуждений «революционной демократии» и брало на себя ответственность за дальнейшее их проведение. В этом же стиле «глубокая смута, царящая в стране», связывалась в декларации специально с «выступлением генерала Корнилова», и главная опасность для «свободы русского народа» усматривалась в расчете «поднявших голову контрреволюционных элементов» на «усталость, охватившую всю страну». В борьбе против контрреволюции и анархии правительство обещало «действовать в теснейшем сотрудничестве с организациями народа», не указывая точно, какими именно. Переходя в заключение к обещанию «в ближайшие дни разработать и опубликовать положение о временном Совете республики» (название, предложенное Церетели), декларация заявляла, что, сохраняя по своей присяге в неприкосновенности единство и преемственность государственной власти, Временное правительство сочтет своей обязанностью учитывать во всех своих действиях его великое общественное значение. «Демократия», таким образом, возвращала себе в декларации часть позиций, утерянных при переговорах, а новое правительство не приобретало в этой декларации твердой опорной точки для такого направления своей деятельности, которое единственно могло бы еще оправдать последнюю попытку остановить страну на пути к большевистской победе и гражданской войне.

Министры к.-д. и Керенский. Нельзя сказать, «чтобы новые министры не сознавали своей обязанности испробовать в последний раз другой путь и другие средства, чем те, которые применялись до сих пор, или во всяком случае испробовать какие-нибудь средства. Новый заместитель председателя, которого уехавший в Ставку Керенский предоставил на первых же порах своим собственным силам, чувствовал особенную потребность в каком-нибудь определенном плане и системе. С. Н. Третьяков, входивший в правительство впервые, готов был вложить в это искание плана свежую энергию и веру, которых не хватало уже измученному и против воли вернувшемуся к власти А. И. Коновалову. Н. М. Кишкин принадлежал к числу действенных натур, которые по природе не могут оставаться пассивными. А. В. Карташев, религиозный мыслитель, необыкновенно быстро освоившийся с чуждой ему областью политики, перенес в нее серьезность и честность стремлений, соединенную с большой наблюдательностью и правильностью понимания людей и положений. Тесно сблизившийся между собой кружок этих людей искал и нашел поддержку в центральном комитете партии народной свободы, которая делегировала для постоянных сношений с этим кружком министров своих членов: Набокова, Аджемова и вернувшихся после отлучки П. Н. Милюкова и М. М. Винавера[100].

В добрых желаниях не было недостатка. Но... все добрые желания членов кабинета неизбежно наталкивались на одно и то же препятствие: на психологию А. Ф. Керенского. Министр-председатель перенес и в новый кабинет свою привычку самовластных и бесконтрольных решений. В лице Коновалова и Кишкина он имел и в этом кабинете личных друзей, которым доверял. Но оба этих министра воспользовались своим положением не для восстановления триумвирата с его атмосферой закулисных решений и тайной интриги, а для проведения общих взглядов и решений упомянутого кружка. К нему в отдельных случаях примыкал и М. И. Терещенко, внесший в борьбу против притязаний демократических органов всю горечь обманутых надежд и перенесенных разочарований. А. Ф. Керенский также чувствовал себя теперь чуждым этой «революционной демократии», которая от него отвернулась. Но он не нашел в себе мужества пойти навстречу тем, кого на языке революции должен был считать своими врагами и многие из которых тоже видели в нем своего непримиримого врага со времени корниловской истории. Потеряв под собой почву, чем дальше, тем больше Керенский обнаруживал все признаки того патологического состояния души, которое можно было бы на языке медицины назвать «психической неврастенией».

Близкому кругу друзей было давно известно, что от моментов крайнего упадка энергии утром Керенский переходил во вторую половину дня в состояние крайнего возбуждения под влиянием медицинских средств, которые он принимал. Влияние Кишкина на Керенского, быть может, имело одним из источников умелое обращение опытного и профессионального психиатра с пациентом. Как бы то ни было и это, и другие влияния оставались теперь внешними и до источника не доходили. В своей вечной нерешительности, в постоянных колебаниях между воздействиями справа и слева и в поисках равнодействующей Керенский постепенно дошел до состояния, в котором принять определенное решение стало для него истинным мучением. Он инстинктивно избегал этих мучительных минут, как только мог. Между тем гипертрофированный инстинкт и вкус к власти, своеобразное самолюбие, раздутое исключительным положением, не допускали и отказа или ухода. Жажда власти приняла при возраставшей трудности удержать власть форму желания как-нибудь дотянуть свое пребывание у власти до открытия Учредительного собрания. Этой цели приносились в жертву все остальные. Для этого избегались конфликты, а чтобы избежать конфликтов и трений, избегались вообще определенные решения. Даже для самых близких друзей Керенский стал неприступен. Он был неуловим в искусстве избегать необходимости на что-нибудь решиться. Так тянулись дни и недели — их оставалось уже немного, а самые неотложные распоряжения откладывались, самые спешные меры не принимались, самые насущные вопросы оставались без обсуждения... Между главой правительства и его членами словно разомкнулся ток, и все благие намерения последних не переходили в действие, останавливаясь на этом пороге отсутствующей воли к действию.

Отношение социалистов к министерству. Новое правительство могло бы выйти из этого состояния маразма, если бы настоявшее на его создании социалистическое умеренное большинство не ограничилось тем, что свалило ответственность на чужие плечи, а оказало бы этому последнему правительству «буржуазной революции» активную и последовательную поддержку. Но та яркая непоследовательность, тот наглядный отход от только что занятых позиций, то жалкое цепляние за словесные прикрытия при вынужденном отступлении, которое только что вынуждены были обнаружить вожди «демократии», истощили их последние силы. И как бы они ни думали о новой коалиции про себя, громко и открыто они поддерживать ее не могли. Их непоследовательность и робость сказались уже в тех отделах программы — военном и международном, которые даже Плеханов заклеймил в своем «Единстве» как возвращение к Циммервальд—Кинталю. «Я спрашиваю любого гражданина, не совсем беззаботного насчет судьбы родины и не окончательно порвавшего с логикой, — писал он 28 сентября, — можно ли поднять боеспособность нашей армии с помощью того самого средства, которое понизило ее в такой ужасающей степени?» Нежелание умеренной «демократии» поддерживать власть сказалось и на составе социалистической половины кабинета. Керенский давно уже подбирал этот состав из людей, которые не могли быть ему соперниками. Самостоятельные и независимые политические величины постепенно устранялись или уходили сами. Теперь уходили и более или менее известные имена. После Церетели, Чернова ушли Авксентьев и Скобелев. Последний оставил министром труда своего товарища Гвоздева, простого рабочего, человека со здравым смыслом и с гражданским мужеством, но, разумеется, не пригодного на роль спасителя России в критический момент ее существования. Что касается представителей социал-демократии в новом кабинете, «Известия московского Совета рабочих и солдатских депутатов» писали: «Социал-демократическая партия представлена Никитиным, Прокоповичем, Гвоздевым, Малянтовичем. Личный вес этих лиц, конечно, весьма различен. Но вряд ли кому-нибудь придет в голову рассматривать их как авторитетных представителей социал-демократии». И как бы для иллюстрации этого Центральный комитет социал-демократов в эти дни под давлением большевиков предложил Никитину оставить ряды партии.

Психология этой уступчивости будет понятна, если вспомним результаты только что закончившихся в последние дни сентября выборов в Москве в районные думы. Вот сравнительные цифры общегородских выборов 26 июня и этих, сентябрьских:

Возрастающий абсентеизм разочарованного обывателя и на фоне этого равнодушия громадный провал случайно победивших в июне своим 3-м списком (буква «3»: «земля») эсеров, полное почти исчезновение непонятных никому в своей колеблющейся тактике меньшевиков, решительный уход активных элементов пролетариата от социалистической интеллигенции к демагогам, наконец, устойчивая позиция сознательной части несоциалистической демократии («буржуазии»), не поддержанной несознательным обывателем, — такова поучительная картина политического настроения старой столицы. Она подтверждается и относительно Петрограда. «Кто знаком с положением дел в петроградской крупнейшей организации меньшевиков, еще недавно насчитывавшей около 10 тысяч членов, — говорит «Новая жизнь» (29 сентября), — тот знает, что она фактически перестала существовать. Районные собрания происходят при ничтожном количестве 20-25 человек, членские взносы не поступают, тираж “Рабочей газеты” катастрофически падает. Последняя общегородская конференция не могла собраться из-за отсутствия кворума». А вот что пишет большевистский «Рабочий путь» об эсерах: «Пора, товарищи, понять, что партии социалистов-революционеров больше нет. Есть только “расплывчатая” масса, часть которой запуталась в “савинковщине”, другая осталась в рядах революционеров, а третья бесполезно топчется на месте, покрывая на деле савинковцев».

Умеренные вожди социализма были заподозрены в сдаче демократических позиций «корниловцам». Церетели на последнем заседании демократического совещания так и называли «корниловцем». «Новая жизнь» называла их тактику «жалким плодом трусости и оппортунизма... верного рыцаря... и комиссара Временного правительства в демократических организациях» Церетели. Довольно естественно, что социалистическая масса отвернулась от этого результата своей же работы или, во всяком случае, стала к нему в оборонительную позу. Центральный Комитет социал-демократов постановил: «Признавая основы соглашения, заключенного между демократией и цензовыми элементами, не вполне удовлетворительными и находя необходимым стремиться к изменению этих основ как в смысле установления формальной ответственности правительства перед предпарламентом, так и в смысле более последовательного демократического осуществления отдельных пунктов программы, ЦК... считает, что соглашение... единственный выход из создавшегося положения». В то же время ЦК, «учитывая роль социал-демократов в рядах объединенной демократии в настоящий момент» и разрешая членам партии «в каждом отдельном случае» оставаться в составе правительства, «оставляет за собой право отзывать членов партии из правительства, когда ЦК признает пребывание их в правительстве несовместимым с интересами пролетариата». Так же кисло и с оговорками одобрил ЦК социалистов-революционеров заключенное его членами соглашение: «Полагая, что революционная власть должна быть построена на основе программы 14 августа и на ответственности власти перед демократическим Советом, причем в состав министерства могут войти отдельные представители как революционной демократии, так и цензовых элементов, ЦК признает, что намеченные основы соглашения, хотя и представляют некоторые отступления от указанных принципов формирования власти, тем не менее при данных политических и хозяйственных условиях и международном положении страны, они должны быть приемлемы для партии социалистов-революционеров». Как видим, в декларациях центральных комитетов обеих господствующих партий нет никакого энтузиазма к новой комбинации.

Какая разница между этими декларациями и воинственной фанфарой большевиков, провозгласивших устами петроградского Совета новое правительство «правительством гражданской войны» и прямо потребовавших от него: «в отставку», не дожидаясь даже его сформирования и его декларации! Вот позиции, на которых идет настоящий бой. Сравнительно с ними позиции умеренного большинства, становящегося меньшинством, являлись уже позициями глубокого тыла. На другой день после соглашения «Новая жизнь» Горького уже зовет оттуда в первую линию окопов, призывает к сближению со «здоровым течением в большевизме» и настаивает на «восстановлении единства, если не всего, то возможно большей части демократического фронта» для создания «диктатуры демократии» как «единственного средства спасти революцию». «Вне этой тактики нет спасения». И мы уже теперь можем предчувствовать, в какую сторону обратятся взоры шатающегося социалистического центра в будущем «совете республики», если в один прекрасный день, не им указанный, ему придется сделать решительный выбор[101].

Группы, поддерживающие правительство. Сравнительно с этими влиятельными группами, отношение которых к новой коалиции являлось более чем сомнительным, уже мало значения имело политическое настроение менее организованных групп, которые могли бы оказать поддержку. К таким нужно отнести, как показало демократическое совещание, прежде всего деревню и кооперацию. Совет крестьянских депутатов вовсе не представлял истинного настроения крестьянства. Но он должен был с этим настроением считаться, и это сказалось на содержании платформы Совета, выработанной его исполнительным комитетом в начале октября. Комитет призывал всех крестьянских депутатов «к энергичной поддержке признанного революционной демократией Временного правительства, которое одно только может довести страну до Учредительного собрания». Эта цель — подготовка Учредительного собрания — вместе с обороной страны представлялась комитету единственной очередной, и «тот, кто отвлекает народ» от этой подготовки «или не считает Учредительного собрания великим, решающим событием в деле народа», признавался «идущим умышленно или неумышленно против народных интересов». С этой точки зрения комитет считал и съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, назначенный на 10 октября в Петрограде, «несвоевременным и опасным», могущим «отдалить срок созыва Учредительного собрания и в гражданской войне погубить все завоевания революции». Он предлагал поэтому своим членам в армии и в тылу «отказаться от посылки делегатов на предполагаемый съезд». В резкую противоположность «революционной демократии» и даже правительственной декларации платформа крестьянских депутатов признавала, что хотя «мир — заветная мечта крестьянства, но мир крестьянство получит только тогда, когда армия наша будет боеспособной и защитит русскую землю от готовящегося раздела». Поэтому исполнительный комитет «считает предателями тех, кто бросает фронт и оставляет русскую армию беззащитной перед врагом». Он призывает солдат «крепко стоять перед врагом и не дать погибнуть от вражеского нашествия крестьянским надеждам на лучшую жизнь».

На тот же путь решительно вступила и русская кооперация, пославшая, как мы видели, со своего сентябрьского съезда декларацию с особым наказом на демократическое совещание. 4 октября открылся чрезвычайный съезд кооператоров в Москве, и, докладывая об исполненном поручении, Беркенгейм имел полное право сказать, что «без кооперации картина демократического совещания была бы иная» и что именно кооперация «дала перевес голосов за создание коалиционной власти». Это приводило кооператоров к логическому заключению, что и на выборах в Учредительное собрание кооперация не может отказаться от политической роли, вообще ей несвойственной, что она обязана выступить как отдельная политическая группа. «Общее впечатление, сложившееся у нас на демократическом совещании, — говорит Беркенгейм, — такое: в стране идет быстрая и стихийная организация рабочих и крестьянских масс. Она питает демагогию, а разные политические течения плетутся теперь в хвосте этой анархизации... Но я убежден, что еще не вся Россия превратилась в сумасшедший дом, что пока обезумело главным образом население больших городов».

Наблюдение Беркенгейма было, несомненно, правильно. Оно полностью подтверждается результатами выборов в городское демократическое самоуправление. Ко 2 сентября выборы состоялись в 643 городах из 779 и, по данным Министерства внутренних дел, дали следующие результаты:

Как видим, кучка, требовавшая себе от имени России «всей власти», в больших городах получила всего 7 %, а в остальных городах — только 2 % гласных. Половина всех гласных в малых городах, быт которых является переходным к сельскому, оказалась беспартийной: то есть политические партии вообще еще не проникли в эту среду. Поскольку они проникли, обыватель отдал преимущество несоциалистическим элементам перед социалистическими, которые, все вместе взятые, представляли в малых городах только треть гласных (36 %). Применяясь к распределению голосов городской группы в демократическом совещании, это значило, по расчету Б. Веселовского[102], что за коалиционную власть высказалось в городах 9100 буржуазных гласных (беспартийных, к.-д. и национальные группы) и 60 % социалистических, то есть 4700; всего 13 800 из 16 935. Несомненно, не вся Россия «превратилась в бедлам». Но, к сожалению, группы, более близкие к центру и к государственному рулю, составляя ничтожное меньшинство в стране, были в столице близки к действительному захвату власти.

Кооператоры были правы, что при разноголосице и при шатаниях социалистических партий, при очевидной неспособности деревни разобраться в их аргументах, при возраставшей роли демагогии среди темной, непривычной к политической жизни крестьянской массы выборы в Учредительное собрание должны дать самый случайный и, быть может, пагубный результат. Роль «десяти миллионов кооператоров», близких к массам и заслуживавших их доверие, была при этом совершенно незаменима. Телеграммы на кооперативный съезд с мест показали, что собственно сама жизнь решила уже спор об участии кооперации на выборах. Из 66 оглашенных телеграмм 54 стояли за самостоятельное участие кооперации, и только 12 дали отрицательный ответ: очевидно, по тем же соображениям, которые руководили противниками участия (в том числе рабочей группой) на съезде: из боязни, что кооперация повредит успеху социализма. Резолюция съезда, принятая после горячих прений 81 голосом против 17 при 7 воздержавшихся, гласила, что «в Учредительное собрание должны быть избраны преданные российской республике люди дела, способные подчинить групповые, классовые и партийные интересы неотложным нуждам защиты отечества на фронте и в тылу и закрепить завоевания революции». Стоя на этой платформе, «кооперативные организации должны стремиться к объединению всех демократических течений, стоящих за энергичную и напряженную оборону страны и свободы, за водворение законности и порядка в стране силами самой государственно мыслящей демократии и за недопустимость избрания в Учредительное собрание представителей пораженчества и анархизма». «С этой целью», казалось бы, действительно могли быть объединены все «демократические» течения, стоящие на государственной точке зрения, включая и партию народной свободы, платформу которой резолюция целиком повторяла. Но здесь и сказалась роковая слабость русской прогрессивной общественности. Под «демократическими» хотели понимать только социалистические партии. Резолюция кооператоров прямо приглашала, где можно, «содействовать образованию блоков с социалистическими партиями и фракциями, стоящими на государственной точке зрения»; где нельзя «вступать в соглашение с отдельными (тоже социалистическими) партиями и фракциями», а где ни то, ни другое не удается, там «выставить самостоятельные списки». Такое устранение всей несоциалистической демократии при крайней слабости «социалистических партий, стоящих на государственной точке зрения», стояло в полном противоречии с основной задачей — объединить людей, «способных подчинить классовые интересы неотложным нуждам защиты отечества». Позиция большинства социалистических партий, даже и умеренных, была ведь прежде всего классовая. Это и оказалось подводным камнем, о который суждено было разбиться русской революции. Чтобы как-нибудь выйти из этого противоречия между классовой и государственной политикой, кооператоры прибегли к излюбленному средству русского обывателя. Они противопоставили «деятелей политических партий», связанных «партийной догмой», «людям дела, хорошо знакомым с самыми разнообразными сторонами и особенностями хозяйственной и бытовой жизни страны». Последние должны прийти в Учредительное собрание «не с готовым решением», а «лишь в углубленной, долгой работе над каждым больным вопросом... составить свое свободное суждение на основании своих общих, отвечающих интересам трудового народа идей и принципов». Эта попытка кооператоров — уйти от партий — лучше всего объясняется тем, что наличные социалистические партии им не подходили, а наличные партии, защищавшие их программу, не называли себя социалистическими. Так даже «люди дела», ожесточенно отрицавшие фразы, сами в конце концов оказались во власти фразы, загипнотизировавшей русскую «демократию» и лишившей ее всякой точки опоры на том опасном скате, по которому она скользила к гибели революции.

Среди социалистических партий, кроме плехановской, была, правда, и еще одна, которая, казалось, была бы способна стать на требуемую кооператорами государственную точку зрения. Мы подразумеваем небольшую интеллигентскую группу «народных социалистов» — старых народников «Русского богатства», соединившихся с той бесформенной и неясной в политическом отношении группой, которую со времени первой Думы окрестили именем «трудовиков», заменявшим ей программу. Русское народничество по традиции было менее связано социалистической догмой, чем правоверный социал-демократизм. Оно всегда обнаруживало более способности и желания ближе всмотреться в «особенности хозяйственной и бытовой жизни страны». Именно это течение попыталось поэтому создать самостоятельную теорию русского аграрного социализма. Правда, зато это течение было теснее связно с культурными и идейными традициями русского интеллигентства — и за это особенно подвергалось нападкам «научных» марксистов. Как бы то ни было, около этого старого знамени, Михайловского и Анненского, собралась группа людей, талантливых, знающих, любящих родину и кристально честных. В русской политической жизни они занимали своеобразную позицию обитателей «культурного скита», добровольных анахоретов, свято хранивших неугасимый огонь на старом алтаре. Но теперь русская жизнь и их вызвала наружу. Они могли оказаться нужнее многих других в этом процессе превращения фанатиков отвлеченного социализма в трезвых политических деятелей — процессе, с которым русская жизнь так печально запоздала. Их политическое настроение известно нам из речи А. В. Пешехонова, одного из «лидеров» группы, на демократическом совещании.

Второй съезд «трудовой народно-социалистической партии» (так называла себя группа после слияния с трудовиками) для определения предвыборной платформы в Учредительное собрание собрался в Москве 26 сентября. Он не был многолюдным. Провинция часто впервые приходила тут в соприкосновение со своим центром. Съехалось около 70 членов партии. Председателем был избран Пешехонов; докладчиком от ЦК выступил В. А. Мякотин. Значительная часть того, что он сказал, могла быть сказана «кадетом». Он отметил крушение многих надежд со времени первого съезда. Власти нет. Нет и многовластия. Есть анархия. Боялись «контрреволюции», которой не было. Теперь она есть, «взращенная ошибками революции». Этим ошибкам партия недостаточно противодействовала. Она не протестовала против нарушения всех гражданских свобод демократическими учреждениями и против попыток их стать рядом с властью государственной. В Советах она была «подголоском иных партий, меньшевиков и эсеров». Между тем у партии есть свой лозунг. «Сейчас он непопулярен, ибо требует жертв от масс: но мы никогда не искали только популярности». Этот лозунг, такой необходимый для данного момента, — «общенародность», служение общенародным интересам — старый лозунг партии. В национальном вопросе «мы — федералисты, но и сторонники Российского государства». Что касается отношений к другим партиям, «раньше всего мы отгораживаемся от большевиков, ибо у них один метод — насилие, ибо они по существу — не социалисты». Из трех групп, на которые разделились эсеры, партия народных социалистов ближе к «Воле народа» и к Авксентьеву, то есть к правому крылу и к центру. «Черновцы» — те же большевики. Но все три течения «организационно связаны», и потому партия не может на выборах идти ни с одним. От «Единства» и от меньшевиков партию отделяет аграрный вопрос. Но «как быть с партией к.-д.?» Они — не социалисты и в ряде вопросов — противники. Но они вовсе не «правые», их программа — вовсе не «программа помещиков». «У нас есть с ними общие пути»: «задачи политического устройства страны, воспитания правового сознания народа».

Этот небанальный доклад вызвал ожесточенные возражения со стороны типичного представителя трудовиков, члена I Думы, Брамсона. Нельзя отказываться от соглашения с социалистическими партиями иначе мы себя «изолируем». Нельзя подходить с упрощенной точкой зрения к большевикам: они слиты с массой, живут в ней, и с ними партии трудовых классов придется «конкурировать». Напротив, от к.-д. надо «решительно отмежеваться». Они, конечно, «старый капитал, накопленный народом», «партия культурная», «не корниловцы». Но... «у них никогда не было гражданского мужества». Кадеты, возражал откровеннее Стааль, хотят остаться на позициях 1 марта. Но революция — явление социальное, а не только политическое. И нельзя поэтому «идти к народу с проповедью одного только самоограничения: этого народ, чувствующий себя победителем, не поймет». Нужно заставить народ «возненавидеть монархию», а для этого надо вынуть из портфеля обвинительный акт против августейших особ. Ввиду этих возражений новых союзников А. В. Пешехонов попытался занять примирительную позицию, и при этом пожертвовал к.-д. Мы стремимся, говорил он, стихийную борьбу классов ввести в формы государственные. Единственные партии, резко определившие свою политическую позицию, к.-д. и большевики, напротив, разъединяют эти два момента. Большевики признают лишь стихийную борьбу классов, а у к.-д. «другая крайность: они так же упрямо хотят знать лишь чистые государственные формы». Коалицию с к.-д. (как с интел-лигентами-государственниками) он «понимает и допускает». Но за к.-д. стоит еще и торгово-промышленный класс; и вот идеи «коалиции с буржуазией» он не понимает. Собственную цель партии следует высказать ясно, не смущаясь несоответствием ее сил ее целям. Силы притекут сами, «если мы будем ярче, полнее и сильнее выявляться».

В результате прений съезд принял резолюцию, все содержание которой воспроизводит доклад Мякотина, а практические выводы взяты у его оппонентов. Цель усилий настоящего момента — защита родины от внешнего врага и утверждение демократической государственности, опирающейся на неотъемлемые права граждан и на свободно выраженную волю народа; борьба со всем, что этому препятствует: с посягательством на неприкосновенность личности и на свободы, с анархией, с раздроблением государственной власти и расхищением ее классовыми и иными организациями, не могущими выразить воли всего населения; такая организация государственной власти, при которой она имела бы не классовый, а общенародный характер; противодействие самосудам и попытка разрешить социальные и политические вопросы на почве права, признанного и охраняемого государственной властью, а не путем насилия; сохранение государственного единства России от максимализма некоторых окраин и национальных партий и энергичная борьба с теми максималистическими требованиями, которые грозят привести государство к распаду; подчинение классовых и групповых интересов общенародным...

Все это есть прекрасное резюме всего того, к чему партия народной свободы стремилась в течение всех семи месяцев революции и о чем она, как видно из этой книги, многократно заявляла в постановлениях своих съездов и в заявлениях своих министров, в противоположность стремлениям социалистических партий и «демократических» организаций к «углублению» революции и к «революционному правотворчеству». Как же рекомендует «трудовая народно-социалистическая партия» достигать этих целей? Так, как этого требуют противники В. А. Мякотина! Партия — тоже социалистическая, а потому «соглашение на почве выборов с несоциалистическими партиями невозможно».

Здесь, как видим, грань, через которую «революционная демократия», включая и «трудовых народных социалистов», оказалась неспособной или бессильной перешагнуть. Напротив, вопреки всему, что делали социалистические партии советского большинства и что так резко противоречило только что изложенной программе, «съезд нашел возможным действовать» и с эсерами, «поскольку они отошли от максималистского крыла», и с меньшевиками. На то обстоятельство, что они не только «организационно», но в конце концов и идейно связаны с «максималистским крылом», съезд предпочел закрыть глаза. Достаточно, если максимализм не бросается прямо в глаза в выдвинутых лозунгах или личностях кандидатов. Съезд согласен даже идти с «внепартийными организациями, если они не стоят в противоречии с программой народных социалистов»: только бы эти организации не носили названия одной из «буржуазных» партий.

Таков предел государственного благоразумия и тактической сдержанности благоразумнейшей из социалистических партий. Чтобы спасти революцию от последствий «максимализма», этот предел был совершенно недостаточен. И неспособность перейти его составляет одну из главных причин неудачи всего революционного движения. Это же обстоятельство лучше всего объясняет, почему во всех практических шагах «революционная демократия» была вынуждена предоставлять инициативу той самой несоциалистической партии, от формального соглашения с которой она так тщательно отгораживалась. Сохранив чистоту партийной вывески, вожди Советов предоставляли затем «интеллигентам-государственникам» руководить ходом действительной государственной жизни. Для этого им и была так необходима коалиция с «буржуазными» элементами у власти.

IV. Сила и слабость третьей коалиции

Частичные успехи правительства в Финляндии. Благодаря окончанию затянувшегося на целый месяц кризиса власти и обновлению состава коалиции Временное правительство в конце сентября и в начале октября переживало один из своих Lucida intervalla[103]: период ясности государственного мышления. Эти периоды, как мы знаем, всегда сопровождались усилением власти. И в эти моменты усиления власти всегда приходилось сводить запутанные и просроченные вследствие кризисов счета с «максималистическими» захватами окраинных народностей и русских политических партий. Едва государственная мысль правительства получила возможность спокойно сосредоточиться, как уже заявляли о своем праве на его внимание длительные окраинные конфликты в Финляндии и на Украине.

Мы оставили Финляндию в момент роспуска Временным правительством финляндского сейма за его попытку самочинного законодательство-вания по основному вопросу о взаимоотношении России и Финляндии. Социал-демократическое большинство распущенного сейма не захотело подчиниться указу о роспуске, не огласило его в заседании сейма и 16 августа попыталось самочинно собраться вновь. Попытка эта была пресечена энергичными мерами Временного правительства, по распоряжению которого генерал-губернатор Стахович занял помещение сейма гусарами. Хотя депутаты после того и собрались в зале четырех сословий, но правительство могло рассматривать это собрание как собрание частных лиц, бывших депутатов, в частном помещении и не придавать собранию никакого юридического значения. Через месяц, за три дня до выборов, финские социал-демократы решили повторить опыт и разослали всем политическим фракциям сейма повестки на заседание 15 сентября. Вновь назначенный заместителем М. А. Стаховича Н. В. Некрасов по распоряжению правительства спешно выехал в Гельсингфорс и застал там иную картину, чем месяц назад. Гельсингфорсский Совет рабочих и солдатских депутатов на этот раз отказал в поддержке войск для недопущения заседаний самочинного сейма. Временное правительство получило телеграмму, прочтенную Керенским на демократическом совещании, что «местные революционные силы не позволят никому, в особенности Временному правительству, помешать явочному открытию сейма». Спешно посланные делегаты Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов не были допущены на суда для переговоров с матросами. При этих условиях Н. В. Некрасову пришлось ограничиться символическим действием и объявить, что он «приказал наложить печати на двери сейма, дабы всем ясна была незаконность назначенного на 15 сентября собрания». Представители всех других партий заранее заявили, что не примут участия в явочном заседании: у них не было интереса это делать, так как в предстоящих выборах они рассчитывали на победу буржуазных партий над социалистами. Без четверти час дня 15 сентября в заседание сейма явился тальман распущенного сейма Ман-нер в сопровождении 80 депутатов, составляющих 40 % всего состава сейма, распорядился снять печати, открыл двери и объявил заседание открытым. В 20 минут был рассмотрен в трех чтениях и принят законопроект 5 (18) июля о верховных правах Финляндии. Перед голосованием депутат Айрола высказал точку зрения собравшихся. Сейм распущен незаконно. Настоящее собрание должно считаться законно состоявшимся, ибо сеймовый устав не предусматривает кворума. Если буржуазные депутаты отсутствуют, то тем хуже для них: они ничего не хотят сделать для достижения самостоятельности Финляндии, пользуясь благоприятными обстоятельствами, которые не повторятся. Что касается выборов в новый сейм, то сейм может и признать их незаконными, и согласиться на них, если они дадут благоприятные результаты. Так как два сейма существовать не могут, то нынешний сейм может объявить свою сессию законченной и сам назначить, когда новые депутаты должны собраться, ибо постановление русского правительства о созыве сейма на 1 ноября для Финляндии не обязательно. Затем, уже на основании принятого закона, были единогласно утверждены для введения в действие законопроект о 8-часовом рабочем дне, о коммунальных выборах, о правах русских граждан, о еврейском равноправии и другие, принятые сеймом в разное время. После этого заседание, продолжавшееся 35 минут, было закрыто тальманом.

Правительство реагировало на все это составлением акта, направленного в судебный департамент сената для судебного преследования против нарушителей общественного порядка.

На следующий день, 16-го, социал-демократические депутаты собрались на второе заседание, но оно очень скоро было закрыто Майнером. Некрасов объясняет это (в беседе с журналистами) тем, что «собравшиеся депутаты узнали, что объединенное совещание демократических организаций относится к их выступлению отрицательно». Нужно тогда предположить, что символическая победа над Россией изменила настроение этих депутатов после их телеграммы Керенскому. Как бы то ни было, очевидно, что больше того, что они уже сделали, с.-д. депутаты и не могли сделать. Они демонстрировали свою позицию на выборах, начинавшихся 18 сентября, и испробовали нового генерал-губернатора, от которого русская левая и финляндская печать ожидали «политики уступчивости взамен политики строгой законности», которую проводил Стахович.

Выборы, однако, показали, что тактика социалистического большинства распущенного сейма не одобряется страной. Избиратели явились в исключительно большом количестве к избирательным ящикам и дали победу буржуазным партиям. По сравнению с прежним сеймом состав нового сейма изменился следующим образом:

Таким образом, ни самочинное объявление независимости Финляндии, ни обещания самых радикальных социальных реформ не подействовали. Это не значило, конечно, что финляндцы отказывались от самостоятельности. Но они хотели идти к ней более надежным путем. Сейм был в руках групп, привыкших действовать не революционными, а конституционными методами. Грамотой Временного правительства от 30 сентября созыв законного сейма был назначен на 19 октября (1 ноября). К этому времени нужно было выработать давно желанную новую «форму правления». Разумеется, эта «форма правления» представлялась теперь, в революционное время, молодому поколению финляндских политиков совершенно иначе, чем она рисовалась старому Мехелину и его сподвижникам. 22 сентября, то есть как только выяснилась победа буржуазных партий на выборах, в финляндских газетах были опубликованы проекты законов об установлении республиканской формы правления и о взаимоотношениях между Финляндией и Россией. Проекты эти, составленные финляндскими юристами, находились на рассмотрении юридической коллегии сената, но еще не были рассмотрены. Проект новой формы правления предполагалось внести с согласия Временного правительства в сейм, а проект о взаимоотношениях двух стран провести параллельно через сейм и через русское Учредительное собрание. Согласно обоим проектам, Финляндия объявлялась республикой, соединенной с Россией, но имеющей собственную конституцию и правительство, не зависимое от законодательной и правительственной власти в России. Законодательная власть принадлежала сейму вместе с президентом республики, выбиравшимся прямым и общим голосованием на 6 лет и получавшим право созывать и распускать сейм, назначать выборы, назначать членов Совета министров. Президент же являлся главнокомандующим финляндских войск в мирное время и объявлял в согласии с Советом министров мобилизацию. Вопрос о войне и мире являлся вопросом общегосударственным, который решался согласно основному закону России для обеих стран. Русское же правительство заключало договоры с иностранными державами, если только оно не делегировало этого права правительству Финляндии. Русские войска впредь до сформирования финляндской армии, оставались в крепостях и фортах Финляндии, пользуясь одинаковыми правами с финскими по расквартированию, перевозке и реквизиции при содействии финляндских властей. После сформирования финляндской армии она одна находилась в стране, имея целью защиту родины, этим оказывая содействие защите русского государства. Каждый гражданин являлся военнообязанным, и финляндское правительство обязывалось держать такое количество войск, чтобы расходы на них в мирное время были не менее 10 марок на жителя. Российское правительство имело право инспектировать эти войска и требовать переведения их на военное положение. В военное время Россия могла вводить в Финляндию необходимое количество войск, и тогда командование переходило к русским. Для устройства новых крепостей и фортов требовалось согласие русского правительства. Для дел православной церкви, телеграфа, денежных расчетов, торговли и судоходства Россия могла иметь в Финляндии свои учреждения, чиновников и агентов. Предусматривалась взаимная выдача уголовных преступников. Сношения двух правительств происходили через высшего представителя России в Финляндии (или Финляндии в России) или через статс-секретаря. Применение закона о взаимоотношениях могло производиться лишь одинаковыми постановлениями законодательных органов двух стран в порядке, установленном для основных законов. В случае разногласия в толковании закона спорный вопрос передавался в согласительную комиссию из трех членов от каждой страны, а в случае их несогласия — на решение международного третейского суда в Гааге, если он признает это относящимся к своей компетенции.

Отношение финляндских партий и печати к этим проектам было различное. Социалисты относились к ним, конечно, совершенно отрицательно. Но и шведская конституционная «Столичная газета» (Hufvudstadsbladet) находила, что это решение уже не может удовлетворить большинство финского народа. Напротив, старофинские «Гельсингфорсские новости» (Helsingin Sanomat) утверждали, что на этих проектах могут объединиться все партии и что этот проект формы правления «удовлетворит наиболее крайние требования».