Автобиография Тэтчер Маргарет
Канцлер Коль публично высказался в пользу установления крайних сроков для работы IGC и 2-го этапа EMU. Но в преддверии совета в Риме он неожиданно принял мягкую линию Дугласа Херда, ныне министра иностранных дел, в отношении своих намерений. Господин Коль предположил, что, возможно, итоге специального совета могут свидетельствовать о «некоем формировании консенсуса вокруг вопроса» конкретной даты начала 2-го этапа. Но у Дугласа осталось впечатление, что немецкий канцлер не намеревался стремиться даже к этому и что он может поддаться на убеждения и согласиться на любую дату. Более того, канцлер Коль заявил, что не противился обсуждению GATT в Риме. Он сказал, что осознает важность предложения сообщества по сельскому хозяйству в GATT и согласен, что декабрь – действительно крайний срок по раунду Уругвая. Он также признал, что Германии придется пойти на компромисс. Он готов сообщить плохие новости немецким фермерам в скором времени, но не сию секунду. Очевидно, он старался обозначить Дугласу, что могут быть уступки. Если я было готова помочь ему в ходе дискуссии по GATT, он мог бы помочь мне в ходе дискуссии по EMU и IGC. В действительности, разумеется, это отнюдь не совпадало с его реальной позицией.
Я лично пообедала с президентом Миттераном в нашем посольстве в Риме в субботу. Он был предельно сговорчив и дружелюбен. Я сказала, что крайне обеспокоена неспособностью комиссии прийти к соглашению по вопросу переговоров о GATT. Я понимала, что соглашение было почти достигнуто в ходе шестнадцатичасовых переговоров на встрече министров сельского хозяйства и промышленности накануне, но заблокировано Францией. Миттеран сказал, что все это очень сложно, что сельское хозяйство нельзя рассматривать обособленно и что Европа – а точнее, Франция – не должна делать всех уступок на переговорах по GATT. Он спросил меня, когда я предлагаю поднять вопрос в совете. Я сказала, что в самом начале. Я буду требовать, чтобы совет четко обозначил, что сообщество вынесет предложения на обсуждение в течение нескольких дней. Не сделать этого – значит, признаться всему миру в протекционизме Европы. Президент Миттеран заметил, что сообщество, разумеется, придерживается политики протекционизма: в этом и было его предназначение.
Президент Франции, однако, согласился – или сделал вид – со мной в вопросе предложений политического союза. Он действительно был критически настроен по отношению к ряду замечаний Делора, и у него не было времени на Европейский парламент. Он утверждал, что Франция, как и Британия, хотела общей валюты, а не единственной. Это не было правдой. Но позвольте мне быть благосклоннее – могли возникнуть трудности перевода. В любом случае, я не заметила стремления загнать меня в угол.
Я была хорошо осведомлена в том, в какую цену сообщество ставит свое расположение. Но даже я не была готова к тому, что произошло после формального открытия совета. Синьор Андреотти в самом начале дал понять, что обсуждать GATT не намеревается. Я кратко высказалась, поставив им на вид попытки избежать этой ключевой проблемы в такой момент. Я надеялась, что вмешается еще кто-то, кроме меня. Но только Рууд Лубберс так поступил и высказал свой мягкий протест. Больше никто не был готов выступить в пользу этих срочных и необходимых переговоров.
Затем мосье Делор отчитался о своих недавних переговорах с Горбачевым. К моему удивлению, он предложил, чтобы совет выступил с заявлением о том, что наша граница с СССР должна оставаться в прежнем виде. Я ждала. Но никто не говорил. Я просто не могла все так оставить. Я сказала, что это нужно решать не нам в сообществе, а народам и правительству СССР. Я отметила, что страны Балтии в любом случае были незаконно захвачены и присоединены к СССР. В действительности мы отказывали им в праве на независимость.
Делор сказал, что получил от Горбачева заявление о том, что страны Балтии будут освобождены. Я ответила, что мы уже и раньше слышали подобные заверения от Советского Союза; в любом случае а что с другими народами СССР, которые тоже захотят покинуть его? В этот момент на мою сторону встали синьор Гонзалез, президент Миттеран и, наконец, канцлер Коль, и эта неразумная инициатива провалилась.
Но атмосфера продолжала ухудшаться. Остальные были намерены включить в коммюнике условия политического союза, ни одно из которых я не готова была принять. Я сказала, что не собираюсь предвосхищать дебаты в IGC и распорядилась включить это одностороннее заявление в текст. Они также настаивали на том, чтобы последовать предложению Германии о том, что 2-й этап валютного союза должен стартовать 1 января 1994 года. Я не намеревалась соглашаться и с этим. Я внесла в коммюнике фразу:
«Соединенное Королевство, будучи согласным на дальнейшее продвижение за пределы 1-го этапа путем создания нового валютного института и общей валюты сообщества, считает, что решения по сути вопроса следует принимать раньше, чем решения о сроках».
Мы не были заинтересованы в компромиссе. Мои возражения прозвучали в каменной тишине. У меня теперь не было поддержки. Мне просто пришлось сказать «нет».
За три года Европейское сообщество прошло путь от практических дискуссий о восстановлении порядка в финансах сообщества до грандиозной схемы по созданию валютного и политического союза, с четким расписанием и без согласованной сути – все в открытых, принципиальных общественных дебат по этим вопросам, ни на национальных, ни на европейских форумах. Теперь, в Риме, начался финальный бой за будущее сообщества. Но мне нужно было вернуться в Лондон, чтобы выиграть другую битву, от которой также зависела судьба Европы – битву за душу Консервативной партии в парламенте.
Глава 38
Мир, вставший с головы на ноги
Крах коммунизма в восточной части Европы, объединение Германии и дебаты о будущем НАТО в 1987–1990 годах
После того как на президентских выборах в США Джордж Буш разгромил своего оппонента из демократической партии, я вздохнула с облегчением, поскольку была уверена, что это гарантирует преемственность. Но после прихода в Белый дом новой команды я вдруг столкнулась с правительством, которое рассматривало Германию как своего главного партнера в лидерстве, которое поощряло интеграцию Европы, казалось, не понимая полностью, что это означало, и которое иногда, по-видимому, недооценивало потребность в сильной противоядерной защите. У меня возникло чувство, что не всегда можно полагаться на американское сотрудничество так, как это было прежде. И это имело огромную значимость в такое время. Ибо теперь – в 1989-м – коммунистическая система в восточно-европейских странах дала огромную трещину: щели уже расползались во все стороны, и очень скоро, крыло за крылом, развалилось все сооружение. Эта долгожданная освободительная революция, захлестнувшая Восточную Европу, подняла ряд важных стратегических проблем, и в первую очередь проблему отношения Запада к Советскому Союзу. (Фактически что в новых обстоятельствах понимать под Западом?) Но я также сразу поняла, что эти перемены имели серьезные последствия для равновесия сил в Европе, где будет преобладать объединенная Германия. Теперь возник новый, совершенно иной «немецкий вопрос», который требовалось решать открыто и формально, чем я и занялась. Как учит история, нет большей опасности, чем когда распадаются империи, и поэтому я предпочла осторожность в нашей политике обороны и безопасности. Решения относительно нашей безопасности, как я утверждала, нужно принимать только после тщательного размышления и анализа характера и направления будущей угрозы. Прежде всего, они должны быть определены не только из желания произвести политическое впечатление «инициативами» в области контроля над вооружениями, но и из необходимости надежно сдерживать агрессию. За подобный образ мышления и дух высказываний меня прозвали «последним бойцом «холодной войны» и – вдогонку – неперестроившимся германофобом. Фактически говорили, что я занудная особа, которая когда-то, возможно, играла какую-то роль, но которая просто не смогла или не стала идти в ногу со временем. То, что я превратилась в подобную карикатуру, я могла как-нибудь пережить: бывало и хуже, – но при этом у меня не было сомнений в том, что я была права и что рано или поздно это будет доказано ходом событий. И я нашла-таки базовый подход, оправдавшийся в течение 1990 года. Он проявился при нескольких обстоятельствах. Во-первых, англо-американские отношения вдруг утратили прежнюю холодность; правда, под конец они вряд ли были теплее. Протекционизм той «интегрированной» Европы, в которой доминировала Германия, воспринятой американцами с воодушевлением, вдруг стало внушать им страх и грозить удорожанием американских рабочих мест. Впрочем, такой перелом в настроениях подтвердился агрессией Саддама Хусейна против Кувейта, и это не оставляло никаких иллюзий относительно того, что с тиранией не покончено повсеместно. И вот какая-то там Великобритания с вооруженными силами, обладающими высокой квалификацией, и некое правительство, полное решимости выступить на одной стороне с Америкой, по-видимому, оказались реальным европейским «партнером в лидерстве». Во-вторых, вновь следовало глубже понять значение начавшихся в Европе перемен. Учитывая то, что демократические государства с рыночной экономикой – «европейские» в том же смысле, что и те страны, которые уже входили в сообщество, – оказывали поддержку как возможные члены ЕС, стало казаться, что мое представление о сообществе как более свободном и более открытом, было вовсе не таким отсталым, а своевременным. Также стало ясно, что мужественные лидеры-реформаторы в восточной части Европы видели в Великобритании – и во мне, всегдашнем противнике социализма – друга, который искренне хочет им помочь, а не вытеснить с рынков (как французы) или добиться экономического господства (как немцы). Эти восточноевропейские государства были – и сейчас являются – естественными союзниками Великобритании. Затем, еще дальше на восток, в СССР дестабилизирующие события привели к пересмотру первоначальных радужных оценок перспективы мирного, планомерного укрепления демократии и свободного предпринимательства. Мне удалось завоевать уважение в Советском Союзе – как со стороны господина Горбачева, подвергшегося критике, так и со стороны его антикоммунистических оппонентов. Теперь все указывало на то, что довольно скоро в СССР мог разразиться глубокий политический кризис. Последствия этого применительно к контролю как за ядерным оружием, так и за всем арсеналом, накопленным советской военной машиной, не могли не замечать даже самые горячие западные энтузиасты разоружения. Словом, мир с «новым международным порядком» становился опасным и ненадежным местом, где консервативные добродетели закосневших «бойцов «холодной войны» снова были в чести. Так, находясь под давлением внутриполитической ситуации, я вновь оказалась в гуще крупных международных событий, и у меня вновь открылась способность поворачивать их, действуя в интересах Великобритании и согласно своим убеждениям.
В четверг, 16 июля 1987 года, я вылетела в Вашингтон, чтобы встретиться с президентом Рейганом. Я только что победила на выборах, набрав решающее большинство, что повысило мой авторитет в вопросах международных отношений. А вот у моего старого друга и его администрации положение было шатким из-за обрушивающихся на них разоблачений вокруг Ирангейта. Я поняла, что президент был травмирован и выбит из колеи происходящим. Ничто так не ранит цельную личность, как когда ее честность ставят под сомнение. Я испытывала глубокую досаду. Я искренне хотела сделать все от меня зависящее, чтобы помочь президенту Рейгану преодолеть трудности. И дело было не просто в личной преданности – это, безусловно, присутствовало тоже, – но ему еще восемнадцать месяцев предстояло быть лидером самой могущественной державы в мире, и в наших интересах было, чтобы его авторитет не уменьшался. Поэтому я начала использовать свои интервью и публичные заявления в Вашингтоне, чтобы донести это послание. Например, я сказала журналисту в телепередаче на канале CBS «Лицом к нации» («Face the Nation»): «Не унывайте. Приободритесь. Больше оптимизма. Америка – сильная страна с прекрасным президентом, прекрасным народом и прекрасным будущим».
В нашем консульстве не прекращались телефонные звонки с поздравлениями. Мои высказывания тронули и другую благодарную аудиторию. В понедельник вечером – уже после прибытия назад в Лондон – я приняла звонок от самого президента, который хотел поблагодарить меня за сказанное. Он звонил с заседания кабинета министров и в какой-то момент отвел в сторону телефонную трубку, сказав мне, чтобы я послушала. Я услышала громкие продолжительные аплодисменты членов кабинета. Однако главным делом в Вашингтоне было обсуждение тех последствий, которые принесет для нашей будущей обороны договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, подписать который президенты Рейган и Горбачев должны были в декабре. У меня всегда было двойственное чувство по отношению к предложению «нулевого варианта» по ЯССД. С одной стороны, большим успехом было то, что перспектива развертывания наших крылатых ракет и ракет «Першинг» вынудила советское руководство вывести из арсенала ракеты СС-20. Но, с другой стороны, перемещение наших крылатых ракет средней дальности наземного базирования могло иметь два нежелательных последствия. В первую очередь это угрожало тому, чего Гельмут Шмидт стремился избежать, когда еще в самом начале подталкивал НАТО к развертыванию этих ракет: отпадению Европы от НАТО. Можно было бы затем возразить, что, как крайняя мера, Соединенные Штаты не стали бы применять ядерное оружие для сдерживания удара обычных вооруженных сил организации Варшавского договора. Такой довод мог стимулировать всегда актуальную тенденцию к немецкому нейтралитету – тенденцию, которая была давнишней целью Советов и которую, при малейшей возможности, они усугубляли. Во-вторых, «нулевой вариант» по ЯССД также ставил под сомнение – при этом я всегда утверждала, что на самом деле он не подрывал стратегию «гибкого реагирования», предложенную НАТО. Эта стратегия зависела от способности Запада повышать свое реагирование на советскую агрессию с каждым этапом обычного и ядерного оружия. Перемещение ракет средней дальности, как можно было утверждать, привело бы к ограничению этой способности. Из этого следовало, что у НАТО должно быть другое ядерное оружие, расположенное на немецкой земле, которое было бы эффективным средством сдерживания, и что это оружие должно быть при необходимости модернизировано и укреплено. Именно этот вопрос – избежание еще одного варианта «ракеты на ракеты» по ядерным средствам меньшей дальности – мог серьезно разделить альянс в течение 1988–1989 годов. Основными доводами, которые я теперь привела президенту США, были необходимость в выделении Верховному главнокомандующему ОВС в Европе крылатые ракеты, размещенные на подводных лодках, и дополнительный бомбардировщик F-111 в качестве компенсации вывода «Першингов» и крылатых ракет, и необходимость противостоять давлению со стороны немцев в отношении предварительной дискуссии по сокращению ЯСМД в Европе. Также я предлагала авиационные атомные бомбы заменить модернизированной, с увеличенным радиусом действия ракетой «Ланс» (улучшенный вариант управляемой ракеты «Ланс»), разработанной американцами и развернутой к середине 1990-х, а также тактической ракетой класса «воздух – земля». По этим вопросам мы с президентом Рейганом достигли взаимопонимания. В чем мои взгляды все-таки совпадали с немцами – и в чем я не смогла убедить американцев, – было то, что мне хотелось сохранить старые немецкие баллистические ракеты «Першинг» вплоть до завершения их жизненного цикла (еще несколько лет), не включая их в пакет ЯССД. Но, по моему мнению, из всех элементов нашего ядерного сдерживания наиболее важным было будущее ЯСМД и, как оказалось, самым спорным.
Интересы Великобритании в вопросах безопасности были плотно привязаны к советско-американским переговорам по вооружениям, поэтому я очень обрадовалась, когда господин Горбачев принял мое приглашение сделать остановку в Брайз-Нортон по пути в США, куда он направлялся для подписания договора по РСМД. В самом Советском Союзе ситуация была неоднозначной. Господин Горбачев ввел в Политбюро своего союзника господина Яковлева; при этом его бывший протеже Борис Ельцин, который был введен как глава Московского городского комитета партии и как неподкупный радикальный реформатор, подвергался публичному порицанию. Пожалуй, самыми верными приверженцами горбачевских реформ в советском руководстве, помимо самого господина Горбачева, оставались только министр иностранных дел Шеварнадзе и господин Яковлев. Мы уделили внимание обстоятельному обсуждению вопроса контроля над вооружениями. В данный момент мало что можно было обсудить по ЯССД, и мы подробнее остановились на разрабатываемом договоре СНВ[57], который должен был привести к сокращению стратегического ядерного оружия. Между двумя сторонами все еще оставались большие разногласия как в отношении формулировок, так и в отношении контроля за выполнением. Также я вновь сообщила о своей решимости сохранить ядерное оружие – как охарактеризовал это господин Горбачев, якобы по мне «лучше сидеть на пороховой бочке, чем в удобном мягком кресле». Я ответила напоминанием о том большом превосходстве, которое Советский Союз имеет в обычных вооружениях и химическом оружии. Затем я подняла вопрос о выводе войск из Афганистана и соблюдении прав человека, сказав, что любые меры, предпринятые им в этом направлении, скорее всего, помогут правительству США в преодолении оппозиции в сенате во время утверждения договора о РСМД. Однако мне не удалось продвинуться в этом вопросе: он ответил, что решение по Афганистану будет проще принять, если мы прекратим снабжать повстанцев оружием, и что вопрос о правах человека – это проблема конкретной страны. (Такого рода позиция уже создала крайне негативное впечатление в Соединенных Штатах в результате высказываний господина Горбачева в адрес прав человека в одном интервью телеканалу NBC.) Несмотря на его запальчивую реакцию в вопросе прав человека, эта встреча была живой, приятной и даже довольно веселой. Вернувшись в Лондон, я позвонила президенту Рейгану, чтобы сообщить ему о наших дискуссиях. Я передала ему суть того, что я сказала относительно Афганистана и контроля над вооружениями. Также я сказала, что президент должен быть готов к тому, чтобы попытаться переубедить господина Горбачева в отношении проблемы прав человека, но при этом он должен быть готов услышать острую реакцию. Президент Рейган ответил, что ожидает ряд непростых совещаний с господином Горбачевым. Он также спросил меня, считаю ли я, что он должен попробовать перейти на более дружеские отношения с советским лидером. Я посоветовала ему попытаться, но с осторожностью, поскольку, несмотря на то, что господин Горбачев показался мне дружелюбным и открытым, он все же придерживался несколько формальной линии, внушенной всей закосневшей советской системой. В действительности встреча в верхах Рейгана и Горбачева в Вашингтоне оказалась успешной. Был утвержден договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, и следующая встреча на высшем уровне в Москве была принципиально назначена на первую половину 1988 года, и в ходе этой встречи должен быть подписан сам договор и, возможно, достигнута договоренность также и по договору СНВ.
В феврале 1988 года господин Горбачев объявил о том, что вывод советских войск из Афганистана должен начаться в мае. Было ясно, что мы ступали на новую почву, и это мне казалось подходящим временем для того, чтобы «прощупать» ситуацию на встрече НАТО в верхах. Первая встреча глав правительств стран – участниц НАТО в верхах за шесть лет – и кстати, первая на которой собирался присутствовать французский президент за последние двадцать два года – была назначена на март и должна была пройти в Брюсселе. С самого начала было ясно, что немцы ФРГ вероятнее всего будут главным источником трудностей. Господин Горбачев провел очень успешную пропаганду, чтобы склонить на свою сторону мнение немцев в отношении безъядерной Германии. В правительстве ФРГ, как мне было известно, канцлер Коль все еще глубоко понимал необходимость того, чтобы избежать «третьего нуля» и ликвидации ядерного оружия. Господин Геншер, федеральный министр иностранных дел, напротив, не был так уверен. Канцлер Коль настаивал на том, что НАТО должна придерживаться своей так называемой «всеобъемлющей концепции» – то есть в отношении различных элементов оборонной концепции, одним из которых являются ЯСМД в целом. В рамках этой «всеобъемлющей концепции» он был готов поддержать согласованные меры при необходимости после тщательного изучения союзниками, чтобы сохранять гибкое реагирование; однако в Вашингтоне он публично заявил о том, что не существует актуальной необходимости принимать решение по модернизации ЯСМД. Мы с американцами имели возможность учесть уязвимость немцев в коммюнике НАТО, сохраняя при этом правильный взгляд как на предмет военной доктрины, так и в отношении модернизации ядерного оружия. Соответственно, я не была особо расстроена последовавшей формулировкой. Главы правительств согласились о «стратегии сдерживания, основанной на соответствующем сочетании надлежащих и эффективных ядерных и обычных вооружений, которые и впредь будут обновляться по мере возможности». Этого было вполне достаточно. После официального закрытия брюссельской встречи в верхах я встретилась с президентом Рейганом, чтобы обсудить результаты. Я сказала ему, что считаю эту встречу большим успехом, поскольку Англия и США выступили плечом к плечу. Я покинула Брюссель с уверенностью, что мы с президентом Рейганом действовали заодно, поскольку были готовы ко всем трудным и запутанным переговорам в отношении контроля над вооружениями, которые могли после этого последовать.
Когда президент Рейган отправился в Москву, он сдержал свое слово. Несмотря на подписание договора по РСМД, переговоры были трудными и не было достигнуто компромисса в отношении СНВ, и советское руководство хотело, чтобы США включили в соглашение крылатые ракеты морского базирования. Но, как и в случае моего визита в 1987 году, для президента Рейгана и русского народа это была возможность встретиться лицом к лицу, что, вероятно, имело наибольшее значение. Он рассказал мне, когда в четверг, 2 июня, по возвращении из Москвы заехал в Лондон, насколько его вдохновили те огромные толпы приветствующих его, которые там собралась. Единственное, что его расстроило, было то, как КГБ обращался с теми, кто хотел подойти к нему ближе. Когда он был в СССР, он придал первоочередное значение проблемам прав человека – в частности, свободе вероисповедания, – и я сказала, что считаю, что он был абсолютно прав. Президент также проинформировал меня о трудном диалоге о контроле над вооружениями. Он сказал, что полон решимости не отступать ни на шаг по вопросам СОИ и не собирался опрометчиво принимать решения по СНВ. Тем временем НАТО должна быть готова к реализации решений по модернизации своих ядерных вооружений меньшей дальности, и необходимо было убедить западных немцев рассматривать это в положительном ключе. На следующий день президент Рейган выступал с речью в Гилдхолле перед большой аудиторией, среди которой были представители городских властей и дипломатических кругов. Это было классическим выступлением – и одним из тех, которые имели большое значение в свете дальнейших событий. Он взывал к той речи, с которой обратился к членам парламента в 1982 году, где он провозгласил то, что потом стали называть «рейгановской доктриной». Ни он, ни я не знали, насколько мы были близки к ее триумфальному доказательству; но было ясно, что уже проделана большая работа в результате этого «крестового похода в защиту свободы», которую мы отстаивали. Настало время вновь обратиться к предмету, относившемуся в равной степени к духовной сфере, как и к политической или экономической. Как выразился президент:
«Мы верим в высший закон… мы стоим на том, что человек был создан не для того, чтобы подвергаться унижению со стороны всемогущего государства, а для того, чтобы жить согласно образу и подобию Того, Кто создал нас».
Спустя всего пять месяцев, в ноябре 1988 года, я оказалась с визитом в Польше. Моей целью было продолжение той стратегии в отношении стран восточного блока, которую я впервые начала осуществлять в Болгарии в 1984 году. Мне хотелось повернуть эти страны – как правительства, так и народы, – навстречу западному влиянию и оказать давление, призывая к соблюдению прав человека и проведению политико-экономических реформ. Однако недавнее прошлое Польши продемонстрировало, насколько события в подобных странах были зависимы от намерений Советского Союза. Кем бы ни считали генерала Ярузельского: патриотом, вмешавшимся ради предотвращения тех ужасов, которые могли обрушиться на его соотечественников, или же марионеткой в руках СССР, – обстоятельства, в которых было введено военное положение и была подавлена деятельность «Солидарности» в 1981 году, стали незабываемым уроком, показавшим реальность силовой политики. Теперь снова была очевидна политическая и экономическая несостоятельность правительства Ярузельского, а его авторитет подвергался сомнению со стороны восстановленной «Солидарности». Роль Запада – и прежде всего находящегося с визитом западного лидера – заключалась в том, чтобы укрепить дух антикоммунистов, при этом подтолкнуть их к тщательно взвешенному реагированию на открывавшиеся перед ними возможности, с тем чтобы улучшить условия и усилить свое влияние; также, имея дело с правительством, следовало объединить открытый диалог о необходимости перемен с отношением, которое исключало бы возможность возникновения прямого и бесполезного конфликта. Задача была не из простых. Со своей стороны власти были настроены усложнить ее еще больше. В вечер моего визита правительство объявило о своем намерении закрыть судостроительный завод им. Ленина в Гданьске, колыбели «Солидарности». Это была уловка. Коммунисты надеялись, что я вынуждена буду приветствовать закрытие неэффективного предприятия и осудить сопротивление выступавшей против закрытия «Солидарности», исходя из принципов экономики «тэтчеризма». Некоторые комментаторы уверенно предсказывали мой провал. В свете подобных провокаций я была рада, что смогла настоять на том, чтобы мой визит имел как официальную, так и неофициальную части. Я не считала, что моей встрече с Лехом Валенсой и главными оппонентами режима станут препятствовать. Стоит отдать должное генералу Ярузельскому, как я поняла, он не стал возражать против этого. Планируя свой визит, я проконсультировалась с папой римским, чей визит в эту страну в июне 1987 года стал главным стимулом к восстановлению «Солидарности» и давлением для проведения реформы. Было ясно, что Ватикан считал, что мой визит мог принести пользу, а также что католическая церковь решила действовать с большой осторожностью. В ходе подготовки к польской поездке оставался нерешенным еще один вопрос, который, как мне казалось, я должна была обсудить со знающим человеком: что мне надеть. Одна дама, полячка, обслуживавшая меня в магазине одежды «Акуаскьютум», сказала мне, что в Польше зеленый цвет – это символ надежды. Вот так я и выбрала цвет костюма. Моя первая официальная встреча в Варшаве вечером в среду, 2 ноября, была с недавно назначенным премьер-министром Польши господином Раковским. Он не являлся ни ярким, ни убедительным защитником линии, которой придерживалось польское правительство в отношении судостроительного предприятия им. Ленина, однако старался изо всех сил. Он сказал, что согласен с моими публичными заявлениями о необходимости экономической реформы, и представил закрытие судоверфи как часть этого процесса. В несколько наигранной манере он высказался в духе «тэтчеризма» о том, что рационализация была единственным способом вытянуть Польшу из кризиса и что исторически одним из самых больших недостатков Польши являлось отсутствие последовательности, но он был полон решимости это изменить.
Вечером того же дня я встретилась с рядом оппонентов режима и немного узнала о его слабостях. Во второй половине дня в четверг я впервые получила свое первое настоящее впечатление от Польши, которую коммунисты пытались, но не смогли сокрушить. Я посетила костел Св. Станислава Костки на севере Варшавы, в котором читал свои антикоммунистические проповеди священник Ежи Попелушко вплоть до 1984 года – года, когда он был похищен и убит членами польской службы безопасности. Сам костел был заполнен прихожанами от мала до велика, пришедшими, чтобы увидеть меня, и когда я только прибыла, они запели польский церковный гимн. Они явно видели в Ежи Попелушко мученика, и я ушла, ни на секунду не сомневаясь в том, что именно его символ веры, а не убеждения его убийц возобладают в Польше. То же я сказала и генералу Ярузельскому, когда встретилась с ним позднее во время переговоров. Генерал проговорил без остановки в течение одного часа и сорока пяти минут о своих планах в отношении Польши. В этом по крайней мере он был обычным коммунистом. Он даже сказал, что его восхищают профсоюзные реформы, которые я провела в Великобритании. Когда мы закончили беседу, я указала на то, что людям в Великобритании не нужно полагаться на профсоюзы как на инструмент выражения своих политических воззрений, поскольку в нашей стране проводятся свободные выборы. Я только что наблюдала в том самом костеле на севере Варшавы, какой мощью обладает «Солидарность». Я сказала, что моя интуиция политика подсказывает мне, что это не просто профсоюзная организация – это политическое движение, силу которого невозможно отрицать. События следующего дня, пятницы, невозможно забыть.
Я вылетела в Гданьск рано утром, чтобы присоединиться к генералу Ярузельскому в церемонии возложения венков в Вестерплатте, где в 1939 году произошли первые столкновения между поляками и напавшими на страну немцами. Это был открытый полуостров чуть выше Гданьского залива, и ветер дул нещадно. Церемония продлилась полчаса. Мне было приятно оказаться на борту и в каюте небольшого корабля ВМС, который, спускаясь вниз по реке, доставил меня в город Гданьск. Я переоделась, сняв черную шляпу и пальто и надев изумрудно-зеленый костюм, а затем вернулась на палубу. Картины за бортом нашей лодки по мере приближения к Гданьску были просто фантастическими. Казалось, каждый дюйм был занят рабочими верфи, которые махали руками и приветствовали нас. После выхода в народ во время пешей прогулки в старом Гданьске меня отвезли в гостиницу, куда прибыли Лех Валенса и его коллеги для того, чтобы увидеться со мной. Он находился под нестрогим домашним арестом, и в мой номер его сопроводили, забавно, как ни странно, сотрудники польской службы безопасности. Я вручила ему подарок, который я привезла: рыболовные снасти, поскольку он был превосходным рыбаком, и мы снова направились к верфи. И вновь меня ожидали тысячи рабочих порта, приветствующих и размахивающих плакатами в поддержку «Солидарности». Я возложила цветы к памятнику рабочим верфи, расстрелянным милицией и армией в 1970 году, а затем отправилась в дом священника Янковского, исповедника и советника господина Валенсы, для встречи, завершившейся обедом. Среди лидеров профсоюза «Солидарность» были как рабочие, так и интеллигенция. Господин Валенса входил в бывшую группу, но он отличался активной личной деятельностью и стал символической фигурой, что и делало его весьма влиятельным. По его словам, профсоюз «Солидарность» не хотел принимать приглашение правительства сесть за стол переговоров из-за уверенности в том, что их целью было разделение и, по возможности, дискредитация оппозиции. Задачу «Солидарности» он описывал как «плюрализм», то есть состояние дел, при котором коммунистическая партия не имела бы единоличной легитимной власти.
Меня поразило, впрочем, то, что у них не было конкретного плана действий с первоочередными практическими целями. В действительности, когда я высказала свое мнение, что «Солидарность» должна присутствовать на переговорах и внести собственные предложения в форме подробно разработанного плана с сопровождающими документами, это вызвало у принимающих меня большое удивление. Во время обеда – где я отведала самое вкусное жаркое из дичи в своей жизни – мы вместе тщательно обсудили возможную стратегию переговоров и то, чем я могла бы помочь в своих завершающих обсуждениях с польским правительством. Мы решили, что наиболее важный довод, который я должна донести до генерала Ярузельского, это то, что профсоюз «Солидарность» нужно легализовать. За все время нашего общения я не переставала поражаться сдержанности и ораторским способностям господина Валенсы и его наперсников. В какой-то момент я сказала: «Вы непременно должны донести все это до ушей правительства». – «Ну, это просто, – отреагировал господин Валенса и добавил, указывая пальцем на потолок: – Наши собрания прослушиваются». После обеда было предложено, что, возможно, я бы захотела посмотреть ближайший костел Св. Бригиды.
К моему восторженному удивлению, когда мы с господином Валенсой вошли, я увидела, что весь собор был переполнен польскими семьями, которые стояли и пели гимн «Солидарности» – «Господь, верни нам нашу свободную Польшу»: я не смогла сдержать слез. Мне показалось, что я пожала сотни рук, пока шла по собору. Я выступила с короткой эмоциональной речью, и Лех Валенса также выступил. Когда я ушла оттуда, люди на улицах плакали от избытка чувств и долго кричали «Спасибо, спасибо!». Я вернулась в Варшаву в большей убежденности, чем когда бы то ни было, что я должна вести борьбу с коммунистическими властями. В своей итоговой встрече с генералом Ярузельским я сдержала слово перед «Солидарностью». Я сказала ему, что была благодарна за то, что он не воспрепятствовал моему визиту в Гданьск – хотя, нужно сказать, власти приложили максимум усилий, чтобы полностью убрать это из новостей как до, так и после визита. Я сказала, до какой степени меня впечатлила сдержанность «Солидарности». Если они заслуживают того, что их можно пригласить за стол переговоров, то они заслуживают и того, чтобы быть признанными законом. Генерал Ярузельский ничем не выказал, что был готов хоть на шаг отойти от своей позиции.
Через две недели я снова прибыла в Вашингтон, чтобы последним из гостей президента Рейгана официально попрощаться с ним на его посту. Это дало мне возможность побеседовать с избранным, но еще не вошедшим в должность президентом Бушем. Впоследствии я узнала, что президента Буша несколько раздражала моя привычка говорить без умолку о тех вопросах, которые меня увлекают, и поняла, что задавать тон в ходе беседы должен он. Но, пожалуй, еще более важно было то, что, став президентом, Джордж Буш понимал необходимость дистанцироваться от своего предшественника: для этого ему нужно было открыто и уверенно отмежеваться от той особой позиции в беседах со мной, на которую я раньше могла рассчитывать в рейгановской администрации. Все это было понятно.
К окончанию моего премьерства между нами установились хорошие взаимоотношения. Тогда я уже знала, что должна уступать ему инициативу в разговоре и не скупиться на похвалы. Если ради укрепления интересов и влияния Великобритании мне бы пришлось довольствоваться тем, чтобы «заглядывать ему в рот», то, несомненно, этого и следовало придерживаться. К сожалению, даже тогда госдепартамент США продолжал выдавать инструкции, шедшие вразрез с моими взглядами и политикой – в частности в отношении Европы – вплоть до начала кризиса в Персидском заливе, когда им спешно пришлось изменить свою позицию. В какой-то мере некоторый уклон американской внешней политики не в пользу Великобритании в этот период, возможно, являлся результатом влияния госсекретаря Джима Бейкера. Он всегда был очень учтивым по отношению ко мне, но мы так и не сблизились. Впрочем, это было некритично. Важнее было то, что многие возможности Джима Бейкера лежали в плоскости «урегулирования».
У него был двусмысленный послужной список: в бытность министром финансов США он стоял за не вполне продуманными соглашениями, достигнутыми в Плазе и Лувре, которые снова поставили «стабильность обменного курса» во главу угла экономической линии Запада, что привело к крайне пагубным последствиям. И теперь в госдепартаменте Джим Бейкер и его команда предлагали подобный якобы «прагматичный» подход к решению проблем, чтобы двигать внешнюю политику США в нужном направлении. Основным результатом такого подхода, насколько мне было известно, стал перенос взаимоотношений с Германией – а не «особых отношений» с Великобританией – в центр внимания.
К концу 1988 года я не могла предсказать ни то, как будут развиваться англо-американские отношения, ни то, с какими масштабными трудностями со стороны немцев придется столкнуться в вопросе по ЯСМД. Моя основная позиция в отношении ядерного оружия меньшей дальности состояла в том, что они являлись важной составляющей стратегии гибкого реагирования НАТО. Любой вероятный противник должен принимать во внимание, что если он решает пересечь границы НАТО, то может столкнуться с применением против него ядерного оружия. Если этот страх исключить, можно рассчитывать на стремительную атаку с применением обычного вооружения, которая в течение нескольких дней могла бы завершиться на побережье Атлантического океана. И позиция эта, безусловно, имела место в настоящее время. Однако когда вслед за вступлением в силу договора по РСМД, подписанного в Вашингтоне в декабре 1987 года, было сокращено ядерное оружие наземного базирования, еще большую актуальность приобрели ракеты наземного базирования меньшей дальности. И то же, бесспорно, относилось к ракетам морского базирования средней дальности. Во время совещания Европейского совета на Родосе в начале декабря 1988 года я обсудила с канцлером Колем вопрос контроля над вооружениями. Он не мог дождаться ближайшей встречи НАТО в верхах, чтобы протолкнуть в своем правительстве соглашение в поддержку «комплексной стратегии» по контролю над вооружениями. Я согласилась, что чем скорее это произойдет, тем лучше. К середине года мы должны принять решения о модернизации ядерного оружия НАТО, в частности о замене ракет системы «Ланс». Канцлер Коль сказал, что хотел бы решить оба эти вопроса с ходу, еще до европейских выборов 1989 года. Ко времени следующей англо-немецкой встречи в верхах во Франкфурте политическое давление, оказываемое на немецкого канцлера, еще больше усилилось, и он стал утверждать, что решение по ЯСМД может подождать до 1991–1992 годов. Советское руководство, безусловно, не сомневалось в стратегической важности решений, которые требовалось принять в отношении ЯСМД. В 11 часов вечера в среду, 5 апреля, супруги Горбачевы прибыли в Лондон с визитом, который ранее пришлось отложить в связи с декабрьским землетрясением в Армении. Я встречала их в аэропорту и вернулась в советское посольство, где было произнесено немало тостов: недавнее ужесточение мер советского лидера в отношении водки не распространилось повсеместно. В беседе с господином Горбачевым мне показалось, что политика администрации Буша вызывала у него обеспокоенность и даже, что меня удивило, недоверие. Я встала на защиту нового президента и подчеркнула преемственность с рейгановской администрацией. Но реальный смысл наших переговоров касался контроля над вооружениями. Я открыто заговорила с господином Горбачевым о располагаемых нами свидетельствах того, что советское правительство не сообщает нам правды о количестве и типе химического оружия в своем арсенале. Мой собеседник твердо и убедительно настаивал на обратном. Затем он перешел к вопросу о модернизации ЯСМД. Я сказала, что устаревшее оружие не является угрозой и что, разумеется, ЯСМД, имеющимся в распоряжении НАТО, необходима модернизация. Предстоящая встреча НАТО в верхах должна была укрепить эту цель. Господин Горбачев вновь высказался по этому поводу во время выступления в ратуше лондонского Сити – Гилдхолле: в его речи присутствовал один раздел, звучавший несколько грозно, о тех осложнениях, которые, в случае если НАТО продолжит модернизацию ЯСМД, возникнут в отношениях между Востоком и Западом и – шире – в переговорах о контроле над вооружениями. К этому времени уже начали проявляться результаты подобного давления. В частности, канцлер Коль пошел на попятный. В апреле стали отовсюду просачиваться сведения о новой позиции немцев в вопросе модернизации ЯСМД и переговорах, при этом никто из союзников – не считая американцев – не был проинформирован. Позиционный документ Германии не исключил «третий нуль», не призвал Советский Союз в одностороннем порядке снизить уровни ЯСМД до уровней НАТО и поставил под вопрос модернизацию ЯСМД. За кулисами нашей встречи с канцлером Колем в Дайдесхайме в конце апреля, во время которой мы сохраняли деланное дружелюбие, у меня с ним состоялся и ряд ожесточенных бесед. Канцлер Коль сказал, что в Германии было просто неприемлемо с точки зрения политики утверждать, что ядерное оружие, которое самым непосредственным образом затрагивало Германию, – это единственная категория оружия, не подлежащая согласованию через переговоры. Я повторила, что и Великобритания, и США выступают категорически против переговоров по ЯСМД и не изменят эту позицию. Даже в том случае, если решение о развертывании модернизированных ракет «Ланс» будет отложено, на предстоящей встрече в верхах должны быть ясные подтверждения того, что НАТО поддержит программу развития США. Фактически действия немецкого правительства оказывали на НАТО серьезное давление. Канцлер Коль заявил, что не нуждается в лекциях относительно НАТО и верит в стратегию гибкого реагирования, и он вновь выразил свое несогласие с предложением «третьего нуля». В преддверии встречи НАТО в верхах газеты в основном писали о разногласиях в альянсе. Это особенно омрачало событие, поскольку во время этой встречи мы собирались отметить сорокалетие со дня учреждения Организации Североатлантического договора и подчеркнуть успех нашей успешной стратегии безопасности мира на основе силы. Помимо американцев только французы полностью согласились с моей линией в отношении ЯСМД, но, как бы то ни было, они не влияли на окончательное решение, поскольку не входили в объединенную структуру командования НАТО. Во вторник, 16 мая, я записала: «Если у нас будет секция с обсуждением отказа от переговоров по ЯСМД, его будет целесообразно провести с использованием сопроводительного анализа по ЯСМД». У меня все еще был оптимизм. И вот в пятницу, 19 мая, я вдруг узнаю, что американская линия изменилась. Теперь они были готовы уступить по принципу переговоров о ЯСМД. Джим Бейкер публично заявил о наших консультациях в отношении такого изменения курса США, но фактически ничего подобного не было. Никоим образом не одобряя американскую редакцию документа, которая, по моему мнению, была неприемлема, я направила американцам два основных замечания. В документ следовало внести изменения, с тем чтобы привязать начало переговоров по ЯСМД к решению по развертыванию ракет «Ланс» следующего поколения. Туда должно быть включено требование значительного сокращения советских ЯСМД до равных уровней с НАТО. Джим Бейкер ответил, что сомневается, что немцы примут это требование. Отношение Брента Скоукрофта – советника президента США по национальной безопасности – было более трезвым. Однако я не имела понятия, какой взгляд будет у президента США. Как бы то ни было, я отправлялась в Брюссель, не примкнув ни к одной стороне. В последнюю минуту американцы выдвинули предложения, призывающие к сокращениям обычных вооружений и к тому, чтобы не перегибать в этом вопросе палку, но ускорить прогресс в переговорах по ОВСЕ в Вене, чтобы такое сокращение можно было завершить к 1992 или 1993 году. Подобное жонглирование допустило компромисс по вопросу ЯСМД, дав немцам возможность утверждать, что оставалась перспектива «скорых» переговоров по средствам меньшей дальности. Впрочем, в своем последующем заявлении в палате общин я сделала особый упор на том факте, что только после того, как будет достигнуто соглашение по сокращению обычных вооруженных сил – а осуществление этого соглашения было не за горами, – Соединенные Штаты получат разрешение вступить в переговоры, чтобы прийти к частичному сокращению в ракетах меньшей дальности. До тех пор, пока не будет полностью осуществлен договор о сокращениях обычных вооружений, в отношении ядерных средств меньшей дальности НАТО не будет произведено сокращения. Я понимала, что сделала все, что было в человеческих силах, чтобы предотвратить наше скатывание к еще одному «ядерному нулю». Я бы пережила текст, который был результатом трудных переговоров, состоявшихся в Брюсселе. Но я уже убедилась в том, что новый американский подход состоял в отказе от четких заявлений о намерениях относительно защиты союзников в угоду политической чувствительности немцев. Мне казалось, что это не сулит ничего хорошего.
В конце лета 1989 года стали появляться первые признаки неизбежного краха коммунизма в Восточной Европе. В начале июня на выборах в Польше победил профсоюз «Солидарность», и генерал Ярузельский согласился с этими результатами. В Болгарии продолжилась либерализация: в сентябре здесь была открыта граница с Австрией, через которую хлынули потоки беженцев из ГДР. Утечка населения из ГДР и демонстрации начала октября в Лейпциге привели к падению правления Эрика Хонеккера. 10 ноября началась разборка Берлинской стены. Через месяц настал черед Чехословакии. К концу года в Чехословакии был избран президентом Вацлав Гавел – драматург-диссидент, которого ранее, в феврале, заключили под стражу, – а в Румынии была свергнута чета Чаушеску. Эти события ознаменовали самые долгожданные перемены за всю мою политическую жизнь. Но я не собиралась поддаваться эйфории, подавляя здравый смысл или отбрасывая осмотрительность. Я была уверена, что укрепление демократии и развитие свободы предпринимательства не может проходить легко и безболезненно. Прошло еще слишком мало времени для того, чтобы точно сказать, что за режим начнет развиваться на месте прежнего. Более того, центральная и восточная части Европы – по большей части Советский Союз – напоминали пестрый многонациональный гобелен. К тому же политическая свобода могла вывести на передний план этнические конфликты и трудности и повлиять на границы, неоднократно изменявшиеся в истории нынешнего поколения. Нельзя было исключать войну. Эти приятные перемены произошли благодаря тому, что Запад оставался сильным и непоколебимым – но также благодаря тому, что господин Горбачев и Советский Союз отказались от брежневской доктрины. Будущее новых демократий зависело от сдержанного реформистского правительства в СССР. Было слишком рано утверждать, что порабощенные народы навсегда освободились от рабства: их советские поработители все еще могли показать свою кривую усмешку. Поэтому было крайне важно действовать осторожно и избегать действий, которые могли быть рассмотрены как провокационные как советским политическим руководством, так и военными. И ничто так не разжигало прежнее чувство страха у Советского Союза – страха, который сторонники жесткой линии постарались бы использовать в своих целях, – чем перспектива объединенной, сильной Германии. Тогда, как и сейчас, существовала тенденция рассматривать так называемый германский вопрос как нечто, что «приличные» политики не обсуждают, поскольку эта тема весьма деликатная. Это всегда казалось мне ошибкой. У этой проблемы было несколько аспектов, по которым можно было найти решения, если бы только негерманские деятели рассматривали их открыто и конструктивно. Я не верю в общую вину: только личности несут моральную ответственность за свои действия. При этом я верю в национальный характер, который складывается под влиянием целого комплекса факторов: и хотя карикатурное изображение народа в целом бывает зачастую абсурдным и далеким от истины, оно не убавляет его самоценность. После объединения Германии Бисмарком страна ударялась то в агрессию, то в неверие в собственные силы. Непосредственные соседи Германии – французы и поляки – понимали это куда лучше, чем англичане, не говоря уже об американцах. Впрочем, подобное понимание часто ведет и к тому, что эти ближайшие соседи уклоняются от высказываний, в которых можно углядеть равнодушие или черствость. Русские тоже все это остро сознают, хотя в их случае тишина пока что объяснялась потребностью в немецких кредитах и инвестициях. Однако первыми, кто признал германский вопрос, были современные немцы, подавляющее большинство из которых были убеждены в том, что Германия не должна быть великой державой, которая способна подняться за чужой счет. Истинная причина германской неуспокоенности – это обостренное самосознание. Как я уже утверждала, это единственная причина, по которой немцы искренне – но, полагаю, ошибочно – хотят видеть Германию запертой в федеральной Европе. Германия действительно способна доминировать в рамках этой структуры; ибо объединенная Германия слишком большая и мощная, чтобы быть рядовым игроком. Более того, Германия всегда выглядела в той же степени восточной, как и западной страной, хотя современным выражением этой тенденции является экономический рост, а не территориальная агрессия. Соответственно, Германия в силу своей природы является дестабилизирующей силой в Европе. Существует только одно условие, достаточное для уравновешивания германской силы, – это военное и политическое вмешательство Соединенных Штатов в Европе и тесные взаимоотношения между другими двумя сильнейшими суверенными государствами Европы: Великобританией и Францией, а некое европейское сверхгосударство не могло бы противопоставить этой мощи ничего подобного. Было одно препятствие для достижения такого политического равновесия в бытность мою еще премьер-министром: отказ президента Миттерана как главы Франции прислушаться хоть к собственным инстинктам, хоть к чувствам французов и представить угрозу германским интересам. Для этого нужно было бы резко отклониться от франко-немецкой оси, на которую он опирался, но, образно выражаясь, рывок оказался ему не по силам. Сначала также казалось, что резким противником восстановления мощной Германии могли бы быть и Советы. Разумеется, по расчетам советского руководства, в процессе объединения Германия могло вернуться левоцентристское правительство, которое достигло бы их долгосрочной задачи – нейтрализации ФРГ и ликвидации ее ядерного вооружения. (Как оказалось – и, вероятно, руководствуясь более четким, чем было у нас, представлением об истинных чувствах народа ГДР, – Советы были готовы идти на торги, попросив за объединение небольшую финансовую поддержку от Германии в пользу своей разваливающейся экономики.) Эти вопросы стояли у меня в голове, когда я решила договориться об остановочном визите в Москву для переговоров с господином Горбачевым в сентябре 1989 года на обратном пути с конференции Международного демократического союза в Токио. В Москве мы с господином Горбачевым поговорили о Германии откровенно. Я объяснила ему, что хотя НАТО по традиции делала заявления, которые усиливали чаяния Германии, связанные с ее воссоединением, однако на самом деле мы испытывали определенные опасения. И я не говорила только от своего лица: я обсудила это как минимум с еще одним западным лидером – тут я имела в виду, но не упоминала президента Миттерана. Господин Горбачев подтвердил, что Советский Союз также не хочет германского объединения. Это укрепило меня в решении замедлить уже набравший темп ход событий. Разумеется, я не хотела, чтобы восточные немцы вынуждены были жить в коммунистическом обществе. Но мне казалось, что в ближайшее время будет развиваться подлинно демократическая ГДР и что вопрос объединения стоит отдельно, и в нем должны быть полностью учтены желания и интересы соседей Германии и других сил. Прежде всего западные немцы, казалось, охотно рассматривали это. Канцлер Коль позвонил мне по телефону вечером в пятницу, 10 ноября, после своего визита в Берлин и начала разборки Берлинской стены. Он был явно под впечатлением картин, свидетелем которых он стал: а какой бы немец не был бы воодушевлен? Я посоветовала ему пообщаться с господином Горбачевым, которого, несомненно, очень озаботило происходящее. Он пообещал, что свяжется с ним. Вечером того же дня ко мне на прием пришел советский консул с посланием от господина Горбачева, который тревожился, что может произойти какой-нибудь инцидент – возможно, нападение на советских солдат в ГДР или в Берлине, – который будет иметь важные последствия. Но вместо попыток успокоить общественные ожидания канцлер Коль скорее пытался их «подогреть». В заявлении к бундестагу он сказал, что в центре германского вопроса лежит свобода, а также что народу ГДР нужно предоставить возможность самим решать свое будущее и что они не нуждаются в чьих-либо советах. Это было в пользу «вопроса объединения, а также к германского единства». Тональность уже начала изменяться, и чем дальше, тем больше происходили эти изменения. В таких условиях президент Миттеран созвал внеочередное общеевропейское заседание глав правительств сообщества в Париже, чтобы оценить происходящие в Германии события, на котором Эгон Кренц, новый лидер ГДР, являвшийся, как сказал мне кто-то из Советов, протеже господина Горбачева, выглядел неуверенно. Перед своей поездкой я направила послание президенту Бушу, в котором еще раз изложила свое мнение о том, что приоритетом должно стать установление истинной демократии в ГДР и что вопрос германского объединения в настоящее время не требует решения. Позднее президент позвонил мне, чтобы поблагодарить за послание, с которым он согласился, и чтобы сказать, он ждет с нетерпением возможности, когда мы с ним могли бы «побездельничать в Кэмп-Дэвиде и всласть наговориться». Почти такой же дружелюбной была встреча в Париже вечером в субботу, 18 ноября. Президент Миттеран открыл встречу, задав ряд вопросов, включая и возможность открытия дискуссии проблемы границ в Европе. Начал канцлер Коль. Он сказал, что народ хочет «услышать голос Европы». Затем он проговорил еще в течение сорока минут. В завершение выступления он сказал, что не следует вести обсуждение границ, но что народ Германии должен сам определить свое будущее. После не особо эффектной реплики с места господина Гонсалеса я начала свое выступление. Я сказала, что, несмотря на то, что происходящие сдвиги являются историческими, мы не должны поддаваться эйфории. Может пройти несколько лет, прежде чем удастся достичь истинной демократии и экономической реформы в Восточной Европе. Нельзя ставить вопрос об изменении границ. Должен действовать Заключительный акт Хельсинкских соглашений[58]. Любые попытки переговоров как об изменении границ, так и о германском объединении могли бы повредить господину Горбачеву и запустили бы процесс, который открывает ящик Пандоры и может вызвать претензии в отношении границ по всей центральной части Европы. Я сказала, что мы должны сохранять целостность как НАТО, так и ОВД, чтобы создать почву для стабильности. В следующую пятницу – 24 ноября – я обсуждала те же вопросы в резиденции Кэмп-Дэвида с президентом Бушем но, безусловно, «побездельничать» не удалось. Хотя собеседник был весьма дружелюбен, он все же казался настороженным. Я повторила по большей части все то, что сказала в Париже относительно границ и объединения, а также о необходимости поддержать советского лидера: многое зависело от его пребывания у руля власти. Президент открыто спросил у меня, сталкивалась ли моя позиция с трудностями, вызванными реакцией канцлера Коля, и каково мое отношение к Европейскому сообществу. Было также ясно, что у нас разный взгляд на приоритет, который необходимо отдавать военным расходам. Президент сообщил о бюджетных трудностях, с которыми столкнулся он, и высказал мнение, что, если условия в Восточной Европе и в Советском Союзе сильно изменились, у Запада непременно должна быть возможность сокращения своих военных расходов. Я ответила, что никогда не исчезнет неизвестная угроза, для отражения которой необходима защита. Военные расходы в этом плане напоминали средства, выделяемые на страхование жилья. Вы не перестаете выплачивать премиальные только потому, что на вашу улицу на протяжении какого-то времени не заглядывают грабители. Я считала, что оборонный бюджет США должен находиться в зависимости не от господина Горбачева и его инициатив, а от военных интересов Соединенных Штатов.
В результате наших обсуждений обстановка не нормализовалась. Вскоре после возвращения в Великобританию я узнала, что, явно идя вразрез как минимум с настроением парижской встречи в верхах, канцлер Коль, выступая перед бундестагом, представил программу из десяти пунктов, рисовавшую великое будущее Германии. В пятом пункте было предложение о развитии «конфедеративных структур между двумя государствами в Германии с целью создания федерации». В десятом пункте говорилось о том, что его правительство работало в направлении «единства, воссоединения, достижения германского государственного единства». Теперь уже главным вопросом было то, как отреагируют американцы. Ответа на него мне не пришлось ждать долго. На пресс-конференции Джим Бейкер разъяснил американскую линию в отношении объединения Германии, которая, по его словам, основывалась на четырех принципах. Самоопределение будет рассмотрено «без предубеждения относительно результата». Еще одним элементом было то, что Германия может не просто остаться в НАТО – что я искренне поддерживала, – но она должна влиться во «все более интегрированное Европейское сообщество» – с чем я согласиться не могла. Третьим доводом было то, что предпринимаемые шаги к объединению должны быть мирными, постепенными и включенными в поэтапный процесс. Я была абсолютна согласна с последним доводом – что должны быть поддержаны принципы Заключительного акта Хельсинкских соглашений, в частности касательно границ. Впрочем, еще предстояло узнать, на чем американцы собирались сделать основной упор: на идее будущего Германии в «интегрированной» Европе или же на мысли, что объединение должно происходить медленно и постепенно. Президент США должен был сам дать ответ на это в речи, обращенной к главам НАТО, на совещании в Брюсселе в начале декабря, где был заслушан его отчет о переговорах с господином Горбачевым на Мальте. Он сделал тщательно подготовленное заявление о «будущей архитектуре» Европы, призвав к «новым, более зрелым взаимоотношениям» с европейцами. Он также подтвердил те принципы, которые изложил Джим Бейкер в отношении объединения. В действительности же то, что президент США заострил такое внимание на «европейской интеграции», было сразу воспринято как сигнал того, что в вопросе европейского развития он направлял Америку к федералистской цели, а не к той цели, которую я изложила в Брюгге. У журналистов не было причины воспринимать замечания президента США иначе. Президент мне позвонил и пояснил свои замечания, сказав, что они всего лишь относились к «общему рынку», а не к более глубокой политической интеграции. Я выразила надежду, что так оно и есть – ну, или по крайней мере отныне это должно было быть так. Факт оставался фактом: я не могла рассчитывать на американцев в том, что касалось затормаживания германского объединения, и, пожалуй, еще больше я хотела избежать курса на продвижение европейского единства.
Если тогда и была надежда на то, чтобы остановить или замедлить процесс объединения, то она могла бы исходить только из какой-либо англо-французской инициативы. И все же, если бы даже президент Миттеран попытался осуществить то, перед чем он испытывал, как мне было известно, тайные опасения, наши возможности все же были бы довольно ограниченными. Во время заседания Европейского совета в Страсбурге в 1989 году мы с президентом Миттераном провели два личных совещания, чтобы обсудить германскую проблему. Он сильно критиковал программу канцлера Коля по воссоединению страны. Он сделал наблюдение, что на протяжении всей истории немцы были народом, находящимся в постоянном движении и потоке. При этих словах я вынула из сумочки географическую карту, на которую было нанесено многочисленное изменение конфигурации Германии в прошлом: это не внушало никакого оптимизма в отношении будущего. Мы тщательно обсудили, что именно мы можем сделать. Я сказала, что на парижском совещании, на котором он был председателем, мы предложили верный ответ относительно границ и объединения. Однако президент Миттеран заметил, что канцлер Коль уже довольно далеко отошел от этих предложений. Он сказал, что у Франции в моменты великой опасности в прошлом всегда устанавливались особые отношения с Великобританией, и ему казалось, что опять настал такой период. Мы должны сблизиться и поддерживать отношения. Мне показалось, что, несмотря на то, что мы не нашли способов, по крайней мере, у нас обоих была воля к тому, чтобы сдерживать сокрушительную германскую силу. Это было начало. Почти все дискуссии, которые у меня состоялись с президентом Миттераном в Елисейском дворце в субботу, 20 января 1990 года, касались Германии. Подхватив замечания собеседника на полях Страсбурга, я сказала, что для Великобритании и Франции важна совместная работа по разработке планов, чтобы преодолеть происходящее в Германии. Казалось, ГДР была на грани крушения, и нельзя было исключать того, что в течение этого года нас поставят перед принципиальным решением в пользу объединения как перед свершившимся фактом. Президента Франции явно раздражали немецкие взгляды и поведение немцев. Он принимал то, что у немцев было право на самоопределение, но они не имели права осложнять политическую действительность Европы. Не мог он принять и того, что германское объединение должно иметь приоритет перед всем остальным. Он посетовал на то, что немцы воспринимали любое выражение опасений как критику, направленную в их адрес. Если вы не были обеими руками за объединение, вас изображали врагом Германии. Трудность состояла в том, что в Европе действительно не было силы, которая могла бы остановить процесс объединения. Он был в растерянности – что мы тут можем поделать? Я ответила, что по крайней мере мы можем применить все возможные средства, чтобы замедлить этот процесс. Было плохо то, что другие правительства не были готовы говорить открыто – и, как я могла бы добавить, но не стала, французы не были исключением. Президент Миттеран продолжил беседу, сказав, что он разделяет мое беспокойство по поводу так называемой «миссии» немцев в Центральной Европе. Чехи, поляки и болгары не хотели находиться под исключительным влиянием Германии, но они нуждались в германской помощи и инвестициях. Я сказала, что мы не должны мириться с тем, что немцы удерживают некоторый контроль над этими странами, а, напротив, сделать все возможное, чтобы расширить там собственные связи. Мы договорились о том, что наши министры по иностранным делам и обороне встретятся для того, чтобы тщательно обсудить проблему объединения, а также найти возможность для более тесного франко-британского сотрудничества в области обороны. В феврале канцлер Коль – вновь не посовещавшись со своими союзниками – направился в Москву и добился от господина Горбачева согласия с тем, что «вопрос единства немецкой нации должны решать сами немцы». (Вскоре стали ясны все «за» и «против». В июле, на совещании в Крыму, канцлер ФРГ согласился предоставить сумму – должно быть, огромную с точки зрения Советов, но ведь они могли выбить и гораздо больше – на покрытие расходов на снабжение советских войск, которые будут выведены с территории ГДР. Со своей стороны господин Горбачев теперь наконец признал публично, что объединенная Германия должна войти в состав НАТО.) В субботу, 24 февраля, у меня состоялся 45-минутный телефонный разговор с президентом Бушем. Я нарушила свой давний обычай избегать подробных фактических дискуссий по телефону и попыталась объяснить собеседнику, что, по моему мнению, нам нужно думать о будущем западного союза с Европой, где будет существовать объединенная Германия. Я подчеркнула важность того, чтобы единая Германия оставалась в НАТО и чтобы там оставались войска Соединенных Штатов. Однако учитывая что все советские силы должны выйти с территории ГДР, это создавало трудности для господина Горбачева, и я считала, что лучше было бы допустить там какое-то количество военной силы на время переходного периода – с открытой конечной датой. Я также сказала, что мы должны укреплять общую схему совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, что поможет не только избежать изолированности Советского Союза, но и уравновесить германское доминирование в Европе. Нужно было не забывать, что Германию окружают страны, на большинство из которых в течение этого столетия она или совершала нападения, или оккупировала их территории. Заглядывая далеко вперед, только Советский Союз – или государство, которое придет ему на смену, – могло бы обеспечить такое равновесие. Президент Буш, как я узнала позже, не понял, что я обсуждала долгосрочное равновесие политических сил в Европе, а не предлагала альянс, альтернативный НАТО. После этого я никогда не использовала телефон для разъяснения позиции в подобных вопросах.
В последний год моего пребывания на посту у меня возникли серьезные сомнения в том, разумно ли поддерживать господина Горбачева в его реформах. Но я неотступно оказывала ему поддержку и нисколько об этом не жалею. Во-первых, мне трудно бросать тех, кто полюбился и доказал свою дружбу, только по той причине, что от них отвернулась удача. И хоть недостатки моментально всплывают на поверхность, все же, я могу судить по своему опыту, уважение, с которым к кому-то относятся, от этого только растет: уважение – это мощный актив, как подспудно согласятся все те, кто участвует в большой политике и никак не может его добиться. А во-вторых, что важнее, мне казалось, что на тот момент не было никого, кто лучше господина Горбачева мог бы продолжить реформы. Да, я хотела увидеть крах коммунизма, но я хотела, чтобы это произошло мирным путем. Двумя очевидными угрозами миру были захват власти – скрытый или открытый – политиками жесткой линии из советской военной верхушки или мучительный развал Советского Союза. В течение всего лета 1990 года поступали тревожные доклады о вероятных восстаниях среди советских военных. Однако сторонним наблюдателям труднее всего было оценить национальный вопрос – то есть будущее самого Советского Союза.
Теперь я убеждена, что все мы на Западе переоценивали степень того, насколько некая Советская империя, ядро которой поддерживалось марксистской идеологией и коммунистической номенклатурой, – империя, построенная и связанная насильно, – была способна пережить приход политической свободы. Наверное, мы чересчур серьезно внимали дипломатам и западным экспертам и слишком мало прислушивались к представителям эмиграции. Тем не менее я не разделяла большую часть тех представлений, которые были характерны для министерства иностранных дел Великобритании и госдепартамента США в вопросе национальности. Мы все четко определились, как оказалось, в отношении особого юридического статуса государств Балтии: вопрос был не в том, нужно ли предоставлять им свободу, а в том – когда это сделать. Я предупредила советское правительство о серьезных последствиях применения силы против Прибалтийских государств, когда увиделась с господином Горбачевым в июне. Но я постаралась внушить литовскому президенту Ландсбергису, когда встретилась с ним в ноябре, чтобы он действовал с крайней осмотрительностью. И я надавила на обе стороны, призвав к дискуссиям, но только при условии четкого понимания того, что окончательным урегулированием для Балтийских государств должна стать их самостоятельность. Появление фигуры Бориса Ельцина как радикального сторонника реформ – как политических, так и экономических – должно было, вероятно, укрепить позицию господина Горбачева. Если бы они оба смогли забыть о свои разногласиях и если бы господин Горбачев был готов отойти от линии коммунистической партии, возможно, это придало бы новый импульс реформам. Но эти два «если» были непреодолимыми. Между ними сохранялись неважные отношения, и господин Горбачев был коммунистом до конца.
В западных кругах сложилась тенденция воспринимать господина Ельцина не более чем позера. Я не была уверена в том, что это правильное суждение. Но я хотела лично в этом убедиться. Соответственно, хотя я предусмотрительно поставила господина Горбачева в известность, четко дав понять, что воспринимаю господина Ельцина как и любого другого главу оппозиции, я с большой охотой согласилась встретиться с этим деятелем, когда он прилетел в Лондон в первой половине дня в пятницу, 27 апреля 1990 года. Наша беседа с господином Ельциным продолжилась всего 45 минут. Я не разобралась сразу, что это за фигура. Он больше, чем господин Горбачев, вписывался в мое представление о типичном русском человеке: высокий, косая сажень в плечах, славянские черты лица и на голове копна русых волос. Он держался уверенно, но без самонадеянности, любезно, и у него была улыбка, полная здорового юмора с толикой самоиронии. Но больше всего поразило меня то, что он явно продумал некоторые фундаментальные проблемы гораздо четче, чем господин Горбачев. Я начала беседу, сказав, что поддерживаю господина Горбачева и хочу с самого начала расставить в этом вопросе все точки над «i». Собеседник ответил, что знает, как я поддерживаю советского лидера и перестройку, и по некоторым из этих вопросов наши мнения расходятся, но он в общем и целом также выступает в поддержку господина Горбачева и ход реформ. Впрочем, советскому лидеру следовало больше уделить внимания некоторым вопросам, которые три-четыре года назад высказывали сторонники реформы. Перестройка задумывалась с той целью, чтобы сделать коммунизм более эффективным. Но это было невозможно. Единственный серьезный вариант – это глубокая политико-экономическая реформа, предполагающая переход к рыночной экономике. Однако все это слишком затягивалось. Я полностью согласилась с этим. Меня поразило то, что господин Ельцин в отличие господина Горбачева сумел уйти от коммунистического менталитета и стилистики. Именно он первым посвятил меня в то, какое отношение экономическая реформа имела к вопросу о передаче власти в отдельные республики. Он объяснил, что правительства республик фактически не были полностью автономными. В результате этого обсуждения я увидела в новом свете не только Бориса Ельцина, но и фундаментальные проблемы, стоящие перед Советским Союзом. Когда позднее на Бермудских островах я проинформировала президента Буша о том благоприятном впечатлении, которое произвел на меня господин Ельцин, мне дали четко понять, что американцы его не разделяют. Это было серьезной ошибкой.
Я всегда буду благодарна за то, что в бытность свою премьер-министром мне удалось посетить с визитом две бывшие коммунистические страны. В сентябре 1990 года в Чехословакии и Венгрии я побеседовала с людьми, которые еще незадолго до этого были полностью отрезаны от власти коммунистами и которые только-только начали понимать, что делать с коммунистическим наследием, оставившим после себя экономический раздрай, духовную опустошенность и безысходность. На меня произвела огромное впечатление инаугурационная речь президента Чехословакии Вацлава Гавела. Он говорил о «жизни в разложившемся моральном климате… [где] такие понятия, как любовь, дружба, сострадание, милосердие и прощение утратили свою глубину и значимость». Он описал деморализацию общества, к которой привел коммунизм, как «старый режим, вооружившись своей нахрапистой и фанатичной идеологией, превратил человека в производственную силу, а природу – в орудие производства. Таким образом, они покусились на их самую суть, а также на их взаимоотношения». Чехословакии повезло, что у нее был такой вдохновитель, как президент Гавел, но не меньше повезло и с Вацлавом Клаусом – динамичным приверженцем свободного предпринимательства, который возглавил министерство финансов. Вместе они перестраивали социально-экономические основы страны. Кроме очевидных проблем, с которыми им пришлось столкнуться, существовало также напряжение между чешскими и словацкими элементами федеральной республики. Затем я направилась в Венгрию. От стран Восточной Европы Венгрия отличалась тремя важными преимуществами. Во-первых, во время прежнего коммунистического режима здесь произошла значимая экономическая и достаточно серьезная политическая реформа. Поэтому переходный период оказался менее трудным и болезненным.
Во-вторых, страна была в надежных руках Йожефа Анталла, венгерского премьер-министра, истинного консерватора. Мы с ним разделяли приблизительно одинаковый политический подход. В-третьих, венгры удержали вместе правящую коалицию, не дав ей расколоться по незначительным пунктам. Господин Анталл обладал навыками – и быстро набирал авторитет – для того, чтобы возглавить Венгрию и обеспечить необходимую непрерывность. Хотя все еще таила в себе угрозу необходимость экономической реформы. Венгры бились над ключевыми вопросами, связанными с имуществом: как с земельным владением, которое эмигранты и их семьи хотели вернуть себе, так и с приватизацией промышленности. Была и более широкая стратегическая проблема. Венгрия даже в большей степени, чем Чехословакия и Польша, хотела освободиться от влияния Советов. Господин Анталл объявил, что Венгрия должна выйти из Варшавского договора, и стремился к более тесным отношениям с НАТО или по крайней мере с Западноевропейским союзом (ЗЕС). Польша и Чехословакия играли с той же мыслью. Он заверил меня, что Организация Варшавского договора фактически исчерпала себя. Когда Варшавский договор наконец утратил силу, я поддержала особое ассоциированное членство в НАТО, предложенное европейцам восточной части Европы.
Как бы я ни была воодушевлена событиями в Советском Союзе и Западной Европе, я не могла забывать о том, что сила и безопасность Запада в конечном счете зависели от англо-американских отношений. По причинам, которые я разъяснила, эти отношения стали носить натянутый характер. Соответственно, я считала крайне важным, чтобы переговоры, которые должны были состояться у меня с президентом Бушем на Бермудских островах в апреле 1990 года, прошли успешно. Это было бы вопросом общего тона – и в не меньшей степени вопросом по существу. Говоря в целом, теперь я ждала, пока собеседник изложит свои взгляды, а затем только разъясняла свою позицию. На Бермудских островах я сознательно старалась создать такую расслабленную атмосферу, которая, как я уже знала, ему была больше по душе. Вышла этакая «семейная» история, в завершение которой президент Буш и Дэнис играли восемнадцать раундов в гольф под проливным дождем – очень по-британски. Будущее НАТО и решения относительно обороны Европы – вот что больше всего занимало мой ум и мысли президента. Я стремилась к тому, чтобы у него не осталось ни тени сомнения в моей верности НАТО. Президент США хотел провести встречу НАТО на высшем уровне в ближайшее время. Того же, казалось, хотел и генеральный секретарь НАТО Манфред Вернер. Было бы лучше, если бы встреча прошла осенью, чтобы успеть подготовиться. Однако было ясно, что президент планирует встретиться в июне и хотел бы, чтобы встреча прошла в Великобритании. (Фактически она прошла в начале июля.) Он также сделал вывод, что конгресс США собирается отказать в выделении средств на разработку улучшенной версии ракет «Ланс». Поэтому он хотел объявить об отмене этой программы. Я согласилась с тем, что тут вряд ли что-то можно сделать, но, как мне кажется, крайне важно получить надежные гарантии относительно будущего размещения ядерного оружия в Германии, и в частности тактических ракет класса «воздух – земля». На самом деле вопрос заключался в том, какими наиболее вероятными способами мы можем этого достичь. Фактически такой подход оказался ключевым в сфере американских дискуссий накануне встречи НАТО в верхах. Главной целью американцев было привлечь большое общественное внимание с целью пропаганды, чтобы мы могли добиться поддержки Германии в вопросе по ЯСМД и принятия Советами того факта, что Германия останется в составе НАТО. По возвращении в Лондон я вплотную занялась вопросами организации и проведения у нас встречи на высшем уровне НАТО. Было только одно затруднение, которое заключалось в том, что совещание Североатлантического совета – точнее, министров иностранных дел НАТО – было запланировано на июнь и должно было пройти в Тернберри, в нескольких милях на юг от Эйра на западном побережье Шотландии. Я хотела, чтобы сначала прошло оно, поскольку именно там, вероятнее всего, должны быть приняты наиболее важные решения, влияющие на то, как перераспределятся силы НАТО. В который раз я сталкивалась с тем, что у нас отсутствовала согласованность с американцами и с генеральным секретарем НАТО в вопросе подготовки к встрече в верхах. Американцы хотели объявить ряд инициатив, предполагавших серьезное сокращение обычных вооруженний и еще более глубокое сокращение ядерных запасов. Между мной и президентом Бушем не прекращался обмен посланиями, и в результате были отклонены более эффектные, но менее взвешенные предложения. Не то чтобы я не соглашалась со всем, чего ждали американцы от этой встречи. В частности, я горячо выступала в поддержку идеи Джима Бейкера об укреплении механизма политических консультаций как одной из функций НАТО. Я полагала – как и американцы, – что роль НАТО как средства предотвращения разногласий между Америкой и Европой была актуальной как никогда. При этом я была недовольна американским предложением внести формальные изменения в коммюнике в сфере традиционной стратегии НАТО о гибком реагировании. Имело место настойчивое предложение включить фразу о том, что ядерное оружие является «оружием крайней меры». Это, как мне казалось, подрывало эффективность ЯСМД, имеющихся в распоряжении НАТО. Мы должны были и впредь сопротивляться любому изменению роли ядерного оружия в НАТО, как мы это делали всегда. Мы возвращались – хотя и не пришли – к тому роковому обязательству, согласно которому будет действовать «принцип неприменения ядерного оружия первыми», на чем настаивала советская пропаганда. Подобное обязательство могло бы сделать наши обычные вооруженные силы уязвимыми перед ударом средств, превосходящих по числу. В конце концов, первую фразу все-таки втиснули в следующую формулировку:
«Наконец, с полным выводом советских вооруженных сил и выполнением Договора ОВСЕ заинтересованные союзники могут ослабить свою опору на ядерное оружие. Оно продолжит играть существенную роль в общей стратегии альянса по предотвращению войны, не допуская обстоятельств, при которых может быть исключено ядерное возмездие в ответ на военные действия. Однако при этом в измененной Европе будет возможно принятие новой стратегии НАТО, делающей ядерные силы поистине оружием крайней меры».
Я не могу сказать, что была довольна таким тяжеловесным компромиссом. Но в конечном счете военная стратегия зависит не от бумажек, а от соответствия ресурсов реальным военным целям. В том обзоре, обсуждение которого должно было начаться в Тернберри и который в случае Великобритании должен был быть применен на практике в ходе реализации программы «Варианты изменений», проводимой Томом Кингом в качестве министра обороны, должны были определиться нынешние приоритеты в отношении неизбежно уменьшающихся расходов.
За месяц до встречи НАТО в верхах в речи, обращенной к Североатлантическому совету, я изложила свой взгляд на этот вопрос. Я сделала акцент на сохранении военного присутствия Соединенных Штатов Америки в Европе и на преемственной роли обновленного ядерного оружия, что не вызвало удивления у моих слушателей. Но я также подчеркнула то, что НАТО должна задуматься о роли «вне зоны». Я задала вопрос:
«Должна ли НАТО подумать о возможных угрозах нашей безопасности с других направлений? Нет никакой гарантии, что угрозы нашей безопасности остановятся у некой воображаемой границы вдоль Срединно-Атлантического хребта. Недавно некоторым из нас пришлось направиться в Персидский залив, чтобы избежать перебоев в поставках нефти. В следующем столетии мы окажемся в значительной мере зависимыми от ближневосточной нефти. С распространением современного оружия и военных технологий в таких регионах, как Ближний Восток, потенциальные угрозы территории НАТО могут исходить уже не из Европы. Учитывая такое положение вещей, было бы весьма осмотрительно, если бы страны – участницы НАТО сохранили возможность играть различные роли, располагая более гибким и универсальными силами».
Этот пассаж отражал мои давние размышления. Я сама убедилась в том, насколько важным может быть западное присутствие в вопросе укрепления западных интересов в отдаленных точках мира. Я не верила в то, что даже если исчезнет военная опасность со стороны Советского Союза, не возникнет угрозы со стороны каких-нибудь новых диктаторов. Но, разумеется, я не могла знать, что через два месяца разразится кризис в Персидском заливе.
Глава 39
Не время финтить
Реагирование на вторжение Ирака в Кувейт в 1990 году
В первой половине дня в среду, 1 августа 1990 года, самолет VC10, на борту которого находились я и сопровождавшие меня лица, вылетел из аэропорта «Хитроу», взяв курс на Аспен, Колорадо. Президент США должен был открыть конференцию Аспенского института в четверг, а в воскресенье я должна была ее закрывать. Когда я поднималась вверх по трапу, то уже была в курсе, что иракские лидеры начали стягивать войска к югу, к границе с Кувейтом. Переговоры между Ираком и Кувейтом, которые проходили в Джидде, были сорваны в тот день, но мы понимали, что они должны будут продолжиться. Поэтому представлялось, что военные действия иракцев – это просто бряцание оружием. Но вскоре стало ясно, что мы ошибались. В 2.00 по кувейтскому времени в четверг, 2 августа, Ирак осуществил полномасштабное военное вторжение – хотя заявлял о том, что это были внутренние разборки, – и установил полный контроль. Часом позже – ранним вечером в среду, по времени штата Колорадо – Чарльз Пауэлл вызвал меня по телефону, чтобы сообщить известия, и я сразу же решила отдать распоряжение об отправке в Персидский залив двух судов в Пинанге и Момбасе, оба на расстоянии приблизительно недельного плавания на период, пока развивалась ситуация. В заливе уже находился один корабль британского патрулирования «Армилья» – судно ВМС «Йорк» в Дубае. На следующее утро я сразу же узнала из записки Чарльза информацию относительно текущей ситуации. Все свидетельствовало о том, что остальные арабские правительства начинали терять устойчивость. На встрече Арабской лиги министров иностранных дел в Каире не удалось достичь согласия по заявлению. Король Хусейн пытался оправдать действия Ирака тем, что кувейтцы создавали необоснованные затруднения. Среди правящих династий в районе залива ощущалась тревога. При решительном содействии Великобритании Совет Безопасности ООН принял резолюцию, осуждавшую действия Ирака и призвавшую к полному выводу сил и незамедлительному началу переговоров. В Лондоне Дуглас Хёрд – поистине компетентный профессионал – издал указ о замораживании кувейтских активов в Великобритании; иракцы, к сожалению, имели перед нами только задолженности. Теперь сразу вставал вопрос о том, готов ли Саддам Хусейн пересечь границу и захватить нефтяные месторождения в Саудовской Аравии. Все то время, пока разворачивались эти события, я гостила на ранчо американского консула Генри Катто. Я прочла записку от принца Чарльза, послушала новости и затем прошлась на свежем воздухе, чтобы все хорошенько обдумать. Когда я вернулась с прогулки, меня уже ждали принц Чарльз и сэр Энтони Акланд, наш консул. Нас уведомили из Белого дома, что президент Буш уже находится на пути в Аспен и прибудет в первой половине дня. По своему обычаю я углубилась с ними в обсуждение вопроса во всех его аспектах и под конец дискуссии определила два основных момента. К началу нашей с президентом встречи в основном загородном ранчо мне было совершенно ясно, что нам необходимо сделать. К счастью, президент начал беседу, спросив моего мнения по этому вопросу. Я сообщила о своих выводах в самых недвусмысленных выражениях. Во-первых, нельзя мириться с агрессорами. Во-вторых, если Саддам Хусейн собирается пересечь границу Саудовской Аравии, он может отправиться в южную часть залива в ближайшие несколько дней. Тогда он будет контролировать 65 процентов мировых запасов нефти, и мы все можем подвергнуться шантажу с его стороны. Следовательно, мы должны двигаться с тем, чтобы не только прекратить агрессию, но и сделать это быстро. Приводя эти два довода, я была убеждена в том, что опыт и инстинкт позволяли мне доверять моим суждениям. Безусловно, в них сказывался и невероятно ценный опыт премьерства на протяжении Фолклендской войны. Также мои визиты в страны Персидского залива позволили мне установить доверительные отношения с множеством правителей этих государств. Я понимала их трудности и была способна оценить их реакцию. Тут нашу беседу прервали, сообщив президенту Бушу о том, что с ним хочет побеседовать по телефону президент Йемена. Перед тем как президент вышел, чтобы принять звонок, я напомнила ему о том, что Йемен, временный член совета, не голосовал по резолюции, требовавшей вывода иракских сил из Кувейта. Оказалось, что президенту Йемена также требовалось время на то, чтобы предложить арабское решение. Президент Буш сказал ему о необходимости предусмотреть в подобном «решении» вывод иракских сил и возвращение надлежащего правительства Кувейта, если предполагалось утвердить это решение. Затем президент Йемена, очевидно, дал сравнение ситуации в Кувейте с вторжением США на Гренаду, по поводу чего Джордж Буш правомерно выразил свое негодование. Когда президент Буш смог вернуться к нашей беседе, мы с ним согласились в том, что все это выглядело не слишком обнадеживающе. После обсуждения мы отправились на пресс-конференцию. Президенту задали вопрос, не исключает ли он применение силы. Он ответил, что не исключает – утверждение, которое газеты восприняли как укрепление его позиции против Саддама Хусейна. Но мне с самого начала не виделось в ней какой-либо слабины. Вполне понятно, что теперь я только вполсилы могла следить за программой мероприятий с моим участием. Тем не менее увиденное вызвало у меня восхищение. Пятница была днем докладов и обсуждений по проблемам науки, окружающей среды и обороны – вперебивку поступали новости о происходящих в кризисе событиях, к которым теперь было приковано внимание международного сообщества. Когда я выступала перед молодыми учеными – работниками государственного испытательного объекта в рамках СОИ в Фэлконе, меня пригласили к телефону для беседы с президентом Бушем. Он сообщил мне хорошее известие о том, что президент Турции Озал выразил готовность предпринять меры для перекрытия поставок иракской нефти, идущей по турецкому участку трубопровода. Будучи светским, но преимущественно мусульманским государством, обращенным в западном направлении к Европе, располагающим многочисленной армией, но при этом расположенным на внешней границе Ближнего Востока, Турция могла бы стать важным оплотом борьбы против агрессивно настроенного исламского фундаментализма или революционного арабского национализма иных мастей, наподобие того, приверженцем которого являлся Саддам Хусейн. После обеда меня доставили на вертолете в центр контроля над стратегическими ПВО в подземном комплексе горы Шайенн, где вели наблюдения за каждым запущенным спутником. Я вновь была поражена высоким уровнем научно-технического прогресса США. Из искусственной пещеры в недрах этой горы Соединенные Штаты могли заглянуть в далекий космос в военных и научных целях. Через два дня генерал, отвечающий за управление операцией, проинформировал меня о размещении СССР двух спутников над северным краем залива. Это указывало на их обеспокоенность. В первой половине дня субботы у меня состоялась беседа по телефону с президентом Миттераном. Как и в отношении Фолклендской войны, он занял жесткую позицию: несмотря на недостаточно продуманную речь в ООН с попыткой привязать разрешение кризиса в заливе к другим ближневосточными проблемам президент Миттеран и Франция продемонстрировали в ходе всего кризиса, что французы были единственной европейской страной помимо нас, готовой активно включиться в борьбу. Хотя в речи, с которой я выступила утром в воскресенье в Аспенском институте, были затронуты более широкие международные проблемы, я включила в нее раздел, касающийся Персидского залива. Там говорилось:
«Вторжение Ирака в Кувейт открыто игнорирует все принципы, отстаиваемые Организацией Объединенных Наций. Если мы допустим его победу, то ни одна маленькая страна не сможет вновь почувствовать себя в безопасности. Закон джунглей заменит собой верховенство права. Организации Объединенных Наций необходимо утвердить свой авторитет и установить полное экономическое эмбарго, в случае если Ирак без промедления не выведет свои войска. Это поддерживают как Соединенные Штаты, так и Европа. Но чтобы в полной мере эффективно достичь этого, потребуется коллективная поддержка всех государств-членов Организации Объединенных Наций. Они должны встать плечом к плечу, поскольку на карту поставлен наиважнейший принцип: необходимость установить заслон против агрессора, чтобы он никогда не смог навязать свои принципы».
Мои мысли теперь были заняты размышлениями относительно дальнейших шагов, которые мы могли реализовать для оказания давления на Ирак. Страны ЕС согласились поддержать полную экономическую и торговую блокаду Ирака. Но важнее всего была бы готовность Турции и Саудовской Аравии заблокировать иракские экспортные поставки нефти. Я распорядилась о том, чтобы министерство иностранных дел подготовило планы осуществления морской блокады в северо-восточной части Средиземного моря, в Красном море и к северу от Персидского залива – чтобы перерезать поставки иракской и кувейтской нефти. Также я предложила уделить больше внимания конкретным военным гарантиям, выдаваемым Саудовской Аравии, и тому, какие именно самолеты мы могли бы немедленно направить в район Персидского залива. У меня был запланирован короткий отпуск с семьей, но получив приглашение из Белого дома, я решила вместо этого полететь в Вашингтон и продолжить наш диалог с президентом. И, несмотря на нашу дружбу и сотрудничество с президентом Рейганом в его бытность главой государства, мне еще никогда не удавалось вызвать такое безусловное доверие у американцев, как во время этого моего двухчасового пребывания в Белом доме во второй половине дня.
Встреча открывалась сессией в сжатом составе: только президент, его советник Брент Скоукрофт, я и Чарльз Пауэлл. Через полчаса к нам присоединились вице-президент Дэн Куэйл, Джим Бейкер и глава администрации Джон Сунуну. В течение последних двадцати минут встречи присутствовал генеральный секретарь НАТО. Президент в тот день был строг, спокоен, демонстрируя решительные качества, которыми должен обладать главнокомандующий величайшей державы мира. Не оставалось ни тени сомнения. Джордж Буш мне всегда нравился. Сейчас мое уважение к нему резко возросло. Президент начал встречу с доклада о том, что было известно на данный момент о ситуации, и о том, что планируют предпринять в ее отношении США. Саддам Хусейн поклялся, что в случае если американские военные силы переместятся в Саудовскую Аравию, он освободит королевство от саудовской королевской семьи. Теперь имелись однозначные фотоснимки, показывавшие, как иракские танки направлялись к границе с Саудовской Аравией.
Я высказала мнение о большой значимости содействия аравийцам. Ирак мог начать нападение на Саудовскую Аравию еще до формального обращения аравийского короля за помощью к Соединенным Штатам. Фактически в разгар наших дискуссий президента вызвал по телефону американский министр обороны Дик Чейни, находившийся в Саудовской Аравии. Он доложил о том, что король Фахд полностью поддерживает план Соединенных Штатов о переброске в Саудовскую Аравию 82-й военно-десантной дивизии и сорока восьми тактических истребителей F-15. Единственным условием, на котором настаивал король, было не объявление об операции до тех пор, пока силы действительно не прибудут на полуостров. Новость была отличная. Эта встреча также положила начало едва ли не бесконечному спору между американцами – в частности, Джимом Бейкером – и мной относительно необходимости и форм применения власти ООН в качестве меры против агрессии Саддама Хусейна. Я была убеждена, что достаточно уже принятой Резолюции Совета Безопасности в сочетании с нашей возможностью ссылки на положения статьи 51 Устава ООН о самообороне. Мое отношение к ситуации, хотя я и не озвучила его в ходе настоящей встречи, подкрепленное трудным опытом взаимодействия с ООН еще во время Фолклендской войны, основывалось на двух соображениях.
Во-первых, неясность относительно формулировок в резолюции, которая будет оставаться открытой для внесения поправок, давала повод сомневаться в достаточной их завершенности. Если формулировки не будут закрытыми, у нас могут оказаться связаны руки, что неприемлемо. Безусловно, после окончания «холодной войны» Советский Союз, казалось, должен быть готов к большему сотрудничеству. Коммунистический Китай из страха быть изолированным также не был склонен создавать значительные трудности. Но факт оставался фактом: если можно было добиться цели без применения власти ООН, то не имело смысла рисковать, стремясь заручиться такой поддержкой.
Во-вторых, я не одобряла ненужное обращение к ООН, поскольку стремление к такой поддержке могло бы указывать на то, что суверенные государства не обладают достаточным моральным авторитетом, чтобы действовать по собственной инициативе. Согласие с требованием применения силы только – даже в случае самообороны – с одобрения Организации Объединенных Наций не будет служить ни британским интересам, ни интересам международных органов юстиции и правопорядка. ООН была полезной – в отношении некоторых проблем жизненно важной – площадкой. Но вряд ли она являлась базовой в новом мировом устройстве. Все еще не существовало альтернативы лидирующей роли Соединенных Штатов.
Я вернулась в Лондон в четверг. На следующий день у меня состоялся телефонный разговор с королем Фахдом: он официально просил о размещении на территории Саудовской Аравии наших самолетов и (при необходимости) вооруженных сил. Мой собеседник выразил сомнение в том, что король Хусейн мог встать на сторону Саддама Хусейна, поскольку люди из окружения последнего убили родственников короля Хусейна. При этом король Фахд был как никогда тверд в намерении дать отпор агрессии. В тот же день мне предстояло исполнить печальную обязанность – принять участие в похоронах Яна Гоу. Один из самых верных и искренних советников, как часто мне не будет хватать как его проницательного совета, так и его невозмутимых острот.
Дела в Консервативной партии не позволили мне довести до конца кампанию по выдворению Саддама Хусейна из Кувейта. Но за все те прошедшие месяцы – даже несмотря на другие свалившиеся на меня трудности – события в Персидском заливе редко уходили из поля моего зрения. Я организовала немногочисленную подкомиссию кабинета министров в составе Дугласа Херда (министра иностранных дел), Тома Кинга (министра обороны), Джона Уэйкхема (министра энергетики), Патрика Мэйхью (генерального прокурора), Уильяма Уолдегрейва (государственного министра в министерстве иностранных дел), Арчи Гамильтона (государственного министра в вооруженных силах) и начальника штаба обороны. Группа проводила периодически совещания, и все основные решения принимали они, а не более многочисленный комитет кабинета по иностранным делам и обороне. Одной из наших первых задач было предоставить обещанную поддержку Саудовской Аравии. В четверг, 9 августа, Том Кинг объявил об отправке двух эскадрилий самолетов: одна в составе истребителей ПВО F3 «Торнадо», а другой в составе штурмовиков «Ягуар» – в общей сложности 24 единицы авиации. Через два дня они прибыли на место и были в полной боевой готовности. Также были направлены самолеты морской разведки «Нимрод» и самолеты-заправщики VC10. В конце августа мы усилили их еще одной эскадрильей «Торнадо» – на этот раз штурмовиков, – которая была направлена в Бахрейн для обеспечения возможности применения противотанковой обороны днем и ночью. В помощь были развернуты два подразделения комплекса ПВО «Рапира». Безусловно, я находилась на постоянной связи с президентом Бушем. Мы регулярно обсуждали последнюю информацию о намерениях Саддама Хусейна. В общем и целом казалось, что бы ни планировал он первоначально, он не решился бы нападать на Саудовскую Аравию, покуда там находились американские силы. Но у меня складывалось ощущение, что нам следовало прислушаться к важному уроку: Саддам Хусейн мог просто начать действовать непредсказуемо. Как я изложила в записке в министерство обороны в воскресенье, 12 августа: «Мы полагали, что Ирак не двинется в Кувейт, хотя их силы стягивались к границе. Не следует повторять ту же ошибку. Они могут войти в Саудовскую Аравию. Мы должны быть готовы».
Эти недели проходили в активных дипломатических переговорах по телефонной связи. Я поддержала Турцию в твердой готовности выступить против Ирака. Турецкая экономика тяжело пострадала, поскольку, в отличие от Иордана, Турция эффективно осуществляла санкции ООН. Я всегда давала понять как аравийцам, так и правительствам государств Персидского залива, что они многим обязаны Турции, и настоятельно рекомендовала им предлагать благородную финансовую компенсацию.
Менее приятным союзником была Сирия, с которой у нас пока еще не были установлены официальные дипломатические отношения. Мне не нравился такой режим, и я не питала никаких иллюзий по поводу их постоянно демонстрируемой готовности использовать терроризм и насилие как средство, оправдывающее их цели. Но факт оставался фактом: соперничество между Сирией и Ираком открыло перед нами возможность, которую нельзя было упускать. Более того, было бессмысленно участие наших военных сил на стороне сирийцев, если у нас пока еще отсутствовали дипломатические каналы для дискуссии. Соответственно, мне пришлось договориться о возобновлении с ними дипломатических отношений, однако официальное сообщение об этом было сделано в ноябре, через несколько дней после моего ухода с поста премьер-министра. Вечером 26 августа меня вызвал по телефону президент Буш, находившийся у себя дома в Кеннебанкпорте. Я сообщила о том, что очень рада принятию Советом Безопасности резолюции № 665, которая позволила нам соблюсти эмбарго. Нужно обрушить всю мощь наших стран на то, чтобы перекрыть иракские поставки. Сейчас было не время финтить. В качестве подтверждения нарушения режима санкций необходимо опубликовать информацию, полученную нами из секретных источников. Президент согласился. Я высказала мнение, что единственной сферой, где мы не достигли особого прогресса, являлась пропагандистская битва. Теперь нас, вероятно, ожидал затяжной период, прежде чем будет понятно, насколько эффективны принятые санкции, поэтому нельзя было допустить, чтобы робеющие осмелели. Президент также был обеспокоен относительно возможности применения порта Акаба в Иордане: избежит ли он санкций, – и я ответила, что задам этот вопросу королю Хусейну во время нашей встречи буквально через несколько дней. Меня огорчило то, что один из самых давних друзей Великобритании, по всей видимости, поддерживал врага. С королем Иордана Хусейном нас связывали самые дружественные отношения, однако о том, чтобы допустить, что он и дальше будет попирать санкции и оправдывать иракское вторжение, не было и речи. Поэтому когда он прибыл на обед в пятницу 31 августа, я не могла скрыть того, что думала. Собеседник начал с сорокаминутного заявления, которое явилось лишним подтверждением того, что он оправдывал совершенное иракцами. Я ответила, что поражена его мнением по поводу того, что фактически являлось актом неприкрытой агрессии.
Ирак – это страна, применившая в прошлом химическое оружие против собственного народа. Саддам Хусейн не только являлся единственным бандитом международного масштаба, но он также нанес огромный ущерб как делу палестинского народа, так и арабам, и на протяжении восьми лет тщетно обрушивал против Ирана одну за другой волны воинствующих молодых иракцев. Я сказала, что королю следовало не пытаться вести переговоры от лица Ирака, а применить против него санкции. Но каким бы ни было давление, он вряд ли изменил бы расчет, сделанный королем: он не мог открыто выступить против Саддама Хусейна и остаться в живых.
В четверг, 6 сентября, было созвано собрание палаты общин для обсуждения ситуации в заливе. В отличие от конгресса США парламент решительно поддержал курс, избранный правительством: к окончанию дебатов за него проголосовало большинство – 437:35. Я также изменила взгляд в пользу военной кампании, которую, по моему убеждению, нужно было отстаивать. Во второй половине дня я обсудила ситуацию с Дугласом Хердом. Я сказала, что теперь еще больше уверена в том, что Саддам Хусейн не оставит Кувейт, пока его оттуда не выдворят силой. У меня не было желания устанавливать какие-то жесткие временные рамки, но мы задумались и о сроках: чем дальше, тем меньше останется возможностей ведения боевых действий. Я также сказала, что нельзя питать никаких иллюзий: если санкции против Ирака окажутся неэффективными, а американцы и многонациональные силы не отреагируют должным образом, Израиль нанесет удар. Было очень трудно получить представление о том, насколько действенной могла оказаться иракская армия. У меня были некоторые сомнения относительно боевого духа их солдат, основанные на оценке их предпочтения высотных воздушных бомбардировок и применения химического оружия, а не пехоты в сражении в войне против Ирана. Но считалось, что Республиканская армия была сильнее. Американцы проявляли исключительную осторожность, дожидаясь значительного скопления бронетанковой техники в заливе, прежде чем объявить готовность к передвижению. А в некоторых соседних с Ираком странах считали, что, наоборот, иракцы быстро ослабнут; и, оказалось, они были правы. В любом случае, как и в фолклендской операции, я собиралась обеспечить британские силы наилучшим снаряжением и в достаточном объеме. Американцы высказали пожелание, чтобы мы укрепили наши войска в Персидском заливе, и порекомендовали нам направить бронетанковую бригаду, снаряженную танками «Челленджер-1», для присоединения к расположенным там союзным силам. Мне было известно, «Челленджер» славился своей маневренностью, однако был не самым надежным танком. Поэтому в четверг, 13 сентября, я созвала совещание в составе Тома Кинга, начальника штаба обороны, начальника генерального штаба и представителей компании «Виккерс». Я опросила всех, чтобы узнать обо всех потенциально слабых местах. На моей памяти был случай, когда ранее, при правительстве президента Джимми Картера, попытка американцев освободить иранских заложников не увенчалась успехом из-за того, что задействованные в операции вертолеты не смогли справиться с условиями пустыни. В результате тщательной дискуссии им удалось меня убедить. Но я заявила, что они должны взять с собой запчасти, которые могут им понадобиться, чтобы не ждать, пока им вышлют все необходимое для ремонта, и я также настояла на получении письменной гарантии о 80 %-й боеготовности – что на порядок превосходило боеготовность «Челленджеров» на полях сражений в Германии. Также я высказала пожелание, что командующим нашим контингентом войск должен стать кто-то, в ком можно было быть полностью уверенными – как на мой взгляд, так и с точки зрения моих собеседников. Единственной фигурой, которая, казалось, идеально подходила для этого, был сэр Питер де ла Бильер. Том Кинг неохотно согласился с его назначением: оставалась неделя до выхода Питера де ла Бильера в отставку, да и в пользу других кандидатов можно было сказать гораздо больше. Но мне хотелось видеть на этом месте боевого генерала. Я имела возможность узнать о служебных качествах сэра Питера во время его командования операцией специального военно-воздушного полка во время осады иранского консульства в 1980 году и в ходе фолклендских сражений. Также мне было известно, что он владеет арабским языком – немаловажный навык, учитывая многонациональный состав военных сил со значительным по численности арабским подразделением. Поэтому я сказала Тому Кингу, что сэр Питер не выйдет сейчас в отставку, если мне удастся на это повлиять: и если он не отправится командовать нашими войсками в Персидском заливе, то подойдет на должность личного советника по вопросам ведения войны при кабинете министров. Он все-таки отправился в залив. Я снова встретилась с президентом США в Нью-Йорке вечером воскресенья, 30 сентября. Мы прибыли туда для официального присутствия на встрече на высшем уровне ООН в интересах детей – единственным значительным событием на этом саммите стала вдохновляющая речь президента Чехословакии Гавела. Президент Буш испытывал большую усталость после перелетов из Нью-Йорка в Вашингтон и обратно с целью завершения переговоров с конгрессом относительно компромисса по бюджету 1990 года, которому суждено было подорвать его политическую карьеру. Однако он находился в хорошем настроении. Мы обсудили пожелание Джима Бейкера о том, чтобы Совет Безопасности ООН принял еще одну резолюцию, которая особо подтверждала бы применение силы, направленной на то, чтобы выдворить Ирак из Кувейта. Как всегда, у меня были сомнения. Однако нам всем было ясно, что сейчас оставалось совсем немного времени до того момента, когда придется прибегнуть к применению силы. Не было никаких фактов, подтверждающих, что санкции хоть как-то влияли на решения Ирака – фактически только это и было важно. В моем сознании сложилось как никогда четкое понимание того, что нельзя допустить ослабления нашей решимости нанести – и сделать публичным достоянием – поражение агрессии Саддама Хусейна. Вечером во вторник, 23 октября, у нас прошло совещание с Томом Кингом и Дугласом Хердом. Главной его целью было направить указания начальнику штаба обороны относительно его участия во встрече с генералом Колином Пауэллом, председателем комитета начальников штабов США, которая должна была проходить в течение двух последующих дней в Соединенных Штатах. Я открыла совещание с перечисления наших стратегических целей. Они должны были помочь дать рекомендации, в соответствии с которыми должна быть определена британская политическая линия на предстоящую войну. Саддам Хусейн должен оставить Кувейт, и там должно быть восстановлено законное правительство. Должны быть выпущены на свободу все заложники. Ирак должен выплатить компенсацию. Совершившие злодеяния должны быть привлечены к ответственности до проведения международного суда. Ядерный, биологический и химический потенциал Ирака необходимо ликвидировать в случае военных действий и нейтрализовать в случае мирного выхода иракских войск. Для осуществления этой цели необходимо сохранить как можно более широкий союз правительств арабских стран для борьбы с Ираком и избежать вовлечения Израиля. Для сдерживания Ирака в будущем необходимо предусмотреть систему региональной безопасности. Что до самого Саддама Хусейна, не будет специальной цели обрушить его правление, однако это, возможно, станет желательным побочным эффектом наших действий. Я сказала, что необходимо провести дальнейшую работу по объектам в Ираке. Необходимо избегать сугубо гражданских объектов. Но требовало рассмотрения, могут ли электростанции и дамбы являться законными объектами для нападения. Не было поставлено цели, что наши силы должны занять какую-то часть иракской территории, но, возможно, им пришлось бы войти в Ирак в ходе преследования по горячим следам иракских сил. Я сказала, что необходимо заставить американцев смириться с тем, что, по всей вероятности, военные действия будут начаты до конца этого года. Также я высказала мнение, что мы должны продолжить отдалять их от намерения получить предварительное разрешение на использование силы от ООН и вместо этого опираться на статью 51. Этот последний пункт мы тщательно обсудили с Джимом Бейкером во время встречи вечером в пятницу, 9 ноября. Но мне не удалось повлиять на его мнение. Мой собеседник высказал позицию, что власть ООН является важной для поддержания позитивного общественного мнения американцев в вопросе военных действий. Также я выразила обеспокоенность затягиванием военного варианта разрешения кризиса, до тех пор пока вновь отправленные дополнительные американские силы не прибудут в Персидский залив. Я сообщила, что было очень важно не упустить благоприятную возможность, которая исчезнет в начале марта. Он сумел переубедить меня в отношении этого довода. Но к этому моменту мое время было на исходе – как и время Саддама Хусейна. В ответ на запрос Джима Бейкера во время моего последнего совещания в кабинете министров в четверг, 22 ноября (на котором я объявила о своей отставке с поста премьер-министра), было принято решение об удвоении британского военного обязательства и развертывании дополнительной бригады войск в заливе. Мы должны были направить из Германии 4-ю бригаду в составе танкового полка с «Челленджерами», двух бронетранспортных пехотных батальонов и королевского артиллерийского полка, со службами разведки и обеспечения. Вместе две бригады должны были сформировать 1-ю бронетанковую дивизию. Общая численность задействованных военных сил Великобритании должна была составить свыше 30 000 человек. Начиная с первой половины дня четверга, 2 августа, не прошло ни дня без моего участия в продвижении по вопросам дипломатического или военного характера, направленных на то, чтобы изолировать Ирак и нанести ему поражение. Мне очень горько (и я мало о чем еще так сожалею в жизни), что меня не оказалось поблизости, чтобы добиться полного разрешения вопроса. Непринятие мер к разоружению Саддама Хусейна и доведению операции до победного конца: когда он был бы публично унижен как в глазах подданных, так и в глазах соседних исламских стран, – было ошибкой, развившейся вследствие чрезмерного упора, который с самого начала был сделан на достижение международного консенсуса. Слишком много уделялось внимания мнению ООН и слишком мало военной цели – сокрушению врага. Итак, у Саддама Хусейна сохранилась репутация и средства для наведения ужаса на свой народ и создания более значительных проблем. На войне в пользу великодушия победителей говорит много доводов. Но только после победы, а ни в коем случае не раньше.
Глава 40
Экипаж в спасательных шлюпках
Обстановка в преддверии и в ходе кампании по участию в выборах лидера Консервативной партии 1990 года – и отставка
В 1975 году я стала первым кандидатом на пост лидера Консервативной партии, отстранившим существующего лидера в силу правил, которые за десять лет до этого были установлены сэром Алеком Дугласом-Хьюмом. Вступив в борьбу абсолютно как аутсайдер, я одержала победу в гонке за лидерство в ходе открытой борьбы. И у меня не возникало ни малейшего желания жаловаться на то, что мое лидерство может быть оспорено. Но обстоятельства 1990 года, когда Майкл Хезелтайн оспорил мое положение лидера, имели значительные отличия. Я привела партию к победе на трех всеобщих парламентских выборах и не проиграла ни на одних, в то время как Тед Хит потерпел поражение на трех выборах из четырех. Одиннадцать с половиной лет я занимала этот пост и была действующим премьер-министром, а Тед был недавно сверженным лидером оппозиции. Убеждения и твердые правила, которые я отстаивала в Великобритании, способствовали изменению хода мировых событий. И наша страна находилась в этот момент на грани войны в Персидском заливе. Безусловно, демократия не является беспристрастной, что усвоил мой великий предшественник Уинстон Черчилль, когда поднимал Великобританию на великую борьбу с нацистской тиранией, и в разгар переговоров, имевших огромное значение для восстановления миропорядка в послевоенный период, он потерпел поражение на всеобщих выборах 1945 года. По крайней мере его отстранил британский народ. Мне же было отказано в возможности встретиться с избирателями – и они не смогли высказаться насчет моего последнего срока на посту премьера, только через посредников. Процедура избрания лидера тори 1965 года, согласно неписаному правилу, не была нацелена для использования в том случае, когда партия находилась у власти. Теоретически я должна была переизбираться каждый год, но поскольку никто больше не выдвигался, это было формальностью.
Я уже описала причины роста политического недовольства в течение лета и осени 1989 года. Важнейшей из них являлась экономика. Высокая процентная ставка усугубила те проблемы, которые иначе можно было бы как-нибудь урегулировать, например, сильный ажиотаж вокруг районного налога – постоянную и болезненную проблему, острота которой значительно выросла в течение следующего года. Также существовало основное ядро противников моего отношения к Европейскому сообществу, хотя, по большому счету, это было мнение меньшинства. И, разумеется, был целый ряд заднескамеечников, кто в силу разнообразных идиосинкразических причин – или в силу того, что их отклонили или отстранили от должности, – с удовольствием объединились бы против меня. Говорили даже об одном из них, кто включился в гонку за лидерство якобы как подставное лицо реального претендента, Майкла Хезелтайна, затаившегося до поры. Фактически в 1989 году сэр Антони Мейер решил бросить вызов, исходя из собственных соображений, и за руководство партией нужно было побороться. В избирательную команду вошли мои соратники: Марк Леннокс-Бойд, парламентский секретарь, Джордж Янгер, Ян Гоу, Тристан Гарел-Джонс (государственный министр иностранных дел), Ричард Райдер (министр экономики) и Билл Шелтон. Именно этот состав спокойно выявил поддерживающих, колеблющихся и оппонентов. В агитации в свою поддержку я не участвовала, и никто серьезно не думал, что это необходимо. Я одержала победу с 314 голосами, сэр Антони Мейер набрал 33. Было 24 испорченных бюллетеня, 3 члена партии отсутствовали во время голосования. Но в ходе борьбы выявилось, как сообщил мне Джордж Янгер, определенное недовольство. Соответственно, я чаще наведывалась к этому источнику слухов – в чайную комнату палаты общин. Я также начала проводить регулярные встречи с группами заднескамеечников, обычно набираемых по региональной принадлежности, с тем чтобы получить широкий спектр мнений. Во время этих встреч я просила всех присутствующих за столом высказываться и вступала со словом в завершении, отвечая по каждому пункту. С обеих сторон это был честный разговор – однажды какой-то заднескамеечник высказал мнение, что я засиделась на посту. Возможно, я не соглашалась, но действительно прислушивалась. Впрочем, ни дискуссии, ни внимание к личной уязвимости не могли компенсировать политическую ситуацию, сложившуюся к лету 1990 года. Высокие суммы выставленного районного налога вызывали обеспокоенность у членов партии по поводу их мест в парламенте. Сохранялись высокие уровни инфляции и процентной ставки. Усилился раскол в парламентской фракции партии и правительстве по вопросу Европы по мере ускорения темпов федералистской программы. Рядовые члены партии все еще были на моей стороне, что будет видно по их поддержке на партийной конференции 1990 года – пожалуй, даже более сильной, чем ранее. Но очень многие мои коллеги держали невысказанные претензии к верным членам партии, кого они считали не более чем организационной массовкой, не имевшей реального права на собственное политическое мнение. И в данном случае никто серьезно к ним не прислушался – хотя они официально давали консультации и громко высказывались в мою поддержку, – в то время, когда должна была решиться моя судьба. Со своей стороны, у меня сохранялась уверенность, что мы сможем выбраться из трудностей и одержать победу на следующих выборах. Уже начало сказываться влияние высоких процентных ставок: уровень инфляции понижался вопреки показателям в верхних строках индекса розничных цен. Я дожидалась признаков, когда денежная масса будет четко контролироваться, и только после этого уменьшать процентные ставки – и в будущем урезать их, даже если это приведет к изменению в паритете механизма валютных курсов. К концу апреля у меня уже прошел ряд серьезных обсуждений с политическим отделением относительно стратегий, которые могли войти в следующий предвыборный манифест. И тем летом я обсуждала с коллегами вопрос о создании групп по выработке политики для манифеста. Моя речь на конференции партии 1990 года приподняла завесу лишь над малой частью вопросов манифеста, описав предложения о проведении приватизации, введении учебных дотаций (и дав понять об образовательных дотациях) и об увеличении числа субсидируемых школ. Я хотела быть во всеоружии к лету 1991 года. Было еще много чего, что мне хотелось сделать. Непосредственно сейчас необходимо было разгромить Саддама Хусейна и создать долгосрочную систему безопасности для стран Персидского залива. Экономика в основе была прочной, но я намеревалась побороть инфляцию и рецессию и восстановить постоянное стимулирование роста. Я думала, что открывались благоприятные перспективы в отношении того, чтобы выкорчевать коммунизм в Центральной и Восточной Европе и установить законное ограниченное правление в странах новой демократии. Прежде всего я надеялась отстоять в борьбе свое видение Европейского сообщества – сообщества, в котором могло бы спокойно процветать свободное и предпринимательское национальное государство, такое как Великобритания. Но я также понимала, что за один день невозможно создать обширные рамки международных отношений, необходимых миру после окончания «холодной войны» – отношений, в которых международные органы, такие как ООН, ГАТТ, МВФ, Всемирный банк, НАТО и СБСЕ, соблюдали бы нейтралитет, а национальным государствам и институтам международной торговли была бы предоставлена возможность заниматься соответствующими сферами деятельности. Это была существенная долгосрочная программа. У меня была трудность, связанная с отсутствием преемника, которому я смогла бы доверить как сохранение своего наследия, так и создание новых принципов на его фундаменте. Мне понравился Джон Мейджор, и я считала, что он искренне разделял мои подходы. Но он был в некоторой степени непроверенным, и его склонность прислушиваться к общепринятым мнениям вынудила меня взять время на размышление. Со временем Джон мог укрепить авторитет либо появился бы кто-нибудь другой. Итак, из-за масштаба задач и в связи с тем, что я не определилась с последователем, у меня не было желания уйти раньше следующих выборов. Впрочем, не было у меня и серьезного намерения, что называется, идти напролом. Я считала, что приблизительно двух лет, остававшихся до очередного созыва парламента, будет достаточно, прежде чем подавать в отставку.
Но даже в этом случае схватка была бы жесткой. Я как и прежде была полна сил. Но я примирилась с той мыслью, что когда-нибудь настанет момент, когда моим долгом будет освободить правительственную резиденцию на Даунинг-стрит – случись это по настоянию избирателей или нет. Впрочем, относительно того, что может вынудить меня уйти, состоялся разговор, который затеял со мной Питер Каррингтон во время ужина у него дома одним воскресным вечером в 1990 году. Дэнис не присутствовал на этом ужине – уехал на выходные. Питер высказал мнение о том, что партия хотела бы, чтобы я покинула пост с достоинством и при этом в тот момент, который будет для меня предпочтительным. Я восприняла это как некое зашифрованное послание: сохранение достоинства могло указывать на более ранний уход, нежели я могла бы выбрать. Подозреваю, Питер говорил от лица по меньшей мере какой-то части истеблишмента тори. У меня было ощущение, что нужно уходить, «когда час приспеет». Мне подумалось, что если бы весь цвет партии тори настоял на своем, я бы не стала партийным лидером, а премьер-министром и подавно. Вдобавок я не испытывала ни малейшего интереса ни к внешнему успеху, ни к атрибутам власти. Я бы вступила в борьбу – и, если пришлось бы, сражалась бы до последнего – за то, чтобы отстаивать свои убеждения. «Достоинство» здесь было ни при чем.
К началу дополнительных выборов в округе Истбурн, назначенных на октябрь того же года, беспокойство заднескамеечников из числа тори переросло в открытую панику. Место, которое прежде занимал Ян Гоу, перешло к либералам с преимуществом в 20 % голосов. Опросы общественного мнения тоже не внушали оптимизма. Лейбористы значительно лидировали. На фоне этих безрадостных обстоятельств проходила встреча в верхах в Риме, на которую я отправилась на выходные 27–28 октября. И однако же в то время как я в одиночку сражалась в Риме, Джеффри Хау отправился выступать на телевидение и заявил Брайену Уолдену о том, что мы якобы не оспариваем принцип единой валюты, – давая понять, якобы меня можно будет переубедить. Это было проявлением либо нелояльности, либо чудовищной глупости. На первой после моего возвращения сессии вопросов членов парламента к премьер-министру меня конечно же спрашивали относительно его высказываний. Я парировала все колкости оппозиции, заявив, что Джеффри – «слишком крутой авторитет, чтобы всякая челядь [Нил Киннок] вступалась за него». Но я не могла одобрить сказанного им. И это было только началом всех моих трудностей. Сейчас я должна была поддержать палату общин и выступить с заявлением о результатах встречи на высшем уровне в Риме. Я особо подчеркнула то, что «единая валюта не является политической стратегией этого правительства». Но это утверждение характеризовалось двумя важными чертами. Во-первых, наше предложение о введении параллельной или «общей» валюты в форме твердого экю могло постепенно эволюционировать в предложение единой валюты. Во-вторых, голословные заявления, которыми привыкли пользоваться министры, о том, что, вероятно, единая валюта «не будет применена к нам». И неизбежно появлялись разнообразные интерпретации того, что именно означало это двусмысленное высказывание. Такие гипотетические соображения могли быть использованы деятелями вроде Джеффри для открытия возможности того, что мы попытаемся в какой-то момент изменить позицию в пользу единой валюты. Это не входило в наши цели, и у меня было ощущение предвзятости такой трактовки. Вероятно, причиной, повлиявшей на выход Джеффри в отставку, стало прояснение этих завуалированных намерений. В ответ на вопрос я ответила, что «считаю невозможным использование твердого экю повсеместно на территории стран Европейского сообщества – вероятно, более широко этот инструмент мог бы использоваться при совершении торговых сделок. Многие народы предпочли бы продолжать пользоваться своей валютой». Также я выразила твердое согласие с Норманом Теббитом, когда он привел существенный довод о том, что «суть единой валюты не в том, чтобы другие валюты исчезли, но, скорее, в том, что при этом исчезла возможность для других учреждений выпускать валюты». На что я ответила: «Это правительство верит в силу фунта стерлингов». И я решительно отклонила концепцию Делора о создании некой федеральной Европы, в которой палатой представителей Европейского сообщества стал бы Европейский парламент, его исполнительным органом – Комиссия, а сенатом – совет министров. «Нет, нет и еще раз нет», – отрезала я. Это выступление подтолкнуло Джеффри к решению подать в отставку. Точная причина до сих пор неясна, возможно, и ему самому, но мне уж точно. Не знаю, действительно ли он стремился к признанию единой валюты. Ни сейчас, ни позднее, насколько мне известно, он не выразил свою позицию – только мнение о том, какой позиции мне не следовало бы придерживаться. Возможно, горячая – поистине бурная – поддержка, которую мне оказывали заднескамеечники, подвигла его на то, чтобы действовать быстро, иначе я успела бы привлечь на свою сторону членов парламентской фракции партии, убедив их придерживаться той платформы, с которой я выступила ранее в Брюгге. Впрочем, не важно, что я говорила, Джеффри рано или поздно выразил бы несогласие и ушел. К этому моменту разрыв между нами лежал как в личной неприязни, так и в разногласиях по политическим вопросам. Джеффри никогда не уходил с головой в лидерство в палате общин. В кабинете министров он сейчас являлся силой для обструкции, в партии – средоточием недовольства, а в стране – источником разделения мнений. Вдобавок мы практически с трудом могли находиться в компании друг друга. Меня удивили явные причины его отставки. Но в некоторой степени еще более удивительным было то, что он так долго занимал должность, которая ему явно была не по душе. Я ничего не слышала от Джеффри в среду (31 октября). В первой половине дня в четверг на совещании кабинета министров я отчитала его, вероятно, в слишком резкой форме, за работу по подготовке законодательной программы. Мне хотелось знать, почему он так мало говорил от себя лично. Потом я отобедала дома, поработала над текстом выступления для дебатов по официальному обращению к королеве, провела короткую встречу с Дугласом Хердом по вопросу ситуации в Персидском заливе, после чего отправилась на Марсхем-стрит – туда, где в цокольном помещении, расположенном под комплексом министерства по вопросам окружающей среды и министерства транспорта, работал наблюдательный центр по вопросу эмбарго в странах залива. Не успела я пробыть там и часа, как мне передали сообщение, что Джеффри хочет срочно встретиться со мной в правительственной резиденции. Когда я вернулась на Даунинг-стрит в 17.50, то предо мной предстала сцена, практически идентичная той, свидетелем которой я была при уходе в отставку Найджела Лоусона. Я попросила Джеффри отложить свое решение до утра: мне и так нужно было многое осмыслить – разумеется, это немного могло подождать. Но он настоял на своем решении. Он сообщил, что уже отменил свою речь, с которой должен был выступать этим вечером перед членами Королевской зарубежной лиги, и известие о его уходе уже вот-вот начнет распространяться. Итак, были подготовлены бумаги, и о его отставке было объявлено. В некотором смысле его уход стал облегчением. Но я не сомневалась в плачевных политических последствиях этого решения. Могли вновь пойти разговоры о кампании, разворачиваемой Майклом Хезелтайном в гонке за лидерство. И невозможно было понять, что сам Джеффри задумывал. Но, вполне возможно, он не стал бы молчать. Возникла большая необходимость провести перестановку в кабинете министров после его ухода – так, чтобы это восстановило мой авторитет и сплотило партию. Это было непросто, тем более что при данных обстоятельствах эти две задачи могли идти вразрез друг с другом. Однако у меня не было возможности обсудить это сейчас со своими советниками, поскольку я должна была провести прием на Даунинг-стрит в честь «Лордс тэвернерс» – благотворительной организации, в деятельности которой принимал участие Дэнис. Но при первой же возможности я отлучилась и отправилась в свой кабинет, где уже собрались Кен Бейкер, Джон Уэйкхем и Элистер Гудлэд, замещающий главного организатора парламентской фракции Тима Рентона, для обсуждения плана действий. У меня уже сложилось в голове идеальное решение: Норман Теббит должен снова войти в состав кабинета министров в качестве министра образования. Он был упрямый, четкий в высказываниях и надежный. Кроме того, он мог стать превосходным министром образования, способным убедить страну в необходимости принятия программы, а также сбить с толку Лейбористскую партию. Мы не смогли дозвониться до него тем вечером, но связались с ним утром (в пятницу, 2 ноября), и он согласился прийти и обсудить это. Как я и опасалась, убедить его не удалось. Он покинул кабинет министров по причине необходимости ухода за женой, и эта обязанность имела приоритет перед всем остальным. Он готов бы оказывать мне любую поддержку со стороны, но не мог вернуться в правительство. Когда Норман ушел, ко мне на встречу пришел Тим Рентон, главный кнут, только что вернувшийся в Лондон. Он решительно выступал за то, чтобы Уильям Уолдергрейв – относившийся к левому крылу партии – вошел в состав кабинета министров. Уильям был худощавым и отличался интеллектуализмом и надменностью (копия Нормана Сен-Джон-Стиваса, только без острот), и он выглядел в меньшей степени как союзник. Но я никогда не отдаляла талантливых деятелей из кабинета министров за все время премьерства на основании того, что их видение как-то отличалось от моего, и даже в такой ситуации, в которой мы находились, я не собиралась так делать. Я попросила его заняться министерством здравоохранения. Мне еще хотелось видеть новое лицо в министерстве образования – в сфере, представляющей такое большое значение, но где трудности Джона Макгрегора как публичного оратора нам обходились так дорого. Поэтому я назначила Кена Кларка – еще одного деятеля не из моего крыла партии, но очень энергичного и решительного борца, который мог быть полезен как в драке, так и в избирательной гонке. Джона Макгрегора я перевела на прежнее место Джеффри – он стал лидером палаты общин. Эти назначения были восприняты благосклонно, и, по-видимому, мне удалось достичь цели и сплотить партию. Однако вскоре растаяли любые перспективы того, что все когда-нибудь вернется в старое русло. Субботу, 3 ноября, я провела в загородной резиденции в Чекерсе, работая со своими помощниками над составлением речи для обращения к королеве – обращения, которое, безусловно, в свете отставки Джеффри приобрело новую значимость. Этим вечером Бернард Ингхем связался со мной по телефону, чтобы огласить открытое письмо, которое написал Майкл Хезелтайн в адрес председателя своего избирательного округа. В документе говорилось, что правительству якобы необходимо наметить новый курс по вопросу Европы. На самом деле это был первый публичный шаг разворачиваемой Хезелтайном кампании в гонке за лидерство. Воскресные газеты (от 4 ноября) наперебой писали об избирательной кампании. Также в них упоминались первые результаты опросов общественного мнения, проведенных после выхода Джеффри в отставку. Неудивительно, что они были удручающими. Согласно одному из них, лейбористы шли впереди с отрывом на 21 %. Этот день я провела за работой над еще одной речью – по вопросам окружающей среды, – с которой мне нужно было выступать во вторник в Женеве. По возможности каждый понедельник первую половину дня я посвящала тому, чтобы встретиться с Кеном Бейкером и рабочей группой Центрального совета и рассмотреть план на предстоящую неделю. Также во время обеда я обсуждала политическую ситуацию с Кеном, с руководителями коммерческих предприятий и некоторыми коллегами из кабинета министров. В этот понедельник наша беседа коснулась широкого круга вопросов, за исключением одного, волновавшего всех: стоит ли ожидать борьбы за пост лидера партии. Сейчас, судя по британским газетам, подтверждалось ощущение, что Майкл, возможно, перегнул палку в видении ситуации, содержащемся в его открытом письме. Если он теперь не вступился бы в гонку за лидерство, его бы обвинили в трусости. А если он начал бы борьбу, то скорее всего потерпел бы поражение, несмотря на тот резонанс, который произвела отставка Джеффри. В такой обстановке проходила наша дискуссия с Питером Моррисоном, моим парламентским секретарем, и председателем «Комитета-22» Крэнли Онслоу, состоявшаяся во второй половине дня во вторник (6 ноября) после моего краткого визита в Женеву для выступления на Всемирной климатологической конференции.
Мы все были обеспокоены тем, что недоговоренность вокруг лидерства причиняла большой ущерб партии и правительству. Вероятно, лучше было попытаться довести дело до конца и оперативно решить все вопросы по участию в выборах лидера (если таковые потребуются). Конкурс за пост лидера должен быть проведен в течение двадцати восьми дней после открытия новой парламентской сессии, но назначать точную дату мог только лидер партии после консультации с председателем «Комитета-22». Соответственно, мы договорились о том, что предложим назначить конечный срок подачи заявок от кандидатов на четверг, 15 ноября, а датой проведения первого тура сделать вторник, 20 ноября. Суть была в том, чтобы у меня была возможность отправиться на встречу на высшем уровне СБСЕ в Париже – после окончания первого голосования (если оно должно было бы пройти). Недостатком, безусловно, было то, что я не смогла бы присутствовать в Вестминстере, чтобы заручиться поддержкой парламентариев. Но мы с Питером Моррисоном ни в коем случае не подразумевали, что мне придется проводить агитационную работу от своего имени. Как оказалось, это могло быть неверным решением. Но важно понимать, на чем оно основывалось. Во-первых, было бы абсурдом, если бы премьер-министр после одиннадцати с половиной лет у руля власти вдруг повел себя так, словно впервые выдвигает свою кандидатуру. Члены партии – тори знали, кто я, что сделала для партии и во что верила. Если они до сих пор не были убеждены, мне вряд ли удалось бы внушить им еще какие-либо доводы. Из недели в неделю я выслушивала жалобы членов партии; но сейчас я не могла бы уверенно сказать отдельно взятому члену парламента, обеспокоенному введением районного налога, что меня убедили его высказывания и я намерена поставить крест на всей схеме. Такого намерения также не было у меня и в мыслях. Таким образом, это создавало жесткие рамки для агитационной работы, которую мне стоило бы проводить для привлечения еще большего числа голосов в свою поддержку. При этом кандидат, каким являлся Майкл, мог пообещать служебное продвижение тем, кого потеснили на государственной службе, а также сохранность мест тех, кто уже находился на ней. Он бы мог обернуть в свою пользу возмущение среди заднескамеечников. Во-вторых, у меня было чувство, как в 1989 году, что самая успешная кампания – кампания, которую проводят другие от моего имени. У Питера Моррисона, по моему мнению, был большой опыт работы в палате общин, и я видела в нем деятеля, способного собрать хорошую команду, которая выступит за меня. Он был из числа первых заднескамеечников, которые настояли на том, чтобы я выдвинула свою кандидатуру в 1975 году. Я знала, что в его лояльности можно не сомневаться. К сожалению, тот безмятежный оптимизм, благодаря которому Питер лучше всех мог поддержать моральных дух в нас всех, никак не годился для того, чтобы разгадать намерения тех избирателей – членов Консервативной партии, которые никак не могли определиться. Также я предполагала, что Питер подключит к работе в моей команде других зубров, включая Джорджа Янгера, которому в 1989 году удалось поработать на славу. Дебаты по поводу обращения к ее величеству дали бы мне возможность восстановить свой авторитет и удержать правительство на плаву. Поэтому я с особой тщательностью приступила к работе над речью. В день дебатов (в среду, 7 ноября) мне пришлось парировать еще один жалкий выпад со стороны Нила Киннока, метаморфозы которого в качестве рыночного социалиста я описала так: «Лидер оппозиции не прочь поговорить о социализме с точки зрения предложения. Мы знаем, что это значит: на любой запрос профсоюзов у лейбористов найдется предложение». Но я также должна была осветить более деликатный вопрос, касающийся отставки Джеффри. И тут было множество подводных камней. В своем заявлении об отставке Джеффри не изложил существенных политических разногласий между нами. Нет, он заострил внимание на чем-то, что описал как «настроение, посетившее меня… во время прошлых выходных в Риме и на этой неделе во вторник в палате общин». Поэтому я сочла, что вправе указать в своей речи на то, что «если лидер оппозиции прочтет письмо моего достопочтенного ученого коллеги, ему будет очень трудно найти там существенные политические разногласия во взглядах на Европу между моим достопочтенным ученым коллегой и всеми остальными в наших рядах». Дебаты прошли плодотворно. Но вскоре выяснилось, что Джеффри разозлило мое высказывание. Он, вероятно, чувствовал, что между нами были существенные точки разногласий по политическим вопросам, даже несмотря на то что он так и не сумел их четко высказать. Но нам удалось этим достичь только временного затишья перед политической бурей, которая должна была разразиться. К концу совещания кабинета министров в четверг (8 ноября) мы пошли на нетрадиционный шаг и отложили его закрытие, чтобы посвятить время обсуждению политической линии. Кен Бейкер предупредил о вероятности крайне неблагоприятных результатов на дополнительных выборах в округах Бутл и Брэдфорд-Норт. Его опасения подтвердились. Наихудшим результат оказался в Брэдфорде, где мы скатились на третье место. В начале следующего дня (в пятницу, 9 ноября) Кен связался со мной по телефону для обсуждения этих результатов. Я с напускной бодростью ответила: «Думала, что будет хуже». Но это все было скверно, причем в самое неподходящее время. Впрочем, о чем действительно заговорили комментаторы, было заявление, сделанное в тот же день Джеффри о том, что он намерен «изыскать возможность в течение следующих нескольких дней и разъяснить членам палаты общин те причины – как по сути, так и по форме, – повлиявшие на [его] трудное решение». Естественно, предположения о том, что Майкл Хезелтайн решит выдвигать свою кандидатуру, усилились за уик-энд. Действительно, политическая борьба вошла в одну из тех нервно-лихорадочных стадий, когда кажется, что события развиваются в направлении к некой переломной, но неизведанной точки кульминации почти помимо воли актеров. И с этим мало что можно было поделать. Я продолжала придерживаться своего согласованного плана. В понедельник (12 ноября), как и неделей ранее, нас с Кеном Кларком волновал только один вопрос во время утреннего совещания касательно плана на предстоящую неделю и во время обеда с коллегами – и снова, по сути, никто из нас не желал говорить об этом. Пока никому не было известно, ни что скажет Джеффри, ни даже когда он собирается выступить. Но еще никогда не ждали с таким нетерпением речи, подготовленной Джеффри. Вечером того же дня я произнесла речь на банкете лорд-мэра в Гилдхолле, задав исключительно вызывающий тон. Но сейчас слова стали мне неподвластны. Я использовала метафору из игры в крикет: она сорвала горячие аплодисменты на этом торжественном вечере, но впоследствии обернулась против меня: «Я все еще в игре, хотя последнее время приходилось отбивать довольно жесткие удары. И если кто еще сомневается, могу вас уверить, больше не будет ни высоких мячей, ни чинимых помех, ни затягивания игры. Мяч будет введен в игру и наберет очки по всему игровому полю».
Теперь мне уже было известно, что Джеффри собирался выступить в палате общин на следующий день, во вторник, 13 ноября, чтобы высказаться относительно своего ухода с поста. Я бы, безусловно, задержалась после сессии вопросов парламентариев, чтобы послушать его. Речь Джеффри была мощным выступлением перед палатой общин – самым мощным за всю его карьеру. Если ей и не удалось достичь заявленной цели – разъяснить политические разногласия, которые спровоцировали его отставку, – то она смогла добиться истинной цели, а именно, навредить моему положению. По содержанию она была смелой, аналитической, давала простую аргументацию, но при этом была наполнена ядом. Подавляемый долгое время гнев придал словам Джеффри дополнительную силу, чего раньше ему не удавалось. Он обратил спортивную метафору против меня с мастерством, свойственным королевскому адвокату, заявив, что мои недавние высказывания относительно твердого экю подрывали положение министра финансов и председателя Банка Англии: «Это скорее похоже на перевод игроков на линию приема подачи, где они обнаружат – уже после ввода первых мячей в игру, – что капитан сломал их биты еще до начала матча». Он убедительно высмеивал мои принципиальные доводы против уклона Европы в сторону федерализма, которые, по его мнению, являлись не более чем корчами самодурства. А его завершающая фраза: «пришло время, когда остальные должны пересмотреть свою реакцию на трагический конфликт представлений о лояльности, который я, пожалуй, слишком долго пытался преодолеть», – стала открытым приглашением Майклу Хезелтайну к выдвижению своей кандидатуры против моей, которое взбудоражило палату общин. Слушание это обвинительного заключения было довольно специфическим переживанием – приблизительно так чувствует себя обвиняемый, когда слышит речь прокурора, подводящего дело под статью, которая предусматривает в качестве наказания смертную казнь. Ибо на меня были устремлены не менее пристальные взоры, чем на Джеффри. И пусть весь мир заслушивался им, но при этом наблюдал за мной. Но под маской самообладания, глубоко внутри у меня кипели эмоции. Я нисколько не сомневалась в том, что его речь серьезно расшатывала мое положение. Какая-то область моего сознания продолжала производить обычные политические расчеты, чтобы понять, как нам с коллегами следовало реагировать на это в кулуарах. Майклу Хезелтайну не просто вручили приглашение войти в списки кандидатов: ему предоставили еще и оружие. Как мы могли бы сдержать этот натиск? Но где-то в отдаленных уголках сознания, пытающегося разобраться в ситуации, я испытывала боль и потрясение. Вероятно, из-за раздражительности, ставшей угловым камнем наших взаимоотношений с Джеффри в последние годы, у меня и возникла эта бессмысленная реакция уязвленности. Но какой бы ни была между нами неприязнь, она высказывалась за закрытыми дверьми, хоть изредка это и становилось достоянием политической светской хроники. На публике я его активно поддерживала как на посту министра финансов, так и на посту министра иностранных дел. Конечно, воспоминания обо всех тех сражениях, которые мы прошли с ним плечом к плечу за годы, когда мы были членами теневого правительства, и позднее в начале 1980-х, убедили меня сохранить за ним кресло в кабинете министров на посту заместителя премьер-министра, но пристальное внимание к моим личным политическим интересам по вопросам Европы, обменного курса и по ряду других проблем заставили меня заменить его кем-то, чьи взгляды более или менее находились в русле моего видения. А вот он не поддался подобному влиянию тех воспоминаний и целенаправленно пошел в наступление на коллегу таким варварским способом, к тому же при всеобщем обозрении. Отныне Джеффри Хау будут помнить не за стойкость на посту министра финансов, не за умелую дипломатию на посту министра иностранных дел, а за этот заключительный акт глумления и вероломства. Поистине тот искрометный талант, с которым он вонзил свой кинжал, давал повод утверждать, что он сам, в конечном счете, и стал тем персонажем, кому был нанесен смертельный удар. В первой половине дня на следующий день (в среду, 14 ноября) меня вызвал по телефону Крэнли Онслоу и сообщил, что он получил официальное уведомление о намерении Майкла Хезелтайна выдвинуть свою кандидатуру на пост лидера партии. Дуглас Херд теперь предлагал выставить мою кандидатуру, Джон Мейджор поддержал его. Все это должно было стать демонстрацией единой поддержки членов кабинета министров, направленной на выдвижение моей кандидатуры. Питер Моррисон быстро собрал команду в поддержку моей кандидатуры на выборах и привел ее в полную боевую готовность, хотя кое-кто впоследствии утверждал, что это была слишком энергичная метафора. Ключевыми фигурами стали Джордж Янгер, Майкл Джоплинг, Джон Мур, Норман Теббит и Джерри Нил. Членов партии собирались опрашивать по отдельности относительно их взглядов, с тем чтобы мы понимали, кто нас поддерживал, кто сомневался, а кто был нашим оппонентом. Вести учет должен был Майкл Нойберт. С оппонентами дальше работать не стали бы, а вот сомневающихся должны были агитировать те члены избирательной команды, кто казался бы более убедительным. Меня убедили в том, что в качестве основной платформы для изложения позиции нужно использовать интервью для газетчиков. Так, вечером в четверг (15 ноября) я дала интервью Майклу Джонсу из «Санди таймс» и Чарльзу Муру из «Санди телеграф». Также я не отступилась от европейского вопроса, который вновь был открыт благодаря выступлению Джеффри. Безусловно, я сказала, что прежде чем ставить какой-то вопрос о введении в стране единой валюты, необходимо будет провести референдум. Это конституционный вопрос, а не только экономический, и отсутствие прямой консультации с народом было бы незаконным. Когда мне дали пояснение по всем основным моментам кампании в поддержку моей кандидатуры, все выглядело замечательно. К сожалению, оставалось неясным, сколько времени основные участники моей команды смогли бы уделять кампании. Питер обратился к Норману Фоулеру с тем, чтобы получить его согласие на участие в предвыборной кампании, но вскоре Норман выбыл, сославшись на прошлую дружбу с Джеффри Хау. Джордж Янгер накануне назначения на должность председателя Королевского банка Шотландии с головой ушел в свои коммерческие дела. Майкл Джоплинг тоже вышел из игры. Джон Мур чуть ли не постоянно находился за границей. Впоследствии ряд моих более молодых партийных сторонников из группы «Назад пути нет», обеспокоенных ходом моей избирательной кампании, записались в качестве помощников и прилагали все усилия для ее продвижения. Мы были рады их помощи – но почему, собственно, она понадобилась? Это должно было стать настораживающим знаком. Но кампания была запущена, и я продолжала придерживаться плана в своем ежедневнике: пятницу, 16 ноября, провела с визитом в Северной Ирландии. А тем временем кампания Майкла Хезелтайна шла полным ходом. Он дал обещание фундаментально пересмотреть принцип районного налога и говорил о необходимости перевести стоимость услуг, таких как образование, в центральный налоговый фонд. Как я уже отмечала на собраниях палаты общин, это могло означать дополнительные 5 пенсов к подоходному налогу или крупное снижение других государственных расходов – ну, или бюджетный дефицит, подобный тому, когда мы четыре года были свидетелями излишка и урегулирования задолженности. Теперь я обрушилась на подход Майкла в интервью Саймону Дженкинсу в «Таймс», в котором заострила внимание на глубоко укоренившихся корпоративных и интервенционистских взглядах своего оппонента. Интервью было опубликовано в понедельник и сразу же получило критические отзывы в некоторых кругах, охарактеризовавших его как слишком агрессивное. Но в этом и близко не было ничего личного. Мы с Майклом Хезелтайном принципиально расходились во взглядах по всем вопросам, которые входят в сферу внутриполитической борьбы. Членам партии следовало напомнить, что это было соперничеством как двух видений, так и двух характеров. А их нежелание думать о том, что было поставлено на карту (если только это не касалось сохранности собственных мест), было признаком замешательства и легкомыслия. Вечером в субботу (17 ноября) в Чекерсе мы с Дэнисом принимали за ужином друзей и советников: Питера Моррисона, супругов Бейкеров и Уэйкхем, Аластера Макэлпайна, Гордона Риса, супругов Белл и Нойберт, мистера и мисс Нил, Джона Уиттингдейла (моего политического секретаря) и, конечно, Марка и Кэрол. (Джордж Янгер не смог присутствовать, так как находился на другом мероприятии в Норфолке.) Моя команда предоставила цифры с разбивкой, и они выглядели вполне благоприятно. Питер Моррисон сказал мне, что, по его мнению, было 220 голосов «за», 110 «против» и 40 воздержавшихся, то есть это будет легкая победа. (Чтобы одержать победу в первом раунде, мне нужно было набрать преимущество не мене 15 % из числа тех, кто имеет право участвовать в голосовании.) Даже с поправкой на «фактор лжи» мое положение было бы неплохим. Однако меня это не убедило, и я ответила Питеру: «Помню, Тэд думал так же. [Прим. перев.: Эдвард Хит, премьер-министр в 1970–1974 годах, лидер консерваторов; не сумев привести партию к победе на двух подряд выборах, он поплатился за это постом лидера.] Не доверяйте нашим цифрам – бывает, кое-кто на бумаге поддерживает обе стороны». Остальные, казалось, испытывали больше уверенности и даже подробно обсуждали вопрос, что можно сделать для сплочения партийных рядов после моей победы. Я надеялась, что они окажутся правы. Но инстинкт подсказывал мне совсем другое. На следующий день (в воскресенье, 18 ноября) я отправилась на встречу на высшем уровне СБСЕ в Париж. Оно ознаменовало официальное – но, к сожалению, не фактическое – начало той новой эры, которая, по выражению президента Буша, являлась «новым международным порядком». В Париже были достигнуты решения, имевшие далеко идущие последствия для формирования Европы после окончания «холодной войны». К ним относились глубокое взаимное сокращение обычных вооруженных сил в рамках ОВСЕ, принятие европейской «великой хартии», гарантировавшей политические права и экономические свободы (идея, которую я особо приветствовала) и создание механизмов СБСЕ для содействия примирению, предотвращения конфликтов, способствования проведению свободных выборов и поощрения консультаций между правительствами стран и парламентариями. Как обычно, у меня состоялся ряд двусторонних встреч с главами правительств. Центральной темой почти всех дискуссий была обстановка в Персидском заливе, однако мои мысли постоянно возвращались к происходящему в Вестминстере. В понедельник (19 ноября) я позавтракала вместе с президентом Бушем, подписала от имени Соединенного Королевства исторический договор о сокращении обычных вооруженных сил в Европе, присутствовала на первом пленарном заседании СБСЕ, а в конце дня присоединилась к другим лидерам стран во время торжественного ужина в Елисейском дворце. Во второй половине дня я выступала с речью, обращенной к участником этой встречи, и в которой я оглядывалась назад на долгосрочные блага Хельсинкского процесса, акцентировала неуклонно важное значении прав человека и верховенства права, а также указывала на их связь с экономической свободой и высказала предостережение против попыток понизить статус НАТО, являвшуюся «оплотом западной обороны». Позднее я поговорила с Генеральным секретарем ООН относительно ситуации в заливе, после чего составила компанию канцлеру Колю за ужином в посольстве Великобритании. Со свойственной ему прямолинейностью Гельмут Коль начал непосредственно с обсуждения выборов лидера партии. Мой собеседник высказался за то, чтобы обсудить эти трудные вопросы, а не закупоривать их. Он собирался посвятить весь вечер нашей встрече, чтобы продемонстрировать свою абсолютную поддержку. Невозможно было представить, что я лишусь поста. Учитывая существовавшие между мной и канцлером разногласия в вопросе будущего курса Европейского сообщества, а также то, что мой уход устранил бы препятствие его планов – что на самом деле и случилось, – это был хороший жест с его стороны. На следующий день я должна была узнать о результатах первого голосования. Питер разговаривал со мной по телефону вечером в понедельник, и он все еще излучал уверенность. По плану он должен был выехать в Париж, чтобы принести мне «хорошие известия», о которых ему должны были сообщить по телефону из кабинета главного организатора парламентской фракции. Также было согласовано, что именно мне следовало делать и говорить в случае различных сценариев: от победы с подавляющим большинством голосов до поражения в первом же туре. Поскольку я понимала, что ничего помимо уже сделанного я не могу предпринять, то направила всю энергию на мероприятия, запланированные на вторник: на встречах с другими главами правительств и слушаниях СБСЕ. В первой половине дня (вторник, 20 ноября) у меня состоялись беседы с президентом Горбачевым, президентом Миттераном и президентом Озалом, а также поужинала с премьер-министром Нидерландов Руудом Любберсом. После обеда я побеседовала с болгарским президентом Желевым, который высказал мнение, что мы с президентом Рейганом несли общую ответственность за содействие приходу свободы в восточную часть Европы и что об этом никогда не забудут. Вероятно, нужно было быть лидером страны, разрушенной за несколько десятилетий коммунистического террора, чтобы оценить значимость и понять причины произошедшего в мире. Заседания СБСЕ второй половины дня закончились в 16.30. После перерыва на чай и небольшого обсуждения с советниками относительно событий этого дня я отправилась в свои резидентские покои, чтобы сделать прическу. Сразу после 18 часов я отправилась в комнату, где все было организовано для того, чтобы я могла ожидать результатов голосования. Там собрались Бернард Ингхем, Чарльз Пауэлл, британский консул сэр Юэн Фергюссон, а также Крофи и Питер. [Прим. перев.: Крофи – личный помощник М.Т. Синтия Крофорд. См. с. 260.] Питер был на линии с главным организатором парламентской фракции, а Чарльз оставался на другой линии с Джоном Уиттингдейлом, находившимся в Лондоне. Я присела за стол спиной к остальным и занялась кое-какими рабочими делами. Первым о результатах узнал Чарльз, хотя я тогда об этом не подозревала. Когда я его не могла увидеть, он с грустью показал всем опущенный большой палец, но дождался, пока Питер официально не огласит новость. Затем я услышала, как Питеру Моррисону передали информацию из офиса главного кнута. Он зачитал вслух данные: я набрала 204 голоса, Майкл Хезелтайн – 152, и было 16 воздержавшихся. «Совсем не так обнадеживающе, как мы надеялись», – сказал Питер, явно перегнув палку на этот раз с пессимизмом, и передал мне записку с результатами. Я сразу сложила в уме цифры. Мне удалось обогнать Майкла Хезелтайна и набрать очевидное преимущество в парламентской фракции партии (безусловно, я набрала больше голосов в поражении, чем Джон Мейджор позднее наберет в победе) – но при этом я не получила достаточного перевеса, чтобы избежать второго тура голосования. Повисла короткая пауза. Молчание нарушил Питер Моррисон, который пытался дозвониться в комнату Дугласа Херда в нашем крыле резиденции, но узнал, что Дуглас как раз разговаривал с министром финансов Джоном Мейджором, находившимся в Грейт-Стьюкли, где он восстанавливал силы после перенесенной операции по удалению зуба мудрости. Через несколько минут нас соединили с Дугласом, и тот сразу же явился на встречу со мной. Я не просила его о том, чтобы он поддерживал меня и дальше. Он заявил, что мне следует идти во второй тур, и пообещал, что и он сам, и Джон Мейджор будут и впредь оказывать мне поддержку. Он выполнил свое обещание, оказав поддержку не только на словах, и я обрадовалась тому, что у меня был такой хороший друг. После того как я его поблагодарила и обсудила кое-что, как и было запланировано, я вышла к представителям прессы и огласила свое заявление:
«Добрый вечер, господа. Естественно, мне очень приятно, что меня поддержало больше половины парламентской фракции партии, и я разочарована, что этого оказалось недостаточно для победы в первом же туре, поэтому я подтверждаю о своем намерении выдвинуть свою кандидатуру для участия во втором туре».
После меня выступил Дуглас:
«Я бы хотел вкратце прокомментировать результаты голосования. Как и прежде, премьер-министр пользуется моей полной поддержкой, и мне жаль, что этот неконструктивный, неоправданный конкурс должен затянуться подобным образом».
Я вернулась в свой кабинет и сделала ряд телефонных звонков, и позвонила и Дэнису. Что тут скажешь? Угрозы были и без того очевидными, да и по телефону не поговоришь по душам, чтобы решить, что делать. Тем более в Лондоне уже все знали из сделанного мной заявления о том, что я решила продолжить гонку за лидерство. Я переоделась, сняв черный шерстяной костюм с коричнево-черным воротником, который был на мне, когда пришли плохие известия. У меня было чувство некой растерянности, хотя, вероятно, я не так сильно расстроилась, как мне самой казалось. Дело в том, что какие-то другие наряды, которые вызывают грустные воспоминания, я больше не достаю, а этот костюм до сих пор ношу. Но сейчас мне нужно было переодеться в вечернее платье для участия в торжественном ужине, который нас ожидал после просмотра балетной постановки в Версальском дворце. Я направила президенту Миттерану сообщение, предупредив о том, что могу задержаться, и просила, чтобы они начинали вечер без меня.
Перед тем как отправиться в Версаль, я встретилась со своей давней подругой Элинор Гловер, в доме которой в Швейцарии я провела столько восхитительных часов во время отпуска – она заехала из своей парижской квартиры, чтобы проведать меня. Мы поговорили буквально пару минут в консульской гостиной. Сопровождавшая ее служанка Марта сказала, что «на это указывали карты». Мне подумалось, что от Марты было бы больше проку в моей избирательной команде. В 20.00 я отбыла из консульства вместе с Питером Моррисоном, и машина на бешеной скорости промчала нас по пустынным улицам Парижа, расчищенным в ожидании двух президентов: Буша и Горбачева. Но мыслями я была в Лондоне. В моем представлении, у нас еще оставался шанс, если бы темпы кампании были удвоены и если бы все потенциальные сторонники подталкивали к борьбе за мою кандидатуру. Я твердила о необходимости этого, заостряя особое внимание Питера: «Нам нужно побороться». Минут через двадцать мы прибыли в Версаль, где меня ожидал президент Миттеран. «Мы никак не могли начать без вас!» – воскликнул президент и с неотразимой галантностью сопроводил меня во дворец так, словно я только что одержала победу на выборах, а не была на полпути к поражению. Можно было представить, что мое внимание было далеко от представления. Даже последовавший за этим торжественный ужин – как всегда запоминающееся событие за столом президента Миттерана – мне было трудно высидеть. Газетчики и фотографы ждали, когда мы будем расходиться, и особый интерес у них вызывала моя персона. Понимая это, Джордж и Барбара Буш, которые как раз собирались покинуть дворец, подхватили меня, чтобы я в их компании вышла наружу. Это было одним из тех небольших добрых жестов, которые напоминают о том, что даже силовая политика опирается не только на силу. Сейчас из Парижа велась подготовка к моему возвращению в Лондон. Я должна была присутствовать на церемонии подписания финального документа встречи в верхах, но отменила ранее запланированную пресс-конференцию, чтобы пораньше вернуться в Лондон. Была организована встреча с Норманом Теббитом и Джоном Уэйкхемом, и к ним позднее должны были присоединиться Кен Бейкер, Джон Макгрегор, Тим Рентон и Крэнли Онслоу. Тем временем проводились три исследования общественного мнения. Необходимо было поработать над моей избирательной кампанией: Норман Теббит должен был оценить поддержку членов парламентской фракции партии, Тим Рентон должен был сделать то же среди главных кнутов, а проводить агитационную работу в кабинете министров должен был Джон Макгрегор. Последняя задача фактически должна была войти в обязанности Джона Уэйкхема, но поскольку он готовился объявить о приватизации энергосбытовых компаний, он делегировал эту задачу Джону Макгрегору. Я понимала, что в это время в Лондоне остальные министры готовились отказаться от дальнейшей поддержки. Но первым признаком происходящего стало известие, поступившее на следующее утро из моей личной канцелярии: по моей просьбе они связались с Питером Лилли – ярым тэтчеристом, которого я назначила на пост министра торговли и промышленности, где он сменил Ника Ридли, – и попросили его помочь сделать наброски для речи, с которой я должна выступить в четверг на дебатах по вотуму недоверия. Очевидно, Питер ответил, что не видел в этом никакого смысла, поскольку положение у меня было незавидное. Услышав это из такого источника, я расстроилась так, что невозможно выразить словами. Все шло к тому, что все окажется еще ужаснее, чем можно было представить в самых кошмарных снах.
Я прибыла на Даунинг-стрит незадолго до полудня (в среду, 21 ноября). По предложению Питера Моррисона я согласилась провести по возвращении встречу с каждым членом кабинета министров по отдельности. Все было организовано для этого, когда я уже вернулась в Лондон, где первые впечатления оказались обманчивыми. Персонал правительственной резиденции на Даунинг-стрит приветствовал меня аплодисментами, а один сторонник прислал тысячу красных роз, и в течение всего долгого дня букеты продолжали прибывать, так что по коридорам и лестницам было невозможно пройти из-за охапок цветов. Я прошла в свою комнату, чтобы увидеться с Дэнисом. Чувства никогда не заглушали честности между нами. Он отговаривал меня от участия во втором туре. «Не ходи туда, любимая,» – сказал он. Но интуиция мне подсказывала, что нужно продолжить борьбу. Мои друзья и сторонники рассчитывали на то, что я буду бороться, и ради них я должна была пойти дальше, пока оставался хоть один шанс на победу. Но правда ли, что он оставался? Через несколько минут я прошла в свой кабинет с Питером Моррисоном, и там к нам вскоре присоединились Норман Теббит и Джон Уэйкхем. Норман сказал, что было очень трудно понять, как распределялись голоса между членами партии, но многие были готовы пойти в поддержке моей кандидатуры до конца. Самым слабым мое положение оставалось среди министров кабинета. Целью должно было стать не допустить победы Майкла Хезелтайна, и, по мнению Нормана, у меня был хороший шанс добиться этого. В свою очередь, я не стала кривить душой. Я высказала мнение, что если бы мне удалось добиться полного урегулирования кризиса в Персидском заливе и снизить инфляцию, то у меня была бы возможность самой выбрать время для ухода с поста. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что это было некой кодовой фразой, которая давала им понять, что я собираюсь подать в отставку вскоре после следующих выборов. Но мы должны были проанализировать и другие возможности. Если победа Майкла Хезелтайна является немыслимой, кто действительно мог бы остановить его? Ни Норман, ни я не были уверены, что Дуглас смог бы выиграть у Майкла. Вдобавок, как бы высоко я ни ценила характер Дугласа и его способности, у меня были сомнения относительно его возможности продолжить тот политический курс, в который я верила. А для меня это было особо важным вопросом – и, безусловно, именно это соображение подтолкнуло меня к тому, чтобы благосклонно воспринять кандидатуру Джона Мейджора. Но что он? Если я отзову свою кандидатуру, смог бы он одержать победу? Его перспективы оставались в лучшем случае пока неопределенными. Итак, я сделала вывод, что продолжение борьбы для меня было бы верным вариантом.
Джон Уэйкхем сказал о необходимости задуматься о более широком совещании, которое должно было вскоре начаться. Мне нужно было подготовиться к участию в слушании аргументов относительно возможности того, что в случае моего вступления в борьбу я подвергнусь порицанию. В первый раз я заслушала аргументы в тот день, однако он был не последним. После этого мы с Норманом, Джоном и Питером направились в зал заседаний кабинета министров, где к нам присоединились Кен Бейкер, Джон Макгрегор, Тим Рентон, Крэнли Онслоу и Джон Мур. Кен открыл дискуссию, сказав, что ключевая проблема состояла в том, как остановить Майкла Хезелтайна. С его точки зрения, я была единственным человеком, кто мог бы это сделать. Дуглас Хёрд был крайне не согласен вести агитационную работу, и в любом случае он представлял старое крыло партии. Джон Мейджор смог бы привлечь больше поддержки: его взгляды находились в русле моего видения, и у него было мало недругов, однако ему недоставало опыта. Кен сказал, что для моей победы требовалось выполнение двух условий: серьезный пересмотр избирательной кампании и мое обещание радикально взглянуть на вопрос районного налога. Он отсоветовал проводить громкую кампанию с использованием средств массовой информации. Затем Джон Макгрегор сообщил о том, что провел агитацию среди министров кабинета, а те, в свою очередь, дали консультации парламентским заместителям по линии своих ведомств. Он сказал, что было очень небольшое количество министров, которые вполне могли переменить свои убеждения, но коренной проблемой являлось то, что они не верили в мой конечный успех. Они были обеспокоены тем, что, оказывая мне поддержку, подрывали свое положение. На самом деле, как я узнала впоследствии, это не давало полного представления о реальном положении дел. Джон Макгрегор выявил значительное меньшинство кабинетных министров, поддержкой которых нельзя было заручиться наверняка: либо по причине их реального желания моей отставки, либо в силу их искренней уверенности в том, что мне не удастся вырвать победу у Майкла Хезелтайна, либо из-за предпочтения альтернативного кандидата. Он не мог открыто сообщить эту информацию в присутствии Тима Рентона, а тем более Крэнли Онслоу, и не обратился ко мне с этими данными заранее. Это было важно, ведь если бы мы представили реальную картину чуть раньше, мы бы дважды подумали, прежде чем просить каждого министра в отдельности оказать поддержку. Обсуждение продолжалось. Тим Рентон выдал, по своему обыкновению, неутешительную оценку. Он сообщил, что в офис главного организатора парламентской фракции поступило множество сообщений от заднескамеечников и министров: там говорилось о том, что мне следовало отказаться от участия в конкурсе. Все они выражали сомнение в том, что я могла одержать победу над Майклом Хезелтайном, и хотели выдвижения кандидата, вокруг которого сплотилась бы партия. Затем он сказал, что Уилли Уайтлоу просил о встрече с ним. Уилли был обеспокоен тем, что во втором голосовании я могу подвергнуться порицанию – как трогательно, что столько людей вокруг переживало относительно того, не будут ли меня порицать, – и еще он боялся, что даже в случае моей победы с небольшим перевесом сплотить партию мне будет непросто. Он не хотел, чтобы ему была отведена роль серого кардинала. Но, если бы его попросили, он бы пришел на встречу со мной в качестве друга. Крэнли Онслоу сказал, что комитет не давал ему послания о том, что мне следовало бы покинуть пост – скорее дело обстояло наоборот; они также не хотели передавать послания Майклу Хезелтайну. В сущности, учитывая, что предстояло голосование и результаты его были неясны, «Комитет-22» объявлял о своей нейтральной позиции. Крэнли выразил собственное мнение, что качество администрации под руководством Хезелтайна отличалось бы в худшую сторону по сравнению с качеством управления действующей администрации. Что касается вопросов, то он не был уверен, что взгляд на Европу являлся главной проблемой. Большинство людей волновалось относительно районного налога, и он надеялся, что в этом вопросе можно было бы значительно продвинуться. Я вставила краткую реплику о том, что за пять дней вряд ли сотворю чудеса, доставая кроликов из шляп. Джон Макгрегор меня поддержал: сейчас я не могла с той же уверенностью пообещать радикальный пересмотр принципа районного налога, каким бы удобным ни казался такой ход. Джон Уэйкхем сказал, что важнейшим вопросом являлось то, можно ли было найти кандидата с более высокими шансами одержать победу над Майклом Хезелтайном. Но никаких признаков этого он не видел. Соответственно, все сводилось к необходимости укрепить мою избирательную кампанию. Кен Бейкер и Джон Мур высказали свои мнения относительно тех, кого мне нужно было убеждать. Кен отметил, что люди, опасавшиеся моего провала, являлись моими наиболее последовательными сторонниками – это люди, такие как Норман Ламонт, Джон Гаммер, Майкл Хауард и Питер Лилли. Джон Мур подчеркнул, что для успеха мне потребуется от министров, в частности от младших министров, полная готовность поддержать мою кандидатуру. Под конец обсуждения явился Норман Теббит. Он считал, как и Крэнли, что в гонке за лидерство вопрос Европы был менее актуален: районный налог – вот единственный важнейший вопрос политики, по которому Майкл делал предвыборные обещания, вызвавшие особую благосклонность у членов партии в северо-западных округах. Несмотря на это, Норман решительно заявил, что я могу собрать больше голосов против Майкла, учитывая, что большинство высокопоставленных коллег склонялись в мою сторону. Я подвела итог совещанию, сказав, что обдумаю все, что было высказано в его ходе. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что эти совещания ослабили мою решимость приступить к действию. Но я пока еще склонялась к тому, чтобы продолжить борьбу. При этом я была убеждена, что решение будет принято на совещании с коллегами из кабинета министров, которое должно было состояться в тот вечер. Но до этого я должна была выступить в палате общин с заявлением о решениях, принятых на встрече в верхах в Париже. На выходе из правительственной резиденции на Даунинг-стрит я выкрикнула собравшимся на улице журналистам: «Я продолжаю борьбу, я борюсь за победу», – и интересно, что позднее в новостях я выглядела гораздо увереннее, чем чувствовала себя на самом деле.
Выступление с заявлением было непростым испытанием – но только не для представителей оппозиции. Всех больше интересовали мои намерения, а не то, что я скажу. После выступления я вернулась в свой кабинет в палате общин, где меня встретил Норман Теббит. Настало время – пожалуй, давно настало – лично заручиться поддержкой в отношении моей борьбы за лидерство. Мы с Норманом прошли в чайную комнату палаты общин, чтобы там пообщаться. Я раньше не ощущала ничего подобного этой атмосфере. То и дело приходилось выслушивать: «Майкл два или три раза просил меня проголосовать за него. С вами мы увиделись впервые». Члены партии, которых я долгие годы хорошо знала, казалось, были загипнотизированы лестью и обещаниями Майкла. По крайней мере такой была моя первая реакция. Потом я поняла, что многие из них являлись моими сторонниками, недовольными тем, что агитационная работа перед выборами была вялой. Это было некое чувство безысходности из-за того, что мы, по всей вероятности, опустили руки. Я вернулась в свой кабинет. Сейчас у меня не было иллюзий относительно всей серьезности положения. Если и была надежда, то она заключалась в том, чтобы перевести всю кампанию на новые рельсы, несмотря на такой поздний этап. Соответственно, я попросила Джона Уэйкхема, который, по моему мнению, обладал авторитетом и знаниями для этого, взять эту ответственность на себя. Он согласился, хотя сказал, что ему понадобятся помощники: после взрыва в Брайтоне он так до конца и не восстановил физическую форму. Поэтому он собирался попросить Тристана Гарела-Джонса и Ричарда Райдера (оба принимали непосредственное участие в кампании за пост лидера 1989 года) стать его главными помощниками. Также я провела встречу с Дугласом Хердом и официально попросила выдвинуть мою кандидатуру во второй тур голосования. Он согласился без раздумий и проявив благосклонность. Затем я позвонила домой Джону Мейджору. Я сказала ему, что решила снова выдвинуться и что Дуглас собирался внести мою кандидатуру на рассмотрение. Я попросила Джона поддержать выдвижение моей кандидатуры. Повисла секундная пауза. Явно ощущалось замешательство. Джон, вне всяких сомнений, чувствовал себя плохо после удаления зуба мудрости. Потом он сказал, что согласен, раз я так хотела. Уже позднее, когда я агитировала своих сторонников голосовать за кандидатуру Джона на посту лидера партии, я настаивала на том, чтобы он не испытывал сомнений. Но мы оба знали, как все было в реальности. Затем я отправилась в Букингемский дворец на аудиенцию у королевы, в ходе которой я проинформировала ее, что буду выдвигать свою кандидатуру на второй круг голосования, и действительно все еще была намерена сделать это. Когда я вернулась к себе в кабинет в палате общин, я собиралась встретиться с членами кабинета министров по отдельности. Безусловно, можно было активнее поработать с заднескамеечниками, чтобы убедить их напрямую поддержать меня в ходе второго голосования. Но после прошлых совещаний я была полна решимости значительно мобилизовать министров кабинета, чтобы они не только выразили формальную поддержку, но и провели бы агитацию и убедили младших министров и заднескамеечников поддержать меня на выборах. Впрочем, обращаясь к ним с просьбой о поддержке, я оказывалась зависимой от них. Если значительное число коллег из кабинета министров не подтвердили бы свою приверженность, то впоследствии этот факт невозможно было бы скрыть. Мне вспомнилось, как Черчилль, в бытность его премьер-министром, жаловался главному кнуту, что разговоры в парламентской фракции партии о его отставке – Энтони Иден вскоре сменит его на этом посту – являлись подрывом его авторитета. Утратив такой авторитет, он не мог быть действующим премьер-министром. В равной степени положение премьер-министра, которому известно о том, что его кабинет министров отказался поддержать его кандидатуру, будет подорвано без возможности восстановления. Я знала – и, уверена, они также знали, – что ни на час не задержусь на Даунинг-стрит, если лишусь реального авторитета для управления страной. С Сесилом Паркинсоном мы уже виделись, когда я вернулась из чайной комнаты. Он сказал, что мне нужно оставаться в гонке, что я могу рассчитывать на его безоговорочную поддержку, а также, что борьба будет упорной, но я смогу вырвать победу. Ник Ридли, кто больше не являлся членом кабинета министров, но чья фигура обладала более чем внушительным весом, также заверил меня в своей абсолютной поддержке. Кен Бейкер дал мне понять о своей полной приверженности моим принципам. Лорд-канцлер и лорд Белстит (лидер палаты лордов) являлись не самыми значительными игроками в этом матче. А менеджером моей компании был Джон Уэйкхем. Но со всеми остальными я собиралась встретиться в своем кабинете в палате общин. В течение последующих двух или трех часов в кабинет по одному заходили министры кабинета, присаживались на диван напротив меня и высказывали свои соображения. Почти все до единого придерживались одинаковой формулировки. Что они сами поддержали бы меня, но, к сожалению, не верили в мою победу. На самом деле, как я прекрасно понимала, в комнатах подальше от коридоров, ведущих к кабинету министров в палате общин, прямо над моим кабинетом, они лихорадочно обсуждали, что же им следовало говорить. Как все политики, оказавшиеся в затруднительной ситуации, они выработали линию, которой должны были придерживаться во что бы то ни стало. После трех-четырех собеседований у меня сложилось ощущение, что я могла почти раньше их сказать то, что они еще только собирались произнести. Но все же, каким бы монотонным ни казался их хор, настрой и человеческая реакция тех, кто пришел в мой кабинет тем вечером, характеризовались резким контрастом. Мой первый правительственный посетитель вообще не входил в состав кабинета министров. Фрэнсис Мод, сын Ангуса Мода, государственный министр иностранных дел, к которому я относилась как к надежному стороннику, сказал, что горячо поддерживает все те принципы, в которые я верила, что неизменно будет поддерживать меня, но он не уверен, смогу ли я добиться победы. Он ушел в состоянии какой-то безысходности, да и меня не слишком подбодрил. Затем вошел Кен Кларк. У него была решительная манера – этакая брутальность, которую он культивировал – сообщать откровенно неприятные вещи с видом друга. Он сказал, что эта методика смены премьер-министров была фарсом и что он лично был бы рад меня поддержать еще на один пятилетний срок и даже на два. Однако большинство членов кабинета считали, что мне следовало отозвать свою кандидатуру. В противном случае это могло бы привести не только к моему поражению: это могло стать «проигрышем подчистую», ведь в этом случае бразды правления партии достанутся Майклу Хезелтайну, и в конце концов в рядах консерваторов произойдет раскол. Поэтому следовало снять с Дугласа и Джона обязательства по отношению ко мне как к лидеру, чтобы у них была возможность выдвинуть свои кандидатуры, так как у них обоих шансы были гораздо выше, чем у меня. Это позволило бы воссоединить костяк партии. Вопреки упорным слухам, Кен Кларк ни в коем случае не грозился подать в отставку. Мой следующий посетитель – Питер Лилли был явно смущен. Он надлежащим образом объявил, что поддержит меня, если я выдвину кандидатуру, но не мог представить себе, что я одержу победу. Нельзя было допустить, чтобы Майкл Хезелтайн стал лидером партии, иначе это бы угрожало результатам, достигнутым за все время моего руководства. Единственным способом избежать этого было освободить дорогу для Джона Мейджора. Безусловно, я не была настроена оптимистично относительно Кена Кларка и Питера Лилли, при этом по совершенно разным причинам. Но своего следующего посетителя – Малкольма Рифкинда – я заранее не брала в расчет. После отставки Джеффри, Малкольм являлся, пожалуй, самым резким критиком, направлявшим свои выпады против меня в кабинете министров, и в этот раз не стал уменьшать накал своей критики. Он напрямик сказал, что мне не видать победы и что у Джона или у Дугласа могло бы получиться. Но даже Малкольм публично не высказался против моего лидерства. Когда я спросила его о том, могу ли я заручиться его поддержкой, в случае если я выдвину свою кандидатуру, он ответил, что он бы подумал об этом. Конечно же он дал заверения в том, что не будет участвовать в кампании против меня. Я мысленно поблагодарила Всевышнего за небольшие милости. Как же приятно было, выслушав столько сочувственных слов, побеседовать с Питером Бруком. Он как обычно излучал обаяние и был внимательным и преданным. По его словам, он готов был оказать мне полную поддержку, как бы я ни поступила. Находясь в Северной Ирландии, он был не в курсе парламентских мнений и сам не мог авторитетно оценивать перспективы моего правления. Но он был уверен, что я могла бы одержать победу, если бы пошла напролом во всеоружии. Могла ли я добиться победы, если не чувствовала себя во всеоружии? Я уже сама начала сомневаться в успехе. Следующим явился Майкл Хауард – еще один деятель с растущей популярностью, разделявший мои убеждения. Его версия лейтмотива, которого придерживались другие члены кабинета министров, была в целом более строгой и обнадеживающей. Хотя он и сомневался в перспективах моего лидерства, он лично не только поддерживал меня, но и готов был вести активную агитационную работу. Затем прибыл Уильям Уолдергрейв, которому я совсем недавно предоставила кресло в кабинете министров. Уильям очень прямолинейно заявил, что было бы позорным получить место в моем правительстве, чтобы через три недели отказать мне в поддержке. Он был намерен голосовать за мою кандидатуру. Но у него были дурные предчувствия относительно исходов этого голосования. Если корпоративная политика возьмет верх, это будет катастрофой – иными словами, это означало, что нужно было сдержать натиск Майкла Хезелтайна. В этот момент я получила записку от Джона Уэйкхема, который срочно хотел со мной переговорить. По всей вероятности, ситуация была значительно хуже, чем он думал. Меня это ничуть не удивило. Едва ли она была лучше и учитывая мое нынешнее положение. Затем ненадолго зашел Джон Гаммер. Он произнес шаблонную фразу о готовности меня поддержать, в случае если я решу участвовать в гонке за лидерство, но как друг хотел меня предостеречь, что мне следовало бы уступить дорогу и открыть возможности Джону и Дугласу для выдвижения. После Джона Гаммера был Крис Паттен. Крис был деятелем левого толка. Поэтому я вряд ли могла пожаловаться, когда он сказал, что окажет поддержку, но меня ждет провал и все в том же духе. Но даже в мелодраматических повествованиях бывают светлые моменты, даже в «Макбете» есть сцена привратника. Так и у меня теперь состоялась короткая беседа с Аланом Кларком, заместителем министра обороны, любезным другом, заглянувшим ко мне, чтобы поддержать обнадеживающим советом, что мне нужно было бороться любой ценой. К сожалению, потом он начал спорить, что мне нужно идти до конца, даже несмотря на то что я была обречена на неуспех, так как лучше было выйти с блеском из славного поражения, чем тихо отойти от дел. Мне никогда особо не нравились вагнеровские концовки, так что проблеск хорошего настроения был недолгим. Но я была рада, что кто-то однозначно был на мой стороне даже в поражении. Тут внезапно появились Джон Уэйкхем и Кен Бейкер с плохими известиями. Джон сказал, что сейчас он сомневается, смогу ли получить поддержку кабинета министров. Это отвечало всему тому, что мне пришлось выслушать до этого. Также он добавил, что попробовал собрать избирательную команду, но даже этого у него не получилось. Я уже примирилась с мыслью, что иду в бой не с эскадроном летучих гусар, чтобы ждать от них беззаветной преданности своему главнокомандующему; но все же меня поразило отсутствие готовности у Тристана Гарел-Джонса и Ричарда Райдера стать помощниками Джона из-за неверия в успех моей кампании. Как в личном, так и в политическом отношении было тяжело принять то, что Ричард, прошедший все эти годы в правительстве вместе со мной как политический секретарь и получивший с моей незначительной помощью быстрое продвижение по служебной лестнице, мог удариться в дезертирство при первом же свисте картечи. Кен Бейкер перешел к докладу и сообщил, что положение ухудшилось с тех пор, как мы побеседовали утром. Он выявил 10–12 человек из числа членов кабинета министров, которые считали, что у меня не получится собрать голоса. А раз эти люди так думали, то одного энтузиазма было мало для того, чтобы выиграть битву. Но он все равно был убежден, что я должна продолжать борьбу. Но он поддержал предложение Тома Кинга о том, что мне нужно было дать обещание снять с себя полномочия после Рождества в случае победы. Смысл был в том, что так у меня была бы возможность повлиять на урегулирование кризиса в Персидском заливе. Принять это я не могла: к тому времени я утрачу авторитет и мне потребуются неимоверные силы для предстоящих сражений в Европейском сообществе. После ухода Джона и Кена зашел Норман Ламонт и выдал те же общие фразы. Ситуация, по его словам, была непоправимой. Все, чего мы смогли добиться в вопросах промышленности и Европы, будет поставлено под удар в случае победы Майкла Хезелтайна. Напрашивалась коронная реплика комика Робертсона Хэра «О, несчастие». Тут явился Джон Макгрегор и несколько запоздало принес известие о том, что я лишилась поддержки кабинета министров, и признался, что ему не представился подходящий момент, чтобы сказать это раньше. Том Кинг произнес стандартную фразу, хотя и с большей теплотой, чем большинство. В дополнение к сказанному он озвучил идею, продвигаемую Кеном Бейкером, что мне следовало бы внести предложение об уходе с поста, назначив конкретную дату в будущем. Я отклонила это, но была благодарна за возможность отвлечься от мрачных мыслей. Учитывая обстоятельства, для меня стал большим утешением визит Дэвида Уоддингтона, вошедшего в кабинет и устроившегося на диване. Передо мной сидел преданный, но, как я сразу поняла, подавленный горем друг. Дэвид сказал, что желает мне победы и поддерживает, но не может гарантировать перевес. Когда он выходил из моего кабинета, у него в глазах стояли слезы. Последней в очереди была встреча с Тони Ньютоном, который, хоть явно волновался, более или менее смог выдержать согласованную линию. У него не было надежды, что я могу выиграть кампанию и далее в том же духе. Теперь уже и у меня не оставалось никакой надежды. Снова зашел Джон Уэйкхем с уточненными сведениями относительно того, что уже сообщил раньше. Поддержка кабинета министров растаяла. Моего влияния не хватило даже для того, чтобы собрать эффективную избирательную команду. Все было кончено. Не хотелось глядеть на белый свет. Я могла бы пережить несогласие оппонентов и возможных противников и даже испытывала уважение к ним за это, но мне было нестерпимо тошно от дезертирства тех, кого я всегда считала друзьями и сторонниками, и от расплывчатых фраз, облекавших их предательство в форму доброго совета якобы из-за беспокойства о моей судьбе. Я продиктовала тезисное заявление о своей отставке, которое должно было быть оглашено не следующее утро на совещании кабинета министров. Но я сказала, что хочу вернуться в правительственную резиденцию, чтобы поговорить с Дэнисом, прежде чем принять окончательное решение. Я собиралась уходить, когда прибыл Норман Теббит в сопровождении Майкла Портильо. Майкл занимал кресло государственного министра по вопросам окружающей среды, и в его ведомстве находились вопросы местных органов управления и районного налога. Он, безусловно, являлся приверженным сторонником тех принципов, которые мы отстаивали. Он пытался убедить меня в том, что кабинет министров неверно истолковывал ситуацию, что меня ввели в заблуждение и что, начав решительную кампанию, можно было выравнять положение. Если б у людей из высшего света была хотя бы толика такого настроя, безусловно, все можно было бы исправить. Но его то как раз и не было. Затем в мой кабинет прибыла делегация еще одних лоялистов из числа членов партии, входивших в объединение «Группа-92»: Джордж Гардинер, Джон Таунэнд, Эдвард Ли, Крис Чоуп в сопровождении ряда других лиц. Они высказались приблизительно в том же духе, что и Майкл. Я была чрезвычайно признательна им за поддержку и теплые чувства и ответила, что подумаю о возможных шагах. После этого я наконец вернулась на Даунинг-стрит. Я прошла к себе в комнату, чтобы увидеть Дэниса. Мало что можно было сказать, но он меня утешил. Он до этого уже дал свой собственный вердикт – как оказалось, верный. Через несколько минут я спустилась в зал заседаний кабинета министров, чтобы приступить к работе над речью, с которой должна была выступать на следующий день во время дебатов по вотуму недоверия. Моя личная канцелярия уже подготовила черновую редакцию, разработанную под влиянием самых разных обстоятельств. Норман Теббит и – по той или иной причине – Джон Гаммер вызвались помочь и зашли в комнату. Это было прискорбное занятие. Мне то и дело приходилось смахивать набегавшую слезу, так как у меня щемило сердце от масштабов произошедшего. Мы засиделись допоздна и еще работали, когда вернулся Майкл Портильо с двумя партийцами, в ком была жива надежда: Майклом Форсайтом и Майклом Фэллоном. Им отказали в приеме, поскольку я была полностью погружена в работу по составлению речи. Но когда мне доложили, что их не приняли, я ответила, что конечно же готова встретиться с ними, и их пригласили прийти ко мне снова. Они прибыли около полуночи и тщетно пытались убедить меня, что еще не все потеряно. Перед тем как отправиться спать, я особо подчеркнула необходимость того, чтобы до истечения срока подачи заявок у Джона Мейджора были готовы собственные документы о выдвижении кандидатуры, если я действительно откажусь участвовать в выборах. Также я сказала, что хотела бы отложить до завтра решение о своей отставке, как я обычно поступала со всеми важными вопросами, прежде чем окончательно решить их. Утром, в 7.30 следующего дня – в четверг, 22 ноября, – я вызвала к телефону Эндрю Тернбулла и сообщила о том, что приняла окончательное решение подать в отставку. Личная канцелярия приступила к осуществлению плана, который был согласован для моего участия в аудиенции у королевы. Питер Моррисон позвонил Дугласу Хёрду и Джону Мейджору, чтобы проинформировать их о моем решении. Также были поставлены в известность Джон Уэйкхем и Кен Бейкер. Я откорректировала текст заявления для прессы, которое нужно было опубликовать в первой половине дня, провела получасовой брифинг с Бернардом, Чарльзом и Джоном касательно сессии вопросов парламентариев в палате общин, а затем около 9 часов спустилась в зал заседаний, чтобы провести последнее совещание кабинета министров в качестве председателя. Обычно в приемной зала заседаний министры стояли группами, препираясь и обмениваясь шутками. В этот раз здесь стояла тишина.
Они разошлись по всему залу вдоль стен, не зная, куда спрятать от меня глаза. Вышла небольшая задержка: машина с Джоном Макгрегором оказалась в пробке. Затем кабинет министров в полном составе, все в том же молчании, вошел в зал заседаний. Я сообщила, что готова сделать заявление. И я зачитала его:
«После проведения широких консультаций со своими коллегами я заключила, что для единства партии и возможности перспективы победы на всеобщих парламентских выборах было бы лучше, если бы я отказалась от участия в выборах партии, чтобы открыть возможность членам кабинета министров включиться в голосование за лидерство. Я бы хотела поблагодарить как кабинет министров, так и членов партии – всех, кто оказал мне такую твердую поддержку».
После этого лорд-канцлер огласил заявление, в котором выражал благодарность мне как руководителю: с согласия министров это было включено в протокол собрания. По большей части весь этот день и последующие несколько дней я чувствовала себя так, словно потеряла почву под ногами: реальности происходящего совсем не ощущалось. Порой меня охватывали эмоции в связи с этими событиями, и мне не удавалось сдерживать слезы. Как раз одним из таких тяжелых моментов стало чтение благодарственного письма лорд-канцлера. Когда он закончил читать и ко мне вернулось самообладание, я сказала о том, что большую важность имело объединение правительства в защиту тех принципов, в которые мы верили. И именно это явилось причиной моего самоотстранения. Кабинет министров должен объединиться, чтобы поддержать человека, который с большей вероятность одержит победу над Майклом Хезелтайном. Отказываясь от поста лидера, я даю дорогу другим для выдвижения: тем, кто не ощущает бремени озлобленности экс-министров, когда-то отстраненных от дел. Сплоченность рядов партии была жизненно необходимой. И сколько бы ни нашлось коллег, готовых выдвинуть свою кандидатуру: один, два или три, – важно, чтобы кабинет министров сохранил единство и выразил поддержку тем, кого бы они ни предпочли, в духе единства. Кен Бейкер от лица партии, а затем и Дуглас Херд как старший член кабинета министров выступили со своими краткими благодарственными речами. У меня больше не было мочи выносить все это, и из-за опасений, что полностью утрачу самообладание, я закрыла обсуждения, выразив надежду, что смогу предложить новому лидеру абсолютную и твердую поддержку. Затем был десятиминутный перерыв на протокольные звонки в секретариаты спикера, лидера оппозиции и лидера либеральной партии (до Джима Молино, лидера юнионистов, не удалось дозвониться), а в 9.25 соответствующим образом было опубликовано заявление. Затем заседание кабинета возобновилось. Тут все было почти как обычно. Различные вопросы: от таких банальных, как безуспешное совещание рыболовных предприятий, загубленное неграмотным итальянским председательством, и до тех, которые имели наиболее важное значение, таких как решение об увеличении наших сил в Персидском заливе с помощью отправки второй бронетанковой бригады. Мне кое-как удалось вникнуть во все подробности, и около 10.15 заседание кабинета министров официально закончилось. Но я предложила министрам задержаться. Было утешительно более или менее нормально побеседовать за кофе о том, что больше всего занимало наши мысли, а именно, о вероятных результатах второго голосования. После заседания кабинета министров я подписала личные послания президентам Бушу и Горбачеву, главам правительств Европейского сообщества и «Большой семерки», а также ряду лидеров стран Персидского залива. Дуглас и Джон теперь спешно собирали собственные кампании: они оба решили выдвинуть свои кандидатуры для голосования. Затем я поработала над текстом своего выступления на дебатах, которые должны были состояться во второй половине дня. Начиная с этого момента, тот тяжкий груз, который ранее обрушился на меня, становился все менее ощутимым. Дебаты по вотуму недоверия могли стать трудным испытанием, если бы я продолжила борьбу, когда такое большое число членов кабинета министров, младших министров и заднескамеечников было настроено против моего партийного руководства. Теперь же, после объявления о своем уходе, я вновь могла опереться на единую поддержку партии тори. Теперь это были бы «розы, розы вдоль пути». [Прим. перев.: Цитата из стихотворения английского поэта Роберта Браунинга «Патриот».] И поскольку это должно было стать моим последним крупным парламентским выступлением в качестве премьер-министра, я была намерена защитить успехи, достигнутые за последние одиннадцать лет, в соответствии с духом той борьбы, в которой мне удалось отстоять их. После краткой аудиенции у королевы я вернулась в правительственную резиденцию, чтобы пообедать. Мы с персоналом из моего обслуживания подняли бокалы и выпили у меня в рабочем кабинете. Я вдруг осознала: им ведь тоже пришлось задуматься о своем будущем, – и сейчас, и позднее я была почти так же готова утешить их, как и они старались утешить меня. Крофи начала собирать вещи. Джой разбирал незавершенные текущие дела. Дэнис освобождал свой рабочий стол. Но я не стала отказываться от обычного инструктивного совещания для подготовки к сессии вопросов парламентариев и приблизительно в 14.30 отправилась в палату общин.
Британскую внутриполитическую борьбу невозможно понять, если четко не представить себе обустройство палаты общин. Палата общин – это не просто еще один законодательный орган. В особых случаях, неведомо каким образом, она превращается в средоточие национального настроения. Как позднее подтвердится в комментариях новостных газет и в воспоминаниях присутствовавших на этой сессии, не у меня одной было ощущение накала страстей в этот день. И, казалось, словно эта самая напряженность, смешавшись с чувством облегчения оттого, что моя великая борьба против превосходящего по силам неприятеля завершена, придала крылья моим словам. В ходе ответов на вопросы парламентариев моя уверенность стала постепенно расти. Затем я опустилась на свое место, чтобы перевести дух и выслушать, как Нил Киннок зачитает свое вступительное слово перед началом дебатов по вотуму недоверия. Мистер Киннок за все те годы, что он находился на посту лидера оппозиции, еще ни разу меня не подводил. Его речь звучала насквозь фальшиво. То, с чем он выступал в этот раз, еще можно было бы воспринять, если бы я объявила о намерении продолжить борьбу и выдвинуть свою кандидатуру для второго голосования. Это была полная штампов партийная демагогия. Данью великодушию, которое ощущаось в палате общин в подобных случаях (и о котором его же заднескамеечник, Деннис Скиннер, деятель не из числа «умеренных» и мой давний оппонент в прениях, как раз собирался напомнить в реплике с места, впоследствии ставшей крылатой), могло стать явно нараставшее смущение на скамьях тори. Наверное, все сказанное им могло меня обезоружить и подорвать контроль, благодаря которому мне еще кое-как удавалось сдерживать срывающиеся эмоции. Но, напротив, ему удалось передать мне и тем, кто сидел на скамьях у меня за спиной, свое собственное партийное исступление и тем самым укрепить вновь обретенное единство тори – что, учитывая обстоятельства, являлось замечательным «достижением». Речь, которую я собиралась после него произнести, поднявшись со своего места, сегодня не значится в «хансарде» как блещущая особыми ораторскими приемами. [Прим. перев.: «Хансард» на английском политическом жаргоне означает официальный отчет о заседаниях парламента.] Это защитное слово в адрес достижений правительства, которое по каждому пункту отвечает на нападки оппозиции и которое опирается скорее на результаты работы отдела исследований консервативной партии, нежели на труды Берка. [Прим. перев.: Эдмунд Берк, английский парламентарий, политик, философ XVIII века.] Впрочем, во время его оглашения я воспринимала каждую фразу так, словно давала свидетельские показания на суде истории. Я говорила, как будто в последний раз в жизни, а не в последний раз на посту премьер-министра. И эта убедительность была настолько сильной, что произвела впечатление на палату общин. После обычных партийных перепалок с любителями позубоскалить из рядов оппозиции, я еще раз сформулировала свой принцип относительно Европы и напомнила о значительных изменениях, произошедших в мире со дня моего прихода на Даунинг-стрит. Я сказала:
«Десять лет назад восточная часть Европы находилась под тоталитарным гнетом, и ее народы не ведали ни прав, ни свобод. Сегодня мы имеем дело с Европой, где принципы демократии, верховенство права и основные права человека распространились еще дальше; где исчезла угроза нашей безопасности со стороны несметных вооруженных сил организации Варшавского договора; где разрушена Берлинская стена и где почти закончилась «холодная война». Эти глубокие перемены произошли не сами собой. Они были достигнуты благодаря мощи и численности сил обороны, а также благодаря отказу поддаваться на запугивание. Не найдется никого в восточной части Европы, кто бы не верил в то, что их страны смогли выйти из подневольного положения, если бы не западные правительства, которые с готовностью защищали свободу и которые сохраняли в людях надежду, что в один прекрасный день Восточная Европа заживет вольготно».
В завершении выступления я напомнила об участии в войнах на Фолклендах и в Персидском заливе – последняя должна была вот-вот разразиться:
«И можно почувствовать еще кое-что. Это чувство, что у этой страны есть предназначение: и вековая история, и опыт свидетельствуют о том, что когда нужно отстоять принципы, когда нужно встать на защиту добра и когда нужно одержать победу над злом – Британия возьмется за оружие. Потому что мы, со своей стороны, никогда не уклонялись от трудных решений, благодаря которым сегодня эта палата общин и эта страна могут положиться на нынешнее правительство».
Таким было мое защитное слово в адрес достижений правительства, которое я возглавляла в течение одиннадцати с половиной лет, которое я привела к победе на трех выборах подряд, которое запустило новую волну экономической свободы, которое влияло на формирование нынешнего облика стран от восточной части Европы и до Австралии, которое восстановило репутацию Британии как силы, с которой считаются во всем мире и которое в тот самый момент, когда наша историческая победа в «холодной войне» была закреплена решением, сделанным на конференции в Париже, решило больше не полагаться на мои услуги. Я опустилась на место под одобрительные возгласы коллег: придерживавшихся слабой позиции и придерживавшихся сильной позиции, сторонников и оппонентов, приверженцев и малодушных, – весь этот хор продолжал звенеть у меня в ушах, а я задумалась о том, чем бы мне хотелось заняться дальше. Но оставалась еще одна обязанность, которую я должна была исполнить: убедиться, что моим преемником станет Джон Мейджор. Мне хотелось – пожалуй, нужно было – верить в то, что он являлся тем человеком, который сможет сохранить и защитить мое наследие. Поэтому я с некой тревогой восприняла информацию о том, что некоторые из моих друзей надумали голосовать за Майкла Хезелтайна. Они сомневались в той роли, которую сторонники Джона Мейджора, такие как Ричард Райдер, Питер Лилли, Фрэнсис Мод и Норман Ламонт, сыграли в моем отстранении от власти. Им также казалось, что Майкл Хезелтайн, несмотря на все его недостатки, был влиятельной фигурой и смог бы взяться за дело, как и следовало лидеру. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы разубедить их в этом. В большинстве случаев мне это удалось. Но до этого я провела последний свой уик-энд в правительственной резиденции в Чекерсе. Я прибыла туда вечером в субботу, выехав сразу после довольно веселого семейного застолья в кругу друзей на Даунинг-стрит, 10. В первой половине дня в воскресенье мы с Дэнисом отправились на службу в церковь, а Крофи была занята закидыванием в «рейндж-ровер» шляпок, книг и всевозможных вещичек, которые должны были доставить в наш дом в лондонском Далвиче. Герсонс отвез наши крупные вещи. Мы с Дэнисом устроили для персонала в Чекерсе фуршет, чтобы попрощаться и поблагодарить за их доброе отношение в течение всех этих лет. Мне нравилось в Чекерсе, и я знала, что мне его будет не хватать. Я решила, что мне хотелось бы напоследок обойти весь дом еще раз, и мы прошли по комнатам с Дэнисом, пока тусклый свет зимнего солнца не сменился вечерними сумерками. С момента, как я объявила о своем уходе, фокус общественного внимания конечно же переместился на другой вопрос, кто станет моим преемником на этом посту. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы собрать поддержку в пользу Джона, не объявляя публично о том, что хотела бы, чтобы он одержал победу. Но впрочем, примерно к этому моменту я поняла, что ситуация сложилась несколько двусмысленная. С одной стороны, естественно, он стремился привлечь на свою сторону тех, кто поддерживал меня. С другой стороны, его кампания стремилась сделать особый упор на том, что Джон был «своим в доску». Шутка – в контексте замечаний относительно Персидского залива – о том, что якобы я хорошо умею «давать водителю советы с заднего кресла», спровоцировала вспышку раздражения в лагере сторонников Мейджора. К сожалению, именно так обстояли дела и такими же были перспективы. Я все же искренне обрадовалась, узнав о результатах выборов: Джон Мейджор – 185 голосов, Майкл Хезелтайн – 131 голос и Дуглас Херд – 56 голосов. Формально у Джона недоставало двух голосов, но Дуглас и Майкл сразу объявили о том, что готовы поддержать его в третьем голосовании. Он фактически стал новым премьер-министром. Я поздравила его и присоединилась к празднованиям на Даунинг-стрит. Но я не задержалась там долго: это был его вечер, а не мой. В среду, 28 ноября, был моим последним днем в должности. Все вещи были почти что собраны. Рано утром я прошла из своей комнаты в кабинет, чтобы взглянуть напоследок, не забыли ли там что-нибудь. Я была потрясена, обнаружив, что не могу туда попасть: ключа уже не было в связке. В 9.10 я вышла в прихожую. (Я должна была отправиться вскоре в Букингемский дворец на последнюю аудиенцию у королевы.) Как в день моего первого прибытия, здесь собрался весь персонал резиденции на Даунинг-стрит, 10. Я пожала руки своим личным секретарям и остальным, с кем я близко познакомилась за все эти годы. Некоторые плакали. Я пыталась сдерживать у себя слезы, но они полились сами собой, пока я спускалась по лестнице в зал вдоль аплодировавших мне людей, провожавших меня с должности – в точности как одиннадцать с лишним лет назад, когда они приветствовали меня, поздравляя с вхождением в должность. Перед тем как выйти, я задержалась, встав под руки с Дэнисом и Марком, чтобы собраться с мыслями. Крофи вытерла у меня со щеки след от туши – видимо, одной слезинке все-таки удалось пролиться без моего ведома. Двери распахнулись навстречу журналистам и фотографам. Я прошла к стойке с микрофонами и огласила короткое заявление, которое заканчивалось такими словами:
«Теперь настало время, чтобы открыть новую главу, и я желаю Джону Мейджору всего самого наилучшего. Он прекрасно послужит на благо дела, и у него есть задатки сильного премьер-министра, которым, я уверена, он станет в ближайшем будущем.
Я помахала на прощание рукой и села в машину рядом с Дэнисом – всегда рядом… Автомобиль понес нас прочь от журналистов и полицейских через высокие кованые ворота на Даунинг-стрит, прочь от красных телефонных будок и парламентских вопросов, встреч в верхах и партийных конференций, бюджетов и коммюнике, зала совещаний и прямых правительственных телефонов – ко всему, что бы ни готовило будущее.
Перечень аббревиатур
[Прим. перев.: Сокращения ниже приведены на английском языке; дана их расшифровка на русском языке, при этом аббревиатуры на русском языке приводятся частично, так как для некоторых терминов не существует принятых сокращений. Все министерства, органы власти и т. п. без указания страны относятся к Великобритании.]
ABM — противоракета
ACAS — Служба консультирования, примирения и арбитража
ANC — АНК, Африканский национальный конгресс
AUEW – Объединенный профсоюз машиностроителей
BL – BL, «Бритиш Лейланд» (впоследствии «Роувер Груп»)
BMD – ПРО, противоракетная оборона
BR – BR, «Бритиш Рейл»
BSC – BSC, корпорация «Бритиш стил»
CAP – единая сельскохозяйственная политика
CBI – Конфедерация британской промышленности
CEGB – Центральное энергетическое управление
CFCs – ХФУ, хлорфторуглероды
CFE – ОВСЕ, обычные вооруженные силы в Европе
CHOGM – Совещание глав правительств стран содружества
CND – организация «Движение за ядерное разоружение»
CPRS – Центральный секретариат по выработке политики
CPS – центр политических исследований
CSCE – Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе
DES – Министерство образования и науки
DHA – районный отдел здравоохранения
DHSS – министерство здравоохранения и социального обеспечения (разделено в 1988 году)
DoE – министерство по вопросам окружающей среды
DTI – министерство торговли и промышленности
DUP – Демократическая юнионистская партия
E – Комитет по вопросам экономики кабинета министров
EBRD – ЕБРР, Европейский банк реконструкции и развития
EC – ЕС, Европейское сообщество
ECJ – Европейский суд
ECST – Европейская конвенция о пресечении терроризма
Ecu – ЭКЮ, европейская валютная единица
EFL – предел внешнего финансирования
EFTA – ЕАСТ, Европейская ассоциация свободной торговли
EMS – ЕВС, Европейская валютная система
EMU – Экономический и финансовый союз
EPG – Группа видных деятелей (направленных в Южную Африку)
ERM – механизм валютных курсов (действующий в ЕВС)
FCO – министерство иностранных дел и по делам содружества
FSBR – финансовая ведомость и отчет об исполнении бюджета («красная книга»)
G7 – страны «Большой семерки» (Группа семи)
GATT – ГАТТ, Генеральное соглашение по тарифам и торговле
GDP – ВВП, валовой внутренний продукт
GLC – Совет Большого Лондона
GM – GM, «Дженерал моторс»
GM school – школа на государственном обеспечении
GNP – ВНП, валовой национальный продукт
H – Комитет по вопросам внутренних дел кабинета министров
HAT – трест жилищного строительства
HMI – Инспекция ее величества (в сфере школьного образования)
IDU – Международный демократический союз
IEA – Институт экономических проблем
IGC – межправительственная конференция
ILEA – Управление народного образования центрального Лондона
IMF – МВФ, Международный валютный фонд
INF – ЯССД, ядерные средства средней дальности
INLA – ИНОА, Ирландская национальная освободительная армия
IRA – ИРА, Ирландская республиканская армия
ISTC – Конфедерация профсоюзов черной металлургии
LEA – местные органы народного образования
MCAs – суммы валютной компенсации
MEZ – морская запретная зона
MIRVs – РГЧИН, разделяющаяся головная часть с боеголовками индивидуального наведения
MLR – минимальная ссудная ставка
MNF – многонациональные силы
MoD – министерство обороны
MSC – комиссия по трудоустройству
MTFS – среднесрочная финансовая стратегия
M0 – M0, денежная база в Великобритании
M3 – фунт стерлингов M3, агрегат (показатель) денежной массы в обращении
NACODS – Национальная ассоциация шахтных бригадиров, депутатов и взрывников
NADs – Национальные директора по вооружениям
NATO – НАТО, Организация Североатлантического договора
NCB – Национальное управление угольной промышленности (впоследствии «Бритиш коул»)
NDLS – Национальный трудовой кодекс портов
NEB – Национальное управление по предпринимательству
NEDC – Совет национального экономического развития («Недди»)
NGA – профсоюз типографских рабочих
NHS – государственная служба здравоохранения
NIO – министерство по делам Северной Ирландии
NUM – Национальный союз шахтеров
OAS – ОАГ, Организация американских государств
OD – Комитет кабинета по иностранным делам и обороне
OD(SA) – подкомитет OD, возглавлявший военные действия во время Фолклендской войны
OECS – ОВКГ, Организация восточнокарибских государств
OPEC – ОПЕК, Организация стран – экспортеров нефти
OUP – Официальная юнионистская партия (партия ольстерских юнионистов).
PLO – ООП, Организация освобождения Палестины
PPS – парламентский секретарь премьер-министра
PSBR – потребность государственного сектора в заемных средствах
PSDR – выплата долга государственного сектора
RPI – ИРЦ, индекс розничных цен
RUC – королевские констебли Ольстера
SALT – ОСВ-ИИ, Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений
SAS – Специальный военно-воздушный полк
SDLP – СДЛП, социал-демократическая лейбористская партия
SDP – СДП, социал-демократическая партия
SDI – СОИ, Стратегическая оборонная инициатива
SLCM – крылатая ракета морского базирования
SNF – ЯСМД, ядерные средства меньшей дальности
SSA – стандартне исчисление затрат
START – СНВ, Договоры о сокращении и ограничении стратегических наступательных вооружений
TASM – тактическая ракета класса «воздух – земля»
TEZ – ОЗП, общая запретная зона
TGWU – Союз транспортных и неквалифицированных рабочих
TUC – БКТ, Британский конгресс тред-юнионов
UDR – полк обороны Ольстера
UNSCR – резолюция Совета Безопасности Организации Объединенных Наций
VAT – НДС, налог на добавленную стоимость
WEU – ЗЕС, Западноевропейский союз