Автобиография Тэтчер Маргарет

Глава 15

В водоворот

Мой первый Европейский совет состоялся в Страсбурге 21 и 22 июня 1979 года.

Я была уверена, что канцлер Шмидт вынес из наших предыдущих дискуссий четкое понимание моего намерения бороться за значительные сокращения вклада Британии в общий бюджет. Я надеялась, что он передаст сообщение президенту Жискару, который был председателем саммита; они оба являлись бывшими министрами финансов и должны были хорошо понимать точку зрения Британии. (Я не могла не заметить, что они разговаривали друг с другом на английском языке: но я была слишком тактичной, чтобы отметить это вслух).

Обстоятельства проблемы Британии с бюджетом не нужно долго объяснять, однако точные детали были предельно сложны. На момент переговоров о вступлении Британии мы получили уверение (о чем я продолжала напоминать другим государствам-членам) в том, что:

В случае возникновения неприемлемой ситуации в рамках существующего Сообщества или расширенного Сообщества, само выживание Сообщества потребует от институтов [Сообщества] найти разумные решения.

Причина, по которой подобное уверение было важным, заключалась в том, уникальный формат торговли Британии делал ее очень значительным вкладчиком в бюджет Европейского сообщества – настолько крупным, что ситуация была неприемлемой. Мы традиционно импортировали гораздо больше из стран, не являвшихся членами Европейского сообщества, чем остальные члены сообщества, в частности что касалось пищевых товаров. Это означало, что мы платили больше в бюджет сообщества в форме тарифов, которые оно накладывало. В противоположность этому, бюджет Сообщества сам по себе предрасположен в пользу поддержки фермеров помощи Единой Сельскохозяйственной Политики (CAP): в самом деле, когда мы пришли на свой пост, больше 70 процентов бюджета тратилось таким образом. CAP управлялась – и управляется – в расточительном режиме. Сброс этих излишков за пределы ЕС искажает мировой рынок продуктов питания и угрожает существованию свободной торговли между ведущими экономиками. Экономика Британии меньше полагается на сельское хозяйство, нежели экономика большинства других стран Содружества, и наши фермы в целом больше и эффективнее, чем во Франции или Германии; как результат, мы получаем меньше субсидий, чем они. Британия традиционно получала львиную долю чеков несельскохозяйственных программ Сообщества (таких, как региональное и социальное финансирование), но рост этих программ был ограничен влиянием фермерского лобби в Европе и международной рецессией.

Предыдущее лейбористское правительство прекрасно разыграло «пересмотр» условий изначального вступления Британии. В 1975 году финансовый механизм для ограничения нашего вклада был разработан в своей принципиальной основе; но его так и не запустили, и не смогли бы запустить без пересмотра его изначально оговоренных условий. Как результат, четкое соглашение, которого мы могли бы придерживаться с нашими партнерами по Сообществу, отсутствовало.

Еще одно направление претерпело спад: уровень благосостояния Британии, в сравнении с ее европейскими соседями, стабильно упал. Несмотря на нефть Северного моря, к 1979 году Британия обладала только седьмым по счету ВВП на душу населения среди стран-членов сообщества. И при этом от нас все равно ждали, что мы станем крупнейшим донором.

Таким образом моя политика изначально была нацелена на то, чтобы ограничить повреждения и искажения, вызванные CAP, и перенести финансовые реалии на расходы Сообщества. Но на встрече Сообщества в Страсбурге у меня также были краткосрочные цели. Во-первых, я стремилась поднять вопрос бюджета незамедлительно, чтобы добиться признания необходимости действий. Во-вторых, я хотела добиться ото всех жесткого обязательства, что на следующей встрече в Дублине Комиссия выступит с предложениями по решению этой проблемы.

Если я рассчитывала на то, что проблема бюджета захватит умы, ее нужно было поднять в первый день, поскольку коммюнике всегда разрабатывается чиновниками накануне вечером, готовое к дискуссии на следующее утро. Во время ленча я побеседовала с президентом Жискаром о том, чего я хотела, и у меня сложилось устойчивое впечатление, что мы сможем разобраться с бюджетом на раннем этапе.

Но когда мы вернулись, быстро стало ясно, что он намеревался следовать своей предыдущей программе. По крайней мере, я была хорошо проинструктирована и приняла активное участие в дискуссии об энергетике и мировой экономике. Я подчеркнула, что Британия не дрогнула перед тяжелыми решениями, которые потребовались для того, чтобы избавиться от этих сложностей, и что мы производили значительные сокращения бюджетных затрат. К 6:20 вечера мы пришли к решению, что если то возможно, мы будем сдерживать импорт нефти в Сообщество в период между 1980 и 1985 годами на уровне не выше 1978 года. Мы твердо вознамерились продолжать борьбу с инфляцией. Неизбежно, как я полагаю, мы пришли к согласию о необходимости сказать что-то о «сближении» экономической эффективности стран-членов (классический пример евро-жаргона). Фактически, мы сделали все, за исключением то, что я больше всего хотела, чтобы нам удалось перехватить вопрос бюджета.

К счастью, меня предупредили, что может произойти дальше. Президент Жискар предложил, что по мере того, как время идет и приближается пора готовиться к ужину, вопрос бюджета следует обсудить на следующий день. Разве премьер-министр Соединенного Королевства не согласится? И вот так на своем первом Европейском совете мне пришлось сказать «нет». Как выяснилось, поздний час сыграл мне на руку: к заключению часто становится проще прийти, если время поджимает, а разумы устремляются в сторону французской высокой кухни. Я выложила факты, и было принято решение включить в коммюнике инструкции к Комиссии подготовить предложения для следующего Совета по решению этой проблемы. Поэтому, с небольшим опозданием, мы перешли к ужину. Спор всегда подогревает аппетит.

У Страсбурга был один твердый результат: он прямо поставил вопрос несправедливости бюджета Британии на повестку дня. Я чувствовала, что произвожу впечатление человека, настроенного серьезно, и позже узнала, что это чувство было верным. Также именно в Страсбурге я случайно услышала от иностранного правительственного чиновника ремарку, которая порадовала меня больше всего остального на моей памяти – он сказал: «Британия вернулась».

Многие из более общих вопросов, обсуждавшихся в Страсбурге, вновь были подняты в еще более величественной обстановке экономического саммита семи главных западных индустриальных держав в Токио («Группа семи» или G7 сокращенно). Как только я закончила свой доклад, посвященный Совету в Страсбурге, в Палате Общин, мы выехали в Хитроу, откуда нам предстоял долгий полет в Японию. Цены на нефть и их влияние на экономику снова должны были оказаться в центре повестки дня. Предыдущий саммит G7 состоялся в Бонне в 1978 году, когда доктрина о «требовании тонкой настройки» была в моде.

От Германии тогда ожидали, что она станет «локомотивом» роста, вытягивающим мир из рецессии. Как предстояло канцлеру Шмидту сообщить саммиту лидеров в Токио, основным результатом это было поднять уровень инфляции в Германии: он не пойдет по этому пути еще раз. В Бонне не присутствовало новых глав правительств и преобладали старые методы. В Токио, напротив, было трое новичков – премьер-министр Японии и председатель конференции господин Охира, новый премьер-министр Канады Джо Кларк и я. Помимо меня, самыми сильными сторонниками экономики свободного рынка были Гельмут Шмидт и, в еще большей степени, граф Отто фон Ламбсдорф, его министр финансов.

Вскоре после моего прибытия, я направилась на встречу с президентом Картером в посольстве Соединенных Штатов, где мы обсудили наш подход к вопросам, которые возникнут, в частности – потребление электроэнергии, который представлял особенную проблему, сопряженную со значительными политическими последствиями для США. Джимми Картер просто не мог не нравиться. Он был глубоко верующим христианином и человеком нескрываемо искренним. Он был также человеком незаурядных интеллектуальных способностей и, что редко встречается среди ученых, был силен в науке и научном методе. Но он скорее пришел на свой пост как наследник Уотергейта, нежели потому, что смог убедить американцев в правильности своего анализа окружающего мира. И, в самом деле, этот анализ имел серьезные недостатки. У него не было четкого представления об экономике, и поэтому он был предрасположен к уходу в тщетный нерегламентированный интервенционизм, когда возникали проблемы. В международных вопросах он находился под чрезмерным влиянием набиравших силу в партии демократов доктрин о том, что угроза коммунизма преувеличена, и что вмешательство США с целью поддержки диктаторов правого крыла было столь же преступным. Поэтому его поразили и сбили с толку такие события, как вторжение СССР в Афганистан и захват американских дипломатов в заложники в Иране. И в целом у него широко видения будущего в Америке, поэтому перед лицом трудностей ему оставалось лишь проповедовать строгую доктрину ограничения роста, которая была неприятна и даже чужда американским представлениям.

Собрание началось, как обычно, с коротких общих выступлений каждого из глав правительства. Канцлер Шмидт выступал передо мной в первой сессии и после меня во второй. Оказалось, что мы делаем упор на одни и те же вопросы – необходимость борьбы с инфляцией и ключевая роль ценового механизма в ограничении потребления энергии. Мои доводы явно были хорошо приняты – в немалой степени немцами, как впоследствии сообщил нам граф Ламбсдорф. Возможно, это было сотрудничество, наиболее приближенное к англо-германскому союзу. Я отметила, что многие из наших нынешних трудностей произошли из-за преследования кейнсианских положений с их упором на дефицитное финансирование социальных расходов, и я подчеркивала необходимость контроля над денежным обеспечением для победы над инфляцией. Далее, после того как господин Охира и канцлер Шмидт продолжили эту линию, последовало экстраординарное выступление президента Жискара, в котором он с воодушевлением выступил в защиту лорда Кейнса и отчетливо опроверг базовый свободно-рыночный подход как избыточно дефляционный. С. Андреотти, премьер-министр Италии, поддержал точку зрения Франции. Это было явное проявление фундаментальных философских различий, которые разделяют Сообщество.

Трудно переоценить качество председательства Японии. На одном из этапов я вмешалась, чтобы прояснить для чиновников – «шерпас», как их называют – какой именно из проектов коммюнике мы обсуждали. Пока нас развлекали в тот вечер на банкете, устроенном Императором Японии, шерпас начали свою работу. Примерно в 2 часа ночи, все еще в вечернем платье, я направилась проверить работу составителей коммюнике. Я обнаружила, что они оттачивают ранний текст в свете наших обсуждений и вводят альтернативные формы слов в тех местах, где от саммита потребуются решения. Я надеялась, мы сможем быть настолько же практичными, какими совершенно точно были они.

На следующий день мы снова встретились во дворце Акасака, чтобы продолжить работу над коммюнике, что всегда оказывается утомительным и затяжным процессом. Наличествовали некоторые разногласия между американцами и европейцами касательно базового года, на который наметить различные задачи по снижению импорта нефти. Но для меня наибольшим откровением стала дискуссия, затрагивавшая цель Японии. Практически до последнего момента было совершенно неясно, позволят ли советники господину Охире озвучить цифру вообще. Когда в конце японская сторона все же озвучила свои цифры, ни у кого не было ни малейшего представления о том, какое сокращение они составляли, и было ли оно вообще; но президент Картер их все равно тепло поздравил.

Итак, коммюнике было выпущено, и началась традиционная пресс-конференция. Самое важное из принятых решений не имело ничего общего с пересмотром потребления нефти. Оно заключалось в том, что вопреки склонностям нескольких членов G7, мы не собирались попасть в такую западню, как попытки достичь новой инфляции спроса. Это был полезный сигнал на будущее.

Из Токио я полетела в Канберру. Это был мой первый визит в Австралию, хотя ему и предстояло быть коротким. У меня было время встретиться с моей дочерью, Кэрол, которая работала там журналисткой, но моей основной задачей были переговоры с Малькольмом Фрейзером, Премьер-министром Австралии. Я рассказала ему о том, что происходило в Токио. Но, что еще важнее, мы обсудили предстоящую конференцию Содружества в Лусаке, на которой неизбежно главным вопросом станет Родезия. В ближайшие восемь месяцев Родезии предстояло занять значительную часть моей жизни.

Родезия была долговременным постоянным источником горя для нескольких британских правительств подряд, но выборы в апреле 1979 года фундаментально изменили всю позицию. При новой конституции епископ Музорева был избран главой правительства чернокожего большинства при 64 % явке чернокожего большинства электората. Партии «Патриотического Фронта» – партизаны Роберта Мугабе и Джошуа Нкомо – не принимали участия в выборах. Викон Мертона Бойд – бывший секретарь Консервативной партии по колониальным вопросам – посетил выборы в качестве наблюдателя и доложил мне, что выборы были проведены честно.

Однако я хорошо знала, что больше всего народу Родезии сейчас были нужны мир и стабильность. Именно война, которую непреклонно вели партизаны, заставила белое меньшинство пойти на уступки: эту войну нужно было закончить. Для того, чтобы принести мир, нам нужно было либо завоевать международное одобрение нового режима, либо внести изменения, которые смогут такое одобрение завоевать.

Первой и требующей незамедлительного решения проблемой было отношение соседних африканских государств «линии фронта». Мы направили лорда Харлеха, другого бывшего консервативного министра и бывшего посла в Вашингтоне на переговоры с президентами Замбии, Танзании, Ботсваны, Малави и Анголы. Он также ездил в Мозамбик и Нигерию. На этом этапе мне совершенно не хотелось, чтобы он разговаривал с мистером Мугабе и мистером Нкомо: их войска совершали зверства, которые вызывали отвращение у каждого, и я намеревалась избегать переговоров с террористами за рубежом, так же как стремилась избегать их в своей стране. Однако согласно точке зрения Питера Керрингтона было необходимо завоевать наибольшее максимальное расположение режима Родезии, поскольку в руках этой страны был ключ ко всему южноафриканскому региону.

Поэтому лорд Харлех все-таки встретился с лидерами Патриотического Фронта, и в июле Организация Африканского Единства (ОАЕ) объявила Патриотический Фронт единственным аутентичным представителем интересов народа Зимбабве. Черные африканские государства придерживались видения правительства Музоревы как всего лишь фасада для продолжения правления белого меньшинства. Тот факт, что это значительно принизило изменения, на которые повлияло внутреннее решение проблем, никоим образом не уменьшил последствия их отношения к Родезии.

Тем не менее, эта ситуация представляла в наше распоряжение определенные возможности, если суметь ими воспользоваться. Во-первых, почти все считали, что именно Британия должна решить эту проблему, и даже если это зачастую делало нас объектом для критики, у нас также были относительно развязаны руки, если мы знали, как этим воспользоваться. Во-вторых, налицо была усталость всех участвующих сторон, не только самих жителей Родезии. Для окружающих африканских государств оказалось дорого, нестабильно и опасно держать у себя две партизанские армии. Утверждалось, что численность войск Нкомо в Замбии превосходила численность вооруженных сил самой Замбии.

Наилучшей возможностью для нашего прорыва была грядущая конференция Содружества в Лусаке. Это должна была быть первая регулярная встреча глав правительств Содружества, проведенная в Африке. Она примыкала к родезийской зоне боевых действий. Также она не имела выхода к морю, поэтому Королева, которая традиционно присутствует в первые дни в качестве Главы Содружества (хотя она не открывает и не посещает встречу) не могла воспользоваться королевской яхтой «Британния». Соответственно, был целый ряд беспокойств касательно безопасности Ее Величества, быть советником по которому входило в мои обязанности. Я считала, что не было причин опасаться, что ее визит не пройдет своим чередом, и ее встретили с огромным восторгом. Я, напротив, была отнюдь не самым любимым человеком, когда поздно вечером в понедельник 30 июля прибыла в Лусаку и оказалась на враждебной и трудной пресс-конференции.

Нашей стратегией было взять на себя всю ответственность за достижение соглашения. В Лусаке задачей было убедить лидеров Содружества принять это и признать, что ответственность за проблему Родезии лежала не на всем Содружестве в целом. Чтобы добиться этого результата, нам следовало ясно обозначить, что Британия готова будет восстановить свое влияние в Родезии и провести новые выборы. Мы также знали, что придется внести значительные изменения в конституцию Родезии, если после выборов новое правительство планирует получить международное признание и быть принятым. Такие изменения можно было осуществить только при помощи некой конституционной конференции, на которой присутствовали бы все стороны. Решение, проводить такую конференцию, или нет, во многом должно было зависеть от того, как все пройдет в Лусаке, где принимающей стороной был президент Кеннет Каунда.

Было решено отложить дебаты по Южной Африке до пятницы, чтобы после них главы правительств могли отправиться на традиционный неформальный уикенд для частных переговоров касательно будущего Родезии. Моей задачей было завоевать поддержку ключевых фигур. Была собрана небольшая группа, состоящая из меня, Питера Керрингтона, мистера (ныне сэр) Сонни Рамфала, генерального секретаря Содружества, президента Замбии Каунды, президента Танзании Ньерере, господ Фрейзера и Мэнли, премьер-министров Австралии и Ямайки и мистера Адефопе, представителя Нигерии. Сэр Антони Дафф, который входил в мою команду, подготовил основные пункты соглашения. Наша встреча успешно завершилась в обед в воскресенье, и полную версию соглашения предстояло обсудить и одобрить всей конференцией утром в понедельник. Однако в воскресенье днем Малькольм Фрейзер решил проинформировать австралийскую прессу. Это потребовало стремительных и нестандартных действий.

В тот вечер мы все посетили службу в кафедральном соборе Лусаки, где к нашему удобству была долгая противоречивая проповедь архиепископа. Мне уже сообщили, что прессе известна суть того, что было решено. Сонни Рамфал и я сидели рядом. Он должен был читать первый фрагмент, я – второй. После того, как он прочитал свой, я показала ему записку, полученную от Питера Керрингтона о вмешательстве Малькольма Фрейзера с предложением сообщить британской прессе о том, что произошло. На обороте моего листка с псалмами, пока я читала второй фрагмент, мистер Рамфал написал альтернативное предложение. Главы правительств были в тот вечер приглашены на барбекю на конференц-виллу Малькольма Фрейзера: мы могли провести там встречу и договориться о немедленной публикации коммюнике. Это показалось мне превосходной идеей, и так же прошла сама встреча. Я была не слишком довольна Малькольмом Фрейзером. Но итог был удовлетворительным. В самом деле, для большинства из нас было облегчением, что все прошло столь дружелюбно и что наши слушания могли таким образом закончиться на день раньше.

Я возвратилась домой утром в среду. Я была вполне довольна тем, что было достигнуто, во многом Питером Керрингтоном и Тони Даффом. Многие считали, что нам не удастся вернуться из Лусаки с соглашением на тех условиях, которых мы хотели. Мы доказали им обратное.

Соответственно, Британия созвала конституционную конференцию для заинтересованных сторон в Ланкастер Хаус в Лондоне в сентябре. Подчеркивалось, что ее целью были не только переговоры, но и урегулирование вопроса. Питер Керрингтон был председателем конференции, вел ее очень профессионально и следил за ее работой день за днем. Мои задачи находились за ее пределами. Главы государств «линии фронта» прибыли в Лондон лично или прислали своих верховных комиссаров, чтобы встретиться со мной и сообщить о прогрессе. Президент Мозамбика Макел особенно помогал оказывать давление на Роберта Мугабе. Я также устроила ужин для президента Ньерере, еще одного сильного сторонника Мугабе. Он был озабочен тем, как соединить три отдельных армии – две партизанских и армию Родезии – в одну; эту задачу предстояло взвалить на свои плечи британской армии.

После окончания конференции все три соперничающих лидера – епископ Музорева, Роберт Мугабе и Джошуа Нкомо – прибыли, чтобы увидеться со мной в Номере 10. Они пребывали в задумчивости, размышляя о будущем. У меня сложилось четкое впечатление, что каждый из них ждал своей победы. Полагаю, это также было справедливо.

Возможно, самый чувствительный аспект нашего подхода был связан с промежуточной договоренностью: мне было ясно, по конституционным и практическим причинам Британия должна восстановить прямое влияние в Родезии до окончания выборов. 15 ноября был представлен законопроект, создающий основания для назначения губернатора и для ликвидации санкций сразу по его прибытии в Родезию. Кристофер Соумс принял этот пост. Решение направить его в качестве губернатора в Солсбери 12 декабря, даже до того, как Патриотический Фронт принял условия о прекращении огня, естественно означало определенный риск и подверглось значительной критике в то время. Но мы понимали, что темпы нужно было сохранять. К тому же на стороне Кристофера были не только авторитет министра Кабинета и обширный дипломатический опыт – он и его супруга Мэри обладали именно тем стилем, который был нужен для того, чтобы справиться с этой предельно деликатной и требовательной работой. Сильное давление со стороны США и государств «линии фронта» в итоге заставило Патриотический Фронт принять предложение прекращения огня 17 декабря, и соглашение окончательно было подписано 21 декабря.

Итог выборов хорошо известен. Партия мистера Мугабе, к удивлению для большинства, победила с огромным отрывом. 18 апреля Родезия наконец обрела независимость как Республика Зимбабве.

Было печально, что Родезия/Зимбабве оказалась с марксистским правительством на континенте, где и так было слишком много марксистов, неверно расходующих ресурсы своих стран. Но политические и военные реалии слишком очевидно оставались на стороне партизанских лидеров. Когда вопрос Родезии был окончательно решен, Британия снова стала играть ведущую роль в работе с остальными проблемами Содружества – и особенно с африканскими – включая актуальную проблему будущего Намибии и более далеко идущей задачи по проведению мирных изменений в Южной Африке. Британия продемонстрировала свою способность, совмещая честные договоренности и упорную дипломатию – решить один из самых неподатливых споров, происходящих из ее колониального прошлого.

Поскольку конференция в Ланкастер Хаус продолжалась, мне нужно было обратить свои мысли в сторону тревожного вопроса переговоров о значительном сокращении суммарного вклада Британии в бюджет Европейского сообщества. Наконец были обозначены цифры этого вклада, стало быть и отрицать масштабы проблемы было труднее.

На следующем Совете – в Дублине в конце ноября, при том, что ирландцы теперь занимали президентский пост в Европейском сообществе – вопрос нашего вклада в бюджет довлел над остальными. Угроза безопасности со стороны ИРА требовала, чтобы меня разместили на ночь в потрясающе изолированном дублинском замке, и ирландская пресса наслаждалась самой идеей того, что я спала в кровати, которой пользовалась Королева Виктория в 1897 году – хотя у меня было над ней такое преимущество, как наличие переносного душа в своей комнате. На самом деле, за мной тщательно присматривали. Пожалуй, гостеприимство было лучшей чертой этого визита и контрастировало с атмосферой самих встреч, которая была предельно враждебной и продолжала ухудшаться.

Совет открылся достаточно дружелюбно в Финикс Парк в официальной резиденции президента Ирландии, где он устроил ленч. Вернувшись в Совет в дублинском замке, мы приступили к делу. Моя открывающая речь обозначила факты нашего вопроса в некоторой степени более подробно, нежели в Страсбурге, и я детально разбирала их на последовавших за ней оживленных дебатах. Было много споров по поводу цифр, в корне которых лежал скрытый и сложный вопрос – как подсчитать потери и приобретения для отдельных государств в результате работы CAP. Но как бы ни подсчитывалась сумма, не было сомнений в том, что Соединенное Королевство делало колоссальный суммарный вклад, и если его не уменьшить, он вскоре станет крупнейшим.

Мы выдвинули свои предложения по бюджету. Но Комиссия выступила со своими собственными, и я была готова принять их простой подход в качестве отправной точки. Сперва они предложили предпринять меры, чтобы сместить нагрузку программ расходов Сообщества. Беда была в том, что это займет слишком много времени – если произойдет вообще. Во-вторых, они дополнительно предложили специфические затраты на проекты Соединенного Королевства чтобы увеличить наши денежные поступления. Но подходящих для этого проектов попросту не было. Наконец, с точки зрения вклада, коррекционный механизм 1975 года пока не справился с задачей сокращения наших платежей. Реформирование его на условиях, предлагаемых Комиссией, помогло бы сократить наши суммарные вложения – но все равно недостаточно: нам бы все равно пришлось вкладывать примерно столько же, сколько Германия, и гораздо больше, чем Франция.

Также я сделала одно заявление, которое в итоге оказалось значимым. Я сказала, что «соглашение [должно] существовать столько же, сколько и сама проблема». Тогда мне казалось, даже сильнее, чем к окончанию Совета, что мы попросту не могли так воевать каждый год, чтобы достичь единогласия и общего понимания того, что следовало сделать очевидным с самого начала.

Очень быстро стало понятно, что я не смогу заставить других глав правительств видеть вещи в этом свете. Некоторые, например премьер-министр Голландии господин Андриес Ван Агт, были разумны, но большинство – нет. У меня сложилось твердое убеждение, что они вознамерились проверить, была ли я готова и намерена ли дать им отпор. Они были намерены сохранить у себя столько наших денег, сколько могли. К тому моменту, как Совет сломался, Британии была предложена компенсация лишь 350 миллионов фунтов, что подразумевало суммарный вклад ни много ни мало в 650 миллионов фунтов. Эта компенсация была попросту слишком мала, и я не собиралась ее принимать. Я согласилась, что нужно провести еще один Совет для дальнейшего обсуждения этого вопроса, но я не испытывала излишнего оптимизма после того, что увидела и услышала в Дублине, и чего я не намеревалась принимать, так это настроения честности, поскольку оно явно не входило в общее уравнение.

На пресс-конференции после Совета я жестко выступила с защитой нашей позиции. Я сказала, что другим государствам не следовало «ждать, что я соглашусь на треть ломтя». Я также отказалась принять компромиссную риторику касательно «личных ресурсов». Я продолжала без извинений утверждать, что мы говорим о деньгах Британии, а не Европы. Я сказала:

– Я говорю только о наших деньгах – не о чьих-то еще; должна быть компенсация наших денег, которая поставит наши денежные поступления на средний уровень поступлений Сообщества.

Большинство прочих глав правительств пришли в ярость.

Мы использовали период между окончанием встречи в Дублине и следующим Европейским советом для отстаивания своих интересов. 25 февраля Гельмут Шмидт снова прибыл в Лондон. Наши переговоры сосредоточились на вопросе нашего вклада в бюджет и на неоднократно озвученном желании германского канцлера видеть фунт стерлинга в рамках ERM и – вопреки привычно обманчивым сообщениям прессы – они были полезными и достаточно радостными. 27–28 марта прошел полномасштабный англо-германский саммит в Лондоне. Я вновь стремилась сделать акцент на том, насколько серьезен для нас был вопрос британской доли. Впоследствии я узнала, что Гельмут Шмидт говорил другим главам правительств Сообщества, что если не будет принято решение, существует опасность того, что мы приостановим вложения Британии в Сообщество. Я произвела желаемое впечатление. Европейский совет, назначенный на 31 марта и 1 апреля пришлось отложить из-за политического кризиса в Италии (не самое необычное явление), но мы настояли на проведении нового Совета до конца апреля, и он, наконец, был созван на воскресенье и понедельник 27 и 28 числа в Люксембурге.

Атмосфера в Люксембурге оказалась на порядок лучше, чем в Дублине. Но мы так и не дошли до обсуждения бюджета в ходе первой сессии. В самом деле, только после ужина и обычного международного tour de table я получила согласие на возвращение к эффективным переговорам в этот вечер. Французы были основным камнем преткновения: предложения, с которыми выступили их представители, оказались менее полезными для нас, чем нам показались предложения президента Жискара. Тем временем министры сельского хозяйства из прочих правительств Сообщества согласились с пакетом предложений, который должен был поднять цены ферм, вновь увеличивая пропорцию бюджета Сообщества в сельском хозяйстве (что весьма противоречило предложениям, озвученным в Дублине) и давая французам режим овечьего мяса, который был в определенной мере именно тем, чего они хотели. На этом отчетливо неблагоприятном – для нас – фоне мы в итоге получили предложение ограничить наш суммарный вклад примерно 325 миллионами, применительно только к 1980 году. Согласно последующему предложению наш суммарный взнос должен был быть также ограничен примерно 550 миллионами на 1981 год.

Моя реакция на это была очень незначительной. Но в первую очередь я была не готова к договоренности, которая должна была действовать всего два года. Гельмут Шмидт, Рой Дженкинс (Президент Комиссии) и почти все остальные уговаривали меня согласиться. Но я не намеревалась на следующий год сталкиваться с проблемой и сопряженным с ней настроем. Так что я отвергла предложение.

На самом деле мы были гораздо ближе к соглашению, чем принято было считать. Значительный прогресс был достигнут в достижении соглашения о значительном снижении нашего взноса. Оставалось лишь сохранить это снижение на протяжении первых двух лет с надежным заделом на третий. У нас был ряд мощных рычагов, на которые мы могли надавить для достижения этой цели. Французская сторона все больше впадала в отчаяние в попытках достичь своих целей в Совете по сельскому хозяйству. Немцы также жаждали увидеть более высокие цены сельского хозяйства. Важнее всего было то, что Сообщество, как мы считали, должно было скорее всего достичь лимита своих финансовых ресурсов в 1982 году. Его постоянные избыточные траты нагоняли его, и больших ресурсов можно было добиться лишь через согласие Британии. В итоге наша позиция для переговоров была прочной. Вскоре стало очевидно, что Люксембург, вслед за столкновениями в Дублине, дал нужный эффект. Несмотря на разговоры о том, что люксембургское предложение теперь было «отозвано», имелось свидетельство общего желания решить проблему бюджета до следующего полного Европейского совета в Венеции в июне. Самым простым способом достичь этого виделся созыв Собрания министров иностранных дел.

Питер Керрингтон, получив от меня свой мандат, полетел в Брюссель в четверг 29 мая с Яном Гилмором. После марафоноподобной восемнадцатичасовой сессии они привезли обратно то, что они считали приемлемым соглашением, прибыв к обеду в пятницу, чтобы отчитаться передо мной в Чекерсе.

Моя немедленная реакция отнюдь не была радостной. Договор включал в себя суммарный взнос в бюджет в 1980 году, превышавший намеченный в Люксембурге. Из цифр, представленных Питером, следовало, что нам предстояло меньше платить в 1981 году,^ хотя в некоторой степени это было уловкой, отражавшей различные предположения касательно размера суммарного бюджета за этот год. Но у брюссельского предложения было одно огромное преимущество: теперь оно предлагало нам трехгодовое решение. Нам пообещали значительный пересмотр проблемы бюджета к середине 1981 года, и если она не будет решена (как в итоге и вышло), Комиссия будет выдвигать предложения в рамках формулы на 1980 – 81 год, и Совет будет действовать соответственно. Прочие элементы брюссельского пакета, касавшиеся сельского хозяйства, скотоводства и рыболовства были более-менее приемлемыми. Мы согласились на пятипроцентный подъем фермерских цен. В целом договоренность намечала компенсацию в две третьих от нашего суммарного взноса и являла собой значительный прогресс по сравнению с той позицией, которую унаследовало Правительство. Поэтому я решила принять это предложение.

Более широкие международные отношения не стояли на месте, пока мы были заняты приведением Родезии к законной независимости и переговорами о сокращении нашего взноса в бюджет Сообщества. В ноябре 1979 года сорок девять работников американского дипломатического корпуса были взяты в заложники в Иране, что стало источником глубокого и нарастающего унижения для величайшей державы Запада. В декабре по приглашению президента Картера я совершила кратковременный визит в Соединенные Штаты – первый из многих на моем посту премьер-министра. В короткой речи на приеме в честь меня в Белом Доме я постаралась утвердить мою поддержку ведущей позиции США на Западе.

А 1979 году мир достиг одного из важнейших водоразделов, который почти для всех оказался неожиданностью: советское вторжение в Афганистан. В апреле 1978 года правительство Афганистана было свергнуто в ходе инспирированного коммунистами заговора; было установлено просоветское правительство, которое было встречено сильной оппозицией и в конце концов восстанием. В сентябре 1979 года новый президент, Тараки, сам был свергнут и убит своим заместителем Хафизуллой Амином. 27 декабря Амин был свергнут и убит и заменен Бабраком Кармалем, режим которого был подкреплен тысячами советских военнослужащих.

Возможно, я меньше других была шокирована вторжением в Афганистан. Я давно понимала, что Советский Союз вероломно воспользовался разрядкой напряжения, чтобы использовать в своих интересах слабость и разлад на Западе. Я знала повадки этого зверя.

То, что произошло в Афганистане было лишь частью более широкой картины. Советский Союз подстрекал Кубу и Восточную Германию расширять свои цели и амбиции в Африке. Они прорабатывали дальнейшее распространение коммунизма на страны третьего мира и формировали вооруженные силы, значительно превосходившие оборонные нужды. Какими бы ни были их непосредственные мотивы, они должны были осознавать, что они угрожают стабильности в Пакистане и Иране и находятся в 300 милях от пролива Гормуз. Более того, сама по себе плохая ситуация могла стать еще худшим прецедентом. Были и другие области мира, где Советский Союз мог предпочесть агрессию дипломатии, если сейчас добьется успеха: к примеру, маршал Тито приближался к концу своей жизни в Югославии, и могли появиться возможности для советской интервенции в ней. Их совершенно точно необходимо было наказать за их агрессию и дать понять, что Запад будет не только говорить о свободе, но и готов приносить жертвы, чтобы защитить ее.

В пятницу 28 декабря президент Картер позвонил мне в Чекерс. То, что произошло, было для него тяжелым ударом. Британия не чувствовала готовности согласиться со всем, чего американцы хотели от нас в ответ на кризис с заложниками: в частности, мы не намеревались (и на самом деле не могли по закону) заморозить иранские финансовые активы, что оказало бы разрушительное влияние на международную уверенность в Лондонском Сити как мировом финансовом центре. Однако я была уверена, что нам нужно вслед за США принять меры против СССР и его марионеточного режима в Кабуле. Поэтому мы решили принять ряд мер, включая сокращение визитов и контактов, непродление англо-советского кредитного соглашения и ужесточение правил передачи технологий. Я также стремилась мобилизовать правительства Европейского сообщества на поддержку американцев. Но как и президент Картер, я была уверена, что наиболее эффективной мерой будет предотвратить использование Советским Союзом грядущей Московской Олимпиады в качестве инструмента для пропаганды. К несчастью, большая часть британской олимпийской команды решила участвовать в играх, хотя мы и пытались убедить их в обратном; разумеется, в отличие от своих коллег в СССР, нашим атлетам было дозволено принимать свои собственные решения. В ООН наш посол Тони Парсонс помог собрать «неприсоединившиеся» страны для осуждения агрессии Советского Союза. В Лондоне 3 января я встретилась с советским послом, чтобы на твердых условиях расширить свой обмен телеграммами с президентом Брежневым.

С этого момента общий тон международных отношений начал меняться, и к лучшему. Трезвый реализм и твердая оборона стали в порядке вещей. СССР совершил фатальный просчет – он подготовил площадку для возрождения США при Рональде Рейгане.

Но это было в будущем. Америке еще предстояло пройти сквозь унизительную агонию провалившейся попытки спасти иранских заложников. Когда я смотрела телевизионную трансляцию того, как президент Картер объяснял, что произошло, я чувствовала рану Америки как рану Британии; и в каком-то смысле она таковой и была, потому что тот, кто показал слабость США, увеличил и нашу собственную слабость. Правда, вскоре мне самой представилась возможность продемонстрировать, что мы не дрогнем, когда настанет наш черед иметь дело со своим собственным сортом ближневосточного терроризма.

Впервые я узнала о террористической атаке на иранское посольство на Принц Гейт в Найстбридже в среду 30 апреля во время своего посещения BBC. Несколько стрелков ворвались в посольство Ирана и захватили двадцать заложников – большинство из них – иранский персонал, но также был один полицейский, который нес свою службу снаружи и двое сотрудников BBC которые подавали документы на визу. Стрелки угрожали взорвать посольство вместе с заложниками, если их требования не будут удовлетворены. Террористы принадлежали к организации, называвшей себя «Группа мучеников»; они были иранскими арабами из Арабистана, прошедшими тренировку в Ираке и враждебными по отношению к правящему режиму в Иране. Они требовали освобождения иранским правительством 91 заключенного, признания прав иранских диссидентов и специальный самолет, который должен был вывезти их и заложников из Британии. Иранское правительство не намеревалось выполнять эти требования; мы, в свою очередь, не намеревались позволить террористам преуспеть в своем захвате заложников. Несмотря на то, что действовала другая группа, это было такой же попыткой воспользоваться мнимой слабостью Запада, как и захват заложников в американском посольстве в Тегеране. Моей политикой было предпринять все возможное чтобы решить дело миром, не рискуя попусту жизнями заложников, но прежде всего наглядно продемонстрировать, что терроризм должен быть побежден.

Вилли Уитлоу, секретарь по внутренним вопросам, незамедлительно возглавил специальное отделение экстренного реагирования в офисе Кабинета. В течение всего кризиса Вилли поддерживал постоянный контакт со мной. В свою очередь, городская полиция поддерживала связь с террористами через специально проложенную телефонную линию.

Мы также установили контакт с теми, кто мог оказать некоторое влияние на стрелков. Последние требовали посла арабской страны в качестве посредника. Но существовал риск, что задача такого посредника будет отличаться от нашей. Иорданцы, которым мы готовы были доверять отказались от участия. Мусульманский имам поговорил с террористами, но безрезультатно. Положение было безвыходным.

Ситуация начала усложняться во второй половине дня в воскресенье. Меня рано вызвали обратно из Чекерса и мы ехали в Лондон, когда следующее сообщение пришло по автомобильному телефону. Жизни заложников теперь находились под угрозой, и Вилли просил моего разрешения послать туда SAS. «Да, входите», – сказала я. Выполненный с невероятным мужеством и профессионализмом, которых теперь весь мир ждет от SAS, штурм проходил под прицелом множества телекамер. Из 19 заложников, о которых было известно, что они живы на момент штурма, все были спасены. Четверо налетчиков были убиты, один захвачен и ни один не скрылся. Я вздохнула с облегчением, узнав, что среди полиции и SAS потерь не было. Позже я отправилась в казармы Регентс Парк, чтобы поздравить наших людей. Меня встретил Питер де ля Бильерре, командир SAS, и потом мы посмотрели, что происходило, в телевизионных новостях, сопровождавшихся смехом облегчения тех, кто участвовал в операции. Один из них повернулся ко мне и сказал: «Мы даже не думали, что вы позволите нам сделать это». Куда бы я ни отправилась в последующие несколько дней, я ощущала мощную волну гордости за результат; телеграммы с поздравлениями посыпались из-за рубежа: мы послали сигнал террористам во всем мире, что им не следует ждать сделок и не добиться уступок от Британии.

Ближний Восток продолжал занимать мое внимание на протяжении остатка 1980 года. На Европейском совете в Венеции 12 и 13 июня главы правительств обсуждали палестино-израильский вопрос. Ключевой вопрос заключался в том, сочтут ли правительства Сообщества PLO «связанным» с ближневосточными мирными переговорами, или «участвующим» в них: я была предельно против последнего варианта, пока PLO не отвергали терроризм. Финальное коммюнике переутвердило право всех государств региона – включая Израиль – на существование и безопасность, но также требовало справедливости по отношению ко всем народам, что подразумевало признание права палестинцев на самоопределение. Поэтому, разумеется, оно никого не удовлетворило.

Затем в сентябре 1980 года Ирак напал на Иран, и мы снова испытывали боль нового кризиса с потенциальными политическими и экономическими последствиями для западных интересов. Саддам Хусейн решил, что хаос в Иране предоставит ему удобную возможность нарушить Алжирское Соглашение 1975 года по спорным для двух стран видам на пролив Шатт-аль-Араб, и взять его силой.

Я была в первую очередь заинтересована в том, чтобы предотвратить распространение конфликта вниз по заливу и втягивание в него уязвимых богатых нефтью стран Персидского залива, у которых традиционно были тесные связи с Британией. Я сказала Питеру Керрингтону, что не разделяю общего мнения о том, что иранцев легко одолеют. Они были фанатичными бойцами и у них были эффективные военно-воздушные силы, которые могли атаковать нефтедобывающие сооружения. Я была права: к концу года иракцы были прижаты, и война угрожала стабильности залива и западным транспортировкам. Но к этому времени мы организовали патруль Армилла, чтобы охранять наши корабли.

Когда я пересматривала международную сцену в то рождество 1980 года в Чекерсе, я отметила, что успехи британской международной политики помогли нам пройти через достаточно темные и сложные времена во внутренних, и в частности, экономических вопросах. Но как и в случае с экономическими вопросами, я понимала, что и международные тоже только ложатся на курс. Попытка взяться за проблему Британии с бюджетом Сообщества была лишь первым шагом на пути к реформированию финансов Сообщества. Приведение Родезии к законной независимости было лишь прелюдией к началу решения проблемы Южной Африки. Ответ Запада на вторжение СССР в Афганистан должно было стать фундаментальным переосмыслением наших взаимоотношений с коммунистическим блоком, и оно едва начиналось. Новый виток нестабильности в заливе в результате нападения Ирака на Иран потребует в итоге нового внимания со стороны западных держав к безопасности во всем регионе. Всем этим вопросам предстояло занять ведущее место в британской внешней политике в грядущие годы.

Глава 16

Не все в порядке, Джек

В течение послевоенных лет британские политики прежде всего сосредотачивались на споре вокруг уместной роли государства в функционировании экономики. К 1979 году, и, возможно, ранее, оптимизм по поводу благоприятных эффектов от государственного вмешательства во много рассеялся. Это изменение настроений, ради которого я долгое время работала и спорила, означало, что многим людям, которые прежде не были сторонниками консерваторов, теперь предстояло как минимум удостоить наш подход своего сомнения.

Нечто наподобие циничного пренебрежения, зачастую замаскированного под черный юмор, стало чертой отношения множества людей к промышленности и профсоюзам. Нам всем нравился фильм «Я в порядке, Джек», но в проблеме смеяться было не над чем.

Британские товары будут привлекательными лишь в том случае, если они смогут составить конкуренцию самым лучшим из других стран, и правда заключалась в том, что зачастую британские товары были неконкурентоспособны. Это происходило не только потому, что сильный фунт затруднял продажу за рубежом, но и потому, что наша промышленная репутация стабильно разрушалась. А в итоге репутация влияет на реальность. Ничего, кроме изменения самой реальности – фундаментально и к лучшему – не сработает.

Корень промышленной проблемы Британии заключался в низкой производительности. Британские стандарты проживания были ниже, чем у наших основных конкурентов, и число хорошо оплачиваемых и достаточно надежных рабочих мест было ниже, поскольку мы производили меньше на душу населения, чем они. Перенасыщение персоналом, ставшее результатом ограничительных практик профсоюзов, было скрытой безработицей; и за определенной чертой – разумеется, за той чертой, которой мы достигли в 1979 году – перенасыщение персоналом разрушит бизнес и уничтожит существующие рабочие места. Устаревшие мощности и старые рабочие места придется ликвидировать, чтобы в полной мере воспользоваться новыми возможностями. Тем не менее, парадокс, который ни британские профсоюзы, ни социалисты не готовы были принять, заключался в том, что рост производительности, скорее всего, снизит количество рабочих мест раньше, чем обеспечит достаток, необходимый для создания новых. Вновь и вновь, по мере того, как закрывались заводы и компании, нас спрашивали: «Откуда возьмутся новые рабочие места?». По мере того, как проходили месяцы, мы могли указать на расширение самостоятельной предпринимательской деятельности и на промышленные успехи в аэрокосмической, химической отраслях или в добыче нефти в Северном море. Все больше мы могли присматриваться к иностранным инвестициям, к примеру в области электроники и автомобилей. Но факт в том, что в рыночной экономике правительства не должно – и не может – знать, откуда возьмутся рабочие места.

Поскольку наш анализ того, что не так с британской экономической эффективностью, сосредотачивался на низкой производительности и ее причинах – нежели на уровне заработной платы – политике в области доходов не было места в нашей экономической стратегии. Я была твердо уверена, что правительство не должно быть замешано, как это было с предыдущими лейбористскими и консервативными администрациями, в незаметные нюансы «норм», «действующих ставок» и «частных случаев». Разумеется, рост зарплат в это время был слишком высок в значительных частях британской промышленности, в которых доходы были малы или отсутствовали вовсе, инвестиции были неадекватны или перспективы рынка выглядели блекло. Судя по относительным затратам на оплату труда, наш уровень конкурентоспособности в 1980 году был примерно на 40–50 процентов ниже, чем в 1978-м: и около трех пятых этого происходило за счет роста удельных затрат на рабочую силу в Соединенном Королевстве с большими темпами, чем за рубежом, при лишь двух пятых оценки курса обмена валют. Мы мало, если вообще что-то, могли сделать, чтобы повлиять на курсы обмена валют, не позволив при этом инфляции вырасти еще больше и быстрее. Но было множество всего, что в силах были сделать лидеры профсоюзов, если они хотели предотвратить выдавливание членов профсоюзов и прочих с работы; по мере того, как масштаб безответственности профсоюзов становился все очевиднее, зазвучали разговоры о необходимости введения политики в области заработной платы.

Так что было важно, чтобы я с самого начала твердо выступала против предложений о введении политики в области заработной платы. Я пришла к выводу, что все эти разговоры были в лучшем случае неуместными, а в худшем – ошибочными.

Некоторые предлагали нечто, что они считали «Германской моделью». Мы все были в курсе экономического успеха Германии. На самом деле, мы помогли создать условия для него после войны, предложив конкуренцию и реструктуризировав их профсоюзы. Были в Британии те, кто говорил, что нам следует скопировать немецкую корпоратистскую тенденцию к принятию национальных экономических решений, консультируясь с бизнес-организациями и лидерами профсоюзов. Однако то, что может сработать для Германии, не обязательно сработает для нас. Германский опыт гиперинфляции в период между двумя мировыми войнами означал, что практически каждый там глубоко понимал необходимость сдерживания инфляции на низком уровне, даже ценой кратковременного роста безработицы. Германские профсоюзы также были гораздо ответственнее, чем наши, и разумеется, немецкий характер гораздо менее индивидуалистичен и более упорядочен, чем наш. Поэтому «Германская модель» была неуместна для Британии.

В любом случае, у нас уже был Совет национального экономического развития (NEDC), в котором министры, работодатели и профсоюзные деятели встречались время от времени. Также я была вполне уверена, что нам не следует продолжать развивать идею нового «форума». На самом деле, я чувствовала, что от всего подхода, построенного на контроле цен и доходов, нужно отказаться. Государство должно создать структуру, но именно от предприятий и рабочей силы требуется принимать решения и сталкиваться с последствиями своих действий, будь они хорошими или плохими. В частном секторе уровни зарплаты должны определяться тем, что могут себе позволить предприятия, в зависимости от их доходности и производительности. В бюджетном секторе еще одним ключевым элементом была доступность – в данном случае означающая объем нагрузки, которую он имел право просить от налогоплательщика, взять на себя. Однако учитывая, что государство было высшим собственником и банкиром, механизм, с помощью которого эти протоколы можно сделать эффективными, неизбежно был обречен стать менее ясным и прямым, чем в частном секторе.

Снижение подоходного налога в нашем бюджете на 1979 год было нацелено на то, чтобы предоставить больше стимулов для работы. Однако наиболее важный аспект бюджета на 1980 год был связан скорее с денежно-кредитной политикой, нежели с налогообложением. В бюджете мы объявили нашу среднесрочную финансовую стратегию (которая сразу стала известна как MTFS), которая должна была оставаться центральным стержнем нашей экономической политики на протяжении всего периода ее подъема, и значение которой снизилось только в последние годы, когда опрометчивость Найджела Лоусона уже начала толкать нас в сторону катастрофы. Небольшая историческая ирония заключается в том, что сам Найджел, будучи финансовым секретарем, подписал финансовую ведомость и отчет об исполнении бюджета (FSBR) или «Красную книгу», из которой MTFS впервые вырвалась в пораженный мир, и что он был ее самым гениальным и самоотверженным представителем.

MTFS была нацелена на создание денежно-кредитной структуры для экономики на несколько лет. Задачей было снизить инфляцию за счет уменьшения денежно-кредитного роста, держа под контролем займы, чтобы предотвратить попадание нагрузки от дефляции на плечи одного лишь частного сектора в форме увеличенных процентных ставок. Валютные цифры на последующие годы, которые мы объявили в 1980 году были скорее иллюстрациями, нежели четкими целями – хотя это не помешало комментаторам утомительно шутить, когда цели менялись или не были достигнуты. В 1980 году цифры денежной массы в обращении согласно MTFS были обозначены фунтом стерлингов M3, однако Красная Книга отмечала, что «способ, которым определяется денежная масса в обращении для целевых нужд, может потребовать изменений время от времени, по мере того, как будут меняться обстоятельства», важное свидетельство.

Твердая финансовая стратегия была важна для того, чтобы улучшить нашу экономическую эффективность: но мы никогда не верили в то, что этого будет достаточно. Нам также нужно было иметь дело с проблемой власти профсоюзов, которую лишь усугубляли несколько лейбористских правительств подряд и активно эксплуатировали коммунисты и активисты, пробившиеся на ведущие позиции внутри профсоюзного движения – позиции, которыми они беспощадно пользовались в бессердечных забастовках зимой 1978–1979 года.

Спор вокруг машиностроительной промышленности в 1979 году стал хорошей демонстрацией того, сколько яда избыточная власть и привилегия профсоюзов влила в вены британской промышленности – и не только в социальном, но и в частном секторе. У машиностроения были все основания чтобы сократить издержки с целью сохранения конкурентоспособности. Однако после десятидневной забастовки Федерация работодателей машиностроения (EEF) согласилась на 39-часовую рабочую неделю, повышение в 13 фунтов в неделю для высококвалифицированных рабочих и дополнительная отпускная неделя, растянутая на четыре года – все это значительно повысило издержки на них. Из-за централизованной системы переговоров по вопросам оплаты труда, работодатели во всей отрасли тоже вынуждены были сдаться. EEF уже долго воспринимала закрытые профсоюзные предприятия как неизбежный элемент жизни. Поэтому власть профсоюзов над ними была в той или иной мере абсолютной.

14 мая 1979 года, спустя меньше двух недель после того, как я сформировала Правительство, Джим Прайор написал мне письмо, обозначая в нем свои планы реформы профсоюзов. Определенное количество вещей мы могли сделать сразу. Мы могли подготовить наше обещанное расследование насильственных практик набора на работу печатного союза SLADE – которое также изучит деятельность NGA (профсоюз типографских рабочих) в рекламной индустрии. Мы также могли внести определенные изменения в законодательство о трудоустройстве при помощи Ордера в Совете, с целью снижения тяжелой нагрузки – в частности на малые фирмы – от положений о нечестном увольнении и избыточности. Но нам пришлось бы в значительной степени советоваться с работодателями и союзами касательно наших основных предложений.

Две недели спустя Джим Прайор направил свои предложения в кабинетной статье. Они охватывали три основных области: пикетирование, закрытые профсоюзные предприятия и референдумы. Мы планировали ограничить определенные иммунитеты применительно к пикетированию, оставив их строго за теми, кто сам является стороной в споре, и кто пикетирует на условиях своего нанимателя. Применительно к закрытым профсоюзным предприятиям мы предложили дать работникам, которые могут быть уволены за отказ от вступления в профсоюз, право обратиться в промышленный трибунал за компенсацией. Предполагалось законное право пожаловаться на произвольное исключение или изгнание из профсоюза. Мы планировали расширить существующую защиту для работников, отказывавшихся вступать в профсоюзы из-за глубоких личных убеждений. Новое закрытое профсоюзное предприятие в будущем можно будет организовать только в том случае, если подавляющее большинство работников проголосует за это тайным голосованием. Будет подготовлен кодекс предписаний, касающихся закрытых профсоюзных предприятий. Наконец, государственный секретарь по трудоустройству получит полномочия компенсировать профсоюзам административные и почтовые затраты на тайные голосования.

Эти ранние предложения также были примечательны не только тем, что они содержали, но и тем, чего в них не было. На этом этапе они не поднимали вопрос вторичных действий, за исключением вторичного пикетирования, а также не касались более широкого вопроса иммунитетов профсоюзов. В частности, они не затрагивали ключевую неприкосновенность, не дававшую судам предпринимать меры против денежных средств союзов. Что касается вторичных действий, здесь мы ждали итогов из палаты лордов по важному делу Экспресс Ньюспейперс против МакШейн. Стоит отметить, что изменения, которые мы внесли во всех этих областях, были изменениями в гражданском праве, а не в уголовном. В общественном обсуждении последующих забастовок это отличие часто терялось. Гражданское право могло менять линию поведения союзов лишь в том случае, если работодатели или, в некоторых случаях, работники, были готовы им воспользоваться. Они должны были принести дело. В противоположность этому, уголовное право касательно пикетирования должно было приводиться в действие полицией и судами. Тем не менее правительство даст понять, что несмотря на то, что полиция пользуется его моральной поддержкой, конституционные ограничения для нас в этой области были реальными и порой раздражающими.

По ходу лета стало очевидным, что, несмотря на то, что БКТ был готов к переговорам с правительством по поводу наших предложений, он не намеревался в действительности сотрудничать. С их стороны не было стремления рассмотреть экономические факты или попытаться понять экономическую стратегию, которую мы преследовали.

На последнем отрезке 1979 и в первые месяцы 1980 года мы продолжали оттачивать Закон о занятости и потратили немало времени на вопрос вторичного действия и иммунитетов. Мы также обсудили по пунктам меры по снижению нагрузок, которые предыдущее лейбористское законодательство взвалило на плечи промышленности.

Но гораздо более спорным вопросом были иммунитеты профсоюзов. Наши предложения по вторичному пикетированию уже начали решать этот вопрос. Но мы предприняли следующий шаг. Мы получили доклад о начатом ранее расследовании деятельности по набору персонала в печатном союзе SLADE, предпринятом мистером Эндрю Легаттом[45]. В ответ мы решили ликвидировать иммунитет в тех случаях, когда промышленное нарушение использовалось или применялось в качестве угрозы людьми, не работающими напрямую на конкретную фирму, с намерением принудить его сотрудников к вступлению в профсоюз.

Мы решили пойти дальше, вслед за решением Палаты Лордов в деле МакШейна 13 декабря. Дело МакШейна было важным, поскольку подтверждало широкий круг существовавших иммунитетов в случае со вторичным действием. Большинство иммунитетов, которыми тогда пользовались профсоюзы, имели в своей основное Акт о Ремесленных Спорах (1906), который лейбористы значительно расширили в октябре 1974. Дело МакШейна выросло из спора, начавшегося в 1978 году между Национальным Союзом Журналистов (NUJ) и рядом провинциальных газет. Провинциальным газетам удалось удерживаться во время спора, публикуя истории, предоставленные им Ассоциацией Прессы. NUJ безуспешно пытался предотвратить это, сперва через официальную апелляцию к членам NUJ, работающим на Ассоциацию Прессы, а когда это не удалось – путем команды своим людям в национальных газетах «чернить» материалы Ассоциации Прессы полностью. В ответ на это «Дэйли Экспресс» потребовало судебного запрета против NUJ. Апелляционный суд в декабре 1978 года принял решение в пользу «Экспресс», постановив, что вторичное действии NUJ превысило меру, которую можно считать способствующей достижению целей спора, и по сему на него не распространялся иммунитет. В результате этого решения, судебные запреты могли быть и были наложены. Однако, когда дело попало в палату лордов, решение Апелляционного суда было отклонено. По сути, лорды решили, что с точки зрения закона действие индустрии было «направлено на содействие профессионального спора», потому пользовалось иммунитетом, если официальные представители союза искренне верили, что это именно так. Это означало, что с этого момента у вторичных действий будет практически неограниченный иммунитет.

Позиция осложнялась результатами еще двух судебных случаев. Одно из них – «Эн Даблъю Эл Лимитэд» против Нельсона Вуда или «Дело Навала» – стало результатом попыток Международной Федерации Работников Транспорта предотвратить набор британской транспортной компанией иностранных моряков на корабли, зарегистрированные в Британии. Действия Федерации угрожали будущему британской транспортной промышленности. Тем не менее, еще важнее был второй случай, который расширил масштаб вторичных действий в стальной забастовке. Конфедерация профсоюзов черной металлургии (ISTC) отозвала своих членов в частном сталелитейном секторе в качестве части своего спора с Британской Сталелитейной Корпорацией, который начался 2 января 1980 года. Дюпор Стилс, частная сталелитейная компания добилась от Апелляционного Суда судебного запрета в адрес Билла Сирса, генерального секретаря ISTC. Апелляционный суд постановил, что иммунитет в этом случае не был применим, поскольку спор ISTC происходил непосредственно с правительством, нежели с самой BSC. Но вновь палата лордов дала обратный ход этому делу, в целом полагаясь на те же основания, что и в случае с делом МакШейна. Практическим результатом стало очередное распространение забастовки на частные сталелитейные компании.

Мы все сходились во мнении, что закон в том виде, в котором его сейчас интерпретировали суды, нужно было изменить. Но между нами не было согласия касательного того, какой иммунитет, если вообще подразумевается его наличие, должен быть у вторичных действий, а также касательно тайминга внесения важных изменений в закон о трудоустройстве. Вновь и вновь Джим Прайор говорил, что не хочет, чтобы изменения в законе были связаны с конкретным диспутом. Но по мере того, как стальная забастовка усугублялась, а ни одна из предложенных нами законодательных мер не была в силе, возрастала общественная критика. Мои искренние симпатии были на стороне критиков, хотя я и желала, чтобы некоторые работодатели ранее были жестче. Когда бы те из нас, кто считал, что нам следует ускориться – а в наших рядах были Джеффри Хау, Джон Нотт, Кит Джозеф, Ангус Моуде, Питер Торникрофт и Джон Хоскинс – Джим Прайор всегда находил аргументы против «поспешных действий», ссылаясь на осторожный настрой CBI.

К этому моменту я совершенно не разделяла взгляд Джима на ситуацию. Он действительно верил, что мы уже слишком многое попытались сделать, и что нам не следует идти дальше, будь то линия закона о профсоюзах или общая экономическая стратегия. Я со своей стороны начала горько сожалеть, что мы не добились скорейшего прогресса как в сокращении бюджетных затрат, так и в реформе профсоюзов.

При всех своих положительных чертах, Джим Прайор был примером того типа политиков, который доминировал и во много навредил послевоенной партии тори. Я называю такие фигуры «ложными эсквайрами». У них внешнее обличье Джона Булля – румяное лицо, белые волосы, грубые манеры – но внутри они политические вычислители, которые видят задачу консерваторов в изящном отступлении перед лицом неизбежного наступления левых. Отступление как тактика иногда бывает необходимо; отступление как установившаяся политика пожирает душу. С целью оправдания серии поражений, которые влечет за собой его политика, ложному эсквайру приходится убеждать рядовых консерваторов, что наступление невозможно. Вся его политическая жизнь в итоге окажется гигантской ошибкой, если политика позитивной реформы тори окажется одновременно эффективной и популярной. Отсюда бурное и настойчивое сопротивление «мокрых» реформам финансов, экономики и профсоюзов в начале 1980-х. Эти реформы должны были либо провалиться, либо их нужно было остановить. Поскольку, если они увенчаются успехом, целому поколению лидеров тори предстоит бездарное отчаяние. Это сделало Джима Прайора робким и сверхосторожным в его политике по отношению к профсоюзам. Мне пришлось развивать более решительный подход.

Брайан Уолден взял у меня интервью для «Уикэнд Уорлд» в воскресенье 6 января. Я воспользовалась случаем, чтобы сообщить, что мы представим новую статью в Законе о Трудоустройстве, чтобы исправить проблему, оставшуюся после дела МакШейна. Я дала понять, что мы не намереваемся ликвидировать иммунитет, которым пользуются профсоюзы в том, что касается действий, направленных на то, чтобы заставить людей разрывать свои контракты о трудоустройстве, но сконцентрируемся на иммунитете, касающемся действий, направленных на то, чтобы заставить работодателей разрывать свои коммерческие контракты. Я также обратила внимание на то, каким способом иммунитеты профсоюзов комбинируются с национализированными монополиями, чтобы дать колоссальные полномочия профсоюзам в этих отраслях промышленности. Нам следовало ограничить иммунитеты и ликвидировать монополии, внедрив конкуренцию.

Все мои инстинкты подсказывали мне, что мы получим сильную общественную поддержку в своих дальнейших действиях по ограничению полномочий профсоюзов, и доказательства этого свидетельствовали в мою пользу. Опрос общественного мнения в «Таймс» 21 января 1980 года обращался к людям с вопросом: «Считаете ли вы, что забастовки солидарности и «очернение» являются законными орудиями промышленных споров, и должен ли новый закон ограничивать их применение?» 71 процент из ответивших – и 62 процента из членов профсоюза, которые это сделали – заявили, что новый закон должен ограничить их использование.

Во вторник утром 5 февраля у меня состоялись две встречи с промышленниками. Первая была с CBI. Некоторые из них заявили, что существующий закон в своем тексте заходил настолько далеко, насколько это возможно.

Вторая встреча в тот день была с представителями частного сектора производителей стали. Они жаловались, что частные компании по производству стали были втянуты в спор, который не они развязали, и в котором лишь они будут единственными настоящими жертвами. В результате забастовки они теряли по 10 миллионов фунтов в неделю. Было ясно, что у работников частного сектора стальной промышленности не было реальных претензий, но угроза потерять профсоюзные карточки была решающим фактором, убедившим работников частного сектора присоединиться к забастовке. В этих обстоятельствах неудивительно было то, что стальные компании частного сектора хотели незамедлительного законодательного запрета на вторичное пикетирование.

Министры теперь были согласны на то, чтобы восстановить закон в том виде, в котором его представляли до завершения дела МакШейна, добавляя дополнительные поправки, связанные с апелляциями в суде. Однако полного запрета на вторичное действие не было. Последовал кратковременный период для совещаний, и новая статья была внесена в закон о трудоустройстве на стадии законопроекта в палате общин 17 апреля 1980 года, ограничивая иммунитет для вторичных действий, которые нарушали или вмешивались в коммерческие контракты. Иммунитет существовал только когда предпринималось действие – работодателем, поставщиками или клиентами работодателя, вступающего в спор – с «единственной и принципиальной целью» способствовать первичному спору, и когда действие вероятнее всего должно было увенчаться успехом. Огромное значение для будущего имел тот факт, что мы объявили о публикации «Зеленой книги» по иммунитетам профсоюзов, которая должна была появиться позже в том году, и в ней весь вопрос будет рассматриваться в более широкой перспективе.

Обсуждение реформы профсоюзов, как внутри, так и за пределами правительства, протекало в тени промышленного конфликта: проблемы вторичного действия и иммунитетов неразрывно переплелись со стальной забастовкой 1980 года. Но эта забастовка также бросила вызов нашей экономической стратегии напрямую, и, маловероятно, после того началась забастовка, что наша экономическая политика пережила бы наше поражение.

Одним из первых моих решений по национализированным предприятиям было согласиться на закрытие металлургического завода Шоттон в Северном Уэльсе. Меры, направленные на предоставление рабочих мест в области, предстояло объявить, но я знала, что закрытие окажет сокрушительное влияние на сталелитейщиков и их семьи. Мне было отчаянно жаль их. Они сделали все, что от них ожидалось. Но этого не было – и не могло быть – достаточно.

BSC на своем примере показывала не только недостатки государственного владения и вмешательства, но и то, как британское движение профсоюзов тянуло вниз нашу промышленную эффективность. На рудном терминале Зантерстон на Клайде BSC построила крупнейший глубоководный пирс в Европе. Он был открыт в июле 1979 года, но им нельзя было пользоваться до ноября из-за спора о персонале между Союзом транспортных и неквалифицированных рабочих и ISTC. Пять месяцев грузовые суда с рудой приходилось разворачивать в сторону континента, где их груз перегружался на корабли поменьше для доставки в Терминус Куэй, Глазго, откуда он наконец отправлялся в Рейвенскрейг.

В течение пяти лет перед 1979 – 80 годом более 3 миллиардов бюджетных денег ушло в BSC, что составляло 221 фунт за каждую семью в стране. И все равно потери продолжали накапливаться. Кит Джозеф и я были готовы пока продолжать финансировать программу инвестиций и избытков BSC; чего мы не готовы были делать, так это финансировать потери, которые возникали из-за чрезмерных расходов на зарплату, не заслуженных высокой продуктивностью.

Если мы были серьезно настроены в отношении разворота BSC – со всеми закрытиями, потерями работы и ограничительными мерами – мы сталкивались с риском очень вредоносной стальной забастовки. Была лишь одна худшая альтернатива: позволить существующей ситуации развиваться.

Ограничение наличности для BSC на 1980 – 81 год было впервые установлено в июне 1979: задача была покрыть расходы к марту 1980 года. Цель была поставлена предыдущим лейбористским правительством. Но к ноябрю 1979 BSC заявила о полугодовых потерях в 146 миллионов фунтов. Кризис стремительно приближался.

6 декабря Кит Джозеф сообщил мне, что BSC не могла позволить себе общего роста зарплат с 1 января иными способами, нежели путем консолидации дополнительных прибавок, оговоренных в предыдущем году – что составляло 2 процента. Любое дальнейшее повышение будет зависеть от локальных переговоров и зависеть от эквивалентных улучшений в продуктивности. За неделю до этого Корпорация сообщила профсоюзам, что 5 миллионов тонн избыточной мощности – гораздо больше, чем при закрытии производства железа и стали в Корби и Шоттоне, – придется остановить. Билл Сир уже угрожал забастовкой. Я согласилась с Китом, что мы должны поддержать Корпорацию. Мы также сошлись во мнении, что BSC должна добиться поддержки со стороны общественного мнения и переложить на профсоюзы тот вред, который забастовка принесет их собственным участникам.

В то время, как забастовка угрожающе маячила на горизонте, было много беспокойств насчет того, может ли правление BSC правильно подготовиться к ней. Цифры, использованные для оправдания позиции ее управления подвергались сомнению, даже со стороны Николаса Эдвардса, госсекретаря в Уэльсе. Он мог быть прав. Но я заявила, что мы не должны подменять своим мнением – мнением политиков – мнение промышленности. В конце концов, задачей управления BSC было, собственно, управлять.

10 декабря совет директоров BSC подтвердил, что 52000 рабочих мест в стальной промышленности придется ликвидировать. Деловые перспективы для BSC все еще продолжали ухудшаться. Действительно, когда мы взглянули на их цифры будущего спроса на сталь, мы решили, что они, по меньшей мере, слегка оптимистичны.

С конца декабря я председательствовала на регулярных совещаниях небольшой группы министров и чиновников с целью мониторинга ситуации со сталью и принятия решения о том, какие меры следовало предпринять. Это было мучительное и тревожное время. Подробности предложения BSC слабо понимали как работники стальной промышленности, так и бюджетная сфера, что приводило к тому, что ошеломляющий разброс различных цифр стал приобретать актуальность, и это никого не приводило в восторг: общие бюджетные цифры, казалось, все время продолжали расти, в то время как союзам они постоянно казались недостаточными.

На этом самом фоне я встретилась сначала с союзами, по их запросу, а затем с управлением BSC в понедельник 21 января в Номере 10. Лидеры союзов встречались с Китом Джозефом и Джимом Прайором в воскресенье накануне. Одна из трудностей, с которой мы столкнулись, заключалась в том, что у союзов могло сложиться неверное впечатление на основании ремарок, которые сделал Джим, критикуя управление BSC. Я разозлилась, прочитав об этом. Но когда неделю спустя меня об этом спросил Робин Дэй в Панораме, мой ответ был мягко пренебрежительным: «Мы все совершаем ошибки время от времени. Я считаю, что это было ошибкой, и Джиму Прайору было в самом деле очень, очень жаль, что он ее совершил. Но нельзя же списывать человека за одну ошибку».

В моей дискуссии с мистером Сирсом и мистером Смитом (лидеры соответственно ISTC и NUB) я заявила, что правительство не намеревается вмешиваться в спор. Я не знала о стальной промышленности достаточно, чтобы включится в переговоры, но при этом я, разумеется, жаждала выслушать их взгляды. Союзы хотели, чтобы правительство оказало давление на BSC, чтобы те выступили с улучшенным предложением. Они хотели неких «новых денег», но я обозначила, что такой вещи не существует: деньги в стальную промышленность могли прийти только из других отраслей промышленности, приносивших доход.

Реальной проблемой, сказала я, была производительность, в которой – несмотря на то, что Билл Сирс не согласился с цифрами – общеизвестным было значительное отставание BSC в плане эффективности. Люксембург уменьшил объем рабочей силы в стальной промышленности с 24000 до 16000 рабочих мест, значительно увеличив производительность отрасли, до такой степени, что он теперь поставлял железнодорожные рельсы в Великобританию. Когда я услышала об этом прошлой осенью, это задело меня за живое, и я ему так и сказала.

В тот же день я встретилась с сэром Чарльзом Вильерсом и Бобом Шоли, председателем и исполнительным директором BSC. Они детально описали мне, в чем состояло предложение, и обозначили очень ограниченное пространство для гибкости. Я уверила их в своей полной поддержке.

Реальная проблема появлялась в частном секторе стельной промышленности. Массовый пикет в Хэдфилдс поднял ставки. У него был подтекст той самой угрозы и жестокости, которая привела к закрытию станции Солти Коук в ходе шахтерской забастовки 1972 года: нам было жизненно важно его преодолеть.

Британский бизнес проявил себя находчивым перед лицом забастовки: каким-то образом они раздобыли нужную им сталь.

Несмотря на то, что теперь было очевидно поражение профсоюзов, четкие условия, на которых правительство и управления одержали победу, оставались открытым вопросом. 9 марта BSC провела «голосование о голосовании», задав рабочим вопрос: хотят ли они голосования о зарплате, в котором ISTC до сих пор им отказывало; и это дало твердые доказательства разочарования в тактике и лидерстве ISTC. Союз хотел выхода, который помог бы сохранить лицо. BSC формально предложила арбитражное разбирательство 17 февраля, и это предложение, несмотря на то, что оно было отвергнуто, оставалось открытым. Было жесткое давление с требованием организации следственной комиссии по забастовке, которая предложила бы решение. Я бы предпочла вмешательство ACAS (Служба консультирования, примирения и арбитража). Мне казалось, что если у ACAS и есть причины для существования, для нее обязательно должна была найтись роль в такой ситуации, как эта. В реальности мы все были обречены наблюдать за тем, как BSC и союзы договариваются о назначении комиссии из трех человек, включавшей лордов Левера и Марша (оба бывшие министры лейбористского кабинета) и Билл Кейса из SOGAT, которая 31 марта порекомендовала урегулирование, основанное на цифрах гораздо выше изначально предложенных BSC, но значительно меньше требуемых ISTC. Предложение было принято.

На его заключительном заседании 9 апреля мой комитет проинформировали о том, что все предприятия BSC вернулись в эксплуатацию. Производство и поставки стали были примерно на уровне 95 от уровня, на котором они были бы в отсутствие спора. Итог, вопреки масштабам финального урегулирования, в целом рассматривался как победа правительства. Тем не менее, законопроекты продолжали поступать.

Это была битва, которая велась, и в которой победы одерживались не просто за правительство и за наши политические линии, но и за экономическое благополучие всей страны в целом. Было важно выступить против союзов, которые считали, что лишь потому что они находятся в бюджетном секторе, им должно быть позволено игнорировать коммерческую реальность и необходимость более высоких показателей производительности. В будущем зарплата должна была зависеть от состояния нанимающей промышленности, а не от некоего представления о «сравнимости» с тем, что получают другие люди. Но все сложнее становилось пробудить подобный реализм в условиях, когда государство было владельцем, банкиром, а временами порывалось стать еще и управленцем.

Во многих смыслах «Бритиш Лейланд» представляла собой схожий вызов для правительства, как и BSC, однако в еще более острой и политически сложной форме. Как и BSC, BL эффективно находилась во владении и управлялась государством, хотя технически это не было национализированное предприятие. Компания стала символом промышленного упадка Британии и упрямства профсоюзов. Однако к тому времени, как я пришла в Номер 10, она также стала символом успешного сопротивления управлению. Майкл Эдвардс, председатель BL, уже продемонстрировал свою хватку в противостоянии с профсоюзными бойцами, которые поставили британскую автомобильную промышленность на колени. Я знала, что любое наше решение касательно BL, окажет влияние на психику и моральный дух британских менеджеров в целом, и твердо намеревалась послать верные сигналы. К несчастью, становилось все очевиднее, что действия, необходимые для оказания поддержки BL в ее противостоянии с препятствиями, которые ставили профсоюзы, отличались от тех, которые необходимы просто для чисто коммерческих целей. Вот в чем была проблема: нам нужно было встать на сторону Майкла Эдвардса.

В оппозиции мы обозначили свою враждебность по отношению к плану Райдера в отношении BL с его колоссальной стоимостью, не компенсируемой достаточно динамичными мерами для повышения производительности и получения выгоды. Мой первый прямой опыт на посту премьер-министра, связанный с осложнениями у BL, имел место в сентябре 1979 года, когда Кит Джозеф сообщил мне об ужасных полугодовых показателях BL и о мерах, которые председатель и совет директоров собирались предпринять. Новый план включал закрытие завода BL в Ковентри. Это означало ликвидацию 25000 рабочих мест. Производительность должна была возрасти. Развитие линии средних автомобилей BL должно было ускориться. Совет директоров BL сообщил, что компании понадобится дополнительное финансирование сверх 225 миллионов фунтов, оставшихся от одного миллиарда, который в сумме предоставили лейбористы.

Работникам BL предстояло принять участие в голосовании по корпоративному плану. В случае получения им поддержки значительного большинства, для правительства окажется очень трудно отвергнуть его, и, как очень быстро станет очевидно, компания потребует еще 200 миллионов сверх финального транша от денег Райдера. Голосование, результаты которого будут обнародованы 1 ноября, казалось, должно было пройти так, как хотела компания. Но все могло быть и не так; и это было бы сопряжено для нас с неизбежными проблемами. Поскольку, если голосование покажет нечто, отличное от поддержки предложений компании подавляющим большинством, возникнут спекуляции на тему ее будущего, с перспективой того, что множество малых и средних кредиторов BL потребует незамедлительной платы, а крупные держатели облигаций только усилят общее давление. BL могут подтолкнуть к ликвидации, и экономические последствия такого коллапса выглядели удручающе. 150 тысяч человек работали в этой компании в Соединенном Королевстве; примерно столько же рабочих мест были компонентами или в той или иной степени зависели от BL. Предполагалось, что полное закрытие будет означать суммарную потерю для торгового баланса примерно в 2200 миллионов фунтов в год, и согласно NEB это могло обойтись государству в целый миллиард долларов.

Рассмотрение нами корпоративного плана BL задерживали два других события. Во-первых, в результате нашего (никак с этим не связанного) решения убрать Роллс-Ройс из компетенции NEB, сэр Лесли Мерфи и его коллеги подали в отставку и пришлось назначать новый совет директоров во главе с сэром Артуром Найтом. Во-вторых, Объединенный профсоюз машиностроителей (AUEW) теперь угрожал самому существованию BL созывом забастовки в ответ на увольнение 19 ноября Дерека Робинсона, пресловутого агитатора, руководителя конференции делегатов рабочих в Лонгбридже и председателя так называемого «Сводного Комитета Профсоюзов Лейланд». Робинсон и остальные продолжали свою кампанию против плана BL даже после его одобрения. Управление правильно поступило, уволив его в предверии итога расследования AUEW.

Однако теперь на нас давила необходимость одобрения плана до рождественских парламентских каникул – не дожидаясь завершения переговоров о заработной плате в BL – с целью позволить компании подписать договор о сотрудничестве с Хондой в области нового среднего автомобиля. Предыдущий опыт позволял мне предположить, что план на самом деле не будет выполнен.

Поэтому я попросила Джона Нотта вновь рассмотреть счета BL вместе с финансовым директором компании. Кит Джозеф, Джон Биффен и остальные также снова рассмотрели план во всех деталях вместе с Майклом Эдвардсом. Они пришли к заключению, что существовала лишь незначительная вероятность того, что BL выживет, и что план, вероятно, провалится, вслед за чем последует упадок и ликвидация компании. Примерно треть BL считалась подходящей для продажи. Но окончательное решение должно было быть основано на более широком спектре предположений. Мы с неохотой решили, что люди просто не поймут ликвидации компании в тот момент, когда ее управление противостоит профсоюзам и разговаривает на языке твердого коммерческого здравого смысла. После продолжительной дискуссии мы решили поддержать план и предоставить необходимую финансовую поддержку. Кит объявил о нашем решении в палате общин 20 декабря.

Но голосование по предложению BL о зарплате прошло чрезвычайно плохо, частично из-за вопроса, поставленного перед рабочими – «Поддерживаете ли вы решение комитета по переговорам об отклонении предложения компании по оплате труда и условиям?» – он вводил в заблуждение. 59 процентов участников голосования проголосовали против предложения. К тому же расследование AUEW пришло к выводу, что Робинсона несправедливо уволили из компании, и была объявлена официальная забастовка, назначенная на 11 февраля. Майкл Эдвардс честно отказался восстановить его в должности или улучшить предложение по оплате. Планы на случай непредвиденных обстоятельств были подготовлены советом директоров BL при поддержке департамента промышленности и чиновников казны, чтобы справиться с ситуацией, если придется отозвать план и начать ликвидацию компании. Майкл Эдвардс не был расположен обращаться к потенциальным иностранным покупателям по вопросу продажи BL, однако он согласился положительно ответить на любые предложения, которые потенциальные покупатели могут сделать ему. Разумеется, работникам BL не приходилось сомневаться в серьезности своего положения. Доля BL на рынке упала настолько низко, что в январе Форд продал больше автомобилей одной модели (Cortina), чем BL – всего модельного ряда.

Майкл Эдвардс и совет директоров BL отвергли угрозу профсоюза. Забастовщикам было сказано, что если они не вернутся на свои рабочие места к среде 23 апреля, их уволят. Но как бы мне ни импонировало упорство BL, меня все меньше устраивал коммерческий подход совета директоров.

В течение лета становилось все очевиднее, что финансовое положение компании продолжает ухудшаться еще сильнее. Компания потеряла 93,4 миллиона фунтов до уплаты процентов и налогов в первые полгода, в сравнении с доходом в 47,7 миллионов на тот же период предыдущего года. Майкл Эдвардс пытался добиться от правительства согласия на финансирование нового среднего автомобиля BL – известного как LM10 – отдельно и в опережение корпоративного плана на 1981 год. Действительно, он хотел, чтобы я сообщила о поддержке правительством этого предприятия на ужине, устроенном Сообществом автопроизводителей и дилеров (SMMT) 6 октября. Я не намеревалась соглашаться; в очередной раз мной нельзя было помыкать.

27 октября профсоюзы BL подавляющим большинством решили отвергнуть предложение компании о 6,8 процентном увеличении заработной платы и порекомендовали начать забастовку. Майкл Эдвардс написал Киту Джозефу, чтобы сообщить, что забастовка сделает невозможным достижение корпоративного плана на 1981 год, представленного всего за неделю до этого. Чтобы добиться поддержки предложения по заработной плате, он хотел проинформировать официальных представителей союза о ключевых аспектах плана на 1981 год, включая финансирование, требующееся в 1981 и 1982 годах – цифра, которою он обозначал как 800 миллионов. Я неохотно приняла его подход, но только за счет четкого понимания, что департамент промышленности объявит о том, что правительство никоим образом не участвует в поисках этого финансирования, и что вопрос еще не рассмотрен. На самом деле 18 ноября представители союза BL пошли на попятную и наконец решили принять предложение компании. Примерно то же самое произошло за год до этого. Необходимость справляться с кризисом промышленных отношений сделала слишком сложной задачу избежать формирования впечатления, что мы были готовы предоставить обширное бюджетное финансирование компании. Какими бы четкими ни были наши отказы, люди неизбежно приходили к этому заключению.

Исходя из любых коммерческих суждений, не существовало хороших причин продолжать финансирование «Бритиш Лейланд». BL до сих пор был дорогостоящим, низкообъемным производителем автомобилей в мире, где низкие цены и высокие объемы производства были необходимыми слагаемыми успеха. Но я знала, что закрытие объемного автомобильного бизнеса, со всеми последствиями для западных областей и оксфордской области, будет политически неприемлемым, по крайне мере в ближней перспективе. Оно также дорого обойдется казначейству – возможно затраты несильно отличались от сумм, которые теперь стремилась получить BL. Я склонялась в пользу поддержки плана BL – но при условии, что BL распределит свои активы стремительно или организует слияние с другими компаниями.

Но это было спорно. Майкл Эдвардс не намеревался продавать «Лэнд Ровер», если от BL также требовалось продолжать попытки избавиться от крупносерийного автомобильного предприятия.

Он сказал, что позиция совета директоров будет безвыходной, если для ее продажи будет установлен бюджетный крайний срок.

Пришлось столкнуться с политическими реалиями. Мы согласились принять корпоративный план BL, включая разделение компании на четыре более или менее независимых предприятия. Мы ликвидировали непредвиденные обстоятельства, которые могли бы привести к отступлению от плана. Мы наметили задачи в нашем дальнейшем сотрудничестве с другими компаниями. И – что больнее всего – мы предоставили 990 миллионов.

Это, разумеется, не было окончанием истории с BL. Со временем станет ясно, что достигнутые изменения в настроении и повышение эффективности стали оказались перманентными. В этом отношении оценка нашей политики в отношении BL в 1979 – 81 годах может считаться положительной. Но огромные суммы бюджетных денег, которые мы были вынуждены предоставить, приходили из кармана налогоплательщика, или за счет повышенных процентных ставок, необходимых, чтобы профинансировать дополнительные займы – из других предприятий. И ответом на каждый шумный радостный возглас по поводу возросших государственных расходов, был тихий рык тех, кому приходилось за это платить.

Глава 17

Не собираясь поворачивать

В 2.30 дня в пятницу 10 октября 1980 года я поднялась на трибуну, чтобы выступить с обращением к Конференции консервативной партии в Брайтоне. Показатель безработицы находился на уровне двух миллионов и продолжал расти; впереди было углубление рецессии; уровень инфляции был гораздо выше того, который мы унаследовали, несмотря на то, что падал; и для нас заканчивалось лето, наполненное правительственными утечками и разногласиями. Партия была взволнована, я – тоже. Наша стратегия была верной, но цена за ее проведение оказывалась настолько высокой, что у нас были значительные электоральные осложнения. Однако я была твердо уверена в одном: не будет ни малейшего шанса на достижение того фундаментального изменения настроений, которое требовалось, чтобы вывести Британию из штопора, если люди будут думать, что мы готовы изменить свой курс под давлением. Я твердо обозначила свою точку зрения фразой, предоставленной Ронни Милларом:

Тем, кто затаив дыхание ждет своей медийной метафоры «U-образный поворот», я могу сказать лишь одно. «Если хотите, поворачивайте. Леди поворачивать не намерена». Я говорю это не только вам, но и нашим друзьям за рубежом – а также тем, кто нам не друг.

Это сообщение было настолько же адресовано некоторым из моих коллег по правительству, насколько и политикам из других партий. Именно летом 1980 года мои критики внутри Кабинета впервые всерьез попытались поставить под сомнение стратегию, ради выполнения которой нас избрали – эта атака достигла своего апогея и потерпела поражение на следующий год. В тот момент, когда я выступала со своей речью, многие считали, что эта группа в той или иной мере одерживала верх.

В течение следующих двух лет предстояло вступить в бой за три связанных друг с другом позиции: денежно-кредитная политика, бюджетные затраты и реформа профсоюзов.

Самые тяжелые споры в Кабинете были связаны с бюджетными затратами. В большинстве случаев те, кто был не согласен с линией, которой придерживались мы с Джеффри Хау, не просто намеревались противостоять всей нашей экономической стратегии как проявлению доктринерского монетаризма; они старались защитить бюджеты своих департаментов. Вскоре стало ясно, что планы государственных расходов, объявленные в марте 1980 года были чересчур оптимистичными. Местные органы власти, как обычно, перерасходовали; рецессия также давала показатели выше, чем предполагалось, увеличивая затраты на безработицу и прочие поблажки. Государственный кредит на первую четверть 1980 года выглядел огромным. Вдобавок ко всему Френсис Пим, министр обороны, настаивал на увеличении денежного лимита для Министерства обороны (MoD).

Споры продолжались как внутри правительства, так и вне его. Основная идея «мокрых» оставалась прежней: больше тратить, больше занимать. Они обычно утверждали, что нам требуются дополнительные государственные затраты на схемы трудоустройства и промышленности, значительно превышающие те средства, которые мы планировали и вынуждены были тратить просто в результате рецессии. Но это не отменяло того факта, что избыточные затраты из госбюджета – на что бы они ни были – базировались на налогах из кармана индивидуальных предпринимателей и предприятий частного сектора; или на кредиты и повышение процентной ставки; или на печатание денег, усиливающее инфляцию.

Основные разногласия между нами отчетливо проявились на заседании Кабинета, посвященном вопросу государственных затрат 10 июля 1980 года. Некоторые министры утверждали, что следует позволить увеличение PSBR, чтобы соответствовать новым обширным требованиям убыточных национализированных отраслей промышленности. Но PSBR и так уже был слишком высоким, и чем выше он становился, тем сильнее давила потребность повысить процентные ставки, чтобы убедить людей предоставить государству необходимые финансы. И в определенный момент – если давление окажется слишком сильным – возникнет риск полномасштабного кризиса государственного финансирования – это когда ты не можешь профинансировать свои кредиты из небанковского сектора. Мы не могли рисковать и идти дальше в этом направлении.

Оборонный бюджет был особой проблемой. Мы уже приняли на себя обязательство перед НАТО ежегодно повышать наши реальные оборонные расходы на 3 процента. Это было очевидным достижением в деле демонстрации Советскому Союзу нашего намерения предотвратить их победу в гонке вооружений, за которую тот активно взялся, но во всех остальных смыслах это обязательство оказывало неудовлетворительный эффект. Во-первых, это означало, что у Министерства Обороны было очень мало стимулов соблюдать соотношение цены и качества в невероятно дорогом оборудовании, которое оно закупало. Во вторых, обязательство в 3 процента означало, что Британия, тратящая значительно большую долю своего ВВП на оборону, чем другие европейские государства и претерпевающая особенно глубокую рецессию, оказалась вынуждена нести на себе несправедливое и продолжающее расти бремя; и к концу 1980 года Министерство обороны превысило свой денежный лимит, потому что учитывая подавленное состояние промышленности, поставщики выполнили государственный заказ быстрее, чем ожидалось.

По мере наступления зимы 1980 года, экономические сложности накапливались, а политическое напряжение нарастало. В среду 3 сентября мы встретились с Джеффри Хау, чтобы обсудить кредитно-денежную позицию. Если измерять критериями M3, денежная масса в обращении увеличивалась гораздо быстрее той цели, которую мы обозначили в MTFS в период подготовки мартовского бюджета. Трудно было понять, какая часть этого была результатом ликвидации контроля над обменом в 1979 году и нашего решения снять «корсет» – механизм, при помощи которого «Бэнк оф Ингланд» устанавливал ограничения на банковское кредитование. Денежный анализ давал противоположный аргумент, сообщая что эти свободы обманчиво раздули цифры M3.

Разумеется, мы никогда не смотрели на одни лишь кредитно-денежные цифры чтобы оценить, что происходит. Мы еще и смотрели на мир вокруг себя. И то, что мы видели, могло рассказать несколько другую историю, чем показатели M3. Инфляция значительно замедлилась, в частности это касалось цен в магазинах, где конкуренция была особенно интенсивна. Фунт стерлинга был силен, в среднем на уровне чуть меньше 2.40$ в течение второй половины 1980 года. И здесь ключевой вопрос заключался в том, был ли курс обмена более-менее независимым фактором, снижавшим инфляцию, или скорее результатом еще более сильного сжатия денежной массы, чем мы намеревались, и чем предполагали цифры M3.

Некоторые из моих ближайших советников полагали последнее. Профессор Дуглас Хейг направил мне документ, в котором он описывал наш курс как «однобокий»: во-первых они сильнее давили на частный, чем на государственный сектор (что, как я знала, было правдой), во-вторых, они делали слишком сильный акцент на контроль кредитно-денежного потока и слишком слабый – на контроль над PSBR, в результате чего процентные ставки были выше, чем должны были быть. (Я также стала разделять эту точку зрения на следующий день). Летом 1980 года я консультировалась с Аланом Уолтерсом, которому предстояло присоединиться ко мне в качестве моего советника по экономической политике в Номере 10. С точки зрения Алана денежное сжатие было слишком сильным, и именно самое простое определение «денег», известное как денежная масса, было самой лучшей и действительно самой надежной путеводной звездой.

Если относительно денежно-кредитной позиции в это время имела место неуверенность, ее не было в тенденциях государственных расходов, которые неумолимо ползли вверх. В сентябре Джеффри Хау направил мне записку, подробно описывающую предупреждение, которое он уже сделал Кабинету касательно государственных расходов. Повышения, необходимые для национализированных промышленных предприятий – в частности BSC – потребуют более значительных сокращений в программах, чем то, что оговаривалось в июле, чтобы сохранить суммарные показатели. По мере того, как все больше уходило, как и желал Кабинет, на промышленную поддержку и трудоустройство, еще большими должны были быть соответствующие сокращения. Пятый раунд государственных расходов за шестнадцать месяцев неизбежно должен был вызвать вопли возмущения: так и вышло.

Мы с Джеффри решили не выносить вопрос в кабинет в сыром виде, поэтому я созвала собрание ключевых министров, чтобы они вникли в него первыми. Канцлер описал положение и обозначил цифры.

Наш план увенчался успехом. Без лишнего ворчания Кабинет 30 октября поддержал стратегию и подтвердил наше намерение сохранять государственные расходы в 1981 – 82 годах и в последующие годы в целом на уровне, установленных в нашей мартовской «Белой книге». Это означало, что важным будет провести сокращения в размерах, предложенных казной – хотя даже с этими понижениями нам пришлось бы повысить налоги, если мы собирались снизить PSBR до уровня, совместимого с более низкими процентными ставками.

Гораздо более жесткое сопротивление кабинета проявилось, когда мы начали рассматривать решения, необходимые для приведения в действие стратегии, которой оказывалась поддержка. «Мокрые» теперь утверждали, что им не хватает информации, чтобы судить, есть ли у стратегии в целом прочное основание. В действительности, тратящие министры старались вести себя так, как если бы они были канцлерами казначейства. Это было бы рецептом полного отсутствия контроля затрат и, как результат, экономического хаоса.

Осеннее заявление от 24 ноября 1980 года, таким образом, содержало ряд предельно непопулярных мер. Национальный страховой взнос для работников пришлось увеличить. Пенсиям и прочим социальным благам на следующий год предстояло увеличиваться на 1 % меньше, чем рост уровня инфляции, если оказалось бы, что в текущем году они повышались на 1 % над уровнем инфляции. Были сокращения в обороне и локальных государственных расходах. Было объявлено, что будет введен новый дополнительный налог на доходы от нефти Северного моря. Однако были и хорошие новости: новые меры в области трудоустройства – и двухпроцентное сокращение MLR.

Мало кто из граждан является экспертом в тонких вопросах экономики – однако большинство мгновенно чувствует, когда обещания не сходятся с реальностью. К концу 1980 года я начала чувствовать, что мы рискуем не оправдать уверенность общественности в нашей экономической стратегии. Я могла пережить непопулярность. Но утрата уверенности в нашей способности реализовать нашу экономическую программу была гораздо опаснее. И чего я точно не могла позволить, так это освещаемого в прессе инакомыслия в самом Кабинете. Однако именно с этим мне сейчас и приходилось столкнуться.

Обсуждения расходов в экономике и в государственной сфере в 1980 вновь и вновь попадали в прессу; принятые решения всегда виделись одной из сторон победами, и Бернард Инграм сказал мне, что становилось практически невозможно поддерживать чувство единства и целеустремленности в таком климате. В течение 1980 года общественность услышала серию речей и лекций Яна Гилмора и Нормана Сейнт Джон Стеваса о недостатках монетаризма, которые, согласно их точке зрения, глубоко не соответствовали позициям тори – однако им обычно удавалось избежать обвинений в нелояльности, добавляя несколько неискренних ремарок с восхвалением меня и подхода нынешнего правительства.

Лидеры промышленности способствовали ухудшению общего чувства разлада: в тот же месяц новый генеральный директор CBI обещал «бой голыми руками» против правительственной политики, однако столкнувшись с CBI вскоре после этого, я рада отметить, что голых рук поблизости не было. Затем в декабре сообщили, что Джим Прайор не хочет, чтобы мы использовали язык «академического семинара». Но, пожалуй, самым поразительным было широко освещенное признание Джона Биффена финансовому комитету Консервативной партии в Парламенте в том, что он не разделяет восторга по поводу MTFS, которую он – генеральный секретарь казны – пытался с предельно незначительными успехами, применить на поле государственных расходов.

Я решила, что пришло время перетасовать Кабинет. В понедельник 5 января я внесла изменения, начав с Норманна Сейнд Джон Стеваса, который покинул правительство. Мне было жаль терять Нормана. У него были первоклассные мозги и смекалка, но он превратил неосторожность в политический принцип. Другой человек, с которым пришлось расстаться – Ангус Моуд, всегда использовал свою смекалку, чтобы поддерживать меня, но сам чувствовал, что пора отказаться от своей работы на посту генерального казначея в пользу писанины. Я переместила Джона Нотта на пост министра обороны, заменив Френсиса Пима, будучи убеждена, что в этом департаменте нужен кто-то с реальными знаниями финансов и стремлением к эффективности. Я заменила Джона Нотта в министерстве торговли Джоном Биффеном, и по требованию Джеффри Хау назначила Леона Бриттана главным секретарем. Леон был невероятно умен и трудоспособен и произвел на меня впечатление остротой своего ума. Два новых очень талантливых государственных министра вошли в состав департамента промышленности для поддержки Кита Джозефа: Норман Тибитт и Кеннет Бейкер. Норман был абсолютно уверен в нашей политической линии, разделял большинство моих взглядов и был яростным бойцом в палате общин. Кен получил под свою особую ответственность информационные технологии – дело, в котором он проявил свои качества как блестящий представитель нашей политической линии. Френсис Пим взял на себя вопрос распространения правительственной информации, который он совмещал с постом руководителя палаты общин. Но первой части его компетенции в ближайшие месяцы предстояло послужить причиной ряда осложнений.

Я никогда не забуду недели, предшествовавшие бюджету 1981 года. И дня не проходило без того, чтобы на финансовой сцене не происходило каких-нибудь осложнений. Алан Уолтерс, который теперь присоединился ко мне в Номере 10, настаивал на большем сокращении в PSBR, чем предлагал Джеффри Хау. Он также был уверен, что сам способ проведения кредитно-денежной политики в жизнь был несовершенен. Но государственное казначейство не готово было переходить к системе контроля денежной базы, которую предпочитал Алан и которая привлекала меня.

И это было гораздо больше, чем техническое разногласие. Алан Уолтерс, Джон Хоскинс и Альфред Шерман предлагали, чтобы прфессор Юрг Ньеханс, видный швецарский специалст в кредитно-денежной области, подготовил для меня исследование нашей кредитно-денежной политики. Доклад профессора Ньеханса содержал в себе четкое сообщение. Оно заключалось в том, что, возможно, нефть Северного моря не является серьезным фактором в оценке фунта; скорее, жесткая кредитно-денежная политика заставила фунт вырасти настолько высоко, оказывая такое давление на британскую промышленность и углубляя рецессию. Коротко говоря, профессор Ньеханс утверждал, что кредитно-денежная политика была слишком жесткой и ее следовало незамедлительно ослабить. Алан был с ним абсолютно согласен.

В это время мои сомнения касательно проведения казначейством кредитно-денежной политики совпадали по уровню накала с моим волнением по поводу стабильного роста ее оценок PSBR – цель, которой мы руководствовались в нашей финансовой политике. Прогнозы PSBR демонстрировали тенденцию к росту. Существовала вероятность, что мы подготовим бюджет для слишком незначительного сокращения PSBR, как это произошло в 1980 – 81 году… Повторение этой ошибки либо заставит нас представить дополнительный бюджет позднее летом или осенью, либо взвалить огромную нагрузку на финансирование государственного кредита. В худшем случае это может привести к кризису финансирования и это неизбежно заставит нас увеличить кредитные ставки, удерживая фунт на высоте и увеличивая и без того сильное давление на частный сектор. Нам необходимо было избежать таких последствий. Что нам было нужно, так это бюджет для трудоустройства.

В пятницу 13 февраля у меня состоялась очередная встреча с Джеффри Хау. Алан Уолтерс также присутствовал. Последний прогноз по PSBR был между 13,5 и 13,7 миллиардами фунтов. Увеличение налогов, которое предлагал Джеффри, должно было снизить его до показателя от 11,25 до 11,5 миллиардов, но мы не считали, что было политически возможно опуститься ниже 11 миллиардов. Но Алан твердо настаивал на том, что PSBR должен быть еще ниже. Он сказал нам, что PSBR на уровне, к примеру, 10 миллиардов, будет не менее дефляционным, чем 11-миллиардный, поскольку последний на самом деле будет хуже для ожиданий Сити и для кредитных ставок. Алан подвел итог, заявив, что у нас не было иной альтернативы, кроме как повысить базовую ставку подоходного налога на 1 или 2 процента.

Алан был экономистом. Но Джеффри и я были политиками. Джеффри верно подметил, что объявление бюджета, который будет воспринят как дефляционный в период глубочайшей рецессии со времен 1930-х годов, через повышение базовой ставки, приведет к политическому кошмару. Я согласилась с точкой зрения Джеффри касательно проблем повышения подоходного налога, но без особой уверенности, и с течением времени мое беспокойство нарастало.

На нашем следующем с Джеффри совещании по бюджету 17 февраля, он сказал, что теперь готов обдумать увеличение базовой ставки. Но он сомневался, не лучше ли будет повысить базовую ставку подоходного налога на 1 процент и персональных надбавок – на 10 %, таким образом снижая нагрузку на людей ниже черты среднего дохода. Я подтвердила, что готова обдумать это, но также сказала ему, что прихожу к точке зрения, что PSBR должен стать ниже 11 миллиардов.

Мои советники – Алан Уолтерс, Джон Хоскинс и Дэвид Вульфсон – продолжали с пылом настаивать на гораздо более низком PSBR. Кит Джозеф также жестко поддерживал эту точку зрения. Алан, который знал, что у него может быть доступ ко мне почти всегда, когда ему нужно – что, по моему мнению, должно касаться любого советника, если премьер-министр не находится в плену своего почтового ящика – пришел в мой кабинет, чтобы в последний раз попытаться убедить меня изменить свое мнение касательно бюджета. Сегодня я знаю, что он ушел, продолжая думать, что не убедил меня. Тем не менее, я всем сердцем понимала, что было всего лишь одно верное решение, и что его сейчас нужно было принимать.

Джеффри Хау и я встретились с Дугласом Вассом, постоянным секретарем казначейства, для дальнейшего обсуждения бюджета днем во вторник 24 февраля. Джеффри до сих пор видел PSBR на 1981-82 годы в размере 11,25 миллиардов. Я сказала, что встревожена такой цифрой и что сомневаюсь, будет ли возможно сокращение процентных ставок, которое нам было критически необходимо, в случае если государственный кредит не будет сокращен до цифры примерно в 10,5 миллиардов. Я сказала, что даже готова согласиться на пенс по стандартному курсу.

Джеффри был против пенса по стандартному курсу – здесь меня нетрудно было переубедить, потому что меня приводила в ужас сама мысль сдать назад в том прогрессе, которого мы добились в снижении налоговых ставок лейбористов. Но он также выступал против необходимости снизить PSBR еще больше, я же в этом вовсе не была убеждена.

Рано утром на следующий день Алан пришел ко мне, чтобы поговорить. Я сказала ему, что настаиваю на более низком PSBR, чем хочет он. Но я до сих пор не знала, как отреагирует Джеффри. Потом поговорить пришел Джеффри. Посоветовавшись со своими коллегами из казны, он согласился, что у нас должен быть меньший PSBR, ниже 11 миллионов. Вместо повышения базовой ставки подоходного налога он предложил менее популярный путь отказа от нижних границ дохода, необлагаемых налогом – хотя это и было предельно храбрым шагом при инфляции, остававшейся на уровне 13 процентов. Наша стратегия по бюджету теперь была выбрана. И было похоже, что мы сможем объявить о двухпроцентном снижении MLR в бюджете в грядущий вторник.

Бюджет был, что неудивительно, очень непопулярен. В глазах наших критиков наша стратегия выглядела принципиально неверной. Если вы, как они, верили, что повышенный государственный кредит был способом выбраться из рецессии, наш подход был бы для вас необъяснимым. С другой стороны, если вы, как и мы, думали, что для того, чтобы вернуть промышленность в движение, нужно было прежде всего снизить все процентные ставки, то вам нужно снизить государственный кредит. Далеко не дефляционный, наш бюджет должен был возыметь обратный эффект: сокращая государственный кредит и со временем снижая уровень сжатия денежной массы, он позволит упасть кредитным и обменным ставкам, которые создавали значительные осложнения для промышленности.

Несогласные в Кабинете были шокированы бюджетом, когда узнали его содержание на традиционном утреннем заседании Кабинета в бюджетный день. Вскоре пресса наполнилась утечками, преисполненными яростью и негодованием. Они понимали, что бюджет подарил им политическую возможность. Поскольку он настолько отклонялся от поствоенной экономической ортодоксии, даже некоторые наши сторонники не до конца верили в эту стратегию, пока она не начнет приносить плоды. Возможно, нужно было подождать некоторое время.

К счастью, забастовки занимали гораздо меньше нашего времени на протяжении 1981 года, чем в 1980, и число рабочих дней, потерянных из-за акций протеста составило лишь треть от показателя предыдущего года. Но два спора – один об угольной промышленности, который в итоге не закончился забастовкой, другой – о социальных службах, который закончился – имели огромное значение и для решений в области бюджета, и для политического климата в целом.

Иностранцу, незнакомому с экстраординарным наследием государственного социализма в Британии, скорее всего, покажется непонятной забастовка подвергшихся риску шахтеров в 1981 году: 2,5 миллиарда фунтов налогоплательщиков были вложены в угледобывающую промышленность с 1974 года; производительность на некоторых новых шахтах была высокой, и подтянутая и конкурентоспособная угледобывающая промышленность могла снабдить своих работников хорошими, высокооплачиваемыми местами. Но это было возможно в том случае, если нерентабельные шахты будут закрыты. К тому же шахты, которые NCB собиралась закрыть, были не только нерентабельными, но и практически выработанными. 27 января министр энергетики Дэвид Хауэлл сообщил мне о планах закрытия. На следующий день сэр Дерек Эзра, председатель NCB, посетил Даунинг Стрит и лично представил мне отчет. Я согласилась с ним в том, что в условиях переизбытка запасов угля не существовало иной меры кроме закрытия нерентабельных шахт.

Как и в случае с BSC и BL, именно руководству предстояло реализовать оговоренный подход. Вскоре пресса была наполнена планами NCB закрыть 50 шахт и предсказывала болезненный конфликт. От Национального Союза Шахтеров требовали бороться с закрытиями, и хотя Джо Громли, его президент, занимал умеренную позицию, мощная левая фракция союза неизбежно должна была воспользоваться ситуацией, и Артуру Скарджиллу, жесткому левому лидеру, скорее всего предстояло занять президентский пост мистера Громли в ближайшем будущем.

В ходе встречи с NUM 11 февраля совет директоров NCB сопротивлялся настойчивым требованиям опубликовать список шахт, которые предлагалось закрыть и отрицал цифру 50.

Однако совет директоров не упомянул идею улучшенных условий по избыточности, которую уже обсуждали в правительстве и вместо того предпринял попытку присоединиться к NUM в обращении к нам с целью добиться меньшего импорта угля, сохранения высокого уровня государственных инвестиций и субсидий, сопоставимых с теми, которые якобы предоставляли угледобывающей промышленности правительства других государств. Совет директоров NCB действовал так, как будто полностью поддерживал интересы союзов, представлявших своих работников. Ситуация мгновенно начала усугубляться.

В понедельник 16 февраля у меня состоялась встреча с Дэвидом Хауэллом и остальными. Их тональность полностью изменилась. Департамент внезапно оказался вынужден заглянуть в пропасть и отпрянуть. Задача теперь заключалась в том, чтобы избежать общенациональной забастовки ценою минимальных уступок. Дэвид Хауэлл теперь вынужден был согласиться на трехстороннюю встречу с NUM и NCB, чтобы достигнуть этой цели. Тон председателя NCB также мгновенно изменился. Я с ужасом поняла, что мы ввязались в битву, которую не сможем выиграть. Департамент энергетики не обладал дальновидным мышлением. Запасы угля, скопившиеся у шахт, по большей части не имели отношения к вопросу, сможет ли страна выдержать забастовку; запасы у электростанций – вот что имело значение, и их было попросту недостаточно. Стало предельно ясно, что мы можем лишь сократить потери и дожить до следующего боя, когда – при должной подготовке – у нас может быть положение, которое принесет нам победу. Поражение в угольной забастовке было бы катастрофическим.

Трехсторонняя встреча должна была состояться 23 февраля. Утром 18 февраля я в спешке встретилась с Дэвидом Хауэллом, чтобы договориться об уступках, которые нам придется предложить для того, чтобы предотвратить забастовку. Была серьезная путаница в том, как факты обстояли на самом деле. В то время как сообщалось, что NCB требует закрытия 50 или 60 шахт, сейчас выяснилось, что они говорят о 23. Но трехсторонняя встреча достигла своей основной задачи: забастовка была предотвращена. Правительство обязалось сократить импорт угля, а Дэвид Хауэлл обозначил, что мы готовы обсудить финансовые последствия непредвзято. Сэр Дерек Эрза сказал, что в свете этого обязательства пересмотра финансовых ограничений деятельности NCB, совет директоров отзовет свои предложения по закрытию и пересмотрит позицию совместно с союзами.

На следующий день Дэвид Хауэлл сделал заявление в палате общин для разъяснения итогов собрания. Пресса отреагировала, назвав это значительной победой шахтеров над правительством и отметив, что мы скорее всего правильно сделали, что уступили. На этом, однако, наши трудности не закончились. На трехстороннем заседании 25 февраля выяснилось, что NCB в гораздо более тяжелом положении, чем было известно нам. Скорее всего, они превысили свой предел внешнего финансирования (EFL) который уже достиг установленной отметки в 800 миллионов, на 450–500 миллионов, и ожидали потери 350 миллионов. Нам предстояло иметь дело с этими цифрами и рассмотреть их в деталях, но мы не могли сделать этого в условиях, когда NUM знал о финансовом положении NCB примерно столько же, сколько и мы. Поэтому нашей задачей было оградить угледобывающую промышленность, утверждая, что уголь скорее был частным случаем, нежели прецедентом. Главным образом, мы должны были подготовить экстренный план на случай если NUM станет искать конфронтации в следующий раз.

Сумев вытащить правительство из неразрешимой ситуации – заплатив, как я понимала, огромную с политической точки зрения цену – я сосредоточила внимание на ограничении финансовых последствий нашего отступления и подготовке почвы, чтобы в будущем нам удавалось избежать повторения такой ужасной ситуации.

Реальный вопрос, занимавший меня, заключался в том, сможем ли мы противостоять забастовке зимой. Из конференции NUM, прошедшей в июле, стало очевидно, что левое крыло союза стало одержимо идеей противостояния правительству, и что Артур Скарджилл, уверенный в своем президентстве, выберет это в качестве своей политической линии. Вилли Уитлоу, в качестве министра, в сфере ответственности которого планирование в области непредвиденных обстоятельств в общественном секторе, прислал мне доклад 22 июля, сообщавший, что забастовку в этом году не получится выдержать в течение больше чем 13–14 недель. Подсчеты учитывали перемещение запасов угля, которыми мы располагали. В теории, «запас хода» можно было увеличить за счет снижения затрат энергии или используя военных для транспортировки угля на электростанции. Но оба варианта были чреваты осложнениями. Будет сильнейшее политическое давление, чтобы заставить нас поддаться забастовке. Союз может увидеть, что происходит, если мы примемся увеличивать запасы нефти на электростанциях. Нам придется полагаться на благоразумное совмещение гибкости и блефа до тех пор, пока правительство не окажется в достаточно высоком положении, чтобы лицом к лицу столкнуться с вызовом, брошенным экономике, и потенциально власти закона, совместными силами монополистов и профсоюзов в угольной промышленности.

В течение уикенда 10–12 апреля беспорядки начались в Брикстоне, Южный Лондон. Грабили магазины, уничтожали машины, а 149 офицеров полиции и 58 гражданских получили ранения. 215 человек было арестовано. Жуткие сцены напоминали о восстаниях в Соединенных Штатах в 1960 – 1970-х годах. Я приняла предложение Вилли Уитлоу, согласно которому Лорд Скарман, выдающийся член палаты лордов с судебными функциями, должен предпринять расследование причин произошедшего и выступить со своими рекомендациями.

Наступило временное затишье; затем в пятницу 3 июля стычка в Саутхолле между белыми скинхедами и молодыми людьми азиатского происхождения переросла в бунт, в ходе которого полицейские быстро стали основными пострадавшими – в них летели зажигательные бомбы, кирпичи и все, что попадалось под руку. Толпа нападала даже на пожарных и врачей скорой помощи. В ходе уикенда Токстет в Ливерпуле также стал сценой насилия: вновь там имели место вспышки поджигательства, мародерства и диких атак на полицию.

8 и 9 июля пришла очередь Мосс Сайд в Манчестере испытать на себе два дня серьезных беспорядков. Вилли Уитлоу сообщили мне после своих визитов в Манчестер и Ливерпуль, что бунты в Мосс Сайд приняли форму хулиганства и грабежей, не перерастая в прямое противостояние с полицией. В Ливерпуле, как мне предстояло выяснить, межрасовая напряженность и резкая враждебность к полиции – с моей точки зрения подогреваемая экстремистами левого толка – были важнее.

Бунты, разумеется, были словно посланы свыше лейбористской оппозиции и критикам правительства в целом. Вот оно, долгожданное свидетельство того, что наша экономическая политика приводила к социальному разладу и насилию. Я оказалась в ситуации, когда мне нужно было что-то противопоставлять аргументу, что бунты были вызваны безработицей. Такая точка зрения скорее упускала из виду, что бунты, футбольное хулиганство и преступность в общем и целом усиливались в 1960-е, большая часть которых протекала в тех самых экономических условиях, на установлении которых настаивали наши критики. К другому аргументу – о том, что расовые меньшинства реагировали на насилие со стороны полиции и на расовую дискриминацию – мы воспринимали гораздо серьезнее. Вслед за докладом лорда Скармана мы представили законодательную базу для координации между полицией и местной администрацией, ужесточили правила задержания и обыска подозреваемых и предприняли прочие меры, связанные с набором в полицию, ее подготовкой и дисциплиной.

Однако что бы ни порекомендовал лорд Скарман, незамедлительно требовалось восстановить законность и порядок. Я сказала Вилли в субботу 11 июля, что намереваюсь отправиться в Скотланд Ярд и хочу, чтобы мне продемонстрировали, как они справляются с ситуацией на месте.

После брифинга в Скотланд Ярде меня провезли по Брикстону, а в понедельник 13-го я совершила такой же визит в Ливерпуль. Проезжая через Токстет, место беспорядков, я заметила, что по сравнению со всеми разговорами о лишениях, дома там были точно не самыми худшими в городе. Мне сообщили, что некоторые молодые люди, участвовавшие в беспорядках, ввязались в неприятности из скуки и от нечего делать. Но достаточно было посмотреть на участки вокруг этих домов, с неухоженной травой, которая в некоторых местах была почти по пояс, и мусором, чтобы увидеть, что это ложный анализ. Они могли заниматься множеством конструктивных вещей, если бы захотели. Вместо этого я задалась вопросом, как люди могут жить в таких обстоятельствах, не пытаясь прибрать бардак и улучшить окружающее их пространство. Чего явно не доставало, так это чувства гордости и личной ответственности – то, что государство может легко отнять, но почти никогда не может вернуть.

Первыми людьми, с которыми я побеседовала в Ливерпуле, были полицейские. Я также встретилась с членами совета в ливерпульской ратуше, а затем поговорила с группой общественных активистов и молодых людей. Я испытала отвращение из-за враждебности последних по отношению к главному констеблю полиции. Но я внимательно выслушала все, что они хотели сказать. Они были выразительны и рассказывали о своих проблемах с огромной искренностью.

Весь этот визит не оставил у меня сомнений в том, что мы столкнули с огромными проблемами в районах вроде Токстета и Брикстона. Людям нужно было вновь обрести чувство уважения к закону, к своему району и, в действительности, к себе самим. Несмотря на приведение в действие большинства рекомендаций Скармана и внутригородские инициативы, которые нам пришлось предпринять, ни одно современное средство, полагающееся на государственное вмешательство и государственные затраты не выглядело эффективным. Причины были гораздо глубже; лекарства должны были быть соответствующими.

Бунтовщики были исключительно молодыми людьми, чьи обостренные животные инстинкты, обычно сдерживаемые целой серией общественных ограничений, теперь вырвались на свободу и сеяли хаос. Что случилось с ограничениями? Чувство общности – включая бдительное осуждение соседей – сильнейший из подобных барьеров. Но это чувство было утрачено в бедных районах городов. Зачастую такие районы были искусственными творениями местных администраций, которые вырвали людей из их традиционных мест и пересадили в плохо продуманные и плохо обустроенные места проживания, где они не знали своих новых соседей. Некоторые из таких новых «районов», из-за высоко уровня иммиграции, были этнически смешанными; вдобавок к напряженности, которая могла изначально возникнуть в любом случае, даже иммигрантские семьи, в которых было сильно чувство традиционных ценностей, оказались в ситуации, когда эти ценности разрушались для их собственных детей под воздействием окружающей культуры. В частности, программы социальных льгот приучали к зависимости и притупляли чувство личной ответственности. Результатами стали стабильный рост преступности (среди молодых мужчин) и незаконнорожденности (среди молодых женщин).