Автобиография Тэтчер Маргарет

Глава 21

Генералы, комиссары и мандарины

Еще задолго до того, как я оказалась на Даунинг-стрит, меня занимал вопрос равновесия военных сил между альянсом НАТО и Организацией Варшавского договора. НАТО была основана в 1949 году в ответ на растущую агрессию со стороны советской политики. Несмотря на то, что ведущей силой в НАТО являются США, в конечном счете, они могут только попытаться убедить, но не принудить. В подобных отношениях всегда присутствует опасность разногласий. Целью советского правительства, лишь слегка прикрытой, практически вплоть до тех пор, пока объединенная Германия оставалась в НАТО, было вбить клин между Америкой и ее европейскими союзниками. И ролью Великобритании, которую я всегда считала одной из важнейших, было создание условий для того, чтобы эта стратегия не увенчалась успехом. К моменту, когда мы встали во главе страны, советское руководство продолжало предпринимать решительные шаги, чтобы добиться военного превосходства. Советские военные расходы, доля которых, как полагали, в пять раз превышала публикуемые цифры, занимали в ВНП Советского Союза от 12 до 14 %.[46] Организация Варшавского договора превосходила НАТО по количеству основных боевых танков и единиц артиллерии в соотношении три к одному и по составу тактической авиации – более чем два к одному. Вдобавок советское правительство стремительными темпами совершенствовало бронетехнику, подводные лодки, надводные корабли и самолеты. Восстановление советского флота позволило им расположить свои войска по всему миру. Модернизация советских средств противоракетной защиты угрожала эффективности ядерного сдерживания альянса – не в последнюю очередь, независимого сдерживания со стороны Великобритании, – и при этом Советский Союз почти приблизился к США по численности стратегических ракет.

Однако именно здесь, в отношении того, что на военном жаргоне называют ядерными средствами большой дальности театра военных действий (чаще называемыми ядерными средствами средней дальности, или ЯССД), требовалось принятие самых неотложных и трудных решений. Предыдущее лейбористское правительство приняло в целом так называемое «двойное решение» НАТО о модернизации ядерного оружия средней дальности, участвуя при этом в переговорах с Советским Союзом по ограничению вооружений; правда, я сомневаюсь, что они пришли бы к каким-то конкретным решениям. Это соглашение было необходимо для того, чтобы противостоять угрозе со стороны советского ядерного оружия. Советские баллистические ракеты на подвижной пусковой установке СС-20 и новый сверхзвуковой ракетоносец-бомбардировщик «Бэкфайр» были способны поражать цели в западной части Европы с территории Советского Союза. Но у американцев не было оружия подобного класса, размещенного на территории Европы. Единственное оружие НАТО, способное нанести удар по СССР из Европы, было установлено на устаревших английских бомбардировщиках «Вулкан» и бомбардировщиках F-111, размещенных в Великобритании. Обе силы не могли бы противостоять первому советскому удару. Разумеется, советская армия могла ожидать, что США в какой-то момент будут вынуждены прибегнуть к помощи собственных стратегических ядерных вооружений. Но суть сдерживания – в эффективности его средств. Теперь же, когда Советский Союз достиг общего равенства в стратегических ядерных вооружениях, некоторые решили, что вероятность того, что Соединенные Штаты пойдут на такие действия, снизилась. Как бы то ни было, многие в Европе считали, что США не станут рисковать и подвергать угрозе свои города ради защиты Европы. Зачем советским лидерам понадобилась эта новая возможность одержать победу в ядерной войне в Европе? Затем что они надеялись, что наконец-то смогут разобщить союзников. Стратегия НАТО была основана на наличии как обычного, так и ядерного оружия, чтобы у СССР не возникло решимости превзойти страны НАТО в численности вооружения одного уровня, провоцируя реагирование более высокого уровня интенсивности. Такая стратегия «гибкого реагирования» не могла быть эффективной, если бы на территории Европы не было ядерного оружия, выполняющего роль связки между обычным и стратегическим ядерным реагированием. Главы стран НАТО хорошо понимали, что силы Организации Варшавского договора не продержатся долго, если на них обрушится мощная атака в центре Европы. Вот почему НАТО неоднократно делала заявления о том, что, хотя они не станут первыми применять вооруженные силы, отказ от применения ядерного оружия первыми в случае нападения не должен играть на руку Советскому Союзу. Таким образом, подкрепить стратегию НАТО было возможно только путем модернизации ядерного оружия средней дальности в Европе.

Проявив незаурядную смелость перед лицом внутренней и советской оппозиции, министры НАТО приняли нужное решение в Брюсселе 12 декабря 1979 г. Были достигнуты соглашения о подготовке предложений по контролю над вооружениями, включая американское предложение вывести 1000 ядерных боеголовок с территории Европы. Самое главное, альянс договорился о размещении в Европе всех 572 новых американских ракет, которые были намечены к развертыванию. Бельгийцы согласились принять часть ракет с условием, что этот вопрос будет через полгода рассмотрен повторно в свете идущих переговоров о контроле над вооружениями. Правительство Дании приняло предложения в целом, но отложило принятие решения относительно части ракет, которая будет размещена в Голландии к концу 1981 года. Разумеется, на этом вопрос не был закрыт. В июне следующего года мы официально объявили о площадках для размещения крылатых ракет в Великобритании: «Гринем коммон» в Беркшире и «Моулсворт» в Кэмбриджшире. С того времени вокруг ситуации в Гринэме стала разворачиваться кампания участников движения за одностороннее разоружение, получившая широкую огласку.

Требовало принятия и еще одно предварительное решение, которое было связано с нашими независимыми ядерными средствами сдерживания. В распоряжении Великобритании находились четыре подводные лодки, оснащенные ядерными ракетами «Поларис». Предшествующие правительства консерваторов и лейбористов провели в жизнь программу модернизации наших ракет «Поларис». Эта программа под кодовым названием «Шевалин» финансировалась и управлялась Великобританией во взаимодействии с США. Модернизированная система «Поларис» должна была поддерживать наши стратегические средства сдерживания в состоянии готовности вплоть до 1990-х годов, хоть и обходилось это ценой, которая возрастала в опасной прогрессии по мере разработки. Однако по целому ряду технических и эксплуатационных причин, мы не могли ответственно спланировать поддержание этой системы и во второй половине 1990-х. Если Великобритания хотела сохранить собственные средства сдерживания, то решение относительно окончательной замены системы «Поларис» нужно было принимать в спешном порядке. Мы начали рассматривать возможности практически с первых дней пребывания у власти. Довольно быстро стало ясно, что такие возможности были значительно уже, чем на первый взгляд, хотя с учетом доступа к более полной информации, безусловно, открывалась более широкая перспектива. К концу сентября 1979 года мы отказались от вариантов создания последующей системы на основе крылатых ракет воздушного базирования, поскольку они были бы слишком уязвимыми в случае нападения. В силу технических причин была отвергнута возможность сотрудничества с Францией, у которой также сохранялись национальные средства сдерживания. Уже на первом этапе самым интересным вариантом выглядели американские ракеты «Трайдент».

Мы получили твердое заверение, что договор ОСВ-2, подписанный президентом Картером и генеральным секретарем Брежневым в июне 1979 года, никак не повлияет на ситуацию вокруг наших независимых средств сдерживания. Но нашей целью было, по возможности, заключение договора с американцами о покупке ракет «Трайдент» уже до конца этого года, чтобы этот вопрос не увяз в дебатах в рамках предполагаемой ратификации договора сенатом США. В ракете «Трайдент» были реализованы самые современные и важные технические решения, включая разделяющуюся головную часть индивидуального наведения (РГЧИН). Это была наиболее передовая и, следовательно, эффективная система (по сравнению с советским военным потенциалом противолодочных средств и средств противоракетной обороны), и при этом, получив поставку от американцев, мы могли рассчитывать на то, что нам удастся избежать весьма дорогостоящих программ модернизации, таких как «Шевалин». 6 декабря 1979 года соответствующие министры договорились о том, что на смену «Поларис» лучше всего подойдет система оружия, куда войдут баллистические ракеты для подводных лодок «Трайдент-1» (С4) с разделяющейся головной частью; в случае, если Великобритания приобретет эти ракеты у США, мы сможем сами обеспечить эту систему боеголовками и подлодками для ее развертывания. Позднее это решение также было утверждено кабинетом министров. Но теперь президент Картер, несмотря на его заверения в готовности обеспечить нам поставку всего, что необходимо, крайне переживал, что новость о его решении может создать политические трудности вокруг ситуации с договором ОСВ-2, возможность ратификации которого в сенате и без того была под сомнением. Американцев заботило и то, чтобы объявление о реализации программы «Трайдент» не было сделано раньше запланированного на 12 декабря заседания НАТО, на котором должно быть принято решение о размещении крылатых ракет и ракет «Першинг». Мне была понятна их обеспокоенность. Но учитывая те трудности, с которыми сталкивался договор ОСВ-2, меня стал волновать вопрос, не получится ли так, что принятие решения о закупках ракет «Трайдент» будет отложено на 1980 год. С вторжением Советского Союза в Афганистан в конце года перспектива ратификации договора ОСВ-2 значительно сузилась. Однако к этому моменту правительство США сообщило, что объявлять о решении относительно программы «Трайдент» весьма нежелательно, поскольку это может быть рассмотрено как чрезмерное реагирование на события в Афганистане. В равной степени американцев волновало отношение канцлера Шмидта к решению по реализации программы «Трайдент». С более прагматичной точки зрения, правительство Картера также изо всех сил старалось добиться как политических, так и финансовых результатов решения о поставке нам ракет «Трайдент». Они хотели, чтобы мы утвердили формулировку, которая обязывала бы нас развивать собственные усилия по укреплению обороны. Они также стремились к тому, чтобы развивать свои оборонные объекты на нашем острове Гарсиа в Индийском океане – инициатива, вызывавшая у меня глубокое чувство солидарности. Оставалась под вопросом значительная сумма, которую мы должны были внести по затратам на американские исследования и разработки, от которых они не были готовы отступить.

Во второй половине дня понедельника, 2 июня 1980 года, я завершила подготовку условий в ходе обсуждения с доктором Гарольдом Брауном, тогдашним министром обороны США, в резиденции на Даунинг-стрит. Я сказала, что Великобритания планирует приобрести баллистическую ракету для подводных лодок (БРПЛ) «Трайдент-1» на тех же условиях, которые были выработаны во время исследований и разработок по системе «Поларис», а именно выплатить 5 %-й сбор. Доктор Браун не мог согласиться с этим – однако он мог бы принять это, если бы стоимость укомплектования личным составом систем ПВО «Рапира», которые США намеревались использовать для оснащения своих баз в Великобритании, взяло на себя британское правительство. Я приняла это условие. Также я согласилась с правильностью задачи расширения и увеличения объема использования США базы в Диего-Гарсия, но, по сути, это условие было самоценным и никак не было связано с решением по БРПЛ «Трайдент». Господин Браун это одобрил. Наконец, было принято эффективное решение, и я официально направила президенту Картеру запрос на закупку БРПЛ «Трайдент», одновременно уведомив президента Жискара, канцлера Шмидта и итальянского премьер-министра Коссига. 15 июля Фрэнсис Пим официально объявил о решении палате общин, и, по предложению Фрэнсиса, оно было всесторонне изучено и одобрено 3 марта 1981 года. Летом 1980 года нам казалось, что мы приняли окончательное решение по вопросу независимых средств ядерного сдерживания. Но история внесла свои коррективы. В 1981 году пост президента США занял Рейган с программой модернизации национальных ядерных стратегических сил, включая программу «Трайдент». 24 августа вновь назначенный министр обороны США Каспар Вайнбергер направил мне письмо с подтверждением того, что президент Рейган теперь решил использовать на подводных лодках, на которых развернута система с БРПЛ «Трайдент», ракеты «Трайдент-2» (D5). Правительство США могло бы предоставить нам эту ракету, если мы пожелаем ее приобрести. 1 октября президент Рейган официально сообщил мне о своем решении. Я хорошо поняла и горячо поддержала решение президента Рейгана о том, чтобы усилить ядерный стратегический потенциал США. Однако теперь мы оказались в новой ситуации. Если бы мы взяли намеченный ранее курс и направили основное внимание на «Трайдент-1», мы рисковали бы потратить огромную сумму на систему, которая могла превратиться в морально устаревшую и создать проблемы с ее поддерживанием после перехода американцев на систему с использованием ракет «Трайдент-2». Но том в случае, если мы собирались принять благородное предложение Рональда Рейгана о поставке нам нового технологического решения, представленного БРПЛ «Трайдент-2», нам грозило удорожание любого нового проекта. Кроме того, возник ряд политических осложнений. В ноябре 1981 года группа министров собралась для того, чтобы обсудить наш план действий. Мы пришли к согласованным выводам по всем вопросам, а также рассмотрели все доводы, которые могут быть представлены за стенами кабинета министров, включая даже незначительные и маловероятные. В январе 1982 года у нас состоялось новое всестороннее обсуждение на основе доклада. Чем дальше мы углублялись в рассмотрение этого вопроса, тем более очевидным становилось, что мы действительно должны приобрести систему с БРПЛ «Трайдент-2». Но получить ее нужно было на самых выгодных условиях. В конце того же месяца вопрос был передан в кабинет министров, и 1 февраля я обратилась к президенту Рейгану с посланием, в котором говорилось, что для обсуждения условий в Вашингтон будут направлены официальные лица. Результатом нашей работы стало заключение соглашения о покупке «Трайдент-2» на более выгодных условиях по сравнению с «Трайдент-1». Стоимость ракеты должна была составить столько же, во сколько обошлись собственные требования ВМС США в соответствии с договором о поставке ядерных ракет «Поларис». Однако дополнительные издержки и сборы должны были стать ниже, чем в случае выполнения условий по соглашению 1980 года о покупке «Трайдент-1». В частности, сумма сбора за исследования и разработки в реальном исчислении должна была быть фиксированной, а также было предусмотрено полное освобождение от платы за объекты, оговаривавшейся в рамках соглашения о закупке «Трайдент-1». Эти условия полностью гарантировали нас от роста издержек на разработки. США должны были организовать в Лондоне отделение связи для консультирования предприятий британской промышленности с тем, чтобы они могли в целом на равных конкурировать с американскими предприятиями в выполнении работ по субподрядам в рамках программы «Трайдент-2», включая также американскую программу. Мы также решили усовершенствовать свои подводные лодки, предназначавшиеся для развертывания «Трайдент», увеличив их габариты, сделав их более эффективными и менее обнаруживаемыми. Также были предусмотрены более продолжительные периоды между этапами их переоборудования, чтобы обеспечить боевое патрулирование. Общая стоимость ракет «Трайдент-2» и других работ по модернизации системы на протяжении всего времени реализации проекта должна была составить 7,5 млрд фт. стерлингов: это чуть более 3 % от общего военного бюджета за тот же период. Изучив предлагаемые теперь условия, я осталась довольна и одобрила их утверждение.

Но какие бы эффективные усилия не предпринимала Великобритания по укреплению обороны, национальная безопасность, в конечном счете, зависела от того, насколько странам Североатлантического договора удастся достигнуть единодушия, мощи и эффективности. Важнейшим оставался вопрос, будет ли американское общественное мнение настроено поддержать интересы Западной Европы. Поэтому меня сильно волновали напряженность и разногласия, возникшие к этому моменту между членами альянса. Как мне представлялось, прежде всего, мы должны были поддержать американских лидеров: но это не означало, что американцы могли бы добиваться своих интересов независимо от мнения европейских союзников. 13 декабря 1981 года правительство под командованием генерала Ярузельского ввело в Польше военное положение, и нужно было принять решение о реагировании на ситуацию в этой стране – и это выдвигало на первый план проблемы, которые в течение всего следующего года только обострялись. Некоторые европейские страны, в первую очередь Германия, враждебно относились к экономической линии президента Рейгана и не доверяли его риторике в высказываниях по вопросам обороны и контроля над вооружениями. Такое отношение мне было чуждо, однако я стремилась к более жестким мерам по контролю за растущей дефицитностью бюджета США. У меня вызывало чувство раздражения то, как американцы своими действиями перекладывали большую часть забот со своей головы на головы союзников и, хотя и небезусловно, коммунистов в Польше и Советском Союзе. Первым из таких вопросов было принятие польским правительством жестких мер борьбы с профсоюзом «Солидарность». Военное положение в Польше было объявлено в ночь с 12 на 13 декабря 1981 года, тогда же был учрежден военный совет национального спасения, состоящий из военных лидеров во главе с премьер-министром генералом Ярузельским. Были перекрыты границы, перерезаны телеграфные и телефонные коммуникации, введен комендантский час и запрет на проведение забастовок и собраний, а система вещания жестко контролировалась властями. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что все это неприемлемо с моральной точки зрения, но, тем не менее, выбрать соответствующие меры реагирования было непросто. В итоге, чтобы сдержать введение советских войск, нам пришлось настойчиво заявлять о том, что полякам нужно предоставить свободу в принятии решений по внутренним делам у себя в стране. Стояло ли за этим закручиванием гаек само советское правительство, чтобы, воспользовавшись ситуацией, повернуть историю вспять – к махровому коммунизму и подчинению Москве? Или это действительно было временным решением, принятым ввиду необходимости навести в Польше порядок, как утверждало правительство Ярузельского, подразумевая под этим предотвращение захвата со стороны Советов? Но чем глубже мы вникали в то, что произошло, тем хуже выглядела ситуация. Президента Рейгана лично задело произошедшее: он полагал, что за этим стоял Советский Союз и собирался принять быстрые меры. 19 декабря я получила от него послание с подтверждением этих действий. Александр Хейг-младший направил параллельное послание Питеру Каррингтону, в котором было указано, что американцы не предлагают того, чтобы Запад теперь осуществлял рассчитанные на отдаленную перспективу меры по противостоянию советскому военному вмешательству, уже согласованные между членами НАТО. Они хотели принятия ряда безотлагательных политических и экономических мер и предусмотрели резервные меры на случай ухудшения ситуации. Вечером того же дня, без последующего уведомления, американцы должны были объявить санкции в отношении Советского Союза. Эти санкции, как мы с удовольствием отметили, вполне обосновано не включали прекращения переговоров о разоружении, проходящих в Женеве. Но они не предусматривали таких мер, как отмена права посадки самолетов «Аэрофлота», прекращение переговоров по новому долгосрочному соглашению по зерну и прекращение экспорта материалов для строительства запланированных трубопроводов для транспортировки природного газа, на котором уже велись работы. Последний пункт должен был вызвать огромное недовольство Великобритании и других европейских стран. Компании в Великобритании, Германии и Италии имели обязывающие договоры на предоставление оборудования для газопроводной магистрали из Западной Сибири, включая поставку компонентов, производимых США или по лицензии США. Если бы запрет распространился на существующие договоры, британские компании лишились бы сделок с Советским Союзом на сумму свыше 200 млн фт. стерлингов. Больше всех пострадал бы контракт компании «Джон Браун инжиниринг» на поставку насосного оборудования для проекта трубопровода, в котором было задействовано большое количество рабочих мест. Оказывая на американцев давление в этом вопросе в частности, я сделала все, чтобы в отношении генеральной линии, которую они хотели занять, мы оказали им по возможности самую активную поддержку как со стороны НАТО, так и со стороны Европейского сообщества. А это было отнюдь не просто. В самом начале, немцы неохотно соглашались с необходимостью принимать какие-либо меры в отношении польского правительства. Французы настаивали на продолжении реализации продовольственных товаров Советскому Союзу по особым субсидируемым ценам, установленным Европейским сообществом. Но я все же была уверена, что если бы нам удалось склонить американцев занять более разумную позицию в отношении проекта строительства газопровода, мы бы могли продемонстрировать довольно внушительное западное единство. Было плохо то, что члены американского правительства из числа противников проекта трубопровода имели весьма отдаленное отношение к событиям в Польше. Эти чиновники полагали, что в случае, если проект получит развитие, немцы и французы будут зависеть от поставок советских энергоресурсов, и это может иметь разрушительные стратегические последствия. В этом споре был ряд убедительных аргументов, но несмотря на то что Россия обеспечивала бы Германию чуть более четвертью объема газа, а Францию – почти третью, это все же составило бы не более 5 % от общего объема энергопотребления в этих странах. Как бы то ни было, ни немцы, ни французы не собирались присоединиться к американскому давлению. Соответственно, это давление оказалось бы неэффективным, и при этом оно никак не способствовало бы решению частной проблемы, с которой мы сталкивались в Польше. Вдобавок, американцы говорили о необходимости заставить Польшу объявить дефолт по внешней задолженности (что вызвало серьезную обеспокоенность Банка Англии), а это могло бы повлечь за собой тяжкие последствия для банков Европы. В пятницу, 29 января, Александр Хейг-младший присоединился ко мне во время позднего обеда в резиденции на Даунинг-стрит. Я сказала ему, что наиболее важной целью является сохранение единства западного альянса. Последнее совещание совета НАТО прошло успешно. Однако меры, которые в сложившейся ситуации предлагали США, вызывали озабоченность. Я сказала, что как бы американцы ни относились к этой проблеме, мы должны считаться с тем фактом, что французы и немцы не откажутся от контрактов, связанных со строительством сибирской газопроводной магистрали. Перейдя ближе к делу, я отметила, что американцы не предусмотрели введения запрета на продажу зерна, который нанес бы ущерб их собственному народу. И вообще, вряд ли большая часть мер, принятых США, оказала бы серьезное влияние на ситуацию внутри страны – но при этом они могут нанести удар по Европе. Мне было отчетливо видно, что господин Хейг согласен в целом с моим анализом ситуации. Но совершенно неожиданно 18 июня американцы объявили о том, что запрет на поставку в Советский Союз технологии для газонефтедобычи распространялся не только на компании США, но и на их международные дочерние предприятия и иностранные компании, производящие по лицензионным договорам компоненты, которые проектировали американцы. Это известие повергло меня в шок. Реакция европейцев в целом была еще более жесткой. Великобритания приняла законодательные меры в соответствии с законом о защите торговых интересов, чтобы предотвратить последствия такого расширения экстерриториальной власти США. Раздражение в Европе возросло еще сильнее после сообщений о том, что американцы намеревались возобновить продажу зерна в СССР, прикрываясь предлогом, что так из СССР будет выведена конвертируемая валюта – при этом было кристально ясно, что истинной причиной была защита интересов американских фермеров, которым нужно было продать свое зерно. Чтобы выпутаться из этой непростой ситуации, вопрос передали на контроль новому госсекретарю США, блестящему деятелю Джорджу Шульцу. В том же году он разрешил все трудности, дав зеленый свет существующим контрактам на строительство трубопровода. Впрочем, из всей этой ситуации можно было извлечь хороший урок о том, как следует вести дела с союзниками.

Летом 1982 года мы наблюдали за применением ряда полезных международных дипломатических практик. С 4 по 6 июня главы правительств стран «Большой семерки» проводили встречу в окружении пышного великолепия Версаля, и моим самым ярким воспоминанием о тех слушаниях стало то впечатление, которое произвел президент Рейган. В какой-то момент он говорил минут двадцать, не заглядывая в бумагу, и в своем выступлении в целом очертил экономические перспективы. Его негромкие, проникновенные слова дали тем, кто еще не был с ним знаком, представление о тех особых чертах, которые делали его выдающимся политическим лидером. Когда он закончил выступать, президент Миттеран признал, что никто не смог бы упрекнуть президента Рейгана в верности собственным убеждениям. Учитывая то, каких твердых социалистических правил придерживался президент Миттеран, это звучало почти как комплимент. Из Парижа президент Рейган прилетел в Лондон с официальным визитом, во время которого он выступил с речью перед обеими палатами парламента в королевской галерее Вестминстерского дворца. Речь сама по себе была выдающейся. Она ознаменовала решающий этап в идейной борьбе, которую мы с ним хотели повести против социализма – и, прежде всего, против социализма в Советском Союзе. Мы оба были убеждены в том, что надежно укрепленная оборона была необходимым, но недостаточным средством для успешного противостояния коммунистической угрозе. У нас не было стремления только лишь к сдерживанию коммунизма, но, напротив, мы хотели независимо перейти в наступление. В своей речи президент Рейган предлагал провести всемирную кампанию в поддержку демократии, чтобы оказать содействие «демократической революции, набирающей новую силу». Впрочем, если оценивать эту речь в ретроспективе, ее значимость была гораздо выше. Она обозначила новое направление борьбы Запада против коммунизма. Эта речь раскрывала рейгановскую доктрину, в соответствии с которой Запад не должен был отворачиваться от тех стран, в которых насаждался коммунизм.

К моменту, когда я направилась с визитом на Дальний Восток в сентябре 1982 года, положение Великобритании в мире, как и мое собственное, изменилось в результате победы, одержанной в Фолклендской войне. Однако был один вопрос, в котором это создавало определенное неудобство: переговоры с китайцами относительно независимости Гонконга. Китайские лидеры всеми силами старались показать, что Фолклендский конфликт не являлся прецедентом для того, чтобы решать проблемы, связанные с колониальным государством. В первой половине дня в среду, 22 сентября, я и сопровождающие меня лица вылетели из Токио, где я находилась с визитом, в Пекин. До окончания срока аренды Новых Территорий, составлявших свыше 90 % территории колонии Гонконг, оставалось пятнадцать лет. Собственно сам остров Гонконг является британской суверенной территорией, но, как и остальные колонии, зависит от материка в ресурсах: в воде и других запасах. Китайская Народная Республика отказывалась признавать Нанкинский договор, подписанный в 1842 году, в соответствии с которым остров Гонконг был присоединен к Великобритании. Соответственно, нашей целью в переговорах было обменять суверенитет над островом Гонконг на продолжающееся британское управление на всей территории колониальных владений на самую отдаленную перспективу. Это, как показывали многочисленные консультации с политиками и крупными предпринимателями Гонконга, было именно тем решением, которое их вполне бы устроило. В этой ситуации существовала непосредственная угроза того, что здесь улетучится финансовая уверенность, поэтому деньги и, в соответствующий момент, ключевой персонал покинут колониальные владения – опасность, которая могла привести к обнищанию и дестабилизации Новых территорий еще задолго до окончания срока их аренды. Более того, если предполагалось делать новые инвестиции, нужно было начинать действовать сейчас, поскольку инвесторы будут заглядывать лет на пятнадцать вперед, чтобы оценить, какое решение следует принять. Ранее я уже была в Пекине в апреле 1977 года в качестве лидера оппозиции. За несколько месяцев до того визита была низложена «Банда четырех», и председателем партии был Хуа Гофэн. Дэн Сяопин, который в свое время сильно пострадал в ходе культурной революции, в предшествующем году оказался в опале со стороны «Банды четырех» и тогда все еще находился под арестом. Однако на этот раз, во время моего первого визита на посту премьер-министра (и вообще первого визита действующего премьер-министра страны), Дэн Сяопин несомненно был у руля.

Во второй половине дня в среду, 22 сентября, у меня состоялась первая встреча с китайским премьер-министром Чжао Цзыяном, чьи сдержанность и корректность оказались большим препятствием для его последующей карьеры. Мы обсудили международное положение и, учитывая враждебную настроенность китайцев в отношении советской гегемонии, смогли найти много общих точек соприкосновения. Однако мы отдавали себе полный отчет в том, что завтрашняя встреча по вопросу Гонконга – совершенно иное дело. Я начала эту встречу с заранее подготовленного заявления, излагающего позицию Великобритании. Я сказала, что Гонконг является уникальным примером успешного китайско-английского сотрудничества. Я отметила, что суверенитет и неуклонное процветание Гонконга – это две главные черты китайской идеологии. Процветание зависело от доверия. Если бы в административном управлении Гонконгом произошли коренные изменения или о них было бы сейчас всего лишь объявлено, то несомненно началась бы массовая утечка капитала. Нет, Великобритания отнюдь не подталкивала к этому. Но и предотвратить этого мы никак не могли. Развал Гонконга лег бы тенью на обе наши страны. Доверие и процветание зависели от британского управления. При условии, что наши правительства смогли бы договориться между собой относительно принципов будущего управления Гонконгом и эти принципы дали бы результат и укрепили бы доверие в народах колониальной территории, и люди были бы довольны британским парламентом – только в этом случае мы могли рассмотреть вопрос о суверенитете. Я надеялась, что такая практичная и реалистичная аргументация окажется убедительной. Однако из вступительных замечаний китайского премьер-министра становилось ясно, что они не пойдут на компромисс в вопросе суверенитета и что они намерены восстановить свой суверенитет на всей территории Гонконга: как на острове, так и на Новых территориях, – в 1997 году и не позднее. Гонконг мог стать особой административной зоной, управляемой местным народом, сохранив существующую социально-экономическую систему. В Гонконге должен был сохраниться капиталистический строй, а также своя зона свободной торговли и функционирования в качестве международного финансового центра. Гонконгский доллар так же продолжал бы использоваться в качестве конвертируемой валюты. В ответ на мою энергичную реплику с места касательно падения доверия, к которому, в случае объявления, могла бы привести подобная позиция, он заявил, что если придется делать выбор между суверенитетом с одной стороны и процветанием и стабильностью – с другой, то Китай в первую очередь выберет суверенитет. Встреча прошла в довольно учтивых тонах. Однако китайское руководство не отступало ни на йоту. Я знала, что суть всего сказанного будет передана Дэн Сяопину, с которым я встретилась на следующий день. Господин Дэн был известен как прагматик, но в этой ситуации он был категоричен. Он повторил, что китайцы не готовы обсуждать суверенитет. Также он заявил, что сейчас нет необходимости объявлять о решении, по которому Гонконг возвращается под китайский суверенитет, но что в ближайший год или два китайское правительство официально объявит о своем решении восстановить суверенность этой территории. В какой-то части беседы он даже сказал, что китайцев ничто не останавливает, и они могут войти в Гонконг и занять его в течение того же дня, если захотят. Я парировала, что если бы они и впрямь решились на такое, я бы отговаривать их не стала, но это вызвало бы крах в Гонконге. Весь мир бы тогда увидел последствия перехода правления от Великобритании к Китаю. Впервые за все время беседы он, казалось, был застигнут врасплох: его настрой стал более примиренческим, но он все еще не ухватил центральную мысль, продолжая твердить, что англичане должны остановить утечку денег из Гонконга. Я пыталась объяснить, что прекращение оттока денег фактически закрывает возможность притока новых денег. Инвесторы утратят доверие, и это будет означать конец Гонконга. Мне становилось совершенно понятно, что у китайцев не было внятного представления о политико-правовых аспектах капиталистического устройства. Если они хотели, чтобы Гонконг и дальше был процветающей и стабильной территорией, им нужно было постепенно и всесторонне изучить его обустройство в целом. В ходе этих обсуждений я также убеждалась в том, что китайцы, уверенные в правдивости своих лозунгов о том, что капитализм – это зло, просто не осознавали того, что мы, англичане, считали своим моральным долгом делать все, что в наших силах, чтобы защитить свободный образ жизни гонконгского народа. Однако, при всех трудностях, переговоры не были сокрушительным поражением, каким могли бы стать. Мне удалось добиться согласия Дэн Сяопина, что нужно сделать короткое заявление, в котором, не ссылаясь на то, что мы якобы достигли договоренности, было бы объявлено о начале переговоров, общая цель которых – сохранение стабильности и благополучия Гонконга. Ни народу колониальной территории, ни мне не удалось добиться всего того, что мы хотели, но я была убеждена в том, что мы, по крайней мере, заложили фундамент для нормальных переговоров. Каждый из нас знал, что ждет дальше.

Глава 22

Разоружение левых

Не будет особым преувеличением сказать, что исход Фолклендской войны изменил расстановку сил на политической арене Великобритании. Так, по опросам общественного мнения, консервативная партия начала восстанавливать утраченные до начала конфликта позиции, поскольку люди начали ощущать, что происходит экономический подъем. При этом достаточно реальную силу имел так называемый «фолклендский фактор». Куда бы я ни отправилась, я ощущала важные результаты этой победы. Как часто утверждают, на выборах выигрывают и терпят поражение по экономическим вопросам, и хотя это отчасти верно, все же это крайне упрощенный взгляд на ситуацию. Это не было сделано с нашей подачи: люди сами увидели взаимосвязь между решением, которое мы продемонстрировали в экономической политике, и нашим урегулированием фолклендского кризиса. Приостановить экономический спад и вызвать подъем было одной из задач по восстановлению репутации Великобритании; показать то, что мы не те, кто будет кланяться диктаторам – это была другая задача. Я поняла, что народ начинал ценить то, чего удалось достичь за последние три года. В своих речах я заострила внимание на данных и на том факте, что ничего этого не было бы, если бы мы следовали политическому курсу, который нам навязывала оппозиция. Оппозиция была разделена между лейбористами и новым «Альянсом» – избирательным союзом либеральной и демократической партий. Хотя в то время мы не могли об этом знать, но поддержка альянса достигла апогея и потом уже не смогла вернуться в ту головокружительную атмосферу конца 1981 года, когда они занимали лидирующие позиции в опросах общественного мнения, а поддержавшие их избиратели заявляли, что они действительно «сломали и перекроили» британскую двухстороннюю политику. На деле, разумеется, от партий, которые стараются занять место посередине между правым и левым крылом, не приходится ждать новых идей и радикальных инициатив. СДП и либералы с тоской вспоминали обо всех неудавшихся политических мерах в недавнем прошлом, и хотя у СДП были здоровые защитные рефлексы – в противоположность либералам, которые перманентно были под влиянием идеи одностороннего разоружения – и пренебрежительное отношение к марксистской догме, мне всегда казалось – и до сих пор кажется – что лидерам социал-демократов лучше было бы остаться в лейбористской партии и вытеснить деятелей левого крыла. Существовал риск, что, отойдя от лейбористской партии, они фактически могли привести к власти тех, от кого они так старались ее оградить. Что касается лейбористов, партия продолжала, по-видимому, неуклонный сдвиг влево. Майкл Фут – человек очень принципиальный и культурно образованный, неизменно любезный в наших деловых отношениях. Он обладал особым талантом как в дебатах, так и на политической платформе. Однако политический курс, который он поддерживал, включая одностороннее разоружение, выход из Европейского сообщества, огосударствления промышленности и чрезмерную свободу рук профсоюзам, не только катастрофически не подходил Британии: он также мог дать убежище мрачным революционерам, намеренным разрушить государственные институты и ценности общества. Чем лучше общественность узнавала политику лейбористской партии и ее деятелей, тем меньше становилась любовь к ним. Опросы общественного мнения и результаты дополнительных выборов подтверждали то, что мне подсказывали собственные инстинкты: итог Фолклендской войны укрепил наше положение в стране. Согласно опросам, накануне военных событий мы уже несколько опережали партии альянса. За период апреля – мая наша избирательная поддержка выросла на десять процентов и составила 41,5 %, что позволило нам значительно оторваться от остальных партий. Наша популярность снова поднялась на волне освобождения Фолклендских островов, а затем снова немного опустилась во втором полугодии. Однако всего один раз, начиная с того момента и до выборов, она опускалась ниже 40 %. Я не слишком много внимания уделяла тому, что в опросах говорилось обо мне лично. Если чересчур на этом сосредотачиваться, это может только отвлекать. Но, тем не менее, следует отметить, что и мои позиции в этих опросах значительно поднялись вверх.

Несомненно, Фолклендская война теснее всего была связана с политической проблемой: военной обороной. В ходе самой фолклендской кампании ядерный вопрос почти полностью ушел из поля зрения публичных обсуждений, хотя моя речь на внеочередном заседании ООН по разоружению в июне 1982 года была попыткой показать, как те же фундаментальные принципы лежали в основе всей оборонной политики. Однако осенью того же года я начала больше сосредотачиваться на представлении нашей ядерной стратегии. Несмотря на то, что в отношении принципа ядерного сдерживания и оппозиции одностороннему разоружению общественное мнение было на нашей стороне, существовала внушительная оппозиция в отношении «Трайдент-2», в основном по соображениям цены, а также в отношении размещения крылатых ракет. Их питали антиамериканские настроения, носившие неприятный характер. Соответственно, 20 октября и 24 ноября я председательствовала на совещании официальных лиц Координационного комитета министров и Центрального совета, чтобы рассмотреть факты и детализировать аргументы. Одностороннее разоружение стало официальной политической линией лейбористов на партийной конференции 1982 года, когда было обеспечено необходимое большинство в две трети голосов. Долгое время Майкл Фут был лично приверженцем позиции одностороннего разоружения. Эта позиция привлекала людей из университетской среды и ряд интеллектуалов, а также имела неявную поддержку от СМИ, особенно «Би-би-си». Лейбористские муниципалитеты подхватили лозунг, объявляя свои территории «безъядерной зоной». Организация «Движение за ядерное разоружение» начала терять поддержку, наивысшую точку которой она достигла в 1981 году, хотя она оставалась сильной и представляла опасность. Наиболее непростым был вопрос реального контроля над крылатыми ракетами. Решение о модернизации ядерных ракет средней дальности в Европе было принято под давлением со стороны европейцев, в частности немцев, которые стремились предотвратить «развод» между Америкой и европейскими крыльями НАТО. Американцы сделали разработки и заплатили за ракеты, а соответственно являлись их собственниками, сильно сократив затраты для европейских правительств. Конгресс США сильно сопротивлялся тому, что любые ракеты, которыми владеют США, должны контролироваться США. Однако американское право собственности явно имело бы последствия, если бы когда-либо дело дошло до принятия решения по применению ядерных средств. В Великобритании недоверие к Соединенным Штатам было ясно из вопроса о необходимости «двойного ключа» – то есть, вопроса о том, должно ли существовать некое техническое соглашение, гарантирующее, что США не смогут применить эти орудия без согласия британского правительства. Это должно было выйти за рамки существующего договора о том, что США не будут применять ядерное оружие, расположенное на территории Великобритании без англо-американского «совместного решения». Соединенные Штаты предложили нам возможность двойного ключа с самого начала, однако для реализации этого варианта нам бы потребовалось самим приобретать оружие, которое было невероятно дорогим. Джона Нотта, еще до того как он покинул пост министра обороны, привлекал вариант двойного ключа. Но ни Майкл Хезелтайн, ни его преемник, ни я не разделяли этот взгляд. Великобритания никогда не осуществляла реальный контроль над системами, принадлежащими и укомплектованными персоналом США. С моей точки зрения, просить сейчас США разобраться с этим прецедентом было бы нечестно, и в этом не было необходимости. Кроме того, чем больше советскому руководству рассказывали о том, как и на каких условиях можно применять крылатые ракеты, тем менее эффективными они становились как средство сдерживания. Советы, возможно, были убеждены в том, что в последний момент британское правительство не согласится с их применением. И наконец, применение двойного ключа в Великобритании могло бы поднять вопрос о соглашениях где-либо в Европе в целом. В ФРГ согласиться с развертыванием крылатых ракет и ракет «Першинг–2» могло как правительство, так и общественное мнение, но только при условии, что спусковой крючок не будет приведен в действие немцами. Итак, руководствуясь этими соображениями, я убедилась во время беседы с Вашингтоном, что ситуация была удовлетворительной с точки зрения британской безопасности и обороны, и 1 мая 1983 года я лично согласовала с президентом Рейганом точную формулировку, которую мы используем в описании. Однако я знала, что отстоять нашу линию будет трудно: не только из-за тех, кто выступает против ядерного оружия, но и из-за огромного числа наших же сторонников – как среди парламента, так и вне его, – имевших сомнения на этот счет. Кроме того, в вопросе о двойном ключе большинство новостных газет выступали против. Мы старались избежать самых видимых признаков развертывания в преддверии или в ходе предвыборной кампании 1983 года, когда на демонстрации уходили все полицейские ресурсы. Мы чуть ли не до последнего момента планировали осенние выборы. Однако все сложилась так, что выборы прошли в июне, и особых трудностей в этом вопросе не возникло. (Пусковые установки и боеголовки прибыли в назначенный срок в ноябре.) Но по всей Европе ситуация была более сложной. В Германии и Италии раздавалась серьезная общественная критика в адрес предложения НАТО «нулевого варианта», которое большинство сочло нереалистичным. А советские лидеры готовили крупную агитационную кампанию. Было крайне важно, чтобы политика НАТО в отношении контроля над вооружениями была правильно подана и чтобы это могло сплотить альянс. В среду, 9 февраля, у меня состоялась встреча на Даунинг-стрит с Джорджем Бушем, на которой обсуждались эти вопросы. У вице-президента было особое поручение от президента Рейгана – поддерживать отношения с европейскими правительствами, что он и демонстрировал с большим искусством. Он всегда был очень хорошо подготовленным и отличался дружелюбием и прямотой, и доказательством того, что это отражало его личность, а не было игрой на публику, служила преданность ему тех, с кем он работал, о которой было хорошо известно. Теперь я внушила премьер-министру, что американская администрация должна взять на себя новую инициативу в переговорах по РСМД. Целью должна стать возможность временного соглашения, по условиям которого ограниченное сокращение со стороны СССР было бы уравновешено сокращенным развертыванием со стороны США, при этом не было бы отступления от «нулевого варианта» как нашей конечной цели – то есть полного уничтожения ядерного оружия средней дальности.

Господин Буш отчитался перед президентом Рейганом, проинформировав его о моем видении ситуации, а в среду, 16 февраля, я получила послание от президента США. На данном этапе он не был склонен брать на себя какие-либо обязательства в отношении новой инициативы, но сказал, что охотно рассмотрит любые резонные альтернативные идеи для достижения того же результата, который давал «нулевой вариант». Это не казалось мне достаточным. Двумя днями позже я ответила, связавшись по горячей линии. Я подчеркнула, что визит вице-президента Буша в Европу был успешным, но указала на то, что одним из его следствий должно было стать возникновение чаяний. Я надеялась, что речь, которую президент Рейган должен будет произнести вскоре и в которой будут затронуты эти вопросы, сможет выйти за рамки переформулирования позиции США и укажет, в каком направлении она могла бы развиваться. Но оказалось, в заявлении президента США не было ничего нового. Поэтому в личных беседах я продолжала подталкивать к тому, чтобы сделать следующий шаг, при этом сохраняя на публике полную поддержку американской позиции. Затем в понедельник, 14 марта, президент Рейган направил мне еще одно послание. В нем говорилось, что он дал распоряжение о том, чтобы провести срочное рассмотрение позиции США в отношении переговоров по РСМД, на основе которого будут созданы инструкции для группы переговоров по вооружениям США. Вместе с тем, он попросил, чтобы со стороны европейцев не поступало требований гибкости США и, в частности, попросил меня выразить уверенность в тесной согласованности политики наших стран. Я ответила ему в теплом тоне, поприветствовав его решение. В среду, 23 марта, президент сообщил мне о результатах своего рассмотрения. Придерживаясь «нулевого варианта» как конечной цели, главный представитель США на переговорах Пол Нитце перед окончанием нынешнего раунда переговоров сообщит советскому руководству в Женеве о том, что США действительно готовы обсудить временное соглашение. Американцы могли остановить развертывание какого-то (пока еще неопределенного) количества боеголовок на тех условиях, что СССР сократит число боеголовок на ракетах ЯССД дальнего радиуса действия на подвижной установке до уровня, равного в глобальном масштабе уровню США. Я вновь поприветствовала его решение, однако высказала аргумент, что он должен подумать и указать реальные цифры. На самом же деле, предложение президента, о котором было объявлено 30 марта, не содержало этих данных. Но все же, его умеренная гибкость сказалась благотворно на общественном мнении и попутно помогла нам провести кампанию перед всеобщими парламентскими выборами в Великобритании, которые были не за горами.

Во время этой предвыборной кампании вопросы обороны имели огромное внутриполитическое значение. При этом у меня не было ни малейшего сомнения в том, что их результат в конечном счете будет зависеть от экономики. Наш экономический курс уже был изложен в бюджете 1981 года. Теперь нам нужно было довести эту стратегию до конца. То, что к этому моменту нам удалось оплатить расходы в связи с фолклендской операцией из резерва непредвиденных расходов, не подняв ни на пенни налоги и наблюдая лишь за незначительными колебаниями на финансовых рынках, – все это было ярким свидетельством разумного расходования государственных средств. Экономика уже начинала восстанавливаться, и это бы произошло еще быстрее, если бы не застойная ситуация в мире. Конечно, ложкой дегтя в бочке меда была безработица, уровень которой все еще значительно превышал три миллиона человек. В кампании было бы крайне важно объяснить, почему так сложилась ситуация и какие меры в отношении нее мы предпринимаем. Наша способность успешно разрешить этот вопрос стала бы тестом не только на наше красноречие и эффективность, но и на зрелость и понимание со стороны британских избирателей.

В отличие от некоторых коллег, я ни на миг не переставала верить в то, что, при прочих равных условиях, уровень безработицы был связан с чрезмерной властью профсоюзов. Союзы вытеснили с рабочего рынка многих своих членов, требуя непомерно высоких зарплат за неэффективное производство, которое делает британские товары неконкурентоспособными. Поэтому и Норману Теббиту, моему новому министру по вопросам занятости, и мне не терпелось провести в жизнь дальнейшие реформы в законодательстве, касающемся тред-юнионов – реформы, которые, как мы знали, будут необходимыми и популярными, причем даже среди профсоюзных деятелей. К концу октября 1981 года Норман сумел добиться согласия кабинета в отношении того, что позднее станет законом о занятости 1982 года. К тому моменту большинство важных предложений Нормана было связано с иммунитетом, в настоящее время распространявшимся и на профсоюзные фонды. В силу положений в разделе 14 закона о лейбористских тред-юнионах и трудовых отношениях 1974 года, профсоюзы получили практически безграничный иммунитет против исков об убытке, даже в случае если коллективный протест не был предпринят с намерением или возник как продолжение трудового конфликта. Можно было не отвечать по иску за незаконные действия или незаконные действия, совершенные по их поручению их официальными представителями. Такой объем иммунитета был довольно неоправданным. Раз профсоюзы могли укрыться этим щитом, у них не было стимула контролировать то, чтобы коллективный протест был ограничен до легитимных трудовых конфликтов и чтобы при этом соблюдалось законодательство и в других отношениях. Соответственно, Норман предложил ограничить такой иммунитет до того уровня, на котором защищены физические лица в соответствии с законодательством 1980 года. Обе формы иммунитета должны быть ограничены еще больше согласно нашим предложениям, по которым отменялся иммунитет против конфликтов главным образом, но не только, по поводу оплаты и условий труда, а также против конфликтов между профсоюзами. В самом начале предложения Нормана вызывали в кабинете некое сопротивление, но большинство из нас восторгались его смелостью. Он смог учесть некоторые из доводов, приведенных в обсуждении, но пакет, утвержденный кабинетом в ноябре, в общем и целом соответствовал тому, чего он добивался. О наших намерениях Норман объявил палате общин во второй половине того же месяца. В следующем феврале законопроект был представлен на рассмотрение, а 1 декабря 1982 года основные положения закона наконец вступили в силу. Он стал довольно популярным, однако вскоре эти предложения подверглись критике на том основании, что они не были еще более глубокими. СДП пытались переиграть нас, настаивая на более широком применении мандатного тайного голосования. Многие наши сторонники ждали мер, направленных на предотвращение злоупотреблений «политическим взносом» – значительной суммой, удерживаемой с членов профсоюзов в основном в пользу лейбористской партии. Ощущалось постоянное давление, было ясно, что нужно что-то предпринять для предотвращения забастовки среди сотрудников основных служб. Но было бы нецелесообразно решать все эти проблемы разом, приняв один законопроект: каждая из них затрагивала комплекс сложных вопросов, и мы не могли позволить себе допускать ошибки в такой важной сфере. Впрочем, я была довольна тем, что изменилась атмосфера и что об опасности чрезмерной власти профсоюзов теперь было известно гораздо шире. Мы лидировали и в этой битве. В сентябре Норман выступил с документом, содержащим его идеи относительно нового законодательства в области трудовых отношений. Этот документ должен был быть формально подан в комитет «Е» – экономический комитет кабинета министров, и был изложен с учетом того, чтобы включить его в избирательный манифест. Норман уже объявил о том, что мы должны проконсультироваться с заинтересованными сторонами по законодательству, которое будет требовать, чтобы профсоюзы применяли тайное голосование на выборах своих лидеров. В обеих палатах предложение проводить мандатное тайное голосование перед началом коллективного протеста получило хорошую поддержку. Однако мы разделились в этом вопросе. Министры теперь обсуждали вопросы, которые являлись приоритетными для готовящейся к выпуску консультативной «Зеленой книги». Мы договорились сконцентрировать внимание на голосовании на выборах лидеров профсоюзов, мандатном голосовании за проведение забастовки и политическом взносе. Норман имел некоторые сомнения в отношении применения обязательного голосования перед проведением забастовки. До этого мы пришли к выводу, что оно должно быть добровольным. Более того, возникали сомнения относительно того, сможет ли в действительности применение голосования снизить частоту и продолжительность забастовок. Однако я прекрасно осознавала, какие огромные преимущества давала связь профсоюзной реформы с несокрушимым принципом демократии, и мне очень хотелось, чтобы предложения по голосованию перед проведением забастовки были отражены в «Зеленой книге» в лучшем свете. В январе 1983 года «Зеленая книга» вышла в свет, озаглавленная как «Демократия в тред-юнионах». В апреле министры обсудили, в каком направлении нам теперь следует двигаться. Теперь нам было легко принимать решения в поддержку предложений, связанных с профсоюзными выборами и голосованием перед проведением забастовки. А вот две другие проблемы оказались гораздо сложнее: предотвращение забастовок основных служб и политический взнос. Забастовки предприятий государственного сектора и последующее нарушение жизни населения были характерной чертой послевоенной Британии, однако практические трудности при решении этой проблемы были колоссальными. Какое определение подходит «основным службам»? Во сколько (в виде дополнительных выплат) обойдется налогоплательщику положение, которое позволит добиться договоренностей об отказе от забастовок? Какой вид штрафа должен применяться за отказ соблюдать договоренность об отказе от забастовки? Второй трудной темой был политический взнос. Его должны были уплачивать члены профсоюзов в политические фонды, поддерживаемые их союзами, и их назначение, по сути, было в том, чтобы поддерживать управленческий аппарат лейбористской партии. Платеж осуществлялся по принципу «внешней контрактации» – то есть члены профсоюзов делали свой добровольный взнос автоматически, если не было оговорено иное. На первый взгляд, было бы более честным построить систему на принципе «внутренней контрактации» и некоторые выступали в пользу такого изменения. Но «внутренняя контрактация» могла внести неразбериху в финансы лейбористской партии. Стоило нам только ввести подобную меру, и несомненно началось бы давление, чтобы изменить ту систему, по которой компании делали добровольные взносы в адрес политических партий, из чего, разумеется, консервативная партия извлекла большую пользу. Я всегда была убеждена в том, что между этими ситуациями нельзя проводить параллели: в конце концов, членам профсоюзов из закрытого цеха было очень трудно избежать уплаты политического взноса. Напротив, держатели акций, не давшие согласия на то, чтобы компания выплачивала взносы в пользу какой-то политической партии, могли либо возложить ответственность за решение на совет, либо просто продать свои акции. Однако финансирование политических партий оставалось очень деликатной темой. Если бы накануне всеобщих парламентских выборов мы выдвинули радикальные предложения, нас бы обвинили как в попытке финансово уничтожить лейбористскую партию, так и в необъективности в вопросе корпоративных взносов. Во вторник, 10 мая, я провела совещание министров, на котором мы приняли решения, касающиеся обещаний в предвыборном манифесте. Что касается основных служб, введение голосования до проведения забастовки несомненно могло бы помочь снизить риск забастовок в этих сферах. Однако нам нужно было еще посоветоваться относительно необходимости в том, чтобы трудовые отношения в основных службах регулировались договоренностями по соответствующим процедурам, в случае нарушения которых коллективная забастовка может лишиться иммунитета. Что касается вопроса о политическом взносе, в ходе консультации по «Зеленой книге» мы узнали о широкой обеспокоенности в отношении того, как работает эта система, и мы предложили проконсультироваться с БКТ, чтобы выяснить, какие меры они готовы предпринять, реализацию которых в случае неуспеха мы могли бы взять на себя. Это был тот круг проблем, к которым мы вернулись после выборов. Но мы достигли значительного прогресса в том, чтобы ограничить чрезмерную власть профсоюзов – гораздо большего, чем могли ожидать малодушные. И оказавшись на деле вовсе не политической однодневкой, наш план стал одним из наиболее привлекательных для избирателей.

По целому ряду причин, готовиться к выборам, будучи в кабинете министров, было гораздо проще, нежели чем когда вы находитесь в оппозиции. В вашем распоряжении больше информации о предстоящих событиях и больше власти для их формирования. Однако правящие партии сталкивались с двумя вполне конкретными угрозами. Во-первых, министры отвыкали мыслить в политической перспективе и начинали вариться в собственном соку, отгородившись от всех и сидя в своих министерствах. Учитывая, что мне приходилось сталкиваться с ожесточенным перекрестным допросом со стороны чаще всего враждебно настроенных членов палаты общин два раза в неделю, лично мне это не угрожало: но это вполне могло угрожать другим. Вторая опасность заключалась в том, что после выполнения предвыборного манифеста у правительства могли закончиться идеи. В задачу министров входило предотвращение такого дефицита идей по линии их ведомств, а задачей премьер-министра было то, чтобы гарантировать от этого правительство в целом. Одно из главных препятствий на пути к прогрессивному мышлению, которым должны обладать все правительства, – это несанкционированное раскрытие сведений со стороны недовольных действиями правительства министрами и государственных служащих. Наиболее серьезная трудность возникла в парламентские годы 1979 – 83, во второй половине. В марте 1982 года Джеффри Хау попросил официальных лиц провести оценку долгосрочных государственных расходов вплоть до 1990 года включительно и их последствий для уровня налогообложения: они представили мне свой отчет 28 июля. Я рассчитывала на то, что мы все изучим возможности для сдерживания и разворота импульса роста государственных и общественных расходов на долгосрочной перспективе. Как оказалось, документ не внушал большого оптимизма, и наиболее вероятный сценарий развития событий, содержавшийся в нем, значительно недооценивал темп экономического роста на протяжении 1980-х. Ситуация осложнялась еще и тем, что Центральный секретариат по выработке политики подготовил собственный документ, в котором был предложен ряд слишком радикальных вариантов, которые не были восприняты всерьез ни министрами, ни мной. Так, в нем предлагались изменения в финансировании Национальной системы здравоохранения и расширение применения сборов. Я была в ужасе. Просмотрев этот документ, я сразу отметила большую вероятность того, что он просочится за стены кабинета министров и создаст абсолютно неверное впечатление. Все в точности так и произошло. Во время обсуждений этих документов в кабинете министров в начале сентября, они никак не повлияли на наш ход мыслей. Мы смогли прийти к своим основным выводам и без подобной практики: необходимо избежать новых серьезных расходных обязательств, ожидающих дальнейшего рассмотрения, и необходимо в целом изучить объем изменения принципов с тем, чтобы обеспечить надлежащий контроль по общественным расходам. Однако это не предотвратило шумиху в СМИ. Довольно подробный разбор документа Центрального секретариата по выработке политики был опубликован в издании «Экономист». Газета «Обсервер» подхватила эту историю. Позднее «Экономист» опубликовал детальнейший отчет об обсуждениях в кабинете министров. Затем еще больше стали писать об этом в «Обсервер» и позднее в «Таймс». Разумеется, оппозиции выдался повод порадоваться. Нас замучили разговоры о секретных предложениях и скрытых манифестах вплоть до дня выборов и после них. Это просто доходило до абсурда. Впрочем, из этого случая я извлекла два урока, которые твердо заучила. Первый урок состоял в том, что всегда найдутся политические оппоненты, которые ни перед чем не остановятся ради того, чтобы исказить наше видение стратегии, а следовательно, помешать нам мыслить прогрессивно в этом направлении. Второй урок был не менее важным: то, что весьма спорные предложения поступают в кабинет министров без предварительного изучения и утверждения ответственными министрами, является неприемлемым. Это подняло острый вопрос о том, какую роль должен играть Центральный секретариат по выработке политики. В прошлом Центральный секретариат являлся ценным источником трезвого долгосрочного анализа и практических рекомендаций. Но со временем он превратился во внештатное «министерство блестящих идей», далеко не все из которых были трезвыми. Более того, как я отмечала ранее, правительство, которое обладает четким пониманием направления движения, не нуждается в советах, не подкрепленных эмпирическими данными. Теперь, как показал этот инцидент, секретариат по выработке политики мог стать настоящим препятствием. Именно поэтому, вскоре после выборов, я собралась распустить «мозговой центр» и попросила двух его членов занять места в штатном политическом отделении, которое работало в более тесной связи со мной. Мое политическое отделение теперь возглавлял Ферди Маунт. Долгое время я являлась большой поклонницей остроумных и глубоких статей Ферди, даже когда, как в случае с фолклендскими событиями, я не разделяла его взглядов; поэтому когда в апреле 1982 года он согласился стать преемником Джона Хоскинса, я была этому несказанно рада. Особой сферой интереса Ферди было все, что связано с общественной политикой: образование, уголовное право, жилищные отношения, семья и так далее, – политикой, которой я стала уделять все больше и больше внимания. В конце мая он подготовил для меня документ, который содержал описание подхода к «обновлению ценностей общества»:

«Нынешнее правительство пришло к власти, утверждая, что выполнение обязательств воспитывает самодисциплину. Но на ранних этапах жизни выполнению обязательств молодых людей учит авторитет, который честным и неустанным трудом зарабатывает старшее поколение. Нужно научиться выполнять приказания, прежде чем мы научимся их отдавать. Именно такая двусторонняя связь между подчинением и ответственностью создает свободное, самоуправляемое общество. А когда эта связь распадается, мы можем проследить за истоками того, что же сбило Британию с правильного пути. Если мы сможем восстановить утраченную связь, мы сможем возродить и уважение к правопорядку, уважение к собственности и уважение к учителям и родителям. Но такое восстановление должно быть само по себе двусторонним. С одной стороны, нам нужно поднять действенный авторитет учителей и родителей. С другой – мы должны дать молодежи почувствовать вкус ответственности и полезной роли в обществе».

Глава 23

Усталые, но довольные

Первоочередное значение, придаваемое избирательному манифесту в системе британских всеобщих выборов порой удивляет иностранных обозревателей, поскольку они находят его несколько странным. Партийные «платформы» в Соединенных Штатах Америки и в континентальной Европе имеют меньший авторитет, и, в результате, им не уделяют такого пристального внимания. Даже в Великобритании в манифестах только относительно недавно стали появляться подробно выработанные предложения. Первым предвыборным манифестом консерваторов была речь сэра Роберта Пила 1835 года, обращенная к избирателям в Тамуэрте. «Тамуэртский манифест», при всех очевидных различиях, имеет одно основное сходство с современным манифестом консерваторов: как в те времена, так и сейчас манифест, по сути, является заявлением о политическом курсе лидера партии. Однако остальные члены правительства и парламентской фракции партии должны быть готовы принять предложения, содержащиеся в манифесте, и, соответственно, была необходимость проводить многочисленные консультации. Я обсудила вопрос с Сесилом Паркинсоном, и мы согласились в том, что Джеффри Хау как нельзя лучше подходит для роли наблюдателя за процессом выработки избирательного манифеста. Будучи канцлером казначейства он обладал старшинством и опытом для контроля за необходимыми работами по созданию политики. Оглядываясь на прошлое, это соглашение все-таки достигло одной из своих целей: снять часть груза с моих плеч, – но в действительности имело больше минусов. В 1987 году я решила лично следить за процедурой подготовки избирательного манифеста. Весь процесс начался почти за год до выборов. В субботу, 19 июня 1982 года, я утвердила организацию партийных групп по выработке политики, в сферу компетенции которых входит определение «задач для консервативной администрации в течение второй половины этого десятилетия; по возможности, внесение предложений по принятию мер; при отсутствии такой возможности – определение тем для дальнейшего исследования». Мы организовали девять групп: по вопросам безработицы, промышленности, семьи и женщин, образования, городам и правопорядку, ловушке бедности, по вопросам ЕС, обобществленных предприятий и городскому транспорту. Мы решили, что председателями этих рабочих групп должны быть парламентарии, которые помогут выбрать членов в свои группы из числа консервативно настроенных деятелей: из делового и академического сообществ, из добровольческих организаций и из органов местного самоуправления. На совещаниях должны были присутствовать специальные советники для соответствующих кабинетных министров. (Специальные советники – это политические ставленники, и, соответственно, они свободны от ограничений в отношении политического нейтралитета, что гарантирует от использования в таких функциях государственных чиновников.) Документооборотом и исследовательскими работами занимались сотрудники отдела исследований консервативной партии. По сути, у групп по выработке политики было две цели. Более важной была задача привлечения консервативной партии в целом к участию в выработке нашего видения перспектив. В этом, полагаю, они преуспели. Вторая задача состояла в том, чтобы привнести свежие идеи для включения, предвыборный манифест, чего, к сожалению, достичь не удалось. В силу разных причин, на поиски подходящих кандидатур председателей и создание равновесия в членском составе групп ушло слишком много времени. Только в октябре или ноябре 1982 года группы фактически приступили к работе. Группы должны были представить отчет только в конце марта 1983 года, однако к тому времени, разумеется, все правительство было поглощено собственной внутриполитической работой. Еще одной проблемой является человеческое тщеславие – желание продемонстрировать наличие привилегий и прерогатив. Нередко предложения групп просачивались в прессу. Дело в том, что действительно смелые предложения избирательного манифеста возможно разработать только за значительный период времени. Опора на блестящие идеи, продуманные в последнюю минуту, угрожает избирательному манифесту, который может оказаться непоследовательным и трудно реализуемым. Итак, наконец, в резиденции на Даунинг-стрит и в подведомственных министрам управлениях должна была начаться настоящая работа по выработке манифеста 1983 года. Самые важные предвыборные обещания в этом манифесте были разбиты на три категории. Во-первых, мы обещали ускорить процесс приватизации, что являлось существенным для всего экономического подхода. В случае победы на выборах, мы давали обязательство в продаже «Бритиш телеком», «Бритиш эруэйз», значительной части «Бритиш стил», «Бритиш шипбилдерз», «Бритиш Лейланд», а также максимально возможного числа британских аэропортов. Капиталовложения в нефть морских месторождений компании «Бритиш гэс» также должны быть приватизированы, а частный капитал должен быть вложен в Национальную автобусную компанию. Это была амбициозная программа. Вторая важная категория обязательств была связана с реформой профсоюзов. Основываясь на консультациях в ходе подготовки «Зеленой книги» «Профсоюзная демократия», мы давали обещание в том, что законодательство потребует проведения голосования по выборам в руководящие органы профсоюзов и голосования перед стачками, а в случае несоблюдения этого требования союзы утратят свой иммунитет. Также было сделано осторожное обещание рассмотреть законодательство, регулирующее политический взнос профсоюзов и проведение забастовок на предприятиях основных служб. В то время как лейбористская партия обещала отменить наши предыдущие профсоюзные реформы, мы двигались навстречу новым: контраст был разительным, и мы были уверены, что избирателям этот факт придется по душе. Третья важная категория предложений в предвыборном манифесте была связана с органами местного самоуправления. В частности, мы обещали упразднить совет Большого Лондона (СБЛ) и советы графств-метрополий, вернув их функции муниципалитетам, которые более близки к народу: административным районам в Лондоне и районам в других центральных областях. Мы также обещали ввести меру, которая стала известной как снижение местных налогов: закон, позволяющий пресекать расточительность муниципалитетов с очень большими расходами – для защиты интересов плательщиков местных налогов и экономики в целом. Хотя предвыборный манифест предлагал нашу программу, он не был особенно интересным. В первый год в консервативной администрации доминирующее место занимала борьба с инфляцией и разного рода боевые действия в Южной Атлантике. Ни экономика, ни оборона не являются теми проблемами, которые способны дать интересный материал для манифестов, какими бы великими не были достижения в этих областях. Социальная политика – другое дело, но мы только начинали по-настоящему уделять внимание этой сфере. И вот тут Джеффри Хау мог бы стать весьма надежным сотрудником. Наверное, наиболее важной особенностью предвыборного манифеста было то, что в нем не содержалось. В нем не содержалось обещания сменить направление или ослабить темп. Он был беспощаден к поборникам социализма или корпоратизма.

В среду, 5 января 1983 года, я запланировала полный рабочий день для обсуждения нашей общей стратегии во всеобщих парламентских выборах. Был период каникул, поэтому мы провели совещание в Чекерсе – там всегда можно все тщательно обдумать в расслабленной обстановке. Первая половина утра прошла во встречах с Сесилом Паркинсоном, Майклом Спайсером (заместителем председателя партии), Яном Гоу и Дэвидом Вольфсоном. Мы обсудили то, что следует представить на телевидении: его роль была еще важнее, чем на предыдущих выборах, хотя эта новая форма вещания в духе «ТВ за завтраком» имела куда меньшее воздействие, чем часто предсказывали. Из Соединенных Штатов прилетел Гордон Рис, чтобы помочь выстроить этот элемент избирательной кампании. Гордон был в прошлом телепродюсером и обладал прекрасным пониманием того, как устроены СМИ. Он гораздо лучше улавливал то, что нравится массам, чем можно было бы ожидать от человека, в основной рацион которого входили шампанское и сигары. По его утверждению, мы должны быть готовы выдержать серию телевизионных дебатов, в которых я выступлю против Майкла Фута, а также (по отдельности) против лидеров альянса. Предложение было необычным: британский премьер-министр еще ни разу не давал согласия на участие в такого рода предвыборных дебатах. Я отклонила эту мысль. Мне не нравилось то, во что превращаются выборы в медийных кругах. Да и аргументы были слишком важными, чтобы их можно было сжать до объема «краткой звуковой цитаты» или низвести их подачу до некой формы гладиаторских боев. Одним из наших основных активов было состояние партийной организации. Сесил Паркинсон сотворил чудеса для Центрального совета. С момента своего назначения на должность председателя партии он навел порядок в партийных финансах: это было существенно, поскольку позволить себе совершать те расходы, которые потребуются в ходе избирательной кампании, можно было только при условии сбережения ресурсов в середине срока. Во второй половине дня Тим Белл представил документ, обобщающий сильные и слабые стороны нашей позиции согласно опросам общественного мнения. Тим умел почувствовать смену общественного настроения быстрее, чем кто-либо. И, в отличие от большинства работающих в рекламе, он был достаточно грамотным и понимал, что рекламировать идею труднее, чем мыло. Тим выработал коммуникативную стратегию, главной темой которой было «шагать в ногу с переменами», подход, который я поприветствовала. Целесообразность этой стратегии состоит в понимании, что корневая сила британского общества – это консервативное правительство, а вовсе не оппозиционные партии. На этом совещании я не утаила того факта, что инстинкт подсказывал мне не объявлять досрочные выборы; я раздумывала о том, чтобы назначить выборы на октябрь. Я была убеждена, что мы наблюдаем устойчивое восстановление экономики, которая способна укрепиться, если мы немного подождем: понятно, что чем плотнее будет поток хороших новостей из сферы экономики, тем лучше. Но, разумеется, важнейшим соображением, которым вы руководствуетесь, назначая дату выборов, является степень вашей уверенности в победе. В воскресенье, 8 мая, состоялось итоговое совещание в Чекерсе с участием Сесила Паркинсона, Уилли Уайтлоу, Джеффри Хау, Нормана Теббита, Майкла Джоплинга, Ферди Маунта, Дэвида Вольфсона и Яна Гоу. Выборы в органы местного самоуправления прошли в четверг, 5 мая, и мы знали, что их результаты могут красноречиво рассказать о наших перспективах на выборах. Сотрудникам Центрального совета партии пришлось изрядно потрудиться, чтобы подготовить подробный компьютерный анализ к ближайшему уик-энду. В нашем распоряжении также были данные, полученные по результатам как частных, так и общественных опросов мнения. По давно установившейся традиции, выборы проходят в четверг: если бы мы назначили их на июнь, то на какой из четвергов? Второй четверг июня, казалось, подходил лучше всего, хотя это означало, что на период кампании выпадают официальные выходные дни – то, чего кандидаты стараются избегать, потому что вести агитацию в течение этого уик-энда практически невозможно. Однако в следующий понедельник начинались скачки в Аскоте, и мне была не по душе мысль о том, что в последнюю или предпоследнюю неделю предвыборной кампании на голубых экранах будут мелькать картинки с изображением джентльменов и дам в эксцентричных шляпах, в то время как мы будем агитировать по стране, заставляя людей оторваться от телевизоров и идти голосовать за консервативную партию. Соответственно, если мы назначаем выборы на июнь, то это должно быть 9-е число. В тот день я так и не приняла решения, вернувшись на Даунинг-стрит только отчасти убежденной. Принимая важное жизненное решение, я обычно руководствуюсь принципом, что утро вечера мудренее. На следующее утро, еще до 7 часов, я позвонила по прямому номеру дежурному секретарю с просьбой передать моему главному личному секретарю Робину Батлеру зайти ко мне сразу, как только он придет: Робин должен был организовать аудиенцию у Королевы позднее тем же утром. Я приняла решение распустить парламент и назначить новые выборы на четверг 9 июня. Я встретилась с главным организатором парламентской фракции и председателем партии и сообщила им о своем решении, в 11.15 провела внеочередное совещание кабинета министров, а в 12.25 отправилась с визитом в Букингемский дворец. Вторая половина дня прошла в обсуждении окончательных приготовлений к избирательной кампании и манифеста, и было записано одно интервью. Мне также необходимо было принять ряд решений по предстоящим делам еще будучи премьер-министром, в частности, по запланированным встречам с зарубежными гостями: с кем из них следует встретиться и вообще нужно ли это делать? Еще один вопрос заключался в том, должна ли я лететь в Соединенные Штаты на ближайшую встречу в верхах «Большой семерки», которая должна пройти в конце мая в Вильямсбурге. Я сразу же решила, что нужно отменить свой запланированный на 26 мая визит в Вашингтон для переговоров о подготовке встречи на высшем уровне с президентом Рейганом. На самой встрече в Вильямсбурге я собиралась присутствовать. Встреча в верхах была важной хотя бы потому, что на ней должен был председательствовать президент. Более того, это бы показало, что Великобритания занимает лидирующую роль в мире и имеет международное признание в области той политической линии, которой мы придерживались. Манифест лейбористской партии, вскоре разошедшийся по всем новостным газетам перед роспуском парламента, был ужасным. Он содержал призывы к правящей партии относительно безъядерного вооружения, выхода из Европейского сообщества, чрезмерно увеличившихся государственных расходов и кучу других безответственных политических решений и был прозван одним из министров-острословов теневого кабинета «самой длинной предсмертной запиской за всю историю». Нам очень хотелось его опубликовать, и, насколько я понимаю, Центральный совет консервативной партии оформил самый большой из возможных одноразовых заказов тиража. Но во время обычного обращения к Комитету тем вечером я предостерегла партию о чрезмерной уверенности: даже за время короткой избирательной кампании можно успеть разрушить результаты предыдущих усилий. На следующий день я вылетела в Шотландию, чтобы выступить с речью на конференции Шотландской консервативной партии в Перте. Зал в Перте хоть и небольшой, но в нем превосходная акустика. Несмотря на больное горло из-за сильной простуды, все прошло великолепно. В течение того же уик-энда я смогла изучить результаты первого серьезного опроса общественного мнения за период «полной боевой готовности». В нем сообщалось, что мы добились преимущества в 14 % перед лейбористами и что поддержка альянса пошла на убыль. Разумеется, это был хороший результат. Я с удовольствием отметила отсутствие мнений, которые выражали ли бы недовольство в связи с назначением выборов; фактически, подавляющее большинство опрошенных считали, что это решение было принято правильно. Этот опрос показал и другое: если бы у альянса появился шанс набрать голоса, то перед ними открывались огромные возможности в плане привлечения еще большей поддержки за счет менее приверженных избирателей как из числа консервативного, так и из числа лейбористского электората. Очевидно, что нам нужно было оградить себя от этого.

В 1983 году, как и в 1979 и 1987, наше утро обычно начиналось с пресс-конференции по заданной теме. До начала пресс-конференции я получала информацию в Центральном совете: во время этих выборов брифинг давал Стивен Шербурн, который недавно присоединился к моей команде на Даунинг-стрит в качестве политического секретаря. Брифинг проходил с 8:30 в тесном помещении Центрального совета. Мы начинали его с утверждения текущего пресс-релиза, а затем переходили к рассмотрению вопросов, которые вероятнее всего будут задавать. В середине брифинга заходили сотрудники отдела исследований консервативной партии с докладом о том, что происходило на пресс-конференции лейбористов. То, что рабочий график лейбористской партии начинался раньше нашего, было весьма удобно. Наша пресс-конференция начиналась в 9.30 и по плану должна была продолжаться в течение одного часа. Мы организовывали мои поездки таким образом, чтобы мне не пришлось выезжать из Лондона на несколько дней, и, соответственно, я практически всегда могла быть на месте и председательствовать на конференции. Я могла сама внести какие-то вопросы, но старалась дать возможность всем министрам, которые меня поддержали в них, высказать свои соображения. Нашей основной целью как на пресс-конференции, так и в выступлениях, было дать ответ на трудный вопрос о безработице: мы должны были показать, что готовы открыто признать ее и доказать, что наш политический курс лучше всего подходит для создания в будущем большего числа рабочих мест. Мы смогли справиться с этой задачей настолько успешно, что к моменту окончания кампании, согласно опросам общественного мнения, в решении этой проблемы больше доверяли нам, а не лейбористам. Люди понимали, что истинной причиной высокого уровня безработицы была не политическая линия консервативной партии, а давний избыток рабочей силы и неэффективность предприятий, забастовки, научно-технический прогресс, изменение торговых связей в мире и международная экономическая рецессия. Лейбористы потерпели поражение в споре, когда попытались переложить всю вину за эту глубоко укоренившуюся проблему на черствых, бездушных тори.

Затем были речи. В ходе предвыборной кампании я воспользовалась воскресными газетами, чтобы поработать в Чекерсе над подготовкой речей к будущей неделе вместе с Ферди Маунтом и другими. Перед началом кампании Ферди создал полдюжины заготовок речей на различные темы. Речи, с которыми я выступала в действительности, включали выдержки из этих заготовок, плюс дополнительные материалы, предоставляемые чаще всего Ронни Милларом и Джоном Гаммером, а также актуальное высказывание, отвечающее на насущную проблему. Завершающие штрихи я вносила на ходу: в агитационном автобусе, в поезде, самолете, автомобиле – практически повсюду, где только приходится оказываться кандидату, участвующему в предвыборной гонке. Во время этих парламентских выборов было произнесено несколько важных речей, но большое число коротких речей в ходе поездки по стране было произнесено с небольшой передвижной платформы, установленной в кузове грузовика, и они всегда были импровизированными. Мне нравилось ездить в небольшие населенные пункты, особенно туда, где мою речь прерывали критическими высказываниями. Люди мне говорят, что я провожу предвыборную кампанию по-старинке; мне нравится словесная перепалка, хотя, нужно сказать, ни мне, ни толпам собравшихся не давало никакой интеллектуальной зарядки монотонное скандирование протестующих из организации «Движение за ядерное разоружение» и Социалистической рабочей партии, следовавших за мной по всей стране. В-третьих, были собственно поездки по стране. Основной принцип, разумеется, заключался в том, чтобы сосредоточить внимание на выступлениях лидера для привлечения «ненадежных» мест в парламенте, судьба которых на выборах зависит от незначительного числа голосов избирателей. Однажды, когда мы проезжали в агитационном автобусе мимо толпы, наблюдавшей за нами, Дэвид Вольфсон упрекнул меня в том, что я слишком энергично машу рукой: «Приветствуйте только ненадежных, госпожа премьер-министр». Сейчас, если сравнивать с прошлым, возрастает роль телевидения и «постановочной» фотосъемки, которые дают лидеру партии возможность вписаться в кадр в удачной позе, и уже не так важно, где вы физически находитесь в тот или иной день. Единственное, что обязательно нужно делать – это проехать по основным регионам страны, поскольку нет ничего более сокрушительного для кандидатов и партийных деятелей, чем мысль о том, что их списали со счетов.

И наконец, были интервью. Они проходили в разнообразных жанрах. Брайен Уолден из «Уикенд уорлд» задавал более прицельные «прощупывающие» вопросы. Робин Дэй из телепередачи «Панорама» был, наверное, самым агрессивным, однако во время этой избирательной кампании он допустил ошибку, заострив внимание на проблеме подсчетов последствий безработицы для бюджета – серьезная оплошность, если вы берете интервью у бывшего министра по делам пенсий и государственного страхования. Я и сама допустила «ляп», постоянно называя сэра Робина «господин Дэй». Аластер Бернет специализировался на коротких, тонких вопросах, казавшихся безобидными, однако при ответе на них было много подводных камней. Чтобы обойти все мины и остаться невредимыми, нужно было обладать незаурядной ловкостью. Затем были еще телепередачи, во время которых вопросы задавала публика в студии. Мне всегда нравился формат программы «500» телекомпании «Гранада»: широкая аудитория задает вам жизненные вопросы, которые волнуют ее больше всего.

Наш манифест был представлен на первой пресс-конференции консервативной партии, состоявшейся в среду, 18 мая. Кабинет министров присутствовал на ней в полном составе. Я бегло зачитала основные положения, после чего Джеффри Хау, Норман Теббит и Том Кинг сделали короткие пояснения к разделам манифеста по линии их ведомств. Затем я предложила задавать вопросы. Манифесты редко попадают в заголовки СМИ за исключением тех случаев, как в этот раз, когда что-то выходит не так. Газеты опубликуют на внутренних полосах тщательно продуманные предложения правительству и будут писать о некоторых признаках «раскола». На пресс-конференции журналист задал Фрэнсису Пиму вопрос, касающийся переговоров с Аргентиной. Мне показалось, что ответ Фрэнсиса мог быть истолкован неоднозначно, и я вмешалась, чтобы уточнить, что мы будем вести переговоры по торговым и дипломатическим связям, но при этом не намерены обсуждать суверенитет. Газета заострила на этом особое внимание: но на самом деле не было никакого раскола. Это политика. Фрэнсису Пиму на этой неделе не везло. Отвечая на вопрос из студии в телепередаче «Время вопросов» компании «Би-би-си», он сказал что, по его мнению, «результатом блестящих побед на выборах, как правило, не становятся успешные правительства». Разумеется, люди сделали из этого заключение, что якобы он не хочет, чтобы мы набрали подавляющее большинство на выборах. Конечно, еще куда ни шло сказать такое, если у вас обеспечено место в парламенте, как у самого Фрэнсиса. Однако кандидатам из числа консервативных маргиналов («ненадежных») и тем нашим деятелям, кто надеялся выиграть места у других партий, это показалось не самым добрым знаком. И учитывая, что во время этой предвыборной кампании самодовольство, казалось, должно было быть нашим злейшим врагом, подобное высказывание звучало неуместно. Первая очередная пресс-конференция в рамках избирательной кампании состоялась в пятницу, 20 мая. Джеффри Хау поставил под вопрос затраты на реализацию предложений лейбористов, содержащихся в их предвыборном манифесте, и заявил, что если они его не опубликуют, то это сделаем мы. Это был первый подступ к развитию центральной темы предвыборной кампании – лейтмотива, оказавшегося весьма продуктивным. Патрик Дженкин, подхватив его, привлек внимание к планам лейбористов по проведению национализации промышленности и регулированию в этой области. Был ряд вопросов, касавшихся экономики. Но, естественно, пресса хотела слышать только о том, что я думаю относительно высказывания Фрэнсиса. Фрэнсис был главным организатором фракции в парламенте – ее «главным кнутом» – при правительстве Теда Хита, и, основываясь на этом факте, я прокомментировала это так:

«Я уж как-нибудь переживу победу подавляющим большинством голосов. Думаю, комментарий, который вы имеете в виду, был нормальной предосторожностью главного кнута. В прошлом главного кнута. Впрочем, «бывших» главных кнутов не существует. Это особый тип людей».

В понедельник, 23 мая, моя кампания набрала серьезную силу. Мы начали, как обычно, с инструктивного совещания перед утренней пресс-конференцией, на котором мы кратко обсудили агитационную стратегию партии. В 1979 году агентство «Саатчи энд Саачи» разработало блестящие рекламные материалы и плакаты. Большинство из того, что они создали в 1983 году, было менее эффектно, впрочем, были исключения. На одном рекламном плакате сравнивались избирательные манифесты коммунистической и лейбористской партии: похожие выдержки из обоих документов приводились друг напротив друга. Перечень оказался обширным. На втором плакате были перечислены 14 прав и свобод, которых голосующий лишался в случае избрания лейбористской партии на выборах и реализации ее программы. А другой плакат с лозунгом: «С точки зрения лейбориста, он черный, а с точки зрения консерватора – британец», нацеленный на завоевание поддержки этнических меньшинств, вызывал ряд неоднозначных реакций. Но мне такое утверждение представлялось совершенно справедливым. Впрочем, я забраковала один рекламный плакат с крайне нелестным портретом Майкла Фута и лозунгом: «При консерваторах пенсионерам живется лучше». Возможно, это и было справедливым в отношении политики, но мне как-то не по душе личные выпады. Тем вечером я должна была выступить с речью в зале здания городского совета Кардиффа. Речь была длинной, она получилась продолжительной из-за того, что я оторвалась от бумаг и продолжила выступать вживую – это, по-видимому, всегда делает подачу более результативной. В ней я затронула все основные предвыборные темы: рабочие места, здравоохранение, пенсии, оборону, – но моя самая любимая часть в ней касалась планов лейбористской партии по бюджетным расходам:

«При лейбористском правительстве, куда бы вы ни направили свои сбережения, они не будут защищены от государства. Им [лейбористам] нужны ваши деньги, чтобы обустроить государственный социализм, и они намерены добиться своего. Вы доверите сбережения банку – они национализируют банк. Вы доверите сбережения пенсионному фонду или страховой компании – лейбористское правительство вынудит эти организации инвестировать деньги в собственные социалистические программы. А если вы уберете деньги в чулок, они, вероятно, национализируют чулки».

После ежедневной поездки в четверг я вернулась пораньше в резиденцию на Даунинг-стрит, чтобы подготовиться к сессии вопросов и ответов в телепередаче Сью Лоули «По стране». К сожалению, беседа перешла в спор о затопленном крейсере «Генерал Белграно». Деятели левого крыла считали, что набирают очки в борьбе, привлекая к этому вопросу внимание общественности, откапывая незначительные расхождения в пользу своей теории о жестоком намерении правительства устроить бойню. Это было не только отвратительно; это было нелепо. В подавляющем большинстве избиратели приняли нашу точку зрения, что во главе угла стояла защита жизни британцев. В вопросе с «Белграно», как и во всем, навязчивые идеи левых активистов шли вразрез с их интересами. Но весь этот эпизод оставил у меня в душе неприятный осадок.

У лейбористской партии теперь были большие неприятности. В среду, 25 мая, – в тот же день, который мы назначили для обсуждения вопросов по обороне, – Джим Каллаген выступил с речью в Уэльсе, в которой отверг идею одностороннего разоружения. В газетах появились противоречивые заявления о позиции лейбористов по вопросу ядерного оружия. Даже среди лейбористских переднескамеечников не было единодушия: можно было выбирать между Майклом Футом, Денисом Хили и Джоном Силкином – казалось, у каждого была своя политическая стратегия в вопросе обороны. Во время нашей пресс-конференции и в ходе всей избирательной кампании в целом Майкл Хезелтайн обрушивался на лейбористов с критикой в адрес их политической стратегии. Мне всегда было известно о тех нескольких вопросах, которые для лейбористов были особо чувствительными, поскольку у них не было по ним продуманной политической стратегии, а народ придавал этим аспектам большую значимость. Это были «коренные вопросы». Одним из них была оборона. Другим были бюджетные расходы. Именно поэтому мне хотелось, чтобы Джеффри Хау сделал более подробную, чем обычно, оценку расходов по реализации предложений, изложенных в избирательном манифесте лейбористской партии. Он выполнил превосходный анализ на двадцати страницах текста. Как показала оценка, планы лейбористов предполагали дополнительные расходы в жизнедеятельности парламента в размере 36–43 млрд фт. стерлингов – значение последней цифры приближается к общей сумме валового дохода от налога на прибыль за тот же период. Доверие к экономике, предлагаемой Лейбористской партией, так и не восстановилось. Расточительность лейбористов действительно была их ахиллесовой пятой на всех выборах, за победу в которых я боролась, – и хорошим поводом для консервативных властей разумно управлять экономической деятельностью государства.

В четверг, 26 мая, согласно данным опросов общественного мнения в газетах, наше преимущество над лейбористами было где-то в диапазоне между 13 и 19 %. С этого момента основную опасность представляла беспечность избирателей, поддерживающих консервативную партию, а не отчаянные попытки лейбористов вернуть утраченные позиции. Четверг сулил стать еще одним приятным днем, когда мы проводили обычную предвыборную агитацию, на сей раз в Йоркшире. Одним из ярких впечатлений стал обед в лавке «Фиш-н-чип» Гарри Рамсдена – «крупнейшей лавке, торгующей картошкой фри с рыбой в некоммунистическом мире» – в Лидсе. Это был поистине пир. Вечером я выступила в королевском зале в Харрогите, подробно остановившись на теме, которая была ядром моей политической стратегии. Политическая нестабильность 1970-х и 1980-х годов сломала привычные стереотипы, существовавшие в британской политике. Смещение лейбористской партии влево и экстремизм профсоюзов привели к тому, что те, на кого они традиционно опирались, испытывали разочарование, и поэтому среди них начался раскол. Они смогли воспользоваться теми возможностями, которые мы создали, особенно в области муниципального жилья; главное, они разделяли наши убеждения, включая глубокую веру в семейные ценности и патриотизм. Теперь перед нами открывалась возможность привести их в консервативные ряды, и я выстроила свою речь в Харрогите с расчетом именно на это. Когда я вернулась в Лондон в пятницу, в предвыборной кампании лейбористов произошел еще один необычный поворот. Генеральный секретарь лейбористской партии Джим Мортимер заявил изумленному пресс-корреспонденту: «Взгляды членов комитета по проведению избирательной кампании единодушно сходятся в том, что лидером лейбористской партии является Майкл Фут». После подобных заявлений оставалось только гадать, как долго они оба продержатся на своих постах. Тем вечером мои мысли в основном были заняты предстоящей встречей в верхах «Большой семерки» по экономическим вопросам в Вильямсбурге, и у меня была запланирована поездка в Соединенные Штаты во второй половине дня в субботу. Как бы ни сказалось мое участие в совещании на предвыборных настроениях, не было никаких сомнений в том, что обсуждения в Вильямсбурге имели по-настоящему важное международное значение. Президент Рейган очень хотел сделать все, чтобы встреча прошла успешно. На предыдущих встречах «Большой семерки» возможность настоящих обсуждений была несколько ограничена тем фактом, что проект коммюнике составляли перед встречей лидеров. Теперь американцы настояли на том, чтобы мы сначала провели обсуждения, а сам документ составили позднее, в чем было больше смысла. Но на всякий случай я взяла с собой британский проект коммюнике. В Вильямсбурге создалась отличная атмосфера – не только благодаря заразительному чувству юмора президента, но и благодаря местоположению. В окружении сказочной красоты этого восстановленного виргинского городка, главы правительств расположились в отдельных домах. Нас встречали дружелюбные горожане в традиционных костюмах времен колонизации. Это было полной противоположностью тому впечатлению, пожалуй, чересчур помпезному, которое оставил Версаль. У нас с президентом Рейганом был общий взгляд на то, что эта встреча должна преследовать две главные цели: подтверждение разумной экономической политики и демонстрация на публике нашего единства как основы для позиции НАТО в вопросе контроля над вооружениями, в особенности того, что касается развертывания крылатых ракет и ракет «Першинг-2». Я завела дискуссию по вопросу контроля над вооружениями во время субботнего ужина. Так, к утру у нас уже было подготовлено коммюнике, которое большинство из нас сочло удовлетворительным. Нужно было принимать в расчет позицию Франции – страны, не входившей в структуры командования НАТО. Однако президент Миттеран заявил, что у него не было возражений по существу нашего предложения. Он даже предложил внести поправку, которую можно было принять, поскольку она подкрепляла общую направленность документа. По-видимому, президент Миттеран вряд ли осознавал это. Текст по проблемам экономики тоже был довольно убедительным, за исключением немного туманных формулировок, касающихся согласованности обменного курса.

Я возвращалась назад ночным рейсом «Бритиш эруэйз» в полной уверенности, что результат этой встречи доказывал справедливость моего подхода к важнейшим спорным проблемам на выборах: вопросам обороны и экономики. Эта встреча в верхах также ознаменовала перемену в отношениях между президентом Рейганом и остальными главами правительств. Они порой пренебрежительно относились к его пониманию деталей. Раньше и у меня возникали в этом некоторые сомнения. Но только не во время этой встречи. Он с легкостью оперировал всеми фактами и цифрами. Его мастерство и уверенность проявились в том, как он направлял ход обсуждения. От этой встречи ему удалось получить все намеченное, и остальные почувствовали, что добились хоть каких-то желательных результатов – и все это он делал с большим радушием. В Вильямсбурге президент Рейган продемонстрировал, что он был искусным политиком. Понедельник, 30 мая, был официальным выходным днем. В тот день Денис Хили выпустил то, что по утверждению лейбористской партии являлось «настоящим» избирательным манифестом консерваторов: выдуманное расследование, полное лжи, полуправд и «страшилок», выдернутых из тайно просочившихся документов, в частности из того документа Центрального секретариата по выработке политики, в котором были описаны долгосрочные государственные расходы. Меня это ничуть не удивило. Лейбористы попробовали применить эту тактику в 1979 году: тогда она тоже не сработала. И снова, лейбористы поступали в угоду не интересам избирателей, а собственным навязчивым идеям. Им так и не удалось понять, что пропаганда не может убедить людей в неслыханном вранье. Обычно я спокойно переношу как загруженность работой, так и выпады со стороны оппонентов. Но в среду, 1 июня, Денис Хили выступил с отвратительным высказыванием, якобы во время Фолклендской войны я «кичилась тем, что устроила бойню». Это вывело меня из себя и расстроило одновременно. Я намеренно решила не поднимать фолклендскую тему в избирательной кампании и не сделала решительно ничего, чтобы раздуть из этого историю. Высказывание задело и оскорбило многих людей и помимо меня – не все они были консерваторами – особенно родственников тех, кто сражался и погиб на этой войне. Господин Хили позднее нерешительно пошел на попятную: якобы он хотел сказать «конфликт», а не «бойня», – но такая замена не несла особой разницы. Нил Киннок вернулся к этой теме спустя пару дней, в еще более оскорбительной форме. Эти реплики особенно показательны, поскольку они были политически безграмотными: они, на самом деле, крайне навредили лейбористам. Сделаны они были отнюдь не из политического расчета: они могли быть только плодом грубого и жестокого воображения.

Как показал в воскресение один из опросов общественного мнения, впервые лейбористская партия оказалась позади альянса. Это задало новый тон завершающим дням кампании и вызвало к жизни новую неопределенность. Но я лично никогда не верила в то, что альянс способен вытеснить лейбористов на третье место – даже несмотря на то, что лейбористские лидеры делали все, что могло приблизить именно такой исход выборов. В среду на нашей последней пресс-конференции под моим председательством присутствовала рабочая группа более или менее в том же составе, в котором мы запускали предвыборный манифест. В настроении журналистов уже ощущалось приближение конца срока, и мы разделили его с уверенностью. Я сказала, что важнейшие вопросы, по которым избиратели должны сделать выбор между партиями, – это оборона, рабочие места, социальное обеспечение, квартирное владение и власть закона. Мне хотелось ответить на обвинение в том, что подавляющее консервативное большинство приведет нас к отходу от политической линии, обозначенной в манифесте, и реализации некоего «тайного плана» экстремистского толка. Я возразила, что подавляющее консервативное большинство в действительности сделает прямо противоположное: оно станет ударом по экстремистским настроениям, господствующим в лейбористской партии. И это, по-моему, было истинным лейтмотивом всеобщих парламентских выборов 1983 года. Ожидая окончания собственного обратного отсчета, я следила за общими результатами по стране, глядя в телевизор. Это действительно была блестящая победа. Мы получили большинство в 144 мандата: самый внушительный результат, которого удавалось добиться какой-либо партии после 1945 года. Ранним утром я вернулась в помещение Центрального совета консервативной партии. Когда я вошла, меня поприветствовали люди из штаба партии, и я выступила с небольшой речью, в которой поблагодарила их за усилия. Затем я вернулась на Даунинг-стрит. В начале улицы собралась толпа, и, пробираясь сквозь нее, я разговаривала с народом – как в тот вечер, когда объявили о капитуляции Аргентины. Так я и добралась до апартаментов. В течение прошедших нескольких недель я наводила во всем порядок, на случай если мы потерпим поражение на выборах. Впереди ждали новые хлопоты.

Глава 24

Снова в своей колее

Манифест 1983 года не стал для правительства отправной точкой и не вдохновил нас на подвиги в новом парламенте с самого же начала. Некоторые из основных обещаний были более популярными, например, упразднение совета Большого Лондона, советов графств-метрополий и введение снижения местных налогов, однако они встретились с трудностью, которую должна иметь в виду любая администрация, осуществляющая реформы: всеобщее одобрение большинства, которое молчит и не высказывается, не идет ни в какое сравнение с недовольством хора организованного меньшинства. Муниципальные социалисты левого толка и субсидируемые ими компании-ширмы были грамотными пропагандистами. Значительная часть положений манифеста сулили «еще больше в том же духе» – не самый вдохновляющий клич, хотя нет никакого сомнения, что требовалось много чего еще. Снижения налогов еще не произошло так, как нам бы хотелось. Предстояло еще проделать большую работу в области профсоюзного законодательства, и уже вот-вот должна была начаться разработка программы приватизации; нужно было вновь внести на рассмотрение билль о приватизации компании «Бритиш телеком», принятие которого совпало с этими выборами. Вторая проблема заключалась в том, что в Великобритании все еще были сильны идеи социализма. Процветание социализма не зависит от благоденствия лейбористской партии: в действительности, в конце концов честнее было бы сказать, что благоденствие лейбористов зависит от процветания социализма. А социализм пока еще был присущ национальным институтам и британскому самосознанию. Мы продали тысячи муниципальных домов, но 29 % жилищного фонда осталось в государственном секторе. Мы расширили права родителей в образовательной системе, но в классах и педагогических колледжах в целом сохранились сильные левые настроения. Мы попытались справиться с этой проблемой, сделав местные органы самоуправления более эффективными, но еще предстояло дать бой новым бастионам левого крыла в крупных городах. Мы уменьшили власть профсоюзов, но в союзы все еще входило 50 % трудоустроенной рабочей силы, из которых около 4 миллионов человек работали в закрытых профсоюзных цехах. Более того, как вскоре продемонстрировали стачки шахтеров, хватка крайне левого крыла в вопросе власти профсоюзов отнюдь не ослабла. Мы одержали великую победу в Фолклендской войне, повернув вспять те годы, когда казалось, что Великобритания уже никогда не сможет вернуть себе влияние, но все еще давали о себе знать недобрая зависть к американской силе и, подчас, более глубокий антиамериканизм, разделяемый слишком многими представителями разнообразных политических сил. В этой ситуации моя задача была простой. Предстояло совершить революцию, только вот революционеров было маловато. Назначение первого кабинета министров в новом парламенте – как ни странно, в сопровождении доносящейся эхом традиционной военной музыки и развода караула с выносом знамени, – казалось, давало возможность найти приверженных деятелей.

Передав от Фрэнсиса Пима полномочия министра иностранных дел Питеру Каррингтону, я заменила оптимистичного вига на пессимистичного. Мы с Фрэнсисом не сходились в том, что касалось направления политики, в подходе к управлению и во взглядах на жизнь в общем и целом. Но в палате общин его любили, а это всегда греет сердце министра, убежденного в том, что его мысли на шаг опережают идеи правительства – черта, которую иногда принимают за проявление независимости ума. Я надеялась, что он согласится стать спикером, и до сих пор считаю, что он отлично подошел бы на эту роль. (Вообще-то, я совсем не уверена, что мы могли бы гарантировать Фрэнсису эту должность, поскольку, безусловно, решение о назначении может принять только палата общин.) Но как бы то ни было, он и слышать об этом не хотел. Он предпочел занять место на задней скамье, откуда он давал не самую полезную критику действий правительства. Также я попросила Дэвида Хауэлла покинуть кабинет министров. Его недостатки как управленца стали заметны, когда он заведовал министерством энергетики, а его действия в министерстве транспорта говорили о том, что мое суждение о нем было верным. Чтобы быть министром кабинета, способным первоклассно повести дела, ему не хватало творческого политического мышления в сочетании с напористостью. Затем я попросила Жанет Янг уступить место Уилли Уайтлоу на посту лидера палаты лордов. Ее авторитет не набрал в палате лордов достаточного веса, необходимого фактическому лидеру, и она, пожалуй, соблюдала излишнюю осторожность по всем вопросам. Она осталась членом правительства, но не в кабинете министров, став государственным министром в Министерстве иностранных дел. По личным причинам, мне было жаль расставаться как с Дэвидом, так и с Жанет, поскольку мы близко сошлись с ними, когда партия находилась в оппозиции.

Уилли Уайтлоу явно отвечал всем требованиям для того, чтобы стать преемником Жанет. В кабинете министров Уилли стал для меня просто незаменимым. В ответственные моменты я знала, что он меня поддержит, и благодаря его опыту, яркой личности и положению, занимаемому в партии, ему иногда удавалось повлиять на коллег, когда у меня это не выходило. В то же время, на посту министра внутренних дел у него все шло далеко не безоблачно. Отчасти, это вызвано тем, что служба министров внутренних дел вряд ли вообще бывает безоблачной; иногда говорят, что они особым образом объединяют в себе ответственность и отсутствие полномочий, но при этом на них возлагают вину за полный спектр вопросов: от нарушения королевской безопасности и до должностных правонарушений полицейских, тюремных побегов и отдельных мятежей, – при том что не в их власти предотвратить эти события или непосредственно повлиять на их ход. Но дело было не только в этом. Мы с Уилли понимали, что не разделяем устремления по вопросам, находящимся в ведомстве министерства внутренних дел. Я убеждена, что высшая мера наказания за самые тяжкие преступления морально оправдана как возмездие и абсолютно необходима в качестве инструмента сдерживания – Уилли совсем так не считает. Мои взгляды на систему вынесения наказаний в целом и на иммиграцию значительно жестче, чем у него. И, что мне было весьма лестно, но порой неловко, подавляющее большинство членов консервативной партии и британского народа были согласны со мной и регулярно демонстрировали это на наших партийных конференциях. На роль преемника Уилли я выбрала Леона Бриттана. Я никогда не назначала министра внутренних дел с условием, чтобы он полностью разделял мои устремления по этим вопросам, но, по крайней мере, Леон мог привнести сюда свой острый ум юриста и интеллектуальную строгость. Он не потерпел бы фальшивой чувствительности, которая слишком часто имеет место в обсуждениях причин возникновения преступности. У него был мощный ум, и, по моему мнению, ему стоило предоставить шанс. Оглядываясь на прошлое, я думаю, что мне следовало выдвинуть его сначала на должность главы другого ведомства. Ему нужно было набраться опыта, управляя делами внутри своего министерства, и только потом переместиться в одно из трех могущественных министерств государства. Слишком быстрое продвижение по службе способно ставить под вопрос будущую политическую карьеру. От таких политиков отворачиваются СМИ и коллеги, у них обостряется чувствительность и расшатывается вера в прочность своего положения – все это делает их уязвимыми. Этой участи не избежал и Леон, но у него были и очень сильные стороны. Например, его способности оказались чрезвычайно полезными в разработке пакета мер для ужесточения процедуры наказания преступников, совершивших насилие, который мы представили на рассмотрение после того, как палата общин в июле путем свободного голосования приняла решение об отмене смертной казни. Он проявил жесткость и компетентность в период шахтерских стачек в 1984 – 85 годах. Но были у него и слабые стороны. Ему лучше удавалось развить уже существующий тезис, чем разработать собственный. Более того, все жаловались на его манеру держаться во время выступлений на телевидении: он выглядел безучастным и напряженным. Разумеется, за все время возникало множество жалоб и на мою манеру держаться, поэтому я ему сильно сочувствовала. Но это не меняло ситуацию, тем более что вскоре я должна была лишиться поистине талантливого выступающего от политики в моем кабинете министров. Найджела Лоусона я назначила министром финансов – огромное и для многих неожиданное продвижение по службе. Несмотря на наши с ним конфликты в дальнейшем, если бы можно было составить список консервативных – даже «тэтчеровских» – революционеров, я бы ни за что не стала оспаривать, что Найджелу в нем отведена ведущая позиция. Он отличается богатым воображением, смелостью и – по крайней мере на бумаге – ораторской убедительностью. У него быстрый ум, и он легко принимает решения. Его первый доклад о бюджете показал, на что способен хороший экономический анализ, и я сомневаюсь, что какой-то другой министр финансов смог бы подняться до вдохновенной четкости среднесрочной финансовой стратегии, которая направляла нашу экономическую политику до тех пор, пока сам Найджел не отвернулся от нее в более поздние годы. В должности канцлера казначейства Найджел предложил налоговые реформы, которые отличала та же черта – простота, способная вызвать удивление, почему никто раньше до этого не додумался. Но что было делать с Джеффри Хау? Настало время выдвинуть Джеффри вперед. Ему хватило четырех изнурительных лет в казначействе, и, пожалуй, по некоему внутреннему психологическому закону, канцлеры больше склонны к работе в министерстве иностранных дел. Отчасти просто потому, что это является логическим продолжением их деятельности. Но также причиной этого является то, что международные финансы теперь играют наиважнейшую роль, и поэтому канцлерам приходится проявлять пристальный интерес к работе МВФ, «Большой семерки» и Европейского сообщества, и, соответственно, у них появляется обычное стремление к выходу на мировую арену. У меня были сомнения в том, подходит ли Джеффри для работы в министерстве иностранных дел. И, оглядываясь назад, я вижу, что была права. Он перенял обычаи Министерства иностранных дел, где компромисс и переговоры являлись самоцелью. Это выдвинуло на передний план его ошибки и приглушило его добродетели. В новом ведомстве он приобрел черты, которые, кажется, культивируются в Министерстве иностранных дел: нежелание подчинять дипломатическую тактику государственным интересам и неуемный аппетит на различные нюансы и условия, способные затуманить самый четкий взгляд. Притом что Джеффри действительно давал повод направлять его в международных вопросах, это было единственное, в чем мы с ним значительно расходились, – впрочем, в то время я не придавала этому особой значимости. У Джеффри было немного романтизированное устремление к тому, чтобы Великобритания вошла в некий грандиозный европейский консенсус. Я никогда не слышала его определения этой загадочной европеизации, даже в последние неспокойные дни моего премьерства, но для него она была пробным камнем идейности и ценностей цивилизации. Это должно было создать для всех нас массу неприятностей. Первым, чью кандидатуру я рассматривала на пост министра иностранных дел, был Сесил Паркинсон. У нас с ним было согласие относительно вопросов экономической и внутренней политики. Ни он, ни я нисколько не сомневались в том, что во внешней политике интересы Великобритании должны занимать первостепенное место. Во время фолклендского конфликта он входил в число членов военного кабинета. Под его негласным руководством была организована самая технически грамотная предвыборная кампания из всех мне известных. Его фигура представлялась мне наиболее подходящей для ответственной работы на серьезном посту. Однако ранним вечером в день голосования, после того как я вернулась со своего избирательного участка, Сесил зашел ко мне на Даунинг-стрит и поведал о романе со своей бывшей секретаршей Сарой Кис. Сразу я не подумала, что это могло бы стать непреодолимым препятствием для его назначения на пост министра иностранных дел. Но на следующий день, незадолго до того как Сесил должен был прибыть на обед в резиденцию на Даунинг-стрит, я получила личное письмо от отца Сары Кис. В нем сообщалось о том, что она ждала ребенка от Сесила. Когда явился Сесил, я показала ему это письмо. Это наверное был один из худших моментов в его жизни. Стало сразу понятно, что нельзя направлять Сесила в Министерство иностранных дел, когда над ним нависла такая туча. Я настоятельно порекомендовала ему обсудить личные вопросы с семьей. А пока я решила назначить его министром вновь объединенного министерства торговли и промышленности. Это была деятельность, с которой он бы отлично справился – к тому же, этот пост не был ключевым, каким мог быть пост министра иностранных дел. В сентябре я назначила Джона Гаммера преемником Сесила на посту председателя партии (назначить нового председателя мне бы пришлось рано или поздно). Джон в прошлом был вице-председателем партии при правительстве Теда Хита и поэтому хорошо знал Центральный совет. Он также был талантливым докладчиком и писателем. К сожалению, Джон Гаммер не был прирожденным управленцем, и когда наша партия столкнулась с политическими затруднениями, ноша оказалась ему не под силу, и он не сумел помочь нам преодолеть сложности. Впрочем, укреплением консервативной партии стало назначение Джона Уэйкхема, который занял должность «главного кнута». Джон, пожалуй, не согласился бы со своей репутацией как человека, который «все поправит». Он относился к правому крылу партии и, будучи высококвалифицированным бухгалтером, пытался прояснить для меня туманные счета компании «Бритиш Лейланд». У него была манера, в которой чувствовалась самоуверенность, по большому счету, обоснованная. Благодаря этим талантам он был весьма эффективным партийным руководителем. За предстоящие месяцы я должна была принять дальнейшие важные изменения. В начале октября Сесил Паркинсон, с согласия Сары Кис, опубликовал заявление для прессы, в котором сообщалось об их отношениях и том факте, что она была беременна. По возможности, я хотела оставить Сесила в правительстве. Ситуация сначала выглядела так, что мне это, возможно, удалось бы сделать. Партия не оказывала особого давления в этом вопросе и настаивала на том, чтобы он покинул свой пост. Конференция партии прошла через неделю после заявления Сесила, и его министерский доклад был хорошо воспринят. Но несмотря на это, поздним вечером в четверг, когда я заканчивала составлять собственную речь на следующий день конференции, в мой гостиничный номер позвонили из пресс-службы с Даунинг-стрит. Сара Кис дала интервью газете «Таймс», и этот материал попал на первую полосу пятничного номера. Я сразу же созвала совещание, пригласив на него Уилли Уайтлоу, Джона Гаммера и самого Сесила. Было ясно, что эта история просто так не уляжется, и, несмотря на то что я попросила Сесила воздержаться от отставки этим же вечером, мы все понимали, что ему придется это сделать. Рано утром на следующий день Сесил зашел ко мне на встречу и сообщил о решении, которое они приняли с Анной: он подает в отставку. Была только одна трудность. У него было намечено участие в общественном мероприятии, во время которого он должен был провести торжественную церемонию открытия новой вертолетной станции в Блэкпуле и открыть мемориальную доску. Бесспорно, принять в нем участие он уже никак не мог. Тогда его заменил Дэнис: он открыл мемориальную доску, на которой красноречиво значилось имя Сесила. К счастью, для Сесила это не стало завершением политической карьеры. Но четыре года ему пришлось провести в политической опале, и за это время он утратил возможность добраться до самой верхушки политической лестницы. Во всех отношениях, не считая краткосрочного урегулирования ситуации, отставка Сесила ослабила правительство. Он проявил себя как эффективный министр и, хотя пробыл в Министерстве торговли и промышленности непродолжительное время, он проделал большую работу. Именно Сесил принял трудное, но верное решение ввести законопроект, чтобы вывести Лондонскую фондовую биржу из-под действия закона «Об ограничительной торговой практике» и таким образом прекратить судебное дело, которое было возбуждено против нее по обращению начальника управления законной торговли. В свою очередь фондовая биржа дала обещание снять давние ограничения на торговлю, и таким образом был запущен процесс, результатом которого стало принятие закона о финансовых услугах (1986), а в октябре того же года была реорганизована Лондонская фондовая биржа. Эти реформы позволили лондонскому Сити приспособиться к требованиям остро конкурирующих международных рынков, на которых теперь осуществляют деятельность компании Лондона, а также стали чрезвычайно важными для непрерывного успеха деловых и коммерческих кругов. Я попросила Нормана Теббита выйти из Министерства по занятости, чтобы занять кресло в Министерстве торговли и промышленности, а на место Нормана поставила Тома Кинга из Министерства транспорта. Это позволило мне ввести в состав кабинета министров Ника Ридли, занявшего пост министра по транспорту. Приход Ника в правительство стал лучом света, пробивавшимся сквозь тучу, которая нависла над нами после ухода Сесила. Подобно Киту Джозефу Ник был тем человеком, который стремился к должности для того, чтобы осуществлять на практике то, что он считал правильным. Я могу судить по своему опыту, что найдется не так много политиков, для кого не имеет никакого значения возможность делать то, что они считают правильным, но тех, для кого это единственное соображение, по которому они готовы идти в политику, действительно считаные единицы. Ник и Кит относились к этому меньшинству. В министерстве транспорта Ник энергично проводил в жизнь приватизацию и дерегулирование. И в последний год существования этого правительства он стал человеком, на которого я могла положиться благодаря его полной лояльности и честному поведению. На самом деле, чрезмерная честность в конце концов его и сломила. Таков был состав команды, от которой зависел успех второго правительственного срока. Я надеялась, что они разделят рвение и энтузиазм своего капитана.

Большую часть августа я провела в отпуске в Швейцарии, восстанавливая силы после тяжелой и болезненной операции на глаза, которую я перенесла в начале месяца. Ко времени моего возвращения в Англию, я чувствовала, что полностью выздоровела – что было только к лучшему, поскольку мне предстояло совершить ряд важных зарубежных визитов в сентябре, в частности в Соединенные Штаты. После визита в Канаду, я полетела в Вашингтон на встречу с президентом Рейганом. В общем и целом, президент занимал сильную позицию в отношении внутренней политики. Несмотря на трудности, вызванные дефицитом бюджета США, состояние американской экономики было превосходным. У нее наблюдался больший рост при значительно меньшем уровне инфляции, чем на момент, когда президент Рейган занял этот пост, и очень многие приветствовали этот процесс. Как любил шутить президент: «Почему теперь, когда состояние экономики улучшилось, ее перестали называть «рейганомикой»?» Он внес заметный вклад и в отношения между Востоком и Западом. Советское руководство в международных отношениях теперь явно занимало оборонительную позицию. А после того как был сбит южнокорейский пассажирский самолет, страна и вовсе оказалась на скамье подсудимых. Правительство Сальвадора в Центральной Америке, имевшее поддержку Соединенных Штатов в наступлении на коммунистическое повстанческое движение, выглядело более сильным. Вероятно, назвать успешной (хотя бы условно) нельзя было только административную политику на Ближнем Востоке. Было маловероятно, что арабо-израильские мирные переговоры смогут продолжиться, и росла угроза того, что США и их союзники окончательно втянутся в напряженную политическую борьбу Ливана. Президент США еще только собирался объявить о том, будет ли он бороться за второй срок, но я думала и надеялась, что он будет участвовать в выборах и, весьма вероятно, одержит победу. Наше обсуждение в первой половине дня и за обедом затронуло широкий круг вопросов. Я подняла вопрос о возобновлении США поставок оружия в Аргентину, сказав собеседнику, что такое решение просто не будет понято в Великобритании. Президент ответил, что он осознавал это, однако возникнет большое давление на возобновление поставок оружия, в случае если в Буэнос-Айресе установится гражданское правительство. Я также воспользовалась возможностью и объяснила суть того, почему мы были против включения независимых британских и французских ядерных средств устрашения в переговоры по оружию между Соединенными Штатами и СССР. Настойчивое требование советских лидеров о включении наших средств сдерживания было просто способом отвлечь внимание от американского предложения о глубоком сокращении стратегического ядерного оружия. С точки зрения Великобритании, наши национальные средства сдерживания являлись абсолютным минимумом, но они составляли всего 2,5 % от советского стратегического арсенала. Я повторила то, о чем заявила в первой половине дня комиссии по иностранным делам сената США: включение британских средств сдерживания логически означало бы, что Соединенные Штаты не смогут иметь паритет с Советским Союзом. Разве это было бы приемлемо для Соединенных Штатов? Или если бы, скажем, французы решили увеличить ядерное вооружение, действительно ли США были бы готовы к сокращению собственного оружия в эквивалентном объеме? Президент, по-видимому, принял мою точку зрения, что я сочла обнадеживающим. В свою очередь, я смогла успокоить его в том, что касалось сроков развертывания крылатых ракет и ракет «Першинг» в Европе. Однако в нашем обсуждении речь зашла о стратегии, которой мы должны придерживаться в отношении СССР на будущее. Я тщательно обдумала этот вопрос и обсудила его с экспертами в ходе семинара в Чекерсе. Начав эту тему, я сказала, что мы должны провести наиболее тщательную оценку советской системы и советских лидеров для того, чтобы установить реалистичные отношения: что бы мы о них ни думали, нам всем жить на одной планете. Я поздравила собеседника с блестящим выступлением перед Генеральной ассамблеей ООН после того, как был сбит корейский самолет, и высказала мнение, что его настойчивое требование о необходимости, несмотря на этот возмутительный случай, продолжить переговоры по контролю над вооружениями в Женеве было правильным. Президент согласился с тем, что теперь было не время изолироваться от Советского Союза. Возможно, если бы СССР не смог предотвратить развертывание РСМД НАТО, они отнеслись бы к диалогу со всей серьезностью. Подобно мне, он несомненно рассматривал способы, которыми мы могли бы воздействовать на советское руководство после произошедшего. Президент утверждал, что было два пункта, по которым мы должны были сформировать суждение. Первое, то, что русские, казалось, слишком нервничали относительно собственной безопасности: действительно ли они ощущали угрозу Запада или же это было не более чем попыткой сохранить преимущество в наступательной стратегии? Второй вопрос был связан с контролем над самой советской державой. Президент всегда считал, что военных в СССР контролировало политбюро. Но действительно ли тот факт, что первые публичные комментарии по поводу инцидента с корейским самолетом поступили от военных, указывал на то, что в политбюро теперь находились преимущественно генералы? Что касается переговоров с Советами, нам не следует забывать ни на минуту о том, что главной причиной, по которой они вообще согласились сесть за стол переговоров в Женеве, было развертывание работ со стороны американской оборонной промышленности. Примиренческие доводы не могли бы оказать на них такого воздействия. Однако, если бы они увидели, что Соединенные Штаты обладают волей и решимостью развернуть работы в области обороны в необходимых масштабах, их отношение могло бы измениться, поскольку было очевидно, что они не смогут угнаться за темпами. Он полагал, что русские уже приблизились к потолку в своих оборонных расходах. В то же время, Соединенные Штаты обладали достаточным потенциалом, чтобы удвоить объемы военного производства. Задача была одна: убедить Москву в том, что переговоры – это единственный путь к сохранению равенства, так как они особо не могли позволить себе и впредь конкурировать в вооружениях. Президент припомнил карикатуру, на которой господин Брежнев говорил, обращаясь к генералу: «Мне больше нравилась гонка вооружений, когда мы участвовали в ней одни». Теперь, когда советская система разрушилась по предсказанному им сценарию, его слова звучали чуть ли не пророчески. Может быть, мы с президентом Рейганом смогли стать такой сыгранной командой по одной причине: при том что мы разделяли взгляды на тогдашнее мироустройство, мы были очень разными людьми. Он мог точно ухватить стратегическую картину в целом, но предоставлял другим продумывать тактические детали. Я чувствовала, что нам нужно строить отношения с коммунистами на основе повседневного взаимодействия, так чтобы события не выходили из-под контроля. Именно поэтому в ходе всего обсуждения с президентом я настойчиво говорила о необходимости рассмотреть возможные способы ведения дел с Советами, когда они окажутся перед фактами и снова сядут за стол переговоров в более конструктивным настроении.

Неожиданно, но осень 1983 года стала временем испытаний для англо-американских взаимоотношений. Это было связано с тем, что мы выбрали различные подходы в рассмотрении кризиса в Ливане и на Гренаде. Все эти события разворачивались на фоне великих стратегических решений, которые собирался принять Запад. На ноябрь 1983 года уже было намечено развертывание ракет средней дальности в Великобритании и в ФРГ: мне нужно было гарантировать, чтобы этот процесс не встретил никаких препятствий. Это зависело в большей степени от демонстрации того, что мы действительно могли положиться на Соединенные Штаты как на надежного союзника. Мне нужно было принимать решения и по более широкому спектру задач. Я должна была гарантировать, чтобы, несмотря на кратковременные трудности, которые мы испытывали в отношении Соединенных Штатов, долгосрочные взаимосвязи между нашими двумя странами, от которых, как я понимала, зависела безопасность и свободные интересы Запада, никак не пострадали. В той же степени я была уверена в необходимости соблюдать нормы международного права и в том, что межгосударственные отношения не должны быть втянуты в игры реальной политики, разворачивающиеся между конфликтующими силовыми блоками.

Незадолго до окончания Фолклендской войны Израиль осуществил полномасштабное вторжение в Ливан, что в августе 1982 года привело к развертыванию преимущественно американских многонациональных сил в Бейруте. Через короткий промежуток времени многонациональные силы были выведены с этой территории, но в сентябре возвратились в Ливан после резни в лагерях палестинских беженцев в пригородах Бейрута, вызвавшей негодование во всем мире. К этому времени в состав многонациональных сил входили американские, французские и итальянские вооруженные силы. Правительство Ливана обратилось к Великобритании с просьбой об участии. Я объяснила, что, на мой взгляд, оценка наших возможностей была завышена по сравнению с действительным положением дел. Но они направили для встречи со мной специального посла, который высказал мнение о том, что Великобритания занимает особое положение и поэтому крайне важно, чтобы она была представлена в составе многонациональных сил. И я согласилась, при поддержке Майкла Хезелтайна и Джеффри Хау, что приблизительно 100 военнослужащих, в настоящее время расквартированных на Кипре в составе миротворческих сил ООН, должны примкнуть к международным силам. Фактически, роль британского миротворческого контингента несколько отличалась: наши военные не находились в ключевых точках. В рамках мандата международным силам необходимо было оказать помощь правительству и вооруженным силам Ливана вернуть свои полномочия во всем Бейруте и, соответственно, обеспечить безопасность мирного населения на этой территории. У меня всегда вызывают беспокойство обязательства обеспечить какую-либо миссию военными британской армии, если нет никаких четких целей. Первоначальный мандат международных сил с ограниченным сроком действия был действительно ясным и логичным, по крайней мере, на бумаге. Но уже в сентябре мы оказались под сильным нажимом со стороны американцев и итальянцев, которые настаивали на том, чтобы мы взяли обязательство об увеличении численности военных и продлили срок мандата. Ни у кого не было ясности в вопросе о том, достаточно ли будет действующих сил, чтобы правительство и вооруженные силы Ливана могли вернуть свои полномочия. Но этот факт, разумеется, был скорее аргументом за вывод многонациональных сил, нежели за их дальнейшее укрепление. Я провела собрание в Чекерсе в пятницу, 9 сентября, чтобы обсудить эти вопросы с министрами и советниками. Меня встревожили доклады о том, что США, по всей видимости, намерены занять в отношении сирийцев значительно более жесткую линию, чем казалось разумным. Поддержка Сирии при любом разрешении ливанского кризиса была бы существенной. В горах Шуф к югу от Бейрута силы национального меньшинства друзов, исторически поддерживающих хорошие отношения с Великобританией, были втянуты в конфликт с ливанской армией, в котором ни одна из сторон, казалось, не могла одержать победу: ситуация напоминала военный тупик. На друзов оказывали нажим их сторонники в Сирии, требуя, чтобы они укрепились на большей территории, чем, вероятно, они сами хотели. Несомненно, у них не было как такового конфликта с британцами, и они стремились избежать обстрела нашего рубежа. Однажды во время званого обеда на Даунинг-стрит мне сообщили о том, что недалеко от наших войск разорвался снаряд друзов. На этом обеде присутствовал Майкл Хезелтайн, и я попросила его позвонить по телефону лидеру друзов Валиду Джумблатту, чтобы прекратить огонь – и на этом все закончилось. Наши силы были малочисленными, уязвимыми и изолированными, и у меня вызывало все больше опасений то, что могло произойти. Три четверти Ливана теперь были заняты сирийцами или израильтянами, и перспективы достижения мира и стабилизации на оставшейся территории выглядели мрачно. Затем в воскресенье, 23 октября, взрывник-смертник направил грузовик со взрывчаткой на казармы штаба морской пехоты США в Бейруте. Здание было полностью разрушено. Вскоре после этого прогремел второй взрыв в штабе французских воздушно-десантных войск. Всего погибло 242 американских и 58 французских военнослужащих – в общей сложности больше, чем Великобритания потеряла в ходе Фолклендской войны. Ответственность за атаки взяли на себя две воинствующие группировки мусульман-шиитов. Моей первой реакцией были потрясение массовым убийством и отвращение к фанатикам, совершившим его. Но я также осознавала, какое воздействие это может оказать на позицию и моральный дух многонациональных сил. Произошедшее показало, с какими чудовищными опасностями сопряжено наше длительное пребывание, и поэтому встал вопрос о том, вправе ли мы подвергать риску жизни наших военных ради некой призрачной цели. На данном этапе мое внимание резко переключилось на другую горячую точку планеты. Унижение, которому подверглись Соединенные Штаты в результате взрывов в Бейруте, несомненно, повлияло на их реакцию на события, которые развернулись на острове Гренада в восточной части Карибского моря. В среду, 19 октября 1983 года, в результате военного переворота просоветского толка было свергнуто правительство Гренады. За новым режимом несомненно стояла порочная и ненадежная бандитская свора. Морис Бишоп, свергнутый премьер-министр, и пять его ближайших сторонников были расстреляны. Ямайка и Барбадос хотели начать вооруженную интервенцию, в которой бы мы с американцами приняли участие. Моей немедленной реакцией было то, что согласиться с подобным предложением было бы неразумным со стороны американцев, не говоря уже о нас. Я боялась, что это могло подвергнуть серьезному риску сообщества иностранцев в Гренаде. Там находилось приблизительно 200 британских мирных жителей и еще больше американцев. Основная организация Карибских стран – Карибские сообщества, КАРИКОМ – не была готова дать согласие на участие в военном вмешательстве в Гренаде. Впрочем, Организация восточнокарибских государств, ОВКГ, единогласно приняла решение об объединении сил и призвала другие правительства помочь восстановить общественное спокойствие и порядок на острове. Понятно, что была крайне важна реакция американцев. Новая стратегия «межамериканского контекста», которую преследовала администрация президента Рейгана, а также существование у них под боком государства-сателлита СССР – Кубы, на наш взгляд, привело к тому, что США преувеличили масштаб угрозы, которую представляла марксистская Гренада. По достоверной информации, имевшейся в нашем распоряжении, этот остров представлял для советских руководителей второстепенный интерес. В то же время, правительство Кубы активно проявляло заинтересованность. К существующему аэропорту пристраивался новый аэродром. Аэропорт должен был открыться в марте 1984 года, но приблизительно с января этот аэродром уже мог принимать самолеты. Американцы увидели в этом преследование неких военных целей. По сути, было похоже, что кубинцы, обеспечивавшие рабочей силой этот проект, относились к нему именно так. С их точки зрения, это был более легкий способ управлять пересылкой тысяч военных из Анголы и Эфиопии на Кубу и обратно. Он мог также пригодиться, если бы кубинцы захотели вторгнуться на территории поближе к дому. Но мы продолжали настаивать на том, что главной целью правительства Гренады, как они и заявляли, были торговые интересы: они планировали удовлетворить потребностям заведомо завышенных перспектив по развитию туризма в стране, объемы которого в настоящее время были минимальными. Переворот 19 октября 1983 года, какие бы моральные возражения он ни вызывал, был скорее качественной переменой. В субботу, 22 октября – за день до этих чудовищных взрывов в Бейруте, – я получила доклад о решениях, принятых Советом национальной безопасности США на совещании по вопросу Гренады. Как мне сообщили, было решено, что администрация США будет рассматривать его с большой тщательностью. Американская авианосная группа, базирующаяся на авианосце «Индепенденс», была смещена к югу от Карибского архипелага; теперь она располагалась к востоку от южного мыса Флориды и прямо на север от Пуэрто-Рико. Группа управления высадкой морского десанта в составе 1900 морских пехотинцев и оснащенная двумя десантными кораблями находилась в 200 милях к востоку. «Индепенденс» должен достичь этой зоны на следующий день, но оставаться довольно далеко к югу от Доминики и далеко к северу от Гренады. Группа управления высадкой морского десанта должна была достичь той же зоны днем позже. Наличие этих сил давало американцам возможность реагировать, если бы ситуация дала повод. Они получили твердую просьбу от глав правительств восточнокарибских стран помочь им восстановить общественное спокойствие и порядок на Гренаде. Просьбу поддерживали Ямайка и Барбадос. В случае, если американцы приняли бы меры по эвакуации американских граждан, они дали обещание эвакуировать также и граждан Великобритании. Мы также получили заверения в том, что если они решат предпринять какие-либо дальнейшие шаги, то будет проведена консультация. Тем вечером я побеседовала с Ричардом Люсом, который теперь вернулся в Министерство иностранных дел в качестве государственного министра (Джеффри Хау находился в Афинах), Уилли Уайтлоу и Майклом Хезелтайном. Я утвердила приказ о том, что корабль ВМС «Антрим» должен отправиться из Колумбии к территории Гренады и оставаться за линией горизонта. Нужно было дать публично четкие разъяснения, что такая мера являлась профилактической и была направлена на то, чтобы в случае необходимости помочь эвакуировать британских верноподданных с Гренады. Вообще, казалось, что этого не потребуется. По результатам однодневного визита в Гренаду заместитель верховного комиссара в Бриджтауне (Барбадос) доложил о том, что британские граждане находятся в безопасности, что новый режим в Гренаде готов разрешить организацию их отправки, если они пожелают покинуть остров, и что у сэра Пола Скона, генерал-губернатора (представителя Королевы на острове) все в порядке и удовлетворительное настроение. Он не просил нашего военного вмешательства, ни прямого, ни косвенного. И вдруг все переменилось. Почему в Вашингтоне возобладала эта позиция, я до сих пор не знаю, но мне трудно поверить в то, что на ней никак не отразились взрывы в Бейруте. Я уверена, что за этим не стоял голый расчет: это было, скорее, реакцией беспомощного гнева, – что, впрочем, никак не говорило в их оправдание ни для меня, ни для британской палаты общин, где обострились антиамериканские настроения. Тот факт, что Гренада являлась членом Содружества и что официальным главой государства была Королева, все только усложнял. В понедельник, 24 октября, в 7.15 вечера я получила послание от президента Рейгана во время приема гостей на Даунинг-стрит. Президент сообщал, что всерьез рассматривает просьбу ОВКГ о проведении военной операции. Он просил моего мнения и совета. Я была категорически против интервенции и распорядилась сразу же составить черновик ответа в тех чертах, как я сформулировала. Затем мне нужно было посетить прощальный ужин, устроенный принцессой Александрой и ее супругом Ангусом Огилви в честь отбывающего американского посла Дж. Дж. Луиса-мл. Я обратилась к нему: «Что слышно по поводу Гренады? Там что-то намечается». Но он ничего об этом не знал. Во время ужина мне позвонили с просьбой срочно вернуться на Даунинг-стрит, куда я приехала в 11.30 вечера. К тому моменту прибыло второе послание от президента США. В нем он заявлял о своем решении ответить согласием на просьбу о проведении военных действий. Я немедленно созвала совещание с Джеффри Хау, Майклом Хезелтайном и военными руководителями, и мы подготовили мой ответ на оба послания президента: сообщение было отправлено в 12.30 ночи. Было нетрудно договориться о некой общей линии. В моем сообщении содержался вывод:

«Эти действия будут восприняты западными государствами как вмешательство во внутренние дела маленькой независимой страны, каким бы уродливым ни был его режим. Прошу вас рассмотреть это с учетом более широкого контекста наших отношений между Востоком и Западом и того факта, что в ближайшие дни нам придется сделать представления перед нашими парламентами и народами о размещении крылатых ракет у нас в стране. Я вас очень прошу подумать об этих доводах самым тщательным образом. Не могу скрыть своей глубокой тревоги относительно ваших недавних сообщений. Вы просили моего совета. Я его изложила и надеюсь, что даже на такой поздней стадии вы примете его в расчет, прежде чем события примут необратимый характер».

Затем двадцать минут спустя я подкрепила сообщение телефонным звонком, связавшись с президентом Рейганом по горячей линии. Я сказала, что хотела бы, чтобы он очень тщательно рассмотрел ответ, который я только что направила. Он пообещал подумать, но добавил: «У нас часы уже на нуле». В 7.45 тем же утром прибыло еще одно послание, в котором президент Рейган сообщил, что он тщательнейшим образом взвесил те соображения, которые я затронула, но счел, что их перевешивают другие факторы. В действительности, военная операция США по вторжению на Гренаду началась тем же утром. После ряда ожесточенных сражений лидеры режима были арестованы. Теперь я испытывала негодование и подавленность из-за произошедшего. В лучшем случае, британское правительство выставили как бессильное; в худшем – мы выглядели лжецами. Еще накануне днем Джеффри сообщил палате общин, что не располагает информацией о намерениях Америки вмешаться в процесс на Гренаде. Реакция международного сообщества на американское вторжение в общем и целом была резко отрицательной. Это несомненно способствовало усилению пропаганды в Советском Союзе, и кубинцев изображали как героев, давших отпор вторжению. Когда я прибыла на совещание глав правительств стран Содружества в Нью-Дели в следующем месяце, наиболее спорной темой обсуждений все еще оставалась Гренада. Моя собственная публичная критика в адрес американских действий и дистанцирование от них также привели ко временному ухудшению отношений с давними друзьями Великобритании в Карибском бассейне. Это было нелегкое время. В Великобритании нам пришлось столкнуться с большим давлением, в частности с давлением в палате общин, вынуждающим нас пересмотреть соглашения по развертыванию крылатых ракет. Предметом спора стало то, что если американцы не проконсультировались с нами по поводу Гренады, то будут ли они консультироваться с нами по применению крылатых ракет. Так что, когда президент Рейган вызвал меня по телефону вечером в среду, 26 октября, во время экстренного обсуждения американских действий в палате общин, мое настроение было далеко не благодушным. Президент сообщил, что сильно сожалел о создавшихся трудностях и хотел объяснить, как так вышло. Основной причиной проблемы была необходимость избежать утечек информации по тому, что намечалось. Его подняли в три часа ночи с экстренным обращением ОВКГ. Затем в Вашингтоне было проведено совещание группы по углубленному рассмотрению этого вопроса, и уже были опасения, что информация об этом может просочиться. К моменту, когда он получил мое послание, где были изложены мои соображения, час «Ч» миновал и американские силы уже начинали наступление. Военные действия увенчались успехом, и теперь стояла задача укрепления демократии. На это мало что можно было ответить, и поэтому я была сдержанна в высказываниях, однако получить этот телефонный звонок мне было приятно. В равной мере как события в Ливане повлияли на американские действия на Гренаде, представление, которое сложилось у меня о кризисе на Гренаде, повлияло на мое отношение к процессу в Ливане. Я была обеспокоена тем, что отсутствие консультаций и непредсказуемость американцев могут быть повторены и в этой горячей точке и принести серьезные разрушительные последствия. Естественно, я понимала, что Соединенные Штаты хотели нанести ответный удар после террористического акта, направленного против их военнослужащих в Бейруте. Но, какие бы военные действия ни разворачивались, я хотела, чтобы подобное реагирование было законным, соразмерным и эффективным. Я направила президенту Рейгану послание от 4 ноября, в котором поприветствовала заверения, полученные Джеффри Хау от Джорджа Шульца, в том, что со стороны американцев не будет поспешной реакции в отместку, и настаивала на необходимости сформировать ливанское правительство, которое имело бы более широкую основу. Президент ответил мне 7 ноября, подчеркнув, что любые действия будут осуществляться в порядке самообороны, а не в качестве мести, но добавил, что нельзя допустить нанесения повторного удара со стороны совершивших это злодеяние, когда есть возможность помешать им. Через неделю он направил мне еще одно послание, где говорилось о том, что он склонен к принятию решительных, но строго ограниченных военных действий. Однако при этом в США поступали доклады о планировании новых террористических актов против многонациональных сил, и он был намерен их сдержать. Он добавил, что из-за необходимости сохранения полной секретности, знание о его текущих взглядах в правительстве США сурово ограничено. Я сразу ответила. Я сказала, что прекрасно понимаю все то давление, которое на него оказывают для принятия мер, но любые меры, на мой взгляд, должны безусловно ограничиваться законной самообороной. Было бы необходимо гарантировать недопущение гибели гражданских лиц и свести к минимуму возможности враждебной пропаганды. Я была рада, что он не рассматривал вопрос о привлечении Израиля или нацеливании на Сирию или Иран, любые действия против которых были бы очень опасными. Я полагала, что ответные действия не были целесообразными. Однако в итоге Франция все-таки нанесла ряд воздушных ударов – по настоятельному призыву американцев, как позднее сообщил мне президент Миттеран. И в ответ на нападение на американские самолеты Соединенные Штаты совершили удар по сирийским позициям в центральном районе Ливана в декабре. Эти ответные меры не дали никакого результата. Ситуация там продолжала ухудшаться. Вопрос по-настоящему стоял уже не в необходимости вывода сил, а в том, как его возможно осуществить. В феврале 1984 года ливанская армия утратила контроль над Западным Бейрутом, и ливанское правительство рухнуло. Явно настало время выбираться оттуда, и, соответственно, было принято твердое совместное решение о выводе военных, с которым согласились Соединенные Штаты и другие члены многонациональных сил. Принять окончательное решение о времени перемещений военных я доверила британскому командующему на месте. Он решил, что уходить нужно в ночное время суток. Но вдруг я узнаю о том, что президент Рейган собирается этим вечером выступать по телевидению, с тем чтобы поведать американскому народу о готовящихся событиях и их причинах. Очевидно возникла необходимость дать сигнал нашим военным, чтобы они были готовы к выходу в сжатые сроки. Затем, в последнюю минуту, когда я находилась на аудиенции у Королевы в Букингемском дворце, мне пришло сообщение о том, что президент пересматривает решение и, помимо прочего, не будет организовывать телевизионную трансляцию. Как оказалось, информация о решении с отсрочкой мгновенно просочилась, и президент вынужден был все-таки выступить на телевидении. Безусловно, нельзя было продолжать действовать в том же духе, ставя под угрозу безопасность британских военнослужащих. Поэтому я отказалась отменить запланированный вывод наших солдат на британские военные суда, стоящие в открытом море, – и эта операция была должным образом осуществлена со свойственным британской армии профессионализмом. Фактически, все войска многонациональных сил вскоре были выведены на корабли – подальше от опасностей, которые их подстерегали на суше. После этого уже ничего нельзя было сделать для спасения Ливана; вновь сформированное ливанское правительство все более испытывало контроль со стороны Сирии, враждебность которой по отношению к Западу теперь вновь возросла; и в марте войска международных сил вернулись на родину. Американское вторжение в Ливан – на каких бы добрых побуждениях оно ни основывалось – было безусловным провалом. Мне казалось, что произошедшее там давало нам важные уроки, к которым необходимо было прислушаться. Во-первых, недальновидно вмешиваться в подобные ситуации, если отсутствуют четкая, согласованная цель, готовность и возможность применить средства для ее укрепления. Во-вторых, бессмысленно потворствовать ответным мерам, которые ничего не меняют на местах. В-третьих, необходимо избегать провоцирования крупной региональной державы, такой как Сирия, если отсутствует готовность решать широкие последствия этого шага. Напротив, американское вторжение на Гренаду фактически было победой. Там была восстановлена демократия – к выгоде не только жителей острова, но и их соседей, которые хотели смотреть вперед и видеть безопасное и благополучное будущее. Тем не менее, даже правительства, действующие из лучших побуждений, проявляют дальновидность и соблюдают юридические формы. Демократии прежде всего должны показывать свое превосходство над тоталитарными правительствами, не чтущими никакие законы. Следует признать, что законодательство в отношении этих вопросов далеко не так однозначно, в чем я смогла убедиться в ходе семинара, который провела после событий на Гренаде, с тем чтобы рассмотреть правовую базу в вопросе военного вмешательства в другую страну. К своему большому удивлению, я обнаружила, что юристы, присутствовавшие на этом семинаре, были больше расположены обсуждать темы из области реальной политики, в то время как политических деятелей больше волновала проблема легитимности. Исходя из моих собственных ощущений – как раньше так и сейчас, – военные действия всегда должны быть основаны на праве на самооборону, и, в конечном счете, никакой внешний орган не имеет полномочий оспаривать такое право.

Я все еще размышляла о событиях на Гренаде, направляясь в Бонн для участия в одной из своих очередных англо-немецких встреч с канцлером Колем во вторник, 8 ноября.[47] У канцлера Коля, как и у меня, вызывало тревогу то, как повлияют американские действия на общественное мнение в Европе в рамках подготовки к развертыванию крылатых ракет и ракет «Першинг», намеченного на тот же месяц. Впрочем, главной целью моего визита была необходимость заручиться поддержкой Германии в той линии, которую я должна была занять на заседании Европейского совета в Афинах несколькими неделями позднее. Я начала с предложения, которое, как мне казалось, будет встречено благосклонно, что следующим председателем Европейской комиссии должен стать кто-то из Германии, если немецкое правительство пожелает выдвинуть кандидата на этот пост. Было очевидно, что они этого не хотели. Канцлер Коль согласился со мной в том, что в Комиссии было слишком много участников и она проделывает большой объем ненужной работы. И еще один дипломатичный шаг: я сказала, что нашей целью является дальнейшее созидание на том замечательном фундаменте, заложенном под немецким председательством. Затем мы перешли к обсуждению дел. Я подчеркнула необходимость строгого контроля за расходами в рамках единой сельскохозяйственной политики в том случае, если от «собственных ресурсов» Сообщества что-нибудь останется и на другие цели, такие как развитие электронной промышленности, чего хотели немцы. Я также предостерегла против допущения протекционизма во избежание создания новой области для разногласий с Соединенными Штатами. Немцев больше всего интересовали будущие уровни сумм валютной компенсации,[48] которые отражаются на доходах фермеров, а также отрасль черной металлургии, где, по их мнению, с ними обходятся несправедливо, и их волновало, что итальянцы используют субсидии, чтобы ослабить потенциал немецких производителей.

Я надеялась, что к концу обсуждения каждая из сторон уяснила те области, по которым у нас будет твердая позиция, а также области, в которых будет возможно достичь компромисса. В частности, я надеялась, что немцы осознали ту решительность, которую я готова была проявить в достижении своих целей по вопросу бюджета в Афинах. Общеевропейские главы правительств встретились в великолепном Заппейон-холл – здании, исполненном в классическом греческом стиле, и оборудованном с учетом потребностей современного конференционного центра. Во время первых совещаний Совета во второй половине дня я сидела прямо напротив президента Миттерана и канцлера Коля. Мне бросилось в глаза то, что на фоне моего заваленного бумагами стола, на котором лежали тезисы с пометками по различным сложным сельскохозяйственным и финансовым вопросам, рабочие места моих французских и немецких оппонентов выглядели пустующими. Это безусловно производило впечатление олимпийского спокойствия, вполне подобающего окружающей обстановке, но при этом говорило о том, что они не проработали детального анализа. И именно так и обстояли дела. В ходе этой встречи канцлер Коль, казалось, не желал или не мог внести какого-либо эффективного вклада. Более того, президент Миттеран, казалось, не только не располагал информацией по этим вопросам, но и серьезно – полагаю, искренне – заблуждался в своей собственной правительственной позиции. Да и греческое председательство также не способствовало продвижению в обсуждаемых вопросах. Господин Папандреу всегда демонстрировал свою исключительную эффективность, когда речь шла о получении субсидий Сообщества для Греции, но был не таким искусным в своей нынешней роли председателя Европейского совета. Во вторник у меня состоялся рабочий завтрак с президентом Миттераном. Наши взгляды существенно расходились, и было бессмысленно тратить много времени на обсуждение проблем Сообщества, поэтому мы уделили основное внимание Ливану. Французский президент пошутил, что если мы не продемонстрируем, что между Великобританией и Францией продолжается диалог, газеты в скором времени заговорят о возврате в эпоху «столетней войны». Поэтому в подобающей, не слишком воинствующей манере я высказала ему, что меня удивила его позиция на общеевропейском заседании – особенно с учетом того факта, что я поддерживала предложения, касающиеся общеевропейского бюджета, которые выдвигал французский министр финансов месье Жак Делор. Президент уточнил, что я имею в виду, и я пояснила. Но какого-то удовлетворительного или внятного ответа я не получила. Вопрос, в котором мы действительно достигли лучшего понимания – по крайней мере, в личных беседах, – касался Германии. Я сказала, что несмотря на то что немцы были готовы быть великодушными, так как извлекли другие политические выгоды за счет Сообщества, может прийти новое поколение немцев, которые откажутся вносить такой весомый вклад. Это могло угрожать возрождением немецкого нейтралитета – соблазн, который, по верному замечанию президента Миттерана, уже возник. Встреча была довольно мирной, и по окончании совещания Совета я старалась сохранять относительно дружественную атмосферу, поскольку в интервью для газет я избегала слишком резких высказываний, касающихся достижения результатов Францией. В конце концов, месье Миттеран должен был стать новым председателем Совета, и именно ему должно выпасть председательство на важных совещаниях, по мере того как мы наконец приблизимся к тому моменту, когда у Сообщества закончатся средства. Мне и впрямь тогда подумалось, что, возможно, он захотел отложить урегулирование бюджета до того момента, когда можно будет пожать лавры успеха в решении этого важного вопроса во время своего председательства.

Глава 25

Мятеж мистера Скаргила

В результате общих выборов 1983 года демократический социализм в Британии потерпел сокрушительное поражение. Однако существовал еще и недемократический социализм, который тоже предстояло победить. Я всегда знала о настоящей цели крайне левых: эти революционеры стремились навязать Британии марксистское учение любой ценой. Для них демократические учреждения были лишь досадными преградами на пути к марксистской утопии. Во время выборов руки крайне левых были связаны необходимостью завоевать поддержку умеренных, однако поражение освободило их от этих условностей. Они хотели борьбы.

Позиции крайне левых особенно укрепились в трех организациях: лейбористской партии, местных органах власти и профсоюзах. Именно Национальному союзу шахтеров во главе с марксистом Артуром Скаргилом предстояло стать ударной силой для атаки левых. Не прошло и месяца после выборов 1983 года, как мистер Скаргил открыто заявил, что с властью этого правительства он не сможет смириться. Этот выпад был направлен не только против правительства, но и всего, что стояло на пути левых, включая своих же горняков и их семьи, полицию, суды, законодательство и сам парламент.

Со времени избрания мистера Скаргила лидером НСШ в 1981 году я знала, что нам предстоит пережить еще одну забастовку горняков. Национальный совет угольной промышленности (НСУП), правительство и подавляющее большинство шахтеров желали своей отрасли процветания. Однако угольная промышленность Британии утратила рентабельность. Британский промышленный переворот был обусловлен доступностью угля. Во времена расцвета, накануне Первой мировой войны, на трех тысячах шахт работало более миллиона человек. Добыча насчитывала 292 миллиона тонн. С тех пор отрасль пришла в упадок и отношения между шахтерами и владельцами стали враждебными. Конфликт в угольной промышленности вызвал первую в Британии всеобщую забастовку в 1926 году. (Предвосхищая дальнейшее развитие событий, отмечу, что во время годовой забастовки, которая последовала за всеобщей забастовкой, союз шахтеров раскололся и в Ноттингемпшире была создана отдельная организация). Последующие правительства оказывались все больше замешанными в действиях по реорганизации и регулированию отрасли, и в 1946 году послевоенное лейбористское правительство наконец ее полностью национализировало. К тому времени добыча угля упала до 187 миллионов тонн, количество шахт – до 980, а число работников едва превышало 700 тысяч.

Тогда правительство стало добиваться увеличения добычи угля, вкладывая дополнительные средства и приняв ряд постановлений, составивших в 1950 году «План по углю». Все эти меры, однако, недооценивали как уровень спроса на уголь, так и перспективы роста производительности отрасли. Несмотря на увеличение вложений, добыча угля не выросла. Поэтому вливание народных денег не смогло решить две главные проблемы: наличие избыточных производственных мощностей и нежелание союза закрыть нерентабельные шахты.

К 1970-м годам в горнодобывающей промышленности уже проявились все недостатки, в то время существующие в Британии. В феврале 1972 года под давлением массовых пикетов, руководимых Артуром Скаргилом, был закрыт склад кокса Солтли в Бирмингеме. Это пугающе продемонстрировало бессилие полиции перед лицом беспорядков такого масштаба. Падение правительства Тэда Хита после забастовки шахтеров 1973–1974 годов подогрело миф о том, что НСШ был способен назначать и свергать правительства Британии, или по крайней мере мог, остановив доставку угля на электростанции, препятствовать любому угрожающему его интересам политическому курсу.

Я уже рассказывала об угрозе забастовки горняков в феврале 1981 года. С тех пор новая забастовка стала лишь вопросом времени. Будем ли мы подготовлены к борьбе, когда придет время?

Найджел Лоусон, ставший министром энергетики Великобритании в сентябре 1981 года, был тем человеком, которому выпало восполнить – подспудно, но планомерно – запасы угля. Именно это позволило государству выдержать угольную забастовку. В сложившейся ситуации было крайне необходимо иметь запасы угля на электростанциях, а не в копрах шахт, откуда его не позволили бы вывезти пикеты горняков. Однако запасы угля не были единственным звеном, обеспечившим стабильную работу электростанций. Некоторые станции Центрального энергетического управления (ЦЭУ) работали на нефти. Обычно их использовали только в «пиковые» периоды, но при необходимости могли работать постоянно, чтобы удовлетворить требованиям основной нагрузки – спроса на электроэнергию, который более или менее постоянен. Электроэнергия, полученная от нефти, была дороже, но именно она в значительной степени помогла выдержать забастовку. Ядерные станции, поставлявшие 14 % энергии, были отдалены от каменноугольных бассейнов, и их основное топливо было вне опасности. В следующие несколько лет появилось больше действующих реакторов с газовым охлаждением, что еще сильнее снизило нашу зависимость от угольной энергии. Мы тем не менее вели строительство высоковольтной линии электропередач через канал, что позволяло бы нам закупать энергию у Франции, хотя у нас имелась уже действующая линия электропередач между английскими и шотландскими системами. Мы также делали все возможное, чтобы способствовать накоплению бльших отраслевых запасов.

Опасность нависла над нами осенью 1983 года. Министром энергетики был тогда Питер Уокер. В нашем первом парламенте, в области сельского хозяйства, он уже успел показать твердость своей позиции. Он был опытным переговорщиком. Что, на мой взгляд, особенно важно: нам нужна была общественная поддержка во время угольной забастовки, которую готовили профсоюзные активисты. К сожалению, у Питера Уокера не сложились отношения с Иэном Макгрэгором, это создавало некоторое напряжение.

Иэн Макгргор стал председателем НСУП 1 сентября. До этого он блестяще руководил Корпорацией «Бритиш Стил» (КБС), полностью возродив эту организацию после огромных потерь, нанесенных ей трехмесячной забастовкой в 1980 году. В отличие от воинствующих горняков-активистов, Иэн Макгрэгор видел в угольной промышленности процветающую отрасль, мудро использующую инвестиции, технологии и кадры. Наверное, лучшим его качеством было мужество. В самом НСУП он часто оказывался в окружении людей, сделавших карьеру в атмосфере мирного согласия с НСШ и негодующих по поводу привнесенных Макгрэгором перемен. Как оказалось, он не был хитер. Привыкший к финансовым трудностям и неуступчивым партнерам, он раньше не сталкивался с профсоюзными лидерами, стремящимися на переговорах заработать себе как можно больше очков. Снова и снова Артур Скаргил обводил его вокруг пальца.

В пятницу 21 октября 1983 года на конференции НСШ делегаты проголосовали за запрет на сверхурочный труд, протестуя против предложения совета увеличить зарплату на 5,2 % и перспективы закрытия шахт. Сам по себе запрет на сверхурочные работы был малоэффективен. Он, наверное, имел скрытую цель усилить напряжение среди шахтеров и таким образом лучше подготовить их к забастовке на тот момент, который руководители НСШ выберут для ее успешного проведения. Мы с самого начала понимали, что закрытие шахт скорее бы вызвало забастовку, чем разногласия по поводу зарплаты. Огромное количество шахт закрывалось по экономическим причинам. Даже лейбористы это допускали: при лейбористском правительстве с 1974 по 1979 год было закрыто тридцать две шахты. Мистер Скаргил любил повторять, что шахта не должна закрываться, пока ресурсы в ней полностью не исчерпаны. По его мнению, убыточная шахта – а таких было много – просто требовала бльших вложений. Во время дачи показаний перед парламентской комиссии его спросили, существует ли предельный уровень убыточности. Мне запомнился его ответ: «Насколько я знаю, убыточность не знает пределов».

Парламентская комиссия по монополиям и слияниям выпустила в 1983 году доклад об угольной промышленности, из которого следовало, что 75 процентов шахт являются нерентабельными. В сентября 1983 года мистер Макгрэгор поставил правительство в известность, что он в течение трех лет собирается сократить рабочую силу на 64 000, таким образом собираясь сократить мощности на 25 миллионов тонн. Однако никакого тайного списка шахт, подлежащих закрытию, не существовало – решения о том, какие шахты закроются, должно было приниматься по каждому случаю в отдельности. Он снова обратился к нам в декабре 1983 года, дав понять, что намеревается ускорить программу, планируя сократить рабочих в течение двух лет на 44 000. Для достижения этой цели он призывал расширить существующий план сокращений, включив в него шахтеров, которым еще нет пятидесяти лет. Условия, на которые мы согласились в январе 1984 года, были щадящими: выплата единовременного пособия из расчета 1 000 фунтов стерлингов за каждый год работы при плане сокращений, рассчитанном только на два года, так что человек, всю жизнь проработавший на шахте, получил бы более 30 000 фунтов стерлингов. В последующий 1984/85 год, мистер Макгрэгор предложил уволить 20 000 человек. Мы не сомневались, что этой цели можно будет достичь, не сокращая людей против их воли. Планировалось закрыть двадцать шахт, сократив годовую мощность на 4 миллиона тонн.

Пока велось обсуждение, на нас посыпались обвинения в том, что список шахт-кандидатов уже составлен. Лидеры НСШ «договорились» до того, что вообще дошли до крайности, не понимая экономической реальности того, что угольная промышленность в 1983–1984 годах получила от налогоплательщиков 1,3 миллиарда фунтов стерлингов в виде субсидий. В конце февраля произошли первые проявления насилия, которые вылились в забастовку, когда Иэн Макгрэгор, тогда семидесятилетний, был сбит с ног у Нортумберлендской угольной шахты протестующими шахтерами. Но нас ожидали события куда хуже.

Мы не были уверены, что забастовка вспыхнет до конца 1984 года, когда из-за зимы спрос на уголь будет на пике. Начать забастовку весной было бы для НСШ плохим тактическим решением. Мистер Скаргил одурачил своих же собственных соратников: в феврале он безапелляционно заявил, что запасов угля у ЦЭУ хватит только на восемь недель. На самом деле угля на складах было намного больше, и в этом было легко убедиться. Однако профсоюзы по традиции перед началом забастовки должны переизбрать своих лидеров, и было достаточно оснований считать, что мистер Скаргил не получит большинства, то есть 55 процентов голосов, необходимых для того, чтобы в ближайшем будущем призвать к национальной забастовке. С тех пор как он стал президентом, члены НСШ уже трижды проголосовали против забастовочных действий. Мы не могли предвидеть, какую отчаянную и саморазрушительную тактику он выберет.

В четверг 1 марта НСУП объявил о закрытии йоркширской угольной шахты Кортонвуд. Местный НСУП преподнес эту информацию неудачно: создавалось впечатление, что процедуры по рассмотрению дел шахты не были соблюдены, хотя на самом деле у союза не было таких намерений. Руководитель НСУП радикального йоркширского региона – родины мистера Скаргила – все же в знак протеста против этого решения объявил забастовку, основанием для своего права на это считая выборы, прошедшие двумя годами раньше.

Кортонвуд, возможно, послужил поводом к забастовке, но он не был ее причиной. Даже если бы в Кортонвуде ничего не произошло, встреча НСУП с шахтерскими профсоюзами 6 марта окончилась бы тем же. Иэн Макгрэгор объявил планы на ближайший год и подтвердил, что двадцать шахт будет закрыто. В тот же день шотландский НСШ призвал начать забастовку 12 марта. Два дня спустя, в четверг 8 марта, национальный руководитель НСШ встретился с йоркширскими и шотландскими забастовщиками и выразил им официальную поддержку.

По правилу номер 43 конституции НСШ общенациональная забастовка может быть объявлена, только если профсоюз провел всенациональные выборы и большинство, а точнее не менее 55 процентов, проголосовало «за». Руководство воинствующего большинства сомневалось, что они смогут победить при этих выборах, поэтому они решили эту проблему обходным путем. По правилу номер 41 конституции национальный руководитель мог официально санкционировать забастовки, объявленные в отдельных районах, которые входили в союз. Если все районы начали забастовочные действия отдельно друг от друга, то результат равносилен общенациональной забастовке, и при этом нет необходимости проведения национальных выборов. Если в отдельных районах не соглашались, туда посылались пикеты из бастующих районов, которые с помощью угроз заставляли несогласных присоединиться к забастовке. Эта беспощадная стратегия почти всегда срабатывала. Но в конце концов стала катастрофой для самих же ее инициаторов.

Забастовка началась в понедельник 12 марта. В последующие две недели превосходящие силы активистов нападали на районы каменноугольных бассейнов, и на короткое время могло показаться, что они смогут одолеть разум и порядочность. В начале первого дня забастовки 83 шахты работали, а 81 стояли. Десять из них, как мне сообщили, не работали из-за множества пикетов, а не из сознательного желания бастовать.

К концу дня количество неработающих шахт увеличилось почти до ста. Полиция не справлялась, хотя и пыталась бороться за то, чтобы те, кто хотел продолжать работу, могли это делать. Я хотела, чтобы послание от правительства к бастующим было четким и ясным: мы не собираемся капитулировать перед толпой и будем приветствовать право продолжать работу.

К утру среды только двадцать девять шахт работали в обычном режиме. Полиция к тому времени собирала офицеров со всей страны, чтобы те могли защитить шахтеров, которые хотели работать: в этом участвовали 3 000 офицеров полиции из семнадцати войсковых подразделений. В это время неистовые бои сконцентрировались в Ноттингемпшире, где агитаторы из Йоркшира стремились одержать быструю победу. Однако ноттингемпширские рабочие все-таки провели голосование, и в ту пятницу результат показал, что 73 процента были против забастовки. На следующий день районое голосование в Мидлендсе, на северо-западных и северо-восточных угольных бассейнах, тоже продемонстрировало, что большинство не поддерживает забастовку. Из 70 000 голосовавших шахтеров более 50 000 отдали голоса за продолжение работы.

Рано было говорить об исходе событий, но это стало одним из поворотных моментов забастовки. Обширная полицейская операция оказалась очень эффективной и вместе с поучительными результатами голосования повернула тенденцию в сторону закрытия шахт. Первый и решающий бой был выигран. В понедельник утром свежая информация была передана по телефону мне в Брюссель, где я принимала участие в Европейском совете. Сорок четыре шахты уже работали, в то время как в пятницу их было только одиннадцать. Профсоюзные активисты знали, что если бы не мужество и компетентность полиции, результат был бы совсем другим, и с этого момента они сами и их «рупоры» в лейбористской партии начали кампанию по дискредитации полиции.

В день собрания администрации НСШ я объявила кабинету, что собираюсь организовать комитет министров под моим председательством, чтобы следить за ходом забастовки и решать, какие предпринимать действия. Конечно, Уилли Уайтлоу, а также Питер Уокер, министр энергетики, и Леон Бриттан, министр внутренних дел, стали ключевыми фигурами. Министр финансов, Найджел Лоусон, тоже принимал непосредственное участие, так как вопрос был жизненно важен для экономики, а кроме того, он привнес свой опыт как бывший министр энергетики. Норман Теббит (торговля и промышленность), Том Кинг (труд) и Ник Ридли (транспорт) – все они вносили свой вклад. Джордж Янгер отвечал в Шотландии и за горное дело, и за полицию. Все эти министры (или их представители) регулярно участвовали в заседаниях комитета. Когда встали вопросы по законодательству, к нам присоединился генеральный прокурор Майкл Хэйверс. Группа собиралась примерно раз в неделю, но иногда собрать всех членов было невозможно, и в этих случаях Питер Уокер и я принимали важные решения на заседаниях меньшего масштаба, называвшихся чрезвычайными и занимавшихся только что возникшими проблемами, особенно если не было времени на заблаговременное уведомление.

Толпе можно противостоять, только если у полиции есть полная моральная и практическая поддержка правительства. Мы дали им понять, что политики их не подведут. Усвоив уроки внутригородских беспорядков 1981 года, мы выделили для полицейских снаряжение и предоставили им необходимое профессиональное обучение. Совсем недавно полиция показала себя как организация, обладающая опытом по подавлению насильственных действий, маскирующихся под пикеты, когда пикетчики из профсоюза типографских рабочих в ноябре 1983 года пытались закрыть газету Эдди Шаха в Уоррингтоне. В тот раз они впервые эффективно применили свои полномочия и предотвратили нарушение правопорядка, развернув пикеты в противоположную сторону до их прибытия на место назначения.

Другим необходимым условием эффективности работы полиции является ясность законов. В самом начале забастовки Майкл Хэйверс доходчиво объяснил, что входит в круг обязанностей полиции во время массового пикетирования, в том числе и вышеупомянутые полномочия, позволяющие развернуть пикеты во время их продвижения к линии пикета, если у них есть достаточно оснований для опасений насчет спокойствия со стороны пикетчиков. Эти общеправовые полномочия существовали задолго до законодательства о профсоюзах и относились больше к криминальному, чем к гражданскому праву. На второй неделе забастовки НСШ Кента оспаривал эти полномочия в суде, но проиграл дело. То, что нам удавалось препятствовать собраниям больших групп пикетчиков, которые угрожали желающим продолжать работу, сыграло решающую роль в исходе конфликта.

К последней неделе марта ситуация стала проясняться. Большинство шахт крепко удерживали в своих руках мистер Скаргил и его коллеги, чью хватку было нелегко ослабить. Хотя наши прогнозы, сделанные в предшествующие два года, не давали оснований предполагать, что во время забастовки будет продолжаться добыча угля, все же на деле значительная часть отрасли продолжала работать. Если бы нам удалось доставлять добываемый уголь на электростанции, перспектива выдержать трудности забастовки стала бы намного благоприятнее. Но нам нужно было действовать так, чтобы в одно и то же время мы не настраивали против себя сразу все профсоюзы, участвующие в использовании и распределении угля. Это соображение заставляло нас всех быть очень осторожными в отношении того, когда и где применять гражданское законодательство, и поэтому НСУП временно отозвал – хотя и не аннулировал – свои гражданские иски.

Несмотря на то что мистер Скаргил всеми силами стремился не допустить голосования до начала забастовки, нам было ясно, что он все же допускал такую возможность. И действительно, в следующем месяце Особая конференция делегатов НСШ проголосовала за то, чтобы уменьшить процент голосов, необходимых для начала забастовки, с 55 до 50. Помимо этого в начале забастовки нас не покидала надежда, что умеренные представители руководства НСШ смогут настоять на выборах. Именно поэтому было крайне важно удерживать соотношение мнений шахтеров в нашу пользу, так как было впечатление, что многие шахтеры были настроены отрицательно по отношению к забастовке как раз из-за того, что им не дали проголосовать. А будь голосование проведено во время забастовки, на эмоциональном подъеме, было бы большинство за мистера Скаргила? Я не была уверена в ответе.

Каждую неделю я получала из министерства энергетики доклады о наших позициях и очень внимательно их читала. В самом начале забастовки электростанции потребляли 167 миллионов тонн угля в неделю, однако запасы на складах, благодаря определенному количеству поставок, сокращались медленнее. ЦЭУ определил, что запасов хватит на шесть месяцев, но эта оценка подразумевала постепенное увеличение использования угля до максимального, то есть работу нефтетопливных станций на полную мощность, чего пока не произошло. Нам пришлось поразмыслить над тем, когда начать запуск дополнительных мощностей – ведь такой шаг будет расценен лидерами НСШ как провокационный. Тем не менее я решила, что 26 марта нужно брать быка за рога.

Уровень запасов угля на промышленных складах, конечно, был ниже, чем на электростанциях, например, на особенно уязвимых, но не менее важных, предприятиях по производству бетона. Неотложные проблемы существовали и в КБС. Их комплексным сталелитейным заводам в Рэдкаре и Сканторпе без поставок угля и кокса в следующие две недели грозило закрытие. В Порт-Тальботе, Равенскрэйге и Ллаверне запасов было на период от трех до пяти недель. Неудивительно, что в КБС были чрезвычайно озабочены положением дел.

Вот в таком состоянии неопределенности мы находились, когда закончился первый месяц забастовки.

Положение оставалось безвыходным и в апреле. Несмотря на продолжающееся активное пикетирование, шахтеры постепенно возвращались к работе, особенно в Ланкашире. Лидеры профсоюзов железнодорожников и моряков обещали поддержать шахтеров, и таких заявлений за время забастовки было много, но ее участники не проявляли особого энтузиазма. Начались первые судебные процессы над НСШ: два перевозчика кокса подали в суд на пикетирование сторонниками южно-уэльского НСШ сталелитейного завода в Порт-Тальботе.

В мае, впервые с самого начала забастовки, стали происходить краткие встречи лидеров НСУП и НСШ. Переговоры состоялись в среду, 23 мая; я получила полный отчет на следующий день. Мистер Скаргил не допускал, чтобы от имени НСШ выступал кто-то, кроме него самого. НСУП провел две доклада: первый был посвящен рыночным перспективам угольной промышленности, а второй – состоянию шахт. Некоторым из них из-за забастовки угрожала опасность стать непригодными для работы. По окончании обоих докладов представители НСШ воздержались от комментариев и не задавали вопросов. Затем мистер Скаргил выступил с подготовленным заявлением. Он настаивал, что закрытие шахт по любой другой причине, кроме полностью исчерпанных запасов, не подлежит обсуждению и что уж наверняка шахты не должны закрываться по экономическим причинам. Иэн Макгрэгор коротко заметил, что не видит смысла продолжать собрание в таком русле, но предложил продолжить переговоры между двумя главными членами НСУП и двумя важными представителями НСШ. Мистер Скаргил снова подчеркнул, что отказ от планов закрытия шахт является для него необходимым условием для продолжения переговоров. На этом собрание было окончено. Но в тот момент НСШ пошел на хитрость, попросив разрешения остаться в комнате, где только что проходило собрание, чтобы что-то обсудить между собой. Иэн Макгрэгор посчитал, что это безобидная просьба, и с готовностью согласился. Представители НСУП покинули комнату. Однако позже нам стало известно: НСШ удалось убедить прессу, что НСУП ушли с собрания в знак протеста. Многие приняли это как нежелание Иэна Макгрэгора идти на переговоры. Этот случай стал наглядным примером того, как опасно иметь дело с людьми, подобными мистеру Скаргилу.

Шла неделя за неделей, а забастовка все не прекращалась. Было очевидно, что многие шахтеры растеряли свой энтузиазм и уже ставят под сомнение прогнозы мистера Скаргила об ограниченных сроках выживания электростанций. Руководство НСШ, чтобы привлечь к пикетированию представителей других профессий, увеличивало пособия, выплачиваемые пикетчикам, в то время как забастовщикам, не участвующим в пикетах, ничего не платили. Повсюду нарастал террор. Наверное, самые ужасные акты насилия происходили возле Оргривского коксового предприятия, когда были сделаны попытки воспрепятствовать конвойной команде добраться до Сканторпского сталелитейного завода. Во вторник 29 мая более 5 000 пикетчиков вступили в силовые схватки с полицией. На полицейских посыпалось то, что было под рукой, в ход даже пошли кирпичи и дротики, было ранено шестьдесят девять человек. Слава богу, на них были защитные костюмы, используемые при подавлении волнений, – так думала я, когда, как и многие миллионы людей, видела эти ужасные сцены по телевизору.

В течение следующих трех недель произошли и другие вооруженные столкновения в Оргриве, но пикетам так и не удалось остановить дорожный конвой. Бои в Оргриве очень помогли направить общественное мнение против бастующих шахтеров.

Как раз в это время до нас впервые дошла достоверная информация о случаях крупномасштабного шантажа в шахтерских поселениях. Мишенью были не только сами работающие шахтеры, но и их жены и дети. Явная злоба, которой сопровождались эти действия, полностью нейтрализует полные романтики разговоры о духе, якобы царящем в шахтерских общинах. Сама природа шантажа такова, что полиции бывает невероятно сложно бороться с ним, хотя со временем группы в военной форме и в штатском нанимались специально для такой борьбы.

Так как террор не прекращался и проблемы, особенно острые в Корпорации «Бритиш Стил», усложнялись, в правительственной группе часто обсуждалось, стоит ли поощрять использование гражданского законодательства против НСШ и других профсоюзов, участвующих во вторичных действиях. Если гражданское право не используется против профсоюзов и их фондов, на криминальное право и на полицейских, которые его олицетворяют, ложится двойная нагрузка. Также было известно, что если с успехом применить правовые действия против профсоюзных фондов, то можно таким образом ограничить их способность финансировать массовые пикеты и участвовать в других незаконных действиях. Люди открыто говорили, что наши профсоюзные реформы дискредитировались неспособностью соответствующих национализированных отраслей прибегать к законодательным мерам. Мне и моим советникам эта точка зрения была интуитивно близка.

Однако Питер Уокер убедил нас, что применение гражданского права может лишить нас поддержки, которую до этого нам оказывали работающие шахтеры или умеренные члены профсоюзов. Председатели КБС, НСУП, «Бритиш Рэйл» и ЦЭУ в конце июня собрались и решили, что подавать запрос на судебный запрет было не ко времени. И полиция не особо верила, что гражданские меры облегчат им работу на линиях пикетов. Конечно, это не мешало другим – будь они бизнесмены или работающие шахтеры – применять новые законы. Но факт остается фактом: за весь период разногласий пикетчики и их вожаки попирали уголовные законы страны, существовавшие задолго до «законов Тэтчер».

В понедельник 9 июля, совершенно неожиданно, Союз транспортных и неквалифицированных рабочих (СТНР) по причине якобы нарушенных правил Национального трудового кодекса портов (НТКП) призвал к общей забастовке работников портов. НТКП был создан правительством Эттли с целью устранить в портах поденный труд. По уставу он действовал в большинстве британских портов, разрешая принимать на работу только членов профсоюза и давая профсоюзам необычайно сильную власть. Поводом для забастовки стало использования КБС контрактного труда для автодорожных перевозок железной руды из портовых складов в Иммингэме на металлургический завод в Сканторпе. На самом деле в КБС понимали, что ни кодекс, ни местные соглашения нарушены не были. По нелепому положению кодекса так называемая теневая рабочая сила, состоящая из официальных работников порта, должна была наблюдать за работой тех, кто трудился по контракту. Отвечать этим требованиям было «обычным делом». Мы надеялись, что Национальный трудовой совет портов, куда входили представители профсоюзов, примет срочное постановление по этому вопросу. Но среди руководства СТНР были страстные сторонники мистера Скаргила, которые открыто приветствовали возможность начать забастовку.

Мы уже глубоко изучили последствия всеобщей портовой забастовки в 1982 году. Можно было с большой вероятностью предположить, что забастовка, которая всерьез затронет только порты, являвшиеся частью НТКП, не будет иметь сильного влияния на исход угольной забастовки. Мы не импортировали уголь, необходимый для работы электростанций, так как боялись рисковать поддержкой работающих шахтеров. Но забастовка в портах имела бы серьезные последствия для КБС, так как препятствовала бы импорту угля и железной руды. Несомненно, было похоже, что основным мотивом для забастовки было желание левого крыла руководителей СТНР помочь шахтерам, усиливая свое влияние на основных сталелитейных предприятиях. Общий эффект в сфере торговли был бы очень значительным, в особенности в отношении импорта продуктов питания, несмотря на то что около трети грузов меньшего размера перевозилось ролкерами (известными под названием РОРО – суднами для транспортировки грузов на колесной базе), многие из которых сопровождались водителем и проходили через неучаствующие в программе порты (например, такие как Довер и Феликстоу).

Нашим регулярно устраившимся собраниям министерской группы по углю теперь приходилось иметь дело не с одной, а с двумя забастовками. На следующий день после начала портовой забастовки я обратилась к группе, сказав, что нам жизненно необходимо мобилизовать все усилия и сформировать свое мнение в течение сорока восьми часов. Мы должны призвать портовых работодателей к тому, чтобы решительно подходить к делу и использовать все возможные средства для усиления противостояния забастовке среди рабочих в тех отраслях, которые вероятнее всего пострадают от нее, и обязательно среди всего народа. Нужно ясно показать, что предпосылки к забастовке были надуманными и что те, кто участвует в акциях, уже наслаждаются особыми привилегиями. Нам нужно особо подчеркнуть, что по оценкам 4 000 из 13 000 докеров, зарегистрированных в НТКП, составляли излишек рабочей силы в отрасли. Конечно, было бы не вовремя отменить НТКП во время угольной забастовки, но именно в то время нам нужно было стремиться разрешить конфликт, не зарекаясь о будущих изменениях.

В действительности портовая забастовка принесла гораздо меньше проблем, чем ожидалось. Какими бы ни были мнения ее лидеров, простые докеры не были готовы поддерживать акции, угрожающие их рабочим местам: даже те, кто работал в портах НТКП, не проявляли большого энтузиазма, боясь, что забастовка ускорит конец самой программы. Но решающую роль сыграли водители грузовиков, у которых была еще бльшая заинтересованность доставлять товары по назначению и которые не боялись преследований и угроз. К 20 июля у СТНР уже не было другого выбора, кроме как отозвать абастовку. Она продолжалась всего десять дней.

После безрезультатного собрания НСУП и НСШ, состоявшегося 23 мая, переговоры возобновились в начале июля. Мы надеялись, что они быстро закончатся, но они все тянулись, и все указывало на то, что НСУП постепенно уступает свои позиции. Первую проблему создавало то, что каждый новый раунд переговоров естественным образом препятствовал возвращению к работе: немногим хотелось рискнуть и вернуться на работу, на случай если вдруг в результате переговоров будет принято противоположное решение. Еще более серьезная проблема заключалась в реальной опасности увиливания от вопроса о закрытии нерентабельных шахт: разрабатывалась формула, по которой ни одна шахта, еще способная к «благоприятному развитию», не должна закрыться. Мы были очень встревожены, что переговоры не принесут результата.

Но 18 июля переговоры были приостановлены. Признаюсь, я почувствовала огромное облегчение.

Во вторник 31 июля я выступала в дебатах в Палате общин в связи с вотумом о неполном соответствии должности, пункт о котором лейбористская партия опрометчиво включила в повестку дня. Обсуждение захватило гораздо более широкие темы, чем забастовка шахтеров. Но сама забастовка не выходила ни у кого из головы, и, неизбежно, именно ее обсуждение привлекало всеобщее внимание. Я говорила без обиняков:

«Лейбористская партия поддерживает всякую забастовку, независимо ни от ее причин, ни от нанесенного ею ущерба. Но в первую очередь, если лейбористская партия оказывает поддержку бастующим шахтерам, а не работающим шахтерам, это полностью лишает ее доверия как представителя настоящих интересов рабочего класса страны».

Затем я высказалась о Ниле Кинноке:

«Лидер оппозиции не выступал по вопросу о выборах до тех пор, пока НСШ не изменил правила, сократив процент решающего большинства. После этого он сообщил палате, что проведение выборов НСШ теперь было более вероятным и что выборы не за горами. В последний раз о выборах мы услышали от него 12 апреля. Однако 14 июля он, присутствуя на митинге НСШ, сказал:»У нас нет другой альтернативы, кроме как сражаться. Все другие пути перекрыты». А как же выборы?»

Ответа мы так и не получили.

Нил Киннок сменил Майкла Фута, став лидером лейбористской партии в октябре 1983 года. Как и Майкл Фут, Нил Киннок был одаренным оратором. Но в отличие от мистера Фута он не был хорошим парламентарием. Его выступления в палате общин страдали многословием, неспособностью ухватить факты и технические аргументы и, главное, нехваткой ясности мысли. Мистер Киннок был в полной мере продуктом современной лейбористской партии – представителем левого крыла, близким к тред-юнионам, опытным в управлении партией и в политическом манипулировании, в целом убежденным, что прошлые поражения лейбористов произошли из-за того, как партия представляла себя, а не из-за политики, которую она проводила. Он относился к словам как к средству для утаивания не только своих социалистических взглядов, но и взглядов лейбористской партии, а не как к средству для обращения других в свои убеждения. Поэтому он усиленно обличал троцкистов и других возмутителей спокойствия из левого крыла, но не их жестокую тактику или экстремальные революционные задачи, а то, что они позорили амбиции его самого и других лейбористов. Мистер Киннок участвовал в казавшемся мне фундаментально постыдным предприятии, притворяясь, что и он сам, и его партия – совсем не то, чем они являются на самом деле. Палата общин и комитет по выборам все-таки узнали правду. Как лидер оппозиции он потерял почву под ногами. Как премьер-министр он бы пошел ко дну.

Когда наступил август, у нас были основания надеяться, что самое худшее уже позади. Хотя возвращение шахтеров к работе шло медленно – за весь июль около 500 рабочих, – ничто не указывало на ослабевание решительности на работающих шахтах. Наконец во вторник 7 августа двое йоркширских шахтеров подали иск в Верховный суд. Иск был против йоркширского НСШ, который обвиняли в том, что забастовка была начата без голосования. Это дело, оказавшееся крайне важным, в конце концов привело к конфискации имущества НСШ.

Одним из проявлений краха воинствующих активистов было усиление террора, направленного против работающих шахтеров и их семей.

Нам также могла угрожать еще одна портовая забастовка. Ситуация в Хантерстоне, глубоководном порту в Шотландии, через который снабжался завод Равенскрэйг, относящийся к КБС, накалилась. Значительный по размеру груз угля, необходимого для работы коксовых печей Равенскрэйга, находился на борту балкера Остия, в то время пришвартованного в Бэлфаст-Лаф. КБС сообщила, что, если его не разгрузить в определенные сроки, им придется сокращать работу на Равенскрэйг. Доменные печи нельзя полностью остановить, не причинив им необратимый урон, и можно было с большой долей вероятности считать, что целый завод придется закрыть навсегда, если доставка угля прекратится. Как и в случае с предыдущей портовой забастовкой, причиной была все та же нелепая практика ограничений. В Хантерстоне обычный порядок обращения с грузом, направляющимся в КБС, состоял из работ на борту судна, выполнявшихся докерами СТНР, и работ, ложившихся на плечи членов профсоюза черной металлургии. Но 90 процентов карго можно было разгрузить без предварительной подготовки. КБС хотела поручить разгрузку угля своим работникам, но СТНР мог бы тогда сказать, что эта акция противоречит Национальному трудовому кодексу портов, и этим спровоцировать новый конфликт в доках. КБС тогда сообщила, что они готовы подать в суд, если карго не будет разгружен.

Вопрос был очень щекотливый. Национальный портовый трудовой совет, от которого ожидалось принятие решения, сначала не спешил, а позже вообще уклонился от вопроса. 17 августа КБС начала замедлять работу на Равенскрэйг; если уголь не появится к 23–24 августа, домны к 28–29 августа нужно будет поставить на «резервный» режим работы – это означало, что они будут продолжать работать на минимуме, ничего не производя. За этим, в случае если не возобновятся поставки угля, должно было последовать полное закрытие.

Когда откладывать с решением больше было нельзя, КБС утром 23 августа поставил своих работников на разгрузку Остии. Докеры СТНР сразу же ушли с рабочих мест, и профсоюз объявил вторую общую забастовку портов.

Однако в Шотландии общественное мнение было резко направлено против всего того, что могло угрожать будущему Равенскрэйга. Поэтому у нас были сомнения, смогут ли тред-юнионы удержать в состоянии забастовки всю Шотландию, не говоря уже о целой Великобритании. И мы были правы. Хотя поначалу забастовка и получила значительную поддержку зарегистрированных докеров, большинство портов было по-прежнему открыто. Наконец 17 сентября СТНР прекратил забастовку.

Наиболее серьезным в развитии событий был выход 15 августа циркуляра от НСУП к членам Национальной ассоциации бригадиров, депутатов и взрывников шахт (НАБДВШ). По закону добыча угля могла вестись только в присутствии специально обученных работников, подавляющее большинство которых были членами НАБДВШ. В апреле члены НАБДВШ проголосовали в пользу забастовки, но разница голосов была меньше, чем необходимые по профсоюзным правилам две трети. До середины августа НСУП все время менял свою политику по отношению к НАБДВШ: в некоторых районах членам разрешалось не приходить на бастующие шахты, так как там не велась работа, в других от них требовали проходить через линии пикетов. Циркуляр НСУП теперь обобщал последнее направление, пригрозив, что будут удерживать из зарплаты тех членов НАБДВШ, которые отказываются подчиняться.

Директива НСУП играла на руку тем лидерам НАБДВШ, которые сильно симпатизировали НСШ. Было легко понять, почему НСУП действовал таким образом. Но они в то же время совершали грубейшую ошибку, впоследствии усугубленную их неспособностью чувствовать изменение настроений среди НАБДВШ в пользу забастовки, и это чуть не закончилось катастрофой.

Ожидалось, что сентябрь и октябрь будут трудным временем. Шахтеры будут задумываться о зиме, когда спрос на электроэнергию достигнет высшей точки, что, вероятно, приведет к прекращению подачи электричества. На конференции Конгресса тред-юнионов в начале сентября большинство профсоюзов при сильной оппозиции со стороны работников энергоснабжения дали слово оказывать поддержку шахтерам, хотя в большинстве случаев совсем не собирались этого делать. Когда прямодушный лидер электриков Эрик Хаммонд выступил с яркой речью и указал на это, его приняли очень горячо. Нил Киннок тоже выступил на конференции, подойдя вплотную к прямому осуждению насилия на линиях пикетов, но не предпринимая никаких действий, чтобы исключить из своей партии сторонников этого насилия. Тем временем мистер Скаргил подтвердил свои взгляды на то, что нерентабельных шахт не бывает, бывают только шахты, которым не хватает денежных вложений.

Переговоры между НСУП и НСШ возобновились 9 сентября. Я всегда волновалась, что Иэн Макгрэгор и команда НСУП невольно откажутся от основных принципов, стоящих в основе забастовочной борьбы. Он был деловым человеком, а не политиком, и рассуждал такими категориями, как справедливость и достижение соглашения. Я подозревала, что цель мистера Макгрэгора заключается в том, чтобы сначала вернуть шахтеров к работе, а потом перестроить отрасль по своему желанию, невзирая на условия достигнутых соглашений. Остальные, основываясь на долгом опыте, понимали, что Артур Скаргил и его соратники остановятся на полумерах и мы окажемся у разбитого корыта. Нам было крайне важно доказать и продемонстрировать народу всю неверность взглядов НСШ о том, что нерентабельные шахты закрывать не надо – только таким образом нам удалось бы дискредитировать политические цели забастовок раз и навсегда.

В сентябре я также лично встретилась с членами кампании «Жены шахтеров за возврат к работе», чьи представители пришли на Даунинг-стрит, 10. Меня растрогало мужество этих женщин, чьи семьи были объектом оскорблений и издевательств. Они рассказали, что большинсто шахтеров все еще до конца не понимает суть предложения НСУП касательно зарплаты и их планов по инвестициям и что еще многое предстоит сделать, чтобы лучше разъяснить бастующим точку зрения НСУП, так как многие из них полагались на информацию из НСШ. Они подтвердили, что пока НСУП и НСШ выступали в роли переговаривающихся сторон, убедить мужчин вернуться на работу было крайне сложно. Они объяснили мне, как маленькие магазины возле угольных бассейнов были вынуждены отпускать продукты и товары бастующим горнякам и не обслуживать работающих шахтеров. Но самое поразительное в их рассказе было, наверное, то, что местные руководители НСУП в некоторых районах не стремились поощрять возврат к работе и что в одном районе они даже отговаривали шахтеров от этого, активно сотрудничая с НСШ.

Безусловно, самым важным для этих женщин было, чтобы НСУП делал все возможное для защиты шахтеров – сторонников возврата к работе, при необходимости переводил их в шахты, где меньше воинствующих активистов, и предоставлял им приоритет при рассмотрении заявлений на увольнение с получением выходного пособия. Я сказала, что мы их не подведем, и думаю, сдержала слово. Вся страна была у них в долгу.

Одна из женщин, миссис Макгиббон из Кента, жена работающего шахтера, выступила на съезде партии консерваторов, описывая мучительные события, пережитые ею самой и ее семьей. Даже ее маленьким детям не поздоровилось: им сказали, что родителей собираются убить. Вскоре после этого выступления в «Морнинг Стар» напечатали ее адрес. Неделю спустя на их дом было совершено нападение.

11 сентября был сформирован Национальный комитет работающих шахтеров. Это было важным событием в истории всего движения. В то же время на нас надвигалась угроза от НАБДВШ. Голосование по забастовке должно было состояться 28 сентября. Сначала НСУП сохранял оптимизм по поводу результатов предстоящего голосования, но дни проходили, оценки угрожающе вселяли все меньше надежды, и было ясно, что забастовка, организованная НАБДВШ, еще больше осложнит возврат к работе шахтеров в местах с большим числом активистов. Люди НАБДВШ были не единственными работниками НСУП, обладающими необходимой квалификацией по технике безопасности. Многие члены Британской ассоциации управляющих шахт (BACM) тоже имели нужные навыки, но убедить их спуститься в шахту и выполнять эту работу перед лицом враждебного НАБДВШ было бы трудно. И хотя были члены НСШ, сдавшие необходимые экзамены, они могли только частично выступить в качестве замены.

Во вторник 25 сентября Питер Уокер объявил группе министров по вопросам угля, что теперь, вероятно, НАБДВШ проголосует за забастовку. Он был прав: когда в пятницу объявили результат, мы обнаружили, что 82,5 процента были «за».

Это была плохая новость. Некоторые в Уайтхолле боялись, что колеса теперь завертятся в пользу мистера Скаргила. Приближалась осень, и у активистов могло открыться второе дыхание.

НСУП и НАБДВШ провели переговоры в понедельник 1 октября. Было достигнуто соглашение по зарплате и по инструкциям в отношении пересечения линий пикетов. На следующий день проходили обсуждения процедуры закрытия шахт и возможности какой-либо формы арбитража в случаях, когда соглашение не достигнуто. Это оставалось самым трудным вопросом. Невзирая на доскональное обсуждение, НСУП не мог предоставить право на последнее решение о закрытии шахт третьему лицу. Этот всеми понятый пункт не стал ясным, как белый день, а, наоборот, был полон нюансов.

Все это время мы сталкивались с враждебными комментариями и давлением со стороны. Съезд лейбористской партии искренне поддержал НСШ и осудил полицию. Хуже всего было, наверное, слушать речь Нила Киннока, в которой он под давлением левого крыла и профсоюзов отошел от жесткой линии, проводимой им на конгрессе тред-юнионов. Он укрылся за общим осуждением террора, не делая различия между использованием насилия с целью нарушения закона и использованием силы для защиты от него.

Ближе к концу октября ситуация снова резко изменилась. Три события в течение одной недели принесли большие надежды нам, но, должно быть, были для мистера Скаргила как удары обухом по голове. Во-первых, во вторник 24 октября руководители НАБДВШ согласились в конце концов не начинать забастовку. В точности неизвестно, что произошло. Вполне возможно, что умеренные среди руководителей убедили сторонников жесткой линии, что члены ассоциации просто не согласятся быть марионетками в руках мистера Скаргила.

Во-вторых, именно в это время гражданское право наконец «показало зубы». Я уже упоминала процесс против НСШ, начатый двумя йоркширскими шахтерами: решение верховного суда было в пользу двух шахтеров и гласило, что забастовка в Йоркшире не имела статуса «официальной». НСШ не обратил внимания на это решение, и в результате изумленному мистеру Скаргилу прямо в зале съезда лейбористской партии было предъявлено предписание. 10 октября и его самого, и профсоюз обвинили в оскорблении суда с выплатой штрафов соответственно в 1 000 и 200 000 фунтов стерлингов. Штраф мистера Скаргила был выплачен анонимно, а НСШ отказался от уплаты штрафа, после чего верховный суд постановил конфисковать их имущество. Вскоре стало очевидно, что НСШ подготовился к этим событиям, но теперь финансовое давление на профсоюз усилилось, а его организаторские способности были сильно затруднены.

Наконец, в воскресенье 28 октября – всего через три дня после постановления о конфискации имущества НСШ – из газеты «Сандэй Таймс» стало известно, что официальное лицо из НСШ посетило Ливию и лично обратилось с полковнику Каддафи за поддержкой. Это была поразительная новость, и даже соратники мистера Скаргила растерялись. В начале октября мистер Скаргил, путешествующий под именем мистер Смит, вместе с коллегой, мистером Роджером Уиндзором, съездил в Париж, чтобы встретиться с представителями французского коммунистического профсоюза (CGT). На встрече также присутствовал ливиец, которого мистер Скаргил позже представил как члена ливийских профсоюзов – судя по всему, редкую птицу, – ведь полковник Каддафи, придя к власти в 1969 году, ликвидировал все профсоюзы. Было более вероятно, что полковник Каддафи пожертвовал деньги на НСШ, хотя было неизвестно, в каком количестве. Некоторые называли сумму в 150 000 фунтов стерлингов. Визит мистера Уиндзора в Ливию был завершением парижской встречи.

Другая сумма была определенно получена из еще более неожиданного источника – несуществующих «профсоюзов» контролируемого Советским Союзом Афганистана. А в сентябре стали появляться сообщения о том, что НСШ получает помощь от советских шахтеров – эти люди смотрели бы с завистью на свободу, доходы и условия труда своих британских коллег. Было совершенно ясно, что эти инициативы поддерживались советским правительством. Просто у советских шахтеров даже не было доступа к конвертируемой валюте. Мы, не скрывая, выразили свое недовольство советскому послу, и я поставила вопрос перед самим мистером Горбачевым, когда он впервые посетил Британию в декабре, на что он сказал, что ничего об этом не знает.[49]

Все это повредило и задачам НСШ, и другим тред-юнионистам. Британцы искренне сострадают тем, кто болеет за свою работу, но совсем не сопереживают ищущим помощи у иностранных властей, таким образом угрожая свободе своей страны.

В ноябре НСУП объявил, что шахтеры, вернувшиеся на работу к понедельнику 19 ноября, получат к Рождеству значительную надбавку к зарплате. НСУП по почте разослал письма, привлекающие внимание бастующих шахтеров к этому предложению. В сочетании с растущим разочарованием в идеях мистера Скаргила это возымело немедленный эффект. В первую же неделю после предложения 2 203 шахтера вернулись к работе, что было в шесть раз больше, чем в предыдущую неделю. Нашей стратегией было дать этой тенденции развиваться, но не стараться открыто принимать заслуги на свой счет, так как это могло возыметь обратный эффект.

Возврат шахтеров к работе продолжался. Но продолжался и террор. Полиции было намного труднее контролировать проявления насилия и шантажа, которые происходили вдалеке от шахт. Такие нарушения требовали меньше участников, и именно эту тактику выбрали активисты-шахтеры. Один случай, который особенно поразил меня, произошел в пятницу 23 ноября, когда на Майкла Флетчера, работающего шахтера из Понтефракта в Йоркшире, в его же доме совершили нападение члены группы шахтеров, избив его. В связи с этим преступлением было арестовано не менее девятнадцати человек. А неделей позже случилось одно из самых ужасных событий забастовки: бетонная балка длиной в три фута была сброшена с автомобильного моста на такси, везущее южно-уэльского шахтера на работу. Водитель, Дэвид Уилки, погиб. Я задавалась вопросом, существует ли предел той жестокости, на которую были способны эти люди.

К концу года нашей основной целью было способствовать дальнейшему возращению к работе, для обеспечения максимального количества работающих к 7 января, первому рабочему понедельнику в новом году. Хотя срок премии НСУП уже закончился, для шахтеров все еще существовала сильная финансовая заинтересованность в ближайшем будущем возобновить работу. Ведь если они вернутся на работу до 31 марта, то есть до окончания финансового года, им или вообще не придется платить подоходный налог, или нужно будет заплатить очень немного. С точки зрения стратегии огромной удачей было бы вернуть на работу более 50 процентов членов НСШ: если бы нам такое удалось, это было бы равноценно – и в реальном, и в показательном смысле – полученному на общих выборах большинсту голосов за прекращение забастовки. Для такого результата потребовалось бы вернуть на рабочие места еще 15 000 человек, и НСУП для достижения этой цели с головой окунулся в новую кампанию, включающую рассылку писем и рекламу в средствах массовой информации.

Было также очень важно, чтобы и шахтерам, и всему народу сообщили, что перебоев в подаче электроэнергии той зимой не будет в противоположность отчаянным и невероятным прогнозам мистера Скаргила. Мы не спешили это обнародовать, пока не имели полной уверенности, и наконец 29 декабря Питеру Уокеру удалось выступить с заявлением, где говорилось, что председатель ЦЭУ заверил его том, что достигнутый уровень производства угля обеспечит бесперебойную подачу электроэнергии в течение всего 1985 года.

К середине января уже почти 75 000 членов НСШ больше не бастовали, и поток возвращающихся на рабочие места составлял примерно 2500 человек в неделю.

Только одно наверняка бы замедлило наш прогресс – дальнейшие переговоры, и так оно и случилось. Когда пришло известие о «переговорах о переговорах», организованных между НСУП и НСШ в понедельник 21 января, скорость возрата сразу уменьшилась более чем наполовину по сравнению с предыдущей неделей.

Тем временем всеобщее внимание все больше концентрировалось на попытках конфискаторов отследить и вернуть переправленные за границу фонды НСШ. В начале декабря новые правовые действия работающих шахтеров привели к снятию попечителей НСШ с должности и назначению официального получателя. Эти вопросы, конечно, были бльшей частью в компетенции суда. Однако даже при полном арсенале законов было так сложно отследить денежные средства, что конфискаторы порой были даже не в состоянии вернуть потраченные на это деньги. Поэтому Майкл Хэйверс во вторник 11 декабря сообщил палате общин, что правительство возместит все убытки по ведению этого дела. Мы также предпринимали попытки обеспечить максимальное сотрудничество со стороны зарубежных правительств – Ирландии и Люксембурга, – в чью юрисдикцию НСШ переправил свои деньги. К концу января около 5 миллионов фунтов стерлингов было возвращено.

Лидеры конгресса тред-юнионов всеми силами стремились избавить активистов от позора поражения. Но мистер Скаргил не намеревался уступать: он уже публично заявил, что предпочел бы возврат к работе без соглашения с предложениями НСУП. Со своей стороны НСУП довел до сведения конгресса тред-юнионов, что для переговоров по требованиям НСШ нет никаких оснований. Я осознавала, что, хотя их мотивы были явно неоднородными, лидеры конгресса, и в особенности генеральный секретарь, действовали честно. Они, должно быть, к тому времени поняли, что иметь дело с мистером Скаргилом опасно. Следовательно, когда делегация конгресса тред-юнионов попросила о встрече со мной, я согласилась.

Я встретилась с Норманом Уиллисом и другими профсоюзными лидерами на Даунинг-стрит, 10, утром во вторник 19 февраля. Уилли Уайтлоу, Питер Уокер и Том Кинг представляли правительство вместе со мной. Встреча проходила в дружественной обстановке. Норман Уиллис сделал все, что мог, для того, чтобы изложить позицию НСШ, представив ее в лучшем свете. Я тоже хотела бы разобраться с забастовкой как можно скорее. Но для этого требовалось полное устранение разногласий по основным вопросам. Ничьи интересы не были бы удовлетворены, окончись забастовка неясным результатом: споры об интерпретации и обвинения в нечестности могли бы служить основой для дальнейших разногласий. Я заверила всех, что соглашение НАБДВШ будет полностью соблюдаться и что я не видела препятствий для его выполнения. Эффективное разрешение конфликта требовало четкого понимания процедур по закрытию, признания права НСУП руководить и принимать итоговые решения, а также признание, что совет при обсуждении этих решений будет принимать во внимание экономическое положение шахт.

Теперь и шахтерам, и народу стало очевидно, что конгресс тред-юнионов не хотел и не мог остановить развитие событий. Очень многие шахтеры возвращались на работу, и скорость возврата возрастала. В среду 27 февраля мы достигли магического числа: больше половины членов НСШ больше не бастовали. В воскресенье 3 марта конференция делегатов НСШ проголосовала за возвращение к работе, вопреки призыву мистера Скаргила, и в течение следующих нескольких дней даже самые воинствующие районы вышли на работу. В то воскресенье у Даунинг-стрит, 10, я дала интервью репортерам. Меня спросили, есть ли победитель и кто он. Я ответила:

«Если кто-то и выиграл, так это шахтеры, не покинувшие рабочих мест, работники энергетических предприятий, продолжавшие трудиться, водители грузовиков, оставшиеся за рулем, железнодорожники, выходившие на работу, и начальники, не ушедшие с рабочих мест. Другими словами, все те, кто не сошел с дистанции, те, кто, несмотря на забастовку, на самомделе в прошлом году добивались рекордной производительности. Это весь рабочий народ Британии, который поддерживает свою страну».

Итак, забастовка окончилась. Она продолжалась почти целый год. Даже тогда мы были не совсем уверены, что активисты не найдут новый повод, чтобы призвать к забастовке следующей зимой. Поэтому мы предприняли шаги, чтобы пополнить угольные и нефтяные запасы, и продолжали с большим вниманием наблюдать за событиями в угольной промышленности. Я была особенно озабочена опасностью, которой подвергались работающие шахтеры и их семьи теперь, когда центр внимания переместился от шахтерских поселений в другие места. В мае я встретилась с Иэном Макгрэгором и подчеркнула, как важно, чтобы эти люди получили должное внимание и поддержку.

Забастовка, безусловно, показала, что британская угольная промышленность не застрахована от экономических явлений, происходящих повсюду, и в государственном, и в частном секторе. Несмотря на огромные инвестиции, британский уголь не смог удержаться на мировом рынке, и в результате британская угольная промышленность теперь сократилась в размерах в значительно бльшей степени, чем любой из нас мог предвидеть заранее.

Но все же угольная забастовка затрагивала гораздо больше вопросов, чем просто нерентабельность шахт. Это была политическая забастовка. И поэтому ее исход имел значение, выходящее за пределы экономической сферы. С 1972 по 1985 год считалось прописной истиной, что Британией можно управлять только с согласия профсоюзов. Даже когда мы проводили реформы профсоюзных законов и преодолевали более мелкие конфликты (например, стачки сталелитейщиков), многие левые, и не только они, продолжали верить, что последнее слово остается за шахтерами и однажды они произнесут его. Теперь этот день пришел, и мы его пережили. Наша решимость противостоять забастовке вдохновил обычных членов профсоюза бросить вызов активистам. С прекращением забастовки было точно установлено, что фашистам-левым не под силу сделать Британию неуправляемой. Марксисты хотели пренебречь всеобщим законом, чтобы пренебречь законами экономики. Они провалились, показав таким образом, как на самом деле сильна взаимосвязь между свободной экономикой и свободным общестом. Эту истину надо запомнить.

Глава 26

Тени бандитов

Как всегда, к концу недели нашей партийной конференции 1984 года в Брайтоне меня охватила паника по поводу моей предстоящей речи. Хорошую речь для конференции нельзя написать заранее: нужно побывать на самой конференции и почувствовать ее дух, тогда можно в речи взять верный тон. Я провела как можно больше времени, работая над речью со своими помощниками в четверг после обеда и вечером, затем ненадолго отлучилась, чтобы попасть на бал агентов Консервативной партии, и сразу после 11 часов вернулась в свои апартаменты в «Гранд Отеле».

К 2.40 утра речь, по крайней мере с моей точки зрения, была закончена. Хотя те, кто помогает мне писать речи, пошли спать, остальные сотрудники, кому повезло меньше, вносили в текст правку, которая (я была вполне уверена) будет последней, и готовили кассету с подсказками. Я же в это время углубилась в дела правительства.

В 2.54 утра комната сотряслась от громкого глухого удара. Несколько секунд стояла тишина, а потом раздался другой звук, не такой, как первый – обвалилась каменная кладка. Я сразу поняла, что это бомба, но пока еще не знала, что взрыв произошел в самом отеле. По всему ковру гостиной валялись стекла от разбитых окон. Я подумала, что бомба взорвалась в одном из автомобилей на улице. Только когда чуть позже Пенни, жена Джона Гаммера, спустилась с другого этажа, не переодевшись, прямо из постели, я поняла, что взрыв произошел над нами. Соседняя ванная комната пострадала больше всего, но, окажись я там во время взрыва, получила бы только небольшие порезы. Те, кто хотел меня убить, заложили бомбу не там, где надо.

Не считая разбитого стекла и звука пожарной сигнализации, которая включилась от взрыва, все остальное, что было удивительно и, как потом оказалось, обманчиво, не изменилось. Свет, к счастью, по-прежнему горел – этот важный момент впоследствии мучил меня, и в течение нескольких месяцев после этого случая, если мне приходилось ночевать в незнакомом месте, я брала с собой фонарик. Денис просунул голову в дверь спальни, увидел, что со мной все в порядке, и снова исчез, чтобы одеться. По непонятной для нас обоих причине он взял с собой запасные ботинки, которые позже надел американский посол Чарльз Прайс, потерявший свои в суматохе, спешно покидая отель. Пока Кроуфи собирал мои туалетные принадлежности, блузки и два костюма – один предназначался для следующего дня, – Робин Батлер заглянул, чтобы взять правительственные документы. Я прошла через коридор в комнату секретарей, чтобы убедиться, что с моими подчиненными все в порядке. Одна из девушек получила сильный удар электрическим током от фотокопирующего аппарата. Но в остальном все было нормально. Не меньше, чем о себе, они волновались о моей недопечатанной речи. «Все хорошо, – уверяли они меня. – Речь у нас».

К этому времени все больше и больше людей собиралось в комнате секретарей: Гаммеры, Хаусы, Дэвид Уолфсон, Майкл Элисон и другие, взъерошенные, взволнованные, но довольно спокойные. Пока мы переговаривались, мои оперативники обеспечивали, насколько могли, нашу безопасность на тот момент. Всегда есть страх, что заложено второе взрывное устройство, часовой механизм которого аккуратно запрограммирован так, чтобы настичь и убить тех, кто уцелел после первого взрыва. Кроме этого им нужно было найти открытый и безопасный выход из отеля.

В 3.10 утра группами мы начали уходить. Первый выход, к которому нас отправили, оказался непроходимым, и мы повернули обратно. Мы вернулись в офис и стали ждать. Позже нам сказали, что выходить безопасно, и мы стали спускаться по основной лестнице. Только по обломкам при входе в вестибюле я осознала серьезность разрушений. Я надеялась, что портье не был ранен. В воздухе висела густая цементная пыль: она попадала мне в рот и на одежду, пока я пробиралась между чьими-то вещами и сломанной мебелью к другому выходу отеля. Мне все еще не приходило в голову, что кто-то мог погибнуть.

Десять минут спустя Денис, Кроуфи и я были доставлены в участок Брайтона полицейской машиной. Нам предложили чай в кабинете главного полицейского. Появился Уилли Уайтлоу. Потом Хаус вместе со своей маленькой собачкой Баджет. Но мне было очень нужно поговорить с Леоном Бриттаном, министром внутренних дел, и Джоном Гаммером, секретарем партии. В тот момент никто из нас не знал, сможет ли продолжаться конференция. Я для себя определила, что если будет физически возможно, я произнесу свою речь. В конце концов было решено, что я проведу остаток ночи в полицейском колледже Льюес. Я переоделась из вечернего платья в темно-синий костюм и, вместе с Денисом и Кроуфи покидая полицейский участок, сделала короткое заяление для прессы.

Не знаю, случайно или нет, но в колледже никого не было. Мне была предоставлена небольшая гостиная с телевизором и комната с двумя кроватями, при которой была ванная. Денис и оперативники заняли помещение дальше по коридору. Со мной в комнате был Кроуфи. Мы сидели на кроватях и обсуждали случившееся. К тому времени я не сомневалась, что были пострадавшие. Но мы пока не слышали новостей.

Оставалось только молиться. Мы оба встали на колени и некоторое время тихо молились.

Я не взяла с собой спальных вещей, поэтому легла в верхней одежде и беспокойно проспала часа полтора. Меня разбудили звуки утренней телевизионной передачи в 6.30. Новости оказались намного хуже, чем я ожидала. Я увидела изображения Нормана Теббита, которого вытаскивали из-под обломков. Потом мы услышали, что Роберта Уэйкем и член парламента Энтони Берри погибли. Я знала, что в тот момент мне нельзя было давать волю эмоциям. В тот день я должна была быть в форме – и морально, и физически. Я старалась не смотреть на ужасные картины. Но я не могла оторвать глаз от экрана. Мне просто нобходимо было знать все детали случившегося, и каждая следующая деталь казалась хуже предыдущей.

Стоял прекрасный осенний день, и пока мы ехали в Брайтон, небо было ясным, а море – абсолютно спокойным. Передо мной возникло здание «Гранд Отеля», в котором обвалилась целая стена.

Затем мы вошли в сам «конференц-центр», где в 9.20 утра открылась конференция. Ровно в 9.30 мы вместе с представителями Национального Союза появились в президиуме. (Многим пришлось оставить одежду в отеле, но Элистар Макэлпайн устроил так, что местный универмаг «Маркс и Спенсер» открылся пораньше, и сейчас все были одеты прилично.) Зал был заполнен только наполовину, так как усиленная работниками безопасности проверка задерживала массы людей перед входом. Но овация была грандиозной. Чувство радости, что мы остались живы, омрачала трагедия, но мы во что бы то ни стало хотели показать террористам, что им не удастся сломить наш дух.

Совершенно случайно, но очень к месту первое обсуждение было по Северной Ирландии. Я осталась послушать, но вскоре ушла, чтобы поработать над речью, которую надо было полностью переделать. В течение всего времени, несмотря на попытки персонала сделать так, чтобы меня не отвлекали, мне все время приходили сообщения и забегали с короткими визитами коллеги и друзья. Я знала, что Джона Уэйкмена еще не извлекли из-под завалов и что несколько человек числились среди пропавших. Не прекращающийся поток цветов отсылался в больницу, где находились раненые.

Как и раньше, я произносила речь по напечатанному тексту, а не по кассете, довольно много импровизируя. Но я знала, что гораздо важнее, чем мои слова, был тот факт, что я, как премьер-министр, все еще могла выступать. В своей речи я не акцентировала то, что произошло. Но я постаралась суммировать чувства, которые мы все испытывали:

«Взрыв бомбы… был попыткой не только положить конец нашей конференции. Это было попыткой нанести ущерб демократически избранному правительству ее величества. Вот масштаб злодеяния, которое обрушилось на всех нас. И то, что мы собрались здесь, ошеломленные, но собранные и решительные, показывает, что не только данная атака не удалась, но и все остальные попытки уничтожить демократию будут неудачными».

После речи, не задерживаясь, я сразу поехала в Королевский госпиталь графства Сассекс, чтобы навестить раненых. Четверых уже не было в живых. Мюриэль Маклин лежала под капельницей: она позже умрет. Джон Уэйкмен был все еще без сознания, это будет продолжаться еще несколько дней. Ему в течение длительного периода времени каждый день делали операции, стараясь спасти его раздробленные ноги. Так случилось, что мы все были знакомы с главным консультантом Тони Траффордом, который был членом парламента от консерваторов. Я часами висела на телефоне, стараясь получить ценные советы от экспертов в области множественных травм. В конце концов оказалось, что в госпитале есть доктор из Сальвадора, являющийся специалистом в этой области. Врачам удалось спасти ноги Джона. Норман Теббит пришел в сознание, пока я находилась в госпитале, и нам удалось немного поговорить. Я поговорила и с Маргарет Теббит, которая лежала в отделении интенсивной терапии. Она сказала, что совсем не ощущает своего тела ниже шеи. Как бывшая медсестра, она хорошо знала, что это значит.

Я уехала из больницы, но не прекращала думать о мужестве и страданиях этих людей. Меня в тот день отвезли в Чекерс быстрее, чем обычно, в сопровождении полного эскорта мотоциклистов. Ночью в этом доме, что стал мне пристанищем, я думала о тех, кто не мог вернуться к себе домой.

События в Брайтоне потрясли весь мир. Но жители Северной Ирландии и работники безопасности день за днем встречаются с жестокой реальностью терроризма лицом к лицу. Нет прощения террору, царящему в ИРА. Если бы они причиняли, как часто неверно говорится, «бездумное» насилие, это было бы проще осознать, как проявление больной психики. Но терроризм не то же самое, хотя он часто и свойственен психопатам. Терроризм – это просчитанное применение насилия и угроз, направленное на достижение политических целей.

Террористы есть и в католических, и в протестантских общинах, и слишком многие готовы поддержать их или по крайней мере подчиниться их действиям. Действительно, чтобы противопоставить себя терроризму, человеку придется пойти на огромный личный риск. Поэтому невозможно полностью отделить политику безопасности, необходимую для предотвращения террористических проявлений и призвания виновников к закону, от более широкого политического подхода к давно существующей «северо-ирландской проблеме». Для некоторых людей эта связь предполагает уступки террористам, особенно путем ослабления союза Ольстера с Британией. Но не для меня. Моя политика по отношению к Северной Ирландии всегда была направлена в первую очередь на защиту демократии и закона.

ИРА является сердцевиной проблемы терроризма. Если победить ИРА, то не будет существовать и их соперников с протестантской стороны. Но победить их можно только при выполнении трех условий. Во-первых, с ними должны порвать националистические меньшинства, которые обеспечивают им покровительство и поддержку.

Для этого потребуется, чтобы представители меньшинства стали оказывать поддержку, или хотя бы подчиняться, конституции государства, в котором они живут. Во-вторых, ИРА нужно лишить международной поддержки, будь то от благонамеренных, но наивных американских ирландцев или от арабских революционых правительств, таких как режим полковника Каддафи. Для этого потребуется пристальное внимание к внешней политике, направленное на объяснение фактов тем, кто был дезинформирован, и изъятие оружия у злоумышленников. В-третьих, отношения между Британией и Республикой Ирландия придется развивать осторожно. Хотя организации ИРА оказывают значительную поддержку в таких районах, как западный Белфаст в Северной Ирландии, очень часто для обучения, получения денег и оружия, а также чтобы избежать поимки после совершенных в Соединенном Королевстве преступлений, они отправляются как раз на юг. Граница, длинная и трудная для патрулирования, приобретает решающее значение в плане безопасности. Многое зависит от желания и способности политических лидеров республики плодотворно сотрудничать с нашей разведкой, службой безопасности и судами.

Мои собственные пристрастия – глубоко юнионистские, и наша партия всегда, всю свою историю, была полностью предана защите Союза: ведь накануне Первой мировой войны консерваторы чуть не спровоцировали гражданские беспорядки, чтобы защитить его. Поэтому я никогда не понимала, почему ведущие юнионисты подозревали, похоже всерьез, что имея дело с югом, и особенно в вопросе англо-ирландского соглашения, я подумывала, не «сдать» ли их республике.

Но какому британскому политику дано полностью понять Северную Ирландию? В истории Ирландии – и Северной, и Южной – которую я, насколько возможно, пыталась изучить, реальность и мифы, от семнадцатого века до 1920-х годов, приобретают реальность и непосредственность недавней истории. Недоверие перерастает в ненависть и месть, вылезая на политическую поверхность. И те, кто имеет с этим дело, должны быть осмотрительны.