Автобиография Тэтчер Маргарет

Когда я была в оппозиции, я сомневалась в ценности показной публичной дипломатии. В какой-то тепени сомневаюсь и до сих пор. Моя политическая философия во внутренних делах государства основана на глубоком скептицизме по поводу способности политиков изменить основы экономики или общества: они способны только создать почву, на которой людские таланты и добродетели взращиваются, а не подавляются. Также и в международных отношениях: основополагающие реалии власти не преобразуются в результате встреч и взаимопонимания между главами правительств. Страна со слабой экономикой, нестабильной социальной базой или неэффективной администрацией не может все это компенсировать – по крайней мере продолжительное время – амбициозной дипломатической программой. Несмотря на это, мой опыт как премьер-министра убедил меня, что умело проводимая внешняя политика, основанная на силе, может усилить влияние страны и способствовать прогрессу в разрешении нелегких мировых проблем. С течением лет я вкладывала все больше усилий в международную дипломатию.

Иностранные визиты давали мне возможность встречаться, разговаривать и пытаться влиять на глав правительств на их собственной территории. Эти визиты давали мне возможность увидеть, как те, с кем я имела дело в клинической атмосфере больших международных конференций, жили и чувствовали на самом деле.

На Дальнем Востоке основные долгосрочные вопросы касались будущей роли и развития политической и военной супердержавы – Китайской Народной Республики, экономической супердержавы – Японии; Великобританию же прежде всего волновали будущее Гонконга.

На Среднем и Ближнем Востоке это было ирано-иракская война с ее подоплекой дестабилизирующего мусульманского фундаментализма, который унес больше жизней и принес бльший экономический вред. Но я всегда чувствовала, что еще более важным является арабо-израильский конфликт. Ведь именно он раз за разом препятствовал появлению – по крайней мере до войны в Персидском заливе – прочного блока более или менее уверенных в себе прозападных арабских государств, которым больше не нужно оглядываться, беспокоясь о том, что их критикуют за бедственное положение безземельных палестинцев.

Наконец, в Африке – как и на Среднем и Ближнем Востоке, Великобритания была здесь не просто еще одним участником большой игры, а страной с историческими связями и четким, даже если не всегда положительным, имиджем – в обсуждениях преобладал вопрос о будущем Южной Африки. По причинам, которые станут ясны позже, ни у кого не было лучшей возможности – или более неблагодарной работы, – чем у меня в разрешении проблемы, отравившей отношения запада с Черной Африкой, оставившей в изоляции наиболее развитую экономическую силу на этом континенте и использовшейся мимоходом для оправдания большего лицемерия и преувеличения, чем я слышала на любую другую тему.

Китай

Мой визит в Китай в сентябре 1982 года и мои переговоры с Чжао Цзыяном и Дэн Сяопином привели к трем благоприятным последствиям. Во-первых, была восстановлена уверенность Гонконга в будущем. Во-вторых, у меня теперь было ясное представление о том, что китайцы примут, а чего – нет. В-третьих, у нас с китайцами нашелся общий язык на тему будущего Гонконга, на котором мы будем продолжать вести переговоры. Но существовал реальный риск, что каждое из этих достижений будет носить кратковременный характер. И, что меня тревожило больше всего, китайцы не выражали сильного стремления продолжать переговоры, что я и предвидела, когда уезжала из Пекина.

Утром в пятницу 28 января 1983 года я провела встречу с министрами, чиновниками и губернатором Гонконга, чтобы обсудить положение. Мы узнали, что в июне китайцы в одностороннем порядке предложили объявить свой собственный план касательно будущего Гонконга. Мы все согласились, что должны попытаться это предотвратить. Так как продвижения вперед по вопросу переговоров не было, я предложила разработать в Гонконге демократическую систему, будто нашей целью было достижение независимости или автономии, как было сделано в Сингапуре. Это включало бы в себя создание в Гонконге более китайского правительства и администрации, чтобы китайские члены все больше принимали самостоятельные решения и чтобы позиция Великобритании становилась все более второстепенной. Можно было рассмотреть использование там референдумов как общепринятого учреждения. С тех пор выборы законодательной власти продемонстрировали среди гонконгских китайцев сильную потребность в демократии, и правительство должно было соответствовать этому. В то время, однако, мои идеи никого не привлекали, но так как я не могла оставить все, как было, в марте 1983 года я послала Чжао Цзыяну частное письмо, которое помогло вывести англо-китайские переговоры из тупика. В Пекине я сказала господину Дэну, что буду готова дать парламенту рекомендации о суверенитете Гонконга в том случае, если будут предприняты соответствующие шаги по сохранению там стабильности и процветания. На этот раз я слегка усилила формулировку:

«Если между британским и китайским правительством будет достигнуто соглашение по административному устройству Гонконга, которое будет гарантировать процветание и стабильность Гонконга в будущем, и окажется приемлемым для правительства Великобритании, для народа Гонконга и для правительства Китая, я смогу рекомендовать парламенту, что суверенитет Гонконга в целом должен быть передан Китаю.»

Джеффри Хау и министерство иностранных дел настойчиво доказывали, что мне следует признать в начале переговоров, что администрация Великобритании прекратится. Я не видела причин сразу уступать. Я хотела использовать каждый имеющийся у нас козырь по максимуму. Однако, сразу стало очевидно, как у нас было мало козырей.

В течение лета состоялось три раунда переговоров, и когда в понедельник 5 сентября мы на собрании произвели оценку ситуации, стало ясно, что переговоры, возобновившись 22 сентября, сразу прекратятся, если мы не предоставим руководство и суверенитет китайцам. Одной из проблем было то, что время переговоров было обнародовано, и стало обычной практикой в конце каждого заседания объявлять дату следующего. Если китайцы решат приостановить или совсем прекратить переговоры, это сразу станет известно, нанеся ущерб доверию Гонконгу.

После переговоров 22–23 сентября так и случилось. Усиленная китайская пропаганда и тревога, вызванная отсутствием обнадеживающего элемента в официальном коммюнике, стали причиной грандиозного перевода капитала в гонконгских долларах за границу и резкое падение их стоимости на международном валютном рынке.

Рано утром в воскресенье 25 сентября мне позвонил Алан Уолтерс, который находился в Вашингтоне и не смог найти ни Найджела Лоусона, ни управляющего Банка Англии. Алан был убежден, что единственным способом предотвратить полное падение валюты и все серьезные последствия было восстановить систему валютного правления – поддерживать гонконгский доллар на одном уровне с долларом США. Хотя я в целом была согласна и считала, что срочные действия были необходимы, я все же беспокоилась – в основном о том, не создаст ли это риск для наших золотовалютных резервов. Но я проинформировала Казначейство о том, что считала это опасным кризисом, требующим немедленной разрядки, и они вышли на связь с Найджелом и главой Банка. В следующий вторник я встретилась с Найджелом, управляющим Банка, и Аланом в вашингтонском посольстве. Несмотря на то что поначалу Найджел колебался и управляющий имел сомнения, они в конце концов согласились со мной, что восстановление валютного правления было единственным решением. Как всегда, эти новости вскоре просочились на финансовые рынки, доверие было восстановлено, и кризис гонконгского доллара миновал.

14 октября я послала Чжао Цзыяну сообщение, выражая наше желание рассмотреть китайские идеи по поводу будущего Гонконга и поддержать возможность урегулирования по этому вопросу. К этому времени я неохотно приняла решение передать Китаю не только суверенитет, но и управление. Соответственно 19 октября переговоры возобновились, и в ноябре я утвердила передачу китайцам рабочих документов по законодательству, финансам и внешним экономическим связям Гонконга. Но их позиция стала олее жесткой. Теперь они дали понять, что совсем не собираются подписывать договор с нами, а намереваются сами объявить, что является «политической целью» для Гонконга. К этому времени я перестала надеяться на превращение Гонконга в территорию самоуправления. Основной целью должно было быть избежание прекращения переговоров, поэтому я уполномочила нашего посла в Пекине разъяснить выводы моего письма от 14 октября: что после 1997 года мы не предусматриваем связи между Великобританией и Гонконгом в руководстве и подотчетности. Но я чувствовала себя подавленной.

Одним из наиболее трудных вопросов, стоявших перед нами на переговорах с Китаем, был вопрос о местонахождении «Объединенной группы по связям», которая будет организована после запланированного подписания англо-китайского договора для подготовки преобразований. Я волновалась, что во время переходного периода эта организация станет альтернативным губернатору органом власти или, что еще хуже, создаст впечатление какого-то англо-китайского» кондоминиума», чем погубит всякую веру. Но я также настаивала на ее существовании в течение трех лет после 1997 года для сохранения доверия после того, как произойдет передача власти. Джеффри Хау посетил Пекин в апреле и снова вернулся туда в июле. Он преуспел в достижении компромисса по вопросу Объединенной группы по связям, которая не будет работать в Гонконге до 1988 года.

Условия имели три преимущества. Во-первых, они составляли основу однозначного подлежащего исполнению международного договора. Во-вторых, они достаточно ясно и подробно передавали информацию о том, что произойдет в Гонконге после 1997 года, вселяя уверенность в жителей города. В-третьих, было оговорено, что условия предполагаемого англо-китайского договора будут отражены в основном законе, одобренном Всекитайским собранием народных представителей: после 1997 года это фактически станет конституцией Гонконга.

Мой визит в Китай в декабре для подписания Объединенного договора по Гонконгу были гораздо менее напряженным, чем визит за два года до этого, но решающей была встреча с Дэн Сяопином. Самой важной гарантией для будущего Гонконга на тот момент была добрая воля господина Дэна. Я сказала ему, что на переговорах его концепция «одна страна, две системы» была гениальна. Он со свойственной ему скромностью приписал эту заслугу марксистской исторической диалектике, или, если использовать подходящий лозунг, seeking truth from the facts – «искать правду в фактах».

Срок действия договора китайцы установили на пятьдесят лет начиная с 1997 года. Это меня заинтриговало, и я спросила, почему пятьдесят лет. Господин Дэн ответил, что Китай надеется к концу этого срока достичь экономического уровня развитых стран. Для того чтобы развиваться, Китаю необходимо в течение всего этого периода быть открытым для внешнего мира. Поддержание стабильности и процветания в Гонконге соответствовало интересам Китая по модернизации своей экономики. Это не означало, что через пятьдесят лет Китай станет капиталистической страной. Вовсе нет. Один миллиард китайцев на материке – твердые последователи социализма. Существующий в Тайване и Гонконге капитализм не повлияет на социалистическую ориентацию оставшейся бльшей части страны. Вообще, существование капитализма в некоторых небольших районах даже принесет пользу социализму. (С тех пор стало ясно, что китайский социализм определяется китайским правительством; а оно не останавливается перед радикальным принятием капитализма. В экономической политике, по крайней мере, господин Дэн на деле «искал правду в фактах»).

Я считала его анализ в основном обнадеживающим, даже если и неубедительным. Он обнадеживал, потому что предполагал, что китайцы в своих собственных интересах будут стремиться, чтобы Гонконг процветал. Он не убеждал по другим причинам. Вера Китая в то, что можно иметь блага свободной экономической системы в отсутствие свободной политической системы, в дальней перспективе казалась мне неверной. Применение суровых мер после расстрела на площади Тяньаньмэнь убедило многих внешних обозревателей, что политическая и экономическая свободы в Китае не были взаимозависимы. Конечно, после тех ужасных событий мы пересмотрели, что нужно сделать, чтобы обезопасить будущее Гонконга. Я укрепилась в мнении, что необходимо выполнять обязанности Великобритании по отношению к тем, на которых до 1997 года опиралась британская администрация и благополучие Гонконга. В любом случае я всегда чувствовала, что талантливые и предприимчивые выходцы из Гонконга, приехав в Великобританию, могут принести ей экономическую пользу.

Поэтому в 1990 году мы издали законы, дающие британское гражданство 50 000 ключевых жителей колонии и их семьям – хотя в конечном итоге целью программы было, дав им достаточно уверенности, убедить их остаться на своих позициях в Гонконге, где они были крайне необходимы. Мы также сразу же попали под сильное давление, требующее ускорить процесс демократизации в Гонконге. Инстинктивно я чувствовала, что время было неподходящее. Китайское руководство испытывало сильные опасения. Такой шаг в тот момент мог спровоцировать сильную защитную реакцию, что создавало угрозу Гонконгскому договору. Нам нужно было ждать более спокойных времен, если мы хотели продумать действия на пути к демократизации в рамках договора.

В какой-то момент растущая движущая сила экономических перемен в Китае приведет к политическим переменам. Сохрание открытыми торговых и информационных каналов и в то же время твердое соблюдение прав человека в Китае – вот что является лучшим способом сделать эту великую военную державу накануне ее превращения в великую экономическую державу надежным и предсказуемым членом международного сообщества.

Ближний и Средний Восток

Пока я была премьер-министром, мало было достигнуто в решении арабо-израильского конфликта. Однако важно ясно понимать, что можно было бы считать «решением». Вероятность того, что участники изменят свои взгляды, минимальна. Не исчезнут и внешние факторы, оказывающие влияние на регион. Соединенные Штаты, держава, несущая самую большую ответственность за установление государства Израиль, будет и должна всегда стоять за израильскую безопасность. Также верно, что следует восстановить землю и чувство собственного достоинства палестинцев: и, как часто показывает мой опыт, то, что верно в моральном смысле, оказывается политически целесообразным. Устранение палестинских претензий является необходимым условием для удаления с корнем раковой опухоли ближневосточного терроризма. Это может произойти только одним путем – путем обмена Израилем «земли на мир», возврата оккупированных территорий палестинцам в обмен на достоверные гарантии безопасности Израиля. За время моего срока как премьер-министра все инициативы в конце концов шли ко дну в силу того, что стороны в конечном счете не видели нужды в корректировке своих позиций. Но это не означало, что мы могли сидеть сложа руки, пока события развивались сами по себе.

В сентябре 1985 года я посетила два основных умеренных арабских государства: Египет и Иорданию. Президент Египта Мубарак продолжал, правда с бльшей осторожностью, проводить политику своего убитого предшественника, Анвара Садата. Король Иордании Хусейн выступил с предложением международной конференции мира, в преддверии которой посол США Мерфи должен был встретиться с объединенной иорданско-палестинской делегацией. Египтяне очень хотели, чтобы инициатива Иордании прошла успешно. Но камнем преткновения был вопрос о том, какие палестинские представители приемлемы для американцев, которые не хотели иметь ничего общего с Организацией освобождения Палестины. Президент Мубарак считал, что американцы настроены слишком отрицательно. Я частично склонялась к этой точке зрения, но еще раз подчеркнула то, что считала кардинальный принципом для США, как и для Великобритании – что мы не согласимся на переговоры с теми, кто занимается терроризмом. У меня было ощущение, что президент Мубарак и я понимали друг друга. Он был сильной личностью, обладал силой убеждения и прямотой – такой человек незаменим в урегулировании конфликта

Мы приехали в Амман вечером в среди 18 сентября. Я уже хорошо знала короля Хусейна, и он мне нравился. Как и президент Мубарак, только еще больше, король Хусейн был возмущен американцами, считая, что они, спровоцировав его выйти с мирной инициативой, пошли на попятную под еврейским давлением внутри страны. Я понимала его чувства. Он по-настоящему рисковал, стараясь продвинуть свою инициативу, и я считала, что он заслуживает бльшей поддержки. Я хотела помочь ему, чем могла. И когда король сказал мне, что два важных сторонника ООП готовы публично отречься от терроризма и принять Резолюцию Совета Безопасности ООН 242, я пообещала, что, если они это сделают, я согласна встретиться с ними в Лондоне. Я объявила об этом на своей пресс-конференции. Это стало бы первой встречей между британским министром и представителями ООП. Когда они прибыли в Лондон, я хотела удостовериться, что они все еще собираются выполнить мои условия. Один смог. А другой – нет: испугался за свою жизнь. Я не стала с ними встречаться и рада, что король Хусейн поддержал мое решение. Но это показало, как опасны эти воды.

Перед отъездом из Иордании меня повезли осмотреть лагерь палестинских беженцев. Денис говорил мне, что его сердце разрывалось каждый раз, когда он видел эти лагеря. Этот не был исключением. Так было чисто, все хорошо организовано, везде порядок – и полная безнадежность. Фактически лагерем управляла ООП, у которой был свой интерес в том, чтобы набирать из таких лагерей в ряды своих бойцов революции. Самые талантливые и образованные палестинцы там долго не оставались, предпочитая присоединиться к палестинской диаспоре в разных частях арабского мира.

Я была в Израиле несколько раз до того, как стала премьер-министром; и каждый мой визит в Святую землю трех великих мировых религий оставлял неизгладимое впечатление. Каждый, кто был в Иерусалиме, поймет, почему генерал Алленби, отвоевав город у турков, спешился, чтобы войти в город пешком, в знак уважения к святому городу.

Я глубоко восхищаюсь еврейским народом как в Израиле, так и за его пределами. Среди моих служащих и Кабинета всегда были евреи. Я просто старалась набирать для Кабинета умных, энергичных людей – часто это было одно и то же. Мой старый электорат Финчли имеет большое еврейское население. За все тридцать три года, что я представляла этот округ, ни один еврей не пришел к местному доктору в бедности и отчаянии. О них хорошо заботилась собственная община.

Я верю в то, что часто называют «иудейско-христианскими» ценностями: вообще, вся моя политическая философия основана на них. Но я всегда опасалась, что попаду в ловушку уравнивания каким-то образом еврейской и христианской веры. Как христианка, я не верю, что можно полностью понять Старый Завет – историю права – без Нового Завета – истории милосердия. Но я часто мечтала, чтобы христианские лидеры взяли себе на заметку учение удивительного бывшего главного раввина Великобритании Иммануэля Якобовица и чтобы сами христиане обратили больше внимания на значение, придаваемое евреями самоусовершенствованию и личной ответственности. Помимо всего этого политическое и экономическое создание Израиля – в исключительно неблагоприятных условиях и вопреки злому неприятелю – представляет собой героическую сагу нашего времени. У них на самом деле» пустыня расцвела». Вот если бы еще внимание Израиля к соблюдению прав человека по отношению к русским рефьюзникам сопровождалось надлежащим пониманием бедственного положения лишенных земли и государства палестинцев.

Когда я приехала в Израиль в мае 1986 года, израильтяне знали, что они имеют дело с человеком, который не затаил на них злобы, который понимает их волнения, но который не собирался безоговорочно следовать сионистскому подходу. Кроме того, я могла не сомневаться, что меня уважали за противостояние терроризма в своей стране и за рубежом. Так что если кто-то и мог говорить горькую правду, не боясь быть неправильно понятым, то это была я.

Я с нетерпением снова ждала встречи с премьер-министром Шимоном Пересом. Я помнила его как искреннего, интеллигентного и разумного человека. Было очень жаль, что вскоре после этого он передал пост премьер-министра бескомпромиссному Ицхаку Шамиру. И господину Пересу, и мне было интересно в свете прошедших событий, как люди будут реагировать на Юнион Джек бок о бок со звездой Давида. Но нам не нужно было волноваться. По приезде в Тель-Авив меня приветствовали толпы людей, затем меня отвезли в Иерусалим, где поселили в отеле «Царь Давид» – наполненном воспоминаниями для всего народа Британии. Еще больше людей радовались возле отеля. Я настояла на том, чтобы выйти из машины и поприветствовать их, что привело в смятение охранников. Но оно того стоило: люди были в восторге.

На следующее утро я завтракала с Тедди Коллеком, мэром Иерусалима, который сочетал теплую человечность с жутким административным рвением – и что было еще ценнее – преданность своему народу с сочувственным пониманием проблем арабов. Весь день, воскресенье 25 мая, был полон вызывающих воспоминания проявлений израильских истории и своеобразия. Конечно, я посетила мемориал холокосту «Яд Вашем»: как всегда, я вышла оттуда подавленная и шокированная тем, как человеческие существа могли пасть до такой порочности.

Потом у меня была встреча с господином Шамиром. Это был жесткий человек, хотя, несомненно, человек принципов, чье прошлое оставило шрамы на его характере. Между нами не было враждебности, но было ясно, что господин Шамир ни за что не отдаст «землю за мир» и еврейские поселения на западном берегу останутся.

Я верила, что настоящим испытанием было укрепить умеренных палестинцев, возможно, в ассоциации с Иорданией, и те в конце концов вытеснят экстремистов ООП. Но этого никогда не случится, если Израиль не будет тому способствовать. Я также считала, что на западном берегу должны состояться местные выборы. Но в то время одним из самых сильных оппонентов уступок в этом вопросе – и, казалось, во всем остальном – был тогдашний министр обороны господин Рабин, с которым я завтракала в понедельник. Он в течение сорока минут зачитывал мне свои взгляды, так что едва хватило времени на тост.

Но я не отступала. Я повторила свои предложения о местных выборах в тот же день в речи для группы израильских членов парламента в Кнессете – израильском парламенте – где председательствовал яркий и уважаемый Абба Эбан.

Позже я пошла на ужин с тщательно отобранными умеренными палестинцами – в основном бизнесменами и учеными – именно такими, с которыми по моим понятиям должны были иметь дело израильтяне. Они излили мне свои жалобы, – в частности, об отношении к ним на западном берегу, особенно в секторе Газа, где были худшие условия, частично из-за бестактной охраны и частично, как казалось, из-за экономической дискриминации в пользу еврейского бизнеса. Я пообещала обговорить эти дела с господином Пересом – и сделала это в подробностях на следующий день – но я также ясно истолковала им необходимость отказаться от терроризма и тех, кто им занимается. Хотя общие взгляды были таковы, что только ООП была в состоянии представлять палестинцев, я также почувствовала в разговорах с меньшими группами, что это не означало, что эту организацию сильно любят.

Во время моего визита у меня было два длинных обсуждения с господином Пересом. Он осознавал необходимость не отказываться от теперь уже нетвердой мирной инициативы короля Хусейна, по крайней мере чтобы избежать дестабилизации самой Иордании. Но он, очевидно, относился очень скептически к предложению международной конференции мира, и это не прибавило мне оптимизма. На самом деле, когда господин Шамир оказался на посту премьер-министра, померкли даже слабые лучи света.

Во вторник по пути в аэропорт я сделала остановку в Рамат-Гане, районе Тель-Авива – побратиме Финчли. Я ожидала, что встречусь с мэром и другими важными лицами, возможно, старыми знакомыми. Вместо этого меня ожидали 25 000 человек. Временами, к полному ужасу моих охранников и сотрудников, я почти тонула в огромной толпе радующихся жителей, потом была поднята на большую платформу, с которой мне предстояло выступиь с импровизированной речью, что было самым лучшим в такой ситуации. Позже, во время войны в заливе, иракские шквальные ракеты упали на Рамат-Ган. Жители Финчли собрали деньги, чтобы восстановить разрушенные дома. Это и есть настоящие побратимы, – подумала я.

Южная Африка

Традиционные взгляды Министерства иностранных дел на Африку, как и их взгляды на Средний и Ближний Восток, я не разделяла. Основная, но обычно негласная, предпосылка была такова, что Национальные интересы Великобритании требовали в конце концов соглашаться с мнениями радикальных черных африканских государств Содружества. В действительности же проницательный анализ указывает на другое.

Когда было признано, что Южной Африке требуются фундаментальные перемены, встал вопрос о том, как лучше их произвести. Мне казалось, что самым худшим было бы еще больше изолировать Южную Африку. Было бы абсурдным считать, что правящий класс африкандеров (уроженцев Южной Африки европейского происхождения) с готовностью откажутся от власти внезапно или без подходящих мер предосторожности. На самом деле, если бы это произошло, в результате получилась бы анархия, где больше всего пострадали бы черные южноафриканцы. Причем последние не могут считаться однородной группой. Очень важны были племенные привязанности (приверженности). Любая новая политическая система должна была принять эти различия во внимание. Еще и из-за этих сложностей я не считала, что посторонние могут навязать какое-либо решение. Я же хотела достичь постепенной реформы, где было бы больше демократии, гарантированные права человека и процветающая, основанная на свободном предпринимательстве экономика, способная создавать блага и улучшать уровень жизни чернокожих. Я хотела видеть Южную Африку полностью реинтегрированной в международное сообщество.

Нельзя не упомянуть, что Великобритания имела на континенте важные торговые интересы, которые были примерно равными в Черной Африке, с одной стороны, и Южной Африке – с другой. Южная Африка среди всех африканских стран имела намного более богатые и разнообразные полезные ископаемые. Она была крупнейшим в мире поставщиком золота, платины, ювелирных алмазов, хрома, ванадия, марганца и других жизненно важных материалов. Более того, в большинстве случаев единственным реальным соперником Южной Африки был Советский Союз. Даже если бы с моральной стороны было приемлемо продолжать политику, которая привела бы к развалу Южной Африки, со стратегической точки зрения это не имело бы смысла.

Южная Африка была богата не только полезными ископаемыми, но еще и потому, что ее экономика в основном строилась на свободном предпринимательстве. Другие африканские страны, щедро наделенные природными ресурсами, были тем не менее бедны, так как у них было социалистическое, контролируемое центром экономическое устройство. Следовательно, чернокожие в Южной Африке имели более высокие доходы и в целом были более образованны, чем в других странах Африки: именно поэтому южноафриканцы возвели защитные заграждения, не дающие доступа в страну иммигрантам, в отличие от Берлинской стены, не дающей выезда из страны счастливцам, благословенным социалистической системой. Я просто признавала эти факты, и это не означает, что я выступала в защиту апартеида. Цвет кожи не должен определять политические права.

Президент П.В. Бота должен был совершить визит в Европу по случаю сороковой годовщины операции «Нептун», и я послала ему приглашение приехать в Чекерс. Ему предстояла целая программа визитов в Европу, что стало возможным благодаря достигнутому им ранее в том же году соглашению с президентом Мозамбика Машелом, которое многие европейские государства считали обнадеживающим. Тем не менее это приглашение спровоцировало обвинения, что я «мягко» отношусь к апартеиду. В среду 30 мая епископ Тревор Хаддлстон, ветеран кампаний против апартеида, приехал на Даунинг-стрит, чтобы отговорить меня встречаться с господином Бота. Его аргумент был в том, что президенту Южной Африки нельзя оказать доверие как человеку мира и что Южной Африке нельзя позволить снова войти в международное сообщество, пока она не именит свою внутреннюю политику. Во всем этом не улавливалось сути. Именно изоляция Южной Африки являлась препятствием к реформе. До его европейской поездки единственной страной, где господин Бота побывал с визитом, был Тайвань.

Президент Бота приехал в Чекерс утром в субботу 2 июня. Мы имели частную беседу, продолжавшуюся около сорока минут, а затем за обедом ко мне присоединились Джеффри Хау, Малколм Рифкинд и официальные лица, а к южно-африканскому президенту – его министр иностранных дел Р.Ф. («Пик») Бота. Президент Бота сказал мне, что заслуги Южной Африки в улучшении условий жизни темнокожих признаны не были. Хотя это частично было правдой, мне пришлось сказать, как возмущены мы были насильным выселением темнокожих из районов, определенных только для проживания людей с белой кожей. Затем я затронула вопрос о заключенном в тюрьму Нельсоне Манделе, за чью свободу мы настойчиво боролись. Более того, по моему мнению, долгосрочного решения проблем Южной Африки без его сотрудничества достичь нельзя. В основном же в центре обсуждения была Намибия, бывшая колония Южной Африки, где Южная Африка в предыдущем году вновь ввела прямое правление. Нашей политикой было поддерживать независимость Намибии. Но в этом вопросе мы продвинулись мало: Южная Африка не была намерена позволить Намибии стать независимой, пока в Анголе оставались кубинские войска, но перспективы вывода кубинских войск не было, пока в Анголе не окончится гражданская война, что в то время на это нечего было надеяться.

Год 1985-й был для Южной Африки годом назревающего кризиса. Повсюду происходили беспорядки. Во многих частях страны было объявлено чрезвычайное положение. Иностранные банки отказали Южной Африке в возобновлении кредитов, а южно-африканское правительство объявило четырехмесячное замораживание выплат основной доли внешней задолженности. Продолжало усиливаться международное давление на Южную Африку. Президент Рейган, который, как и я, был против экономических санкций, для того чтобы предупредить давление со стороны Конгресса, ввел ограниченные санкции. Было совершенно ясно, что встреча глав правительств Содружества на Багамах в Нассау в октябре того года будет для меня трудной.

Было очевидно, что премьер-министр Австралии Боб Хоук, открывший на конференции дебаты по Южной Африке, ищет компромисса. За ним последовал президент Замбии Кеннет Каунда, который выразил эмоциональный призыв к санкциям. В своем ответе я постаралась соединить обе точки зрения. Я начала с подробного описания очевидных социальных и экономических перемен в Южной Африке. Я привела точное количество темнокожих южноафриканцев, которые имеют профессиональные квалификации, владеют автомобилями, занимаются бизнесом. Конечно, еще многое нужно было сделать. Но мы имели дело не с застоем. Как я увидела из реакции сидевших за столом людей, речь произвела эффект. Но из-за своей природной осторожности я подготовила и запасной вариант, который должен был сработать в Лайфорд-Кей, куда главы правительств выезжали на выходные и где, как я знала, и делался настоящий бизнес.

Лайфорд-Кей – это красивое место с интересными историческими ассоциациями. Частные дома в имении отдали в распоряжение делегаций. Приятным штрихом со стороны премьер-министра Багам было распоряжение, чтобы мне и моей делегации был приписан тот самый дом, где Харольд Макмиллан и Джон Кеннеди в 1962 году подписали договор о Поларисе. В Лайфорд-Кей был сформирован проектный комитет глав правительств, который в течение утра субботы составил проект коммюнике по Южной Африке. В этом время я занималась другой работой. В 2 часа Брайан Малруни, премьер-министр Канады, и Раджив Ганди, премьер-министр Индии, прибыли, чтобы показать мне результаты своей работы. Я почти два часа объясняла, почему их проекты неприемлемы. Я предложила, что в тексте должен звучать твердый призыв покончить с насилием в Южной Африке как условие продолжения диалога, но они посчитали это слишком спорным.

После ужина меня пригласили присоединиться к более многочисленной группе и стали оказывать давление, чтобы я согласилась с их текстом. Мы спорили три часа в постоянно ухудшающейся атмосфере. К счастью, меня измором не возьмешь.

За ночь мои сотрудники подготовили альтернативный текст, чтобы представить его на пленарном заседании, которое должно было начаться в 10.30 на следующее утро и перед которым удрученный Сонни Рамфал, генеральный секретарь содружества, умолял меня пойти на компромисс и провить добрую волю. Когда собрание началось, доброй волей, конечно, и не пахло. Текст Британии даже не вынесли на рассмотрение. Мне прочитали лекцию о политической морали, о том, что я предпочитаю рабочие места в Великобритании жизням темнокожих. О том, что я не забочусь о правах человека. Их обвинения становились более резкими и личными, и я больше не смогла это выносить.

Я стала говорить своим африканским критикам правду в глаза. Я отметила, что они заняты торговлей с Южной Африкой, в то же время атакуя меня за отказ ввести санкции. Я спросила, когда они собираются показать такую же заботу об издевательствах в Советском Союзе, с которым у них, конечно, существовала не только торговля, но и тесные политические связи. Я спросила, когда услышу их выступления против терроризма. Я напомнила им об их собственных достижениях в области прав человека, а они были невелики. И когда представитель из Уганды призвал меня к ответу за расовую дискриминацию, я дала ему отпор, напомнив об азиатах, которых Уганда изгнала по расовым признакам, многие из которых прибыли и поселились в моем электорате в северном Лондоне, где стали благовоспитанными гражданами и прекрасно живут. Никто не защищал мою позицию, хотя президент Шри Ланки Джаявардене поднял волну, когда сказал, что в любом случае не намеревается прекращать торговые связи с Южной Африкой, так как это оставит шри-ланкийских чайных плантаторов без работы. Главы правительств некоторых мелких государств сказали мне лично, что согласны со мной.

Во время перерыва на обед я приняла тактическое решение о том, к какому из подготовленных вариантов прибегнуть. Выбор был небольшой: я решила предпринять действия против импорта крюгеррандов (золотая южноафриканская монета, впервые выпущенная в 1967 году для помощи в продаже южноафриканского золота на международном рынке. – Прим. пер.) и отменить официальную поддержку содействия торговле с Южной Африкой. Однако сделаю я это только в том случае, если в коммюнике будет четко сказано о прекращении насилия. Затем в 3.30 я могла присоединиться к «комитету проектов» в библиотеке.

Когда я вошла в комнату, все пристально на меня смотрели. Удивительно, как стадное чувство может превратить даже политиков, нормальных вежливых людей, в группу задир. Раньше со мной никогда так не обращались, и я не собиралась мириться с этим. Поэтому я начала с того, что сказала, что никогда раньше не чувствовала себя такой оскорбленной, как сейчас, в этой комнате из-за отношения этих людей, и что это было абсолютно неприемлемо для международного бизнеса. Сначала послышались возгласы удивления и сожаления: один за другим все возразили, что в этом не было «ничего личного». Я ответила, что это было личное оскорбление и что со мной это не пройдет. Обстановка сразу же стала более спокойной. Меня спросили, что, на мой взгляд, было бы приемлемо. Я объявила об уступках, которые была готова сделать. Я сказала, что это было мое последнее предложение: если оно не будет принято, я выйду из переговоров и Соединенное Королевство выступит со своим собственным заявлением. Среди «проектировщиков «произошла неразбериха. Но через десять минут все кончилось. Внезапно я стала государственным деятелем, так как пошла на «компромисс». Текст был согласован и на пленарном заседании позднее в тот же вечер утвержден без поправок.

Хотя я чувствовала сильную обиду и была в замешательстве, нельзя сказать, что я была недовольна итогом. Особенно рада я была тому, что главы правительств Содружества поддержали идею, которую некоторые из нас обдумывали: послать в Южную Африку группу «видных людей» для доклада о ситуации на следующей конференции. Великое преимущество этой идеи было в том, что она давала нам время – и чтобы оказать давление на Южную Африку по вопросу дальнейших реформ, и для ведения дипломатической борьбы. Мне хотелось уговорить Джеффри Хау стать одним из «видных людей», но он не поддавался. Наверное, он оценивал шансы на успех как очень низкие, и, как показала жизнь, был прав. Я сама, возможно, не проявила тактичности. Когда он возразил, что является министром иностранных дел и не может выполнять две работы, я сказала, что могла бы справиться с одной из них, пока он будет в отъезде. Так как к тому времени я полностью отвечала за наши взгляды о Южной Африке, принимая основные решения прямо из Даунинг-стрит, 10, это, наверное, было «ударом ниже пояса». Удачно, что среди тех, кого в конце концов выбрали в члены «группы видных людей», был известный чернокожий африканец, нигерийский генерал Обасанджо, который должен был быть председателем группы и своими глазами увидеть реалии жизни в Южной Африке. Правда, эта удача была более чем компенсирована проблемами, созданными Малколмом Фрэйзером, который был все еще полон злобы после поражения на выборах, выигранных Бобом Хоуком, стремился снова достичь высокого международного положения и, следовательно, представлял как вполне «видного человека» самого себя.

На пресс-конференции после саммита я верно описала сделанные мной уступки как «ничтожные», что привело в ярость Левых и, без сомнения, возмутило министерство иностранных дел. Но я не верила в санкции и не собиралась их оправдывать. Я смогла покинуть берега Нассау, сохранив свою политику невредимой, хотя и испортив мои личные отношения с лидерами Содружества – но ведь в этом была виновата не только я. И еще были сохранившие свои рабочие места тысячи чернокожих африканцев, за которых я боролась.

Визит «видных людей» на юг Африки был абсолютной катастрофой. Или чтобы погубить эту инициативу, или по совершенно посторонним причинам, южно-африканские вооруженные силы начали совершать рейды на базы Африканского национального конгресса (АНК) в Ботсване, Замбии и Зимбабве, и «группе видных людей» пришлось сократить свой визит.

Это отозвалось для меня большими трудностями на заседании Совета Европы в Гааге в июне 1986 года. Так как действия стран Европейского сообщества, в отличие от большинства стран – членов Содружества, могли иметь существенное влияние на экономику Южной Африки, этот форум по вопросу санкций был не менее важным, чем Совещание глав правительств стран Содружества. Сами голландцы – ведь Нидерланды были родиной африкандеров – испытывали по отношению к Южной Африке глубокое чувство вины, что мешало им быть идеальными хозяевами совещания. В конце концов, мы пришли к соглашению, что нужно рассмотреть введение в том же году запрета на новые инвестиции и санкции на импорт Южной Африкой угля, железной руды, стали и кругеррандов. Также было согласовано положение о том, что и ввиду того, что Великобритания вскоре возьмет на себя обязанности председателя Сообщества, Джеффри Хау, как единоличный «видный человек», должен посетить Южную Африку, чтобы добиться реформы и освобождения Нельсона Манделы.

Джеффри был всячески против поездки, и надо сказать, что его нежелание было оправданно – ведь президент Каунда его оскорбил, а президент Бота – отмахнулся от него. Как я позднее узнала, он думал, что я приготовила ему невыполнимую миссию, и очень злился. Могу только сказать, что таких намерений у меня не было. Я по-настоящему восхищалась талантом Джеффри в скрытой дипломатии. Только ему удалось бы добиться прорыва.

Вскоре после возвращения Джеффри наступило время специальной конференции Содружества по Южной Африке, на которой, как был решено в Лайфорд-Кей, будет оценен прогресс. Было решено, что семеро глав правительств Содружества встретятся в Лондоне в августе. Самым неприятным было то, что из-за упрямства президента П.В.Бота мы не сильно продвинулись вперед со времени Совещание глав правительств стран Содружества в Нассау. Были проведены некоторые важные реформы, и в марте в отдельых районах было отменено чрезвычайное положение. Но в июне было объявлено общегосударственное чрезвычайное положение, господин Мандела был все еще в заключении, а АНК и другие организации такого рода были по-прежнему запрещены.

Средства массовой информации и оппозиция к тому времени навязчиво обсуждали Южную Африку. Шли разговоры, что Содружество распадется, если Великобритания не изменит своей позиции по санкциям, хотя оба события были маловероятны. Я была всегда убеждена – и это видно из моей почты, – что взгляды и приоритеты этих комментаторов не выражали чувств публики.

Мои встречи с главами правительств перед официальным открытием привели меня в уныние. Брайан Малруни призывал, чтобы Британия «показала пример», и, казалось, хотел заранее узнать мою позицию на переговорах – у меня не было намерений ее открывать. Кеннет Каунда, когда я посетила его в отеле, находился в самодовольном состоянии и не выражал желания сотрудничать. Он считал, что если санкции не будут наложены, ситуация в Южной Африке «воспламенится». Я сообщила Радживу Ганди, что готова «немного» уступить на конференции. Он казался намного более сговорчивым, чем в Нассау, ведь вообще он обычно не «раскрывал карты».

Действительно, официальные переговоры были во всех отношениях столь же неприятными, как и в Лайфорд-Кей. Мой отказ от введения предложенных санкций господа Каунда, Мугабе, Малруни и Хоук восприняли в штыки. Меня никто не поддержал. Их предложения шли намного дальше того, что предлагалось в предыдущий год. В Нассау они предлагали прекратить воздушные связи с Южной Африкой, ввести запрет на инвестиции, сельскохозяйственный импорт, развитие туризма и другие меры. Теперь их требования включали множество дополнительных мер: запреты на новые банковские кредиты, на импорт урана, угля, чугуна и стали, а также аннулирование консульских функций. Такой набор играл на руку критикам Южной Африки, принося в жертву уровень жизни ее чернокожего населения и интересы их отечественной промышленности. У меня просто не поднималась рука его одобрить. Вместо этого я распорядилась, чтобы в коммюнике был внесен дополнительный пункт, объясняющий наш собственный подход, где было обозначено наше желание принять запрет на импорт южноафриканских угля, чугуна и стали, если так решит Европейское Сообщество, и сразу же ввести добровольный запрет на новые инвестиции и развитие туризма в Южной Африке. В том случае, если мы в Сообществе решили не вводить санкций на уголь, чему особенно сильно противилась Германия, другие санкции, предложенные в Гааге, были введены в сентябре 1986 года.

Возможно, самым необычным в этих обсуждениях было то, что они, казалось, проходили в полном отрыве от событий в самой Южной Африке. В соответствии с информацией, полученной от нашего замечательного нового посла Робина Ренвика и от других имевших дело с реальной, а не фиктивной Южной Африкой, там происходили принципиальные изменения. Были легализованы профсоюзы чернокожих, упразднен Акт о запрете на смешанные браки, отменен контроль за наплывом и прекращена (хотя и с исключениями) общая политика насильственного выселения чернокожих. Было покончено с бронированием работы для белых и с очень непопулярным законом об обязательной паспортизации. А самое главное – произошло практическое крушение апартеида на рабочих местах, в отелях, в конторах и городских деловых центрах. Было предложено и стояло на грани претворения в жизнь аннулирование Закона о расовой сегрегации. Все это говорило о том, что «апартеид», как его продолжали описывать левые, быстро умирал. Тем не менее никто не признал в этом заслуги Южной Африки, к которой продолжали относиться с немыслимой враждебностью.

Я еще больше, чем раньше, была против принятия мер, ослабляющих экономику Южной Африки и таким образом замедляющих реформы. Поэтому по мере приближения Встречи глав правительств Содружества 1987 года в Ванкувере я все еще была не готова к компромиссу. В каком-то смысле эта позиция давалась мне легче, чем в Нассау и Лондоне. Событиям на Фиджи и в Шри-Ланке конференция должна была, вероятно, уделить довольно много внимания. Моя позиция в отношении санкций была хороша известна, и внутреннее давление на меня ослабло: я завоевала позиции в аргументировании вопроса санкций в Великобритании во время лондонской конференции.

В январе 1989 года у господина Бота случился инсульт, и на пост лидера Национальной партии вместо него вступил Ф.В. де Клерк, в августе ставший президентом. Следовало предоставить новому южно-африканскому лидеру возможность внести свой вклад, оградив от несуразного вмешательства извне.

Встреча глав правительств Содружества 1989 года должна была состояться в октябре в Куала-Лумпуре, и организовывал ее доктор Махатир. С мной на эту встречу поехал только что назначенный министр иностранных дел Джон Мейджор, который с новой силой категорически противостоял санкциям. Во вступлении к заседанию «Мировая политическая арена» я обратила внимание на знаменательные перемены, происходящие в Советском Союзе, и их последствия для всех нас. Я сказала, что теперь, особенно в Африке, существует перспектива урегулирования региональных конфликтов, которые усугубляются падением мирового коммунизма. Теперь мы должны горячо защищать демократию и более свободную экономическую систему во всем мире. Я тайно надеялась, что смогу донести суть своего сообщения до присутствующих представителей множества авторитарных и коллективистских стран Содружества.

Но дебаты по вопросу о Южной Африке всколыхнули старые противоречия. Боб Хоук и Кеннет Каунда доказывали необходимость санкций.

К тому времени я уже вполне привыкла к злобным нападкам личного характера, которым любили предаваться мои коллеги из стран Содружества. Джон Мейджор к этому еще не привык и считал их поведение возмутительным. Он остался в Куала-Лумпуре с другими министрами иностранных дел для составления проекта коммюнике, в то время как я вместе с другими главами правительств поехала в тихий и уединенный Лангкави. Пока я там находилась, мои чиновники по факсу прислали текст, с которым, по мнению министров иностранных дел, «можно было жить». Но я могла с ним согласиться только в том случае, если выпущу отдельное четкое заявление, содержащее наши собственные взгляды. Я набросала черновик и отправила Джону Мейджору в Куала – Лумпур. В противоположность утверждениям в прессе, которая обожала как «расколы», так и описание «изолированности» Британии, Джон Мейджор был вполне согласен выпустить отдельное британское заявление и внес в текст некоторые изменения, которые я приняла. Однако проблема нашего отдельного документа вызвала злые вопли со стороны других глав правительств.

К началу 1990 года в Южной Африке начались перемены, с надеждой на которые я и проводила работу. Появились указания на то, что Нельсон Мандела будет освобожден. Я заявила министерству иностранных дел – это им совершенно не понравилось, – что как только господин Мандела будет свободен, я бы хотела сразу же ответить аннулированием или ослаблением принятых против Южной Африки мер, начиная с относительно несущественных, за которые отвечали мы сами, и поэтому не должны были обсуждать их с Европейским сообществом.

2 февраля 1990 года президент де Клерк выступил с речью, объявив предстоящее освобождение господина Манделы и других чернокожих лидеров, снятие запрета на АНК и другие политические организации чернокожих и пообещав скорейшую отмену чрезвычайного положения. Я незамедлительно обратилась к министерству иностранных дел, сказав, что, как только обещания будут выполнены, мы должны покончить с «добровольным» запретом на инвестиции и призвать к тому же другие страны европейского сообщества. Я попросила Дугласа Хёрда, тогдашнего министра иностранных дел, на предстоящей встрече предложить другим министрам иностранных дел сообщества устранить ограничения на закупку кругеррандов, железной руды и стали. Я также решила послать сообщения другим главам правительств с призывом к верному пониманию событий в Южной Африке.

В апреле доктор Геррит Вилджен (Фильюн), южноафриканский министр конституционного развития, доложил мне о контактах между правительством Южной Африки и АНК, лидером которого теперь фактически опять был господин Мандела. Я была разочарована тем, что господин Мандела повторял старые характерные фразы, возможно, более подходящие для непризнанного движения, а не для такого, какое претендует на ведущую и даже главенствующую роль в правительстве. Южноафриканское правительство формулировало свои собственные идеи для конституции и склонялось в сторону сочетания нижней палаты, избираемой на основе пропорционального представительства, и верхней палаты с представительством особых меньшинств. Это помогало приспособиться к характерному для Южной Африки великому этническому разнообразию, хотя в конечном итоге для эффективности придется, возможно, использовать кантональную систему.

Ко времени, когда президент де Клерк в мае отправился на переговоры с европейскими лидерами, консультации с АНК разгорелись всерьез. Я также была рада, что южноафриканское правительство отдавало должное вождю Бутелези, который был непоколебимым противником вооруженного восстания в Южной Африке, в то время как АНК поддерживал идею марксистской революции, которой до сих пор преданы некоторые его члены.

Президент де Клерк, Пик Бота и их жены в субботу 19 мая приехали в Чекерс на переговоры и обед. Моя беседа с господином де Клерком сосредоточилась на его планах в отношении следующих шагов для того, чтобы АНК принял такую политическую и экономическую систему, которая бы обеспечила будущее Южной Африки как либеральной страны со свободным предпринимательством. Усиливающееся насилие среди чернокожих уже являлось самым большим препятствием на пути к прогрессу. Но он оптимистично относился к перспективам соглашения с АНК по вопросу новой конституции; он также считал, что АНК тоже этого хотел.

Мы обсудили действия по вопросу санкций. Он сказал, что не подобен собачке, которая служит за печенье, и не ожидает наград за свои действия. Он хотел насколько возможно широчайшего международного признания и поддержки того, что он делал, которые приведут к фундаментальному пересмотру отношения к Южной Африке. Мне это казалось вполне разумным. Господин де Клерк также пригласил меня в Южную Африку. Я сказала, что с удовольствием бы приехала, но не хочу в тот момент усложнять для него ситуацию. Я знала, что ничто с большей вероятностью не омрачит его отношений с другими правительствами, чья неправота в отношении Южной Африки была доказана, как мой приезд в его страну, как бы провозглашающий, что я была права.

В среду 4 июля на Даунинг-стрит я провела переговоры и обед с другим важным южноафриканским политиком – Нельсоном Манделой. Левых оскорбляло, что он вообще согласился встретиться со мной. Но он, в отличие от них, был прозорлив в отношении того, что именно сыграло роль в его освобождении. Мне господин Мандела показался очень вежливым, c по-настоящему благородной выправкой и – что было особенно замечательным после всего того, что он пережил, – без какого-либо ожесточения. Мне он понравился. Но в то же время я посчитала, что он очень несовременен в своих взглядах, застрял в социалистическом временном отрезке, где ничего не движется вперед, и не в меньшей степени в экономическом мышлении со времени 1940-х годов. Может быть, это было и неудивительно ввиду долгих лет его заключения, но являлось недостатком в первые несколько месяцев его свободы, так как он все время повторял эти отсталые фразы-клише, которые, в свою очередь, подтверждали преувеличенные ожидания его последователей.

Только незадолго до окончания моего срока в качестве премьер-министра президент де Клерк снова приехал в Чекерс на встречу со мной – это было в воскресенье 14 октября. Мы немного продвинулись вперед с тех пор, как я в июле встречалась с господином Манделой. АНК согласился прекратить «вооруженную борьбу», и две стороны в принципе согласились с приготовлениями к возвращению южно-африканских ссыльных и освобождению оставшихся политических заключенных. Последние компоненты старой системы апартеида прекращали действовать. Законы о земле аннулировались, и Закон о регистрации населения – последний юридически столп апартеида – будет отменен, когда примут новую конституцию. Только государственное образование оставалось сегрегированным, но движение началось и по этому, столь деликатному для белых вопросу. Тем не менее насилие среди чернокожих резко ухудшилось, и это отравляло атмосферу переговоров.

Южноафриканцы опасались настаивать на снятии оставшихся санкций. Самым важным вкладом в это был бы вклад АНК, но они упрямо отказывались признать, что вопрос санкций – в том объеме, в каком он когда-либо существовал, – был мертв. Внутри европейского сообщества ключом к официальной перемене устава теперь была Германия, но по внутренним политическим причинам канцлер Коль все еще не был готов действовать. Американцы воздерживались по похожим причинам. (Фактически санкции в течение нескольких следующих лет были постепенно отменены, ведь международное сообщество начало готовить финансовую помощь для Южной Африки, чтобы покрыть ущерб от санкций.)

Президент де Клерк был, несомненно, расстроен, что дальнейший раунд неофициальных переговоров с АНК по вопросу конституции, на которой он настаивал, все еще не состоялся. Основной принцип, которого он придерживался, касался разделения исполнительной власти. В новой Южной Африке никто не должен обладать такой властью, какой в то время обладал он сам. В некотором отношении он считал, что нужно было что-то вроде Федерального совета Швейцарии. Мне это казалось в основном правильным – не то чтобы те или иные гибридные конституции или федеральные системы привлекательны сами по себе, но в государствах, где существует такая же преданность низшим группам, как и вышестоящим организациям самого государства, эти вещи могут представлять собой менее плохой подход.