Автобиография Тэтчер Маргарет

Эри Нив уже сказал мне в частном разговоре, что единственный пост, который его интересует, это теневой министр по делам Северной Ирландии. Его интеллектуальные знакомства, доказанное мужество и проницательность полностью соответствовали этой трудной и во многом неблагодарной задаче. Остальные назначения были менее значительными стратегически. Два предложения присоединиться к теневому кабинету были отвергнуты – одно Джоном Биффеном, который на самом деле присоединился позже, а второе Эдвардом дю Канном, чья предвыборная команда оказалсь ядром моей. Эдвард остался председателем «Комитета 1922 года», что, наверное, было для меня гораздо более полезным.

На следующий день (во вторник) мне предстояло осуществить менее приятное дело. В 10.30 вошел Питер Уокер. Между нами не было теплых отношений. Он был одним из самых влиятельных членов внутреннего круга Теда и энергично и красноречиво противостоял подходу, который Кит и я считали себя обязанными осуществить. Естественно, он должен был уйти.

Джеффри Риппон, прибывший ко мне на разговор, подтвердил, что не намерен оставаться в теневом кабинете: это устраивало нас обоих. Затем я встретилась с Николасом Скоттом, теневым министром по жилищным вопросам. Он тоже принадлежал к левому крылу партии. Разговор слегка облегчил тот факт, что я присоединила департамент по жилищному строительству к более крупному Министерству по вопросам окружающей среды. Так что работы у него не осталось.

Последним был разговор с Робертом Карром. Я сказала ему, что отдала должность теневого министра иностранных дел Реджи Модлингу, о чем он, вероятно, уже знал. Возможно, он сделал слишком высокую ставку, а возможно, его можно было убедить занять другую позицию. Но я не была заинтересована иметь еще одного сильного противника в команде, ни на какой должности.

Опубликованный список теневого кабинета (куда позднее были добавлены Питер Торникрофт как председатель партии и Ангус Мод как председатель Исследовательского отдела Консервативной партии) был правильно воспринят как компромисс. В этом качестве он раздражал левое крыло партии, которому не понравилось, что в кабинет не вошли Роберт Карр, Питер Уокер и Николас Скотт; разочаровал он и правое крыло, обеспокоенное возвращением Реджи Модлинга, фактом, что не Кит, а Джеффри стал теневым канцлером, и тем, что не было ни одного нового лица из числа рядовых членов парламента правого крыла. На самом деле, принимая во внимание хрупкость моей позиции и необходимость выразить уравновешенное мнение теневого кабинета, чтобы объединить партию, это была относительно успешная операция. Благодаря ей в казначействе была создана команда, разделявшая взгляды мои и Кита на экономику свободного рынка, общий перевес сил в кабинете несколько сдвинулся в мою сторону, и все же те, кого я оставила со времен режима Теда, могли отдать дань верности. Мне казалось, я могу рассчитывать на поддержку (в пределах разумного) такой команды, но я знала, что не могу рассчитывать на согласие – даже в главных принципах.

Эри Нив и я решили, что нужны изменения в Центральном офисе Консервативной партии. Конституционно Центральный офис – это лидер партийного управления: события во время лидерской кампании убедили меня, что некоторым из сотрудников Центрального офиса будет трудно действовать таким же образом под моим началом.

Я хотела, чтобы председателем Центрального офиса был эффективный администратор, предпочтительно с деловыми связями, который был бы мне верен. Я всегда обожала Питера Торникрофта, и, оглядываясь назад, я думала, что его смелая отставка из-за вопроса о государственных расходах в 1958 году была сигналом поворота послевоенной Консервативной партии в неверном направлении. Как представитель старшего поколения, которое было у власти в партии, когда я впервые вступила в парламент, и как председатель совета директоров нескольких компаний, Питер казался мне подходящим для этой роли. Но как его убедить? Оказалось, что Уилли Уайтлоу был с ним в хороших отношениях, и Уилли убедил его занять пост. Эта работа потребовала бы и от более молодого человека много энергии, ибо председатель партии поддерживает моральный дух даже в самые трудные времена, а нам предстояло пережить несколько таких периодов. Еще одна проблема с Питером была в том, что на этом этапе большая часть консерваторов по всей стране признавали мое лидерство только как неизбежность. Это медленно стало меняться после партийной конференции 1975 года. Но потребовалось гораздо больше времени – и некоторых болезненных и спорных перестановок, – прежде чем я почувствовала, что ключевые фигуры в Центральном офисе действительно меня поддерживают. Питер постепенно заменил их моими сторонниками; я никогда не спрашивала как.

Очень помогло прибытие партийного казначея Алистера МакАлпайна. Стойкому консерватору из семьи тори, Алистеру пришлось самому превратиться в нечто вроде политика за одну ночь. Я сказала ему, что ему придется поменять его немецкий «Мерседес» на британский «Ягуар», и он немедленно это сделал. Но я не подготовила его ни к столкновению с мелкими, но досадными примерами саботажа, с которыми он столкнулся в Центральном офисе, ни с огромными трудностями, которые ему приходилось преодолевать, чтобы убедить бизнесменов в том, что вопреки корпоратизму Хита, царствующему много лет, мы все еще оставались партией свободного предпринимательства и были достойны поддержки.

Некоторые ожидали, что я совершу даже еще более существенные изменения в Исследовательском отделе Консервативной партии. Исследовательский отдел теоретически был департаментом Центрального офиса, но во многом из-за своей географической отдаленности (располагаясь на Олд Куинн-стрит) и из-за выдающегося интеллектуального прошлого у него была своя особая важная роль, особенно в оппозиции. В некотором смысле Центр политических исследований был организован как альтернатива Исследовательскому отделу. Теперь, когда я была лидером, однако, Центр политических исследований и Исследовательский отдел Консервативной партии должны были работать вместе. Я знала, что директор Исследовательского отдела Крис Паттен принадлежал к левому крылу партии. Много озлобленности и соперничества было между ЦПИ и Исследовательским отделом. С точки зрения многих консерваторов правого крыла, именно ориентированность на консенсус, на универсальный подход, представляемые Исследовательским отделом, привели нас к потере направления и – выражаясь словами Кита Джозефа – «посадили на мель умеренности». Я решила заменить Яна Гилмора Ангусом Модом на посту председателя Исследовательского отдела, который работал с Китом по вопросам политики, но оставила Криса Паттена в роли директора, а Адама Ридли, бывшего советника Теда по экономике, в роли его заместителя. Это были правильные решения.

Тем временем Эри Нив и я должны были набрать небольшой штат для работы в моем офисе. Поток писем, после того как я стала лидером, доходил до 800 в день. Девушки из Центрального офиса приходили помогать разбирать почту, но обычно это была работа четырех моих секретарей, которые, сидя на полу в главной комнате, открывали конверты и рассортировывали письма. Они старались, как могли, но это был безнадежно бессистемный процесс. Тогда Алистер МакАлпайн предложил мне попросить Дэвида Волфсона взять на себя ответственность за корреспонденцию. Алистер думал, что если Дэвид, человек, отвечающий за отдел заказов товаров по почте компании «Грейт Юниверсал Сторз» не сможет навести порядок в этом хаосе, то никто не сможет. На самом деле и в оппозиции, и позднее на Даунинг-стрит, 10, таланты Дэвида были использованы гораздо шире, чем просто для сортировки почты: он подсказывал, что думают бизнесмены, налаживал важные связи и доказал особую способность сглаживать вздыбленную шерсть политиков.

Еще мне нужен был глава офиса на полный рабочий день, который был бы усердным, надежным и, кроме того, в связи с необходимостью писать многочисленные черновики речей, статей и писем литературно одаренным. Мой старый друг и коллега, своевременно переведенный в должность редактора «Дэйли Телеграф», Билл Дидс порекомендовал мне Ричарда Райдера, тогда работавшего в Питерборо и ведущего приличную колонку слухов в «Телеграф».

Месяц спустя после прибытия Ричарда Гордон Рис, откомандированный на год от EMI, присоединился к моему штату, чтобы помогать мне работать с прессой и много чем еще. Гордон был даром богов. Полный кипучей энергии, бывший телепродюсер, чье хорошее настроение никогда не подводило, он умел убедить меня согласиться на вещи, от которых я бы отказалсь, попробуй меня уговорить кто-нибудь другой. Он полагал, что для распространения моих взглядов нам нельзя концентрироваться только на таких тяжеловесах, как «Таймс» и «Дэйли Телеграф», но нужно вовлекать и популярные газеты среднего уровня, как «Дэйли Мэйл» и «Дэйли Экспресс» и – настоящая революция – «Сан» и «Мировые новости». Кроме того, он верил, что даже газеты, чьи редакторы поддерживают Лейбористскую партию, будут к нам справедливы, если мы действительно постараемся обеспечить их интересным материалом. Он был прав по обоим пунктам. «Сан» и «Мировые новости» стали ключевыми инструментами, доносящими ценности Консервативной партии до традиционно неконсервативных избирателей. Газета левого крыла «Сандей Миррор» тоже давала справедливое и полное освещение моих действий, как бы критичны ни были ее комментарии. Гордон регулярно общался с редакторами. Но он также убедил меня, что человеком, с которым они действительно хотели встретиться и поговорить, была я. Так что, какие бы дела, ни были запланированы в моем ежедневнике, если Гордон говорил, что мне нужно встретиться за обедом с таким-то и таким-то редактором, это становилось приоритетом.

Гордон оказал еще одну бесценную услугу. Каждый политик должен решить, насколько он или она готовы изменить манеру поведения или внешний вид с целью завоевать СМИ. Возможно, желание отказаться пойти на какие-либо уступки кажется непоколебимым благородством, но такое отношение публичной фигуры скорее всего, выдает недостаток серьезного желания прийти к власти или даже, парадоксальным образом, гордыню, которая маскируется скромностью. Когда Гордон предложил мне несколько поменять прическу и сменить манеру одеваться, чтобы производить лучшее впечатление, он опирался на свой опыт работы на телевидении. «Избегай бижутерии возле лица. Оторочка хорошо смотрится на экране. Будь внимательна, чтобы цвет декораций на заднем плане сочетался с твоим костюмом». Это было высшее образование.

Важно было еще поработать с моим голосом. В Палате общин нужно кричать, чтобы тебя услышали. Это гораздо сложнее, когда у тебя высокий голос, потому что увеличение громкости автоматически повышает регистр. Это представляет очевидную проблему для большинства женщин. Как-то нужно научиться говорить громко, не переходя на визг. Даже за пределами парламента, когда я выступала перед аудиторией, мой голос был высоким сам по себе, что легко может вызвать раздражение, так что я должна была намеренно постараться понизить тон. Результатом, к сожалению, становилось то, что у меня болело горло – еще более серьезная проблема при постоянных выступлениях. Гордон нашел для меня специалиста, который считал главным правильно организовать дыхание и затем говорить не из глубины горла, но из передней части рта. Она была гением. Ее понимающее сочувствие к моим трудностям могло сравниться лишь с ее любовью к своей больной кошке. К сожалению, иногда кошка заболевала как раз перед моим уроком, так что он отменялся. К счастью, я тоже люблю кошек. Так что мы прошли курс до конца.

Однажды Гордон взял меня на встречу с сэром Лоуренсом Оливье, чтобы узнать, не даст ли он какой совет. Оливье мне польстил, сказав, что у меня хороший взгляд, обращенный к аудитории, это было важно, и что мой голос был совершенно в порядке, что – вопреки кошке – возможно, уже было правдой.

Вся эта работа заняла несколько месяцев. Но, в общем, эта система никогда меня не подводила. Однако настоящий политический экзамен на лидера оппозиции был еще впереди.

Впервые по-настоящему я почувствовала себя лидером оппозиции в глазах общественности, когда посетила Шотландию в пятницу 21 февраля. С момента, когда я сошла с самолета в Эдинбургском аэрпорту, где забавный волынщик играл «Честную бедность», меня сопровождало восторженное шотландское радушие.

Я всегда могла рассчитывать на дружеский прием со стороны рядовых шотландских тори, чья проблемная ситуация, казалось, лишь подстегнула их пыл. В общем и целом, однако, этот медовый месяц длился недолго, и политическая обыденность вернулась с возмездием. Опросы общественного мнения, в феврале показавшие, что консерваторы на 4 % обходят лейбористов, уже месяц спустя продемонстрировали, что лейбористы опережают нас на 2 % – возможно, несущественное с точки зрения статистики, но хорошее напоминание, что рано было предаваться эйфории. Также вскоре стало ясно, что влиятельные фигуры партии были намерены создать для меня проблемы. В начале апреля Гарольд Макмиллан и Тед Хит выступили с речью на конференции молодых консерваторов, предостерегая против смещения Консервативной партии вправо. Кампания по проведению европейского референдума сфокусировалась на европейских вопросах, и это, в свою очередь, дало импульс защитникам коалиционного правительства. Все это создавало для меня дополнительные трудности.

Моим первым крупным парламентским выступлением, в котором я скрестила шпагу с Гарольдом Уилсоном, стали дебаты об экономике в четверг 22 мая, подвергшиеся суровой и справедливой критике, ибо я не предоставила убедительной альтернативы со стороны Консервативной партии. Трудность состояла в том, что в этот момент мы не могли предложить серьезной альтернативы. Связанные необходимостью защищать непростительные результаты деятельности правительства Хита, мы не могли еще прорваться к настоящей альтернативе свободного рынка.

Даже при этом в тот день и в нескольких других случаях я не могла похвастаться хорошей речью. Представляя оппозицию в детально спланированных дебатах, нельзя произнести масштабную речь, основываясь на нескольких тезисах – как раз то, в чем я была сильна. Однако корень всех наших проблем лежал все-таки в неразрешимых противоречиях нашей политики.

В марте 1975 года мы с Китом и Ангусом обсуждали документ о выработке политического курса. Они предлагали подключить одновременно комитеты рядовых членов парламента и сочувствующих сторонних экспертов; это предложение было принято. Число групп, разрабатывающих политику, продолжало расти. Все они были в основном под председательством соответствующих членов теневого кабинета. Группа экономической реконструкции под началом Джеффри Хау была главным форумом, где обсуждалась экономическая политика. Время от времени проводились политические дискуссии теневого кабинета длиной в целый день, где председательствовала я сама. Теневой кабинет в полном составе скорее одобрил, нежели разработал политику, изложенную в документах, которые представили главные представители теневого кабинета и их группы по разработке политики.

Центр политических исследований и ряд сторонних советников, особенно по экономическим вопросам, снабжали идеями и рекомендациями Кита и меня (Кит к тому же проводил встречи за обедом с другими коллегами по теневому кабинету, обсуждая вопросы политики). И в довершение всего я иногда продвигала новую политику в речах и интервью – не всегда к аплодисментам моих коллег.

В качестве системы для принятия решений структура казалась какой-то неустойчивой. Но тогда никакая ведомственная аккуратность не могла решить фундаментальных вопросов, стоящих перед нами. Тот факт, что к маю 1979 года, когда мы вошли в правительство, столь многие из крупных вопросов были удовлетворительно разрешены и у теневых министров было столь же ясное представление об их приоритетах, как у и любого другого только что избранного послевоенного британского правительства, показывает, что в самом важном смысле эта система по разработке политики «работала».

Первостепенным политическим вопросом было, что делать с инфляцией, которая взлетела до 26,9 % в августе 1975 года, перед тем как начала падать и достигла уровня ниже 10 % в январе 1978 года. Дискуссия о том, что инфляцию провоцирует и излечивает, обязательно приводила к обсуждению правительства Хита. Если инфляция была результатом увеличения денежной массы, а этот процесс занимает примерно восемнадцать месяцев для того, чтобы проявиться в виде повышения цен, тогда основная ответственность за высокий уровень инфляции в первые восемнадцать месяцев или около того работы лейбористского правительства ложилась на плечи консерваторов. Если, однако, причиной высокой инфляции являлась политика чрезвычайно высокой оплаты труда, осуществляемая после краха политики доходов предыдущего консервативного правительства и отступления лейбористов перед силой профсоюзов, тогда политическая жизнь в оппозиции была бы легче. Мы не смогли бы предложить надежного решения, но по крайней мере мы могли бы винить во всем правительство. Такой подход, вероятно, был бы с одобрением встречен теми из моих коллег, кто гордился своим скептическим отношением к любого рода экономическим теориям. На самом деле аргументы Алана Уолтерса о том, что денежная невоздержанность правительства Хита была виновной в инфляции, казались мне убедительными. В форме разрушительного официального обвинения и прогнозов они были представлены Китом для обсуждения с коллегами в теневом кабинете в марте 1975 года. Но если бы я публично это признала, это спровоцировало бы еще большие проблемы со стороны Теда и его единомышленников.

Наша неспособность высказаться откровенно о доминирующей важности валютной политики открывала, однако, возможность атаковать политику доходов. Ибо если увеличение заработной платы было причиной инфляции, тогда как, оказавшись в правительстве, мы могли бы удержать ее рост?

Октябрьский предвыборный манифест Консервативной партии 1974 года обязывал нас добиваться добровольной политики для цен и доходов с оговоркой, что, возможно, будет необходимо применить законодательные меры, если добровольная поддержка не будет оказана. Я могла лишь постепенно увести партию от такой точки зрения. Моя задача усложнялась одновременно тем фактом, что зарплаты и цены тревожно росли, и тем, что Тед Хит и Питер Уокер организовали мощное общественное давление, чтобы заставить меня поддержать последующие этапы политики доходов, предпринимаемой лейбористским правительством. В интервью с Робином Дэем в мае 1975 года я сказала, что при определенных обстоятельствах замораживание заработной платы могло оказаться необходимым, но не как знак начала постоянной, установленной законом политики доходов. Кроме того, заработная плата увеличивалась примерно на 30 % в год с тех пор, как лейбористы пришли к власти. Но я никогда не видела даже в коротком периоде замораживания заработной платы нечто большее, чем переходную роль, необходимую при любой реалистичной стратегии, чтобы снизить инфляцию, которая должна была основываться на контроле денежной массы и правительственных займов. В действительности уже были некоторые ранние сигналы о том, что правительство осознало необходимость некоей финансовой дисциплины. Бюджет в апреле 1975 года объявил о запланированном сокращении государственных расходов и поднял ставку подоходного дохода на два пенса – до 35 %, чтобы уменьшить разбухший дефицит, который, как ожидалось, мог достигнуть 9,000 миллионов в 1975–1976 гг.

Если государственные расходы были одним из ключевых аспектов в дебатах о противоинфляционной политике, то власть профсоюзов была другим. На протяжении этих лет мнение теневого кабинета по этому вопросу несколько отличалось от мнения по вопросу о добровольной/принудительной политике доходов, противостоящей «свободным переговорам между предпринимателями и профсоюзами». Джеффри Хау был агрессивнее всех настроен по отношению к профсоюзам. С самого начала он подчеркивал в наших дискуссиях необходимость изменить равновесие сил в промышленных отношениях: на самом деле, я подозреваю, в идеале он хотел бы вернуться к структуре Закона о промышленных отношениях, который он разработал. Кит Джозеф и я разделяли это мнение, хотя я очень опасалась обязать себя на большие изменения, чем мы могли совершить. Джим Прайер и большая часть теневого кабинета находились в противоположном лагере.

По поводу политики доходов, однако, Джеффри и Джим при поддержке Яна Гилмора были сильнейшими стронниками некоторого рода государственного соглашения с профсоюзами. Джеффри полагал, что нам следует копировать кажущийся успешным подход Западной Германии, чьей целью было дать представление «обеим сторонам» промышленности о реальном состоянии экономики и добиться некоторого согласия об ограничении заработных плат. Это само по себе не означало отказа от монетаризма, к которому Джеффри в отличие от Джима и Яна все сильнее склонялся. Но это означало сильный элемент корпоратизма и принятие решений по принципу централизованной экономики, которым яростно противостоял Кит и которые мне тоже не нравились.

Самым убежденным противником монетаризма и всех его механизмов был Реджи Модлинг, который, сосредоточившись на этой теме, на самом деле разобрался в экономических процессах, чтобы придать веса своим аргументам. Реджи был ярым приверженцем принудительной политики доходов. Он изложил свой взгляд в докладе на майском заседании теневого кабинета: «Для экономического пуриста, несомненно, цены лишь симптом инфляции, но для нас, политиков, они настоящая проблема, потому что именно растущие цены раскалывают страну надвое». Неудивительно, что при таком разбросе мнений нашей экономической политике чаще всего не хватало последовательности.

Трудности, с которыми я столкнулась в дебатах по экономике в четверг 22 мая, когда по всем этим причинам я не смогла представить вразумительной альтернативы правительственной политике, убедили меня в срочной необходимости определиться с нашей позицией. Вскоре эти разногласия стали публичными. В июне я выступала на Уэльской партийной конференции в Аберистуите, выражая сильные сомнения о необходимости государственного контроля заработной платы; в тот же день Реджи Модлинг выступал в Чизлхерсте, давая понять, что мы можем поддержать принудительную политику доходов. Несколько дней спустя Кит выступал с речью, в которой выразил глубокие сомнения даже о ценности замораживания заработной платы, предполагая, что оно может быть использовано как повод, чтобы избежать сокращения государственных расходов и необходимости предпринимать другие экономические шаги. В тот же день Питер Уокер призвал к принудительному ограничению заработной платы и встретил отпор Кита, который прямо сказал, что замораживание заработной платы не принесло результатов. Неудивительно, что раскол среди консерваторов широко освещался в прессе. То, что такое разделение мнений параллельно шло в правительстве, несло мало утешения.

По моим собственным данным, консерваторы по всей стране были сильно настроены против того, чтобы главное бремя антиинфляционных мер ложилось на работодателей. Наши сторонники хотели, чтобы мы были жестки с лейбористами. На следующий день парламентский финансовый комитет собрался на заседание, и Билл Шелтон сообщил мне об их обеспокоенности. Хотя очень немногие хотели, чтобы мы откровенно голосовали против пакета мер, предложенных правительством, все же члены парламента были сильно встревожены тем, что, поддержав его, мы одобрим продолжение социалистической программы.

На заседании теневого кабинета в понедельник, 7 июля, Джим Прайер и Кит Джозеф отстаивали свои исключающие друг друга позиции. Но клюевым вопросом все еще оставалось, какое лобби для голосования должна избрать партия, если вообще голосовать. На тот момент самым безопасным, хоть и наименее славным, выходом казалось воздержаться от голосования. Риском было то, что такая тактика приведет в смятение оба крыла парламентской фракции, и мы окажемся перед лицом трехстороннего раскола.

Какую бы тактику мы ни избрали, мне самой нужно было разобраться, были ли меры, предлагаемые правительством Хили, искренним шагом на пути к финансовой дисциплине или лишь дымовой завесой. Так что на следующий день, после заседания теневого кабинета, я провела рабочий ужин в моем парламентском кабинете вместе с Уилли, Китом, Джеффри, Джимом и несколькими экономистами и экспертами из Сити, включая таких людей, как Алан Уолтерс, Брайан Гриффитс, Гордон Пеппер и Сэм Бриттэн, которые были постоянно на связи со мной и чье мнение я высоко ценила.[36] Хотя мы должны были рассмотреть пакет мер в целом, особенно его валютную и финансовую стороны, как сказал Джеффри в начале обсуждения, я ушла еще менее настроенная на поддержку шатких и, возможно, пагубных предложений.

Белая книга, содержавшая все детали, была опубликована в пятницу 11 июля. Как и ожидалось, она представляла собой нечто подпорченное, но не совсем негодное, и предлагала такие меры, как лимит наличности, которые мы поддерживали, но не приводила их в согласие с реальным сокращением государственных расходов. Центральное место занимало ограничение в 6 на увеличение заработной платы в течение следующего года. Самым удивительным упущением было то, что правительство отказалось опубликовать черновой законопроект, который, как оно заявляло, был создан и который бы вводил государственный контроль в случае, если добровольные ограничения будут проигнорированы. Когда пришло время голосовать, мнение членов парламента и теневого кабинета было согласовано – мы решили воздержаться. Моя собственная речь на дебатах не прошла особенно хорошо, что было неудивительно, если принять во внимание изменчивость вопроса, который я представляла. Возможно, это было неловко, но меня выручил Тед, выразив сожаление, что мы не поддерживаем правительство, и затем, отказавшись отменить нашу критическую резолюцию.

Если и было что хорошее в результате этих трудов, так это то, что теневой кабинет приблизился к согласию по поводу политики доходов. Дело в том, что для того, чтобы победить инфляцию, требовалось, чтобы все линии экономической политики шли в одном и том же антиинфляционном направлении, особенно государственные расходы и валютная политика. Политика доходов могла сыграть важную роль как часть целого пакета мер, но она не рассматривалась как альтернатива по отношению к другим, и нельзя было ожидать, что сама по себе она окажется чрезвычайно результативной. Вряд ли это можно назвать оригинальным (или даже настоящим) экономическим прозрением, но по меньшей мере, это обеспечило временное спасение.

В любом случаем июльский пакет мер правительства был правильно оценен как недостаточный для того, чтобы побороть наступавший экономический кризис. Инфляция тем летом достигла небывалого уровня в 26,9 %.

В августе мы провели отпуск в Бретани, совершая морской круиз. Меня не было в парламенте, когда Гарольд Уилсон запустил политику доходов в программе по телевидению, попросив людей «ради Британии год» придерживаться ограничения в 6. В мое отсутствие Уилли Уайтлоу дал свой ответ на следующий вечер, оказав этому нонсенсу гораздо более теплый прием, чем это сделала бы я.

Вопреки трудностям, с которыми я столкнулась с тех пор, как была избрана лидером, к осенней партийной конференции я находилась в довольно хорошем расположении духа. Тед и его друзья, казалось, были намерены и в дальнейшем по максимуму усложнять мне жизнь, но мои зарубежные поездки укрепляли мое положение. Экономическая политика правительства рухнула. Консерваторы на 23 % опережали лейбористов, согласно опросу общественнего мнения, проведенному до начала конференции. Задачей в Блэкпуле было укрепить все это, продемонстрировав, что я могу завоевать поддержку партии по всей стране.

Речь лидера на партийной конференции – это совсем не то, что речи других выступающих. Она должна коснуться довольно широкого ряда вопросов, чтобы избежать критики в том, что какие-то животрепещущие проблемы были упущены. И при этом каждый раздел речи должен тематически соответствовать всем остальным ее разделам. Иначе вы в результате получите то, что я раньше называла «рождественское дерево», на которое навешиваются обещания и аргументы и где каждая новая тема начинается с классического и наводящего тоску «А теперь я перехожу к…».

Я сказала своим спичрайтерам, что не собираюсь выступать просто с экономической речью. Экономика вышла из строя, потому что что-то еще вышло из строя – с точки зрения духовности и философии. Экономический кризис был следствием духовного кризиса нации. Но когда я объясняла Крису Паттену и другим сотрудникам из Исследовательского отдела, какого рода черновик я хочу, я чувствовала, что они просто не понимают основной идеи, которую я хочу донести. Так что в уикенд я села дома и исписала шестьдесят страниц своим крупным почерком. Мне это не было трудно, слова текли и текли. Но была ли это речь? Я переписывала ее в воскресенье утром, когда позвонил Вудроу Уайетт – бывший член парламента от лейбористов, ставший бизнесменом, писателем, сторонником и близким другом. Я сказала ему, чем занимаюсь, и он предложил мне приехать к нему домой на ужин, так чтобы он взглянул на мое сочинение. Опытный журналистский взгляд замечал то, чего не видела я. Так что мы вдвоем стали сокращать, формулировать и перестраивать. Когда я приехала в Блэкпул, у меня было начало речи для конференции. Я обнаружила, что Крис Паттен и другие тоже кое-что написали. Мы все объединили, и получился первый черновик.

Между приемами и посещением дебатов я заходила посмотреть, как продвинулась статья. Но к среде мне стало ясно, что никто из тех, кто работал в моем гостиничном номере, не был тем, что на жаргоне называется «акула пера». У нас были структура, идеи и даже фундамент для нескольких хороших шуток. Но нам нужен был человек, тонко чувствующий сами слова, который мог бы заставить речь литься. Гордон предположил, что драматург Ронни Миллар, который в прошлом писал материалы для выступлений Теда по телевидению, может помочь. Так что весь текст был срочно послан Ронни, чтобы (как я всегда после этого говорила) его роннифицировать. Он вернулся совершенно преобразившимся. Если точнее, он вернулся речью. Затем в четверг мы еще сокращали и перепечатывали его всю ночь. Было примерно 4.30 утра в пятницу, когда работа была завершена, и я решила, что могу наконец пойти поспать часок-другой.

Чуть раньше вечером в четверг, когда я перечитывала последний черновик, мне позвонил по телефону Уилли Уайтлоу. Уилли сказал мне, что приехал Тед и остановился в том же самом отеле («Империал»). Его номер был на пару этажей ниже моего. В течение нескольких месяцев многие друзья Теда убеждали его зарыть топор войны. Уилли объяснил мне, что это был вопрос гордости и что Тед не мог прийти ко мне первым. Не могла бы я поэтому пойти к нему сама? Я сказала, конечно, да. Уилли сказал, что это было «абсолютно превосходно» и что он перезвонит мне, чтобы подтвердить встречу. Тем временем я снова углубилась в черновик. Примерно полтора часа прошло без звонка. Поскольку уже было около десяти часов вечера, я подумала, что пора бы уже поторопиться с нашим «примирением». Так что я позвонила Уилли и спросила, что происходит. Он сказал мне, что Тед передумал. Топору войны, очевидно, предстояло остаться незарытым.

Кульминация конференции консерваторов создает в Блэкпуле особое электричество. Со своей стороны, хотя я почти не спала, я была уверена в своей речи и настроена полностью выложиться при выступлении.

Перечитывая речь почти двадцать лет спустя, я не нахожу ничего существенного, что хотела бы изменить, и меньше всего раздел о моем личном кредо и убеждениях:

«Позвольте мне поделиться своим видением: право человка работать так, как он хочет, тратить то, что он зарабатывает, владеть недвижимостью, иметь положение, будучи слугой, а не хозяином – вот оно, британское наследие… Мы должны вернуть частные предприятия на дорогу возрождения – не просто дать людям больше их собственных денег, чтобы они могли их тратить, на что пожелают, но иметь больше денег, чтобы помогать старым, больным и нетрудоспособным… Я верю, что всякий из нас обязан наилучшим образом использовать свои таланты и что правительство таким же образом обязано создавать структуры, в рамках которых мы можем это делать… Мы можем продолжать жить так, как жили, мы можем продолжать идти по пути ухудшений. Но мы можем остановиться и решительно сказать: Достаточно.

Я почувствовала облегчение, когда посреди речи меня стали прерывать аплодисментами и криками одобрения. Рядовые представители Консервативной партии слышали свое собственное мнение, произнесенное с трибуны, и они отвечали с огромным энтузиазмом. В свою очередь, я заразилась их волнением. И на трибуне, и в зале было ощущение, что происходит что-то новое.

Но сработает ли это за пределами блэкпулского Зала императрицы? Я надеялась и в глубине своего сердца верила, что главный комментарий «Дэйли Мэйл» о содержании моей речи был справедлив: «Если это «крен вправо», как заявляют критики, то 90 % населения накренилось вправо давным-давно».

К концу того года я почувствовала, что устойчиво держусь на ногах в роли лидера оппозиции. Мне все еще было трудно приноровиться к моей новой роли в Палате общин. Но я наладила взаимпонимание с партийной фракцией парламента и с консерваторами по всей стране. Мне нравилось, как слаженно работает маленькая команда в моем штате. Единственное, мне было жаль, что теневой кабинет нельзя было убедить работать так же.

Я организовала перестановку 15 января 1976 года. Перестановки в оппозиции сильно напоминали фарс. Комнаты лидера оппозиции в Палате общин располагались так, что было почти невозможно организовать вход и выход счастливых и несчастливых коллег с необходимой деликатностью. Неловких встреч было не избежать. Но в данном случае не пролилось много крови на ковер.

Я была рада, что теперь Джон Биффен был готов присоединиться к нам в качестве теневого министра энергетики. Он был, наверное, самым красноречивым и сильным критиком среди рядовых членов парламента во время разворотов на сто восемьдесят градусов, осуществляемых правительством Хита, и я была рада ему. А продвижение Дугласа Херда, одного из ближайших помощников Теда, на позицию представителя партии по европейским вопросам продемонстрировало, что вне зависимости от того, что чувствовал сам Тед, у меня не было неприязни к людям, служившим под его началом. Я сделала Уилли теневым министром внутренних дел вместо Яна Гилмора, которого передвинула в департамент обороны, где он проявил себя чрезвычайно крепким и результативным теневым министром; если бы он на этом остановился, жизнь была бы значительно легче для всех.

Что было важнее, наши победы, время от времени случавшиеся, казалось, ни к чему не вели. Правительство чувствовало себя неуверенно. В среду 11 февраля (в день первой годовщины моего пребывания в роли лидера) мы победили в голосовании по предложению уменьшить жалованье министра промышленности Эрика Варли на 1,000 – формальное средство выразить неприятие политики. Затем, в середине валютного кризиса в марте 1976 года, правительство потерпело поражение в результате бунта левых против запланированных государственных расходов. Как принято в таких случаях, я потребовала, чтобы премьер-министр подал в отставку. Я никоим образом не предполагала, что он это сделает. Но в следующий вторник Гарольд Уилсон подал в отставку, дав мне знать о своем решении в записке, которую я получила как раз до того, как было сделано официальное заявление.

Я мало что могу сказать лестного по поводу Гарольда Уилсона в роли премьер-министра. Несомненно, у него были принципы, но они затенялись его искусными маневрами, так что и друзьям, и противникам было трудно понять, какими же они были. Все же он всегда мне нравился как человек, я ценила его чувство юмора и знала, каким добрым он был. Он был мастером остроумных ответов в Палате общин, и обычно лучшим результатом, которого я могла достичь в парламентских дебатах с ним, была ничья. То же самое можно сказать и о его преемнике Джиме Каллагене. В парламенте он усвоил манеру, которая казалась добродушной, а по сути, была покровительственной и усложняла для меня возможность серьезной критики правительственной политики, потому что казалось, что я придираюсь. В более широком смысле Каллаген в те годы прятался за маской умеренности, чтобы удерживать за собой партию левых и ее сторонников из профсоюзов. В результате он излагал взгляды и отношение – на образование, семейную политику, закон и порядок и пр., – которые никогда не воплощались в политике правительства. Он был блестящим тактиком, но неудачливым стратегом, пока наконец в «зиму недовольства» не рухнул весь этот карточный домик, которым на самом деле была лейбористская умеренность.

Тем временем состояние экономики ухудшалось. В феврале 1976 года правительство объявило о сокращении расходов на 1,600 миллионов на 1977–1978 гг. и 3,000 миллионов на 1978–1979 гг. (по современным меркам эквивалентом будут 6,000 миллионов и 11,500 миллионов). Как ни впечатляюще это может прозвучать, это стало в итоге более чем скромным сокращением при запланированном мощном увеличении расходов. В декабре 1975 года Международный валютный фонд удовлетворил запрос на резервный кредит, чтобы поддержать финансовую систему Британии. Даже при этом в марте случился полномасштабный валютный кризис. Фунт стерлинга снова попал под сильное давление уже в июне, и снова потребовался международный резервный кредит, выплатить который нужно было через полгода, и, растратив который, Британия снова обратилась к МВФ. Инфляция тогда падала, но высокие отрицательные процентные ставки в совокупности с неудачными попытками действительно уменьшить государственные расходы и займы не давали правительству возможности разобраться с ключевыми финансовыми и экономическими проблемами. Новый кризис фунта стерлинга, приведший к унизительной передаче контроля над нашей экономикой Международному валютному фонду, стал окончательным результатом того, что мы совершенно оправданно утратили доверие со стороны международных рынков к манере лейбористского правительства управлять экономикой.

Можно было бы ожидать, что все это сделает жизнь в оппозиции легче, не важно, как плохо это было для страны. Но это было не так.

Ожидалось, что мы поддержим нерешительные и запоздалые шаги лейбористского правительства по обеспечению финансовой дисциплины. Это было справедливо. Но мы находились еще и под более общим давлением и должны были «отвечать» за преодоление несчастий, созданных самим лейбористским правительством. Как ни похвально, это неизбежно сдерживало мой атакующий стиль.

В общем и целом, партийная политика 1976 года была разочаровывающей и неубедительной.

«Правильный подход», опубликованный накануне конференции 1976 года, дал убедительный отчет о новом консерватизме. На самом деле он до сих пор еще интересен и, по меньшей мере стилистически, сравним с сочинением «Перемена – наш союзник» как один из самых блестяще написанных документов, созданных послевоенной Консервативной партией. Это заслуга Криса Паттена и Ангуса Мода, которые вместе с Китом Джозефом, Джеффри Хау и Джимом Прайером, написали ее черновик.

Помогло то, что мы достигли перемирия во внутренних разногласиях, определившись, где мы все стоим в вопросе о политике доходов. Речь, прознесенная Джеффри Хау перед «Боу груп» (группа консервативных активистов) в мае 1976 года, привела к согласию по поводу «направления развития», которое пространно излагалось в «Правильном подходе». Документ отмечал, что политика цен и доходов не предлагает долговременного решения для борьбы с инфляцией, при этом отмечая, что было бы неразумно «категорически и навсегда» отвергнуть эту идею, и благосклонно кивая в сторону западногерманской системы «сгласованных действий». Это была ерунда, но временно она была удобоваримой.

Неоспоримым был факт, что «Правильный подход» концентрировался на главных общих аргументах, отличающих наш подход от социалистического, что делало его таким успешным. Документ был хорошо встречен прессой, в немалой степени потому, что я и мои коллеги приложили массу усилий, чтобы заблаговременно объяснить его редакторам.

Успех «Правильного подхода» иллюстрирует важный парадокс всего этого периода. По многим причинам мы не были особенно успешной оппозицией в обычном смысле слова. Различия между нами продолжали проявляться. Мы обычно терпели поражение в Палате общин. Нам было трудно извлекать выгоду из ошибок правительства. И все же на более высоком уровне веры, убеждения и философии мы были очень результативны. Мы побеждали в битве идей, которая была необходимой прелюдией не только для победы на выборах, но и для завоевания продолжительной народной поддержки в адрес тех изменений, которые мы хотели совершить. Речи Кита Джозефа продолжали доносить до публики мощные темы, которые он развивал в Центре политических исследований. В марте он выступил с речью в Харроу, которая недвусмысленно критиковала заявление правительства о том, что высокие государственные расходы были необходимы для высокого уровня трудоустройства. На самом деле Кит указывал:

«Чрезмерные государственные расходы правительства – это главная и постоянная причина безработицы. Немедленные сокращения непомерных государственных расходов необходимы, если мы собираемся спасти экономику сейчас и в конечном итоге восстановить и стабилизировать высокий уровень трудоустройства… Несколько Питеров получают пособие по безработице, чтобы каждый Пол ходил на работу, находящуюся под защитой закона».

Я написала предисловие к опубликованной версии Стоктонской лекции Кита, названной «Монетаризма недостаточно», которая вышла несколько месяцев спустя. Поскольку монетаризм большинством членов теневого кабинета принят вовсе не был, это название было преднамеренно смелым способом выразить важную истину. «Было недостаточно» лишь осуществлять валютно-денежный контроль; если бы нам к тому же не удалось сократить государственные расходы и займы, все бремя дезинфляции упало бы на создающий благосостояние частный сектор.

Альфред Шерман, помогавший Киту с его Стоктонской лекцией, помог и мне в написании черновика речи, с которой я выступала перед Цюрихским экономическим обществом в понедельник 14 марта 1977 года. Хотя и произнесенная в Швейцарии, эта речь была адресована большей частью к домашней аудитории. Альфред и я особенно много работали над текстом, который бросал оптимистичный взгляд на будущее Британии, утверждая следующее:

«Поднимается волна настроений против коллективизма… и этот поворот коренится в отвращении к кислым плодам социалистического опыта. Волна направлена прочь от неудач. Но она не принесет нас автоматически туда, куда мы хотим прибыть… Мы должны дать ей интеллектуальное наполнение и политическое направление… Если мы упустим эту возможность, волна будет потеряна. Но если мы не упустим момент, последняя четверть нашего столетия сможет стать началом нового возрождения, сопоставимого с любым событием долгой и выдающейся истории нашего острова».

Лейбористы все больше теряли уверенность в себе, и опросы общественного мнения показывали, что мы опережаем их на десять пунктов. Победа на дополнительных выборах в Уолсолл Норт и Воркингтоне с большим перевесом в нашу сторону вскоре подтвердила эту картину. Именно в этот момент среди тех консерваторов, что были настроены любой ценой вырвать у меня из рук победу, снова начались разговоры о коалиции.

Гарольд Макмиллан выступил по телевидению с призывом создать «Правительство национального единения». Не имел он, казалось, и особых сомнений по поводу того, кого нужно пригласить в качестве его главы. Я думала, что мне лучше пойти к нему лично, поговорить и узнать, что он на самом деле думает, и встреча была назначена в доме Мориса Макмиллана в Кэтрин Плейс. Я рано приехала и ждала наверху в гостиной. Я услышала, как приехал отец Мориса и спросил: «Был звонок?» Морис сказал: «Нет». Ему пришлось довольствоваться мной. Наш разговор был приятно безрезультатным, ибо Макмиллан убеждал меня не быть слишком критичной к правительству в период кризиса. И единственным в итоге сделанным звонком стал звонок в Международный валютный фонд.

Я тогда решила сама внести некоторые изменения. Реджи Модлинг в роли теневого министра внутренних дел уже давно был источником затруднений. Он не соглашался с моим подходом ни к экономике, ни к внешней политике; он все меньше скрывал свое расхождение во мнении со мной; и он был отставлен. Но когда я сказала ему, что ему придется уйти, он проявил немало энергии, чтобы нагрубить.

Я также хотела сместить Майкла Хезелтайна с поста теневого министра промышленности и заменить его Джоном Биффеном. Майкл, когда он не принимал вещи слишком близко к сердцу, был эффективным бичом правительства, и, определенно, он был страстно заинтересован в должности теневого министра промышленности. Проблема была в том, что его взгляды совершенно отличались от всего узнаваемо консервативного. Например, в январе 1976 года он произнес речь, в которой критиковал лейбористских министров за то, что им не удается достаточно часто встречаться, чтобы «согласовать и развить промышленную стратегию для этой нации». Его реальной критикой казалось то, что Лейбористская партия вмешивалась в промышленность и выбирала неудачников, тогда как он мог вмешаться и выбрать победителей. Казалось, ему никогда не приходила в голову идея, что государство не знает и не может знать, кто победит, а кто выиграет, и что вмешательство в промышленность с целью поддержать свое собственное суждение за счет средств налогоплательщиков подрывает экономику в целом. Когда же, однако, я попросила Майкла уйти из департамента промышленности и перейти в департамент по вопросам окружающей среды, он сказал, что предпочел бы этого не делать. Я послала моего личного парламентского секретаря Джона Стэнли, который хорошо его знал, поговорить с Майклом, и тогда он неохотно согласился уступить место Джону Биффену, оговорив, что он не останется министром по вопросам окружающей среды, когда мы придем к власти. Организовав это, я теперь могла пойти дальше. Я попросила Джона Дэвиса занять пост Реджи в департаменте иностранных дел, где он много и продуктивно работал, пока болезнь не нанесла ему трагический удар.

Было важно иметь энергичную и продуктивную команду в теневом кабинете, потому что росла вероятность, что нас, возможно, скоро снова пригласят стать правительством. В среду 15 декабря Дэнис Хили представил новый мини-бюджет. Он объявил о сильных сокращениях в государственных расходах и займах и план управления денежной массой (хоть и выраженный в терминах внутренней кредитной экспансии) как часть соглашения с Международным валютным фондом. Это, по сути, был монетаристский подход того типа, в который верили Кит Джозеф и я, и он обошел с правого фланга тех членов моего собственного теневого кабинета, которые все еще цеплялись за устаревшие приемы кейнсианского управления спросом. Верные тактике непротивостояния мерам, необходимым для преодоления кризиса, мы воздержались от голосования. Пакет мер, продиктованный МВФ, стал поворотным пунктом, ибо при новой финансовой дисциплине экономика начала восстанавливаться. Что касается партийной политики, это было неоднозначное для нас благословение. С одной стороны, недовольство тем, как правительство управляет экономикой, уменьшалось, и было вероятно, что лейбористы снова обретут поддержку среди населения. С другой стороны, мы теперь могли доказать, что социализм как экономическая доктрина себя полностью дискредитировал и что даже социалисты теперь должны были признать, что реальностью была Консервативная партия.

Политическая неопределенность наводила тревогу на всех. Правительство больше не имело абсолютного большинства. Никто не мог предсказать, как проголосуют представители малых партий по тому, или иному вопросу. Довольно сильно разочарованы были даже те из нас, кого партийные организаторы держали в курсе изменений парламентской арифметики. Но тем более непостижимо все это было для сторонников Консервативной партии по всей стране, которые не понимали, почему мы не могли нанести смертельный удар и созвать парламентские выборы. В действительности во вторник 22 февраля 1977 года правительство было обезглавлено из-за законопроекта по вопросам Шотландии и Уэльса. Потеряв всякую надежду на делегирование власти в Шотландии и Уэльсе, шотландские и уэльские националисты отказали в своей поддержке правительству. Надвигался новый парламентский кризис – тот, в котором правительство перестало обладать даже рабочим большинством.

На Шотландской партийной конференции в мае 1968 года Тед со стороны Консервативной партии обещал делегировать власть, что вызвало сильную поддержку со стороны Шотландской национальной партии (ШНП) – ненадолго, как выяснилось. «Пертская декларация» Теда была шоком для большинства консерваторов, включая шотландских. Я никогда не была довольна этой политикой, и в целом среди английских тори она не встретила особого энтузиазма.

После парламентских выборов Тед пришел к убеждению, что партия должна предложить делегирование власти Шотландии, чтобы вернуть утерянную поддержку, и поручил выполнение этой задачи назначенному теневым министром по вопросам Шотландии Алику Бьюкенену-Смиту. Тревога из-за того, каким образом партию принудили к новой политике, никогда не уходила с повестки дня.

Эту ситуацию я унаследовала в качестве лидера. Тед посадил партию на чрезвычайно болезненный крючок, и теперь моей незавидной задачей было снять ее с него. Как инстинктивному юнионисту, мне не нравилось обязательство о делегировании власти. Но я осознавала, что к тому моменту столько политического капитала было в это вложено, что я не могла немедленно изменить политику. Если бы я это сделала, это спровоцировало бы уход многих в отставку, чего я просто не могла себе позволить. На тот момент я должна была жить с этим обязательством.

Белая книга правительства, предлагавшая прямые выборы в ассамблею и для Шотландии, и для Уэльса, была опубликована в ноябре 1975 года. Но теневой кабинет сильно разделился по этому вопросу. Споры продолжились в 1976 году. Я тогда начала утверждаться в своей позиции. В ноябре, когда законопроект был опубликован, я ужинала с юристом по конституционному праву, профессором Ярдли из Бирмингема, чтобы обсудить детали. Я также часто встречалась со специалистом по конституционным нормам Невилом Джонсоном. Чем больше я слушала и чем внимательнее читала законопроект, тем более опасным он выглядел для Соединенного Королевства. Это было предписание для бюрократии и разногласий, и идея, что он удовлетворит тех шотландцев, что хотят независимости, становилась все более абсурдной. Кроме того, закрытый общественный опрос, проведенный партией в ноябре 1976 года, подтвердил мое подозрение о взглядах электората на делегирование власти. Мнение шотландцев сильно разнилось: планы правительства на делегирование нашли поддержку лишь среди 22 %, меньше, чем наши (26 %), и даже меньше, чем пункт «никаких изменений» (23 %). Лишь 14 % приветствовали независимость. Влекущее столь серьезные последствия конституционное изменение требовало гораздо большей общественной поддержки.

В ноябре – декабре 1976 года, перед тем как законопроект предстал на втором чтении в парламенте, в теневом кабинете прошли четыре длинных заседания о том, издавать или нет «кнут» с тройным подчеркиванием. Мы больше не могли скрывать свою позицию. В дополнение к подавляющему большинству парламентской фракции консерваторов, большая часть теневых министров теперь были настроены против делегирования власти, по меньшей мере на тех условиях, что были очерчены в Белой книге. Но среди его сторонников укоренилась вера, что делегирование власти может быть единственным путем избежать независимости, и даже те, кому законопроект откровенно не нравился, боялись показаться антишотландски настроенными или желающими отвернуться от лидеров шотландских тори. В конце концов, на марафонском заседании, закончившемся глубокой ночью в четверг 2 декабря, мы решили – с категорически несогласным меньшинством, включавшим Алика Бьюкенена-Смита, – что мы выскажемся против законопроекта и представим «кнут» с тройным подчеркиванием.

Алик Бьюкенен-Смит должным образом подал в отставку с поста теневого министра по вопросам Шотландии вместе с Малькольмом Рифкиндом. Еще четыре теневых министра хотели уйти, но я отказалась принять их отставку и даже позволила одному из них высказаться против нашей линни в дебатах и голосовать за правительство. Ни один партийный лидер не мог бы сделать большего. Чтобы заменить Алика Бьюкенена-Смита, я перевела Тедди Тейлора, чьи патриотизм и здравость суждений давно произвели на меня впечатление, из департамента торговли на пост теневого министра по делам Шотландии.

Обычно это лишает духа, когда нужно выступать с передней скамьи, зная, что на дебатах и, возможно, при голосовании на твоей собственной стороне будет раскол. Но речь, с которой я выступила в понедельник 13 декабря на втором чтении законопроекта, была как раз того рода судебной процесса, который я любила. Я сказала как можно меньше о наших предложениях, лишь вскользь упомянув наше остаточное обязательство по отношению к ассамблее Шотландии, и многое сказала о внутренних противоречиях и непоследовательности законопроекта. В конце дебатов двадцать семь консерваторов, включая Теда Хита и Питера Уокера, воздержались. Пятеро, включая Алика Бьюкенена-Смита, Малькольма Рифкинда и Хэмиша Грэя, проголосовали за правительство. Но лейбористы тоже разделились: двадцать девять из них воздержались, а десять отдали свои голоса нам. Таким образом, на втором чтении большинство в сорок пять голосов замаскировало и сильное неудовольствие лейбористов, и наше по вопросу, которому предстояло снова всплыть на поверхность. В ходе дебатов премьер-министр намекнул, что планирует провести референдум в Шотландии и в Уэльсе – обязательство, которое оказалось фатальным для всей затеи с делегированием власти.

Что именно теперь могло произойти, было совершенно неясно. В четверг 17 марта 1977 года правительство отказалось выставить на голосование наше предложение перенести следующие парламентские дебаты о государственных расходах из страха, что парламентские лейбористы левого крыла потерпят поражение. Я немедленно охарактеризовала это почти неслыханное нарушение законной процедуры как «бесчестное поражение». Мы положили под сукно, как и должны были сделать, предложение выразить недоверие к правительству. В случае успеха оно привело бы к парламентским выборам. Вопреки моей природной осторожности я думала, что оно привело бы к успеху. Во время моей речи, произнесенной в Центральном совете в Торки в ту субботу, я предупредила партию о неминуемой предвыборной кампании.

Эти дни были полны напряженного маневрирования между партиями и их главными партийными организаторами. Но я отказалась в этом участвовать. Дэвид Стил, лидер Либеральной партии, уже дал понять, что он был готов удержать лейбористов у власти, если условия и обстоятельства покажутся благоприятными. Законопроект о прямых выборах в европейскую ассамблею на основе пропорционального представительства, «промышленная демократия» и налоговая реформа были публично упомянуты в качестве предметов обсуждения, но никто не верил, что решение либералов поддерживать или нет лейбористское правительство могло определяться вторичными вопросами. Ибо было два важных вопроса, на которые либералы должны были ответить. Будут ли их винить в том, что они удержали у власти непопулярное правительство? Или им поставят в заслугу смягчение правительственной политики? Я лично не верила, что они подпишут этот пакт с правительством – во всяком случае, без существования формальной коалиции, то есть присутствия нескольких либералов в кабинете министров, и было трудно себе представить, что левое крыло Лейбористской партии было готово с этим смириться.

Мой анализ политического равновесия был в целом верен, но я не взяла в расчет важный элемент – тщеславие. Хотя либерально-лейбористский пакт принес либералам много вреда, а Джиму Каллагену немало пользы, он подарил представителям Либеральной партии волнующую иллюзию значительности.

За несколько часов до того как я должна была вынести в парламент вотум недоверия правительству, мне сказали, что либералы поддержат правительство. Действие пакта первоначально планировалось на срок до конца парламентской сессии. Либералы не становились членами правительства, но поддерживали связь с отдельными министрами и посылали своих представителей на совместные совещательные заседания под председательством Майкла Фута, лидера парламента. Правительство давало согласие на прямые выборы в европейскую ассамблею и делегирование полномочий (принимая свободные голоса на основе пропорционального представительства), обещало найти время для либерального законопроекта об отсутствии постоянного места жительства и согласилось ввести ограничения в запланированный законопроект об организациях труда производственных рабочих в местных органах власти. Это был жалкий список приобретений. Но поскольку мы претерпели определенное поражение и знали об обвинениях, которых можно было ждать со стороны прессы и наших сторонников, это лишило меня воодушевления.

Ангус Мод помог мне с написанием черновика речи. Мы решили сделать ее очень короткой. По сути, она была слишком короткой. Кроме того, она была написана, когда казалось, что мы, возможно, стоим на пороге парламентских выборов, так что позитивные заявления о нашей политике выглядели предпочтительнее детальной критики в адрес правительства. Речь получила наихудший прием в прессе из всех, когда-либо мной произнесенных. Конечно, если бы я прочла вестминстерский телефонный справочник и мы в итоге победили, никто бы не беспокоился. Увы, в политике, как и в жизни, «если» не приносит утешения. Но когда я приехала домой на Флуд-стрит поздно ночью, сильнее всего меня угнетало не то, как плохо приняли мою речь в парламенте, и даже не то, что правительство завоевало большинство голосов с преимуществом в двадцать четыре голоса. Угнетал меня тот факт, что после всех наших усилий шанс развернуть Британию казался не ближе, чем раньше.