Автобиография Тэтчер Маргарет
Через полгода эта стратегия принесла бы успех. Но в короткий период времени это была обуза, потому что партия не была едина и потому что, согласно опросам общественного мнения, народ хотел, чтобы мы поддержали правительство против профсоюзов. И неудивительно, что в конце сезона конференций мы оказались на пять с половиной пунктов позади Лейбористской партии.
Исчезновение перспективы скорых выборов, после того как у всех были напряжены нервы, чтобы вступить в борьбу, привело к упадку обычной дисциплины в обеих партиях. В Лейбористской партии это отразилось на вопросах экономикм. У нас кипели битвы вокруг Родезии, сперва на партийной конференции, а затем в Палате общин.
Но время лейбористов подходило к концу. История и Гарольд Уилсон в 1976 году сдали Джиму Каллагену плохие карты. Как блестящий игрок в покер, он использовал мастерство, искусство игры и простой блеф, чтобы оттянуть свое поражение на как можно более долгий срок, надеясь, что туз или два неожиданно выпрыгнут у него из рукава. Однако когда 1978 год сменился 1979-м, жребий судьбы был брошен. Во вторник 12 декабря профсоюзы, представляющие государственную службу здравоохранения и работников местных органов власти, отказались от пятипроцентного ограничения оплаты и объявили о намерении бастовать в новом году. В конце декабря появились новые факторы, принесшие дополнительные проблемы – сильный снегопад, шторма и паводки. В среду 3 января профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих созвал водителей грузовиков на забастовку, чтобы потребовать 25-процентного увеличения заработной платы. Около двух миллионов рабочих столкнулись с временным увольнением. Пациентам больниц, включая смертельно больных раком, было отказано в уходе. В Ливерпуле на забастовку вышли могильщики. Грудами мусора была завалена Лестер-сквер. С позволения правительства цеховые организаторы профсоюзов давали разрешение водителям грузовиков перевозить «необходимые» продукты за границы пикетов. Короче говоря, жизнь в Британии остановилась. Однако самым разрушительным для лейбористского правительства было даже не это, а то, что управление страной было передано местным комитетам профсоюзов.
Смогли ли бы мы использовать возможности, которые нам это давало? Это отчасти зависело бы от работы, которая велась скачкообразно, в условиях величайшей секретности, начиная с лета 1977 года, под кодовым названием «Дорога, выложенная из камней». Это был замысел Джона Хоскинса, талантливого человека из бывших военных, он основал одну из первых компаний, производящих программное обеспечение, которую он затем продал, чтобы сконцентрироваться на связях с общественностью. Джон поддерживал связь с Китом Джозефом в Центре политических исследований до того, как мы были друг другу представлены. Вместе с его коллегой Норманом Строссом они демонстрировали освежающее, хоть иногда и раздражающе неприкрытое пренебрежение по отношению к непродуманности политических решений в целом и решений теневого кабинета в частности. Оба они утверждали, что мы никогда не добьемся успеха, если не выстроим все наши политические линии в одну стратегию, в которой разработаем очередность, согласно которой будут производиться действия – отсюда и название. Когда я впервые услышала обо всем этом, то не была излишне впечатлена. Мы встретились за обедом на Флуд-стрит, и разговор закончился моим замечанием, что они съели по целому куску жареного мяса, а я осталась неуверенной, была ли в этом хоть какая-то польза для меня. Альфред Шерман пошутил, что в следующий раз они принесут бутерброды. Но при других обстоятельствах, приняв во внимание долгосрочную перспективу, я смогла оценить глубину и качество анализа Джона Хоскинса.
Проект «Дорога, вымощенная из камней» был остановлен теневым кабинетом, но его возродила рухнувшая той осенью пятипроцентная политика правительства. Сразу же после того как на лейбористской конференции было принято решение отказаться от этой политики, Кит Джозеф встретился с Уилли Уайтлоу и мной и выразил свое недовольство тем, что мы никуда не продвинулись. Уже несколько раз мне говорили, что единственным способом пойти вперед было сместить Джима Прайера, но теперь у нас появилась возможность продвинуться, не предпринимая такой серьезной меры. Соответственно я организовала еще одну встречу с исполнительным комитетом «Дороги…» в середине ноября.
В эту и последующие встречи той зимой, однако, Джим имел возможность отклонять предложения о проведении решительной кампании по вопросу о профсоюзах. Его сильно поддерживал Питер Торникрофт. Питеру никогда не нравилась «Дорога, вымощенная из камней», однажды он даже сказал, что все копии докладов должны быть собраны в Центральном офисе и сожжены. Даже при том, что настроение в партии начало смещаться в мою сторону, никакое количество дискуссий между теневыми министрами, советниками и членами парламента не смогло бы убедить теневой кабинет в необходимости серьезно задуматься о реформе профсоюзов, если бы не промышленный хаос «зимы недовольства».
И даже тогда им понадобился поводок. Это была сфера, в которой мы достигли малого или никакого прогресса с 1975 года. Как теневой министр по вопросам трудостройства Джим Прайер занимал отличную позицию для того, чтобы наложить вето на новую политику по вопросу профсоюзной реформы. Хотя как раз перед Рождеством 1978 года нам удалось убедить его принять новый шаг нашей политики по обеспечению государственных фондов для профсоюзов, добровольно осуществляющих тайное голосование – мы предлагали наличные средства для проведения предзабастовочных голосований, а также профсоюзных выборов, – это на самом деле привело к очень незначительным результатам. Действительно, для среднего избирателя наша идея о тайном голосовании мало чем отличалась от лейбористской: в ноябре 1978 года премьер-министр предложил узаконить тайное голосование, если этого хотели профсоюзы.
В декабре Кит Джозеф попытался снова поднять вопрос о пособиях, выплачиваемых семьям бастующих. Я согласилась на создание новой группы по разработке этого вопроса, но когда она собралась на заседание, противостояние Джима Прайера сделало невозможным любой прогресс.
Я провела Рождество и Новый год в Скотни в тревоге и размышлениях, наблюдая развитие кризиса. Как и в Рождество 1974 года, плохая погода не давала нам возможности много гулять, и, кроме того, у меня было много дел. Я читала отчеты группы, разрабатывающей политику по вопросу о профсоюзах, и накопившуюся груду документов от СМИ и заинтересованных сторонних лиц. Я потратила много часов на изучение учебника по законодательству промышленных отношений и вернулась к оригинальным законопроектам парламента, перечитывая самые важные законы, принятые с 1906 года. Каждый раз, когда я включала радио или телевизор, новости были все хуже. Я вернулась в Лондон, решительно настроенная на одно: пришло время ужесточить нашу политику по профсоюзной реформе.
Было несложно определиться с политической трибуной. До Рождества я согласилась дать интервью в воскресенье 14 января Брайану Уолдену в программе «Уикенд Ворлд»; дату передвинули на неделю раньше, на 7 января. Когда я вернулась в Лондон в новом году, я встретилась с Альфредом Шерманом, Гордоном Рисом и несколькими близкими советниками на информационном совещании. Промышленная ситуация менялась так быстро, что было все сложнее поспевать за событиями, но в течение следующих нескольких недель доступ к самым свежим новостям давал мне жизненно важное преимущество.
В среду 3 января Джим Прайер вмешался, чтобы не дать внести изменения в политику. В интервью Робину Дэю по радио он жестко отверг обязательное голосование о проведении забастовки («это не то, что вы можете сделать обязательным, в любом случае»), отверг законопроект о пособиях бастующим и высказался по поводу «закрытых предприятий»: «Мы хотим тихо решить этот вопрос… в таких вопросах лучше играть в тихие игры, нежели слишком много кричать». На вопрос, что он думает о недавней критике в адрес профсоюзных лидеров со стороны Дэвида Хауэлла и Майкла Хезелтайна, он ответил: «Я не думаю, что они справедливы по отношению к профсоюзным лидерам, которые в данный момент пытаются дать хорошие советы рядовым членам профсоюзов, а рядовые члены профсоюзов довольно часто их отвергают».
В программе «Уикенд Ворлд» я высказалась совсем по-другому: «Любая власть подразумевает ответственность, любая свобода – обязанности. Профсоюзы обрели за годы огромную власть… И именно об этом должен идти разговоро – как профсоюзы используют свою власть. Я член парламента, я работаю в парламенте не для того, чтобы выдать им лицензию на причинение вреда, нанесение урона и убытков другим и оставаться вне закона, и если я увижу, что это происходит, то буду вынуждена принять меры».
Хотя я была осторожна и старалась не брать на себя обязательств по применению конкретных мер, прежде чем они были должным образом продуманы, мы с Брайаном Уолденом рассмотрели список возможных изменений, что, естественно, сделало их более актуальными, чем многие мои коллеги хотели. Я повторно подтвердила заявление Джима Прайера о том, что мы сделаем доступным финансирование предзабастовочных тайных голосований, а также профсоюзных выборов. Но я намекнула на их обязательность, в качестве рычага оставляя за собой право на использование закона, отказывающего в выплатах социального страхования, если голосование о забастовке не было проведено. Я также упомянула о возможном ужесточении правил по проведению забастовок в сфере первостепенных услуг, заявила, что краткосрочные пособия социального страхования будут подвергаться налогообложению, и выдвинула доводы о праве людей, исключенных из профсоюза, подавать в суд, если в результате этого они потеряли работу в «закрытом предприятии».
На следующий день Джим Прайер выступил по телевидению с ответом на мое интервью. Он сказал, что ничего не было утверждено по поводу пособий социального страхования для бастующих, и что он был против принудительного проведения тайного голосования. К счастью, другие отреагировали более позитивно. Я нарушила строй. Людям стало очевидно, что я была намерена драться. Предложения поддержки, информация и новые идеи потекли в мой офис.
Сильная поддержка в адрес того, что я сказала в интервью в «Уикенд Ворлд», сильно контрастировала с реакцией на замечание Джима Каллагена о том, что он на три дня позже вернулся в Британию с саммита в Гваделупе. Его отсутствие в стране в такой критический момент само по себе было политически дискредитирующим и усиливало впечатление, что правительство было парализовано столкновением с забастовками. Освещение саммита в прессе тоже не помогало: образ премьер-министра, в неформальной одежде сидящего вместе с другими лидерами под карибским солнцем, опасно контрастировал с событиями в стране. Но окончательной катастрофой было впечатление, которое он произвел на прессу, когда прилетел в Хитроу. Хотя он никогда не использовал именно этих конкретных слов – «Кризис? Какой кризис?» – этот миф точно отобразил его попытку преуменьшить уровень проблем. Его образ как невозмутимого и компетентного человка никогда не восстановился.
Каким должен был быть наш следующий шаг? Парламент возвращался к работе в понедельник 15 января. Я написала премьер-министру, требуя полного отчета и дебатов о промышленной ситуации. Мы уже нашли в нашем расписании время для дебатов в среду 17 января и начали работу над текстом выступления.
Подготовка к моему выступлению на этих дебатах была, должно быть, самой тщательной из когда-либо мной осуществленных для появления в Палате общин. Моей изначальной идеей было сделать бескомпромиссную, но по сути традиционную для оппозиции речь, громящую правительство и требующую изменения курса. Но за уикенд в Скотни 13–14 января и в понедельник в Лондоне несколько людей подталкивали меня использовать другой подход. Питер Атли и Питер Торникрофт прислали мне предложения выразить поддержку правительству, если оно будет готово ввести необходимые законодательные изменения, чтобы вырваться из мертвой хватки профсоюзов. Ронни Миллар и Крис Паттен, работавшие над текстом речи, поддерживали эту же идею.
Моим немедленным желанием было отказаться от предложений сотрудничества по нескольким причинам. Во-первых, в отличие от моих коалиционно настроенных коллег я верила, что работа оппозиции состоит, по сути, в противостоянии. Наш подход коренным образом отличался от правительственного, и нашей главной обязанностью было объяснить это и убедить страну в наших достоинствах. Во-вторых, было опасно делать предложение о сотрудничестве, заранее четко не продумав, хотим ли мы на самом деле, чтобы оно было принято или нет. Возможно, ничто из того, что касалось сути проблемы, не было бы – или даже не могло было быть – принято правительством Джима Каллагена. Поэтому существовал риск того, что с целью сделать вызывающее доверие предложение о сотрудничестве мы могли установить планку наших мер очень низко. И если бы правительство приняло это предложение, мы бы выбросили прочь, по крайней мере на какое-то время, наш шанс прорваться к власти. Кроме того, изменений лишь в законе о профсоюзах было бы недостаточно, чтобы разрешить проблемы, лежащие в основе британской экономики: потребовалась бы более всеобъемлющая стратегия, на которую социалисты никогда бы не согласились.
В тот вечер, в понедельник 15 января, я созвала заседание исполнительного комитета. Большинство моих коллег приветствовало идею условного предложения, и на этом этапе я уже сама склонялась к этой идее. Реформы были необходимы, и если правительство было готово ввести необходимые меры, как мы могли этому противостоять? Предлагая помощь, мы укрепляли наш моральный авторитет. Я верила – как и многие сторонники этой идеи, – что предложение должно быть сделано на уровне, который, хоть и в целом оправданный обстоятельствами, вряд ли был бы принят правительством. Было трудно правильно оценить нюансы: Лейбористская партия могла быть просто намерена согласиться на переговоры о запрете забастовок в сфере жизненно необходимых услуг, об оплате стоимости тайного голосования в профсоюзах за счет налогоплательщиков и даже о создании свода правил, чтобы покончить со вторичным пикетированием, хотя последнее было сомнительно. Равным образом мне было ясно, что, если правительство примет наши предложения, станет делом чести выполнить условия с нашей стороны. С моей точки зрения, однако, было нечто требующее дополнительного размышления. Соглашаясь предложить правительству сотрудничество по избранным вопросам, Джим Прайер и его сторонники не смогли бы отказать в поддержке тех же самых мер, если и когда их представило бы консервативное правительство.
В итоге исполнительный комитет согласился с тем, что правительство может рассчитывать на поддержку Консервативной партии, если оно примет более жесткие меры по пикетированию (чтобы иметь возможность осуществлять важные поставки), объявит вне закона вторичное пикетирование и поддержит тайное голосование при проведении профсоюзных выборов, и если оно постарается организовать переговоры о непроведении забастовок в сфере жизненно необходимых услуг. Жизнь – серьезный адвокат.
Я открыла дебаты на следующий день. Я начала с описания кризиса. Транспортировка товаров на дорогах была нарушена, во многих случаях из-за вторичного пикетирования компаний, непосредственно не вовлеченных в этот конфликт. Британские железные дороги сделали краткое заявление: «Сегодня поездов не будет». Конфедерация британской промышленности сообщила, что многие компании задыхались из-за нехватки материалов и невозможности вывозить готовую продукцию. Были беспокойства в портах, что добавляло проблем экспортерам. По меньшей мере 125 000 человек были уже временно уволены, и ожидалось, что эта цифра достигнет миллиона к концу недели. Пищевая промышленность была в особенно хаотичном состоянии, оказавшись без поставок таких основных продуктов, как пищевое масло, дрожжи, соль и сахар. И это вдобавок к зимним забастовкам – забастовкам водителей танкеров, пекарей, сотрудников больниц и домов для престарелых, забастовкам в прессе и радио– и телевещании, в аэропортах и на автомобильных заводах, забастовке могильщиков. Я напомнила демонстративно-умеренной Ширли Уилльямс о том, что она участвовала в грунвикском пикетировании. Я сделала условное предложение о поддержке, согласованное с исполнительным комитетом, а также добавила к условиям сотрудничества то, что правительство должно принять меры по «закрытым предприятиям». Я слишком серьезно относилась к этому вопросу, чтобы его не включить.
Премьер-министр начал свой ответ неожиданным образом:
«Я поздравляю достопочтенную леди за столь впечатляющее парламентское выступление. Оно было исполнено наилучшим образом и в стиле, которым достопочтенная леди может гордиться».
Это было хорошее начало. Но все, о чем премьер-министр сообщил в своей речи, были лишь новые уступки профсоюзам – отмена пятипроцентного ограничения, более жесткий контроль цен и расширение принципа «сопоставимости», при котором работники государственного сектора могли ожидать большей заработной платы. Всем этим правительство намеревалось заставить профсоюзы согласиться на новую политику доходов. Но премьер-министр замечательным образом забыл обратить внимание на то, что все, кроме крайне левых, считали главной проблемой чрезмерную власть профсоюзов.
На мои предложения премьер-министр не дал прямого ответа. Он явно был растерян. Вопрос был теперь в том, стоит ли мне повторить наше предложение на следующий вечер в политическом выступлении по телевидению или ограничиться критикой парализованного правительства и обещанием, что консервативное правительство осуществит реформу закона о профсоюзах.
Я все еще беспокоилась и на следующий день, прочтя текст выступления, сделала его жестче. Но, в конце концов, предложение уже было сделано, и чем более четко мы его представляли, тем сильнее мы связывали сопротивляющихся коллег и тем большую общественную поддержку завоевывали. Так что мы пошли вперед и записали выступление в моем кабинете в Палате общин. И снова правительство не дало прямого ответа.
Но теперь вернулся дух Банко, чтобы преследовать лейбористское правительство. Делегирование власти, которое рассматривалось лишь как средство остаться у власти при поддержке шотландских и уэльских националистов, явилось перед Джимом Каллагеном, гримасничая и невразумительно бормоча, в самый тяжелый для него момент. Потерпев поражение с шотландским и уэльским законопроектом в начале 1977 года, лейбористы заново представили законопроект о делегировании власти в новой форме – отдельно для Шотландии и отдельно для Уэльса, с проведением референдума в каждой стране, прежде чем они войдут в силу. Несогласие парламентариев с их собственной стороны привело к нескольким поправкам, включая существенное дополнительное требование того, чтобы в каждой стране минимум 40 % имеющих право на голосование поддержали делегирование власти. Хотя я не проводила публичной кампании с целью, чтобы в Шотландии и Уэльсе референдум высказался против делегирования власти, я была довольна результатом. Когда 1 марта 1979 года состоялось голосование в Шотландии, незначительное большинство голосов было за – гораздо меньше необходимых 40 % из общего числа электората, а в Уэльсе значительное большинство проголосовало против. На тот момент вопрос о делегировании власти был мертв, и я по нему не скорбела.
Начиная с этого момента казалось вероятным, что правительство не сможет остаться у власти, но обстоятельства, при которых в итоге состоялись парламентские выборы, предсказать было нельзя. Премьер-министр отчаянно пытался затянуть дискуссию о делегировании власти, вместо того чтобы немедленно аннулировать законопроект. Но его потенциальные союзники готовились отступить. У Шотландской национальной партии больше не было причин удерживать лейбористов в правительстве, и она хотела внесрочного вотума доверия. Либералы хотели внесрочных парламентских выборов, даже при том, что опросы общественного мнения показывали слабость их позиции. Это было в первую очередь потому, что они хотели избежать скандала в связи с грядущим судом их бывшего лидера Джереми Торпа, обвиняемого в заговоре с целью убийства, в котором позднее он был признан невиновным. Надо сказать, что уэльских националистов, которые были гораздо более социалистической партией, чем их шотландский эквивалент, еще можно было убедить.
Это означало, что голоса членов парламента от Северной Ирландии – десять ольстерских юнионистов, один член Социал-демократической и либеральной партии и один независимый республиканец – могли оказаться решающими.
В четверг 22 марта премьер-министр сделал последнюю попытку удержать вопрос делегирования власти на плаву и убедить Шотландскую национальную партию, сделав заявление в парламенте и предложив продолжение переговоров, которое подтвердил в своем вечернем выступлении по телевидению. У него никогда не было реального шанса на успех, и, ожидая подтверждения поддержки нашего движения со стороны либералов и Шотландской национальной партии – хотя мы не надеялись на поддержку уэльских националистов, – я согласилась, что вопрос должен быть вынесен на обсуждение, что было сделано чуть раньше семи часов утра. Консервативные партийные организаторы теперь взялись убеждать малые партии, чтобы удостовериться, что их наименее надежные члены присоединятся к нам. Так же важно, конечно, было быть уверенными в том, что будет полная явка консервативной фракции. К счастью, никто не был серьезно болен, хотя машина одного из парламентариев перевернулась на дороге, а другой, хоть сраженный смертью жены накануне, настаивал, что приедет проголосовать.
Среди шума и беспорядка мы начали собираться в лобби для голосования. Проголосовав, я вернулась на мое место рядом с Уилли, Фрэнсисом и Хамфри и ждала, чтобы узнать нашу судьбу. Хамфри постарался обеспечить меня предварительной информацией о результатах. Он попросил Джона Стрэдлинга Томаса, одного из старших «кнутов», очень быстро пройти по нашему лобби и затем встать у входа в другой. По какой-то причине, не только тогда, когда они в меньшинстве, консервативные члены парламента проходят лобби быстрее, чем лейбористы. Как только мы все проголосовали, сообщение о результатах было отдано Джону Стрэдлингу Томасу, который при этом мог слышать результаты подсчетов из другого (правительственного) коридора. Как только они закончили, он уже знал, победили мы или нет. В случае поражения он бы вернулся и просто встал рядом с креслом спикера. В случае победы он бы поднял вверх палец, чтобы дать знак Хамфри, который сказал бы мне. Только позднее мне объяснили эту секретную процедуру. Я лишь увидела, что Джон Стрэдлинг Томас вернулся, и тогда Хамфри наклонился ко мне и театральным шепотом сказал: «Мы победили!»
Объявленные цифры это подтвердили. «Да – 311. Нет – 310». Так что наконец у меня был шанс, мой единственный шанс. Я должна схватить его обеими руками.
Два дня спустя я присутствовала на приеме в моем избирательном округе – сборе средств, организованном компанией «Мотабилити», которая обеспечивала инвалидов специальными автомобилями по скромным ценам. Я открывала презентацию. Мои мысли по меньшей мере наполовину были отданы политическому выступлению по телевидению, которое мне предстояло сделать в тот вечер, когда Дерек Хау подошел ко мне и сказал: «Я думаю, вам следует знать, что была взорвана бомба рядом с Палатой общин, предполагают, что в гараже. По меньшей мере один человек очень серьезно ранен, но мы не знаем кто».
Сотня предположений – хотя и ошибочных – пронеслась у меня в голове, когда мы ехали в студию Би-би-си в Портланд Плейс. Когда мы туда приехали и перед тем как я зашла в гримерную, один из продюсеров отвел меня в отдельную комнату и сказал, кто это был. Это был Эри Нив. Он был критически ранен. Ирландская национальная освободительная армия – отколовшаяся от ИРА фракция – подложила бомбу в его машину, и она взорвалась, когда он выезжал с автостоянки Палаты общин. Было маловероятно, что он выживет, – на самом деле к тому моменту, когда я узнала новости, он уже, возможно, был мертв. После этого я никак не могла собраться для выступления по телевидению. Я позвонила премьер-министру и объяснила это. Я чувствовала себя оглушенной. Полнота горя пришла позже. Вместе с ним пришла ярость, что этот человек – мой друг, – который отмахивался от стольких опасностей в своей жизни, был убит кем-то, кто был хуже обычного преступника.
Глава 12
Всего один шанс…
Всеобщая избирательная кампания 1979 года
Сравнение черновой версии Манифеста от августа 1978 года с окончательным текстом, опубликованным в апреле 1979-го, одновременно иллюстрирует размах и ограничения тех поправок, которые – в варьирующихся комбинациях – вносили Кит Джозеф, Джеффри Хау, мои советники и лично я. Конечно же, раздел, посвященный профсоюзам стал настоящим испытанием. В 1978 году я была готова поддержать почти все, что предлагал Джим Прайор, включая обещание, что мы будем «беспристрастны в своем подходе к проблемам промышленности». Текст 1979 года существенно отличался. Теперь мы обещали установить «справедливый баланс между правами и обязанностями профсоюзного движения». Более того, мы бросили вызов самой идее того, что закон не играет в этом вопросе значительной роли: «Лейбористы утверждают, что систему взаимоотношений в британской промышленности нельзя улучшить внесением изменений в закон. Мы не согласны. Если закон можно использовать для того, чтобы даровать привилегии, его также можно использовать и чтобы налагать обязательства».
Мне не нравились ни тон, ни интеллектуальная запутанность, присущие предложенным Джимом Прайором пунктам, посвященным общей роли профсоюзов весной 1978 года. Но еще сильнее я противилась предложениям Джима касательно закрытых профсоюзных предприятий. Хоть Джим и хотел, чтобы мы заявили о том, что «мы принципиально против предприятий, принимающих на работу только членов профсоюза», он также хотел добавить, что «как показывает опыт, ряд руководств и профсоюзов считают, что этот метод удобно использовать в качестве аргумента при переговорах». Контраст между требованием того, что «принципиально» и что «удобно» внутри одного предложения, поражал меня сильнее всего. Разумеется, существует множество свобод, которые силовым группам было бы «удобно» подавлять: но большинство из нас считают, что эти свободы «принципиально» необходимо отстаивать. Джим также хотел, чтобы мы пообещали «процессуальный кодекс», который регулировал бы предприятия, принимающие на работу только членов профсоюза.
Если не соблюдать процессуальный кодекс, это может привести (как в настоящее время) к тому, что рабочие станут терять средства к существованию без компенсаций или возмещения убытков либо от работодателя, либо от союза. В этом случае мы должны быть готовы к изданию законов, защищающих их права.
Даже тогда, в 1978-м, я была уверена, что мы можем сработать и лучше. Я настаивала, что у тех, кого несправедливо не приняли или исключили из союза, должно быть право на обжалование через суд. Но в 1979 году мы пошли гораздо дальше, отказавшись от формулы, согласно которой закрытые профсоюзные предприятия пусть и спорны, но по сути неизбежны, и обозначив твердое намерение изменить закон. Существующие работники и «те, у кого есть персональные убеждения» (скользкая, но неизбежная в данных обстоятельствах фраза), «должны получать адекватную защиту, а в случае потери рабочего места из-за правил профсоюзного предприятия им должна быть предоставлена адекватная компенсация». Манифест также обещал расследование принудительной практики рекрутинга печатного союза SLADE. Вдобавок к этому мы четко заявили, что процессуальный кодекс будет иметь обязательный статус.
Но главное изменение в сути документа касалось пикетов. В 1978-м меня устраивало то, чего хотел Джим Прайор, а это было не так уж много: «В совместном со всеми партиями порядке мы должны найти приемлемые средства для регулирования проведения пикетов. Строгие правила, принятые NUM в феврале 1974 года, могли бы составить разумную основу для этого».
Не было даже упоминания о процессуальном кодексе, не говоря уже о законодательной базе. Также сейчас ясно, что тогда было недостаточно разумно напрямую напоминать избирателям о случае, когда предыдущее консервативное правительство было сломлено шахтерской забастовкой. К счастью, шокирующие сцены «зимы недовольства» гарантировали, что этот слабый подход теперь не имел связи с реальностью и ожиданиями избирателей. Теперь мы пообещали сделать вторичное пикетирование незаконным и пересмотреть иммунитеты профсоюзов. Более того, было четкое положение о том, что мы будем готовы предпринять дальнейшие законодательные шаги, если это окажется важным: «Мы также внесем любые дополнительные изменения, необходимые для того, чтобы гарантировать право гражданина работать и заниматься своими законными делами добровольно и беспрепятственно».
Два других пункта были добавлены в период между текстами 1978 и 1979 годов: в одном было обещание «стремиться заключить соглашения о непроведении забастовок в нескольких ключевых службах» (которое в итоге ни к чему не привело), в другом – обещание «позаботиться о том, чтобы союзы брали на себя изрядную долю расходов по поддержанию тех своих членов, которые участвуют в забастовке», которое мы позже воплотили в жизнь. Наряду с ограниченными предложениями ослабить влияние закрытых профсоюзных предприятий и настолько же скромными предложениями финансировать почтовые референдумы для выборов в союзы и решения других важных вопросов, все это составляло наш комплект реформ профсоюзов. Меня он очень устраивал: в самом деле, как окажется, я была гораздо больше уверена не только в его практичности, но и в его популярности, чем некоторые мои коллеги.
В противовес моей победе в вопросе отношения к профсоюзам я добилась всего лишь ничьей в области политики о доходах. Конечно, в этом вопросе я не могла, как обычно, положиться на Джеффри Хау, у которого развилось фатальное пристрастие к так называемому форуму. В 1978 году я утверждала, что мы должны четче обозначать свое намерение отстраниться от политики в области доходов, предлагая заменить конец предлагаемого утверждения «возвращение к гибкости займет некоторое время, но откладывать это вечно нельзя» на «но начать это следует незамедлительно». И даже в этом маленьком пункте я не победила.
В 1979 году манифест в самом деле содержал до определенной меры более откровенную аллюзию к «форуму», даже с упоминанием германской модели. Но с этим я могла смириться. Большую практическую значимость имело обличенное в сильные слова обещание избегать политических мер в области доходов в частном секторе: «Переговоры между предпринимателями и работниками в частном секторе следует оставить на усмотрение компаний и работников, которых этот вопрос затрагивает. В конце концов, никто не должен и не может защищать их от результатов соглашений, которые они заключают».
Это оставило один довольно сложный аспект политики в области доходов в государственном секторе. Предложенные премьер-министром в январе 1979 года новые механизмы для установления «совместимости» между государственным и частным сектором, привели к формированию комиссии под руководством профессора Хью Клегга для сбора информации и подготовки рекомендаций, которым, конечно же, правительство обязалось последовать – после выборов.
Вопрос, по сути, заключался в том, готовы ли мы платить по счетам (размеры неизвестны) за попытки лейбористов откупиться от союзов в государственном секторе.
Наша политика в отношении затрат на государственный сектор всегда основывалась на строгом использовании денежных лимитов. Джеффри Хау и я делали все возможное для того, чтобы придерживаться этой линии, но имело место существенное давление со стороны коллег и партии, честно озабоченной тем, чтобы не потерять жизненно важные голоса. Так что в конце концов мы сдались и обязались последовать рекомендациям профессора Клегга. Это было дорогостоящее, но неизбежное обязательство.
Однако в целом меня устраивал манифест и в плане содержания, и в плане стиля. Он содержал последовательную философию и ограниченное число четко обозначенных обещаний. И он прошел самое важное финальное испытание, а именно – ни на одном из этапов кампании нам не пришлось модифицировать или отходить от него.
Мне предстояла борьба в трех всеобщих выборах в качестве лидера Консервативной партии; и каждые из них были не похожи на другие. Кампания 1983-го была, пожалуй, самой простой; кампания 1987-го была самой эмоционально напряженной; но всеобщие выборы 1979 года стали самыми сложными как для меня, так и для партии. Я никогда не питала иллюзий на счет того, что если мы проиграем или не сможем набрать абсолютное большинство голосов, мне представится еще один шанс. Я приняла это и готова была открыто об этом говорить. Лично я почти не сомневалась, что это также был переломный момент для Консервативной партии и для Британии как таковой.
Кампания 1979 года отличалась многими чертами. Это был первый раз, когда Консервативная партия так явно боролась под лозунгом, что «наступило время перемен». Неявным в этом подходе был тот факт, что Британия находилась в состоянии отступления значительно дольше, чем с 1974 года; консервативное правительство 1970–1974 годов, сколь условно оно бы ни начало свою работу, было частью этого отступления. Поэтому я полагала, что мы должны быть прямолинейными, четко объясняя, что пошло не так и почему для того, чтобы все исправить, требовались радикальные действия. Однако вскоре мне пришлось убедиться в том, что Питер Торникрофт и центральный офис в целом видели вещи совершенно иначе. Они были уверены, что мы должны любой ценой избегать «оплошностей», что на практике означало любые спорные вопросы – в частности, нападки на власть профсоюзов, – в надежде на то, что партия лейбористов уже была достаточно дискредитирована чтобы проиграть выборы. Фактически, с несколькими уступками, я настаивала на том, чтобы сделать все по-моему. Но это привело к напряженности.
Также это привело к странной перестановке ролей между правительством и оппозицией. С самого начала своей кампании лейбористы более-менее игнорировали свой собственный манифест – за исключением выигрывающих голоса обещаний вроде бесплатных телевизионных подписок для пенсионеров – лишь с незначительным оговорками. Вместо этого они сосредоточили свои усилия на нападках на реальные и мнимые консервативные политические линии. Джим Каллаген во многом отошел от своего образа доброго дядюшки и проводил предельно эффективную, но полностью негативную избирательную кампанию. Она велась на трех уровнях. Во-первых, СМИ держали на ежедневной диете из страшных историй – они варьировались от удваивания НДС до значительного урезания национальной службы, здравоохранения – которые якобы станут реальностью, если нас изберут. Во-вторых, сомнениям подвергалось правдоподобие наших обещаний, в частности – обещание урезать подоходный налог. В-третьих, делались попытки изобразить меня в виде опасного идеолога от правого крыла, не подходящего для сложных и трудоемких обязанностей премьер-министра.
Стратегия лейбористов поставила нас перед фундаментальной дилеммой. Должны ли мы отвечать на их атаки? Или нам следует сохранять свою риторику и придерживаться своих позиций? Решить эту дилемму нам удалось лишь частично.
Всегда очень трудно скоординировать между собой различные аспекты избирательной кампании. Прекрасно проработанные планы разлезаются, и тут же утренние пресс-конференции сосредотачиваются на одном сообщении, речи лидера партии – на другом, теневого министра – на третьем, а брифинги для кандидатов – еще на чем-то. Несмотря на наши с Питером Торникрофтом разногласия по поводу тактики, Питер и команда, работавшая с ним, были чрезвычайно способными.
Прежде чем кампания пойдет полным ходом, нужно было заняться двумя тактическими вопросами. Первый заключался в том, стоит ли мне соглашаться принять участие в телевизионных дебатах с Джимом Каллагеном. Дискуссии с представителями вещания продолжались с лета 1978 года, когда BBC (от имени обеих сетей) обратилось одновременно в мой офис и к премьер-министру.
Незадолго до начала самой кампании ITV оживило идею, предложив два последовательных этапа воскресных дебатов в конце кампании, с Брайаном Уолденом в качестве ведущего. В этот раз я склонялась к тому, чтобы согласиться. Дело было не только в том, что я всегда была участником дебатов от природы; я считала, что Джим Каллаген был значительно переоценен, и мне нужна была возможность выставить этот факт на всеобщее обозрение.
Однако и в пользу другой точки зрения по-прежнему оставались весомые аргументы, которые убедили Гордона Риса, Питера Торникрофта и Вилли Уитлоу выступить против. Когда вопрос впервые был выставлен на обсуждение, мы шли наравне с лейбористами в опросах общественного мнения. Но к тому моменту, когда нужно было принимать решение, мы обладали значительным преимуществом примерно в 10 процентов. Это означало, что мы могли надеяться на победу, не связываясь с риском конфронтации в телевизионном эфире. И этот риск, разумеется, был велик. Я могла допустить ошибку, которую было бы трудно сгладить. Джим Каллаген обычно безупречно выступал на телевидении и, без сомнения, не преминул бы воспользоваться своим авторитетом и опытом чтобы разговаривать со мной свысока. Тот факт, что в ходе предварительных обсуждений мы выяснили, что ему хотелось бы посвятить первые дебаты внешнеполитическим вопросам, в которых он мог использовать эти преимущества в полную силу, заставил меня пересмотреть свой первоначальный энтузиазм.
Так меня убедили отклонить приглашение на дебаты. Это не стоило риска. В любом случае в своем опубликованном ответе ITV я написала: «Лично я считаю, что проблемы и вопросы политики решают выборы, а не личности.
Нам следует придерживаться этой линии. Мы не выбираем президента. Мы выбираем правительство». Это было верное решение, и критика, которую оно вызвало в отдельных кругах, быстро развеялась.
Другой тактический вопрос касался утренних пресс-конференций. Гордон Рис был бы рад и вовсе от них избавиться. В вопросе медиа-эффекта он был прав. Очень редко что-то, происходившее на пресс-конференции – за исключением, пожалуй, вопиющих ляпов, которых, к счастью, в эту кампанию не было, – попадало в главные новости дня. Но утренняя пресс-конференция действительно предоставляет прессе возможность задавать неудобные вопросы, а это, в свою очередь, предоставляет политикам возможность показать, из чего они сделаны. Таким образом, утренние пресс-конференции позволяют завоевать уважение закаленных журналистов, мнение которых может повлиять на освещение ими в прессе хода избирательной кампании.
По какой-то причине Консервативная партия всегда начинает свою кампанию и наращивает свое присутствие медленнее, чем лейбористы. Однако в этот раз лейбористы могли действовать в период между роспуском и запуском нашего манифеста еще свободнее, чем обычно – во многом потому, что коллеги-политики, которым я поручила публичные выступления и заявления, были не очень эффективны. Это представляло собой реальную проблему на протяжении всей избирательной кампании. За исключением Майкла Хезелтайна, всегда на первом плане, они скорее вели себя как министры в ожидании, нежели как политики – что, конечно же, означало, что они рисковали прождать гораздо дольше, чем рассчитывали. Это так же гарантировало, что на мне сосредоточится еще большее внимание, что мне казалось довольно спорным благом. Во всех кампаниях в идеале должен присутствовать баланс между тонами и персоналиями.
Лейбористы использовали этот период с некоторой пользой для себя с целью начать нападки на политические линии, которые мы еще не опубликовали. Но руководители профсоюзов, прежде чем попасться на мушку служащих партии лейбористов, сыграли на руку нам, взяв тональность, напоминавшую «зиму недовольства». Сид Вейелл, председатель Национального союза железнодорожных работников, угрожал тем, что в случае введения коллективных переговоров между предпринимателями и профсоюзами и установления консервативного правительства «он скажет ребятам, что пора поднять головы». Билл Кейс, руководитель печатного союза SOGAT, пообещал «конфронтацию» в случае, если страна окажется «достаточно глупой чтобы избрать партию Тори». Дэвид Бэснетт, лидер объединения работников общей и муниципальной сферы, также предрекал промышленный конфликт. Это была все таже старая песня, которая хорошо звучала для лейбористов в прошлом, но которая входила в диссонанс с тем, что сейчас готовы были терпеть избиратели.
Но и я не все время молчала. В четверг 5 апреля я обратилась к кандидатам (включая членов Парламента-консерваторов выступавших за перевыборы) на собрании в Сентрал Холл, Вестминстер. Это не было мое – и чье бы то ни было – излюбленное место для публичных собраний, поскольку оно довольно однообразное и бесхарактерное. В этом году мне предстояло столкнуться с отдельной трудностью, поскольку кандидаты ожидали услышать от меня основные темы манифеста, который до сих пор не был опубликован. Мне нужно было дать им намек на то, что предстоит, не выдавая деталей. Поэтому я в основном сосредоточилась на сокращении подоходных налогов как стимуле для создания богатства, а также на необходимости реформы профсоюзов. К аудитории, состоящей полностью из ораторов, не так уж просто обращаться. Но их энтузиазм подтвердил мое предчувствие, что мы выбрали правильное поле боя.
В среду 11 апреля манифест был запущен на первой пресс-конференции Консервативной партии, на которой я председательствовала в компании Вилли Уитлоу, Кита Джозефа, Джеффри Хау, Питера Керрингтона, Джима Прайора, Хампфри Аткинса, Питера Торникрофта и Ангуса Моуде. Тон манифеста был скромным и практичным, а Крис Паттен и Ангус Моуде облекли наши идеи в простой, лишенный жаргонизмов язык.
На конференции, проведенной на следующий день, все прошло хорошо. Но жара на чрезвычайно переполненной пресс-конференции была почти невыносимая.
На следующий день был Чистый четверг. Поскольку Пасха пришлась на избирательную кампанию, четыре дня предвыборной агитации были потеряны. Поэтому мой первый день серьезной кампании пришелся на понедельник 16 апреля – на жаргоне доверенных лиц это называлось D-17 (день D, естественно, был днем голосования). Мы решили начать с Уэльса. Прилетев из Гетвик, я встретила «предвыборный автобус» в аэропорту Суонси, посетила госпиталь NHS и отправилась в местный клуб консерваторов, где мне предстояло дать интервью региональному телевидению и радио. Я заметила довольно громкий шум на заднем плане в клубе.
Но только после я узнала, что громкий скандал, который позже закончился потасовкой, поднялся, когда управление клуба попыталось не пустить женщин-репортеров в комнаты, зарезервированные только для работников мужского пола.
Потом я отправилась в Кардифф на одно из первых крупных собраний этой кампании. Это было подходящее место для старта. Это во многом было сердце вражеской территории, так как избирательным округом мистера Каллагена был Юго-Восточный Кардифф. Поэтому хорошо, что городской совет Кардиффа оказался приятным местом с правильной акустикой и заинтересованной аудиторией. К тому же у меня была заготовлена очень мощная речь. Это было бескомпромиссное утверждение о том, что социализм ослабил Британию и что необходимо фундаментально менять направление – не в сторону экспериментов с Утопией, а скорее обратно к принципам, от которых мы ошибочно отошли.
В политике я выучила нечто, что вы в Уэльсе знаете с рождения: если у тебя есть весть, проповедуй ее. Я политик убеждений. Ветхозаветные пророки не говорили просто: «Братья, я желаю консенсуса». Они говорили: «Это моя вера и мои взгляды. Это то, во что я страстно верую. Если вы тоже в это верите, идите со мной». Этим вечером я говорю вам то же самое. Долой недавнее суровое и угрюмое прошлое. Долой пораженчество. Под двумя знаменами – выбора и свободы – новое и захватывающее будущее ожидает народ Британии.
Аудитории эта речь понравилась, как и мне. Но мой шустрый визави Джим Каллаген с успехом использовал ее для того, чтобы пробудить в истеблишменте партии тори старую боязнь беспокойного лидера, ведущего их в неудобном, незнакомом направлении. С этого момента образовался разрыв между тем, каким хотел видеть эту кампанию Центральный офис, и тем направлением, на котором настаивала я.
Однако эти проблемы стали очевидны для меня не сразу.
К четвергу 19 апреля в Лондоне было немало переживаний по поводу последствий моей речи в Кардиффе и «позиционирования» партии и нашей кампании. Питер Торникрофт убедил себя в том, что мы допустили стратегическую ошибку, которую нельзя повторять.
И поскольку ничего из того, что сделал Центральный офис или мои коллеги, по-видимому, не получало особенного общественного внимания, он решил лично включиться в написание моих речей. Не зная ничего об этом, я провела утро того четверга за посещением текстильной фабрики в Лестере, где я с успехом применила свои детские навыки, пришивая карманы посреди хаотичной толпы журналистов и изумленных работников.
Однако незадолго до того, как автобус прибыл к фабрике Кедбери в Борнвилле, я узнала, что Питер Торникрофт настаивает на том, чтобы сильный пассаж о профсоюзах, написанный Полом Джонсоном, одним из ведущих журналистов Британии, историком и обращенным из социалистов, следует удалить из вечерней речи в Бирмингеме – втором крупном собрании кампании. Питер счел его слишком провокационным. Он также очевидно вмешался чтобы Кит Джозеф перестал говорить на данную тему. Я была не согласна с оценкой Питера. Но находясь вдали от Лондона, я не чувствовала достаточной уверенности в своем суждении, чтобы поставить его во главу угла. Поэтому я со злобой вырвала соответствующие страницы текста моей речи и вставила еще несколько безобидных пассажей. Я довольствовалась знанием того, что последняя секция моей речи, с которой мне помог Питер Керрингтон, содержала в себе несколько мощных элементов об обороне и внешней политике, умышленно применяя тон и часть лексики моей прежней речи в ратуше Кенсингтона.
Речь в Бирмингеме была огромным успехом – не только пассажи, посвященные взаимоотношениям Востока с Западом и коммунистической угрозе, но и касающиеся закона и порядка, где я пообещала «поставить стальной барьер» на социалистическом пути к беззаконию. После этого мы поехали обратно в Лондон, где на следующий день (в пятницу 20 апреля) должны были состояться визиты избирательных округов.
Суббота 21 апреля была обычным агитационным днем, который начался на фабрике по производству сложных электрокомпонентов в Милтон Кейнс. На меня произвели впечатление технологии, о которых мне подробно рассказали заранее, и вскоре я уже выступала с их подробным описанием перед группой слегка ошеломленных журналистов. Потом меня подключили и проверили на аппарате мониторинга сердца. Поскольку все стрелки показывали в нужном направлении, было видно, что я в хорошем рабочем состоянии. «Твердое как камень», – заметила я – фраза, которая отражала мое представление о том, как в целом проистекала наша избирательная кампания. Одной из самых странных черт всеобщей избирательной кампании 1979 года была значительная и растущая разница между видением тех, кто был на поле боя, и тех, кто оставался в центре. Разумеется, политики, как и все остальные, склонны к самообману. Но значительно больше, чем в 1983 и 1987 годах, когда вопросы безопасности стояли значительно острее, я была уверена в том, что у меня на самом деле было понимание того, что чувствует электорат, и что их сердца были на нашей стороне. Также я была убеждена, что эти изменения произошли во многом из-за событий зимы 1978/79 г. и, следовательно, что избыточная осторожность в вопросе власти профсоюзов была плохой тактикой. Но из дискуссии на стратегическом собрании, которое я провела на Флуд стрит 22 апреля стало очевидно, что не все разделяли такую точку зрения. Хотя данные социологических опросов до сих пор варьировались – одни показывали, что консерваторы лидируют с 20 процентным отрывом, другие – что с 5,5, – особенной динамики в ходе этой кампании не было. Питер Торникрофт считал, что мы должны продолжать в том же духе. Как он обозначил в записке к заседанию в то воскресенье: «Нам не следует браться за особо рискованные инициативы. Мы лидируем». В таком виде мне этого казалось вполне достаточно. Но возникало два вопроса. Во-первых, разве мы изначально не достигли своего успеха за счет некоторых инициатив, вполне сопряженных с высоким риском, таких, как вмешательство в «зиму недовольства»? Во-вторых, что конкретно теперь было сопряжено с «высоким риском»? Меры по обузданию власти профсоюзов? Или их отсутствие? В любом случае одна из величайших опасностей в кампании, которую ты начал со значительным преимуществом, – это самодовольство. Производить впечатление на избирателей, только не в тех случаях, когда они с вами не согласятся, – неотъемлемая часть победы на выборах.
Моя агитация в ту неделю занесла меня на север Англии, прежде чем я отправилась в Шотландию. После утренней пресс-конференции в понедельник я вылетела в Ньюкасл, где на чайной фабрике была возможность для выступления перед прессой.
Снаружи фабрики собралась толпа, и в ней была крупная грозная женщина, которая выкрикивала в мой адрес потоки проклятий. Полиция посоветовала мне держаться подальше. Но я решила, что если ей есть что сказать, то пусть она лучше скажет это мне в лицо, нежели в спину. Я взяла ее за руку и тихо попросила объяснить, что не так. Ее поведение мгновенно изменилось. У нее были обычные проблемы и заботы. Но причиной для ее ненависти было убеждение, что политики – не те люди, которые станут прислушиваться к жалобам. Я постаралась ответить на ее вопросы как можно тщательнее, и расстались мы дружественно. Уходя, я отчетливо услышала ее голос, когда она говорила своей подруге: «Я говорила тебе, что она не настолько плоха». Мой опыт агитации за годы насчитывает очень мало неисправимо враждебных избирателей. Одна из трагедий террористической угрозы состоит именно в том, что у политиков сегодня слишком мало возможностей убедиться в этом факте воочию.
После утренней пресс-конференции и интервью для радио в среду 25 апреля я пообедала в Центральном офисе перед тем, как днем вылететь в Эдинбург. Я начинала уставать от стандартной речи, с которой я выступала перед публикой по всей стране и которая была основана на текстах, подготовленных для Кардиффа и Бирмингема, с дополнительными фрагментами, вставленными для того, чтобы пойти в пресс-релизы. В результате я внесла чрезмерно радикальные хирургические изменения в материал, который я брала с собой в Шотландию. За несколько минут до того, как я должна была выступать со своей речью, я в номере отеля «Каледониан», на коленях с ножницами и клейкой лентой возилась с речью, которая была развернута от одной стены до другой и обратно.
Это была прекрасная публика; с первых радостных возгласов мое настроение улучшилось, и я максимально выложилась.
Затем мы направились в отель в аэропорту Глазго, чтобы поужинать и лечь спать перед следующим днем шотландской агитационной кампании. Я была преисполнена того особого восторга, который возникает после удачной речи. И хотя результаты соцопросов свидетельствовали, что лейбористы, похоже, сокращают разрыв, он все равно оставался существенным, и предчувствия твердили мне, что мы выигрывали этот противостояние. В кампании лейбористов чувствовалась явная усталость.
Они так часто возвращались к теме того, что политика тори не сработает или сработает только в случае драконовских сокращений общественных услуг, что недальновидно скатились к утверждению, что ничто уже не сработает и проблемы Британии были, по сути своей, неразрешимы. Это создало противоречие между лейбористами и базовым человеческим инстинктом, который заключается в том, что улучшение на самом деле возможно и к этому следует стремиться. Мы воплощали этот инстинкт – в действительности лейбористы отдавали нам монополию на него. Я чувствовала, что все идет хорошо.
Дэнис, Кэрол и Ронни Миллер были вместе со мной в гостинице, и мы обменивались сплетнями и шутками. Моя старая подруга, а теперь заместитель председателя партии – Джанет Янг тоже ездила вместе с нами и отошла во время еды. Теперь она вернулась с серьезным выражением лица, чтобы сообщить мне, что Питер Торникрофт – или «Председатель», как она его постоянно называла, – счел, что дела обстоят не очень хорошо с политической точки зрения, и что Тэд Хит должен выступить в следующем предвыборном эфире от имени партии.
Я взорвалась. Это была настолько явная демонстрация неуверенности во мне, насколько я только могла себе представить. Если Питер Торникрофт и Центральный офис до сих пор не поняли, что мы боролись не только за аннулирование подхода Уилсона – Каллагена, но и за отказ от подхода правительства Хита, то они вообще ничего не поняли. Я сказала Джанет, что если она и Питер так считают, то я могу паковать вещи. Тед проиграл трое выборов из четырех и ничего не мог сказать о выборах, которые ведутся под нынешним манифестом. Пригласить его озвучить политику партии в своем выступлении было для нас равноценно тому, чтобы принять поражение той политики, которую я продвигала.
Возможно, было несправедливо обижаться на Джанет за то, что она передала сообщение Питера. Но это был единственный случай за всю кампанию, когда я была ближе всего к расстройству. Я сказала ей, что и слышать об этом не хочу. Она передала, без сомнения, цензурированную версию моего ответа «Председателю», и я, все еще кипя от злости, пошла спать.
Нетрудно представить, что апрельский воздух был не по сезону морозным, когда я пришла на свой брифинг в Центральный офис накануне утренней пресс-конференции в пятницу. Я также довольно остро общалась с журналистами по вопросам влияния технологии на занятость. Потом телевизионный интервьюер, который, как мне сказали, должен был быть дружелюбно настроен, оказался полной противоположностью. Это был тот этап избирательной кампании, когда нервы у всех были изношены до предела. И напряжение продолжало нарастать. Я знала, что мне предстоят важные интервью для СМИ, запись последнего PEB, большая речь в Болтоне и на финальном собрании консервативных работников профсоюзов. К тому же соц опросы теперь, похоже, свидетельствовали, что наше преимущество ослабевает. По мнению Центрального офиса, оно упало с 10 процентов до 6. К несчастью, не было причин доверять внутрипартийным опросам – которые были оптимистичной стороной медианы – больше, чем всем остальным. Мне пришлось отменить свой дневной визит в избирательный округ Фулэм, чтобы поработать над текстом PEB и речью для CTU. Но кто-то сказал журналистам, что причина была в том, что я теряю голос, что было использовано для создания образа «потрепанной Мэгги», которая пытается остановить ускользающие от нее выборы. На самом деле мой голос был в полном порядке, но я действительно рисковала сорвать его, пытаясь объяснить репортерам и публике, что мои связки целы и работают.
Воскресная утренняя «Дэйли Экспресс» содержала опрос MORI, показывавший, что наше опережение снизилось до 3 процентов. Налицо были легкие признаки нервного напряжения в Центральном офисе партии. Питер Торникрофт написал обращение к кандидатам: «Что бы ни произошло, я прошу, чтобы не было ни самодовольства, ни отчаяния». Это было не слишком ободряющее обращение, и возможно, оно слишком уж четко отражало ощущение его автора и его советников, что для победы на выборах следовало скорее ничего не делать, нежели делать что-то правильное. Что касается меня, я публично отвергла результаты опросов, заметив: «Всегда, когда приближаешься к выборам, отрыв сокращается». На самом деле я решила, что самый лучший ход сейчас – выбросить соцопросы из головы и вложить каждую толику оставшейся у меня энергии в решающие финальные дни кампании. У меня было хорошее агитационное утро в Лондоне, включая мой собственный избирательный округ Финчли и возвращение домой на Флуд стрит во второй половине дня для обсуждения эфира, посвященного выборам.
Воскресенье 29 апреля должно было стать ключевым. Результаты опросов были повсюду. Я игнорировала их. Мне сделали прическу утром, и после ланча меня отвезли в конференц-центр Уэмбли на собрание членов профсоюзов-консерваторов. Харви Томас, опираясь на свой опыт ярких съездов Билли Грэма, использовал все возможные ходы. Целые созвездия актеров и комиков оживляли слушания. Игнорируя прежние инструкции, полученные от, пожалуй, слишком серьезных партийных работников, обеспокоенных достоинством «следующего премьер-министра», Харви сыграл гимн кампании «Hello Maggie», когда я вошла. Я прежде не сталкивалась ни с чем подобным – хотя по сравнению с экстравагантными выходками Харви в последующие годы это покажется довольно скромным.
Сама речь была короткой и острой. И ее восприятие было потрясающим. Потом я направилась к «Саатчи энд Саатчи», чтобы записать финальную трансляцию выборов. C четырех часов дня Гордон, Ронни, Тим и я работали над текстом и перерабатывали его. Потом была, как показалось, бесконечная последовательность «дублей», каждый из которых – до последнего – казался недостаточно правильным хотя бы одному из нас. В конце концов, далеко за полночь, мы были довольны.
Главным событием моей кампании в понедельник была программа «Гранада 500», на которой каждому из трех лидеров партий задавали вопросы зрители из аудитории, происходящей из округа, который считается наиболее репрезентативным во всей стране – Восточный Болтон. (На протяжении многих лет партия, выигрывавшая доверие Восточного Болтона, формировала следующее правительство, но в 1979 избиратели, возможно, смущенные общенациональным вниманием, не угадали.) Я получала удовольствие от таких моментов, чувствуя себя спокойнее, когда мне задавали вопросы в формате один-на-один. Каким-то образом тот факт, что это были «реальные» люди с реальными заботами, помогал мне расслабиться. Судя по показаниям «хлопкометра», я выиграла соревнование.
Но на следующее утро (вторник) был еще один соцопрос NOP, который показал, что лейбористы лидируют с отрывом в 0,7 процента. На устах участников утренней пресс-конференции был лишь один настоящий вопрос: как я отреагирую на результаты опроса? Я лишь отвергла эти результаты, сказав, что надеюсь, что это подтолкнет сторонников Консервативной партии скорее пойти на выборы. Эта линия не только сослужила мне хорошую службу в трудный момент: я подозреваю, что это была верная оценка ситуации. Поскольку если что-то и угрожало нашей победе, то это была самоуверенность, и с этого момента для нее не оставалось ни единого шанса. Я продолжила агитацию на северо-западе, закончив, конечно, участием в съезде в Болтоне, на котором комик Кен Додд появился на сцене с синей метелкой из перьев для смахивания пыли, чтобы поприветствовать меня. После переданного Кеном Доддом сообщения от Нотти Эш – который, по его словам, был по-настоящему синим округом, – любая речь показалась бы чересчур серьезной. Но было лишь одно настоящее сообщение этого этапа кампании, которое заключалось в том, что всем, кто хочет выгнать лейбористов из правительства, нужно не растрачивать свои голоса по мелочам, голосуя за малые партии, а вместо этого голосовать за консерваторов.
Вдобавок к этому такое же сообщение настойчиво повторялось вплоть до дня голосования. Оно было моим мотивом на завершающей пресс-конференции в среду 2 мая. Я возвращалась к нему во время своей поездки по избирательным округам Лондона, которую я закончила в школе Вудхаус в Финчли – там мне пришлось проталкиваться между протестующих феминисток, скандировавших: «Мы хотим прав для женщин, а не женщину правого толка». Когда я ехала обратно на Флуд стрит, я почувствовала, как усталость одолевает меня. У меня был шанс, и я им воспользовалась. Было что-то странно приятное в этом ощущении, что все, что теперь произойдет, от меня уже не зависело. Первый раз за много ночей у нас с Дэнисом было полных шесть часов сна.
Когда я проснулась в день выборов, то узнала из новостей, что все опросов этого утра показали превосходство консерваторов, варьирующееся от 2 до 8 процентов. Мы с Дэнисом отправились голосовать в Челси в 9 часов, прежде чем ехать в Финчли, где я по привычке прошлась по кабинетам комитетов в сопровождении фотографов. Я вернулась на Флуд стрит, чтобы легко пообедать и попытаться немного отдохнуть перед вечером, который несомненно обещал быть долгим. Во время подсчета по Финчли в Бартлет Таун Холл, куда я прибыла вскоре после полуночи, я держалась в стороне, в дальней комнате, вооружившись телевизором и запасшись кофе и сэндвичами, и могла слышать результаты по мере того, как они поступали. Роджер Боден был со мной, дополняя телевизионные репортажи ранними данными, поступавшими по телефону из Центрального офиса. Я продолжала вести тальманский счет, сверяясь с детализированным отчетом, который Лушер Бритто подготовил для меня. Первые несколько результатов сообщали, что мы выиграли, несмотря на то что среди них затесалась неприятная новость о поражении Тедди Тейлора в Глазго. Прогнозы о нашем превосходстве начали стабильно расти. Члены местного совета, мой председатель избирательного округа и его супруга, мой агент и остальные прибыли и выглядели все радостнее и радостнее. Но я умышленно подавляла в себе все порывы к преждевременным проявлениям эйфории: в ход пошли подсчеты, суеверия и, самое главное, знание того, что проще всего смириться с плохими новостями, когда не ждешь хороших. Однажды, ближе к концу, даже я не могла оставаться безучастной. К тому моменту, когда я сообщила всем результаты своих подсчетов, всем было ясно, что мы сформируем следующее правительство.
Масштабы победы застали всех – или почти всех – врасплох. Мы не просто выиграли выборы: вдобавок мы выиграли новый тип мандата. Пока все псефологи и комментаторы муссировали детальные результаты, масштабы нашего успеха лишь подкрепляли итоги. 5,6-процентный национальный скачок от лейбористов к консерваторам был крупнейшим из тех, которые удавалось достичь любой из сторон, и наше семипроцентное превосходство над лейбористами тоже было крупнейшим – с 1945 года.
Не менее важным было то, что скачок в нашу сторону был в рядах профессиональных рабочих; и больше одной третьей этого превосходства совершенно очевидно возникло во время агитационной кампании. Это были именно те люди, голоса которых нам требовалось вырвать из плена лояльности социалистам, зачастую складывавшейся на протяжении всей их жизни. Им в довольно жесткой форме пришлось столкнуться с фундаментальной дилеммой, которая встала перед всей Британией: принять еще большую роль, которую будет играть правительство в жизни нации, или вырваться на свободу, двигаясь в новом направлении. Для этих людей, помимо всего прочего, делом крайне практического свойства был выбор между тем, положиться ли на комфорт государственного обеспечения или пойти на жертвы ради лучшей жизни для себя и своих семей. Теперь они рискнули пойти на риск (так как это был риск) и проголосовать за то, что предлагала я, – за то, что, как я знала, я теперь в некоторой степени персонифицировала. Я всегда старалась сохраняться свою веру в них.
Глава 13
Над предприятиями
Первые дни и ранние решения в роли премьер-министра
Мы поняли, что выиграли, в первые часы пятницы 4 мая, но только к полудню мы получили очевидное большинство мест, которые нам требовались, – 43, как в конце выяснилось.
Рядом со мной было много друзей, пока мы дожидались результатов в эти долгие часы в Центральном штабе Консервативной партии. Но я помню странное чувство, смешанное с предвкушением, когда раздался телефонный звонок, вызывавший меня во Дворец. Я была озабочена соблюдением деталей процедуры и протокола; удивительно, насколько при наличии важного повода рассудок сосредотачивается на вещах, которые в простой день кажутся сущими пустяками. Но меня преследовали истории о неловких эпизодах, случавшихся, когда один премьер-министр уходил со своего поста, а второй занимал его место, и я не могла не пожалеть Джеймса Каллагена, который незадолго до этого признал нашу победу, произнеся речь, исполненную одновременно достоинства и щедрости. Какими бы ни были наши прошлые и будущие разногласия, я считала его патриотом, в сердце которого жила Британия, а худшее горе ему приносила его собственная партия.
Примерно в 2.45 раздался звонок. Я вышла из Центрального офиса, прошла сквозь толпу своих сторонников к ожидавшей меня машине, которая повезла нас с Дэнисом во Дворец – в мое последнее путешествие в роли лидера оппозиции.
Аудиенция, на которой ты получаешь от королевы право на формирование правительства, происходит в жизни большинства премьер-министров всего раз в жизни. Это право сохраняется, когда действующий премьер-министр выигрывает выборы, поэтому мне не приходилось обновлять его в течение тех лет, которые я провела на своем посту. Все аудиенции с королевой протекают в обстановке строгой уверенности – уверенности, жизненно необходимой для работы правительства и конституции. Мне предстояли такие аудиенции с Ее Величеством каждую неделю, обычно по вторникам, когда она была в Лондоне, или иногда в других местах – когда королевская семья пребывала в Винсдоре или Балморале.
Каждый, кто думает, что эти встречи сводятся к любезностям, серьезно заблуждается; они вполне деловые, и Ее Величеству приходится иметь дело со множеством текущих вопросов. И хотя пресса не смогла удержаться от предположения, что между Дворцом и Даунинг-стрит наличествуют разногласия, я всегда находила отношение Королевы к работе правительства абсолютно правильным.
Разумеется, истории о стычках между «двумя могущественными женщинами» были слишком хороши, чтобы их не выдумать. В целом больше глупостей было написано о т. н. женском факторе во время моего пребывания на посту, чем о чем бы то ни было другом. Меня всегда спрашивали о том, каково было быть женщиной премьер-министром. Я отвечала: «Не знаю, я никогда не имела противоположного опыта».
После аудиенции сэр Филип Мур, секретарь Королевы, сопроводил меня в свой офис по т. н. Ступеням премьер-министра. Я обнаружила, что там меня ожидает мой новый главный личный секретарь Кен Стоув, готовый сопроводить меня на Даунинг-стрит. Кен прибыл во Дворец с уходящим Премьер-министром Джеймсом Каллагеном, менее часа тому назад. Когда мы выехали через ворота Дворца, Дэнис подметил, что в этот раз стражники отсалютовали мне. В те невинные дни, до того как охрана стала гораздо жестче из опасения террористов, толпа доброжелателей, зевак, журналистов и съемочных групп дожидалась нас на самой Даунинг-трит. Толпа растянулась по всему пространству вверх по Даунинг-стрит и дальше до Уайтхолла. Мы с Дэнисом вышли из машины и направились к ним. У меня появилась возможность прокрутить в голове все, что я скажу снаружи номера 10.
Когда мы повернулись к камерам и репортерам, радостные возгласы были настолько оглушающими, что никто на улице не мог услышать, что я говорила. К счастью, микрофоны, направленные в мою сторону, уловили мои слова и передали их на радио и телевидение.
Я процитировала известную молитву, приписываемую Св. Франциску Асизскому, начинающуюся словами «Да принесем мы гармонию туда, где есть раздор». После на этот выбор обрушилась немалая доля сарказма, но продолжение этой цитаты часто забывается: «Да принесем мы истину туда, где есть заблуждение. Да принесем мы веру туда, где есть сомнение. Да принесем мы надежду туда, где есть отчаяние». Силы заблуждения, сомнения и отчаяния настолько прочно укрепились в британском обществе – «зима недовольства» это мощно проиллюстрировала, – что преодолеть их без определенной доли раздора было невозможно.
Внутри № 10 весь персонал вышел поприветствовать нас. Я уверена, что во времена до появления телевидения у этой церемонии была вполне реальная практическая польза, поскольку все, кто находится в здании, могли получше рассмотреть и впредь узнавать премьер-министра в лицо, одновременно и в целях безопасности, и для стабильного предоставления множества сервисов. Также в номере 10 на самом деле царит почти семейная атмосфера. Численность персонала относительно невелика – около семидесяти или восьмидесяти человек, хотя из-за посменной системы не все присутствуют на месте одновременно. В это число входят работники личного кабинета, включая дежурных сотрудников, в задачи которых входит обеспечивать стабильную работу номера 10 в течение суток; пресс-офис, где всегда есть кто-то готовый ответить на звонок; «девушки из садовой комнаты», выполняющие секретарскую и бумажную работу; «заведующий документооборотом», который сортирует и упорядочивает огромные массивы документов; парламентский отдел, который работает с парламентским вопросами, высказываниями и дискуссиями; отдел корреспонденции, в который каждую неделю приходят от четырех до семи тысяч писем; отделы по работе с церковью и почестями; политический офис и политическое отделение; а также курьеры и прочий персонал, который снабжает всю огромную семью кофе, чаем и, что самое важное, информацией из внешнего мира. Это невероятная нагрузка, и для нее нужны люди с необыкновенными качествами и необыкновенной самоотдачей.
Личные секретари премьер-министра во главе с главным личным секретарем – ключевые фигуры в эффективной работе правительства. Они – основной канал связи между премьер-министром и остальным Уайтхоллом, и на них лежит тяжкий груз ответственности. Мне повезло – в течение этих лет у меня были великолепные главные личные секретари. Прочие личные секретари, специализирующиеся на экономических или международных отношениях, также быстро освоили видение, знание и экспертное понимание моего мышления, что позволило мне полагаться на них. Бернард Ингрэм, мой пресс-секретарь, который прибыл через пять месяцев после того, как я стала премьер-министром, был еще одним незаменимым членом нашей команды. Мне говорили, что политические взгляды Бернарда были лейбористскими, а не консервативными; но при первой же встрече меня поразил этот сильный, прямой и веселый йоркширец. Он ни разу меня не подвел.
Время в номере 10 тянется долго. Меня это всегда устраивало. Работа премьер-министра подразумевала нагрузку, при которой сон казался роскошью. В любом случае за годы я приучила себя обходиться примерно четырьмя часами сна. Личный офис тоже часто работал до 11 часов вечера. Нас было так мало, что невозможно было переложить эту работу на кого-то еще. Такая атмосфера помогает создать удивительно счастливую команду, при этом работающую с внушительной эффективностью. Нагрузка на людей предельно высока, и на ерунду времени нет. В результате часто возникают взаимное уважение и дружеские взаимоотношения. Это свойство № 10 формирует отношение людей не только друг к другу, но и к премьер-министру, которому все они напрямую или косвенно служили. Радостные возгласы и аплодисменты могут быть традиционной формальностью, когда прибывает новый премьер-министр. Но слезы и сожаления, когда уходящий премьер-министр уходит окончательно, обычно настоящие.
Номер 10 – больше, чем офис: он предназначен чтобы служить домом премьер-министру. Я никогда не сомневалась, что с уходом Каллагена я перееду в небольшую квартиру Премьер-министра на верхнем этаже здания. Как мы любили говорить, намекая на мое детство в Грэнтеме, мне нравилось жить над местом работы, но я не могла переехать из дома на Флуд стрит до первой недели июня.
Квартира в Номере10 быстро стала убежищем от остального мира, хотя временами там еще и делалось немало дел. Она была на самом верху здания – но это было к лучшему, потому что ступеньки были почти единственным упражнением в моем распоряжении. Мы с Дэнисом решили не заводить постоянной прислуги. Пожалуй, ни одна домработница не справилась бы с непостоянным расписанием. Когда у меня не было других дел, я возвращалась в квартиру, чтобы слегка перекусить салатом или яйцом всмятку и тостом. Но обычно на часах было 10 или 11 часов вечера, когда я шла на кухню, чтобы приготовить что-нибудь – мы знали все способы приготовить сыр и яйца, а в морозилке всегда было что-нибудь, – пока Дэнис наливал мне стаканчик на ночь.
Премьер-министр или нет, я никогда не забывала, что я еще и член парламента от Финчли; я бы и не захотела об этом забыть. Мои ежемесячные аудиенции в избирательном округе наряду с корреспонденцией, которой изнутри номера 10 занимался мой секретарь Джой Робиллард (который был секретарем Эри Нива до его смерти), позволяли мне оставаться в курсе проблем народа. В моем распоряжении всегда были первоклассный агент по избирательному округу и очень отзывчивый председатель от избирательного округа, а это, как известно любому члену парламента, имеет существенное значение. Я также придерживалась своих особых интересов, которые появились у меня в результате работы в избирательном округе, например – опека над хосписом Северного Лондона.
Я бы ни за что не смогла пробыть премьер-министром одиннадцать лет, если бы рядом не было Дэниса. Неизменно сильная личность, он был кладезем проницательных советов и острых комментариев. И он очень разумно берег их для меня, вместо того чтобы делиться ими с окружающим миром, все время отказываясь давать интервью. У него никогда не было секретаря или советника по связям с общественностью, но лично каждую неделю он отвечал на письма, которых было от тридцати до пятидесяти. С появлением слов «Дорогой Билл» в «Прайват Ай» он, похоже, стал любимым адресатом для половины нации.
Работа Премьер-министра – вещь одинокая. В каком-то смысле она и должна такой быть: ты не можешь управлять из толпы. Но благодаря Дэнису я никогда не была одинока. Вот это человек. Вот это муж. Вот это друг.
Номер 10 по Даунинг-стрит – в некотором смысле необычный дом. Портреты, бюсты и скульптуры твоих предшественников на посту премьер-министра напоминают тебе о почти 250 годах истории, в которую ты только что включился.
Снаружи квартиры я выставила свою личную коллекцию фарфора, которую я собрала за много лет. Я также привезла с собой сильный портрет Черчилля из моего кабинета в Палате общин. Он смотрел сверху вниз на тех, кто собирался в прихожей перед кабинетом. Когда я прибыла, это место напоминало скорее потрепанный клуб на Пэлл Мэлл с тяжелой изношенной кожаной мебелью; я полностью изменила настроение, перенеся туда книжные шкафы, столы и стулья из других мест здания. Возможно, в кабинете людей ожидали не самые простые испытания, но не было причины заставлять их чувствовать себя жалкими, пока они ожидают возможности зайти внутрь.
Хотя самые важные перестановки были сделаны только после десяти лет моего пребывания в этом месте, я старалась заставить комнаты выглядеть более обжитыми. В официальных комнатах было очень мало украшений, и когда мы прибыли на Даунинг-стрит, в них не было столового серебра. Каждый раз, когда там проводились официальные обеды, кейтерерам приходилось приносить свое собственное. Лорд Браунлоу одолжил мне столовое серебро из своей коллекции в Белтон-Хауз: оно сверкало и преобразило обеденный зал номера 10. Один предмет имел для меня особенное значение – шкатулка, содержавшая Свободы Района Грэнтем, в котором предыущий лорд Браунлоу и позднее мой отец были мэрами. Садовники, которые ухаживали за парком Сэйнт Джеймс, принесли цветы, а я переклеила обои в рабочем кабинете по своему вкусу. Непривлекательные серо-зеленые обои в стиле «дамаск флок» в нем были заменены кремовыми в полоску, которые служили гораздо более уместным фоном для нескольких прекрасных картин.
Я считала, что на Даунинг-стрит должны быть работы современных художников и скульпторов наряду с мастерами прошлого. Я встречала Генри Мура, когда я была государственным секретарем по вопросам образования, и очень оценила его работы. Фонд Мура предоставил номеру 10 одну из его небольших скульптур, которая прекрасно вписалась в альков в главном зале. За скульптурой висела картина Мура, которую меняли каждые три месяца; среди моих любимых были сцены с людьми, спящими в лондонской подземке во время бомбежки.
Я осознавала, что я – первый научный сотрудник, ставший премьер-министром, почти так же, как осознавала, что я – первая женщина премьер-министр. Поэтому я распорядилась разместить портреты и бюсты некоторых из наших самых известных ученых в маленькой обеденной зале, где я часто обедала с посетителями и коллегами по менее формальным поводам.
Однако в этот первый вечер я разве что смогла бегло осмотреть основные комнаты здания. Потом я зашла в кабинет, где я встретила больше знакомых лиц – среди них была моя дочь Кэрол. Там был Ричард Райдер, который в последующем некоторое время пробудет моим секретарем по политическим вопросам, ответственным за то, чтобы поддерживать мой контакт с Консервативной партией по всей стране; Дэвид Вульфсон (ныне лорд Вульфсон), который был моим начальником по персоналу, используя свое обаяние и деловой опыт при решении проблем управления номером 10; Кэролайн Стивенс (позже ставшая Кэролайн Райдер), которая стала моим секретарем; Элисон Ворд (позже Элисон Уэйкем), мой секретарь по избирательному округу; и Синтия Кроуфорд – всем нам известная как «Кроуфи», – которая работала моим личным помощником и которая оставалась со мной с тех самых пор. Мы не стали тратить слишком много времени на разговоры. Они с нетерпением ждали возможности решить, кому какой офис достанется. В моих мыслях был схожий вопрос: выбор моего кабинета.
Выбор кабинета – вне всякого сомнения, одно из важнейших проявлений власти премьер-министра в вопросе руководства правительством. Но не всегда очевидно, насколько реальны ограничения, которые действуют при совершении выбора. В соответствии с постановлением все министры должны принадлежать либо к Палате лордов, либо к Палате общин, и не должно быть больше трех членов Кабинета министров из Палаты лордов, что значительно ограничивает выбор кандидатов на должность. Вдобавок ко всему нужно добиться охвата всей страны – каждый регион легко впадает в заблуждение, что его обошли стороной. Также следует принимать во внимание весь спектр мнений в партии.
Даже если все так, журналисты ждут, что кабинет из целых двадцати двух министров будет назначен, а списки опубликованы в течение примерно 24 часов в противном случае это воспринимается как явный признак некого политического кризиса. Поэтому я не думаю, что кто-то из присутствовавших в номере 10 особенно расслабился в тот день, который оказался долгим. Я получила обычный детальный инструктаж по безопасности, который проводится с премьер-министрами, принимающими свой пост. Потом я прошла наверх в сопровождении Вилли Уитлоу и нашего нового «главного кнута» Майкла Джоплинга. Мы начали перебирать очевидные и не очень имена, и постепенно эта труднейшая из мозаик стала принимать форму, а Кен Стоув старался связаться с нужными людьми и договариваться об их приезде на следующий день.
Я знала, что самые трудные сражения предстоят нам на полях экономической политики. Так что позаботилась о том, чтобы ключевые министры в экономике были истинными сторонниками нашей экономической стратегии. Джеффри Хау к этому моменту тщательно закрепился на своей позиции главного экономического делегата партии. Джеффри регулярно подвергался нападкам на дебатах со стороны Дэниса Хили. Но при помощи своего мастерства в краткости и способности упорядочивать возражения и советы из разных источников он показал, что под обманчиво мягкой внешностью скрываются черты прекрасного канцлера, которым ему предстояло стать. Некоторые из самых сложных решений ему предстояло взвалить на свои плечи. Он ни разу не дрогнул. С моей точки зрения, это были его лучшие годы в политике.
Став лидером в 1975 году, я всерьез думала назначить Кита Джозефа теневым канцлером. Кит больше, чем кто-либо другой, сделал, чтобы выразить в своих речах и памфлетах, что именно происходит не так в британской экономической эффективности и как это можно изменить. Он настоящий мыслитель, сочетает в себе сдержанность, открытое мышление и непоколебимые принципы и действительно способен чувствовать проблемы и беды народа. Хотя он и не сомневался в правильности решений, которые нам предстояло принять, он понимал, что они означают, что нежизнеспособные фирмы рухнут, а переизбыток персонала превратится в безработицу, и он беспокоился о тех, кого это затронет, гораздо сильнее, чем наши профессионально сочувствующие критики. Но такое сочетание личных качеств может создать сложности в жестокой сумятице политической жизни, которую канцлеры должны переносить помимо всего. Поэтому Кит взял на себя промышленность, в которой он выполнял жизненно важную работу по изменению всей философии, прежде доминировавшей в этом департаменте. Кит был – и остается – моим ближайшим политическим другом.
Джона Биффена я назначила главным секретарем казны. Он был прекрасным сторонником нашей экономической политики в оппозиции, и я в него верила, но показал себя значительно менее эффективным, чем я рассчитывала, в изнурительных попытках контролировать государственные расходы. Его последующая эффективная работа в качестве лидера палаты, где требовались такие качества, как предельная политическая чувствительность, хорошее чувство юмора и определенный стиль, была гораздо счастливее. Джон Нотт стал министром внешней торговли Великобритании. Он также обладал четким пониманием и ответственным отношением к нашей политике в отношении валютного контроля, низких налогов и свободного предпринимательства. Но Джон – смесь золота, окалины и ртути. Никто другой не был так хорош в анализе ситуации и способности предложить политику реагирования на нее. Но ему оказывалось трудно или, возможно, скучно придерживаться линии, как только она была жестко определена. Его пороком было свойство передумывать.
В свете нашей эффективной работы в оппозиции и в избирательной кампании разумным виделось сохранять высокий градус преемственности теневым кабинетом и постами в нынешнем кабинете. Вилли Уитлоу стал министром внутренних дел, и в этой роли, а позднее в качестве лидера Палаты лордов он снабжал меня лично и правительство в целом дальновидными советами, основанными на колоссальном опыте. Люди часто удивлялись тому, как хорошо нам удавалось работать вместе, учитывая наше соперничество за лидерство и разнящиеся взгляды на экономические вопросы. Но Вилли – большой человек по характеру, как и по размерам. Он желал успеха для правительства, которое, как он согласился с самого начала, будет действовать в соответствии с моей философией. Единожды обозначив свою лояльность, он никогда от нее не отказывался. Он был незаменимым вице-премьером пост, который не имеет конституционного существования, но является явным признаком политического превосходства, – и балластом, который помогал удерживать правительство на верном курсе.
Но некоторые изменения портфелей были необходимы. Я назначила грозного Кристофера Соумса лидером Палаты лордов. Кристофер был человеком в себе, даже слишком, если честно, поэтому лучше подходил для сольной работы, нежели для работы в гармонии с окружающими. Питер Керрингтон, который умело возглавлял Палату лордов в оппозиции, стал министром иностранных дел. Питер обладал прекрасными манерами и способностью мгновенно определять ключевые точки в любом споре. И он мог выражаться остро. У нас были разногласия, но никаких обид не было. Питер всегда мог объяснить любому особо неподатливому министру иностранных дел, что как бы он сам ни относился к какому-то предложению, премьер-министр ни за что с ним не согласится. Однако я намеревалась сделать так, чтобы хотя бы один министр в министерстве иностранных дел имел бы большой опыт – и четкие взгляды – в экономической политике. Я распорядилась, чтобы Питер привлек Ника Ридли.
Два других назначения вызвали больше комментариев. К его собственному удивлению, я назначила Питера Уокера министром сельского хозяйства. Питер никогда не скрывал своей враждебности по отношению к моей экономической стратегии. Но он был одновременно жестким и обладал даром убеждения – бесценные качества, когда имеешь дело с абсурдными проявлениями единой сельскохозяйственной политики Европейского сообщества. И вопреки расхождениям во мнениях между Джимом Прайором и всеми остальными из нас во времена оппозиции не было сомнений в том, что он нужен нам в министерстве по делам трудоустройства. До сих пор в стране и на самом деле в Консервативной партии, присутствовало ощущение, что Британией нельзя управлять без молчаливого согласия профсоюзов. Понадобилось несколько лет, чтобы это изменилось.
Примерно к 11 часам список кабинета был готов и одобрен Королевой. Я поднялась наверх, чтобы поблагодарить телефонистов номера 10, которые были все это время заняты тем, что назначали встречи на следующий день. Потом меня отвезли домой.
В субботу я увидела членов будущего кабинета, одного за другим. Все происходило достаточно мягко. Те, кто еще не был тайными советниками, были представлены к клятве в Букингемском дворце. К вечеру субботы кабинет был назначен, а имена озвучены для прессы. За счет этого у каждого министра в распоряжении был уикенд для того, чтобы подготовить инструкции для своего департамента и привести в действие манифест.
Моим заключительным и лучшим назначением было назначение Яна Гау личным парламентским секретарем (PPS). Его сочетанию лояльности, проницательности и неукротимого чувства юмора предстояло провести нас через множество сложных моментов.
Во вторник в 2.30 мы провели наше первое собрание кабинета. Оно было «неформальным»: секретариат кабинета не подготовил повестку дня, протокол не велся. (Заключения были позднее записаны на первом «формальном» заседании, которое было проведено по традиции во вторник утром.) Министры выступили с докладами по своим департаментам и подготовке перед грядущим законопроектом. Мы незамедлительно воплотили в жизнь свои обещания из манифеста – гарантировать полиции и вооруженным силам достойную оплату труда. В результате кризиса морали в полиции, снижения набора и разговоров о возможности полицейской забастовки правительство лейбористов учредило комитет по вопросу оплаты труда полиции, возглавленный лордом-судьей Эдмундом Дэйвисом. Комитет подготовил формулу, которая должна была удерживать зарплату в полиции на одном уровне с другими заработками. Мы решили, что рекомендации повышения оплаты труда, для приведения в исполнение 1 ноября, должны быть выставлены на первый план. Об этом было должным образом объявлено на следующий день. Таким же образом мы приняли решение о том, что полная зарплата военнослужащего, рекомендованная последним докладом комиссии по пересмотру оплаты труда военнослужащих, должна выплачиваться полностью, начиная с 1 апреля.
На первом неформальном заседании этого кабинета мы начали болезненный, но необходимый процесс сужения бюджетной сферы. Мы постановили немедленно заморозить набор персонала во все государственные службы, хотя это в последующем будет изменено и для уменьшения будут выбраны конкретные цели. Мы начали пересматривать рычаги управления, установленные центральным или местным самоуправлением, хотя здесь мы также в ближайшее время будем вынуждены встать на путь применения еще более жестких финансовых рычагов управления, по мере того как неспособность и несогласие соответствующих органов эффективно управлять службами будут становиться все более очевидными.
Зарплаты и цены были первоочередной проблемой. Комиссия по сопоставимости оплаты труда профессора Хью Клегга была применена правительством лейбористов в качестве приличного способа подкупа работников бюджетного сектора, чтобы те не бастовали, а чеки должны были быть задним числом предоставлены им после выборов. Комиссия Клегга была серьезной головной болью, и эта боль становилась все острее по мере того, как наступало время оплаты по счетам.
Что касалось переговоров о повышении заработной платы в национализированных областях промышленности, мы решили, что ответственные за это министры должны отойти от этого вопроса настолько далеко, насколько это возможно. Нашей стратегией должно было стать применение необходимой финансовой дисциплины, после чего следовало позволить управлению и профсоюзам, которых это непосредственно касается, принимать свои собственные решения.
Также требовался тщательный пересмотр того, как цены контролируются такими интервентивными мерами, как сопоставимость оплаты труда, правительственное давление и субсидии. Мы не испытывали иллюзий: рост цен был признаком лежащей в основе всего инфляции, а не ее причиной. Инфляция была монетарным феноменом, для обуздания которого необходима была монетарная дисциплина. Искусственное сдерживание роста лишь снижало инвестиции и подрывало доходы – и то и другое уже находилось на слишком низком уровне для поддержания экономического здоровья страны, – при этом распространяя внутри британской промышленности менталитет «затраты плюс».
На заседаниях обоих кабинетов я в заключение подчеркнула необходимость коллективной ответственности и конфиденциальности между министрами. Я сказала, что не намереваюсь вести дневник дискуссий на заседаниях кабинетов, и надеюсь, что остальные последуют моему примеру. Как бы это ни было неудобно для автора мемуаров, лишь такой подход является уместным правилом поведения в правительстве.
На следующий день члены парламента собрались для дачи клятвы. Но четверг был днем не только церемониального значения (на самом деле была всего одна церемония, которая каким-то образом затерялась в спешке этого дня, – день рождения Дэниса). Именно в тот день Гельмут Шмидт, федеральный канцлер ФРГ, прибыл в Лондон с официальным визитом, изначально оговоренным с правительством лейбористов, – он был первым главой иностранного правительства, посетившим меня как премьер-министра.
Я уже встречалась с мистером Шмидтом еще во времена оппозиции, и довольно быстро у меня сложилось о нем самое лучшее впечатление. Он обладал глубочайшим пониманием международной экономики, в вопросе которой – хотя он и относил себя к социалистам – нам предстояло прийти к схожим взглядам. На самом деле он лучше, чем значительная часть британских консерваторов, понимал важность экономической ортодоксальности – необходимость контролировать денежную массу в обращении и ограничивать бюджетные затраты и займы, дабы оставить пространство для роста частного сектора. Но пришлось прямо сказать ему, что хотя Британия и стремилась играть живую и влиятельную роль в Европейском сообществе, мы не можем себе этого позволить, пока не будет решена проблема нашего ужасно несправедливого бюджетного вклада. Я не видела причин скрывать наши взгляды за дымовой завесой дипломатии, поэтому пользовалась каждой возможностью донести это сообщение.
В субботу я прилетела в Шотландию, чтобы принять участие в шотландской конференции консерваторов, от которой я всегда получала удовольствие. У шотландских тори жизнь не всегда простая. В отличие от английских консерваторов они, по своему обыкновению, пребывали в меньшинстве, чем шотландские СМИ их всегда болезненно попрекали. Но эти обстоятельства придавали шотландским консерваторам определенный градус энтузиазма и боевой дух, который я обожала и который также гарантировал добросердечную и чуткую публику. Некоторые из ведущих шотландских тори, крохотное меньшинство, страстно желали нечто вроде devolved government, но большинство из нас с глубоким опасением относились к тому, что это может означать для будущего Союза. В очередной раз подтвердив наше решение аннулировать Шотландский Акт лейбористов, я при этом отметила, что мы намереваемся инициировать всепартийные переговоры, нацеленные на то, чтобы приблизить правительство к людям. В итоге мы сделали это, откатив назад государство, вместо того чтобы создать новые институты в правительстве.
Мое основное послание к этой конференции было намеренно мрачным, предназначенным для всей Британии в целом. В тот самый день была опубликована цифра инфляции в 10,1. Она будет расти и дальше. Я отметила:
«Зло инфляции до сих пор с нами. Нам далеко до восстановления честных денег, и в прогнозах Казны когда мы взяли управление на себя, были тенденции растущей инфляции. Пройдет много времени, прежде чем принятые нами меры принесут результаты. Мы не должны недооценивать масштабы лежащей перед нами задачи. Но мало чего можно достичь без твердых денег. Они лежат в основе твердого правительства.
Когда наши экономические и политические трудности в грядущие месяцы соберутся в кучу, никто не сможет утверждать, что его об этом не предупреждали».
Мы вернулись на авиабазу королевских ВВС Нортхолт и поехали в Чекерс, где я провела свой первый уикенд в качестве премьер-министра. Я не думаю, что хоть кто-то пробыл в Чекерсе долго и не влюбился в него. Со времен своего первого жильца, премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа, считалось, что у людей, занимающих этот пост, не обязательно есть в распоряжении своя собственная загородная резиденция. По этой причине подарок лорда Лии своей нации его загородный дом, который можно было использовать для отдыха премьер-министров, – стал началом новой эры в той же мере, в которой им стали законопроекты реформы.
Чекерс – дом елизаветинской эпохи, но за долгие годы его значительно перестроили. В центре дома – огромный зал, некогда бывший внутренним двором, добавленный в конце прошлого века, где зимой горит камин, наполняя каждую комнату легким ароматом древесного дыма.
Благодаря щедрости Уолтера Анненберга, посла США в Британии в 1969–1974 гг., в Чекерсе есть крытый бассейн. Но в годы, когда я была там, в нем плавали только летом. Это было после того, как я узнала, что его обогрев обходится в 5000 фунтов в год. Сэкономив эти деньги, мы могли позволить себе потратить больше на непрерывную череду ремонтов в этом доме.
Компания, которая собралась за ланчем в то воскресение, всего десять дней спустя после нашей победы, была вполне типичной для уикенда в Чекерсе. Там была моя семья – Дэнис, Кэрол, Марк. Кит Джозеф, Джеффри и Эльспет Хау, Пимы и Квинтин Хэйлшем представляли государственную команду во всей красе. Питер Торникрофт и Алистер Макелпайн представляли Центральный офис. Дэвид Вульфсон, Брайан Картледж (мой личный секретарь) со своими супругами и наши друзья сэр Джон и леди Тилни дополняли компанию.
Мы по-прежнему были в настроении отпраздновать нашу победу на выборах. Мы были далеко от формальной обстановки номера 10. Мы выполнили начальную задачу подготовки правительства к старту. Среди нас по-прежнему царил дух товарищества, который неизбежные разногласия и споры неизбежно подпортят. Этот обед был беззаботным и радостным. Пожалуй, это был случай того, что позже критик назовет «буржуазным триумфализмом».
Но мы не забывали, что впереди долгий путь. Как говорил мой отец: легко начать, но сможешь ли ты удержаться?
Легко взяться за дело, сложнее довести его до конца.
В 7 часов того вечера Дэнис и я вернулись в Лондон чтобы начать мою вторую полную неделю в роли премьер-министра. Работа уже скапливалась, коробки приходили и отправлялись из Чекера. Помню, я однажды услышала, как Гарольд Макмиллан говорит группе преисполненных энтузиазмом членов парламента – ни в одном не было столько энтузиазма, сколько в Маргарет Тэтчер, – что у премьер – министров (у которых нет своего собственного департамента) полно свободного времени для чтения. Он рекомендовал Дизраэли и Троллопа. Я иногда задумывалась, а шутил ли он.
Глава 14
Меняя сигналы
Внутренняя политика в первые шесть месяцев до конца 1979 года
Перейти от эйфории победы на выборах к проблемам британской экономики, означало встретить утро после вечера накануне. Инфляция ускорялась; зарплаты бюджетного сектора были некотролируемы; проекции бюджетных затрат росли, в то время как проекции доходов снижались; и наши внутренние проблемы усугублялись ростом цен на нефть, толкавшим мир в сторону рецессии.
В этих условиях искушением было уйти в глухую защиту: не сокращать налог на прибыль, в то время как выручка от налогов угрожала упасть; не ликвидировать контроль над ценами, в то время как инфляция уже усиливалась; не сокращать промышленные субсидии перед лицом растущей рецессии; и не сдерживать бюджетный сектор, в то время как частный сектор, казалось, не способен был сформировать новые рабочие места. И в самом деле, эти неблагоприятные экономические условия снижали темпы, в которых мы могли надеяться регенерировать Британию. Но я считала, что все это было поводом для нас удвоить свои старания. Мы бежали вверх по эскалатору, идущему вниз, и нам нужно было бежать гораздо быстрее, если мы хотели добраться наверх.
Нашей первой возможность продемонстрировать одновременно нашим друзьям и нашим оппонентам, что нас не останавливают трудности, была речь королевы. Первое Обращение нового правительства устанавливает тон для всего его срока. Если не воспользоваться попыткой установить новый радикальный курс, она почти наверняка не представится снова.
К окончанию дебатов по Обращению было очевидно, что Палата общин может ожидать тяжелой программы, рассчитанной на то, чтобы повернуть социализм вспять, увеличить выбор и расширить право собственности на имущество. Будет законодательное постановление об ограничении деятельности лейбористского Национального совета по вопросам предпринимательства и начале процесса возвращения национализированных предприятий и капитала в частный сектор. Мы дадим арендаторам право выкупать свои дома с большой скидкой, с возможностью ипотеки в 100 %. Будет частичное прекращение регулирования аренды в частном секторе. (Десятилетия ограничительного контроля жестко ограничили возможности для тех, кто хотел арендовать жилье, тем самым замедлив мобильность трудовой силы и экономический прогресс.) Мы отменим лейбористский Акт об общей земле – эта попытка национализировать доходы от развития создала недостаток земли и подтолкнула цены вверх. Мы отменим лежащую на местном самоуправлении обязанность найти замену гимназиям и объявили о введении схемы локальной помощи, которая позволяла талантливым детям бедного происхождения ходить в частные школы. Мы, в конце концов, ограничим деятельность местных лейбористских административных организаций (обычно под контролем социалистов), которая зачастую оказывается вредоносной и затратной.
Когда я выступала на дебатах по поводу Королевской речи, два вопроса привлекли особое внимание: ликвидация контроля над ценами и обещание реформы профсоюзов. Большинство ожидало, что мы сохраним контроль над ценообразованием в прежнем виде, хотя бы на время. В конце концов, регулирование цен, зарплат и дивидендов было одним из способов, которым в большей части западного мира правительство стремилось увеличить свои полномочия и влияние и облегчить инфляционные эффекты своих собственных финансово безответственных действий.
Я также стремилась использовать свою речь для того, чтобы поставить свою властную печать на наших реформах профсоюзов. Стратегией, предпочитаемой Джимом Прайором, было советоваться с профсоюзами, прежде чем проводить ограниченные реформы закона о профсоюзах, которые он предлагал в оппозиции. Но жизненно важно было показать, что нельзя было отступать от четкого мандата, который мы получили, чтобы произвести фундаментальные изменения. Изначально мы предложили три реформы в Королевской речи. Во-первых, право пикета – которым так злоупотребляли на забастовках предыдущей зимой и еще много лет до того – будет строго ограничено, сохраняясь лишь у тех, кто вступает в разногласия со своим работодателем на своем рабочем месте. Во-вторых, мы были твердо намерены изменить закон о закрытых профсоюзных предприятиях, который к тому времени затрагивал около пяти миллионов рабочих. Тем, кто потерял свою работу, отказавшись вступить в профсоюз, должна в будущем быть предоставлена соответствующая компенсация. В-третьих, бюджетные из бюджетных финансов можно будет финансировать почтовое голосование при выборах в союзы и при принятии прочих других важных профсоюзных решений: мы хотели отбить охоту прибегать к таким мерам, как голосование поднятием рук, жульничество, фальсификация и угрозы, которые стали прочно ассоциироваться с т. н. профсоюзной демократией.
В ретроспективе кажется удивительным, что такая относительно скромная программа была интерпретирована большинством лидеров профсоюзов и партией лейбористов как прямая атака на институт профсоюзов в целом. На самом деле с течением времени лидерам профсоюзов и партии лейбористов становилось все очевиднее, что наша политика пользовалась не только огромной поддержкой в обществе, но и что большинство членов профсоюзов также их поддерживали, поскольку их семьи были затронуты забастовками, за которые они не голосовали. Мы были теми, кто чувствовал народные настроения.
Это было мое первое важное парламентарное выступление в роли премьер-министра, и я вышла из него без единой царапины. Однако настоящим испытанием твоего авторитета в палате, твоего положения в своей партии, твоего понимания политической линии и фактов, которые ее оправдывают, были Вопросы премьер-министру каждый вторник и четверг. Ни один глава правительства ни в одном другом месте в мире не вынужден иметь дело с таким регулярным давлением. Ни на одном главе государства, о чем я периодически напоминала верхам, не лежит такая ответственность, как на премьер-министре Великобритании.
Я всегда тщательного готовилась к вопросам и прорабатывала все возможные проблемы, которые могут всплыть без всякого предупреждения. Это все потому, что вопросы основного порядка касаются только официальных дел министра в этот день. Реальный вопрос – это дополнение, тема которого может варьироваться от какого-нибудь местного госпиталя до международной проблемы или криминальной статистики. По идее ожидалось, что каждый департамент должен предоставлять факты и возможные ответы по вопросам, которые могут возникнуть. Это было хорошей проверкой готовности и эффективности министра, заведующего департаментом, – приходила ли информация поздно, и приходила ли она вообще; была ли она верной или ошибочной, понятной или запутанной жаргоном. Иногда результаты, если судить по этим критериям, были не слишком удовлетворительными. Понемногу я стала чувствовать себя увереннее в этих шумных ритуальных конфронтациях, и по мере того, как мне это удавалось, моя работа становилась все эффективнее. Иногда я даже получала от них удовольствие.
Следующим переломным моментом в программе правительства был бюджет. Наш основной подход был хорошо известен. Жесткий контроль над денежными потоками был необходим для того, чтобы преодолеть инфляцию. Сокращения бюджетных расходов и займов были необходимы для того, чтобы снять бремя с формирующего достаток частного сектора.
Сниженный налог на доходы в сочетании с переключением налогообложения с доходов на затраты должны были создать стимулы. Однако эти обширные цели предстояло преследовать в условиях стремительно ухудшающейся экономической ситуации как внутри, так и за границей.
Никакая предварительная подготовка не изменит неприятных фактов арифметики бюджета. Два ключевых обсуждения бюджета 1979 года прошли 22 и 24 мая между мной и канцлером. Джеффри Хау смог продемонстрировать, что для того, чтобы снизить максимальную налоговую ставку до 60 процентов (с 83-х), базовую ставку – до 30 процентов (с 33-х), потребность бюджетного сектора в займах (PSBR) до примерно 8 миллиардов фунтов (цифра, которую, как нам казалось, мы могли допустить обеспечить), потребуется две ставки VAT в 8 и 12,5 процента до унифицированной ставки в 15 процентов. Я была естественным образом озабочена, что этот значительный скачок от прямого к непрямому налогообложения добавит около четырех процентных очков к индексу розничных цен (RPI).
Это будет единовременный подъем цен (и таким образом он не будет инфляционным в правильном смысле этого слова, который подразумевает продолжительный рост цен). Но это также будет означать, что RPI удвоится в наш первый год на посту[42]. Я также была озабочена тем, что многие из сокращений бюджетных затрат включали в себя повышение стоимости социальных услуг. Это также окажет соответствующий эффект на RPI. Рэб Батлер на посту канцлера в 1951 году реализовывал эти налоговые сокращения постепенно. Следует ли нам делать то же самое? Мы отошли от этого вопроса, чтобы вернуться к нему позже.
На нашей второй встрече мы решили действовать. Сокращения налогов на доходы были жизненно важны, даже если за них придется заплатить повышением VAT. Решающий аргумент заключался в том, что такой противоречивый подъем непрямых налогов можно провести только в начале парламента, пока наш мандат был еще свежим.
В целом все были согласны с тем, что это был драматически реформирующийся бюджет, это признавали даже те, кто нам противостоял, например, газета «Гардиан», которая описывала его как «богатейшую политическую и экономическую авантюру в послевоенной парламентской истории». Его основные пункты соответствовали нашим дискуссиям в конце мая: сокращение основной ставки налога на прибыль с 33 до 30 процентов (верхняя ставка при этом сокращалась с 83 до 60 процентов), повышение налоговой скидки на 9 процентов над уровнем инфляции и введение нового унифицированного рейтинга VAT в 15 процентов.
Однако помимо значительных сокращений налога на доходы в бюджете, мы сумели снизить или ликвидировать рычаги управления в ряде областей экономической жизни – оплаты труда, цен и раздельного управления. Сертификаты Промышленного развития, Официальные Разрешения на Развитие и целый ряд циркуляров и ненужных рычагов контроля планирования также были ликвидированы.
Я получала огромное личное удовольствие от ликвидации рычагов контроля обмена – что значит ликвидация детализированных установленных ограничений на объем иностранного обмена, который могли получить граждане Британии. Они были введены в качестве «экстренной меры» в начале Второй мировой войны и сохранялись в последующими правительствами, во многом из надежды на рост промышленных вложений в Британию и сопротивление давлению на стерлинг. Налицо были все доказательства того, что они больше не могли достичь ни одной из этих целей – если им это на самом деле когда-то удавалось. В условиях, когда стерлинг на плаву, а Британия начинает ощущать выгоды от пользования нефтью Северного моря, пришло время ликвидировать их полностью. Они были последовательно ликвидированы в три этапа, хотя само законодательство до 1987 года продолжало базироваться на Своде Законов, но дальнейшей пользы это не принесло. Прекращение контроля над обменом не только расширяло свободу отдельных людей и предприятий; оно иностранные инвестиции в Британию и способствовало британским заграничным инвестициям, что впоследствии обеспечило стабильный поток доходов, который наверняка будет сохраняться еще долго после того, как закончится нефть в Северном море.
Но не каждый капиталист разделял мою уверенность в капитализме. Я помню во времена оппозиции встречу с экспертами из Сити, которые явно были шокированы моим желанием освободить их рынок. «Осторожнее!» – сказали они мне. Очевидно, что мир без контроля над обменом, в котором рынки, нежели правительства, определяли движение капитала, их заметно беспокоил. Возможно, им придется идти на риск.
Также во время наших обсуждений нам приходилось отвлекаться на опасный уровень роста оплаты труда в бюджетном секторе. Здесь наша свобода маневра была ограничена. Сложные, если не катастрофические политические расчеты привели нас к тому, чтобы придерживаться в ходе избирательной кампании решений Комиссии Клегга по тем требованиям, которые уже были формально предъявлены к ней. Проблема теперь состояла в том, рассматривать ли требования других групп к Комиссии Клегга или искать новый метод решения этой проблемы.
В конце концов только к августу 1980 года мы объявили, что Комиссия Клегга будет ликвидирована после того, как будет выполнена имеющаяся у нее на настоящий момент работа.
Ее последний доклад состоялся в марте 1981 года. Однако факт остается фактом: движение требований оплаты бюджетного сектора, созданное инфляцией, могущественными профсоюзами и сверхраздутым бюджетным сектором, не собиралось не то что поворачивать вспять, а даже приостанавливаться.
Какими бы ни были временные сложности, я была настроена, как минимум начать работу над долговременными реформами самого правительства. С начала 1960-х государственный сектор показывал стабильный рост. В отличие от частного сектора он действительно демонстрировал рост во время рецессий, при этом сохраняя свой размер в периоды экономического роста; он был защищен от обычных экономических disciplines, которые оказывают влияние на окружающий мир.
Объем социальных услуг отражал это. В 1961-м цифры в социальных услугах достигли послевоенного минимума в 640 000; к 1979 году они выросли до 732 000. В течение тех дней, когда я вступала на пост, я отметила, что мы произвели заморозку в найме, чтобы способствовать снижению государственной задолженности по оплате на 3 процента, и к 13 мая 1980 года я смогла положить на стол палаты наши долговременные планы по снижению цифр социальных служб. Общая цифра уже упала до 705 000. Мы стремились снизить ее примерно до 630 000 в течение последующих четырех лет. Поскольку около 80 000 покидали социальные службы каждый год, уходя на пенсию или увольняясь, казалось вероятным, что наша цель может быть достигнута, не прибегая к избыточным принудительным мерам. Нам и в самом деле удалось это сделать.
Естественно, из этого следовало, что нам нужно вознаградить выдающиеся способности внутри социальных служб соответствующим образом. Сложности введения уровней зарплаты в соответствии с заслугами оказались огромными; для этого понадобились несколько лет и огромные усилия и давление.
Схожим образом я вплотную интересовалась назначениями на высокие в социальной сфере в первую очередь, поскольку это могло повлиять на мораль и эффективность работы целых департаментов.
Я была безмерно потрясена способностями и энергией, с которыми работали члены моего личного офиса в номере 10. Я хотела видеть людей одного калибра с живыми умами и полной отдачей хорошему управлению на высоких постах в департаментах. Действительно, в течение всего времени, которое я провела в правительстве, многие из бывших личных секретарей возглавили департаменты.
Однако во всех этих решениях основное значение имели способности, напор и энтузиазм; политическая принадлежность – не то, что я принимала во внимание.
С течением лет закрались определенные настроения и рабочие привычки, которые были препятствием для качественного управления. К примеру, мне пришлось преодолевать значительный авторитет союзов госслужащих (которые к тому же становились все более политизированными). Погоня за новыми и более эффективными методами работы – такие, как применение информационной технологии, – сдерживались препятствиями союзов. В департаментах вроде здравоохранения и социальной безопасности, где нам нужно было как можно скорее получить цифры, чтобы произвести выплаты, эти методы считались позорными. Но мы в конце концов одолели их. И некоторые постоянные секретари стали считать себя в первую очередь политическими советниками, забывая, что они также отвечают за эффективное управление своими департаментами.
Чтобы убедиться во всем лично, я решила посетить основные правительственные департаменты, я посвящала большую часть дня каждому из них. В сентябре 1979-го, к примеру, у меня состоялась полезная дискуссия c социальными работниками в Департаменте здравоохранения и общественной безопасности. Я подняла вопрос срочной необходимости ликвидации излишка земли, которую занимал бюджетный сектор. Я была уверена, что в случаях, когда больницы располагали землей, в которой они не нуждались, им следовало иметь возможность продать ее и потратить доход с продажи на улучшение условий обслуживания пациентов. Имелись аргументы как за, так и против этого, но один из аргументов, возникший в данном случае и ставший слишком явным симптомом серьезных проблем, заключался в том, что это каким-то образом было несправедливо по отношению к тем госпиталям, которым не повезло обладать излишками земли. Безусловно, нам предстояло пройти долгий путь, прежде чем все ресурсы службы здравоохранения будут эффективно использоваться на благо пациентов. Но этот визит посеял семя, из которого вырастут реформы деятельности Национальной системы здравоохранения Гриффитса[43], а еще позднее – внутренние рыночные реформы службы здравоохранения в 1990 году.
Мои визиты в правительственные департаменты неизбежно были не такими долгими, как мне бы того хотелось. Также информация, которую я могла там получить, имела дополнительные ограничения – в частности, они заключались в том, что работники, занимающие ведущие посты в социальных службах, будут ограничены в свободе своих высказываний в присутствии своих министров. Впоследствии я пригласила постоянных секретарей на ужин в номер 10 вечером вторника 6 мая 1980. За столом собрались двадцать три постоянных секретаря, Робин Иббс (глава CPRS), Клайв Уитмор, мой главный личный секретарь Дэвид Вульфсон и я.
Я люблю открытые и искренние дискуссии, даже столкновение темпераментов и идей, но такого меню из жалоб и негативных настроений, которое подали мне в тот вечер, было достаточно, чтобы перебить любой аппетит, который мог бы возникнуть у меня к таким мероприятиям в будущем. Ужин состоялся за несколько дней до того, как я представила программу сокращения расходов на социальные службы в Палате общин, и скорее всего в основе всех жалоб лежала задетая «мораль» министров социальных служб.
Я чувствовала, что в глубине всего этого лежит нежелание перемен. Но идея того, что социальную службу можно изолировать от потока реформ, которые трансформируют государственный и частный сектор Британии в течение ближайшего десятилетия, была несбыточной мечтой. Я предпочитала беспорядочное сопротивление упадку, нежели комфортное подчинение ему. И я была уверена, что молодое поколение социальных работников было со мной согласно. Так же, если честно, считали несколько постоянных секретарей, присутствовавших в тот вечер. Им было так же мерзко, как и мне. Мне стало ясно, что прогресса можно будет добиться, только настраивая и назначая отдельных людей, а не пытаясь работать en bloc. Это должен был быть метод, к которому я вскоре прибегну.
На такой подход, однако, понадобятся годы. Мы еженедельно имели дело с кризисами в течение 1979 года, пока мы изучали цифры бюджетных расходов и займов на фоне все ускорявшегося сползания международной экономики в рецессию. Нашей первоочередной задачей было произвести все возможные сокращения в текущий финансовый год, 1979/80. Как обычно, решения по затратам в бюджетной сфере готовились правительством в течение лета и осени предыдущего года и объявлялись в ноябре. Даже несмотря на то, что мы уже на несколько месяцев углубились в текущий финансовый год, нам пришлось начать заново открывать планы бюджетных расходов, которые мы получили по наследству от правительства лейбористов. Нам предстояло обнародовать новые планы бюджетных расходов в бюджете. Масштабы ограничений были ограничены частично из-за этого, частично из-за наших предвыборных обещаний и отчасти потому, что некоторые изменения, которые мы хотели произвести, требовали законодательной базы.
Но я была твердо убеждена, что нам нужен был настолько бодрый старт, насколько это возможно, и в итоге обнародовать 3,5 миллиарда economies наряду с бюджетом Джеффри.
Сразу после того, как мы пришли к согласию касательно сбережений на этот год, 1979/80, на наши плечи легла еще более сложная задача планирования бюджетных расходов на 1980–1981 и последующие годы. В июле 1979 года, когда ковались ключевые решения, у нас прошел ряд дискуссий по этому вопросу в кабинете, которые проверили нас на прочность (и на устойчивость к раздражению). Нашей задачей было выявить, какие из мер, разработанных в оппозиции, смогут вернуть бюджетные расходы на уровень 1977–1978 гг. в реальные сроки. Но несмотря на все проведенные нами сокращения, бюджетные затраты уже угрожали выйти из под контроля.
Тем не менее сокращения встретили сильное сопротивление со стороны некоторых министров. Джеффри Хау сопротивлялся этому давлению с потрясающей твердостью. Позже в июле он обозначил своим коллегам точные последствия отказа от предложенного им сокращения в 6,5 миллиарда фунтов. Он также рассеял некоторое недопонимание. Министра нужно было признать, что мы резали не до кости, но просто старались обуздать повышения, запланированные лейбористами, и компенсировать другие повышения, которые углубляющаяся рецессия сделала практическим неизбежными.
Планы лейбористов включали бы в себя расходы дополнительных 5 миллиардов фунтов в 1980–1981 гг., финансируемых за счет роста, которого на самом деле не происходил. Более того, перелет усиливался усугублялся скоростью роста затрат на бюджетный сектор, который должен был составить еще 4,5 миллиарда. Чтобы компенсировать эти растущие обязательства, нам пришло ввести сокращения в 6,5 миллиарда в планы расходов на 1980–1981 гг., только чтобы сдержать PSBR на этот год на уровне 9 миллиардов. Цифра сама по себе была слишком большая. Но «мокрые»[44] продолжали возражать против сокращений как в кабинете, так и через недостойные утечки информации в «Гардиен».
За лето экономическая ситуация ухудшилась. В сентябре мы снова вернулись к бюджетным затратам. Нам не только пришлось обнародовать выводы, к которым мы пришли в июле, но и наши планы на грядущие годы по 1983–1984 гг.
А это означало дополнительные меры экономии. С новыми силами мы решили сократить растраты и снизить цифры социальных служб. Мы также пришли к соглашению о резком повышении цен на электричество и бензин (ГАЗ?) (которые искуственно сдерживались лейбористами), которое вступит в силу в октябре 1980 года. Электричество должно было подскочить на 5 процентов, а газ – на 10 над уровнем инфляции.
«Белая книга» бюджетных расходов на 1980-81 годы была обнародована 1 ноября. Эти планы бюджетных расходов соответствовали нашему обещанию предоставить больше ресурсов сферам обороны, правопорядка и социальной безопасности. Они также сохраняли общую сумму бюджетных расходов на 1980/81 на уровне 1979/80. Вопреки тому факту, что это снижение на 3,5 миллиарда ниже планов лейбористов заклеймили драконовским, на самом деле оно было недостаточно велико. Это было очевидно не только для меня, но и для финансовых рынков, обеспокоенных по поводу избыточного роста денежной массы.
Казалось, здесь мы тоже бежали вверх по эскалатору, идущему вниз. 15 ноября мы соответствующим образом подняли минимальную ставку ссудного процента (МССП – наследник банковской ставки) до 17 процентов. (Измеренная RPI инфляция в это время находилась на уровне 17,4 процента.) Прочие меры для помощи финансированию PSBR также были объявлены.
Разумеется, у оппозиции состоялся особый день, посвященный нападкам на нашу стратегию, как опрометчивую и некомпетентную. Дело было не в том, что наша стратегия была неверна, а в том, что мы должны были привести ее в дело достаточно быстро для того, чтобы взять под контроль бюджетные затраты и займы. Это, в свою очередь, усиливало давление на частный сектор посредством возросших процентных ставок.
Я знала, что нам нужно разорвать этот порочный круг, в противном случае предпринимательству частного сектора придется нести на своих плечах непосильную ношу расточительства бюджетного сектора. Так что Джеффри и я пришли к выводу, что у нас нет иной альтернативы, кроме как стремиться к дальнейшим сокращениям расходов в 1980–1981 гг. и в последующие годы. Он выставил документ, предлагавший дополнительно 1 миллиард сокращения в 1980–1981 гг., и два миллиарда в каждый последующий год. Судя по моему опыту наблюдения за тем, как яростно министры департаментов защищают свои бюджеты, я понимала, что это приведет к неприятностям. Но также я понимала, что подавляющая часть людей в партии твердо была намерена добиться успеха этой стратегии.
Когда Джеффри Хау представил свой второй бюджет 26 марта 1980 года, он заявил, что мы достигли показателя более 900 миллионов в сбережениях на 1980/81 г. (хотя часть этого была поглощена ростом экстренного резерва). В целом при текущих ценах это было на 5 миллиардов меньше, чем планировали потратить лейбористы. В сложившихся обстоятельствах это было серьезное достижение, но одновременно и хрупкое. По мере того как экономика все глубже погружалась в рецессию, появлялись новые требования некоторым из которых было трудно противостоять – более значительных бюджетных затрат на социальную безопасность и убыточные национализированные промышленные предприятия. В документе, который он для меня подготовил, Джон Хоскинс, теперь глава моего отдела по вопросам политики, использовал запоминающуюся фразу о том, что правительства «пытаются разбить свою палатку посреди оползня». По мере того как мы приближались к раунду 1980–1981 гг. бюджетных расходов и прогнозы ухудшались, я слышала, как натягивается брезент и дрожит земля.