Автобиография Тэтчер Маргарет

Глава 8

Уловить момент

Всегда нелегко уйти из правительства в оппозицию. Но по нескольким причинам это было особенно проблематично для консерваторов под началом Теда Хита. Прежде всего, конечно, мы до самого последнего момента надеялись победить. При всех недостатках экономической стратегии нашего правительства, каждый департамент обладал своей собственной политической программой, нацеленной в будущее. Теперь все это должно было быть оставлено из-за пребывания в оппозиции. Во-вторых, сам Тед отчаянно хотел остаться на посту премьер-министра. Он был бесцеремонно выставлен с Даунинг-стрит и в течение нескольких месяцев вынужден был жить в квартире своего старого друга и личного парламентского секретаря Тима Китсона, поскольку своего дома у него не было – поэтому несколько лет спустя я приняла решение: когда придет мое время покинуть Даунинг-стрит, по меньшей мере у меня будет дом, куда уйти. Страстное желание Теда вернуться в качестве премьер-министра во многом объясняло разговоры о коалиции и национальном объединении правительств, которые обеспокоили партию. Чем больше Консервативная партия отдалялась от взглядов Теда, тем больше он хотел склонить ее к коалиции. В-третьих, и, наверное, это хуже всего, отравленным наследством разворотов на сто восемьдесят градусов было то, что у нас не было твердых принципов и тем более достижений, на которых мы могли бы строить свои аргументы. А в оппозиции аргументы – это все.

Я была рада, что Тед не попросил меня занять место в департаменте образования, а вместо этого дал пост теневого министра по вопросам окружающей среды. Я была убеждена, что и налоги, и жилищные условия – в особенности последнее – были вопросами, способствовавшими нашему поражению. Меня привлекала задача разработать и представить трезвую и понятную политику в этой сфере. Было много шума о позиции самого Теда, но шумом это и осталось. Это было отчасти потому, что многие из нас ожидали созыва досрочных выборов, могущих дать Лейбористской партии значительный перевес голосов, и едва ли имело смысл теперь менять лидера. Но были и другие причины. Тед все еще провоцировал нервозность, даже страх среди многих своих коллег. В некотором смысле даже развороты на сто восемьдесят градусов создавали некую ауру вокруг него. Ибо одной рукой он развернул политику консерваторов и далеко зашел со своими помощниками в преобразовании Консервативной партии. Парадоксальным образом и те, кто поддерживал подход Теда, и те, кто – как Кит и я и многие другие члены парламента – думал совершенно иначе, были согласны с тем, что политика подкупа избирателей, проводимая теперь Лейбористской партией, неизбежно вела к экономическому краху. Каковы были бы политические последствия, нельзя сказать наверняка. Но было много мечтателей-тори, веривших, что это может каким-то образом вернуть Консервативную партию к власти в роли «доктора». И у Теда не было сомнений в своих «медицинских полномочиях».

Однако он не пошел на уступки своим критикам в партии, на которые нужно было бы пойти. Он, возможно, более эффективно защитил бы себя от будущих опасностей по поводу его позиции, если бы изменил свой подход к некоторым вещам. Он мог бы по крайней мере, продемонстрировать некоторое желание признать ошибки правительства и учиться на них. Он мог бы пригласить талантливых критиков из числа рядовых членов парламента присоединиться к нему в роли лидера оппозиции и принять участие в пересмотре политики. Он мог бы полностью изменить состав теневого кабинета, чтобы он лучше отражал мнение парламента.

Но он ничего этого не сделал. Он заменил Тони Барбера – который объявил, что собирается покинуть Палату общин, хотя остается пока в теневом кабинете без портфеля – Робертом Карром, человеком еще более преданным политике экономического вмешательства, принесшей нам столько проблем. В течение года он привел в теневой кабинет таких членов парламента, как Майкл Хезелтайн и Пол Ченнон, которые были его последователями и не представляли мнение большинства парламентариев в то время. Только Джон Дэвис и Джо Годбер, ни один из которых не был идеологически яркой фигурой, вышли из состава кабинета. Прежде всего Тед отвернулся от любого политического переосмысления, которое подразумевало, что экономическая и промышленная политика, осуществляемая его правительством, была глубоко ошибочной. Когда Кит Джозеф не получил портфель канцлера, он сказал, что не хочет никакого поста, но скорее хочет сконцентрироваться на поисках новой политики, что обернулось столь же опасным для Теда, сколь и плодотворным для партии. В общем, это все были депрессивные сигналы «снова то же самое», в то время как электорат явно желал чего-то нового. Вдобавок к этому важный Исполнительный комитет теневого кабинета министров был сформирован еще более в угоду Теда. Я не была приглашена к нему присоединиться, и из всех членов кабинета только Кит и, возможно, Джеффри Хау могли противостоять желаниям Теда.

Между февралем и октябрьскими выборами 1974 года большая часть моего времени была занята работой по проблемам жилищных условий и ипотечных ставок. По вопросам жилищной политики со мной работала продуктивная группа парламентариев. Хью Росси, друг и сосед по избирательному округу, был прекрасным экспертом по жилищным вопросам, с опытом работы в местных органах власти. Майкл Лэтхем и Джон Стэнли прекрасно разбирались в строительной промышленности. У блестящего Найджела Лоусона, новоизбранного члена парламента, всегда были собственные идеи. Нам также помогали люди из строительных обществ и строительной промышленности. Это была яркая группа, было удовольствием ею руководить. Политическим приоритетом были, конечно, более низкие ипотечные ставки. Технической проблемой было, как их можно достичь, не прибегая к не ограниченным по срокам субсидиям. В правительстве мы ввели ипотечные субсидии, и шли разговоры о том, чтобы захватить контроль над ипотечными ставками. Лейбористское правительство быстро предложило свою собственную схему, разработанную Гарольдом Левером, давать большие и дешевые краткосрочные займы строительным обществам. Нашей задчей было придумать что-либо более привлекательное.

Обладая талантом выбирать политически привлекательную стратегию, я также всегда верила в демократию собственников и более свободное домовладельчество. Гораздо дешевле помочь людям покупать дома в ипотеку – субсидируя ли ипотечные ставки или помогая с депозитными вкладами, или просто делая налоговые послабления на ипотечный процент, – нежели строить новые муниципальные жилые здания или покупать частные дома и передавать их в собственность муниципалитетов. Я часто цитировала результаты исследования, проведенного Исследовательским фондом по жилищным вопросам: «В среднем каждое новое муниципальное жилое здание сегодня обходится приблизительно в 900 в год в виде налоговых субсидий и ставок (включая субсидии для очень старых муниципальных жилых зданий)… Налоговая скидка на обычный ипотечный кредит, если рассматривать его как субсидию, в среднем составляет 280 в год». Моя группа по жилищным вопросам регулярно собиралась по понедельникам. Эксперты жилищного строительства и представители строительных обществ давали свои советы. Для меня было ясно, что Тед и другие были решительно настроены сделать наши предложения по жилищным вопросам и, возможно, ипотечным ставкам центральным пунктом на следующих выборах, которые мы ожидали скорее раньше, чем позже. Например, на заседании теневого кабинета в пятницу 3 мая мы целый день обсуждали политические стратегии для представления в нашем предвыборном манифесте. Я сделала доклад о жилищных вопросах, и мне было поручено создать группу для работы над политикой ипотечных ставок. Но это заседание было значительным по другой причине. На нем Кит долго, но напрасно говорил о широком «монетаристском» подходе к решению проблем инфляции.

Вопрос о налогах был гораздо более сложным, чем любой аспект жилищной политики, и несколько иная группа мне здесь помогала. Реформа, не говоря уж об отмене, налогов означала серьезные последствия для отношений между центральной и местной властью и для разных служб местных органов власти, особенно в сфере образования. Я полагалась на советы экспертов – муниципальные казначейства оказались наилучшим их источником и с готовностью давали свои технические рекомендации. Но работать, как это было в моем случае, в стрессе из-за нехватки времени и под внимательным взглядом Теда и других, ожидавших от меня чего-то радикального, доступного и могущего быть защищенным, было нелегко.

Группа по жилищной политике провела уже свое седьмое заседание, и наши предложения были хорошо разработаны к моменту, когда группа по ипотечным ставкам только начала работу 10 июня. Я знала, что Тед и его советники хотят твердого обещания, что мы отменим налоги. Но я не хотела давать такого обещания, пока не будет ясно, чем их можно будет заменить. В любом случае, если осенью должны были пройти выборы, было мало шансов на большее, чем возможность найти жизнеспособную идею для представления в предвыборном манифесте.

Тем временем в течение лета 1974 года я была так часто упоминаема в прессе, как никогда ранее. Иногда это получалось непреднамеренно. Предварительный доклад о работе группы по жилищным вопросам, который я направила в теневой кабинет, появился на первой полосе «Таймс» в понедельник 24 июня. В предыдущую пятницу теневой кабинет провел утро за обсуждением четвертого черновика предвыборного манифеста. К тому моменту главные линии предлагаемой мной жилищной политики были согласованы. Ипотечная ставка понижалась на некий неопределенный уровень за счет уменьшения составной ставки налога, выплачиваемого строительными обществами на счета вкладчиков, другими словами, субсидия представала в виде налоговой скидки. Субсидия выдавалась бы людям, покупавшим жилье впервые и хранившим деньги на счету в банке, хотя и здесь цифры не были определены. Планировалось проведение масштабного иследования в строительных обществах, это была идея, которую я смоделировала для моего предыдущего исследования по поводу тренингов для учителей. Я надеялась, это станет долговременным ответом на проблему высоких ипотечных ставок и при этом убережет нас от бессрочной субсидии.

Последний пункт касался права жильцов покупать дома, находящиеся в собственности муниципалитета. Из всех предложений это должно было оказаться самым далеко идущим и самым популярным. Предвыборный манифест 1974 года предлагал жильцам муниципальных зданий возможность покупать свои дома, но сохранял право муниципалитетов отказаться от продажи и не предлагал скидки. Мы все хотели пойти дальше этого, вопрос был, как далеко. Питер Уокер постоянно настаивал, что «Право на покупку» должно распространяться на жильцов муниципальных зданий при наивозможно низкой цене. Но мои инстинкты подсказывали мне быть осторожной. Не то чтобы я недооценивала выгоды более свободного домовладельчества. Скорее я опасалась отчуждения семей, уже находящихся в затруднительной финансовой ситуации, экономивших ради покупки дома по рыночным ценам в одном из новых частных владений и наблюдавших рост ипотечных ставок и падение цен на их дома. Эти люди составляли фундамент, на котором стояла Консервативная партия и к которым я испытывала естественную симпатию. Они бы, я боялась, сильно возражали против того, что жильцы муниципальных зданий, не идя на жертвы, на которые пошли они, внезапно получили бы от правительства то, что, по сути, стоило крупной суммы денег. В итоге мы бы потеряли поддержку, которую завоевали. Ретроспективно этот аргумент кажется недалеким и лишенным воображения. И таким он и был. Но многое предстояло сказать об этом с политической точки зрения в 1974 году, когда цены на недвижимость падали так катастрофически.

В конечном итоге предвыборный манифест 1974 года предлагалл жильцам муниципальных зданий, проживавших в этих домах от трех и более лет, право купить дом на треть ниже рыночной цены. Если жилец продавал этот дом в течение ближайших пяти лет, он возвращал часть обретенной выгоды. Также к моменту появления окончательного черновика манифеста мы определили размер материальной помощи, оказываемой впервые покупавшим в частное владение дом или квартиру. Мы предлагали дотировать один фунт за каждые два фунта, сохраненные на депозитном вкладе, до определенной суммы. (Мы уклонились от вопроса об отмене контроля ренты.)

Оставался, однако, вопрос, какую максимально низкую ипотечную ставку мы можем пообещать в предвыборном манифесте, и именно он стоил мне наибольших хлопот. Когда в среду 28 августа я ехала в машине по пути из Лондона в Тонбридж на запись предвыборного политического выступления от имени партии, пришло сообщение на пейджер, требующее, чтобы я срочно позвонила. Тед хотел поговорить. Уилли Уайтлоу снял трубку, и было ясно, что они оба и, без сомнения, другие из внутреннего круга Теда совещались. Тед подошел к телефону. Он попросил меня по телевидению объявить точные цифры, к которым мы сведем ипотечные ставки, и сделать их как можно ниже. Я сказала, что понимаю психологический аспект цифры ниже 10 %. Эта необходимость была бы удовлетворена цифрой в 9,5 %, и при всем желании я не могла сделать ее меньшей. Снизить ее еще больше было бы ошибкой. Я и так уже волновалась о цене вопроса. Мне не нравилась тенденция брать цифры с потолка для немедленного политического результата без должного осмысления, куда эти обещания нас заведут. Так что я остановилась на 9,5 %.

Похожей была история с налогами. Когда мы обсуждали этот вопрос на заседании теневого кабинета в пятницу 21 июня, я старалась избегать любых твердых обещаний. Я предложила, что нашей линией должны быть реформы, установленные для всех партий посредством специального комитета. Даже больше, чем в жилищных вопросах, в этой сфере нельзя было давать торопливых обещаний. Тед категорически не согласился и сказал, что мне нужно еще раз подумать.

В июле Чарльз Беллерс из исследовательского отдела Консервативной партии и я работали над черновиком раздела по налогам для нашего манифеста. Мы все еще думали в терминах исследования и временной схемы облегчения налогов. Я вынесла наши предложения на обсуждение в исполнительном комитете теневого кабинета. Я выступала за перевод учительской заработной платы – крупнейший расход в местном бюджете – из местных органов власти в казначейство. Еще одной возможностью была замена налогов системой целевых субсидий, когда мстные органы власти сохраняли свободу действий по поводу расходов, но в рамках, установленных центральным правительством. Ни одна из этих возможностей не была особенно привлекательной. Но по меньшей мере дисскуссия дала понять присутствующим, что «что-то делать» с налогами сильно отличалось от «знать, что делать».

В субботу 10 августа в речи, произнесенной в Сент-Стивенс на конференции кандидатов в члены парламента, я обнародовала нашу политику. Я выступала за всеобщую реформу налоговой системы, принимающей во внимание индивидуальную платежеспособность, и предложила перевод заработной платы учителей и лучшее временное ослабление налогов как пути к ее достижению. Это было хорошее время года – период новостного затишья, – чтобы представлять новые предложения, и мы завоевали благосклонное внимание прессы. Мне казалось, что это доказывало, что мы можем провести удачную кампанию, не представляя более конкретной информации. На самом деле, оглядываясь назад, я вижу, что мы уже были слишком конкретны, потому что, как я обнаружила пятнадцать лет спустя, такие меры, как перевод стоимости услуг из местного правительства в центральное, сами по себе не ведут к понижению налогов в местных органах власти.

Я надеялась провести приятный отпуск с семьей в Ламберхерсте вдали от политики. Но тому не суждено было быть. Телефон беспрестанно звонил, и Тед и другие побуждали меня еще подумать над новыми схемами. Затем меня вызвали на еще одно совещание в пятницу 16 августа. Тед, Роберт Карр, Джим Прайер, Уилли Уайтлоу и Майкл Волфф из Центрального офиса – все были там. Было ясно, что их целью было дубинками заставить меня согласиться в предвыборном манифесте совершенно отменить налоги на время работы парламента. Я возражала против этого по все той же причине, что выступала против обещания 9,5 % в ипотечных кредитах. Но контуженные своим неожиданным февральским поражением Тед и его внутренний круг так желали быть переизбранными, что хватались за соломинки, или, используя жаргон, «изюминки» манифеста.

Было несколько способов увеличить доходные статьи для расходования на местные нужды. Нам всем очень не хотелось смещаться к системе, посредством которой центральное правительство просто обеспечивало местное правительство целевыми субсидиями. Так что я сказала теневому кабинету, что полагаю, что реформированный налог на недвижимость будет наименьшим из всех зол. Но из глубины сознания родилась еще одна идея о сопровождении налога на недвижимость местным налогом на бензин. Конечно, было много возражений против обоих, но по меньшей мере они были лучше, чем повышение подоходного налога.

Для моих коллег первостепенное значение, без сомнений, несло обещание отменить налоги, и на Уилтон-стрит Тед на этом настаивал. Я была расстроена и возмущена тем, что меня снова толкали к политике, которая не была должным образом продумана. Но я подумала, что если совместить осторожность по поводу деталей с репрезентативной бравадой, на которую я способна, то я смогу заставить нашу налоговую и жилищную политику завоевать голоса для Консервативной партии. Именно на этом я теперь сосредоточилась.

Вечером в среду 28 августа на пресс-конференции я представила пакет мер, базирующихся на ипотечных ставках в 9,5 % и отмене налогов, без капли сомнения, который, как описал бывалый журналист «Ивнинг Стандард» Роберт Карвел, «был принят тертыми репортерами почти так же хорошо, как и шерри», предоставленное Центральным офисом. Мы были во всех газетах. По всеобщему согласию, это был лучший эффект, произведенный партией в период после провала на февральских выборах. Ассоциация строительных обществ приветствовала ипотечные ставки в 9,5 %, но сомневалась в моих расчетах. Я возмущенно им сказала, что это их расчеты были неверны, и они отступили. Сторонники правоориентированной экономики были по понятным причинам настроены критически, но среди рядовых членов Консервативной партии, которых мы должны были заново завоевать, наше ипотечное предложение было чрезвычайно популярно. То же было и с обещанием по налогам. Лейбористская партия была в замешательстве, и, что было для него необычно, Тони Кросланд среагировал эмоционально, назвав эти предложения моим «Безумием в летнюю ночь». Вся эта шумиха была хороша и для меня лично. Хотя я не могла об этом знать тогда, этот период и избирательная кампания в октябре 1974 года дали мне возможность произвести благоприятное впечатление на консерваторов по всей стране и в парламенте, без чего моя будущая карьера, несомненно, была бы совершенно другой.

Хотя обязанности представителя теневого кабинета по вопросам окружающей среды отнимали большую часть моего времени и энергии, с конца июня я стала частью предприятия, которое имело глубокие последствия для Консервативной партии, страны и меня лично. Организация Центра политических исследований (ЦПИ) – это скорее история Кита Джозефа, нежели моя. После краха правительства Хита Кит был уверен в необходимости переосмыслить нашу политику до самого основания. И для достижения этого Кит подходил идеально. Он обладал необходимыми для этого интеллектом, честностью и скромностью. Он глубоко интересовался одновременно и экономической, и социальной политикой. У него был большой опыт работы в правительстве. У него была исключительная способность завоевывать дружбу и уважение среди широкого круга людей с разными взглядами и разного происхождения. Хотя он умел, когда этого хотел, говорить страстно и убедительно, он был превосходным слушателем. Кроме того, Кит никогда не слушал пассивно. Он анализировал аргументы и утверждения и делал заметки, которые обязательно обдумывал дома. Он производил столь сильное впечатление, потому что его интеллектуальная самоуверенность была продуктом постоянной работы над собой. Он смело высказывал непопулярные взгляды перед лицом враждебной аудитории, что заставляло его друзей им восхищаться, потому что все мы знали, что от природы он был застенчив и даже робок. Он был почти слишком хорошим человеком для политики, при том что без нескольких хороших людей политика была бы невыносима.

Я бы не стала лидером оппозиции и не достигла бы многого в качестве премьер-министра, если бы не Кит. Но справедливости ради надо сказать, что и Кит не смог бы достичь многого, если бы не Центр политических исследований и Альфред Шерман. Помимо того, что Альфред был евреем, он и Кит имели очень мало общего, и не зная, как эффективно было их сотрудничество, трудно было поверить, что они в принципе могут работать вместе.

Альфред был по-своему очень ярок. Он привнес свой пыл новообращенца (как бывший коммунист), свою начитанность и свой талант безжалостного спорщика в задачу создания нового типа консерватизма свободного рынка. Как мне казалось, он был более заинтересован в философии, лежащей в основе политики, нежели в самой политике. Он был гораздо сильнее в разрушении небрежно построенных аргументов, нежели в разработке оригинальных предложений. Но сила и ясность его ума и его полное безразличие к тому, что люди о нем думали и как к нему относились, делали его совершенным дополнением и контрастом Кита. Альфред помог Киту превратить Центр политических исследований в электростанцию, производящую альтернативный консервативный образ мышления по экономическим и социальным вопросам.

Вначале я не принимала участия в этой работе, хотя знала от Кита, что он серьезно думает о там, как направить свои обязанности перед теневым кабинетом по поиску новой политики в конструктивное русло. В марте Кит добился одобрения Теда по созданию исследовательской группы, чтобы провести сравнительное исследование экономики других стран Европы, особенно так называемой социально-рыночной экономики, которая применялась в Западной Германии. Тед посадил в совет директоров ЦПИ Адама Ридла (Адам был его советником по экономике со времен Департамента консервативных исследований), но в остальном Кит был предоставлен самому себе. Найджелу Винсону, успешному бизнесмену, твердо убежденному в необходимости свободного предпринимательства, было поручено обзавестись домом для Центра, который был найден на Уилфред-стрит, близко к Виктории. Я была впервые непосредственно вовлечена в деятельность ЦПИ в конце мая 1974 года. Я не знаю, планировал ли Кит когда-либо пригласить других членов теневого кабинета присоединиться к его Центру; если да, они определенно не заинтересовались. Позиция Кита была рисковой, уязвимой, и страх спровоцировать гнев Тед и насмешки комментаторов левого крыла были сильным сдерживающим средством. Но я ухватилась за шанс стать вице-председателем Кита.

ЦПИ был чрезвычайно небюрократическим учреждением. Альфред Шерман ухватил его главную суть, сказав, что он был «вдохновителем, агентом перемен и политическим ферментом». Изначально предложенный подход социального рынка не принес особых результатов и был в итоге тихо забыт, хотя памфлет под названием «Почему Британии нужна социально-рыночная экономика» был опубликован.

То, что Центр стал разрабатывать после, было обусловлено желанием выставить на всеобщее обозрение недальновидность и обреченность на провал вмешательства правительства в экономику. Он продолжил привлекать политические аргументы в открытых дебатах на самом высоком интеллектуальном уровне. Целью было спровоцировать изменение – изменение в климате общественного мнения и раздвинуть рамки «возможного». Чтобы этого добиться, использовалась еще одна фраза Альфреда – «вообразить невообразимое». Уже скоро из-за этого подхода у многих стала дыбиться шерсть.

Кит решил выступить с серией речей летом и осенью 1974 года, в которых он представлял альтернативный анализ того, что пошло неправильно и что следует делать. Первая речь, целью которой, помимо прочего, было вызвать интерес среди людей, организующих сбор средств на благотворительные нужды, была произнесена в Апминстере в субботу 22 июня. Ее черновик написал главным образом Альфред. Но, как всегда с речами Кита, за исключением роковой речи в Эдгбастоне, о которой я скоро расскажу, он добавил бесчисленное количество комментариев. Все его замечания были со вниманием рассмотрены, а текст сокращен, чтобы избежать многословия. В речах Кита строгий анализ и точность языка всегда преобладали над стилем, но в целом они были сильным ораторским инструментом.

Апминстерская речь разъярила Теда и партийный истеблишмент, потому что Кит собрал вместе ошибки и консервативного, и лейбористского правительства, говоря о «тридцати годах социалистического образа действий». Он прямо сказал, что государственный сектор «откачивал богатства, созданные частным сектором», и поставил под сомнение ценность государственных «инвестиций» в туризм и развитие университетов. Он осудил социалистическую вендетту против прибылей и отметил вред, который контроль в сфере арендной платы и муниципального жилья нанес трудовой мобильности. Наконец и в глазах адвокатов политического консенсуса непростительно, он сказал об «унаследованных противоречиях… смешанной экономики». Это была короткая речь, но она произвела мощный эффект, не в последнюю очередь потому, что люди знали, что это только начало.

Я многому научилась у Кита и Альфреда. Я снова вернулась к чтению плодотворных произведений по либеральной экономике и философии консерватизма. Я стала регулярно обедать в Институте экономических отношений, где Ральф Харрис, Артур Сэлсдон, Алан Уолтерс и другие – иными словами, все, кто был прав, когда мы в правительстве были так ужасно не правы, – были заняты разметкой новой не-социалистической экономики и общественного развития Британии. Я иногда обедала с профессором Дугласом Хэйгом, экономистом, который позднее стал одним из моих неофициальных советников по экономике.

Примерно в это время я познакомилась с изысканным и забавным Гордоном Рисом, бывшим телепродюсером, который консультировал Консервативную партию по вопросам телевизионных выступлений и который, как мне кажется, обладал почти сверхъестественным пониманием этого средства массовой информации. По сути, накануне парламентских выборов в октябре 1974 года я обрела значительное число новых знакомых, на которых я всецело полагалась в годы моего пребывания на посту лидера партии.

Кит выступил с еще одной речью в Престоне в четверг 5 сентября. После скорого и безрезультатного обсуждения в теневом кабинете различных идей Кита Тед отказался от общей экономической переоценки и дискуссии, которой хотел Кит. Кит решил, что он не готов ни замолчать, ни смириться с тем, что его игнорируют, и предупредил, что он намеревается дать большую речь об экономической политике. В результате Джеффри Хау и я поспешили убедить Кита отказаться от этой идеи или по меньшей мере смягчить то, что он намеревался сказать. В любом случае Кит показал мне ранний черновик. Это был один из самых сильных и убедительных анализов, которые я когда-либо читала. Я не предложила никаких изменений. Насколько я знаю, не сделал этого и Джеффри. Престонская речь и сегодня должна рассматриваться как одна из очень немногих, оказавших фундаментальное влияние на образ мысли целого политического поколения.

Она начиналась с мрачного заявления: «Инфляция угрожает разрушить наше общество». В другие времена это бы показалось гиперболой, но в тот момент, когда инфляция составляла 17 % и продолжала расти, люди были одержимы ее влиянием на их жизнь. Это делало еще более взрывоопасным допущение Кита, что следующие одно за другим правительства несли ответственность за то, что позволили ей так разрастись. Он отказался от идеи, признанной теневым кабинетом, что инфляция была «импортирована» и стала результатом резкого роста мировых цен. На самом деле она была результатом чрезмерного роста денежной массы. Он объяснил, что был промежуток времени в «много месяцев или даже год или два» между ослабленной валютной политикой и ростом инфляции; он также всецело – и безошибочно – обвинял правительство Хита в инфляции, которая теперь начиналась и которая обещала вырасти до еще более разрушительных высот в следующем году. Он также отказывался от использования политики доходов как средства по сдерживанию инфляции. Анализ был острым, детальным и разрушительным.

Затем Кит коснулся фундаментальной причины, заставившей нас решиться на катастрофические развороты в сто восемьдесят градусов – страха безработицы. Нервы правительства Хита сдали, когда число зарегистрированных безработных достигло миллиона. Но Кит объяснил, что статистика по безработице скрывала столько же, сколько и показывала, потому что она включала «фрикционную безработицу», то есть людей, которые были временно нетрудоустроены, потому что меняли место работы, и большое число людей, которые были более или менее нетрудоспособны по той или иной причине. Похожим образом было большое количество жульничества, когда люди получали пособия по безработице, будучи на самом деле трудоустроены. На самом деле, замечал Кит, реальная проблема была не в избытке рабочей силы, а в ее нехватке. Он сказал, что мы должны быть готовы признать, что контроль над денежной массой как средство против инфляции рискует на время несколько увеличить безработицу. Но если мы хотим снизить инфляцию (которая сама разрушает рабочие места, хотя к этому аргументу Кит и я впоследствии неоднократно возвращались), денежный рост должен быть остановлен. Кит не утверждал, что, если мы разберемся с денежной массой, все остальное придет в порядок. Он особенно подчеркнул, что не это является его точкой зрения. Но без денежно-кредитного контроля мы никогда не сможем осуществить все остальные наши экономические задачи.

Престонская речь, конечно, была очень неудобной для Теда и партийного истеблишмента. Некоторые все еще надеялись, что сочетание страшных предзнаменований о наступлении социализма, намеки на создание национального правительства и наша новая ипотечная и налоговая политика позволят нам снова втиснуться в кабинет министров – иллюзия, основанная на том факте, что в тот самый день, когда Кит выступил с речью, опросы общественного мнения показали, что мы на два пункта обходим лейбористов. Престонская речь начисто лишила эту стратегию шансов, поскольку было ясно, что такого рода переоценка, за которую выступал Кит, была невозможна, если консерваторы вернутся в правительство с Тедом Хитом в роли премьер-министра. Кит сам рассудительно решил проводить больше времени в Центре политических исследований на Уилфред-стрит, нежели в Вестминстере, где некоторые его коллеги рвали и метали. Со своей стороны я не думала, что у нас есть серьезные шансы победить на выборах. В ближайшее время я была настроена сражаться изо всех сил за политику, защита которой теперь стала моей обязанностью. В долгосрочной перспективе я была убеждена, что мы должны развернуть партию в направлении того образа мыслей, что представлял Кит, и предпочтительно под его лидерством.

Вскоре, во вторник 10 сентября, был опубликован предвыборный манифест Консервативной партии – за неделю до объявления выборов – из-за утечки информации в прессе. Я была захвачена врасплох вопросом о нем, когда открывала Антикварную ярмарку в Челси. Издание манифеста не было хорошим началом для кампании, особенно потому, что нам особо нечего было сказать.

Я никогда не получала столько внимания со стороны прессы, сколько получила в этой кампании. Лейбористская партия осознала, что наши предложения по жилищным вопросам и налоговой политике были фактически единственными привлекательными моментами в нашем манифесте, и соответственно они взялись критиковать их как можно скорее. Во вторник 24 сентября Тони Кросланд окрестил их «пачкой лжи». (Это случилось на той же самой пресс-конференции, на которой Дэнис Хили сделал свое знаменитое заявление о том, что инфляция составляет 8,4 %, выведя эту цифру из расчета за три последних месяца, тогда как годовой рост инфляции на самом деле составлял 17 %). Я немедленно сделала заявление, опровергая это обвинение, и чтобы поддержать эту дискуссию, ибо это выдвигало на первый план нашу политику, в тот вечер я сказала в Финчли, что уменьшение ипотечных ставок будет одним из первых действий нового консервативного правительства. Затем, преследуя ту же цель и предупредив Теда и Роберта Карра, теневого канцлера, я объявила на утренней пресс-конференции в Центральном офисе в пятницу, что уменьшение ипотечных ставок произойдет «к Рождеству», если мы победим. Главные утренние газеты на следующий день рассказывали эту историю, называя меня «Санта Тэтчер», и в общем было сказано, что впервые с начала кампании мы проявили инициативу. В следующий понедельник я охарактеризовала это на телевизионных политичесих дебатах как «твердое, нерушимое обещание». И суровой политической реальностью было то, что вопреки моим сомнениям по поводу разумности раздачи обещаний мы должны были выполнить их фактически любой ценой.

Именно в этот момент та манера, в которой я представляла нашу жилищную и налоговую политику, впервые стала идти наперекор общему подходу, который Тед хотел осуществить в этой кампании. По его настоянию я сделала наши предложения максимально твердыми и конкретными. Но предвыборный манифест, особенно в открывающем разделе, намеренно создавал впечатление, что Консервативная партия, возможно, подумывает о создании некоторого рода национального правительства и потому будет гибкой при осуществлении продвигаемой политики.

На пресс-конференции Консервативной партии в пятницу 2 октября Тед подчеркнул свое желание в качестве премьер-министра ввести не-консерваторов в правительство, состоящее из «всех талантов». Это напряжение между твердыми обещаниями и подразумеваемой гибкостью грозило внести путаницу в нашу кампанию и вызвать разногласия среди теневых министров.

В четверг я продолжила свою кампанию в Лондоне, решительно защищая нашу жилищную политику и дополняя ее критикой «социализма, вползающего» вместе с муниципализацией. Вечером я была вызвана на разговор с Тедом на Уилтон-стрит. Его советники, очевидно, побуждали его всерьез начать говорить о возможности коалиционного правительства. Поскольку было известно, что я категорически против этого одновременно по стратегическим и тактическим причинам, и поскольку назавтра я должна была появиться в радиопрограмме «Любой вопрос» в Саутхэмптоне, я была вызвана, чтобы ознакомиться с новой линией. Тед сказал, что теперь он готов создать правительство национального единства, которого, очевидно, хотели «люди». Я была крайне разгневана. В конце концов, он сам настоял, чтобы наша жилищная и налоговая политика, которую я представляла, была максимально конкретной. Теперь, почти в конце кампании, он фактически отказывался от обещаний, представленных в манифесте, потому что это, казалось, давало ему больший шанс вернуться на Даунинг-стрит.

Почему он полагал, что именно он будет лидером коалиционного правительства, мне совершенно не было понятно. Тед в тот момент был фигурой, вызывающей разногласия, и хотя он каким-то образом убедил себя, что представляет «консенсус», это не соответствовало ни его репутации, ни его темпераменту, ни оценке его другими людьми. Со своей стороны я не собиралась отступать от политики, которую по его настоянию я представляла. Я ушла крайне рассерженной.

В последние несколько дней кампании преобладали неудобные вопросы, которые принесли разговоры о коалиции. Но я стояла на своем, повторяя обещания предвыборного манифеста, сидя рядом с Тедом Хитом на последней конференции Консервативной партии во вторник 7 октября. Результаты парламентских выборов два дня спустя продемонстрировали, что вопреки естественному желанию избирателей дать лейбористскому правительству возможность действительно управлять страной к ним все еще сохранялось недоверие. Лейбористы вышли к финалу с абсолютным большинством с преимуществом в три места, что вряд ли означало, что они продержатся полный срок. Но результат Консервативной партии в 277 мест по сравнению с 319 местами лейбористов, даже при том, что все могло быть хуже, едва ли были знаком поддержки нашего подхода.

Хотя в Финчли я потеряла некоторое количество голосов, я считала, что удачно провела кампанию. Начали расти слухи о том, что я могу стать лидером партии, – тема, которая уже сильно волновала некоторых журналистов, хотя не казалась излишне убедительной мне. Мне лично было жаль Теда Хита. У него была его музыка и небольшой круг друзей, но политика была его жизнью. В том году, кроме того, он пережил серию личных несчастий. Утонула его яхта «Утреннее облако», и его крестник был среди погибших. Поражение на выборах было еще одним ударом.

Тем не менее у меня не было сомнений, что Тед должен уйти. Он проиграл трое из четырех выборов. Он сам не мог измениться, и он занял оборонительную позицию, защищая свое прошлое, не будучи способным увидеть, что политике нужны коренные изменения. Так что мое нежелание подтверждать предположения, что у меня самой был шанс стать лидером, имело мало общего с тем, что Тед мог сохранить свою позицию. Оно было связано с тем, что Кит явно брал над ним верх. На самом деле к концу недели я фактически стала неформальным менеджером его кампании. Соответственно я развеяла слухи о своих собственных перспективах.

Затем в субботу 19 октября Кит выступил с речью в Эдгбастоне в Бирмингеме. Она не планировалась как часть серии масштабных речей, целью которых было изменить образ мыслей Консервативной партии, возможно, по этой причине с ней не были знакомы друзья и советники Кита. Естественно, я не имела никакого представления о тексте. Общепризнанно, что Эдгбастонская речь лишила Кита шансов стать лидером партии. Катастрофической стала часть, содержавшая утверждение, что «стабильность нашего населения, нашего человеческого племени находится под угрозой», и продолжавшая сокрушаться по поводу большого и все еще растущего числа детей, рожденных от матерей, «менее всего подходящих дать жизнь детям», ибо они «беременеют в подростковом возрасте в социальном слое общества четвертого и пятого уровней». По иронии судьбы самые возмутительные фразы шли не от самого Кита, а были взяты из статьи, написанной двумя социологами левого крыла и опубликованной Группой борьбы против детской бедности. Этот нюанс, однако, не был замечен епископами, новеллистами, академиками, политиками-социалистами и комментаторами, провозгласившими Кита безумным евгеником.

Поскольку речь была произнесена в субботу вечером, текст был заранее запрещен к использованию в прессе. Но газета «Ивнинг Стандард» нарушила запрет и набросилась на Кита с гневной атакой, искажая то, что он сказал. Я прочла эту версию на станции Ватерлоо, и мое сердце похолодело. Впоследствии и Кит сам не помог делу, постоянно объясняясь, квалифицируя и извиняясь.

Несомненно, благодаря всему этому Тед чувствовал себя в гораздо большей безопасности. Он даже сказал нам на заседании теневого кабинета в следующий вторник, что предвыборная кампания была «довольно неплохим упражнением в политическом сдерживании и что механизмы работали хорошо». Странное чувство нереальности пронизывало наши заседания. Все, кроме Теда, знали, что главной политической проблемой был тот факт, что он все еще оставался лидером.

Тед теперь вступил в жестокую битву с руководителями «Комитета 1922 года». В ответ на их требование по проведению выборов лидера – и в действительности реформы выборной процедуры – он оспаривал их легитимность в качестве представителей рядовых членов парламента на тех основаниях, что они были избраны предыдущим парламентом и сперва сами должны быть переизбранными парламентариями-тори. Тед и его советники надеялись, что смогут выдворить своих противников из числа руководителей «Комитета 1922 года» и заменить их более послушными фигурами. В качестве несколько запоздалой попытки завоевать поддержку рядовых членов парламента Тед также предложил, что из их числа следует пополнить ряд теневых министров и что руководители парламентских комитетов иногда могут выступать с передней скамьи. Еще широко распространились слухи, что скоро в теневом кабинете будет перестановка.

И снова я обнаружила, что пресса была гораздо оптимистичнее по поводу моих политических перспектив, чем я сама. «Сандей Экспресс» и «Обсервер» 3 ноября рассказали, что я буду назначена канцлером теневого кабинета. Это была хорошая мысль, и я бы с радостью взялась за эту работу, но я полагала, что это крайне маловероятно, чтобы Тед предложил ее мне. Это более или менее подтверждалось газетами «Файненшиал Таймс» и «Дэйли Миррор» в понедельник, утверждавшими, что я могу получить высокий пост в управлении экономикой, но не теневое казначейство. И именно так и оказалось. Я была назначена заместителем Роберта Карра, несшим особую ответственность за финансовый законопроект, а также стала членом исполнительного комитета. Некоторые мои друзья были недовольны тем, что я не получила более важного портфеля. Но я знала по опыту работы под началом Иэна Маклеода над финансовым законопроектом, что это как раз была та позиция, где я могла использовать все свои таланты. Ни Тед, ни я еще не знали, какой важной фигурой я стану за три следующих месяца. Перестановка в целом показала шаткость политического положения Теда. Эдвард дю Канн отказался присоединиться к теневому кабинету, что показало, что кабинет больше не интересен правому крылу Консервативной партии, часть которого по меньшей мере Теду нужно было завоевать. Тим Рэйсон и Николас Скотт, вошедшие в кабинет, представляли более или менее левое крыло и, хоть и были способными людьми, не имели большого политического веса.

Перевыборы всех членов «Комитета 1922 года», включая Эдварда дю Канна, в день перестановки – четверг 7 ноября – были для Теда плохой новостью. Теперь борьбы за руководство партией избежать было нельзя. Тед написал Эдварду, что теперь он хочет обсудить изменения в процедуре выбора партийного лидера. С этого момента, очевидно, в интересах Теда было провести выборы как можно скорее, чтобы не дать альтернативному кандидату возможности провести эффективную кампанию.

В это время я стала участником Экономической обеденной группы, которую Ник Ридли основал в 1972 году и которая в основном состояла из таких сильных финансистов, как Джон Биффен, Джок Брюс-Гардайн, Джон Нотт и другие. Кроме того, я углубилась в детали своей новой задачи. Это было непростое время, чтобы за нее взяться, ибо во вторник 12 ноября Дэнис Хили представил один из своих квартальных бюджетов. Он стал панической реакцией на быстро растущие проблемы в промышленности и представлял сокращение налогообложения предпринимателей в размере 775 миллионов (495 миллионов новых налогов на предпринимательскую деятельность были введены лишь полгода назад) и некоторые ограничения на субсидии для национализированных предприятий. Ответ Теда, в котором, вызвав крайнее изумление консервативных членов парламента, он критиковал канцлера за то, что тот позволил ценам национализированной промышленности вырасти до уровня рыночных, вовсе не принес ему пользы.

Мой час настал в следующий четверг, когда я выступала от оппозиции на дебатах по поводу бюджета. Я хорошо подготовилась и вывела на свет контраст между вчерашними заявлениями лейбористского правительства и их сегодняшними действиями. Часть этой речи была весьма формальной и детализированной, как и положено. Но вот мои ответы на возражения вызвали шумную поддержку среди членов парламента. Я дала прямой ответ Гарольду Леверу (без которого лейбористы были бы еще более экономически некомпетентны), когда он перебил меня в начале речи, чтобы поправить точку зрения, которую я ему приписывала. Среди общего смеха, особенно со стороны самого Гарольда Левера, умного бизнесмена из богатой семьи, я ответила: «Мне всегда казалось, что я никогда не смогу соперничать с ним [Левером] в казначействе, потому что есть четыре способа получить деньги. Напечатать. Заработать. Жениться. И занять. Он, кажется, преуспел во всех четырех».

По другому вопросу меня перебил напыщенно-гневный Дэнис Хили, когда я процитировала «Сандэй Телеграф», согласно которой он заявил: «Я никогда не экономлю. Если у меня есть деньги, я иду и покупаю что-нибудь для дома». Дэнис Хили был очень возмущен, так что мне было приятно уступить ему по этому вопросу, сказав (имея в виду, что, как и другие политики-социалисты, он владел собственным загородным домом): «Я рада, что у нас теперь есть подтверждение, что канцлер замечательно бережлив. Я знаю, что он верит в покупку домов в хороших районах, где живут тори».

Никто никогда не говорил, что остроумие в Палате общин должно быть изысканным, чтобы производить эффект. Это выступление приподняло покачнувшийся моральный настрой нашей парламентской фракции, а вместе с ним и мою репутацию.

Тем временем Алек Дуглас-Хьюм, теперь вернувшийся в Палату лордов в качестве лорда Хьюма, согласился председательствовать в комиссии, следя за процедурой выборов лидера. В среду 20 ноября я получила записку от Джеффри Финсберга, соседа по избирательному округу и другу которая гласила: «Если ты примешь участие в выборах, то почти наверняка победишь. Со своей стороны я надеюсь, ты выставишь свою кандидатуру, и я сделаю все, что смогу, чтобы помочь». Но я все еще не видела, что это было возможно. Мне казалось, что при всей шумихе, поднятой Эдгбастонской речью Кита, он должен был быть нашим кандидатом.

На следующий день я работала в своем кабинете в парламенте, сосредоточась на финансовом законопроекте, когда позвонил телефон. Это был Кит, звонивший, чтобы узнать, тут ли я, потому что он хотел зайти и о чем-то поговорить. Как только он вошел, я поняла, что это нечто серьезное. Он сказал мне: «Мне жаль, я просто не могу участвовать в выборах. С тех пор как я произнес ту речь, пресса караулит меня возле дома. Они безжалостны. Хелен [его жена] больше не может терпеть, и я принял решение, что просто не могу участвовать в выборах».

Его решение было твердым. Я была на грани отчаяния. Мы просто не могли оставить партию и страну во власти Теда и его политики. И я услышала, что говорю: «Слушай, Кит, если ты не выставишь свою кандидатуру, то я выставлю свою, потому что кто-нибудь, представляющий нашу точку зрения, должен это сделать».

Больше было нечего сказать. Мои мысли завертелись. Я понятия не имела, какие у меня шансы. Я ничего не знала о том, как вести кампанию за лидерство. Я просто постаралась пока отодвинуть все это на задний план своего сознания и сконцентрироваться на финансовом законопроекте. Так или иначе, новость распространилась, и мне стали звонить и слать записки в знак поддержки друзья – члены парламента. Поздно вечером я вернулась домой на Флуд-стрит и сказала Дэнису о своем намерении.

«Ты, должно быть, ошла с ума, – сказал он. – У тебя нет и шанса». Он говорил дело. Но я никогда не сомневалась, что он все равно меня поддержит.

На следующий день Фергюс Монтгомери, мой личный парламентский секретарь, позвонил мне, и я сказала ему, что Кит не будет выставлять свою кандидатуру, но я выставляю свою. Я думала, как лучше всего донести эту новость до Теда. Фергюс полагал, что лучше всего это сделать лично.

Я организовала встречу с Тедом в понедельник 25 ноября. Он сидел за своим столом в парламентском кабинете. Мне нельзя было волноваться о том, как не ранить его чувства. Я вошла и сказала: «Я должна сказать тебе, что я приняла решение бороться за лидерство». Он холодно посмотрел на меня, повернулся спиной, пожал плечами и сказал: «Если должна». Я выскользнула из комнаты.

Таким образом, в понедельник я впервые должна была встретиться с прессой, чтобы объявить об участии в борьбе за лидерство в партии тори. Я была рада, что могла положиться на помощь и совет Гордона Риса, который теперь стал мне другом и присутствовал на некоторых из ранних моих интервью с журналистами, которые прошли довольно хорошо. Конечно, главный интерес все еще вызывал тот факт, что я была женщиной.

Кружок Теда и, я полагаю, как минимум одна персона из Центрального офиса в любом случае наткнулись на нечто, что, как они надеялись, поможет им разрушить меня с тем же успехом, как то, что случилось с Китом. В интервью, которое я дала «Предпенсионному выбору» больше двух месяцев назад, я дала совет, который считала практичным, пожилым людям, пытающимся свести концы с концами в обстоятельствах, когда цены на продукты питания быстро росли. Я сказала, что имеет смысл запасаться консервами. Это был совет как раз такого рода, которые я сама получала еще ребенком. Любая хорошая домохозяйка ходит по магазинам и покупает продукты, когда они продаются по низкой цене, а не мчится в последний момент купить то же самое гораздо дороже.

К моему ужасу, в среду 28 ноября пресса была полна историй о моем «складировании» еды. Некоторые явно использовали это малоизвестное интервью, чтобы представить меня злой, эгоистичной и, кроме того, «буржуазной». В этом смысле это было сделано умно. Это позволило желанной карикатуре предстать во всей красе. Она играла на снобизме Консервативной партии, потому что между строк читалось: «Вот и все, чего можно ожидать от дочери лавочника». Это напомнило публике обо всем, что было сказано и написано обо мне как о «воровке молока» из Министерства образования.

Это был настоящий цирк негодования. Группы давления вскоре начали выражать свое недовольство. Говорят, делегация домохозяек приехала из Бирмингема, требуя, чтобы я выдала им консервы. Химики-пищевики излагали свои взгляды на последствия слишком длительного хранения в кладовой консервированных продуктов. Мартин Редмэйн, бывший «главный кнут», надежная фигура в партийном истеблишменте, а теперь заместитель председателя «Хэрродз», появился на телевидении и сказал, что «любое побуждение к панической скупке было… против общественного интереса» – хотя кладовая лорда Редмэйна, наверное, хранила нечто более соблазнительное, нежели несколько банок лосося и отварной солонины. Больше ничего не оставалось, как пригласить телевизионщиков ко мне домой на Флуд-стрит и дать им проверить содержимое моей кладовой и серванта. Это, возможно, убедило кое-кого из иерархии тори в том, что вкусы и стандарты моей семьи и меня лично вовсе не соответствуют тому, чего следует ожидать от человека, стремящегося к лидерской позиции в партии. Но это определенно показало, что голословное утверждение о «складировании» было чудовищным нонсенсом.

В конце концов, чтобы дать новый толчок умирающей истории, мои оппоненты зашли слишком далеко. В пятницу 29 ноября я была в Саут Глусестершире, избирательном округе Джона Коупа, когда моя секретарь Алисон Уорд позвонила, чтобы сказать, что по радио передают, что меня видели в магазине на Финчли Роуд покупающей огромное количество сахара. (В то время сахар был в дефиците.) Алисон уже проверила и узнала, что на самом деле такого магазина не существовало. Это была откровенная ложь. Твердое опровержение прекратило ее циркуляцию в прессе и обозначило решительный конец всей этой сюрреалистичной кампании.

В то время, однако, я была сильно ею огорчена. Иногда мне хотелось расплакаться. Иногда меня трясло от гнева. Но, как я сказала Биллу Шелтону, члену парламента от Стритхема и другу: «Я видела, как они сломали Кита. Но им меня не сломать».

Все, что случилось, лишь добавило мне решимости заявить о выдвижении своей кандидатуры. Но, кроме того, было много разговоров о том, что Эдвард дю Канн тоже хочет выдвинуться в качестве кандидата. Как председатель «Комитета 1922 года» и мужчина, он обладал всеми шансами завоевать более значительную степень поддержки, чем я.

Одного из главных сторонников Эдварда дю Канна, Эри Нива, члена парламента от Абингдона и коллегу Эдварда по «Комитету 1922 года», я довольно хорошо знала. В годы моей адвокатской практики мы встречались в кабинетах судий, и он был моим соседом по Вестминстер Гарденс.

Эри был противоречивым человеком – тихим, но при этом совершенно в себе уверенным. Как писатель и герой войны, сбежавший из Колдица, он нес с собой ауру романтики. Он знал о мире гораздо больше, чем большинство членов парламента, и он многое пережил. У него было политическое преимущество – Диана, его изумительная жена. В конце 1950-х он некоторое время занимал пост младшего министра, но ушел в отставку из-за болезни, и, как я понимаю, Тед безжалостно сказал ему, что это был конец его карьеры. Было трудно определить политические взгляды Эри. С идеологической точки зрения я не воспринимала его как человека из правого крыла. Возможно, он не смотрел на мир с этих позиций. Мы хорошо ладили, и я знала, что наше уважение обоюдно, но мы еще не были близкими друзьями, которыми нам предстояло стать.

Вскоре после того как стало известно о моем решении выставить свою кандидатуру, Эри пришел ко мне. Он надеялся убедить Эдварда дю Канна выставить свою кандидатуру, но Эдвард пребывал в раздумьях. Не войдя в кабинет министров, он теперь посвятил себя карьере в Сити и не хотел ее бросать.

Новым фактором, ослабившим Теда и усилившим его потенциальных противников, стало объявление Комитета внутренних дел во вторник 7 декабря. Было принято решение, что выборы лидера тори будут проводиться ежегодно; чтобы принять в них участие, нужны лишь лицо, предложившее кандидатуру, и лицо, ее поддерживающее. Необходимое большинство для победы в первом туре голосования было значительно увеличено до 50 % плюс 15 % отрыва из числа тех, кто имеет право голосовать. Это на самом деле было сильным стимулом к выборам, поскольку означало, что лидер, находящийся в затруднительном положении, должен был удержать уверенное супербольшинство в голосовании. И все же Рождество в Ламберхерсте в том году прошло менее радостно, чем обычно.

В среду 15 января Эдвард дю Канн сделал официальное заявление, что не будет участвовать в борьбе за лидерство в партии. Таким образом, дорога для меня была открыта. Теперь было жизненно необходимо собрать эффективную предвыборную команду.

В тот же день я проводила заседание комитета оппозиции по вопросам о финансовом законопроекте. Фергюс только что узнал, что по делам парламента ему предстоит поездка в Южную Африку, хотя он тогда еще думал (ошибочно, как выяснилось), что вернется к моменту проведения первого тура голосования. Так что он попросил Билла Шелтона, когда они встретились в лобби для голосования, вести мою кампанию в его отсутствие, и Билл согласился. Я обрадовалась, когда Билл мне об этом сказал, потому что знала, что он преданный и талантливый сподвижник. Затем, как я узнала позже, в продолжении голосования Эри подошел к Биллу и сказал: «Ты знаешь, что я вел кампанию Эдварда дю Канна? Эдвард снимает свою кандидатуру. Если мы сможем договориться, я приведу войска Эдварда на сторону Маргарет». На самом деле «договоренность» состояла лишь в том, что Эри брался руководить кампанией, а Билл становился его помощником.

Когда я стала предлагать Эри кандидатуры людей, с которыми надо связаться, он твердо сказал мне ни о чем не беспокоиться, положиться на него и сконцентрироваться на моей работе по финансовому законопроекту. Это был хороший совет, особенно потому что и в комитете, и в Палате общин у меня было много возможностей показать, на что я способна. В конце концов, именно члены Консервативной партии парламента должны были принять решение о том, кому быть лидером консерваторов, и на них могло оказать столько же влияния то, что я говорила во время дебатов, сколько и сама кампания. Предвыборная команда начала работать в составе примерно шести человек, но вскоре разрослась и ко второму туру стала просто-таки огромной, включая сорок или пятьдесят человек. Предвыборная агитация проводилась с великим тщанием, и к каждому члену парламента по несколько раз подходили мои представители, чтобы удостовериться в их лояльности. Эри и его коллеги знали, что в этом процессе нет легкого пути, и день за днем они работали, а Билл Шелтон вычеркивал имена из списка, ведя подсчет.

Тем временем общение с прессой стало чрезвычайно важным. Здесь помощь Гордона Риса была неоценимой.

На самом деле отношение к моей кандидатуре ощутимо менялось. Во вторник 21 января я выступила с речью на званом обеде в Сент-Стивенс в Гвинейском клубе, где присутствовали ведущие журналисты центральных и провинциальных газет. К тому моменту, в результате работы Эри, я уже начала чувствовать, что у меня есть шанс. В какой-то момент с кривой ухмылкой я сказала журналистам: «Вы знаете, я действительно думаю, что вам стоит начать принимать меня всерьез». К уикенду в газетах начали появляться статьи, по-новому освещающие мою кампанию.

Не снизили мои шансы и новые дебаты с вечно услужливым Дэнисом Хили в Палате общин на следующий день. Пребывая в озлобленном и мрачном настроении, он назвал меня «Пасьонарией[33] привилегий». Я записала ответ и через несколько секунд с удовольствием его озвучила: «Одни канцлеры используют методы микроэкономики. Другие – методы финансовые. А этот – просто дешевые». Консервативной половине парламента это понравилось.

За неделю до выборов Эри, Кит и Билл приехали на Флуд-стрит в воскресенье 26 января, чтобы обсудить положение дел. Число поручительств – примерно сто двадцать у меня и меньше восьмидесяти у Теда – выглядело очень оптимистично. Со всеми нужно было встретиться заново и удостовериться в их намерениях. Вероятно, в кампании Хита, в которой главными фигурами были Питер Уокер, личный парламентский секретарь Теда Тим Китсон и Кен Бэйкер, обладали такой же или даже более оптимистичной информацией; но было ошибкой с их стороны в нее верить. Разительно отличаясь от манеры поведения Эри, его команда обещала громкую победу в первом туре.

На Флуд-стрит мы договорились, что я обращусь к главным активистам моей кампании вечером в понедельник в комнате заседаний 13. Я не могла им ничего сказать о том, как нужно проводить кампанию. Они забыли о политических тактических приемах и даже политическом надувательстве гораздо больше, чем я когда-либо знала. Так что вместо этого я говорила и отвечала на вопросы о моем видении консервативного общества с 10.30 до полуночи. Было чудесно говорить от чистого сердца о том, во что я верила, и чувствовать, что те, от кого решительно зависела моя судьба, слушали.

Лагерь Хита сменил теперь направление своей кампании. Осмеяние не сработало. Вместо этого пришло обвинение в том, что тот тип консерватизма, который я представляла, возможно, притягивал наших сторонников из среднего класса, особенно с юга, но не был способен завоевать новые голоса. Моя статья в «Дэйли Телеграф», вышедшая в четверг 30 января, была прямолинейна:

«Меня критиковали [в качесте министра образования] за то, что я сражалась в арьергарде в защиту «интересов среднего класса». То же обвинение навешивается на меня сейчас, когда я возглавляю оппозицию консерваторов против социалистического предложения о введении налога на передачу капитала. Что ж, если «ценности среднего класса» включают поддержку разнообразия и личного выбора, обеспечение справедливых средств поощрения и вознаграждения за мастерство и тяжелый труд, поддержание эффективных ограничений против излишней силы государства и веру в широкое распространение индивидуальной частной собственности, тогда это именно то, что я стараюсь защитить…»

Эта тема – возвращение фундаментальных консервативных принципов и защита ценностей среднего класса – была чрезвычайно популярна в партии. Я вернулась к ней, когда на следующий день обратилась к ассоциации моего избирательного округа. Я отвергла идею, что моя кандидатура представляла фракцию. Я подчеркнула, что говорю от имени всех тех, кто чувствовал себя разочарованным действиями предыдущих консервативных правительств. Я была также готова принять долю вины за все, что пошло не так, при правительстве Теда.

«Но [добавила я] я надеюсь, наши неудачи и ошибки в прошлом кое-чему меня научили, и я смогу помочь конструктивно планировать будущее… В стране распространилось чувство, что Консервативная партия не защищает [консервативные] идеалы достаточно открыто и твердо, так что Британия стоит на пути к неизбежной социалистической заурядности. Нужно не просто остановиться на этом пути, нужно пойти в обратном направлении».

Я знала по разговорам с членами парламента – консерваторами, что разные противоречивые факторы оказывали влияние на их выбор при голосовании. Некоторые поддержали бы Теда просто потому, что он был лидером in situ[34]. Многие не решались пойти против него, потому что даже после двух следующих друг за другом поражений на выборах он наводил страх тем, что не простил бы мятежа. Кроме того, многие думали, что у меня недостаточно опыта, и, как я публично это признавала, в этом было много правды. Также было некоторое подозрение, что я была бесчувственным доктринером. А еще, конечно, было довольно очевидно, что я женщина.

В результате всех этих противоречивых размышлений многие члены парламента пребывали в нерешительности. Они хотели иметь возможность поговорить со мной, выяснить, кто я и на чем стою. Эри и его команда посылали таких членов парламента ко мне в кабинет Робина Кука – одного из членов нашей команды – в парламенте, где один на один или общаясь с маленькой группой, за стаканом кларета или чашкой чая, я старалась отвечать по всем пунктам настолько хорошо, насколько могла. Тед, наоборот, предпочитал собрания членов парламента за обедом, где, я подозреваю, было мало откровенных разговоров, по меньшей мере со стороны гостей. Несомненно, его предвыборная команда помечала парламентариев как своих сторонников, хотя многие таковыми не были.

Пресса в понедельник 3 февраля сообщала, что, по данным Национального союза партии, 70 % ассоциаций избирательных округов были на стороне Теда и что большая часть сторонников Консервативной партии с ними соглашалась. Мы не были этим удивлены. Консервативные ассоциации, подталкиваемые Центральным офисом, были по понятным причинам верны нынешнему лидеру, и результаты общественного опроса отражали тот факт, что я была относительно неизвестна большинству за пределами Палаты общин. Но очевидно, от этого было не легче, и, конечно, это вселяло уверенность в лагере Хита. Действительно, были подтверждения большой волны поддержки в адрес Хита среди членов парламента. Финальная агитация Эри и Билла привела к тому, что мы с Тедом шли ноздря в ноздрю, а третий кандидат, галантный и традиционный Хью Фрейзер подбирал голоса женоненавистников правого крыла. Но мне сказали, что я неплохо выступила в тот вечер в телевизионной программе «Мир в действии».

Во вторник 4 февраля, день первого тура голосования, я рано встала, чтобы приготовить Дэнису завтрак и проводить его на работу, прежде чем отправиться с Флуд-стрит в Палату общин, где продемонстрировала то, что, как я надеялась, выглядело уверенной улыбкой, и сказала несколько дружелюбных слов прессе, собравшейся снаружи. Для меня это был еще один день работы над финансовым законопроектом, тогда как в другой части Палаты общин в комнате заседаний шло голосование за лидера. Голосование должно было завершиться в 3 – 30. Я отправилась в комнату Эри Нива дожидаться результатов. Билл Шелтон представлял меня на подсчетах, а Тим Китсон представлял Теда. Я думаю, что даже после того, как они услышали мрачные новости об итоге голосования, лагерь Хита надеялся, что голоса, поданные по доверенности и подсчитываемые последними, выведут Теда вперед. Но большинство голосов по доверенности тоже ушли ко мне. Я старалась думать о чем-либо еще, только не будущем, когда дверь открылась и вошел Эри. Мягко, но с огоньком в глазах он сказал мне: «Хорошие новости. Ты впереди. Ты набрала 130 голосов, а Тед 119». Хью Фрейзер набрал шестнадцать.

Я едва могла в это поверить. Хотя мне не хватало тридцати одного голоса, необходимого для полной победы в первом туре – 50 % голосов плюс отрыв в 15 % от остальных претендентов, – и потому должен был состояться второй тур, я была решительно впереди. Я не сомневалась, что, если бы я проиграла Теду, это было бы концом моей политической карьеры. А теперь я могла стать лидером. Кто знает? Возможно, даже премьер-министром. Мое собственное удивление не могло сравниться с сокрушительностью удара, который был нанесен истеблишменту Консервативной партии. Мне нисколько не было их жаль. Они нечестно сражались со мной все это время. Но мне было жаль Теда, который вскоре объявил о своем решении уйти в отставку с позиции лидера и не принимать участия во втором туре. Уилли Уайтлоу теперь выставил свою кандидатуру и немедленно вышел в фавориты. Я сама думала, что у Уилли хорошие шансы на победу, и хотя я не могла всерьез представить его меняющим направление партии, как я того хотела, мне нравилось думать, что между нами не было бы той горечи, которая испортила мои отношения с Тедом. Джим Прайер, Джон Пейтон и Джеффри Хау тоже вступили в борьбу. Я была несколько обеспокоена фигурой Джеффри, потому что он придерживался очень похожих со мной взглядов и мог расколоть голоса правого крыла, что при почти равных шансах может оказаться решающим. Хью Фрейзер снял свою кандидатуру и призвал своих сторонников голосовать за Уилли.

По сути, не зная об этом, я испытала то, что американцы называют «импульс силы». Я всегда думала, что существенная часть тех голосов, что ушли ко мне в первом раунде, станут лишь тактическим приемом, способным убрать Теда и поставить кого-то более приемлемого, но все же близкого к его образу мыслей, как, например, Уилли. Но в действительности моя поддержка лишь усилилась.

Определенно многие члены партии в Вестминстере и за его пределами отчаянно желали поскорее довести дело до конца. Сами обстоятельства, которые, считалось, были против меня в первом туре, теперь мне помогали как лидирующему кандидату во втором. «Дэйли Телеграф», важный барометр настроений рядовых сторонников тори, решительно перешла на мою сторону.

Уилли и я оба присутствовали на конференции молодых консерваторов в Истборне в субботу 8 февраля. Одна женщина на трибуне стояла одетой в траурно-черное и была очень мрачной. Очень обеспокоенная, я спросила, что случилось. «Я отправляю траур по мистеру Хиту», – сказала она. Присутствовали и другие скорбящие. Уилли и я были сфотографированы целующимися. Я заметила: «Уилли и я дружим много лет. Я целовала Уилли много раз, и он целовал меня. Не думаю, что ему было очень трудно это делать». Уилли ответил: «Я часто ее целовал. Но мы раньше не делали этого на тротуаре возле отеля в Истборне». Это все было очень весело, и атмосфера разрядилась.

Выступая с речью, я использовала возможность дать полное представление о своих взглядах. Я сказала:

«Вы можете правильно выстроить экономическую политику и все равно не получить то общество, которого хотите. Я верю, что нам следует оценивать людей по их достоинствам, а не по происхождению. Я верю, что человек, готовый тяжело трудиться, должен получать большее вознаграждение и сохранять его после обложения налогом. Мы должны поддерживать работников, а не халтурщиков: это не только допустимо, но достойно похвалы, если человек хочет добиться благосостояния своей семьи своими собственнными усилиями».

Консерваторы не слышали такого рода посланий на протяжении многих лет, и оно было принято хорошо.

Во вторник прошел второй тур голосования. Опять я нервно ждала в комнате Эри. И опять это был Эри, который пришел с новостями. Он улыбнулся и сказал: «Теперь ты лидер оппозиции». Я завоевала сто сорок шесть голосов против семидесяти девяти голосов Уилли. Остальные кандидаты сошли со сцены[35].

Я поспешила в Большую комнату заседаний, за пределами Вестминстер-холла, где собралась пресса. Я сказала журналистам: «Для меня это как мечта, что в списке после имен Гарольда Макмиллана, сэра Алека Дугласа-Хьюма, Эдварда Хита теперь стоит имя Маргарет Тэтчер. Каждый из них принес свой стиль лидерства и отпечаток величия в свои деяния. Я скромно и с преданностью принимаю эту должность».

Затем пришло время первого традиционного визита лидера в Центральный офис Консервативной партии. Войдя туда, я не могла не думать о том, как страстно некоторые из тех, что здесь работали, желали предотвратить мое становление лидером.

Потом меня отвезли обратно в дом Билла Шелтона в Пимлико, чтобы отпраздновать это событие с друзьями. Дэнис тоже там был. Хотя я сама пыталась сообщить ему эту новость по телефону, но каким-то образом Ассоциация прессы меня опередила. Марк узнал об этой новости, когда был на работе в качестве бухгалтера-практиканта. Что касается Кэрол, ее нельзя было тревожить, пока она сдавала свой экзамен на солиситора.

Только гораздо позже той ночью, когда после ужина с главным партийным организатором Хамфри Аткинсом я вернулась домой, вся моя семья смогла отпраздновать эту новость. Было удивительно хорошо собраться вместе. Я подозреваю, что они знали, как знала я, что с этого момента наша жизнь никогда больше не будет прежней.

Не будет прежней и Консервативная партия.

Глава 9

Тернистый путь

Моей первой задачей было сформировать теневой кабинет. Я встретилась с Хамфри Аткинсом, главным партийным организатором, в кабинете лидера оппозиции в Палате общин, где нас ждал превосходный ужин, приготовленный его женой Мэгги. Хамфри Аткинс был, конечно, назначен Тедом, и, занимая свой пост, во время выборов лидера он не выказывал поддержки ни в чей адрес. Но он был дружелюбным и ответственным и, как «главный кнут», обладал уникальным запасом знаний и слухов, так необходимых при принятии решений о высоких политических назначениях. Я сказала Хамфри, что, хотя были такие люди, как Кит Джозеф и Эри Нив, которым я была особо обязана, я не хотела делать полной замены существующей команды. После озлобленной борьбы с Тедом нужна была достаточная преемственность, чтобы удержать единство партии.

Однако чем дольше мы говорили, тем яснее становилось нам обоим, что все остальные диспозиции зависели от Теда. Если бы он пожелал работать под моим началом – и я публично обязалась предложить ему эту возможность во время кампании за лидерство, – он мог выбрать один из трех главных теневых департаментов или, возможно, пост без портфеля. Про себя я надеялась, что он вовсе не примет моего предложения. Хотя никто из нас не знал, как долго продлится его обида, уже было трудно представить себе, что Тед будет вести себя как Алек Дуглас-Хьюм и превратится в преданного и безукоризненного члена команды своего преемника. В любом случае газеты говорили, что у Теда не было никакого намерения оставаться в кабинете. Но мне нужно было точно знать. Пообщавшись с Тедом и решив, что слухи о его намерениях были справедливыми, Хамфри снова связался со мной. Но поскольку я сказала, что сделаю предложение, на следующее утро я поехала в дом Теда на Уилтон-стрит, чтобы сделать это лично.

Тим Китсон, личный парламентский секретарь Теда, провел меня в кабинет на первом этаже. Тед сидел за своим столом. Он не встал, и я села, не дожидаясь приглашения. Не было смысла в любезностях. Я догадывалась, что он думал о недавних событиях и обо мне. Не предлагая конкретной позиции, я спросила его, хочет ли он присоединиться к теневому кабинету. Он сказал нет, он останется рядовым членом парламента. Разговор был, в общем, окончен. Я знала, что для него это наверняка было больно и, возможно, унизительно. Но я также знала, что если я выйду на улицу и пройду мимо собравшихся журналистов после лишь нескольких минут пребывания внутри, обеденные газеты будут полны оскорбительных историй. Так что я немножко потянула время, спросив его о том, что он думает об обещанном лейбористами референдуме, о продлении членства Британии в Европейском экономическом сообществе и, в частности, провел ли бы он кампанию со стороны консерваторов. Снова он сказал нет. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы удержать Теда кабинете и убедиться, что встреча не закончилась слишком резко. Но я провела в его кабинете лишь пять минут или около того. Так что Тим Китсон (который равным образом осознавал риск неблагоприятной прессы) и я проговорили еще в течение четверти часа, чтобы убить время, прежде чем я покинула дом. Уважая, как я думала, конфиденциальность Теда, я не рассказала даже Эри Ниву, организовавшему мой офис, о деталях случившегося. Я сделала публичное заявление позже, лишь для того, чтобы внести ясность. Я вернулась в Палату общин и сказала Хамфри Аткинсу, что Тед действительно не будет членом теневого кабинета.

Затем Роберт Карр, выполнявший обязанности лидера партии во время кампании, хотел меня видеть. Он, конечно, был близок к Теду, и я хорошо понимала, что ему может не нравиться перспектива работать под моим началом. Действительно, когда я встретилась с ним, он дал мне ясно понять, что единственной должностью, которую он согласится принять, будет министр иностранных дел теневого кабинета. Я сказала, что не могу ему этого обещать. Я не просто не хотела связывать себе руки до того, как тщательно продумаю свою команду в целом: я не была убеждена, что Роберту Карру в ней было место.

Для Уилли Уайтлоу, наоборот, место в моей команде было. Во время лидерской кампании он продемонстрировал свою популярность. Он был чрезвычайно опытным, и его присутствие в кабинете было бы для многих членов парламента надежной гарантией того, что на повестке дня стояла эволюция, а не революция.

Возможно, мы оба уже знали, что сможем сформировать сильное политическое партнерство, наши сильные и слабые стороны дополняли друг друга. Хотя я еще не могла предложить ему конкретный пост, я попросила Уилли быть заместителем лидера партии, и он принял это предложение. Но его верность от этого не зависела, он был преданным с самого начала.

В тот вечер я председательствовала в теневом кабинете министров в первый раз. Заседание прошло в атмосфере слегка нереальной, поскольку никто из присутствующих еще не был официально переназначен, а некоторым это и не грозило. Квинтин Хэйлшем поздравил меня от имени теневого кабинета и торжественно пообещал верность и сотрудничество. Мне казалось что, по крайней мере он действительно имел это в виду. Я сказала, что Уилли согласился стать заместителем лидера и что Тед отверг мое предложение войти в состав теневого кабинета. Уилли затем сказал, что он без колебаний согласился быть заместителем лидера и с нетерпением ждет возможности приступить к работе. Таким образом, формальности обозначили некоторого рода вооруженное перемирие между соперничающими взглядами и личностями.

На следующий вечер я впервые появилась в качестве лидера на заседании «Комитета 1922 года». Мои отношения с парламентской фракцией было гораздо проще, чем с теневым кабинетом. Когда я вошла, все встали в знак приветствия. Эдвард дю Канн поздравил меня, вручив неподписанную валентинку (днем ранее), которая присоединилась к другим валентинкам и розам, накапливающимся на Флуд-стрит.

В течение следующих нескольких дней мое время было занято общением с журналистами, обсуждением организационных вопросов в моем кабинете и выполнением долговременных обязательств перед избирательным округом. Несколько раз мы встречались с Хамфри и Уилли, чтобы обсудить кандидатуры для теневого кабинета. В любом случае мне нужен был уикенд для принятия окончательного решения. Но из-за отсрочки плодились слухи. Пресса сообщала, что полным ходом шла борьба, чтобы не дать Киту Джозефу стать теневым канцлером. На самом деле он не попросил этот портфель, а я ему его не предложила.

Уилли стал первым, кто вошел в кабинет. Я дала ему блуждающий пост, включавший вопрос о делегировании власти, что уже означало политические трудности, с которыми он как бывший «главный кнут» и шотландец, представляющий английский избирательный округ, вполне мог справиться. Затем я встретилась с Китом Джозефом и попросила его продолжить свою работу в теневом кабинете по исследованию и разработке политики. В некотором смысле Уилли и Кит были двумя ключевыми фигурами, один обеспечивал политическую мощь, а другой – мозговой центр команды по разработке политического курса. Я также считала, что Кит должен продолжить свой интеллектуальный крестовый поход из Центра политических исследований с целью более широкого понимания и охвата экономики свободного предпринимательства. У меня не было иллюзий, что моя победа в борьбе за лидерство представляла собой абсолютный пересмотр позиций.

Затем меня посетил Реджи Модлинг. Я подозревала, что, хотя он публично дал ясно понять, что хочет занять пост в теневом кабинете, он был так же удивлен, как и журналисты, когда я сделала его министром иностранных дел теневого кабинета. И хотя в то время это назначение было воспринято хорошо, оно себя не оправдало.

Еще меньшим единомышленником был Ян Гилмор. Он был сильным приверженцем Теда, и ему не хватало поддержки и статусности, способных сделать его политической ценностью, без которой трудно обойтись. Но я ценила его интеллект. Я думала, что он может сделать полезный вклад, если не давать ему экономической ответственности, для которой у него не было ни подготовки, ни необходимых личных качеств. Я пригласила его стать теневым министром внутренних дел.

Майкл Хезелтайн, пришедший ко мне на встречу, был гораздо более яркой личностью, чем Ян, хотя они во многом разделяли одни и те же взгляды. Я попросила его остаться на посту теневого министра промышленности. Это был портфель, дававший полный простор его таланту в оппозиции, поскольку его обязанностью было бороться с главными предложениями лейбористского правительства о национализации. Я не вполне тогда понимала, как сильно он был идеологически привержен к экономике государственного вмешательства, которая для меня была неприемлемой.

Я попросила Питера Кэррингтона остаться на посту лидера Палаты лордов. И снова у меня не было иллюзий о позиции Питера в политическом спектре партии тори: он не разделял моих взглядов. Он, конечно, был среди тех, кто, входя во внутренний круг Теда, принимал политические решения по поводу шахтерской забастовки и февральских выборов 1974 года. Но с тех пор как мы покинули правительство, он продемонстрировал чрезвычайную эффективность в роли лидера оппозиции в верхней палате парламента, и как бывший министр обороны и международный бизнесмен он обладал большим опытом во внешней политике. Надо сказать, что в кабинете он часто придерживался противоположной мне позиции по экономическим вопросам. Но он никогда не позволял такого рода разногласиям встать на пути его более общих обязательств. Он привнес стиль, опыт, остроумие и – хотя это может показаться политически некорректной идеей – класс.

Джеффри Хау обладал забавным остроумием. Что касается всего остального, он очень отличался от всех других моих политических назначений. Я в любом случае чувствовала бы себя обязанной предложить Джеффри пост в теневом кабинете, просто потому, что он был боровшимся против меня кандидатом, а я хотела сплотить партию как можно сильнее. Но сделать его теневым канцлером был рассчитанный ход. Джеффри предстояла трудная задача – одновременно попытаться преодолеть наши разногласия во взглядах на экономическую политику и защитить нашу позицию в парламенте. Я находилась под сильным давлением, многие хотели снять его и заменить более подходящим на роль канцлера Дэнисом Хили. Но я знала, что сложности, с которыми сталкивался Джеффри, как и в моем случае, обуславливались скорее обстоятельствами, нежели отсутствием природного таланта. Когда наше пребывание в оппозиции подходило к концу, он был уже незаменим.

После долгих размышлений я решила оставить Джима Прайера на посту теневого министра по вопросам трудоустройства. Это было правильно воспринято как знак того, что у меня нет немедленных планов о фундаментальной реформе закона о профсоюзах. Джим был убежден, что наша цель – дать понять, что мы одобряем существующий закон о профсоюзах, возможно, с некоторыми изменениями, и что мы рассматриваем профсоюзных лидеров как людей, с которыми можно иметь дело. Такой подход имел больше смысла в начале оппозиции, чем в ее конце.