Арабески Покровский Александр

Я только с самого начала удивился этому внезапно свалившемуся на меня положению, а потом я подумал, что и действительно – ничего они не решают. Они совсем не тем заняты.

А решают милиция, суды, ОМОН, а еще эта размножающаяся, расползающаяся армия чиновников. А кто они такие, как не настоящий народ?!! А?!!

Есть, правда, еще и народ ненастоящий, который является как раз той самой стороной, создающей ситуацию, нуждающуюся в постоянном контроле, но, слава Всевышнему, количество этого народа все время уменьшается и повсеместно тает, а количество того народа, что тут все контролирует – вплоть до количества вздохов в единицу времени, – все время растет.

Этакое перетекание наблюдается народа из неправильного в очень правильный.

И души наши меркантильные от всего этого немедленно очищаются, и возникает сама собой музыка – только тупой ее не слышит; музыка – наш основной хранитель и спаситель. Музыка марша.

Она ударяет по нашим задремавшим было чувствам! Резкий, волнующий, разрывающий звон – просто ужас для барабанных перепонок, погрязших в собственном эгоизме.

Лично меня все это повергает в немеющее безмолвие своей глубокой мудростью.

Пойду выпью тысячу капель валерьянки!

Меня пригласили в программу «Пресс-клуб». Ведущая Марианна Баконина. Тема – «Севастополь, Севастополь». Нужен ли нам Севастополь, нужен ли нам флот, нужен ли нам Черноморский флот. «Пресс-клуб», как мне объяснили, это такая как бы курилка журналистов, где обсуждаются новости. Тут можно высказывать свое мнение.

Пригласили высказать свое мнение двух журналистов, одного публициста и еще одного журналиста. А я – гость. Я появляюсь потом, когда они уже разогрелись.

Запись началась, они разогрелись, и я появился. Дело в том, что я оказался между публицистом и независимым, как он себя назвал, журналистом. Он же оказался демократом, а публицист с самого начала был патриотом, и расположен он был так, чтоб ему было трудно сразу же добраться до демократа, потому что ему надо было через меня пробираться.

А по бокам стояли умеренные журналисты, которые понимали, что тут и кто. И началось.

Демократ сразу же засомневался в необходимости Черноморского флота как такового, потому что он не выиграл ни одного сражения, хотя бы в последние 100 лет.

А патриот говорил о том, что мы с украинским народом – это как тело и голова, и на этом основании неразделимы, для чего и создается Таможенный союз, а потом будет возрождаться СССР, и Севастополь – это только первый шаг.

После этого ведущая еще какое-то время пыталась организовать весь этот поднявшийся от их спора хаос, потому что говорили они все подряд и в основном через мою голову.

Я тоже пытался говорить, пытался рассказать, что же такое флот и, вообще, для чего он нужен. Получалось у меня очень плохо, потому что я все время отвлекался на то, что патриот с демократом могут друг друга запросто порешить.

Так, во всяком случае, мне казалось.

Я все время вставлял между ними реплики, но они больше напоминали промокашки. Наконец, когда зашла речь о НАТО, я, впавший, похоже, к этому времени в совершенное отчаяние, заявил, что все, что я знаю на сегодняшний день о НАТО, так это то, что, похоже, у нас с Украиной соревнование: кто первым добежит и вступит в НАТО, после чего оторопела сама Марианна Баконина и спросила, серьезен ли я.

А я ответил, что я совершенно серьезен и вопрос о нашем приеме решается в эти самые минуты.

М-да. Не знаю, как из всего этого они сделают хоть что-то, издали напоминающее мирную, непринужденную философскую беседу, но уверен, что профессионализма им не занимать. Вырежут, нарежут, срежут, вставят.

Это удивительно, до чего у нас не могут ни говорить ни слушать. Любое противное мнение считается мнением отвратительным, а самого носителя надо по меньшей мере четвертовать.

Расходились все так, будто они чего-то не успели, не смогли, не доделали, не убили.

Только я пытался со всеми проститься по-человечески и сказать своим собеседникам «спасибо».

Ведущей эти мои потуги понравились, и она пригласила меня заходить.

Как нам справиться со сплином? Посредством дыхания, конечно. Несколько частых и судорожных поднятий и спаданий диафрагмы – и вот вам от уныния не осталось и следа.

А еще можно ошейник на белого медведя надеть или в Арктике уборкой заняться.

Самое, между прочим, время. Гадили, гадили, гадили – так что пора совершить нечто, помогающее погнать желчь и терпкие соки из желчного пузыря, печени и поджелудочной железы подданных ее величества в их же двенадцатиперстную кишку, чтобы все там двигалось далее.

Ведь все эти взвешивания белого медведя на ветру сырым только оттого, что не все там движется.

Как только с Резервным фондом неприятности, так вам и колики.

Как только колики, так вам и сплин – вот такое тут движение.

Детей – в кино о Великой Победе, военных – на великий парад. И никакого предопределения в религиозных воззрениях. Никакого выступления против свободы воли или против налогов – все на очистку.

После этого тянет, знаете ли, к белому, большому и пушистому.

Я придумал слоган: «Великая Победа – дороги войны». Я придумал его вчера.

Вчера я водил по Петербургу одного немца. Он учил когда-то русский язык, но вот приехать в Россию у него все никак не получалось. Теперь получилось, и я его повел по городу. Пешая прогулка с осмотром недоразрушенных красот. И вдруг мой немец погрустнел. Что такое? Оказалось, он увидел наши огромные глубокие дырки на дорогах в самом центре культурной столицы.

– Это у вас с войны? – спросил он печально.

Вот тогда-то и родился мой слоган.

– С войны, конечно.

Победа…

Это она у ветеранов победа, остальные празднуют не свою победу. Своей-то нет.

– А что ты вообще думаешь о той войне?

Что я думаю? Я как-то лет с двенадцати приставал к отцу: расскажи да расскажи.

А отец насчет войны все время только отмалчивался. В День Победы он, человек непьющий, наливал грамм сто, говорил: «Помянем», – и выпивал. И все на этом.

У меня дед воевал в Гражданскую, финскую и Отечественную. Офицером был. Артиллеристом. Это был очень хитрый дед. Он ничего про войну вообще не рассказывал.

Но отца я как-то добил. Он сказал тогда, что война – это грязь. «Дороги были грязные?» – все допытывался я. А он тогда очень серьезно на меня глянул и сказал: «Не было дорог. По полю шли. Под проливным дождем. По колено. Неделю, пока до места добрались». – «До фронта?» – «До места».

Вот и весь рассказ. А еще он как-то вспомнил, как они наткнулись на пожарище, и лежала там, на земле, мертвая обгоревшая лошадь.

Так все от той лошади на ходу куски отрывали. Каждый по куску.

Когда все прошли, от лошади ничего не осталось.

Отец под немцами почти три года провел. С 1941-го, с 22 июня, и по 1944-й. Под Брестом. Туда деда назначили перед самой войной. Он в июне семью привез. Жену и троих детей. Отцу 16 лет было, а двум теткам – 4 и 2 года. Вещи так и не распаковали. В Бресте был большой железнодорожный узел. Рядом – гигантские артиллерийские склады. И мост был. Пешеходный. Через весь узел. 22 числа ровно в 4 часа и началась канонада. Тетка потом рассказывала, что она стояла у окна и смотрела на станцию, а по мосту бежали красноармейцы в нижнем белом белье. Весь мост был полон. Весь мост был белым. В кальсонах и рубашках. Босиком.

А потом пошли танки. Они из дома выбежали, а один танк развернул башню и ухнул снарядом в их дом – и не стало дома с узлами.

Дед сразу же ушел туда, откуда доносились взрывы. Увидели они его через три года. Он их случайно нашел в лесу.

Но сначала их приютили малознакомые люди. Тетка рассказывала, что сами полевые части немцев не свирепствовали. Они просто прошли через город.

А вот потом пришла полевая жандармерия. Эта расстреливала на месте. Искала спрятавшихся солдат. Как стрижен, так и к стенке. Всюду валялись трупы.

Утром врываются во двор: «Есть кто?» – и всех на улицу. Построят и говорят: «Если найдем кого-то на чердаке, расстреляем всех мужчин».

А из мужчин только пятнадцатилетние пацаны. Вот их и расстреливали, если что. Кто ж его знает, кто там ночью на чердак влез.

Потом весь город переписали. У немцев все жители были на учете. Отца хотели угнать в Германию, но его мать знала немецкий. Она пошла к коменданту и попросила. И они оставили моего отца работать на мельнице. Там работали пленные поляки. Так что отец мой хорошо знал немецкий и польский. Передних зубов у него не было. Он что-то сказал однажды немцу, а тот ударил его прикладом в подбородок – и зубов не стало. Хорошо, что не пристрелил.

Наши вернулись в 1944-м. Сначала город долго бомбили. Люди метались по свежим воронкам – наши очень плотно бомбили.

Уходя, немцы хотели устроить резню. По городу прокатилось – резня!

А потом все стихло. Власовцы помогли. Они не дали немцам устроить резню. Взбунтовались. Сказали, что если немцы устроят погром мирного населения, то они устроят погром немцам. Тетка говорила, что власовцы ее кормили. Они бегала к ним на кухню, и повар давал ей каши.

Наши вошли в город, и мой дед вернулся за своей семьей. Как он вышел из окружения и что он делал три года, – не знает никто. Дед был молчалив.

Все, кто были в Бресте все эти три года под немцами, считались чуть ли не врагами народа. Подросших за три года войны пятнадцатилетних пацанов, не истребленных тогда, в сорок первом, немцами, немедленно призвали в армию и, даже не переодев в обмундирование, бросили в бой искупать позор оккупации кровью.

Все полегли в первом же бою. Их даже учесть не успели. Не успевали как следует оформить призыв, а там и оформлять некого было.

Отцу повезло – его дед пристроил где-то рядом со своей артиллерией.

– У вас в Германии работают поисковики?

– Кто?

– Поисковики. Они на полях сражений ищут кости солдат, а потом их хоронят.

– Конечно. Костей много. Это без денег. Они работают на пожертвования. Много благотворительных организаций.

– Находят кости русских солдат?

– Трудно отличить, я думаю, но у нас всех хоронят – и наших и русских.

У нас тоже работают поисковики. Я разговаривал с одним из них. Он рассказывал, что набрали они костей, пришли к чиновнику – у нас разрешение на торжественное захоронение солдат той войны дают чиновники. «Сколько у тебя костей?» – спросил чиновник. На его языке это означало «сколько у тебя полных скелетов».

«Шестьдесят». – «Придешь, когда будет сто!»

Вот вам и Великая Победа. Хоронить в торжественной обстановке можно только сто солдат той войны. А до этого времени они полежат в мешках.

В дополнение к вышесказанному.

«Одна на всех, мы за ценой не постоим…» – вот ведь как.

А вы что хотели? Вы хотели, чтоб кто-то тут стоял за ценой? Чтоб хоть кто-то все это ценил? Вы этого хотели?

Пустыня – результат. В России результат всегда пустыня. Во все времена ли это было?

Во все. Разница только в объемах.

«О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями…» – узнали? Это же «Руслан и Людмила». Вы думаете, это метафора? Да нет же! Пушкин все это видел. Оно проходило перед его внутренним взором.

А воочию все это наблюдали великие путешественники братья Поло, везущие в своей повозке малолетнего Марко, посланцы римского папы к монгольскому хану. Они неделями ехали по дороге, а по обе стороны, насколько хватало глаз, белели человеческие кости. Это они по Руси ехали.

Так что отношение к людям как к чему-то загрязняющему пейзаж, дело-то обычное.

Разница только в цифрах – десять тысяч, сто или миллион.

Когда все это прекратится? Никогда. Не о том забота.

А о чем она? А вот о чем:

«Забота у нас простая,

Забота наша такая:

Жила бы страна родная,

И нету других забот».

Тем и живем. Страну укрепляем.

Примерно тысячу лет.

Все никак.

Дружнее, союзнее сдвинем наши желания, а там, глядишь, и опять образуется союз. Все равно какой. Все равно какой ценой. А зачем нам опять союз? А черт его знает. Мы же видим только часть идеи, мы не видим ее всю.

Союз – замена благости и сострадания к людям. Или подмена.

Мне нравится слово «подмена».

Говорят, что маркиза Мари де Рабютен-Шанталь де Севинье где-то во второй половине XVII века записала фразу: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак».

Подозреваю, что эта мысль приходила многим и до и после нее.

Вероломство и подлость – человеческие черты.

Вот и наш премьер любит то тигра, то медведя, то леопарда. Их он периодически выпускает на волю.

Настоящая воля может быть только для исчезающих видов.

Человек пока никуда не исчезает.

Можно ли уничтожить сделанное? Можно. Мы тут только этим и занимаемся.

А что, если нам вырвать целую главу из нашего повествования и заменить ее другой главой? Что тогда?

Друг мой, тогда у нас получится не повествование, а новейшая история.

И с ней случится то, что и всегда случается не только с новейшей, но и с любой историей: приходит некто, и вырывается глава. А потом, как говорил Александр Сергеевич, получается нечто, «несовместимое с понятием чести».

Все это называется у нас жизнью.

«Где стол был яств, там гроб стоит…» Не пугайтесь. Это я так. Чтоб украсить как-то быт.

Он же требует украшений, и почему это гроб не может служить этой благородной цели?

Все равно ведь не ценится жизнь. Ценится смерть, причем коллективная и героическая. Поклонение этой смерти составляет стержень культуры, потому что должен же быть стержень у такой культуры.

Нам всем нужен герб. Просто необходим. Свой собственный, личный.

Потому что что ж это за положение такое, если герб может быть только у тех и у этих, а никак не у всех подряд? Вдумайтесь! Если у каждого, в любой подворотне рожденного, будет свой собственный герб, то и коррупция немедленно прекратится, потому что воруют только из-за мечты о величии.

А вот если мы раздадим величие всем, то и болезненное стремление выделиться начнет угасать и угасать, и в конце концов сгниет, то есть я хотел сказать, сгинет и совсем пропадет. И потом, герб можно разрешить носить и спереди, и сзади, на всем движимом и недвижимом имуществе, на рубашках и штанах, и все будут отмечены таким необходимым нам сегодня благородством.

Я даже знаю, с кого следует начать эту раздачу гербов. Уверен, что и вы это знаете.

Раздадим – и получится славный гербарий.

Я заметил в глазах наших руководителей грусть, грусть утраты – настоящую, неподдельную, ради уничтожения которой я бы согласился переписать несколько глав или даже вырвать несколько глав из этого нашего повествования и выбросить их сами знаете куда, помянув сами знаете кого, только бы все это избыть.

Даже не знаю, чем бы их еще потешить? Начальники – они же порой такие забавники и потешники! Может быть, завести речь о победе суверенной демократии? Или разобрать ее по косточкам, а потом опять собрать в новом, сияющем виде? Или завести разговор о росте у нас чего-либо, не особенно сокрушающего все тут вокруг пополам и на куски, но восстанавливающего любовь к самому себе. Возможно, разговор о газе их как-то приободрит и утешит? Или же поговорить о росте поголовья кошачьих? Или о том, как будет славно кататься с гор даже тогда, когда уже почти не останется тех, кто самостоятельно способен кататься?

Я даже не знаю! Так хочется вернуть им утраченное.

Вы не знаете, что это такое: «Все большее количество СМИ становятся экономически независимыми»? Вот и я не знаю. Черт побери, и спросить-то не у кого! Уважаемые люди уже знают, а вот я, не до конца ими уважаемый, не знаю, потому что если я спрошу у тех, кто до конца, то они не ответят мне, потому что я сам-то не до самого конца. Черт побери еще раз! Вот так и живем в полном невежестве, а потом говорим, что они, мол, гонители, а оказывается, что они уже давно не гонители, а ревнители.

Не успеваем! Совершенно не успеваем. Все меняется просто на глазах. Кричим по привычке: «Вор!» и «Убийца!» – а он уже давно суверенный демократ, ярко и сильно чувствующий тут все. Просто обструкция какая-то и ужасающая промашка!

Следовало бы посвятить целую главу описанию кавалькады, случившейся по случаю надвигающегося праздника, но если мы ей ее посвятим, то не останется места для описания сияющих лиц начальства. Я считаю, что начальники важней лошадей.

Где я в кавалькаде увидел лошадей? Они всюду – тут лошади, там лошади. Смотришь, бывало, и думаешь, что перед тобой не лошадь, а активный налогоплательщик, а пригляделся к оскалу – ну совершенно натуральный конь, и дерьмо из него сыплется при ходьбе. Я, бывало, гуляя с детьми и набредая на эти кучи, всегда замечал: «Смотрите, дети, а вот и лошадка разбилась!» Это я так говорю, чтоб привить подрастающему поколению некоторые эстетические чувства.

Эти чувства им помогут потом вглядываться в лица начальников и видеть в них только хорошее.

Человеку не под силу столько воровать. Это воровство титанов.

Вот ведь какие дела. В России теперь воруют титаны. Нет, нет, это люди вполне обычного роста. Например, такого роста были древние римляне– где-то 160–170 сантиметров от пола и до самой макушки. Всего-то. Но воруют они лихо. Бюджетами. Оттого и титаны.

Недавно видел одного титана. Постарел, суетлив, осунулся, издергался весь. Взгляд рыскающий, врагов ищущий. Голос проникновенный, временами визгливый. Мысль быстрая, но площадная. И главное, все пустое. Преторианцы все равно предадут.

Они Калигулу предали. Не самый симпатичный был император, но предали. И убили. И Каракаллу они убили, и императора Коммода. Не помните такого императора? Это не страшно. Императоров никто не помнит. Сквозь императоров потом прорастают деревья.

О, о, о, не оставило нас божество наше! Зиждитель! Слава тебе! Будет! Будет бесплатное среднее образование! Точнее, оно и раньше вроде как было, но в последнее время на него были предприняты небольшие атаки по принципу «а вдруг получится».

Так чиновники проверяют нашего обывателя – можно ли еще немного откусить? Если можно, откусывают.

А тут все взвыли. Ну, раз уже все взвыли, то и президент проверил документ, закон, еще раз документ, еще раз закон, а потом еще один разик документ и еще один разик закон, а также небольшие такие документики, законники, бумажечки и предложеньица.

А потом он призвал тех, кто тут очень хотел, и уже вместе они еще раз все посмотрели и решили, что все вокруг глубоко-глубоко ошибались, потому что «нигде и никогда».

Вот такими простыми, без помощи механизма силами и повернули мы эту гранитную глыбу, не повергаясь ниц перед безобразным ее величием, но древнему, ясному, чувствительному и прекрасному миру мы вернули его стыдливую красоту, гармонию и удержали его от грубых наслаждений.

Веками, знаете ли, тут торжествовали темная сила и неправда, и демон суеверия и нетерпимости изгонял все радужное из нашей жизни, но вот явилась миру вдохновенная живопись и возникла могущественная музыка – я до сих пор ее слышу, – стремительно возвратившая нас к нему.

К кому? Ах вы недогадистые! К нему, к нему, к нему. Димой его зовут.

Дмитрием, что означает «посвященный Деметре, богине плодородия».

Странно. Императоры хотят остаться в памяти людей, а ведут они себя так, что память людская стремится от них поскорей избавиться.

Как-то я встретил одного старика. Я спросил его: «Зачем ты жил?» – «Я жил ради улыбки». – «Ради чего?» – «Ради улыбки. Вспоминая меня, люди будут улыбаться».

Вот и весь разговор.

Вся эта возня с празднованием Победы напоминает пьянку в Куршавеле – никто и ни при чем. Кому война, а кому мать родная – не сегодня родилась поговорка. Во время Великой Отечественной жуткие дела творились в тылу – начальники все разворовывали и продавали на черных рынках, меняли там жратву на антиквариат и драгоценности. На фронте за спиной были заградотряды, в спину стреляли, в атаку шли с голыми руками – «оружие добудете в бою», на фронт вместо оружия мог прийти эшелон с гвоздями, чуть чего – штрафбат. В первую атаку уцелел, жди второй атаки. Уцелеешь в ней, значит, может быть, и останешься жить. Еду в окопы могли не подвозить несколько дней – ждали атаки, чтоб, значит, на еде сэкономить. Местное население – наше и не наше – трахали и немцы и свои. Бомбили по своим, по чужим, по кому попало. В Ленинграде голод был только для жителей, а партверхушка жила и жрала от пуза, скупая за еду через подставных лиц картины, вазы, золото и все, что под руки попадало.

После войны, перее…ав всех немок, австриячек и прочих с семнадцати и до семидесяти (этим, кстати, более всего занимались подоспевшие к победе тыловые части и разные там заградительные отряды), возвратились домой, прихватив эшелонами разного немецкого барахла. Генералы и маршалы – Жуков в их числе – по нескольку вагонов каждый. От картин фламандских и до нижнего белья.

После войны главным врагом был настоящий фронтовик – он все видел и все знал – тут уж не попразднуешь, не до 9 Мая, надо как-то народ утихомирить. Чем? Лагеря для недовольных, а праздновать 9 Мая с объявлением выходного дня будем только с 1965 года, чтоб, значит, фронтовичков поумирало побольше.

65 лет Победы. А с начала войны – 70. Тому, кто вступил в нее в 18 и прошел от начала до конца, а потом еще и до наших дней дожил, сейчас в лучшем случае 88. Это рекордсмены книги рекордов Гиннеса. И им же еще и КВАРТИРУ ОБЕЩАЮТ. Ну, ребята, это воощщще!

Жуткие потери. Жуткие и часто бессмысленные. Молодежь ложилась под пули, как трава под косу. До сих пор по костям ходим.

А куда делись безногие фронтовички на каталках? Катались в городах тысячами, а потом вдруг враз исчезли?

Калек на Валаам, а то и далее, это как в фильме «Менялы», когда мнимый слепой – пахан говорит: «Как настоящих калек-то вывезли, так и полегче стало…»

А пленные, как брат деда моего друга Матвей – артиллерист-комбат, попавший в плен с контузией и без сознания в харьковской мясорубке 1942 года, это про те времена Манштейн сказал: «Если бы я имел право, то наградил бы Рыцарским крестом Железного креста маршала Тимошенко…»– сначала в шталагах, а потом за четыре побега в Бухенвальде, а потом за то, что восстание поднимал, и амеры их освободили, – на 10 лет в магаданские лагеря….

А женщинам-фронтовичкам, народ рассказывал, запрещали с лета 1945 о войне говорить и награды носить….

У меня дед умер в 65 лет. Отец – в 68. Дед не дожил до первого празднования 9 Мая два года. Всю жизнь с тремя взрослыми детьми прожил в Петродворце в коммуналке, в комнате 9 кв. метров.

И не только он так жил.

Только в конце его жизни дочери моего деда смогли построить кооператив.

Он уже ничего не смог. Он войну в 47 лет закончил. А потом еще пожил немного.

А фильмы о войне? Отец ни один смотреть не мог. Вранье, говорил.

Вот такое послевкусие после праздника.

Низменнейшие и пошлейшие сочинения расходятся лучше всего. Я этим обеспокоен. Народ, то есть люди, отказывается читать высокое. А что у нас полагается за высокое?

За высокое у нас полагаются сочинения политических авторов, намечающих наши пути.

Таким образом, пути, так и не получившие столь необходимого им общественного обсасывания, постоянно находятся во мгле.

Во мгле, во мгле, во мгле – всепроникающей, приникающей, прилипающей, с трудом отдирающейся. И прежде всего во мгле терминов, значение которых всякий раз меняется при переходе от одного автора к другому.

Как тут не подумать о судьбе Отечества, бредущего по колено во всем?

Карлики. Политические карлики пишут такое, в чем легко вязнут настоящие великаны нашей арены. Карлики, которые сами дают мерку для определения своего роста, страшны той кашицей, в которой что ни крупица, то новый карлик. Взяв было в вопросе описания карликов эту высокую ноту, я тотчас же улетел в такую заоблачную даль, откуда долина, из которой я только что поднялся, представилась мне такой глубокой, унылой и безотрадной, что я с трудом нашел в себе мужество для возвращения.

То есть на повестку дня, стало быть, пора поставить вопрос о принуждении.

Пока только к чтению.

А я знаю, что мы будем читать. Мы будем читать слоганы.

Спикеру Государственной думы господину Грызлову нравится слоган: «Борис Грызлов грызет козлов». Однажды, по его собственному заявлению, он уже использовал его в ходе одной избирательной кампании, так что самое время, как он считает, использовать его в день всеобщего голосования.

А когда у нас случится это самое чудесное голосование?

10 октября 2010 года оно случится.

Так что вполне возможно, мы еще раз увидим господина Грызлова с этим украшением над головой.

Ну что ж, я полагаю, что это прекрасная, чувствительная идея, потому что все остальные идеи партии единороссов представляются мне не такими прекрасными, а тем более чувствительными.

И потом, русский язык – это же вкуснейшее из блюд. Ешьте его, пейте его всякий раз – вам не будет избытка. И как в нескольких словах можно обнаружить ближайшие перспективы развития Отечества любезного – уже намечены пути и цели, а также и способы достижения оных.

Могли ли мы рассчитывать на что-то иное? Нет!

И все, что нам остается, – это испуг и вопль.

Господи, хорошо-то как! Госпа-а-ди! Явилась миру чистая красота. Я все ждал, я надеялся, и вот она пришла, как всегда, совершенно внезапно – мгновенная, прекрасная, влачащая за собой толпу юношей, чувств и бесконечных мечтаний.

Вы спросите: «Кто? Кто у нас на сегодня является красотой?» И я отвечу: «Красотой на сегодня будет оно – ежегодное собрание РАН – настоящий букет из научных идей».

Должен вам заметить, мадам, что это просто отвесная крутизна.

Вы не знаете, куда у нас движется Россия?

Я знаю, куда она движется, но никому не скажу, потому что боюсь, что, услышав, все сейчас же бросятся совершать саркастические выходки.

Не знаю почему, но хочется рвать на полоски речи наших политических бонз. Рвать на полоски и раздавать всем на… на раскрутку трубок, разумеется. У нас не курят трубок? Ну да это все равно, потому что хочется рвать.

Кстати, почему-то вспомнилось, что с самого раннего возраста у нас все дети обучены умению обрывать крылья пойманным мухам.

Какая мерзость! Какая мерзость эта ваша теория о том, что никто-никто не думает о наших гражданах, об их быте и чувствах, об их желаниях и страстях.

Думают! О нас! Брам-пен-доля их всех побери!

Надо не беспокоиться ни о чем, особенно о разосланных вслед нам погоням, если они действительно разосланы. А почему? А потому что все равно ведь не застанут нас на месте. Мы то в себе, то не в себе.

Кстати, где там у нас череп бедняги Йорика? Самое время его погладить.

И еще, ваше преподобие, у вас, помнится, недалеко тут завалялась проповедь о нравственности в народе. Пора! Пора! Потому что если оставить все, как есть, то что тогда будет с миром?

С миром все будет в точности так, как и было: из дерьма возникнет сельское хозяйство.

То есть за мир я абсолютно спокоен, но нравственность – она, ее…

Словом, многое тут изнасиловано, так что порой… порой… поройтесь, ваша милость, в ваших же мыслях и явите нам это откровение.

Чертовщина! Вы знаете, слушал я намедни Его Самого. Морщинки, морщиночки, морщинюшечки – вон как побежали, сердешные. Через все лицо пополам и наискосок. Ротик, ротик-то кривится. А глаза – усталые, усталые. Два-три сотрапезничка – вот и вся дружба. И до и после смерти.

А в последний путь проводит только туалетный работник.

Способны ли вы различать экспрессию? А соединение двух тонов так же ясно, как терцию и квинту? Ах! Вы даже не знаете, что такое терция, а тем более квинта! Хрен с ним, не ищите в словаре. Все равно ведь пока будете искать, опоздаете к раздаче.

Чувств, разумеется.

Хотя омерзение и ненависть вам еще может достаться. Их тут полно.

Не поколотить ли нам кого? Выхватить чего-либо и поколотить.

И нам плевать, кто это будет – Дидий или Септимий Север. Все равно на преторианцев не хватит денег. К чему я это? Так, вспомнилось.

Мне немедленно увиделся мир, увитый виноградными гроздями и кудрявыми лозами – умопомрачительная идея посетила-таки эту землю, нашла там меня и сейчас же заполонила мой ум. Музыка. Всем нам очень нужна музыка – не вульгарная и пошлая, но чистая, прелестная, божественная или хотя бы сносная.

А что, если нам петь указы? Все указы нашего руководства.

Не читать, а именно петь, напевать вполголоса, в такт притоптывая, рождая отличные переливы.

Пение ведь поднимает любой текст.

Все церковники это знают, потому-то они и произносят все свои мантры нараспев.

А теперь представьте себе поющую Государственную думу и всех, всех, всех чиновников, распевающих каждое распоряжение начальства. Идешь по коридорам власти и на всех этажах встречаешь поющих людей; встречаешь и понимаешь, что жизнь их была бы безжизненна, тупа и безотрадна, если б не раздались средь нее эти звуки.

По-моему, будет здорово! И вся эта лабуда, какой представляются все наши законы, постановления, распоряжения, приказы и указания, будут выглядеть не такой уж лабудой.

Ничего не укроется от взора назойливого. Вчера наш назойливый проезжал по дорогам в Ярославле. Так вы знаете ли, ужас его охватил, обуял. То есть то, что уже давно всех тут не охватывает, его вдруг охватил или охватило, если выражаться правильно, а также обуял или обуяло.

Я даже не знаю. А если вдруг он нас покинет (это я не про ужас), то что будет тогда с нашим миром? Ведь без всего останемся. То, что мы сейчас без всего, – это полбеды, а вот если он нас покинет, то кто же будет последним из живущих наблюдать весь тот ужас, который для большинства из присутствующих на данной территории давно уже обычная жизнь? Немыслимая перспектива!

А президент наш в Киеве попил с тамошними студентами чайку и чашку потом на столе оставил. Они теперь решили продать эту чашку на аукционе и на вырученные деньги помочь сиротам. Уже поступила масса предложений купить то, чего касались губы Дмитрия Анатольевича, за любые деньги.

К слову, я знаю еще по крайней мере два предмета, которых в ходе этого визита в разное время касались разные части тела нашего президента. Их тоже, как мне кажется, можно было бы продать (это я не про части тела), а на вырученные деньги освещать Крещатик в ночное время целый год.