Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути Дьяков Виктор

26

Дисциплина в новобухтарминской школе оставляла желать лучшего. Кроме нотаций, ничем более существенным на учеников педагоги воздействовать не могли. Угрозы снизить оценку, или даже оставить на второй год были недейственными, и означали всего лишь сотрясание воздуха. В системе советского образования существовал такой же «план», как на предприятии по выпуску продукции, или в МВД по раскрытию преступлений. Претворялась в жизнь жесткая установка на достижение всеобщего среднего образования. Вот и попробуй после этого ставь двойки и оставляй на второй год… и сами же учителя окажутся виноватыми, крайними. Тем более, невозможно никого исключить из школы за плохое поведение. В таких условиях единственным более или менее приемлемым способом воздействия на нарушителей дисциплины оставалось вызывать родителей и жаловаться уже им. Но с падением престижа семьи и роли в ней отца, как главы семейства, и это являлось далеко не всегда действенным. Труд педагогов становился невероятно тяжелым, иногда просто невыносимым. И как следствие в пединституты (за исключением исторических факультетов, позволявшим сделать номенклатурную карьеру) поступало немного народу, и отбора как такового фактически не было.

Ольга Ивановна, иной раз, проходя по длинному школьному коридору уже по звукам, раздающимся из-за дверей классных комнат, могла судить, кто проводит урок, учитель который может «держать» класс, или тот который не может. Когда подходила к своему кабинету тоже слышала шум, но едва она входила там воцарялась тишина. Таких учителей, которых либо уважали, либо боялись, в школе было немного. Часто подобная «квалификация» учителя определялась не возрастом и даже не опытом педагога. Случалось, что, имея тридцатилетний стаж, учительница предпенсионного возраста ничего не могла поделать с «архаровцами», и наоборот молоденькая, только что пришедшая с института пигалица вдруг так себя «ставит», что на ее уроках даже десятиклассники «тише воды, ниже травы». В любом деле нужен талант, или хотя бы способности. Но в результате невысокого престижа учительской профессии в СССР учителями часто становились те, кто ими никак не должны были быть. Когда главными чертами педагога становились характер и воля, на второй план отступал такой фактор как интеллект учителя. Потому многие педагоги за рамками своего предмета были, в общем-то, достаточно «дремучими» людьми. Особенно этим грешили учителя негуманитарии, большинство из них не читали никаких книг и даже писали с ошибками. Встречались и такие, кто и свой-то предмет знали весьма поверхностно в объеме школьного учебника. Ольга Ивановна отчетливо, не хуже чем родителей и свой харбинский дом, помнила свою харбинскую гимназию, тамошних преподавателей и учениц, своих подружек из далекого детства. Конечно, там не держали тех, кто не хотел учиться, и дисциплина была совсем иной.

Начав помогать молодой «англичанке» Елене Михайловне, Ольга Ивановна вскоре обнаружила, что та довольно быстро втянулась в работу и уже через месяц вполне сносно управлялась со своим пятым классом, состав которого являлся достаточно разношерстным. Ей дали класс «В», то есть третий по счету и последний. Ведь при переходе из начальной школы в среднюю сначала изо всех учеников набирают наиболее сильный класс «А», затем похуже «Б», на эти классы, как правило, ставили сильных опытных классных руководителей, чтобы впоследствии из них сделать «передовиков-маяков», предназначенных прославлять школу на районных и областных уровнях. Ну, а в «В» попадали те, кто не подошли в «А» и «Б».

– И все же у Елены Михайловны тоже далеко не все получалось. Однажды Ольга Ивановна застала её в слезах.

– Что случилось Леночка? – встревожилась она за нее.

Та вытерла глаза, явно преодолевая рыдания.

– Не могу… не могу… уволюсь, уеду… пусть диплома лишают, это уже не возможно терпеть! Ольга Ивановна, понимаете, меня ученик… послал… понимаете, – Елена Михайловна вновь зарыдала.

– Кто… Хныкин? – предположила наиболее вероятное Ольга Ивановна, ибо этот второгодник, несмотря на еще малый возраст, стал уже абсолютно неуправляем и обещал за годы, оставшиеся ему до получения «гарантированного» неполного среднего образования еще испортить учителям немало нервов.

– Да… Как быть, прямо не знаю. Идти директору жаловаться? Огласка ведь теперь будет на весь поселок, как оплеванная ходить буду!

– Так… подожди. Как это случилось, еще кто-нибудь слышал? – сразу «включилась» в переживания молодой учительницы Ольга Ивановна.

– Нет, я его одного вызвала и стала отчитывать за то, что с уроков постоянно сбегает, учителям грубит. А он меня вот… пошла ты, говорит. Потом повернулся и ушел. И главное домой к нему нет никакого смысла идти, вы же знаете, отца у него нет, а мать для него не указ. Что теперь делать, не знаю? – растерянно шмыгала носом Елена Михайловна.

– Успокойся Леночка, и никому больше про это не говори, даже коллегам не вздумай проболтаться. И директору не надо. Он же тебя первую и обвинит в неумении работать с классом, а помочь не поможет. Ты выжди дня два. Я знаю этого Хныкина, он вспыльчивый, но не злой мальчишка. Он за это время отойдет, а ты делай вид, будто ничего не произошло, а потом опять его вызови, и спокойно, без нервов с ним поговори. Я уверена, он сам прощения попросит и у тебя с ним больше конфликтов не будет. А если ничего не получится, я с ним тогда сама поговорю…

Через неделю Елена Михайловна пришла благодарить Ольгу Ивановну за совет:

– Ой, спасибо вам… Ведь могла бы дров наломать. Поверите, действительно, сам прибежал, извинялся, божился, что больше такого не повторится.

– Ты, Леночка, от него особенных то сдвигов в поведении не жди, ты, главное, добейся, что бы он тебя слушался и с твоих уроков не сбегал. А если другие жаловаться на него приходить будут, особенно не усердствуй. Хоть ты и классный руководитель, но они-то тоже учителя, а не урокодатели, и опыта у них побольше твоего, так что пусть будут добры на своих уроках и посещаемость и порядок обеспечить, а не бегать чуть что к классному руководителю. У нас тут немало таких, готовых покрывать за чужой счет свой непрофессионализм и слабохарактерность…

После этого случая у Ольга Ивановна возник вопрос к самой себе: возможно ли было такое, чтобы ее мать, в бытность молодой учительницей устьбухтарминского высшего начального училища, вот так же «послал» кто-то из ее учеников? И вообще, было такое возможно в тех дореволюционных школах, училищах, гимназиях? Из своего детства она ничего вспомнить не могла, ибо тогда в Харбине обучение девочек и мальчиков было раздельное, и в их женской гимназии такого случиться просто не могло. Но она, опять же, в этой связи вспомнила свой последний визит в Усть-Каменогорск этим летом, когда не один день просидела в краеведческом музее на улице Урицкого, в поисках документов имеющих отношение к ее деду. На глаза ей попалась очередная ветхая бумага, свидетельствовавшая, за что ученикам в те предреволюционные годы снижали оценки по поведению. Причем тогда оценивалось не только поведение в школе, но и вообще поведение в повседневной жизни. В одной станичной школе оценку по поведению снизили трем ученикам, и за что… Первому мальчику за «курение табаку», второму за то же и «мотание по станице в позднее время». И одной девочке была снижена оценка за «смех и разговоры в церкви». И наверняка, за эти «проступки» те казачьи дети подвергались обструкции в школе, а уж дома… Ведь это был позор для всей семьи.

С удивлением ознакомилась Ольга Ивановна и с перечнем предметов, которые преподавались в высших начальных станичных училищах. Кроме «Закона Божьего», «Русского языка и словесности», «Арифметики», в том четырехклассном начальном училище преподавали: «Начала алгебры», «Геометрию», «Географию», «Историю России», «Естествознание», «Физику», «Рисование и черчение», «Физические упражнения» для мальчиков, и «Рукоделие» для девочек. То есть большинство предметов той начальной казачьей школы, соответствовали нынешней средней. А для получения среднего образования надо было кончать либо гимназию, либо кадетский корпус, коммерческое училище, либо после начальной школы поступать в реальное училище. Что такое гимназия, Ольга Ивановна очень хорошо помнила, хоть и успела проучиться в ней всего четыре года, конечно с советской школой она не шла ни в какое сравнение. Но она понимала и другое, что правда, то правда – тот сословный характер образования в Российской Империи позволял получать это очень качественное образование далеко не всем. И гимназии, и даже высшие станичные училища заканчивали лишь немногие из российских подростков того времени. Немало крестьянских детей вообще не имели возможности ходить в школу по самым различным причинам, а те кто ходили, довольствовались министерскими и церковно-приходскими начальными школами, уровень преподавания в которых, как правило, был крайне невысок. Размышляя об образовательном уровне усть-бухтарминцев перед революцией, Ольга Ивановна приходила к выводу, что тогда во всей станице была всего лишь одна женщина с законченным средним образованием – ее мать. Мужчин со средним образованием насчитывалось, конечно, больше, ведь в станице имелись и почтово-телеграфное отделение, и таможня, не говоря уж о том, что некоторые молодые станичники учились и заканчивали кадетские корпуса и реальные училища, а ее отец к тому же закончил и юнкерское. Увы, узнать хоть что-то более конкретно не было никакой возможности, архив станицы Усть-Бухтарминской не сохранился.

Сейчас в Новой Бухтарме на восемь-девять тысяч жителей приходилось наверное несколько десятков людей с высшим и еще больше со средне-техническим образованием, и за исключением глубоких стариков едва ли не все имели как минимум неполное среднее, полученное в школе. И что, это как-то сказалось на уровне культуры и общего развития населения?… Что же лучше, то сословное, далеко не для всех, но несомненно очень качественное среднее образование, канувшее в лету вместе с самой Российской Империей, или нынешнее советское всеобщее среднее образование, превратившееся в профанацию образования как такового и муку для педагогов? Ольга Ивановна имела много свободного времени и ее частенько одолевали эти не находившие ответов вопросы. Впрочем, избыток свободного времени рождал не только вопросы о качестве образования, но и массу других. О том же сословном делении российского дореволюционного общества ее отец всегда говорил с крайним возмущением, подчеркивая, что эта сословность как путами опутывала страну и не давала ей нормально развиваться. Он любил приводить в пример свою собственную учебу. Он, сын казака, чудом попавший в кадетский корпус, но окончивший его по первому разряду, то есть с хорошей успеваемостью, получил право поступать без экзаменов только в Оренбургское казачье юнкерское училище, котирующееся среди всех военных учебных заведений Империи весьма невысоко. А отпрыски сибирской военной аристократии, после того же кадетского корпуса, получали направления в престижные петербургские и московские юнкерские училища, откуда прямиком шли в гвардейские казачьи полки, дислоцирующиеся в столице империи и там, как правило, быстро добивались должностного продвижения, чинов и наград. В то время как периферийные офицеры для достижения оных должны были буквально «прыгать выше головы». Похожая градация имелась и у штатских чиновников. Например, для любого дворянина после окончания гимназии была прямая дорога в университеты, куда доступ основной массе населения был вообще закрыт. В условиях, когда около 70 % населения страны вообще было неграмотно, такая сословная система образования не могла не вносить глубочайшего раскола в общество. На этом и основывал свое обвинение правящих классов Иван Игнатьевич Решетников: царь, аристократия и высшие чиновники, словно ослепнув, не видя проблем внутри своей страны, вбухивали миллионы золотых рублей в строительство того же Харбина, на проведение активной внешней политики, безоглядно ввязывались в войны. Когда маленькой девочкой Ольга Ивановна слышала эти обвинения… она, конечно, ничего не понимала. И как ей удалось все запомнить? Она и сама не могла себе этого объяснить, тем не менее, она все помнила, и сейчас очень хорошо понимала.

И опять возникал все тот же уже многократно формулируемый ею вопрос-вывод: так, что же в конечном счете изменилось, зачем же делали и революцию и все прочие преобразования, если социального равенства как не было до революции, так и нет сейчас, в обществе так называемого «развитого социализма»? Зачем устранили ту верхушку общества, которая, какой порочной она ни была, тем не менее, накопила за века господства в стране немалые духовные и интеллектуальные ценности? Чтобы вместо нее встала нынешняя, у которой нет ни того, ни другого, что видно по интеллекту ее последних вождей? Что же, ждать пока эта верхушка проглавенствовав столетия тоже накопит этот интеллектуальный слой? Но судя по последним событиям не удержаться им у власти и одного столетия, и опять есть опасность, что страна окажется почти на нуле, как в Смутное время, или после Революции и Гражданской войны…

27

Детство у большинства людей плавно перетекает в юность. У Ольги Ивановны оно кончилось, счастливое, беззаботное внезапно в сентябре 1945 года. Хоть при японцах в Харбине уже не было той свободы, что имела место до них, но русские белоэмигранты продолжали жить едва ли не так же, как и до 1932 года. Ходили в церковь, справляли праздники, ели, пили, влюблялись, учились в русских школах и гимназиях. Правда, в большинстве ВУЗов японцы упорно изживали преподавание на русском языке, а русские фирмы национализировали или разоряли… Но вот такого, что бы те же японские солдаты врывались в русские частные дома и грабили их – о таком и помыслить никто не мог. Хотя, в то же время в отношение к китайцам японцы могли допускать полное беззаконие. Так одним из самых ранних осознанных воспоминаний Ольги Ивановны стал произошедший где-то на рубеже тридцатых и сороковых годов инцидент. Она смутно помнила, как в дом прибежала крайне возмущенная мать, нагруженная всевозможными сумками. Она стала жаловаться отцу, что их служанку китаянку, с которой она ходила на базар, бесцеремонно прямо на улице забрал японский патруль и вместе с прочими случившимися там же китайцами погнали на пристань, разгружать какую-то баржу со срочным грузом. Такое случалось нередко, японцы хватали первых попавшихся им под руку китайцев и заставляли делать какую-нибудь тяжелую разовую работу, естественно не платя за нее ни гроша, и часто не делая разницы между мужчинами и женщинами. Русских для таких авралов они никогда не привлекали, ни мужчин, ни тем более женщин. В тот раз японцы заставили прислугу отдать все сумки хозяйке, то есть матери Ольги Ивановны и, подталкивая прикладами винтовок, погнали бедную женщину на пристань. Возмущенная Полина Тихоновна обратилась к японскому офицеру, командовавшему этой «операцией» со словами: а кто же понесет теперь мои сумки? Возможно, она думала, что японец не знает по-русски и не поймет её, лишь констатирует ее возмущение таким произволом. Но японский офицер понял и, улыбнувшись, ответил на ломанном русском:

– Мадам, ваша служанка несколько часов будет работать на японскую императорскую армию. Если хотите, можете ее здесь дождаться, но вы такая большая, что сможете эти сумки донести и сами.

– Хам, наглец… узкоглазый урод! – кричала мать.

Отец же утешал ее и без лишних эмоций разъяснял:

– Ничего не поделаешь Поля, они сейчас тут хозяева…

Такой злой Оля свою мать еще никогда не видела, разве что еще раз уже в 1943 году, когда японцы ввели запрет на балы, любимое развлечение русских белоэмигранток и конкретно Полины Тихоновны, которая и на пятом десятке на них блистала. Ох, знали бы они, кто придет на смену японцам, и как будут вести себя те «сменьщики», так называемые свои, русские, советские, какие балы-маскарады устроят они русских харбинцам.

Красная Армия вошла в Харбин 25 августа 1945 года. А второго сентября на банкет в честь победы над Японией в Большой зал Железнодорожного собрания был приглашен весь цвет города, самые известные представители русской интеллигенции: предприниматели, врачи, железнодорожники, артисты и прочие состоятельные граждане. Прямо с банкета их затолкали в машины и отвезли в тюрьму, а оттуда в теплушки и отправили в Союз, в лагеря. После этого СМЕРШ начал проводить повальные аресты в городе. Отец с матерью все это время безвылазно сидели дома и никуда не пускали Олю, ведь не работали никакие фирмы, магазины, не функционировали и гимназии. Дом… О, до мельчайших подробностей Ольге Ивановне иногда снился их дом и прилегающие к нему улицы Нового города, вдоль которых были высажены деревья одного типа: одна улица сплошь березы, на другой – тополя, другие – вязы, орех. Во дворе их дома росли кусты душистой сирени, от которых весной во время цветения шел такой аромат. Мать каждый год высаживала под окнами астры, георгины, бальзамин, а небольшую летнюю беседку обвивали заросли вьюна. Помнила она и ту прекрасную церковь, на освещение которой в сорок первом году ходила вместе с родителями, и которую, как она недавно узнала, в 66-м году взорвали хунбейбины. Тогда она не понимала значение этого события, но сейчас не могла не удивляться – в сорок первом накануне вступления в мировую войну японцы разрешили русской общине города открыть новый храм. Это в тот период, когда в самой России были уничтожены тысячи церквей. Все эти воспоминания о доме и о том, что с ним связано, лились бальзамом на душу Ольги Ивановны. А вот что случилось потом, она уже не могла вспоминать без боли сердечной.

Дом Решетниковых сначала просто ограбили. Пришли какие-то солдаты. Они под видом обыска перевернули все вверх дном, забрали многие ценные вещи, в том числе, что были подарены Оле родителями и знакомыми на праздники и именины, золотые крестики, перстеньки, ладанки с красивой инкрустацией. Никогда потом у Ольги Ивановны не было таких красивых и дорогих украшений и безделушек. Мать порывалась что-то отстоять спасти, но отец, понимавший, чем это может кончится, сдержал ее. Они все трое со слезами на глазах наблюдали, как разоряется их гнездо, которое они с такой любовью обустраивали и обживали, а Оля, так другого и не знала. Ольга Ивановна на всю жизнь запомнила те свои слезы и рыдания, когда штыками разрезали матрац на ее кровати, ища и там золото и ценности. После того «обыска», стало ясно, что занятия в гимназии, в пятый класс которой Оля перешла, уже не возобновятся. К ним приходили знакомые, делились впечатлениями о массовых арестах и обысках, рассказывали, что молодых девушек просто хватают на улицах, затаскивают в подвалы СМЕРШа, насилуют, а потом вывозят на окраину города и там оставляют, что так пострадали уже многие. Оля тогда еще не знала значения этого слова – изнасилование, но помнила, как испугалась мать, и явно испугалась за нее, как она тихо говорила отцу:

– Но она же еще совсем маленькая, ее не должны…

С детским любопытством она прислушивалась к этим разговорам, и когда ее отсылали в свою комнату, приникала ухом к двери. Так она услышала рассказ знакомой матери о том, как советские солдаты бесчинствовали в одном богатом купеческом особняке. Насилуя женщин, они приговаривали:

– Вы все тут белогвардейское отродье, схоронились и жировали, пока мы там кровь проливали и хлеб пополам с отрубями жрали… имеем право вас сытых, гладких помять…

После этого отец сказал матери:

– Нам еще повезло Поля, что тогда просто ворье зашло. Если бы тебя или Олюшку вот так же… я бы достал револьвер спрятанный и убивать бы их стал. И тогда все бы мы пропали.

Но радовался отец рано, в самом конце сентября, поздно вечером, к ним вновь пожаловали с обыском. На этот раз то оказалась настоящая следственная группа СМЕРШа и они предъявили официально выписанный ордер на обыск. Когда они вошли, возглавлявший группу офицер обратился сначала к отцу:

– Вы, есаул белой армии Иван Игнатьевич Решетников?

– Бывший есаул, – дрогнувшим голосом уточнил отец.

– А вы, значит, супруга есаула, сотрудница белогвардейского Бюро по делам русских эмигрантов Полина Тихоновна Решетникова?…

Обыск проводили очень тщательно. Никакого грабежа не было, но «вывернули все наизнанку». Обнаружили спрятанный револьвер отца, и браунинг, когда-то спасший ее мать, нашли и кортик. Майор-смершевец, руководивший обыском с удивлением спросил, разглядывая кортик:

– Откуда он у вас, ведь вы казачий офицер, а не морской?

– По случаю достался, – уклончиво отвечал отец.

– Зачем вы его хранили?

– Да так, как что-то вроде символа.

– Какого символа?

– Им убивали Россию, – на полном серьезе отвечал отец.

– Интересно… – смершевец внимательно посмотрел на отца и больше уже ничего не спрашивал, хоть явно ничего не понял.

Ничего не поняла тогда и Оля, как и сейчас не могла «расшифровать» слова отца и Ольга Ивановна.

Родителей арестовали, а Оля одна осталась в доме и провела остаток ночи без сна, пугаясь каждого шороха. Прощаясь, мать наказывала, как рассветет, одеться потеплей и бежать к их хорошим знакомым, супружеской паре, жившим в районе Модягоу. Знакомые не были замешены ни в каких «белых» делах, а жена к тому же являлась Олиной преподавательницей в гимназии. Пара была бездетна и мать, видимо, понимая, что их с отцом судьба решена, надеялась, что преподавательница возьмет Олю к себе и потом сумеет выбраться из этого ада, эмигрировать. В крайнем случае, если не будет возможности добраться до преподавательницы, мать наказывала идти в другую сторону, в китайский район Фудзядан в дом многим обязанной Решетниковым их бывшей прислуги, чью семью родители Оли приютили во время страшного наводнения 1932 года. Возможно, так бы оно и вышло, если бы Оля, перепуганная и измученная бессонной ночью, не заснула, и в тревожном сне проспала слишком долго. Ее разбудили военные, которые пришли уже за ней, велели одеть пальто, взять самые необходимы вещи и увели, закрыв и опечатав дом… дом в котором она была счастлива как никогда потом. Счастье кончилось сразу в ту сентябрьскую ночь, и по большому счету больше никогда к ней не возвращалось. В Харбине сентябрь, это едва ли не лучшее время года, тепло, безветренно – благодать. И эту благодать, и ту тревожную ночь, когда она в последний раз, мало что, в общем, понимая, видела родителей, Ольга Ивановна помнила хорошо, отчетливо, будто то случилось совсем недавно.

Ей, особенно в последнее время, часто снились сны о Харбине, о ее детстве. В условиях товарного и продовольственного дефицита и мучительных очередей за всем, чем только можно, когда казалось вот-вот соль и спички исчезнут с прилавков, ей вдруг стали сниться харбинские продовольственные магазины и лавки довоенного периода, когда Маньчжурия еще не надорвалась от военных поставок. При этом довольно скудное существование сороковых годов, когда ввели карточки на хлеб и ряд других продовольственных товаров в ее памяти запечатлелись не так ярко. Возможно потому, что мать, являясь к тому времени уже довольно влиятельной чиновницей в Бюро по делам русских эмигрантов, к распределению тех же продовольственных карточек имела самое непосредственное отношение. Но и тогда голода в городе не было, особенно летом и щедрой маньчжурской осенью, когда базары заполнялись всевозможными овощами и фруктами…

Сейчас, когда Ратникова привезла ей венгерские яблоки и абхазские мандарины, Ольге Ивановне явственно припоминался именно осенний харбинский зеленый базар, и море, изобилие фруктов там продававшихся. Тогда в конце 30-х и 40-е, несмотря ни на что там продавались и бананы и грейпфруты, арахис, молодые очень вкусные побеги бамбука, а также замечательные китайские пельмени из самых различных сортов мяса, с зеленью, всевозможные сыры. И это в условиях идущей не так уж далеко оттуда, в том же Китае, войны. Сейчас чуть ли не во всем огромном СССР сыр самого плохого качества «выбрасывали» нечасто и его брали в драку. В Новой Бухтарме в свободной продаже он был только один раз за весь 1986 год, перед праздником седьмого ноября. Снились ей и знаменитые харбинские гастрономы. Хотя мать частенько «стонала», что раньше, до японцев, выбор там был куда богаче, но Оля тогда еще не родилась, и ей не с чем было сравнивать. Она сравнивала сейчас, все свои десятилетия советской жизни с теми харбинскими гастрономами. Среди учителей Ново-Бухтарминской школы ходили разговоры о казахстанских немцах, уехавших на ПМЖ в Западную Германию. Они писали оттуда, оставшимся в Союзе родичам и друзьям, о бесчисленных сортах колбас и сыра, продающихся в тамошних магазинах. Учителя не могли в это поверить. Ольга Ивановна верила, ведь она помнила то, что видела собственными глазами. Ее мать делала покупки в чуринском гастрономе, потому, что как жена служащего фирмы могла покупать с определенной скидкой. Ольга Ивановна не могла помнить, например, что за консервы там продавались, но помнила, что их было много, и они были с красочными этикетками. А колбасы, в выборе которых она тоже участвовала, вернее мать делала вид, что с ней советуется: колбаса чайная двух видов, с чесноком и без оного, колбаса польская, краковская, московская, ливерная… Причем та ливерная была совсем не такая, на какую в 80-х в основном «посадили» весь советский народ.

До декабря 41-го года в Харбин привозили товары со всего мира, их было так много, что глаза разбегались. Особенно разнообразен был выбор перед различными праздниками. То же мясо, которое в советской действительности всегда было дефицитом, в Харбине на базаре висело на крюках бесчисленными коровьими, свиными и бараньими тушами вперемешку с гусями, утками, фазанами. Яблоки, что в большинстве северных и восточных районов СССР люди вообще не знали, там стояли плотно уложенные в огромные корзины, а зимой укрытые ватными одеялами от морозов. Причем уличная торговля не прекращалась до темноты. Ольга Ивановна отчетливо, будто то случилось вчера, помнила, как в том же чуринском универсальном магазина в Новогодние праздники детей приветствовал Дед Мороз, угощавший их конфетами. Так же Дед Мороз приносил на дом своим подписчикам детский журнал «Ласточка», который для Оли выписывали ее родители. А на пасху продавали сувенирные яйца всех размеров и цветов, даже шоколадные яйца. Олю родители баловали, и она ни в чем не имела отказа, тем более в лакомствах. А рыба… Во всех советских провинциальных магазинах уже несколько лет продавался только минтай, да иногда сельд-иваси, больше никакой рыбы не было, словно все окрестные моря и реки разом обезрыбели. А из снов возвращающих в детство: всевозможные сорта копченой рыбы, семга, сельди, угри, бочки заполненные красной икрой… И чудо, вообще немыслимое в советской действительности – у Чурина даже зимой продавалась свежая клубника. Ну, а что касается мандаринов, при виде и запахе которых у Ольги Ивановны даже защекотало в носу… Она почти въяве помнила, как на том же харбинском зеленом базаре они лежали целыми огромными кучами, как какой-то картофель. Причем если советских людей раз в год на Новый Год, да и то далеко не всех, одаривали однообразными кисло-сладкими абхазскими плодами, то в Харбин их привозили из разных районов Китая и были они самых разных сортов, размеров, расцветки и вкуса. Она не помнила названия тех сортов, но в них хорошо разбиралась их служанка, имя которой выветрилось из памяти Ольги Ивановны. А орехи, каких только она не перепробовала их в детстве, грецкие, миндальные, фисташковые, арахис… Детская память запечатлела в первую очередь лакомства, а они в ее детстве были весьма разнообразны и доступны. А сейчас большинство советских детей были напрочь лишены этих лакомств. Хлеб, единственное, чем советская власть вроде бы обеспечивала свой народ вволю. Но что за хлеб выпекался в провинции вообще и в верхнеиртышье в частности, в краю, который до Революции являлся житницей, родиной знаменитой верхнеиртышской пшеницы? Хлеб в Ново-Бухтарминской пекарне выпекался в основной серый и лишь изредка белый. Качество? Те, кто бывали в Москве, Ленинграде, Алма-Ате и пробовали тамошний хлеб, говорили, что качество хлеба выпекаемого в Восточно-Казахстанской области очень низкое, не сравнить с тем, что пекут в столицах. А в Харбине, в лавках города ее детства, Оля ела хлеб: круглый как пшеничный, так и ржаной, ситный, сайки, французские булки, московские калачи, баранки, бублики, сушки… Многое из этого ее нынешние ученики не видели за всю свою жизнь и естественно не знали таких названий. А чай, Ольга Ивановна с того же детства запомнила эти неповторимые ароматы, коими благоухали бесчисленные сорта китайского чая, который любила самолично заваривать ее мать. И какой пресный безвкусный по сравнению с теми сортами был даже лучший в СССР чай, так называемый тридцать шестой, состоящий из смеси индийского чая и грузинского.

У харбинских гимназисток иногда случались свободные часы, когда не было уроков, и они бегали в близлежащее молочное кафе, чтобы полакомится свежими сливками, варенцом, кефиром, творогом и сметаной. Но наибольшей популярностью у девочек пользовались всевозможные кафе-кондитерские, где от обилия сортов конфет, кренделей, пирожных просто разбегались глаза. В своих снах Ольга Ивановна, давно уже крайне неприхотливая в пище, казалось, вновь ощущала неповторимый вкус этих лакомств, оставшийся там в ее счастливом, беззаботном детстве.

28

Обычно московские газеты приходили в Новую Бухтарму с двух-трехдневным опозданием. Потому и передовица в «Правде» за восьмое декабря «Скидок не будет» в поселке прочитали только одиннадцатого. Вообще-то модные перестроечные статьи в газетах или ежедневные телепередачи типа: «О гласности» или «Госприемка: проблемы качества», почти никто не читал и не смотрел. Вся эта суета, казалось, была где-то там далеко, в Москве, на верху, а сюда на глухую периферию доносились лишь отголоски посредством всех этих СМИ. И вот, в передовице главной газеты страны, сообщалось, что с Нового Года на госприемку продукции переходят целый ряд предприятий Восточно-Казахстанской области. Это были в основном крупные комбинаты, расположенные в Усть-Каменогорске: свинцово-цинковый, титано-магниевый, мебельный и располагавшийся в поселке Глубоком медеплавильный. Областная пресса, естественно тут же «откликнулась» на это событие восторженными отзывами, причем почти каждая статья заканчивалась призывами и прочим предприятиям области поддержать почин передовиков. Под прочими конечно подразумевался и Ново-Бухтарминский цемзавод. О госприемке на таких «мальках» как рыбзавод того же поселка, конечно, и не думали. Однако и руководство цемзавода совсем не рвалось в передовики-маяки, да и не с чем было. Оборудование за двадцать с лишком лет эксплуатации настолько износилось, что ни о каком суперкачестве выпускаемого цемента не могло быть и речи, да и количество выпускаемой продукции каждый год понемногу неуклонно снижалось. К тому же выходить с инициативой и «прозвучать» на всю страну, как это сделали усть-каменогорцы, весьма рискованно. На завод тогда зачастят всевозможные проверяющие и газетчики из Москвы. А что они увидят? Да не на заводе, там в условиях производственного процесса тем же корреспондентам-дилетантам можно любой лапши на уши навешать. Что они увидят вокруг и вблизи завода? Выбросы заводских труб, осевшие на поселок? Увидят серую траву летом и такой же серый снег зимой, увидят болезненных рабочих и таких же членов их семей, живущих в поселке, увидят сам поселок, плохо благоустроенный, утопающими либо в грязи, либо в пыли, такой же убогий и ущербный как его обитатели.

Именно так Мария Николаевна объяснила Ольге Ивановне, почему областное руководство цемзавод «отмазало» от госприемки. Действительно там, в Усть-Каменогорске, куда легче со всеми этими зваными и незваными гостями справиться. Там город как сверкающая новая игрушка, гостям можно устроить прогулку по Иртышу, полюбоваться красивейшей набережной, сводить в ресторан, на хоккей, да и устроить их в отличных гостиничных люксах. Тем не менее, весь поселок был уверен, что все дело как раз в плане, который завод уже который год не может «вытянуть». Но Мария Николаевна шепотом, словно боясь, что в ее кабинете есть подслушивающее устройство, сообщила, что так же план давно уже не выполняет и глубоковский завод, да и усть-каменогорцев с оным не все в порядке. Так что дело всего лишь в наличии удобств для «гостей» и культурно-развлекательной базы. А в Новую-Бухтарму зимой и добраться непросто… Этот разговор между подругами произошел двенадцатого декабря в пятницу. Ольга Ивановна, довольная, что провела-таки свой «неформальный урок», заскочила как обычно после работы в Поссовет и Мария Николаевна, в свою очередь, отошедшая от приступа меланхолии, не отказалась поболтать. Она распорядилась, чтобы секретарша приготовила чай и уже за чаепитием, после обсуждения госприемки, вдруг принялась расспрашивать Ольгу Ивановну о внутришкольных сплетнях. Особенно ее интересовал произошедший этой весной необычный случай, когда учительница биологии Анжела Аршаковна, по национальности армянка, двадцати семи лет, совершенно неожиданно вышла замуж за своего бывшего ученика, на девять лет ее моложе. Уже сам этот факт необычен, но еще более необычным стало то, что взрослая армянка вышла не просто за мальчика, а за казаха.

Ольга Ивановна мало общалась с этой, пришедшей три года назад в поселковую школу, учительницей. Биологиня являлась племянницей, давно уже работавшего в поселковой больнице, врача-гинеколога. Как известно, армяне очень роднятся, и помогать родственникам у них святое дело. Так и в этом случае, севший на хлебное место гинеколог взял на себя заботу о племяннице, которой пришла пора выходить замуж. Почему на родине ей не нашли жениха-армянина? Этого никто не знал, хотя она обладала весьма сносной внешностью. Здесь же ей все три года дядя и его жена пытались найти подходящую партию. Конечно, поселок для этого оказался не вполне соответствующим местом. Выходить за простого русского работягу? Этого конечно не хотели ни далекие родители Анжеллы, ни приютивший ее дядя. Армяне в своем большинстве, в общем, всегда были не прочь породниться с русскими… но только не с рядовыми. Простых русских они просто презирали. Ведь среди армян живущих вне Армении этих простых людей, плебса почти не наблюдалось. Встретить армянина в любой советской республике было делом обычным, они жили везде. Но встретить там армянина в ранге простого рабочего, или колхозника было невозможно. Армяне могли быть служащими, инженерами, врачами, портными, учителями, могли работать в семейной строительной бригаде… но только не «вкалывать» на госпредприятии или в колхозе – эти профессии для них считались позорными.

Так вот, Анжелла искала жениха, вернее дядя искал, среди инженерно-технического персонала цемзавода, «забрасывал удочки» и в воинские части, как на «точку» Ратникова, так и в управление полка в Серебрянске, пытался «протоптать тропку» и в Поссовет, и в ОРС, и всюду, где только могли обитать относительно молодые люди непролетарских профессий. Врач-гинеколог специальность дефицитная и очень нужная, и потому знакомства у дяди имелись обширные. Но, увы, для него, видимо, стало неприятным откровением, что армянки совершенно не котируются в русской среде как невесты. В Казахстане случались браки русских с немцами, татарами, крайне редко с казахами, армяно-русских семей практически не было. Почему? Причин много, но основных две. Русским парням, как правило, армянки не нравились внешне, а русских девушек отпугивали слишком строгие нравы, царящие в армянских семьях, где молодая сноха обязана всячески угождать, на грани унижения, родителям и родне жениха. В армянской же среде во главу угла всегда ставили материальное благосостояние. Они любили похвастать тем, что среди советских, они одна из самых состоятельных наций. И это действительно обстояло так. Народ, который по своему историческому «возрасту» на планете уступал разве что евреям, тем и выжил, сохранил себя, что постоянно приспосабливался к различным историческим коллизиям, что творились рядом и вокруг. Приспособились армяне и к Российской Империи, приспособились и к Советской Власти и приспособились весьма неплохо, материально живя лучше большинства народов СССР. И, несомненно, в недрах армянского общества жила выпестованная за тысячелетия существования непоколебимая вера – все сгинут, а армяне останутся. Впрочем, они конечно в этой вере не уникальны, схожий с ними путь в мировой истории прошли и евреи. Но армяне в отличие от самого старого народа на планете более бесхитростно и напористо врастали в общество тех стран, приспосабливались к тем народам, к которым «прислонялись. И все ради единой, инстинктивно продиктованной, завещанной предками цели, выжить, уцелеть как народ, даже путем частичного слияния с другими народами…

Но в случае с Анжеллой желаемого «слияния» никак не получалось. На неё не клюнули ни молодые инженеры, ни перспективные комсомольские работники, ни ухватистые ОРСовцы, презрительно кривили губы и холостяки-офицеры. В конце концов Анжелла совершила неожиданный для армянской девушки поступок, поругалась с дядей и его женой, съехала с их квартиры в общагу, и приступила к поискам суженого сама. И нашла…

Армянская родня Анжеллы вся встала на дыбы. Жених, вчерашний десятиклассник из семьи рядовых рабочих совхоза и … казах! Казахи в армянской иерархии народов стояли очень низко, и выходить армянке за казаха, считалось своеобразным мезольянсом, унижением всей нации. Ольга Ивановна хорошо помнила все перипетии этой истории, начавшейся весной и закончившейся летом этого года. В него оказались втянуты не только семьи жениха и невесты, но и администрация поселка, руководство совхоза и школы. Таким образом пыталась всех «поднять на ноги» и не допустить свадьбы родня Анжеллы. Ольга Ивановна не дождалась, чем все это кончится, вышла в отпуск и уехала в Усть-Каменогорск, искать следы сгинувших там в начале 20-х годов деда и бабки. О состоявшейся свадьбе она узнала уже вернувшись. Вообще вся эта громкая возня и суета, несколько месяцев к ряду потешавшая весь поселок, её совершенно не трогала, те люди ей были совершенно чужды и неинтересны. И сейчас, когда Мария Николаевна спросила:

– А как там эта Барсегян, говорят, цветет за молодым мужем?

– Это ты про Анжеллу Аршаковну? Цветет? Не сказала бы. То, что поправилась, это верно, но лучше бы она на диету села. У ее новых родственников, похоже, к совхозному мясу доступ есть, вот она и злоупотребляет, – возразила Ольга Ивановна.

– Во-во, и я слышала, полгода всего замужем, а разнесло ее с их бешбармака, как двух беременных.

– Ой, Маш, не хочу я про нее говорить, и вообще… Ну, не понимаю я этого, отправиться сюда за тысячи километров от дома, чтобы сыскать жениха, и не найдя такового, соблазнять мальчика, своего бывшего ученика. Ну, это не то что аморально, это вообще какое-то ненормальное влечение, расшибусь но замуж выйду, все равно за кого, – презрительная мина запечатлелась на лице Ольги Ивановны.

– Да, верно говоришь мать. Я ведь чего тебя спросила-то. Они ведь заявление подали на отдельную квартиру, как молодая семья. Это они наверняка от его родителей съехать хотят. Не дай Бог ребенка рожать соберется, тогда ведь придется их тоже на очередь ставить. Она не беременная случайно? – на этот раз нешуточно забеспокоилась Мария Николаевна.

– Успокойся, нет пока. Я ж как никак пока еще достаточно зрячая, чтобы беременную бабу от просто жирной отличить, тем более от безобразно жирной. Знаешь, есть бабы толстые, но на них приятно смотреть, а тут…

– Знаю про кого ты, про твою новую подружку Ратникову, – с нотками ревности перебила Анна Николаевна.

– Ну, хоть бы и ее взять, а эта Анжелла… вроде и молодая еще, а разожралась до непотребства. Она и раньше не больно красива была, а сейчас так вообще ужас. Но, не беременная, за это я ручаюсь…

13-го в субботу Ольга Ивановна с утра чувствовала себя неважно, по всему поднялось давление как реакция на смену погоды. Потому до обеда она буквально ничем заниматься не могла. Зато после обеда ей стало легче и она наконец смогла сесть за правку своих мемуаров, на этот раз дело пошло и она так заработалась, что едва не забыла про ужин… Ну, а в десять вечера Ольга Ивановна не смогла отказать себе в удовольствии посмотреть фильм снятый по произведениям Зощенко «Не может быть». Такого типа экранизации, этакие бытовые кинокомедии приносили, и успокоение, и отдых душе. Хотя официально «поднятая на щит» соцзаказная кинокомедия «Веселые ребята» ей была просто противна. Почему этот пустой, глупый фильм считался классикой советского кинематографа? Потому что тогда, в тридцатые годы, лучше никто не снимал? Многие именно так и думали. Но как же тогда оценить немой «Броненосец Потемкин», снятый еще раньше? Ольга Ивановна, конечно, не поверила тому, что там изображалось, это тоже был социальный заказ. Но гений режиссера сделал из этого «заказа» мировой шедевр. А «Веселые ребята», эти противные ужимки, кривляние Орловой, Утесова и прочих… А вообще, больше всех из отечественных фильмов ей нравились современные сатирико-бытовые ленты Рязанова: «Берегись автомобиля», «Вокзал для двоих», «Служебный роман», «Гараж», ну и конечно «Ирония судьбы…», а также блестящий говорухинский детектив «Место встречи изменить нельзя». Эти фильмы она могла смотреть по многу раз, и не могла понять почему тот же Рязанов, по всему, не имеет такого же признания в мире, как, например, поляк Вайда. Впрочем, смутно она догадывалась, видимо потому, что в его фильмах показана неестественная для того же западного зрителя жизнь, а потому и совершенно ему непонятная – там где советский человек смеется и аплодирует, западный, хоть зритель, хоть кинокритик, лишь недоуменно пожмет плечами. Они просто не могли понять всю глубину этой советской, экспериментальной жизни, как ее буквально всем организмом чувствует человек советский, тем более наделенный таким «талантливым зрением» как Эльдар Рязанов.

В то же время иной раз Ольга Ивановна просто диву давалась, когда один и тот же режиссер ставил фильмы настолько один от другого отличающиеся, что, казалось, их никак не мог создать один человек. Самым ярким примером такого несоответствия ей виделась Татьяна Лиознова. Как могла она сначала поставить пустейший, насквозь соцзаказный, фальшивый и неправдоподобный сериал «Семнадцать мгновений весны» и вот совсем недавно на экраны вышел «Карнавал», фильм глубокий, на все времена, с прекрасно сыгравшей главную роль Ириной Муравьевой. То что «Мгновения» властью приняты благосклонно и получили кучу советский премий и наград, а «Карнавал» остался незамеченным… Это Ольгу Ивановну не удивило – соцзаказ всегда и во все времена оплачивается куда щедрее всевременных шедевров.

29

В воскресенье 14 декабря у многих жителей поселка выходного как такового фактически не случилось по причине того, что в продуктовом магазине «выбросили» свиные ножки. То, что кто-то из руководства ОРСа сподобился побаловать людей этими ножками, чтобы жители поселка могли к Новому Году сделать холодец, стало проявление невероятной для столь голодного времени заботы. Очередь вытянулась из помещения магазина и еще метров на сто на улице. Узнав про ножки, поспешила к магазину и Ольга Ивановна. Одна из ее «родительниц» пустила учительницу впереди себя где-то в середине очереди. Но стоять ей долго не пришлось. Проходившая мимо одна из внучек «анненковца» Митрохина подошла к ней и зашептала на ухо:

– Вам ножки на холодец нужны?… Что же вы нам-то не сказали? Мы свинью на следующей недели забивать будем. Хорошая свинья, большая, мы вам и на холодец и так мяса продадим, не дороже этих…

Ольга Ивановна с благодарностью эту помощь приняла. Она сказала пустившей ее родительнице, что стоять не будет, де замерзла и ноги болят. А сама побежала домой, срочно отогреваться горячим чаем. Но по пути встретила Анну Николаевну, возле подъезда своего дома в простой душегрейке и платке выбивавшую подвешенный на веревке палас. Узнав, что Ольга Ивановна стояла в очереди за ножками, она не на шутку рассердилась и стала выговаривать:

– Ты что, мать? Я тебе подруга или кто? Зачем ты по этим очередям толкаешься, мерзнешь и ноги натружаешь, почему ко мне не обращаешься!?

– Понимаешь Маш, ну не собиралась я вообще холодец-то делать. А тут соседка снизу стучит в дверь, говорит в магазине ножки «дают». А я возьми и поддайся этому стадному чувству, тоже подхватилась и побежала. Да и не ожидала, что там такая очередь. Хотела уж вернуться. А тут меня в очередь пустили, отказываться неудобно, думала вроде недалеко, достою, – оправдывалась Ольга Ивановна.

– Ну и что достояла, вон синяя вся, – Анна Николаевна укоризненно показывала на подругу палкой, которой выколачивала ковер.

– Да нет, не стала, ушла, там еще часа два стоять, не меньше, – не стала уточнять, что ей пообещали ножки в другом месте, Ольга Ивановна.

– Ну, ты даешь, Ивановна. Ведь вроде умная баба и лет уже сколько, а туда же, полезла. Тебе что эти ножки так нужны? Хочешь тебе без очереди, с черного хода их продадут? Но не советую, там такого привезли, что и брать не стоит. Поверь мне.

– Да ладно, я и так уже раздумала… Слушай, если время есть приходи ко мне, поболтаем, а то я стоять уже не могу, ног почти не чувствую.

– Да, ладно беги… Я сейчас вот только с ковром разделаюсь и зайду к тебе, – заверила Мария Николаевна…

Председательница пришла, когда Ольга Ивановна уже напилась чаю и, лежа на диване, смотрела первую серию фильма «Д, Артаньян и три мушкетера» по Алма-Ате.

– Что там идет-то? – сразу поинтересовалась Мария Николаевна, едва вошла в квартиру. – Ой, и ты эту дрянь смотришь!? Я как увижу Боярского в роли Д,Артаньяна, так мне прямо дурно становится. Сколько лет ему было по книге? – спросила она, снимая сапоги и одевая пододвинутые хозяйкой тапочки.

– Девятнадцать ему было.

– А Боярскому когда снимался, наверное все сорок, – гостья подсела к столу, куда Ольга Ивановна поставила для нее чашку с блюдцем.

– Ну, сорок не сорок, а далеко за тридцать это точно, – с улыбкой отвечала Ольга Ивановна. – Да я это так, почти и не смотрю. Я песни в основном слушаю. Вот что в этом фильме удалось так это песни, особенно музыка.

– А кто ее автор? – Анна Николаевна отхлебнула чай.

– Дмитрий Дунаевский, сын Исаака Дунаевского, – просветила подругу Ольга Ивановна.

– А, ну тогда все понятно, еврей.

– По отцу, конечно, еврей, а вот кто у него мать, не скажу. Но знаешь, я как-то интервью с ним видела, не помню уж в какой передаче, но у него такие широченные, мощные плечи. Помнишь, как выглядел внешне его отец? Обыкновенный тщедушный еврейчик. А этот смотрится просто богатырем, только лицо интеллигентное. Думаю мать у него не еврейка, и фигура ему по ее линии досталась, – пояснила Ольга Ивановна, подкладывая уже варенья.

– Ох, Ивановна, и откуда ты это все знаешь? Я вот смотрю телевизор, не то что, кто там музыку или слова написал, артистов не всех запомнить могу. Ну, кроме, конечно, самых кто раздражает, таких как этот Боярский.

– У тебя, Маша работа слишком ответственная, тебе от нее отвлекаться никак нельзя. А я, сама знаешь, сейчас на облегченном варианте учительского труда. Мне же нет доверия, а значит и нервотрепки меньше, – засмеялась Ольга Ивановна.

– Да нет Ивановна, ты всегда лучше всех во всем этаком разбиралась, – не согласилась Мария Николаевна, отпивая чай и заедая вареньем.

– Ну, не знаю откуда это у меня. Я ведь даже не столько сам фильм смотрю, а то как актеры играют. Наверное, если бы суждено мне было жить в большом городе, я бы стала завзятой театралкой. У меня ведь родители едва ли не каждую неделю в Харбине в театры ходили и меня иногда брали. А здесь вот только и остается телевизор смотреть.

– Ну, и как ты вот этот-то фильм… как, по-твоему, хорошо здесь артисты играют? – Анна Николаевна, приложив ложечку с вареньем ко рту, вопросительно смотрела.

– Смотря кто, хотя, в общем, здесь актерский ансамбль не очень. Вся четверка мушкетеров… так среднего уровня. Кстати Боярский, я думаю, не самый худший из них. А вот от Табакова я большего ожидала. Его король как тот же кот Матроскин получился. Впрочем, почти все его роли очень однообразны. Ну, а Фрейндлих, это конечно большая актриса. Так, что кроме нее здесь и выделить некого, – дала свою оценку Ольга Ивановна.

– А я вот не могу так определить, хорошо или плохо играет артист. Мне, или нравится, или нет. Вот Боярский, сразу говорю – не нравится. А вот Высоцкий – очень нравился. Причем именно его кинороли, а вот песни уже не так. Не пойму, почему от его песен так все буквально балдеют, а я вот нет. Зато его в «Место встречи изменить нельзя» сколько раз смотрела и без конца смотреть готова. А тебе, насколько помню, он раньше не нравился, а сейчас как?

– Знаешь, Маша, как актер он действительно очень хороший, характерный. Есть актеры характерные, которые отлично играют роли, соответствующие их собственных характерным особенностям. К таковым и относится Высоцкий. Из той же когорты Гурченко, Миронов, Михалков. А есть такие актеры, которые могут любую роль отлично сыграть. Помнишь «Любовь и голуби», ты еще говорила, что не могла узнать актера, который старика играл?

– Да-да, только в конце сообразила, что это Юрский, – подтвердила Мария Николаевна.

– Ну, вот… мне лично такие актеры больше нравятся, для которых нет границ в творчестве, все равно кого, но они сыграют правдиво и достоверно. Такие как Юрский, Смоктуновский, Евстигнеев, Петренко, из женщин та же Алиса Френдлих, Гундарева. А что касается Высоцкого, я как думала о нем, так и думаю – артист отличный, а поэт так себе, уж больно нарочито люмпенского у него много, в расчете на интерес непритязательного слушателя, отсюда и успех в первую очередь у молодежи. Помнишь, я тебе говорила, как Сережку своего за отсутствие художественного вкуса ругала, когда он часами мог его магнитофонные записи слушать…

Они увлеклись разговорам об артистах и не заметили, как фильм кончился, и уже шла передача на казахском языке. Ольга Ивановна переключила телевизор на Москву, там шел «Сельский час»… Анна Николаевна словно очнулась, и до того раскрепощенно-расслабленная, вновь вернулась в «оболочку» председателя Поссовета и заговорила озабоченно:

– Завтра в Алма-Ате начинается Сессия. Помнишь, я тебе говорила, что нас предупредили о возможных эксцессах?

– А может все обойдется и по-тихому пройдет, как обычно и никого не тронут? – попыталась успокоить подругу Ольга Ивановна.

– Если бы так, я бы и не нервничала. Но у меня точные данные, Кунаева снимут, – допила, наконец, чай Анна Николаевна.

– Еще будешь?

– Нет спасибо.

– Даже если и снимут… Да, не переживай ты так. Перемелется как-нибудь, – успокаивала Ольга Ивановна.

– Боюсь, если и перемелется, то такая мука получиться, такие пироги с нее, что они всем нам поперек горла встанут. Я вчера со Светой своей по телефону разговаривала. Христом Богом умоляла ее все эти дни в общежитии сидеть и носа не высовывать. Она не понимает ничего, а я ведь не могу ей всего по телефону-то сказать, не дай Бог, подслушают да настучат, обвинят в разглашении государственной тайны, и нагнетании паники. Ох, прямо не знаю, сама не своя хожу… Вот, к тебе зашла думаю отвлекусь. Вроде об артистах заговорили, я и забылась, а тут опять, хоть что делай, а все об том же думаю…

После ухода Караваевой Ольга Ивановна попыталась смотреть телевизор. Но мысли о предстоящем пленуме буквально лезли в голову, «отравляя» настроение, мешая воспринимать происходящее на телеэкране. Ольга Ивановна выключила телевизор – он совсем не способствовал борьбе с этими «мозгомучениями». Она попыталась сесть за мемуары, но и это не получилось. Пленум, Кунаев, казахи, безмозглое Политбюро… она совсем не хотела об этом думать, но ничего не могла с собой поделать. Наконец, усилием воли она заставила себя найти те думы, которые доставили-таки удовлетворение, так сказать, уму и сердцу.

Она стала думать об артистах и припомнила, что в том же фильме «Служили два товарища» режиссер не сразу мог выбрать, кому играть две главные роли, какую Высоцкому, а какую Янковскому. Ольга Ивановна стала размышлять, как бы сыграл Янковский, являвшийся сыном белого офицера, роль Брусенцова. Конечно, не так как сыграл ее Высоцкий, сын советского офицера. Наверняка его Брусенцов не был бы столь плебейски грубым, скорее всего он получился бы этаким «по-янковски» аристократически-меланхоличным. Но нельзя было не признать, что именно в этой роли Высоцкий на сто процентов сумел использовать свои превосходные актерские качества, когда ему вместо положительного, но совершенно безликого, инертного Некрасова достался отрицательный, но яркий и сильный Брусенцов. Сейчас она мысленно сравнила этого белого офицера… со своим отцом. Получалось, что Иван Ратников был чем-то средним между тем, что воплотил на экране Высоцкий и тем, что мог бы воспроизвести Янковский. Отец был не столь груб и ограничен как герой Высоцкого, но наверняка сильнее и ярче, того образа, что мог бы воплотить Янковский в силу своего характера…

Потом Ольга Ивановна вспомнила о последнем письме того самого краеведа из Усть-Каменогорска, где он сообщал ей интересные факты, узнанные им при общении с московским писателем, вознамерившимся писать книгу о коммунарах. На то письмо надо было отвечать. Этим и решила она заняться. Отвечать лишь словами благодарности, или какой-либо другой формой вежливой отписки ей не хотелось. Ведь краевед, звали которого Виктор Киреевич Грязнов, очень ей помог, и без него вряд ли бы она «продвинулась» так далеко в деле поиска следов своих пропавших предков. Кое что о Грязнове Ольга Ивановна знала. Он был где-то чуть старше ее, в семейной жизни несчастлив. Женщины-сотрудницы музея втихаря ей поведали – оттого и пропадает целыми днями на работе потому, что дома его постоянно «достают» за маленькую зарплату жена и незамужняя почти тридцатилетняя дочь, грозят разменять квартиру и уйти от него. Ольга Ивановна также знала, что Виктор Киреевич окончил исторический факультет Усть-Каменогорского педа в пятидесятые годы, благо тогда еще не было такого сумасшедшего конкурса именно на этот факультет и можно было поступить без блата. В школе он преподавать по каким-то причинам не смог и более двадцати лет работал в музее. И еще, однажды в разговоре он поделился с Ольгой Ивановной кое чем сокровенным, о чем не мог сказать ни коллегам, ни домашним, никому более:

– Вот вы Ольга Ивановна следы своих дедов ищете… завидую я вам. Знаете почему? Потому что не боитесь. А я ведь тоже про своих родственников далеко не все знаю. Ну, конечно не про всех… в общем, про одного, вообще ничего, про деда по отцу. Представьте себе, и раньше боялся и сейчас побаиваюсь, и на работе не поймут, а дома еще пуще, заживо съедят. Будут пенять, что вместо того, чтобы где-нибудь подработать, он какого-то мифического деда искать взялся. А ведь я доподлинно знаю, что мой дед по отцу вовсе не отчим моего отца, кто таковым официально считается. Своего настоящего деда я даже не имени, ни фамилии не знаю. Бабка своих двух сыновей полностью на отчима переписала. Отец и дядя мой, конечно, помнили своего настоящего отца, но как и бабка они до самой смерти про то молчали. А вот причину, по которой молчали, я знаю, двоюродная сестра от отца своего, то есть дяди моего как-то узнала. Он, мой настоящий дед, участвовал в подавлении знаменитого восстания в Усть-Каменогорской тюрьме в июле 1919 года и даже получил за то какое-то отличие от отдельского атамана. Потом его мобилизовали, он ушел на фронт и уже не вернулся. Скорее всего погиб. Вот так, смотрю на вас, а самому стыдно, вроде на таком месте сижу, а до сих пор ничего не сделал, чтобы хоть что-то разузнать, хотя бы фамилию…

Когда Ольга Ивановна услышала от Грязнова его исповедь, ей показалось, что она когда-то, отдельные фрагменты этого повествования уже слышала. Но тогда, она конкретно так ничего и не вспомнила. Откуда в ее памяти возникла эта неясная ассоциация: что-то связанное с восстанием в Усть-Каменогорской тюрьме. Сейчас, думая об этом Ольга Ивановна сумела полностью «освободиться» от мучающих ее мыслей, навеянных разговором с Марией Николаевной, и опять же с усилием, до головной боли, заставляла себя вспоминать, воспроизводит фрагменты своего далекого детства, что она уже делала много раз и это «занятие» стало для нее привычным. И она действительно вспомнила, немного, но как ей показалось, то немногое, будет очень важно и желанно узнать и Грязнову, так много для нее сделавшему. Словно боясь, что эти хрупкие воспоминания ускользнут из ее памяти, Ольга Ивановна стала спешно писать письмо:

«Уважаемый Виктор Киреевич! Большое спасибо за Ваше письмо и за то, что Вы по-прежнему проявляете ко мне, постороннему для Вас человеку, такое участие. Прежде чем о моих делах, хочу Вам сообщить некоторые сведения, которые я почерпнула всего лишь из своей памяти, потому не могу поручиться за полную их достоверность. Тем не менее, мне кажется, они будут Вам очень интересны. Помните, что Вы говорили мне о своем настоящем деде, который пропал в Гражданскую войну. Так вот я сейчас достаточно отчетливо восстановила в памяти тот факт, что мои отец и мать принимали большое участие в судьбе жены и детей одного из сослуживцев моего отца по девятому Сибирскому казачьему полку. Тот однополчанин отца, насколько я помню, был родом из Усть-Каменогорска и в гражданскую оказался в Забайкалье и вместе с забайкальскими казаками переехал жить в приграничный район Китая, в Трехречье, и там жил со вдовой забайкальского казака. У той вдовы и свои дети были, и от него у нее тоже родился сын. Однополчанин отца погиб в 1929 году во время конфликта на КВЖД, когда Красная Армия фактически уничтожила все казачьи поселки в Трехречье. Вдова с детьми сумела бежать и добраться до Харбина. У нее был адрес моих родителей, и она пришла к ним. Мои родители ей помогли. Тут дело не только в том, что отец с ним служил в Первую мировую войну в одном полку, но и в том, что он, как и ваш настоящий дед принимал участие в подавлении восстания в Усть-Каменогорской тюрьме. Причем здесь он уже воевал рядом с братом моей матери, тогда кадетом Омского кадетского корпуса. Потом он даже вроде присутствовал при его гибели, но это я не помню в деталях. В общем, и отец и мать, в память о нем много помогали этой женщине и ее детям. Они жили в Харбине где-то до 40-го или даже 41 года. Хорошо помню, как к нам приходил ее младший сын, мальчик несколькими годами меня старше. Мы даже играли вместе возле нашего дома, он катал меня на санках. Потом они куда-то уехали и оттуда писали и родители, вроде, опять посылали им деньги.

Не знаю, имеет ли отношение все это к вашему деду. Но, сами посудите, совпадения и немалые есть. Попробуйте выяснить, служил ли ваш настоящий дед в те годы, в девятом полку. Господи, о самом главном-то забыла. Фамилия того однополчанина отца Дронов и звание вахмистр. Имя, отчество, к сожалению совсем не помню…»

30

В СССР люди в возрасте в основном свое свободное время проводили у телеэкранов. Впрочем, других развлечений у них, в общем, и не было. Если пожилые европейцы, японцы и североамериканцы имели возможность много путешествовать, то в СССР с его жестким ограничением для граждан выезда за границу и отсутствием развитой инфраструктуры организации отдыха внутри страны… телевизор оказался вне конкуренции.

В первую неделю декабря на двух программах, что транслировали на область несомненным «гвоздем» стал демонстрируемый по Москве английский сериал «Джейн Эйр». Неизбалованные зрелищами жители поселка по вечерам с удовольствием приникали к экранам и сопереживали тем естественным человеческим страстям и прочим коллизиям этого чисто «капиталистического» фильма. Ольга Ивановна хорошо помнила, как с тем же интересом в 70-х люди смотрели многосерийную «Сагу о Форсайтах». Как ни крути, а советские люди, так сказать, русского разлива, тянулись к европейской культуре, европейской системе ценностей. Что касается советских других «разливов», например казахов, то им куда ближе оказались те же индийские мелодрамы. Ольга Ивановна читала роман Бронте «Джейн Эйр» и на вопросы коллег в школе, как ей фильм, откровенно призналась, что фильм получился сильнее, чем сама книга, чего коллеги оценить не могли, так как романа не читали. Мнением Ольги Ивановны в таких случаях интересовались всегда, ибо ее считали знатоком не только русской, но и мировой литературы. Не мудрено, ведь основы этого знания она успела получить в начальных классах классической русской гимназии города Харбина. Также в учительской обменивались мнениями о идущей по субботам трехсерийной экранизации романа Алексея Толстого «Хождение по мукам». Ольга Ивановна раньше не один раз смотрела эти фильмы и старалась от комментариев воздерживаться, но сейчас она, наконец, решила высказать то, что думала по этому поводу:

– Вся эта трилогия – яркий пример, когда писатель посвятил свой талант службе властьимущим и немало в ней преуспел, но как художник потерпел полное фиаско, сотворив искусно исполненную фальшивку, в которой до девяноста процентов лжи…

Конечно, истинные советские педагоги, даже под влиянием «ветров Перестройки» не могли с ней согласиться. Они уже архаично привыкли считать Алексея Толстого столпом отечественной литературы, непререкаемым авторитетом. А на слова Ольги Ивановны реагировали уклончиво или молча, дескать, что еще можно ожидать от белогвардейки, а некоторые искренне сожалели, что Перестройка дала слишком много воли таким вот. Лет десять назад КГБ незамедлительно отреагировало бы, не говоря уж о РОНОшном и ОБЛОНошном руководстве, за публичное охаивание признанного классика советской литературы. Даже конкретные примеры, приводимые Ольгой Ивановной, что в романе искажены до неузнаваемости некоторые исторические фигуры, такие как Мамонт Дальский, Махно, генерал Деникин и прочие деятели белого движения… Она не могла никого убедить – педагоги оказались просто не готовы мыслить не по-советски. Правда многие, особенно молодые задумывались над ее словами, и в этом Ольга Ивановна видела добрый знак.

Еще одно телевизионное действо, что широко обсуждалось в поселке, это конечно международные соревнования по фигурному катанию – любимое зрелище в первую очередь всех женщин независимо от возраста. Видя красивые костюмы фигуристов, праздничную обстановку соревнований, жители поселка словно забывали об окружающей их убогости, нищеты, скучном бытие. Они наяву лицезрели мир грез, прекрасных принцев и принцесс, купающихся в золотых лучах прожекторного света, лучах славы. Ольга Ивановна тоже была ценительницей фигурного катания, хоть сама в последний раз одевала коньки в том же далеком харбинском детстве. В ее советском детстве, отрочестве и юности стало уже не до коньков. Но даже здесь сказывалось ее «обзорное» зрение, ибо она не разделяла ура-патриотичных пристрастий многих своих коллег-учителей, которые, как и положено стопроцентным советским людям, считали советскую школу фигурного катания самой передовой и как бы не выступали наши, они всегда лучше всех. Соглашаясь с общепринятым мнением, что, конечно, в парном катании советским парам нет равных, она в то же время считала, что новые чемпионы мира в танцах на льду Бестемьянова и Букин, несмотря на суперсложность их программы, допускают слишком много неэстетичных, иногда просто безобразных поз и движений во время своих выступлений. Ей куда больше нравились предыдущие чемпионы англичане Торвилл и Дин. Так что и здесь мыслила она не по-советски.

Когда Ольга Ивановна, проводив подругу, написав письмо Грязнову, вновь расположилась у телевизора, к ней неожиданно пожаловал еще один гость. То был экс директор рыбзавода Василий Степанович Зеленин. Нельзя сказать, что двоюродный брат сторонился ее, нет, он просто, образно говоря, «держал дистанцию». После того памятного «выступления» Ольги Ивановны в 1983 году на банкете, он где-то месяца через два зашел к Ольге Ивановне и… Петр Степанович представил фотографию своего отца, рассказал историю своего рождения и жизни, словно доказывая, что является сыном Степана Решетникова. Нет, он не настаивал, все оставив на волю Ольги Ивановны, хочешь верь, не хочешь – не верь. Ольга Ивановна поверила и не только потому, что очень хотела иметь хоть одного кровного родственника. Не поверить было трудно еще и потому, что даже разменявший седьмой десяток Василий Степанович, имел много общих черт не только со своим отцом, но и со своим дядей, ее отцом, которого она очень хорошо помнила. Потому она ни сколько не сомневалась – это действительно ее двоюродный брат. Да и с какой стати ему врать, зачем? Но более всего удивил объявившийся родственник в конце той встречи. Он попросил их родство не афишировать, и вообще обо всем этом молчать…

Ольга Ивановна выполнила ту просьбу, нигде, ни полслова. И в том, что все-таки об их родстве как-то узнали, не было ни малейшей ее вины. Все разболтали, в основном, его жена и дети. Таким образом, весь поселок и окрестности узнали, что директор рыбзавода оказывается не сын простой батрачки, вернее сын, но от кого, от кровавого палача Степана Решетникова. Случись это «открытие» пораньше, Петру Степановичу, наверное, и до пенсии не дали в директорах доработать, и в областное КГБ наверняка бы не один раз вызвали. Но сейчас к нему, тем более к пенсионеру, уже никто никаких претензий не предъявлял, да и отца его, как-то уже не «квалифицировали» как белобандита и палача. Тем не менее, афишировать свое родство с Ольгой Ивановной Петр Степанович не торопился. И вот вдруг в воскресенье пожаловал… Ольга Ивановна никак не ожидавшая такого гостя, засуетилась, стала приглашать в комнату, накрыла стол из остатков того, что ей привезла Ратникова и более поздних «даров», чем немало удивила брата:

– Ишь ты… откуда ж это все, где достала?

– Да это с воинской части жена командира вот продала, – Ольга Ивановна была искренне рада визиту брата, который за три года не сделал ни одной попытки с ней сблизится, как, впрочем, и члены его семьи.

– Понятно, знаком я и с Федором Петровичем, и с его супругой, и в гостях у него бывал, и они у меня… Ну, это когда я еще рыбзаводом командовал, а сейчас, на кой я им старый, – со смешком поведал Василий Степанович, усаживаясь за стол. – Я, Ольга Ивановна вот, собственно, с чем к тебе, – решил по-свойски перейти на ты двоюродный брат. – Ты уж извини, что не захожу к тебе… не могу я с тобой как положено родственникам отношения поддерживать. Раньше бы надо прийти да все объяснить, но так уж вышло, то одно, то другое. Пойми меня и не обижайся, не кори. Тебя я понимаю, у тебя вся жизнь советской властью изломана, родители от них погибли. На твоем месте и я бы их ненавидел и старину любил. Но я не ты, пойми, у меня совсем другая жизнь и судьба.

– Постойте, Василий Степанович, как же другая. Ваш отец тоже коммунистами расстрелян, – Ольга Ивановна в отличие от гостя не могла пересилить себя и называть двоюродного брата, который был на 13 лет ее старше, на ты.

– Другая Оля, другая. Отец что, его я не знал и узнал-то кто он уже взрослым. А так я ведь всем советской власти обязан, никогда ею не притеснялся, напротив, и выучился, и не последним человеком был. А в войну… мой-то год весь воевал, сколько народу там побило, а я бронь имел, и жизнь, и здоровье сохранил. А представь, что стало бы, если бы тогда белые верх взяли, даже если бы и родился я? Что, женился бы тогда отец мой на простой батрачке, которую в услужение взяли, чтобы твоей матери тяжелую работу не делать? Мне-то мать про ту жизнь в доме Решетниковых много порассказала, как твоя мать могла и до десяти часов спать, а моя с пяти утра вставала и корову доить бежала. Отца она без памяти любила, потому и терпела, а тот даже не смотрел в ее сторону. Если бы тогда в начале двадцатого года не прибежал как пес побитый, и просто с голодухи не «осчастливил» мать, когда на заимке прятался, я бы и на свет не появился… – Василий Степанович замолчал, увидев, что Ольга Ивановна отвернулась и нервно кусает губы. – Извини меня сестренка, не надо бы об этом, жизнь-то она вон как и с тобой, и с родителями твоими обошлась… извини. Но только возьми тогда белые верх, признал бы отец меня своим сыном? Да ни за что. Он же тогда бы наверняка в белых героях ходил, и уж конечно другую бы себе невесту подыскал, а не мать мою. А то, как же, брат-то на атаманской дочке женат, а он что батрачку возьмет? Вот и прикинь сестренка после этого, какая меня судьба ожидала бы… безотцовщина, нагулянный. Да меня бы даже в ту станичную школу, где твоя мать учительствовала, на порог не пустили. Кем бы я стал!? С детства баран бы пас и в тех же батраках всю жизнь. А при Советской власти я вон в люди, в директора вышел, – Василий Степанович замолчал и прочему-то виновато отвел глаза.

Ольга Ивановна минуты три стояла как в ступоре, потом будто очнулась и стала подавать гостю чай с дареными конфетами, ее лицо приняло непроницаемое выражение и по нему нельзя было определить, какое впечатление произвели на нее слова родственника. Наконец, когда Василий Степанович стал осторожно вприкуску пить чай, она заговорила:

– Я не знала своего дядю Степана Игнатьевича Решетникова, но я знала своего отца Ивана Игнатьевича, и думаю, не на столько они друг от друга отличались, чтобы один из них был просто бессовестной сволочью. Мой отец сволочью не был, значит, и брат его тоже не был. И зная, что у него есть сын, он бы никогда от него не отказался. Даже если бы и не женился на вашей матери, то все бы сделал, чтобы вы не остались пастухом.

Ольга Ивановна встала из-за стола, отошла к окну и отодвинув штору стала смотреть на улицу сквозь тюль. Петр Степанович отставил недопитую чашку еще более нахмурился, на его лице резко обозначились даже те морщины, которые ранее были не очень заметны – он понял что Ольга Ивановна обиделась, и обиделась сильно. Он подошел к ней и осторожно положил руку на ее плечо.

– Ты эт… Оля… прости, лишку я хватил, да и вообще не о том мы говорим совсем. Ведь и ты всю жизнь без сестер-братьев, и я вот тоже. Ведь промеж нас согласие должно быть, а я тут развел, если бы да кабы, да чтобы было… ты уж прости. Это родня моя все, жена да дети. Поверишь, ведь это они мне все растолковали, что я тебе сейчас тут изложил, у меня то и мыслей таких не было, чтобы на отца своего… какой бы он там ни был. Ты и их не суди строго, боязно им. Их-то, жены моей родителей, ох как в коллективизацию здесь били. У Нюры моей на ее глазах, ей тогда пять лет всего было и отца забрали, и из дома все подчистую выгребли в 31-м годе. Сколь лет потом ее подкулачницей дразнили, с тех пор она вот и боится и сейчас боится, что через родство с тобой опять мы все пострадать можем. Она ж и меня сколько ругала за то, что я насчет отца открылся. Вон слышала что говорят, вроде Горбачева все одно скинут и опять кто-нибудь типа Сталина придет и всех на цугундер. Ты уж прости нас сестренка, все мы тут кто постарше с измальства запуганы перезапуганы, и детям тот страх передался. Разве что внуки того страху иметь не будут, а с нас какой спрос, жила бы и ты с рождения в Союзе, и ты такой же была бы…