Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути Дьяков Виктор

– Ладно, садись. Еще кто может ответить?

Больше добровольцев не нашлось. Сивков дрожал все сильнее, так что неприятно было смотреть. Не удался тщательно им продуманный и отработанный заранее план. Все пошло наперекосяк из-за затянувшегося осмотра клуба. Комбат подготовил на первый после перерыва вопрос о монголо-татарском нашествии именно Гнатова. И если бы проверяющие подошли к началу часа (так бы оно и вышло, если бы не огромное желание замполита похвастать своим «детищем»), то он бы прекрасно все рассказал и так же ответил бы на все дополнительные вопросы. Сразу бы создалось общее благоприятное впечатление и все бы остались довольны, и до Абдылдаева и ему подобных очередь никак бы не дошла. Сивков не без причины рассчитывал на такое развитие событий – так случалось не раз.

– Чему вы их учите, товарищ капитан!? – не стесняясь солдат, начал отчитывать комбата начальник политотдела. Стрепетов крайне редко переходил на «вы» с нижестоящими. Это означало высшую степень недовольства полковника и не предвещало ничего хорошего. – То, что сержант знает ответ – это не ваша заслуга, а института, в котором он учился. А остальных, получается, вы ничему не научили на своих политзанятиях. Они не знают нашего прошлого, так что же они будут защищать!? Пойдемте Николай Васильевич, здесь все ясно, – заодно показав всем, что он и с новым комкором «запросто», Стрепетов двинулся к выходу из учебного класса.

Вся «свита» вышла, оставив Сивкова в жалкой позе, съежившегося, будто его сверху придавили чем-то тяжелым. Его мучила мысль-вопрос: как скажется это «фиаско» на его дальнейшей службе, не придется ли отложить на неопределенный срок лелеемую мечту о повышении, о должности НШ…

– Как же так Пырков? – за замполита Стрепетов «взялся» уже в канцелярии. – У вас политзанятия проводятся, наверное, только когда начальство с проверкой приезжает!?

– Никак нет, политзанятия проводятся регулярно, – мямлил Пырков. Он пребывал в шоке, после, как ему казалось, удачного «показа» клуба, вот такой «ушат холодной воды».

– Не видно. Сам слышал, слушатели не могут ответить на простейший вопрос, – продолжал обличать Стрепетов.

– Не знать своей истории – это позор, – поддержал Агеев. – Вы то сами, что думаете по этому поводу?

– Да ничего он не думает. Только знает, клуб свой лелеет, ездит, материалы дефицитные достает, а в дивизионе хоть трава не расти, – Стрепетов обнаружил точное знание деятельности своего подчиненного, хоть и «сидел» от него за несколько сотен километров. – Мало того, что знания личного состава на непозволительно низком уровне, тут и во взаимоотношениях солдат и офицеров конфликты случаются. Смотри Пырков, дождешься, придется ставить вопрос о соответствии тебя с занимаемой должностью, – уже конкретно пригрозил Стрепетов.

Удовлетворившись страхом, напущенным на Пыркова, начальник политотдела решил перенести «огонь» на командира дивизиона:

– А ты, Ратников, куда смотрел. Сам что ли не видишь, что с политзанятиями в дивизионе завал?

Ратникова еще во время проверки политзанятий охватило недоброе предчувствие: на этом может все и закончится, не проверяя больше ничего полковники оценят дивизион низко и потом долго придется «отмываться». Необходимо было срочно спасать положение. Решение пришло мгновенно, как в боевой обстановке. Саму идею он вынашивал давно, но считал что методика политзанятий не его, строевого командира, дело, однако сейчас решил рискнуть.

– Я не вижу в том, что произошло ничего удивительного, – словно в омут головой кинулся подполковник.

– То есть как!? – Стрепетов грозно посмотрел на Ратникова, Агеев непонимающе, свита удивленно переглянулась.

На печальном лице Пыркова затеплилась надежда: «Сейчас командир зарюхается, и уже на него собак спустят, может еще и не я крайним, стрелочником окажусь».

– Дело в том, что я давно уже анализирую лекции по политподготовке для личного состава, что нам спускают в журнале «Коммунист вооруженных сил». Так вот, лекция по теме, что вы сейчас проверяли, написана так, что большинству солдат дивизиона она совершенно чужда и потому они ее, ни понять, ни усвоить не могут. И это касается не только этой темы, – без тени колебаний высказывал свои идеи подполковник.

– И с чего же ты пришел к такому выводу? – еще более нахмурился Стрепетов.

– С того, что люди, написавшие эту лекцию, в упор не видят реалий сегодняшнего дня.

– Вот так номер. Ты, Ратников лучше уж помолчи, а то я гляжу тебе своего партбилета не жалко, – пытался слегка прикрытой угрозой урезонить подполковника Стрепетов.

Но остановиться Федор Петрович уже не мог:

– Разве может вызвать у большинства солдат лекция с таким названием, если она не охватывает прошлого большинства народов нашей страны. Ведь она написана только для русских, там указаны только русские деятели и полководцы. А ведь в той же стартовой батарее русских и трети не наберется. Хоть бы для блезиру в нее Богдана Хмельницкого вставили, у нас ведь много украинцев. А как там подано монголо-татарское иго, как его объяснить нашим татарам? Ведь их предки там изображены, мягко говоря, не лучшим образом. А ведь могли бы что-то положительное и у них отметить. Например, передовую по тому времени военную организацию, железную дисциплину, полководческий талант многих монголо-татарских военачальников. Ведь не могли же, в самом деле, дикие орды, ведомые тупыми и кровожадными ханами, обложить данью Русь, дойти от Монголии до Адриатического моря, одержать столько побед? А какой интерес может вызвать эта лекция у узбеков, которых в последние два призыва к нам немало пришло. То же самое можно сказать про киргизов, казахов. Там нет ни слова про их историю. А кавказцы? Ну, грузины прочитают про Багратиона, а остальные тоже ни слова о своей истории…

– Погоди, притормози, – Стрепетов оставил свой запугивающе-начальственный тон и, похоже, не прочь был вступить в дебаты.

Но Ратников не дал себя остановить, видя, что все ему внимают, едва ли не «с открытыми ртами»:

– Те кто эти лекции пишут не хотят даже чуть пошевелить мозгами. Зачем? Взяли, содрали со старых учебников и порядок. Не надо голову ломать, а в званиях, поди, не ниже полковников, оклады соответствующие, живут в Москве. Чем не жизнь, квартиры, обеспечение, ни подчиненных, ни боеготовности, ни за что фактически не отвечают. А каков сейчас национальный состав в войсках, это им до фени…

11

Ратникова уже никто не перебивал, он замолчал сам, остановился, словно с разбега налетел на препятствие. В него вдруг исподволь стал заползать страх: что теперь будет, разве можно так говорить про людей изловчившихся достичь «степеней известных», в том числе и научных, с высоты которых он смотрится не более чем букашкой?

Оглушенный потоком нестандартных и неожиданных высказываний, Агеев вконец растерялся. Он никогда не вникал в подобные проблемы и сейчас остро чувствовал, что бесконечно далек от этих, «тащащих» здесь у «черта на куличиках» свою нелегкую службу, людей. Имея почти всю свою службу дело с подчиненными офицерами, он, что называется, солдата живьем представлял плохо и не знал того, что познают обычные офицеры, будучи командирами взводов, рот, батарей, дивизионов…

Разрядил обстановку Стрепетов.

– Успокойся, никто тебя не уполномочивал обвинять тех писак в безмозглости и безделье. Даже если ты и прав, лучше эти мысли при себе держи, и будем считать, что мы от тебя этого не слышали. Как вы считаете, Николай Васильевич? – начальник политотдела счел нужным все-таки посоветоваться с комкором.

– Да, конечно. Это очень сложный вопрос. И действительно, скорее всего, это не наше дело, там хватает функционеров, целые институты, которые работают над всем этим. Но мыслите вы Федор Петрович интересно, чувствуется что искренне переживаете за сложившееся положение вещей, – нашел нужным и подбодрить подполковника комкор.

– Десять лет дивизионом командую, было время, и прочувствовать, и подумать, – невесело пошутил Ратников.

Стрепетов, в отличие от Агеева, конечно, не растерялся от слов Ратникова. Будь он помоложе и имей впереди ясную служебную перспективу, он бы среагировал совсем по-другому. Конечно, ни должности, ни партбилета за свои высказывания Ратников не лишился бы, времена уже не те, а выговорешник и массу упреков за попытку дискредитации печатного органа ГЛАВПУРа, он бы точно схлопотал. Но Стрепетов, увы, и сам не имел перспективы – на генеральскую должность он вышел слишком поздно, на излете. Он уже не был тем пламенным проводником линии партии в войсках, как еще лет пять-шесть назад. Начальник политотдела отчетливо понимал, что «генерала» ему, скорее всего, уже не дождаться, уволят полковником. А это рождало массу проблем по увольнению, которых бы не имел отставной генерал. Стрепетов происходил из маленького подмосковного городка, где почти не велось строительство и если возвращаться туда, ему «светили» обычные для всех отставных офицеров квартирные мытарства, а здоровье-то уже не то. В общем, впереди ничего хорошего. В этой связи Стрепетов временами испытывал просто жгучую ненависть ко всем, кому удалось таки выбиться в генералы, или кому посчастливилось пристроиться служить на «теплых» местах, в том числе в редакциях военных газет и журналов, особенно центральных, московских. Полковнику пришлись по душе выводы Ратникова о пишущей военной братии, и он решил не подвергать его обструкции, а вот так, тихо все спустить на тормозах…

Дневальный объявил конец второго часа занятий. Казарма наполнилась топотом выходивших из учебных классов солдат. Тем временем в настроении командования корпуса наступил очевидный перелом. После «выступа» Ратникова, полковники чувствовали себя уже не как в начале своего визита, и даже Стрепетов утратил значительную часть своей «воинственности».

– Ну, что, пойдем столовую посмотрим? – прервал неловкую паузу начальник политотдела, как только начался третий час учебных занятий.

В столовой Ратников посетовал, что хорошо бы заменить длинные на двадцать человек столы на маленькие, как в кафе, на четверых. Начальник тыла, начал было доказывать нецелесообразность такой замены, сулящий ему лишние хлопоты, но Стрепетов его грубо оборвал:

– Закупи по своей статье, чего жмешься. Небось, прапорам своим позволяешь со складов тянуть, что плохо лежит, а для солдат столов паршивых жалеешь.

После столовой заглянули в каптерку.

– Писарь-каптенармус, рядовой Гасымов, – представился каптер. И у него царил образцовый порядок: парадное обмундирование, фуражки, ботинки аккуратно вывешены, разложены по шкафам, полки тщательно протерты от пыли, полы вымыты – Гасымов умел встретить начальство.

– Как с вещевым довольствием, всего хватает? – изобразил отческую заботу комкор.

– Так точно! – подобострастно выпучив глаза, отчеканил Гасымов.

– По результатам последней ревизии недостатков не обнаружено, – поддержал и начальник тыла, не упомянув, конечно, что до этой последней ревизии со старшины дивизиона неоднократно вычитали из жалованья за всевозможные недостачи.

Вышли на плац. Здесь стартовая батарея, согласно расписания, занималась строевой подготовкой.

– А подсобное хозяйство у вас имеется? – Агеев, как ни странно вспомнил, глядя на марширующих солдат инструкцию совсем не имеющую отношение к строевой подготовке. То был циркуляр предписывающий: «В отдельных подразделениях организовывать подсобные животноводческие хозяйства, чтобы перевести эти подразделения на частичное самообеспечение продовольствием».

– Так точно, держим пять свиней. Желаете посмотреть? – осведомился Ратников, и получив утвердительный ответ, повел полковников и свиту на свинарник.

Цимбалюк, щеголяя непривычно чистым бушлатом, встретил у входа, доложил, что во вверенном ему хозяйстве «усе у порядке».

– Сколько у вас свиней, – обратился к нему Агеев, хотя только что выяснил это у командира дивизиона. Он совсем не знал, как держать себя с солдатами и о чем с ними говорить.

– Пять штук, товарищ полковник, – ответил вытянувшийся во весь свой долговязый рост свинарь.

Снаружи свинарник выглядел развалюхой. «Может внутри лучше», – подумал Агеев, проводя аналогию с клубом и совершенно не ведая, что представляет из себя жизнь таких животных, как свиньи. Внутри, само собой, оказалось просто ужасно. Свиньи поглощали солдатскую овсянку, оставшуюся от завтрака. Хрюканье, визг и страшное зловоние. От увиденного… в общем, комкор поспешил ретироваться, вышел на воздух и сочувственно спросил у Цимбалюка:

– Как вы здесь выдерживаете?

– Да ничого важкого тут нема, товарищ полковник. Я с малых рокив при скотине, и мать моя у колхози скотница, – отвечал свинарь, широко улыбаясь щербатым ртом. Он был явно обрадован, что удостоился не просто внимания, а и личной беседы со столь высоким начальством.

– Так, говоришь, потомственный скотник, а чего ж свиньи-то у тебя такие тощие, длинные какие-то, одни морды торчат? – перевел разговор в критическое русло Стрепетов.

– Кормить нечем, вот они у нас такие «гончие», – пришел на помощь свинарю Ратников.

– Как нечем, вон же сколько отходов, – возразил начальник политотдела.

– Это сегодня так, овсянка на завтрак была. Ее солдаты не едят, вот она почти вся сюда и попала. А обычно на пятерых свиней очень немного получается.

– Надо же, не едят. Зажрались, однако. А говорят, у нас народ голодает, – Стрепетов презрительно усмехнулся. – Я помню в молодости студентом все, что давали жрал.

Свита понимающе заулыбалась, а Ратников с сарказмом подумал: «И где ж это там тебя овсянкой кормили, ведь ни в солдатах, ни в курсантах не был. И чтобы твой сын овсянку не жрал, тоже все что мог сделал». Ратников доподлинно знал, что Стрепетов немало постарался, пристраивая сына в московский ВУЗ с военной кафедрой, лишь бы в солдатах не оказался.

– Так если пять кормить не можешь, зачем завел столько? – снова нахохлился Стрепетов.

Процессия тем временем двинулась к автопарку.

– Это, товарищ полковник не мне решать, план спущен начальником тыла – пять и не меньше, – перенаправил вопрос Ратников.

Вельможные взоры обратились на Боярчука. Тот лишь беспомощно развел руками и пояснил, что ему, в свою очередь, такой план спустили с окружного «тыла»… Прошли автопарк с недействующим отоплением в боксах (батареи полопались в прошлую крайне морозную зиму, а новые так и не завезли) и вернулись к казарме.

Да тут буквально все надо ремонтировать, или сносить и строить заново, – Агеев в недоумении поднимал и опускал плечи, увеньчанные трехзвездными погонами. – На других дивизионах так же? – вопрос адресовался командиру полка.

Нефедов мученически поморщился, и чуть дрогнувшим голосом ответил:

– В общем, да. На некоторых еще хуже. Средств, товарищ полковник, на ремонт почти нет. А если и есть, то стройматериалы за безналичный расчет у нас тут достать почти невозможно. Но и в этих условиях мы боеготовность поддерживаем. Вот сегодня утром по нарушителю государственной границы оперативно сработали…

Съездили «на верх», посмотрели станцию наведения ракет, пусковые с ракетами. Комкор не выразил желания присутствовать на проверке функционирования зенитно-ракетного комплекса, перепоручив это дело, как и ожидалось, главному инженеру корпуса подполковнику Кулагину… Подполковник Кулагин Борис Михайлович, за время всей проверки дивизиона оставался не у дел. Наконец, получив команду проверить боеготовность комплекса, он с радостью устремился в кабину управления СНР, подальше от корпусных главковерхов. Впрочем, больше всего он сейчас не хотел встречаться со старшим лейтенантом Харченко.

С отцом Харченко Кулагин был знаком с 60-х годов. Тогда он, еще будучи лейтенантом, служил под началом старшего Харченко. Борис Михайлович, еврей по отцу, в те времена носил другую фамилию. Получилось так, что старший Харченко и его супруга, которая и в те годы не чуралась сводничества, посодействовали женитьбе Бориса Михайловича на русской девушке, они же посоветовали взять ее фамилию. Сильно помогло это или нет, не ведал и сам Кулагин, но при поступлении в инженерную радиотехническую академию препятствий ему не чинили, впрочем, специалист-технарь он был отличный. Успешно окончив академический курс, он вновь оказался в войсках на инженерных должностях. Однако, то ли отсутствие большого блата, то ли все-таки национальность отца не позволяла ему подняться выше ныне занимаемой должности. Отлично осознавал что достиг «потолка» и сам Борис Михайлович.

Пришедший в управление корпуса два года назад Кулагин, тогда даже не знал, что в одном из полков этого корпуса на отдаленной «точке» служит сын его давнего сослуживца. Но старший Харченко, вовремя определил, что подполковник Кулагин, возглавивший службу вооружения корпуса в который угораздило попасть его сыну, не кто иной, как его бывший подчиненный, которому он когда-то помог. Связи восстановили сначала по женской линии. Мать Петра Харченко написала письмо жене Кулагина, той самой некогда сосватанной ею. Ну, уж а потом, когда «почва» оказалась подготовлена и сам старший Харченко написал письмо своему бывшему однополчанину, в котором ненавязчиво но достаточно ясно просил помочь застрявшему в «старлеях» сыну. Борис Михайлович болезненно воспринял напоминание о плате за «услугу», оказанную ему в молодости. И неизвестно поспешил бы он «расплатиться», если бы не жена. Она в отличие от него, считала себя обязанной чете Харченко, и соответственно «регулярно воздействовала» на Бориса Михайловича и тому ради сохранения внутрисемейного мира пришлось откликнуться на просьбу. Имея определенное влияние в управлении корпуса, он сумел «надавить» на подчиненного ему главного инженера полка, имеющего решающий голос в определении кандидатуры на замещении такой должности как командир радиотехнической батареи. Это и позволило в обход Ратникова протолкнуть-таки Петра Харченко сразу на две служебные ступеньки вверх. «Операция» сошла с рук из-за нежелания строевого и политического руководства корпуса вникать в подробности «внутренних дел инженерной епархии» (не до того было, как раз собирался сдавать должность прежний комкор и все штабные тряслись за свои собственные «портфели»). Кулагин не испытывал угрызений совести по поводу того, что он инициировал столь резкое выдвижение обыкновенной серой посредственности. С ним самим столько раз поступали не по совести. Напротив, он был удовлетворен, считая, что и жене угодил и, наконец, полностью расплатился с семейством Харченко. Однако Петр почему-то решил, что «золотой дождь» над ним только начался. В личной беседе, состоявшейся как раз перед назначением на должность, Кулагин намекнул «свежевыпекаемому» комбату, что его дальнейшая карьера целиком зависит от него самого, намекнул на возраст Ратникова, о желательности сразу заявить о себе в новой должности, например, тем чтобы сделать батарею отличной. В общем, ничего конкретного, только общие слова, но Петр все понял по-своему…

12

На СНР Кулагин демонстративно делал все, чтобы не афишировать их особые с новым комбатом отношения, которые он твердо решил «свернуть». Он приказал провести контроль функционирования. Офицер наведения включил станцию и продемонстрировал ее работу. Конечно, если бы главный инженер корпуса имел целью до чего-нибудь «докопаться», то с его знаниями и опытом это было бы сделать нетрудно, но он в присутствии нового комкора и начальника политотдела, которого откровенно побаивался (знал, что тот за глаза зовет его Борух Мойшевич) решил не выделяться, остаться в тени. Потому, не узрев серьезных недостатков, Кулагин признал технику боеготовой. Намеренно не замечая попыток Харченко отвести его в сторону и о чем-то поговорить, он сначала ввязался в технический спор с местным «теоретиком» Гусятниковым, потом стал проверять знания недавно заступивших на должности офицеров Рябинина и Сушко, затем поругал за подтеки топлива из дизелей электромеханика-дизелиста, потом… потом спустился вниз. Здесь Ратников сделал то, что безуспешно пытался «наверху» Харченко, он «перехватил» главного инженера и отвел в сторону для разговора с глазу на глаз. Он это сделал, воспользовавшись тем, что полковники заинтересовались занятиями по ЗОМП, которые в казарме проводил начальник отделения боевого управления старший лейтенант Колин, под контролем начальника штаба Колодина. Ратников попросил разрешения ненадолго отлучиться, чтобы выяснить у главного инженера подробности проверки им техники. Похоже, и комкора и Стрепетова техника совершенно не интересовала, и они не стали препятствовать, что бы по этому поводу два подполковника «посекретничали».

– Ну, как Борис Михайлович у нас там наверху? – прогнозируемо начал разговор Федор Петрович.

– Все нормально, не беспокойтесь, сегодня я вас «мучить» не буду, отложу до следующего раза, – эти слова Кулагин произнес как можно тише, чтобы полковники не услышали.

– Ну что ж, спасибо. Извините, Борис Михайлович, можно с вами поговорить, так сказать не по теме, а то, боюсь, у нас больше возможности такой не будет, – в свою очередь заговорщецки понизил голос Ратников.

Кулагин, уже собиравшийся докладывать комкору о результатах проверки боеготовности техники, удивленно посмотрел на командира дивизиона и вынужден был задержаться.

– Я прослышал, что вы мне уже преемника подыскали? – без «разведки» начал Ратников.

– Не понимаю вас Федор Петрович. Кадровые вопросы не в моей компетенции, – главный корпусной инженер явно растерялся, он как человек интеллигентный не обладал командирской грубостью, это хорошо знал Ратников, потому и позволил себе достаточно бесцеремонное обращение к начальнику, превосходящему его по должности.

– Тем не менее, до меня дошли сведения, что именно вы «крестный отец» этого преемника.

– Не понимаю о чем вы? – отвел глаза и продолжал отрицать свою причастность к назначению Харченко Кулагин.

– Не надо, Борис Михайлович, я ведь все знаю. Вы же обещали мое место Харченко. Только вот меня об этом известить, почему то не удосужились. Я ведь за свое место не держусь, – насмешливо покачал головой Ратников, кося взгляд в сторону полковников, которые что-то выговаривали начальнику штаба Колодину.

– Я не знаю, кто вас дезинформирует, но я лично никому ничего не обещал, – Кулагин тоже опасливо оглянулся – не слышит ли кто их диалога. – Сами посудите, он же только комбатом стал, ему еще опыта набраться надо, капитана получить. А слухам советую не доверять. Пойдемте лучше поближе к командованию, а то неудобно, подумают, что мы тут втихаря шушукаемся.

«Вот гаденышь, отблагодарил, всем раззвонил, чего и не было. Помогай таким после этого», – негодовал про себя Кулагин, а Ратникову говорил следующее:

– Пожалуйста, Федор Петрович, об этих слухах никому ни слова, могут неправильно понять. Поверьте, сейчас я вам чистую правду сказал.

– Без двойного дна? – выразил недоверие Ратников.

– Клянусь вам…

С предложением Стрепетова посмотреть условия жизни офицеров Агеев согласился охотно. Он, как и большинство людей имел естественную человеческую слабость – его тоже интересовали чужие тайны. А при посещении чужого жилища можно хоть отчасти удовлетворить сей интерес. Впрочем, комкор имел и законное основание – высшие начальники обязаны беспокоиться о бытовых условиях жизни своих подчиненных.

Ратников повел. В первую зашли в квартиру Сивкова. Жена капитана, тридцатилетняя женщина, обладавшая набором достоинств необходимым для жизни на «точке»: общественница, сплетница, кокетка, в меру подлиза… Анна давно уже раскусила эту шуструю бабенку, жившую под девизом: «как нам хорошо, когда вам плохо». Зная тягу Сивковой к общественной работе, она именно ее предложила на должность председателя женсовета и благодарная Сивкова стала ее основной осведомительницей. К встрече «высоких» гостей Сивкова вырядила себя и ребенка, пятилетнюю девочку, как на праздник. Она стала приглашать всю компанию за стол. В квартире аппетитно пахло, да и сама хозяйка, довольно миловидная, внешне производила приятное впечатление. Агеев, поблагодарив, от угощения тактично отказался. Наивный прием – угостить начальство, на что очень рассчитывали супруги Сивковы, не прошел (Сивкова уже была в курсе, что ее муж «сел в лужу» на политзанятиях). На вопрос о том, как живете, Сивкова заверила, что всем довольна…

К холостякам не пошли, дверь оказалась запертой.

– Хозяева на службе, здесь холостяки живут, – пояснил Ратников, про себя радуясь, что «умники» догадались запереть дверь и избавили его от неминуемого «втыка», за грязь, бардак и, возможно, за «Купальщицу».

Обошли и квартиру Харченко. Ратников не надеялся на непредсказуемый характер Эммы. Однажды она, будучи в плохом настроении с криком и руганью выгнала из квартиры замполита, зашедшего справиться, как поживают молодые супруги. Подполковник сказал, что хозяйка этой квартиры больна и посещение нежелательно. Так же нежелательно было и посещение квартиры Муканова, но здесь Ратников обошелся без объяснений.

В большинстве квартир чувствовалась жизнь на одну зарплату мужа, обстановка в основном средняя, а то и просто бедная. Хоть офицерская зарплата являлась по советским меркам и не маленькой, но в большинстве семей копили деньги, надеясь что когда-то, в неясном будущем, будет у них и служба нормальная, и квартира в городе, вот тогда и обставятся и заживут. Когда это будет? – никто толком не знал, но все надеялись. Без надежды жить нельзя. Только в двух, как ни странно лейтенантских семьях имелись «стенки» и цветные телевизоры. Но здесь не обошлось без материальной помощи состоятельных родственников.

Процессия переходила из квартиры в квартиру. Ратников сумел запутать начальство сложными переходами от одного четырехквартирного ДОСа в другой, третий и вновь возвращаться в пропущенную квартиру из первого, так что те уже не могли понять в каких квартирах побывали, а в каких нет, разве что если бы кто-то взялся считать, мог сообразить, что из двадцати, посетили не более двенадцати. Подполковник не показал и свою квартиру, миновал ее. Он не хотел отвечать на щекотливые вопросы типа: «Почему, все остальные члены офицерских семей ходят в общественный туалет, а для своей семьи вы соорудили отдельный рядом с квартирой, да еще обили его войлоком и оборудовали теплоэлектронагревателями внутри? Или: почему палисадник возле вашей квартиры огорожен новыми штакетинами, а у остальных истлевший и кое где повалившийся забор? Того же типа могли возникнуть вопросы и насчет рам в окнах и стекол в них. Еще больше вопросов возникло, если бы комкор со свитой прошел внутрь ратниковской квартиры, про качественно подогнанные новые полы и их окраску явно импортной краской. Все это хорошо, но почему такое только в командирской квартире, так же как и явно «нарощенные» батареи, раза в полтора длиннее обычных стандартных. Что на это ответить? Что поговорка «сапожник без сапог», не та, которой надо руководствоваться в жизни? Или, хватит и того, что почти весь Союз живет, так как тот сапожник, едва ли не хуже всех не только капиталистических, но и тех же стран социализма, имея природных богатств намного больше? Нет, он не собирается следовать такому примеру и жить хуже или так же как его подчиненные. Не для того он двадцать лет мучается на «точках», пусть и они столько помучаются. Такого бы ответа, конечно, ни комкор, ни начальник политотдела не поняли. Потому Ратников и запутал начальство всеми этими хождениями туда-сюда, сопровождаемые жалобами женщин в основном на бытовую неустроенность и отсутствие работы…

Агеев не ожидал, что семьи офицеров могут так жить. После приветливой хозяйки в квартире Сивковых, таковых более не оказалось. Нигде больше не приглашали к столу и кокетливо не улыбались. Только жаловались, просили, а кое где «пускали в ход» с виду вполне искренние женские слезы. Агеев такого не «хлебал» никогда. Служа в авиополках, он жил в относительно благоустроенных гарнизонах, ему не приходилось служить по «авиодырам» даже в молодости, по понятным причинам. Потому он искренне считал, что вся остальная армия живет примерно так же как в Кубинке или Жуковском. А ЗРВшную «точку» он вообще лицезрел впервые. Теснота, неудачная планировка, рассохшиеся полы, текущие краны, плохо греющие батареи… Как и все, ДОСы нуждались в незамедлительном ремонте. Кроме всего прочего женщины жаловались на отсутствие условий для нормального развития детей. Они наивно считали, что улучшение условий их быта и вообще жизни во власти командира корпуса – обычное заблуждение, имеющее вековые традиции, основанное на веру во всесилие любой генеральской должности.

– Вот жалуются ваши женщины на жизнь, а по внешнему виду ни их, ни их детей не скажешь, что тут им так уж тяжело… Жалуются, что работать негде, неужто, нельзя где-нибудь здесь устроиться? Может просто не хотят? – созрел вопрос у комкора к концу посещения квартир.

Ратников привык к таким вопросам людей будто бы прилетевшим с другой планеты:

– Да нет. Куда тут устроишься. В ближайшей деревне только доярки и свинарки нужны, а до поселка двадцать километров.

– Ну, и чем же они тут целыми днями занимаются? – любопытствовал комкор.

– Чем занимаются?… Телевизор смотрят, за детьми следят. Ну и по дому работа здесь много времени отнимает – удобств-то нет. Работает только моя жена, да вот еще, когда кто-то из женщин имеет педагогическое образование, они в поселковой школе работают. Но сейчас у нас тут ни одной учительницы нет. Хотя многие женщины имеют образование и высшее и средне-специальное, – как можно более спокойно отвечал Ратников.

– И все-таки, позвольте не согласиться, насчет слишком уж тяжелой жизни здесь для ваших женщин. Мы вот по пути к вам в поселке… как его… да в Новой Бухтарме останавливались. Жуткое впечатление, экология ужасная и в магазинах пустые полки. А люди, те же женщины и одеты плохо и смотрятся ужасно. После них ваши женщины, ну как вам сказать, в основном такие румяные, упитанные и слезам их как-то не верится. Думаю у вас тут и с экологией и наверное со снабжением продуктами все в порядке? – с улыбкой спрашивал комкор. Он как человек еще молодой, не мог не обратить внимания и не оценить попавших в его поле зрения «точечных» женщин.

– Да, на это грех жаловаться. Но опять же, все это в сравнении с местным гражданским населением, а оно в той же Новой Бухтарме уже не один десяток лет цемзаводом травлено. Вы, наверное, заметили, когда мы посещали квартиру прапорщика Дмитриева, что его жена, да и дочка, заметно отличаются от остальных. Это потому, что они местные, в поселке росли, – пояснил Ратников.

– Да-да, помню это такая высокая и очень худая женщина. А вот еще жена начальника штаба тоже отличается. Она тоже местная?

– Нет, жена начальника штаба из Горьковской области. Эта от природы, хотя не исключено, что тоже в каком-нибудь травленном месте росла, все может быть, – предположил Ратников.

– И все-таки, неужто никто из женщин не пробовали устроиться на какое-нибудь ближайшее предприятии, или учреждение. Я понимаю, в поселок сложно добираться, но у вас же туда каждый день школьников возят, и они с ними могли бы ездить.

Легко всего достигшему Агееву казалось, что все зависит от самих людей, от их желания, если очень захотеть – всего добьешься.

– Ну, во-первых, у школьной машины будка небольшая и утром, когда везет первую смену, она под завязку забита школьниками. Потом, у нас жесткий лимит на бензин, никакой лишний рейс без веских причин невозможен. А кто станет терпеть работницу на том же заводе или в учреждении, если она будет жестко привязана к школьной машине, – терпеливо разъяснял ситуацию Ратников.

– Хорошо, понимаю… Но здесь же у вас шоссе недалеко проходит, в трех километрах, мне говорили. До поселка и назад можно и на попутных добраться. А три километра для молодой женщины, пешком… думаю просто прогулка, – опять попытался дать совет Агеев.

У Ратникова внутри негодующе заклокотало: «А ты свою бабу на попутки, со случайными шоферюгами, а потом три километра, зимой, по полю, в метель одну погонишь!?» Но вслух он спокойно, даже снисходительно парировал:

– Товарищ полковник, это все-таки женщины, они же пустыми не ходят, всегда с сумками… Потом, у нас тут зимой метели бывают страшные, и волки случаются. Вон недавно ребенка из поселка прямо на шоссе, когда он попутку ловил, видимо загрызли, ничего от него кроме шапки и валенка не нашли.

Попав впросак, комкор более не затрагивал тему трудоустройства женщин, но стал удовлетворять любопытство другого рода:

– Федор Петрович, а разводы у вас тут часто случаются, не бегут отсюда жены?

– На моей памяти такого не случалось.

– О, да здесь одни декабристки собрались. Умеете жен выбирать.

Все засмеялись, а Агееву вдруг пришла мысль-вопрос о собственной жене: «Интересно, а моя, если бы в такую дыру привезти, да сказать, что несколько лет здесь прожить придется… Осталась бы, не бросила?» Ему даже стало жутковато от этой невозможной в действительности перспективы: генеральская дочь, и здесь, на «точке», среди метелей и волков. Вон, она даже в Алма-Ате на первом месяце пребывания стоном стонет, и уже не раз грозила все бросить и уехать к родителям в Москву. Бежать из большой благоустроенной квартиры в центре города. Ей, видите ли, не нравится город, не по душе новые подруги дочери, потому что среди них много казашек. А куда денешься, школа-то, куда ходит дочь, специальная, там учатся дети высокопоставленных республиканских деятелей, а они там, в основном, так называемой коренной национальности.

Агеев отбросил невеселые мысли о жене и вновь привычно утвердился в вере в свой жизненный девиз: человек сам кузнец своего счастья. Такого, чтобы он оказался в подобной ситуации и мучил такой жизнью свою семью, быть просто не могло. Разве он такой, как эти? Через мгновение он, однако, застеснялся своих выводов: люди, служившие здесь, на дебилов, пьяниц и тому подобных маргинальных личностей никак не походили. Скорее в штабе корпуса он за сравнительно недолгий срок уже успел «вычислить» немало по настоящему недалеких или начисто лишенных интеллекта особей, которые каким-то непостижимо-хитрым путем, тем не менее, сумели позаканчивать академии, носили полковничьи погоны, ездили проверять, поучать, имели немалую власть и пользовались всеми благами городской цивилизации. От раздумий и вопросов, на которые не было ответов, настроение комкора окончательно испортилось. Пытаясь сбить волну пессимизма, и в то же время как бы продолжая прерванный разговор, он спросил Ратникова:

– Вы говорили, что ваша жена работает, а где?

– Здесь же на дивизионе в магазине, продавцом. Как раз сейчас магазин открывает, – Ратников мельком бросил взгляд на свои часы.

– Ну что ж, пожалуй, надо зайти, посмотреть как здесь со снабжением торговых точек.

– Можно, – поддержал Стрепетов.

Во время «инспекторского» обхода квартир, начальник политотдела умышленно отдал инициативу комкору, не желая отвечать на однообразные вопросы и жалобы женщин, которых за свою долгую политработу наслушался под завязку.

– Посмотрим магазин и ехать пора, нам еще сегодня надо успеть подразделения при управлении полка посмотреть, а то вчера не все успели, – Агеев уже тяготился визитом и стремился его поскорее завершить.

13

В магазине тем временем находился лейтенант Рябинин. Он заскочил за сигаретами и попутно рассказал Анне Демьяновне, где ходят и что смотрят полковники.

Анна переживала, что у мужа не получится не показать свою квартиру, и полковники ее посмотрят без нее. Больше всего она беспокоилась за кран в батарее. Он имелся только в их квартире и использовался ею для набора горячей воды во время стирки. Вообще-то, согласно приказу начальника тыла, использовать для хозяйственных нужд воду из отопительной системы было запрещено. Но Ратников строго следя за исполнением этого приказа в квартирах прочих офицеров, для жены, естественно, сделал исключение и приказал солдату-сантехнику вместо заглушки в кухонной батарее ввернуть кран. Риска никакого не было – одна Анна даже при самой интенсивной стирке не взяла бы столько воды из системы, чтобы там упало давление. Но каков «материал» для сплетен. Весь дивизион, конечно, про кран знал. И если, вдруг, ни с того ни с сего посреди недели кочегары начинали топить не жалея угля, это означало, что у командирши сегодня стирка и она наказала мужу чтобы в батареях был «кипяток». И вот сейчас Анна переживала, что, уходя из дома, забыла накрыть этот злосчастный кран какой-нибудь тряпкой. Ведь не исключено, что кто-то из недоброжелателей или недоброжелательниц во время обхода квартир «стукнет», нет не комкору, он наверняка далек от этих «нюансов», «стукнут» начтыла и тогда вполне мужу придется выслушать много неприятного.

Когда в дверном проеме появился комкор, Рябинин прижался к стене.

– Добрый день, – поздоровался Агеев, еще толком не разглядев, показавшееся темным после яркого дня, помещение.

Лейтенант, пропустив начальников, выскочил от греха на улицу.

– Здравствуйте, – спокойно, без всяких следов мучивших ее переживаний на лице, ответила Анна.

Агеев огляделся, его глаза постепенно адаптировались. За прилавком он увидел высокую женщину, с очень полной, но в то же время по-женски рельефной фигурой, которую удачно подчеркивал туго ее облегавший белый халат. Батареи с помощью электрообогревателя уже подняли в помещении температуру, и Анна могла снять пальто, чтобы одеться «по форме». Ратников сделал едва заметный знак жене: все в порядке, к нам не заходили. Внутреннее напряжение немного отпустило Анну.

По сведениям, полученным от командира полка во время шестидесятикилометрового пути от Серебрянска до дивизиона, Агеев знал, что жена Ратникова вместе с мужем двадцать лет промоталась по «точкам». В этой связи он никак не ожидал увидеть жену командира дивизиона такой. По всему, эта должна быть уставшая, измученная некачественной жизнью, кажущаяся старше своих лет женщина, примерно такая, каких он видел в той же Новой Бухтарме, во время короткой остановки. Правда, он уже был удивлен тем, что большинство виденных им здесь на точке женщин измученными никак не смотрелись. Но они все моложе, некоторые намного и прожили в таких условиях меньше времени. Потому то, что комкор увидел в магазине… Ратникова смотрелась, пожалуй, даже лучше двадцатилетних лейтенантшь, во всяком случае на «вкус» полковника Агеева, человека худощавого и потому инстинктивно, на подсознательном уровне ценящего прежде всего здоровую женскую полноту.

Когда вошли в магазин, Ратников и сам несколько опешил. Он бы, пожалуй, не сразу узнал жену, если бы не знал точно, что за прилавком может стоять только она. Анна, пока полковники проверяли политзанятия, сбегала домой и привела себя в «порядок», призвав на помощь весь немалый арсенал имеющейся у нее импортной косметики. Подпудрилась слегка, почти незаметно, также чуть-чуть подрумянилась и тщательно разгладила, убрала, насколько было возможно морщины, «мешки» под глазами и прочие следы прожитых лет. Отсутствие прически скрыла большим оренбургским платком. Результат сего важнейшего для всякой уважающей себя женщины действа – умения подать себя, был налицо. За прилавком стояла ладная, самое большее 30–32 летняя, отлично выглядевшая блондинка.

Ощутив искренний интерес комкора и удивленный взгляд мужа, Анна поняла, что старалась не зря. Хотя полностью «прибарахлиться» как хотелось ей и не удалось. Особенное неудобство доставляло сковывающее чувство от невозможности отойти от прилавка, ибо тогда всем этим высокопоставленным мужчинам станут видны ее ноги… Нет, сапоги на ней отличные, те самые парадные, швейцарские. Но Анна в силу нестандартного соотношения своей маленьких ступни и полных икр всегда испытывала трудности с застегиванием молнии на сапогах. С годами это соотношение все более «усугублялось»: ступня оставалась прежней, а икры полнели, как и вся она, оттого застегивать сапоги становилось все труднее. Вот и сейчас, оставшись одна дома, она наведя «красоту» на лицо, не сразу сообразила, что застегнуть сама сапоги вряд ли сможет, а заставить некого: мужа из казармы никак не вызовешь, а сын в школе. Но делать было нечего, никакие другие сапоги она одевать не хотела, ни чешские «цебы», ни советские с растянутыми голенищами, но с ужасным каблуком на «манной каше», не говоря уж о валенках. Она все же попыталась застегнуть молнию на «швейцарках», но у нее ничего не получилось. Перед прочими парадными выходами и выездами это делал муж. У него получалось очень мягко и безболезненно, Анне лишь оставалось подавать, сидящему перед ней на корточках Ратникову, сначала одну, потом другую ногу. Недавно Анна пыталась привлечь к этому «мероприятию» и сына – мужа дома не случилось, а ей предстояло ехать в школу на родительское собрание. Не имеющий нужного опыта Игорь с такой силой потянул замок, что вместе с колготками защемил и немного ноги родной матери. Анна вскрикнув, едва не наградила сына пинком. Но сейчас не было и Игоря и она, промучившись минут пятнадцать, так и не смогла до конца застегнуть молнию.

На комкора Анна смотрела просто, без заискивающей улыбки, которую Агеев привык наблюдать у жен своих подчиненных, которые наблюдал и здесь, во время обхода квартир. Анна же явно видела не всесильного начальника мужа, а интересного мужчину, сделавшего головокружительную карьеру. Ей тоже бросилась в глаза молодость и не провинциальная холеность нового командира корпуса.

– Как торговля идет? – с особой интонацией, с которой обычно галантный, воспитанный мужчина обращается к импонирующей ему женщине, спросил Агеев.

– Спасибо, неплохо. У меня ведь здесь нет конкурентов, – улыбнулась Анна.

«О да она, кажется, и не дура, и это при таком лице и потрясающих формах – большая редкость», – отметил про себя комкор. Своим видом и приятным голосом женщина отвлекла его от невеселых раздумий, и настроение пошло на поправку.

– А вообще, как вы тут живете… Анна Демьяновна, кажется вас зовут, если не ошибаюсь? Какие заботы, просьбы?

– Не ошибаетесь. Спасибо, жаловаться грех, все нормально. Единственно, если вам не трудно, обяжите нашего начальника тыла, или политотдел полка более тщательно контролировать выделяемые в полковом Военторге дефицитные товары для «точек», особенно промышленные.

Анна просила, но просила в своей обычной манере, так будто делала одолжение, и, странное дело, комкор как маленький клерк засуетился, достал блокнот и с готовностью спросил:

– А в чем конкретно дело, я чем могу обязательно помогу, – хотя мог всего лишь кивнуть как в случае с матами для спорт уголка.

– Нас, продавцов с «точек», постоянно пытаются обмануть, несправедливо распределяют дефицитные товары, иногда их просто припрятывают. Ругаться и требовать фактуру бесполезно…

Анна не стала говорить, что тот «дефицит» через «черный ход» перепродается с переплатой гражданским «денежным» особям. Но и того, что сказала, оказалось вполне достаточно.

– Не может быть, не правда! – чуть не взвился начальник тыла, покраснев как вареный рак.

Боярчук ожидал неприятностей, упрёков за состояние казармы, столовой, свинарника, овощехранилища… но только не со стороны «магазина». Заметно смутился после слов Анны и Нефедов – он был в доле с Боярчуком и имел свой «навар» от торговли с «черного хода». На слова Боярчука Анна лишь снисходительно скосила в сторону начальника тыла свои подведенные глаза.

– А вы помолчите, товарищ майор! – впервые за все время посещения дивизиона повысил голос Агеев. – Потрудитесь проверить поступивший к вам сигнал и доложите мне лично.

Анна не стала окончательно портить отношения с «тылом» и не поведала, что этот «сигнал» она подавала уже не один раз, зато высказала просьбу касательно ремонта помещения магазина, и замены отопительных батарей. Все было аккуратно записано в «высочайшую» записную книжку, к полному ужасу Боярчука.

– Если еще какая нужда возникнет, Анна Демьяновна, выходите по телефону прямо на меня, мое имя отчество Николай Васильевич, чем могу помогу, – снова заверил комкор.

Совсем не об этом собиралась говорить Анна с комкором. Она хотела просить перевода мужа, рассказать как тяжело жить даже в частичном отрыве от цивилизации, большой жизни, без общепринятых городских удобств, в маленькой двухкомнатной квартире с двумя уже немаленькими детьми… Но увидев, насколько молод и неловко-растерянно оглядывается вокруг полковник, она устыдилась просить этого мажора, баловня судьбы о помощи. В том, что муж ни о чем просить не станет, а то его ночное обещание, не что иное как минутная слабость, она не сомневалась. Анна сомневалась в другом, действительно ли она так желает поскорее отсюда уехать, вновь стать обычной рядовой советской гражданкой. Регулярно встречаясь, будучи в отпусках со своими бывшими подругами по техникуму, она за исключением ванны, и горячей воды в кране находила немного прелести и в их существовании. Но, когда вспоминала о детях, о том, что дочь нуждается в постоянном врачебном внимании, а сыну для поступления в хороший ВУЗ необходима более качественная подготовка, занятия с платными преподавателями… она вновь склонялась к мысли, что надо переводиться. Тем не менее, окончательного решения так и не могла принять.

Уже собираясь покидать магазин, Агеев увидел выставленную на продажу книгу. Это была недавно вошедшая в моду документальная повесть писателя Карпова «Полководец». В книге описывалась жизнь и боевой путь генерала армии Петрова, одного из самых талантливых полководцев Великой Отечественной Войны. В первую очередь из-за личной скромности и интеллигентности он не удостоился славы Жукова, и в какой-то степени эта повесть восстанавливала историческую справедливость.

– У вас её еще не разобрали? – удивился комкор.

– Просто завезли больше чем нужно, по ошибке. Наши уже все купили, и несколько штук осталось. Вообще-то книги, особенно дефицитные, у нас редкость, – пояснила Анна.

– Дайте, пожалуйста, посмотреть, – Агееву неосознанно хотелось продлить общение.

Анне же ничего не оставалось, как отойти от прилавка к полке и на всеобщее мужское обозрение открылись ее шикарные, на высоком каблуке сапоги, застегнутые на три четверти длины золотистой молнии. А в не застегнутое туго выбивалась затянутая в ажурные опять же импортные колготки плоть, не пожелавшая быть заключенной в узких пределах щвейцарской кожи… На сами сапоги Анны Агеев не обратил внимания. Таких сапог, и даже более дорогих у его жены было несколько пар. В Москве у ее родственников имелось множество спецканалов по добыче дефицитного «импорта». Как и опасалась Анна, комкора привлекли не сами сапоги, а их некоторая незастегнутость. Это «вид» волновал: выпирающая и в то же время не безобразная, а привлекательно-нежная мощь женской плоти… Плоти, которой он не знал, о которой он мог лишь мечтать, грезить, но не видел вблизи, не ощущал. У его жены обычно с сапогами наблюдались обратные проблемы, почти каждые приходилось отдавать в мастерскую, ушивать голенища, и через платье у нее почти не проступали никакие формы. Николай Васильевич был обязательным, честным человеком и осознавал, сколь многим он обязан жене, тестю и их окружению. Он был хорошим супругом, отцом, зятем, но эстетического удовлетворения от вида данной ему судьбой на всю жизнь женщины, увы, никогда не испытывал. И вот сейчас он, полковник Агеев, командир корпуса, интеллигентный, воспитанный… чувствовал то, чего в себе вовсе не предполагал, что определялось лишь инстинктом. Он как ясновидящий, проникающий своим «зрением» через материальные преграды видел то… Если бы он знал, что на свете наберется весьма не значительный процент мужчин не мечтающих хотя бы глазами раздеть понравившуюся внешне чужую жену, он бы в своем «видении» не узрел бы ничего противоестественного, тем более для него, лишенного счастья видеть обнаженным тело женщины, которое по настоящему нравиться. Эта «болезнь» очень распространена. Сколько их таких, и мужчин, и женщин, даже тех, кто «по жизни» имели немало сексуальных партнеров и партнерш, но так и не познали этого истинного блаженства – лицезреть и владеть телом, которое тебе по-настоящему желанно.

«Видение» оказалось непродолжительным, ибо прервалось довольно неожиданно. Анна подала книгу и образ Венеры, не юной, из морской пены, а зрелой, заматеревшей моментально испарился, был вытеснен из сознания полковника… Рука, подававшая книгу, казалось, принадлежала совсем другой женщине, не этой роскошной красавице, будто сошедшей с полотен Рубенса, Ренуара или Кустодиева. Только тут Агеев увидел, что двадцать лет жизни на «точках» не прошли даром для этой внешне цветущей женщины. Это была рука скорее крестьянки, а не жены офицера, подполковника. Небольшие от природы ладони совершенно лишились женственной припухлости, вздутые вены и шелушащяяся несмотря ни на какие кремы кожа – результат многолетней ручной стирки. А застарелые, не сходящие мозоли, свидетельствовали, что эти руки привычны и к тяпке, и к лопате, и к колющей ботве сорняков. Ими возделывались закрепленные за каждой семьей небольшие земельные участки, и еще делалась Бог весть какая работа. Ведь жизнь-то «точечная» как ни крути в большей степени сельская. Несмотря на все ухищрения и заботу, Ратников не смог уберечь от старения так им любимые некогда пухлые ладошки Анны. Кран в батарее и прочие поблажки, он смог ей обеспечить только став зрелым командиром дивизиона, а до того, за более чем десять лет «рядовой» жизни на «точках», она успела-таки изрядно «ухайдокать» свои руки.

14

Устами одного из набоковских героев высказывалась мысль о прекрасной русской женственности, которая сильнее всяких революций и переживет все невзгоды, террор, войны… Это многоточие должно включать и семидесятилетний исторический опыт, попытку уничтожения в ряду прочих духовных основ России и той самой женственности. Как это делалось? Посредством разрушения начала всех начал, патриархальной старорусской семьи как основы воспитательного и трудового процесса, и замена её общественно-воспитательными институтами: детсад, пионерлагеря, комсомол и прочая, прочая… В результате, началось широкомасштабное омужичивание «прекрасной половины». Женщин чуть не поголовно призывали туда, где ей искони не место, на всевозможные мужские работы: на трактор, к станку, на башенный кран, на железную дорогу укладывать шпалы, в боевой самолет, в окопы… Разве не кощунство гнать девочек на передовую, под огонь, когда в тылу столько мужиков околачивалось? Даже у немцев-фашистов такого измывательства над своими женщинами не наблюдалось, у них на передовой санитарок не было, только санитары. Всему этому сопротивлялась и сопротивляется природное естество русской женщины, и дай Бог быть пророком тому герою Владимира Набокова.

Несмотря ни на что в цене русские женщины. Западные гении, интеллектуалы, бизнесмены, многие из них мечтали иметь и имели русских жен, любовниц. А сколько их стало жемчужинами гаремов, пресыщенных ласками красавиц со всего света, восточных владык. С 20-х по 60-е с риском для жизни охотились на южных границах Союза за женами офицеров-пограничников, воровали женщин из посольств торговцы живым товаром – риск в случае удачи многократно окупался, за русских женщин всегда щедро платили на подпольных невольничьих «тотализатарах». А скольких их поувозили в свои экзотические страны «лумумбовские» и прочие иностранные студенты. В не меньшей цене русская женщина и среди неславянских народов Союза, особенно южных. Какой носатый джигит или раскосый батыр не хотел привести в свой дом русскую невесту, пусть даже против воли родственников. И это при всем при том, что большинство тех же нацменов, особенно на Кавказе и в Средней Азии, русских как народ ненавидели, видели в них источник всех своих бед. Почему, неужто все дело опять же в той неистребимой русской женственности? Но ведь как советская власть старалась, какой непосильной и грязной работы на них навалила и мужской и женской, и в очередях заставила безвылазно стоять, и мозоли у многих из них не только на руках, но и на ногах, от скверной отечественной обуви, и одеваться она их заставила кое-как, и ели они черти что… Нет, не должно выжить в таких скотских условиях такое хрупкое и утонченное качество как женственность. Разве что, ее как огонь в очаге должны были хранить жены и дочери тех, кто рулил всем процессом построения «счастливого коммунистического завтра». Может так бы и случилось, но…

Еще на заре становления, так называемого, пролетарского государства не поделили власть пришедшие к ней хамы. Хамы интеллигенты и хамы-плебеи имели одну цель – уничтожить ненавистный им уклад жизни старой России и установить свой. Но на жизнь они смотрели по-разному. И те и те считали себя вправе лакомиться от «госпирога», но интеллигенты мечтали произвести себя в новую аристократию и заменить собой прежнюю, дворянскую. То есть, вселиться во дворцы прежней знати, жить легко весело и красиво, одеть своих жен и любовниц в дорогие вечерние платья, усыпать их отнятыми у дворян драгоценностями, увешать стены своих домов шедеврами мировой живописи… А их менее или вовсе необразованные и не столь искушенные «союзники» изысканными гурманами в области получения удовольствий от жизни не были и не могли быть. Набить брюхо хорошей пищей, напиться в усмерть хорошим вином, напоить «соратников» до блевотины и потешаться над ними, поплясать под гармонь, вот некоторые из любимых удовольствий властьимущих хамов-плебеев. А драгоценности и шедевры они предпочитали за валюту продавать за границу. Тем не менее, хамы-плебеи оказались расторопнее хамов-интеллигентов, ибо они в большей степени соответствовали поэтической «характеристике» настоящего большевика: «гвозди бы делать из этих людей…». Плебеи не брезговали и «кровя пустить» своим бывшим соратникам. Не вдаваясь особо в словесные перепалки, плебеи просто перестреляли интеллигентов, кого прямо в Союзе, кого за границей достали. А их подруг, не состоявшихся королев балов и цариц новых аристократических салонов, вместо декольтированных платьев обрядили в лагерные телогрейки и не мешкая отправили на лесоповал. И пришлось им несчастным запоминать предсмертные послания и веления своих мужей и любовников. Дабы потом поведать всему миру, какими они были чистыми и хорошими в своих помыслах, и не просто власти жаждали, а хотели осчастливить все человечество. И тут же прокол, клянутся, что партии не изменяли… Нет выше авторитета! Что для них народ, родина, да и человечество? Все для них партия, давшая власть. Те женщины, очень надеялись, что запоминать эти душещипательные послания придется не на долго – не смогут плебеи, эти малограмотные недоучки долго властвовать, и тогда… И тогда они, еще относительно молодые, в расцвете красоты, и в ореоле вдов мучеников заблистают-таки на олимпе жизни.

Просчитались сердешные. Плебеи «держали взятое, да так, что кровь с под ногтей выступала»… не их, конечно, кровь. И властолюбцев-интеллигентов они так «вычистили», что остались одни плебеи и на место почивших опять же приходили более молодые плебеи, такие же малокультурные, не давшие себе труда даже научиться правильно говорить по-русски, но опять «державшие взятое, да так…». А к тому времени когда к власти пришел очередной «гыкающий» генсек, с куда более слабыми «ногтями» чем у предшественников, и обстановка в стране стала более демократичной, и были, наконец, опубликованы те «послания будущим руководителям партии», их хранительницам оставалось думать разве что о душе, а не о балах-маскарадах.

Плебеи «во дворянстве» оказались намного сметливее, чем о них думали, к тому же осознавая свою интеллектуальную ущербность, они в руководящей деятельности не гнушались пользоваться теориями, разработанными истребленными ими интеллигентами, выдавая их, конечно, за свои. А вот сибаритства, эстетизма своих бывших соратников они так и не переняли, не смогли и в последующих поколениях создать высокоинтеллектуального аристократического слоя. Соответственно их жены и дочери, даже навешав на себя бриллианты, оставались в основном хамками-плебейками и среди них хранительниц женственности вряд ли стоит искать.

Может быть для страны было бы лучше, если бы в той кровавой схватке «под ковром» победили хамы-интеллигенты? Кто знает. Только хам, он всегда хам в любом обличье, и в пенсне и в лаптях, а враги и у тех и у других одни и те же, и не только дворяне, духовенство, купцы и казачество. После уничтожения оных их первейшим врагом стал хозяйственный мужик-трудяга, умелец-ремесленник, совестливый интеллигент, одним словом все не хамы. Они им также были не нужны, как в общем и сам народ русский, как и другие народы со своими вековыми национальными традициями. Им нужны были рядовые солдаты трудовой армии, чтобы беспрекословно претворяли в жизнь «громадье планов». Они ведь вознамерились не только строить государство нового типа, но и создать новый народ, отбросив все старое как ненужный хлам. Таким же ненужным хламом в «творениях» хамов-интеллигентов представала и женственность… пушкинская, лермонтовская, тургеневская, толстовская, чеховская, бунинская… Крамского, Нестерова, Кустодиева… Для «преобразователей рода человеческого» и «инженеров человеческих душ», все это было без надобности, ибо в труд-армиях прежде всего нужны женщины-работницы, женщины-колхозницы… крановщицы, путеукладчицы, трактористки…

Многого достигли хамы-плебеи, выполняя программу начертанную хамами-интеллигентами, но вот с женственностью прокол вышел. Сохранилась проклятущая и передается как-то из поколение в поколение, ею веет от картин в галереях, со страниц книжных, иногда с театральных подмостков и киноэкранов. Кто бы мог подумать, что для ее искоренения мало замучить, запугать, закабалить на государственной барщине советских, в первую очередь русских женщин. Надо было и в театрах, и в кино только производственную тему разрешать, всех старых писателей запретить, оставить одних идеологически верных, все картины из галерей на корню за границу продать, оставить только о революционерах, сталеварах и колхозниках. А то ведь получается сплошная пропаганда мещанства, обывательщины, одним словом контры. Да, не доглядели здесь хамы-плбеи, а особо их последыши. Слишком увлеклись производственной стороной своей деятельности: ядерным оружием, космосом, перекрытием рек, экспортом коммунизма за рубеж, а свой-то народ и проморгали. Так и не смогли полноценных трудармий создать. Были бы рядом хамы-интеллигенты, они бы наверняка увидели, подсказали. Но, увы, их под корень вычистили еще в 30-х, а что в результате? Вот, к примеру, смотрит какой-нибудь неустойчивый советский человек в «Третьяковке» на ту же «Незнакомку» Крамского и восхищается. И восхищается не столько талантом и мастерством художника, сколько самой моделью, ее красотой… женственностью. Но разве та «незнакомка» похожа на советскую девушку, комсомолку, спортсменку… от станка или с трактора, или на тех славных революционных дев в кожанках и с маузерами на тощих бедрах, что не задумываясь «пускали в расход контру»? Ну, никакого классового сознания, ведь она явная буржуйка, с детства сладко евшая и мягко спавшая (внешность сама за себя говорит). А одета как, какая на ней шубка, шапочка? Разве может быть такой рядовая трудармии, советская женщина? Ну, а если посмотреть на ту же картину без «идеологических очков». Наверное, глядя на эту красотку уверенно восседающую в пролетке… Именно уверенно, без страха быть как-то униженной, или остаться без колбасы или теплых сапог в зиму, уже второе столетие взирающая на зрителей, сама-собой возникает ассоциация – счастливая. Счастливая? Да, но наверное об этом позаботился ее отец, что ее кормил, одевал, учил и надо думать, делал все, чтобы она не занималась нелегким трудом. Или муж, который её всем обеспечил, то есть настоящий глава семьи, по всей видимости представитель тогдашнего среднего класса (чиновник, интеллигент, мелкий помещик, купец средней руки…). То есть она из того класса, который в СССР фактически почти не существовал, который всегда и везде являлся основным двигателем прогресса, создававший большую часть духовных ценностей, шедевров.

Без исключений ничего не бывает. Почти нет, не означает, что совсем нет. Имелись и в Союзе, где официально существовали три социальные общности: рабочий класс, колхозное крестьянство и трудовая интеллигенция, а на самом деле всего лишь две – властьимущая партийная номенклатура и малоимущая остальная масса, получающая гарантированную пайку… Тем не менее, имелась в Союзе и незначительная прослойка или отдельные индивидуумы, которые пытались жить по-мещански, и во главу угла ставили благополучие своих семей. Не всегда это у них получалось, не всегда они ладили с законом. Среди окружающей массы истинных гомо-советикус они смотрелись как некий анахронизм. Массовому сознанию было уже трудно переварить тот факт, что советский человек, может, например, не только о безопасности государства беспокоиться, но и о благополучии собственной семьи, здоровье и внешности своей жены и детей. Как это можно свои собственные интересы совмещать с государственными, да еще при этом использовать свое служебное положение. А почему бы и нет? Ведь государство недодаёт, недоплачивает, то есть обманывает своих граждан. А если государство не обеспечивает благополучия большинства своих граждан и при этом ориентируется на идеи-химеры, проводит дорогостоящую внешнеполитическую экспансию, заигрывает с социально-близкими ему люмпен-пролетариатом и люмпен-интеллигенцией, а спокойные хозяйственные, работящие домовитые презрительно именуются мещанами и обывателями?…

15

Командир корпуса уезжал, не дождавшись обеда. Он испытывал определенный душевный дискомфорт. Нет, ему не было стыдно перед местными офицерами за легко доставшиеся «тяжелые» погоны и еще более «тяжелую» должность, за свою безоблачную, защищенную со всех сторон жизнь. Но что-то отдаленно похожее он все-таки испытывал. Пожимая на прощание руку Ратникову, он сказал:

– Дела в дивизионе, в общем, у вас Федор Петрович идут неплохо. По отзывам полкового командования, у вас и с состоянием техники, и с воинской дисциплиной по сравнению с другими подразделениями заметно лучше. Да я и сам это вижу. Учебный процесс у вас организован, ну а что касается инцидента на политзанятиях, то будем считать, что его не было. Ваши аргументы в этой связи довольно убедительны, хоть и не бесспорны. Правильно я говорю? – Агеев обратился к стоящему рядом командиру полка.

– Так точно, товарищ полковник, – поспешил отозваться Нефедов. Он уже «просек», что комкору Ратников «глянулся» и теперь тоже подстраивался под эту «волну».

– Но не все, не все у вас мне понравилось. И дело даже не в том, что большинство служебных и хозяйственных построек тут в аварийном состоянии. Это действительно не ваша вина, но извините, вы, как и другие офицеры дивизиона со всем этим смирились, у вас у всех тут какая-то апатия. Надо с большим оптимизмом смотреть на жизнь, тем более, что у вас такая замечательная жена, – не удержался-таки Агеев.

Комкор был доволен собой, он нашел мудрые воспитательные слова на прощание.

– Всего хорошего, до свидания Федор Петрович. Позовите, пожалуйста, начальника политотдела. Скажите, что я его жду, – Агеев взялся за ручку дверцы УАЗика.

Стрепетов уединился в канцелярии с Пырковым. Ратников приоткрыл дверь. Замполит кротко и смиренно выслушивал наставления большого шефа. Весь его вид свидетельствовал о готовности разбиться в лепешку, если последует соответствующий приказ.

– Товарищ полковник, вас командир корпуса ждет в машине, – передал Ратников просьбу Агеева.

– Сейчас иду… Так ты все понял, Пырков?

– Так точно!

– Ну, давай, работай!

Стрепетов встал со стула, поправил сбившуюся папаху, собираясь следовать к машине, а замполит суетливо выбежал в коридор, всем своим видом показывая, что немедленно начинает претворять в жизнь только что полученные инструкции. Оставшись наедине с начальником политотдела, Ратников вновь, как и ранее после проведения политзанятий вдруг решился – когда еще получиться вот так с глазу на глаз, поговорить с таким человеком как Стрепетов. Ему казалось, что мучавшими его в последнее время вопросами о росте межнациональной напряженности в стране в целом, и в армии в частности можно поделиться только с ним, умудренным, опытным политработником. Молодой комкор в таких делах, наверняка, некомпетентен.

– Товарищ полковник, вы можете уделить мне несколько минут?

Конечно, если бы Агеев не произвел такого мягко-либерального впечатления, как раз в новом «перестроечном» духе, Ратников вряд ли бы решился задерживать Стрепетова, зная, что того ждет комкор. Но Ратников решился, а Стрепетов не отверг его просьбу:

– Давай, что там у тебя?

Начальник политотдела думал, что вопрос Ратникова действительно дело нескольких минут, потому не стал вновь садиться и в упор, прямо (они были одного роста) смотрел в глаза подполковнику.

– Понимаете, дело в том, – Ратников отвел глаза, взгляд полковника ему мешал сосредоточиться.-… Я тут, сделал для себя несколько выводов и считаю необходимым поделиться с вами. По-моему это крайне важно…

– Ты опять про политзанятия? – Стрепетов «красноречиво» взглянул на часы.

– Никак нет, хотя то, что я говорил про политзанятия, имеет прямое отношение к тому, что я хочу сказать сейчас.

– Ну, так не тяни, ближе к делу, – нетерпеливо «подтолкнул» Стрепетов.

Однако Ратников медлил, подбирая слова, чтобы начать поскладнее.

«Что еще там у него за выводы, и чего это он так волнуется? – соображал тем временем Стрепетов, глядя на подполковника. – Может жену свою к Агееву приревновал? Ишь как у того глаза-то загорелись. Тоже мне, интеллигентишка, тихоня, а туда же, увидел сдобную бабенку и поплыл. Конечно, его-то бабу с этой не сравнить, зато чья дочь. Нет родной, так не бывает, чтобы и конфетку съесть и на … сесть».

О Ратникове главный политработник корпуса знал много всего. Благодаря регулярным и подробным докладам Пыркова, Стрепетов был в курсе почти всей деятельности командира дивизиона. Из тех докладов получалось, что Ратнитков превратил дивизион в нечто, напоминавшее его родовое поместье. Знал и что Ратников имеет общие «дела» с директором соседнего совхоза Землянским. За незаконное выделение солдат для совхозных работ в «горячую» пору, директор «подбрасывал» на дивизион и продукты и делал подарки, типа телевизора для солдат. Он даже выделил целое паханное поле, половину которого Ратников разделил между своими офицерами, а на второй сажал опять же солдатскими руками свою личную картошку. Стрепетов вполне мог санкционировать официальное расследование, но не делал этого. Более того, он велел Пыркову весь компромат на Ратникова докладывать только ему лично, и ни ставить в известность более никого, включая полковое командование. Пырков образцово выполнял этот приказ, «стучал» на своего командира через голову полковых политработников, надеясь, что Стрепетов не забудет его преданной службы. Благодаря тем скрупулезным докладам Стрепетов оказался в курсе даже мелочей, типа наличия в квартире Ратниковых запрещенного крана в батарее и про «право сильного» которым пользуется Анна при дележе дефицитных товаров. Потому сегодня полковник с усмешкой следил за «маневрами» подполковника во время посещения офицерских квартир. Стрепетов не сомневался, что видит Ратникова насквозь, хотя…

Более всего Стрепетов удивился, что никто из офицеров и их жен по-настоящему не пожаловались на командира дивизиона. Одним страхом перед ним этого объяснить было нельзя. Что-то имело место еще, невидимое, скрытое. На лицо же был вполне жизнеспособный дивизион. Стрепетов на протяжении уже многих лет имел возможность сравнивать и видел, что этот «помещик» значительно лучше справляется со своими обязанностями, чем большинство прочих командиров отдельных «точек», и главное, он каким-то чудом, или нюхом умел избегать ЧП. Другие дивизионы, коих в корпусе насчитывалось несколько десятков, с регулярной периодичностью выдавали «на гора» эти самые ЧП: всевозможные «неуставняки», то есть избиение «молодых» «старослужащими», самоволки, дезертирство, самострелы… Таких «чистых» подразделений как у Ратникова в корпусе насчитывались единицы. Потому Стрепетов, принимая к сведению агентурные данные Пыркова, ходу им не давал. Федор Петрович, конечно, догадывался, что замполит на него «стучит», по должности положено, и не мог не удивляться, что данный «стук» не имеет никаких последствий, хоть грехов у него хватало. И сейчас зайдя в канцелярию, он прервал очередной донос замполита, а то, что он успел увидеть, было всего лишь спектаклем, наскоро разыгранным для него политработниками.

Нужные слова, однако, подбирались трудно и Ратников начал излагать довольно коряво и неубедительно:

– ЭЭЭ… товарищ полковник… мне кажется, что межнациональные отношения приобретают… эээ, все большее значение.

– Это не новость, – снисходительно усмехнулся полковник.

– Нет, я не то хотел вам… У нас сейчас все считают, что главная опасность в вооруженных силах это неуставные взаимоотношения между солдатами разных призывов, и за этим многого не замечают. А я вот вижу, что по мере увеличения в казарме процента лиц неславянских национальностей на первое место выходят именно национальные противоречия. И те же неуставные взаимоотношения все более начинают приобретать национальную основу, – Ратников несколько успокоился, и мысли стали легче воплощаться в слова.

– И что же ты от меня хочешь? Борись с этими проявлениями, – Стрепетов не мог определить куда «клонит» Ратников.

– Дело в том, что «болезнь» эта настолько запущена, что с ней надо бороться не в масштабе дивизиона, и даже не в масштабах корпуса, а в масштабах всех Вооруженных Сил. Может быть, даже в масштабах всей страны. Если вовремя не принять мер ситуация вполне может выйти из под контроля и привести к тяжелым последствием.

– Ну, ты как лектор заговорил. Давай по военному, конкретно. У тебя что-то случилось? – в лоб спросил полковник.

– Да у меня наметились некоторые нехорошие тенденции, и я уверен, они есть едва ли не во всех частях и подразделениях.

– Что именно? – продолжал требовать ясности Стрепетов.

– Как я уже говорил, сложившееся деление солдат по призывам уходит в прошлое, сейчас все заметнее становится деление по региональному и национальному признаку. Особенно в этом плане выделяются солдаты кавказских национальностей. Они создают, что-то вроде обособленных группировок и независимо от призыва стоят друг за друга, держаться вместе. Остальные пока еще разрозненны и делятся по старому по призывам, но думаю испытывая все большее давление со стороны сплоченных кавказцев и другие будут вынуждены, прежде всего, объединяться по национальному признаку. И вот тогда вполне может случиться страшное ЧП, перед которым померкнут нынешние неуставные взаимоотношения, – акцентировал последние слова Ратников.

– Интересное кино… – Стрепетов снял папаху и тяжело вздохнув, опустился на заскрипевший под ним стул. Он, наконец, уловил рациональное зерно в рассуждениях Ратникова. Аббревиатура ЧП всегда его напрягала, и сейчас услышав это буквосочетание, полковник понял, что скоротечного разговора не получится.

– Тут проявилась еще одна крайне нежелательная тенденция. Пользуясь своей спаянностью и взаимопомощью, кавказцы, за редким исключением, даже молодые, начинают вести себя как некое привилегированное сословие, всячески избегают грязной работы, ищут «теплых» мест службы. Это не может не вызвать раздражения остальных, и наверняка спровоцирует организацию других национальных группировок, славянских, среднеазиатских и так далее. Если казармой разделенной по призывам еще можно управлять, то разделенной по этническому признаку – будет невозможно. Но мы идем именно к этому, – убежденно резюмировал Ратников.

Стрепетов поморщился, словно от вкуса кислого яблока:

– Что же все-таки конкретно у тебя случилось?

– Дело в том, что росту межнациональной напряженности в казарме способствуют взгляды и поступки отдельных офицеров. Помните, мой замполит докладывал о старшем лейтенанте Малышеве, и уже потом политотдел полка переправил эту информацию к вам в корпус… Ну, вы еще сегодня сами упоминали, что у нас не все в порядке во взаимоотношениях солдат и офицеров, – Ратников решил, что уже достаточно «подготовил почву» и теперь можно выложить всю правду.

– Это тот инцидент между твоим офицером наведения и этим… как его… каптером?

Страницы: «« ... 910111213141516 »»

Читать бесплатно другие книги:

В данной шпаргалке изложены основные вопросы и ответы по дисциплине "Криминология".Предложенный мате...
Когда у тебя три сестры, то и проблем в три раза больше, чем обычно. А если к тому же все сестры бли...
Тихая, добрая Жозефина всю жизнь изучала историю средневековой Франции и, можно сказать, жила в XII ...
Когда над старым парком восходит луна и ее обманчивый свет скользит по статуям, стоящим в павильоне,...
Тринадцать лет назад в старом графском поместье произошла трагедия. Жертвой стала девушка, возлюблен...
Выдумке и упрямству этого мерзавца можно было позавидовать, если бы… Если бы это было в кино. Но неи...