Желтоглазые крокодилы Панколь Катрин

— Смешная вы, мадам Жозефина.

— А нельзя звать меня просто по имени, без мадам?

— Да я вас побаиваюсь. Вы из другого теста.

— Ну попробуйте!

— Нет, я уже думала об этом, не получается…

Жозефина вздохнула.

— Мадам Жозефина звучит так, словно я хозяйка борделя.

— Да что вы можете знать о борделях?

У Жозефины появилось страшное подозрение. Она внимательно посмотрела на мадам Бартийе. Та поставила приемник на стол и слушала сальсу, пританцовывая плечами.

— А вы там бывали?

Кристина Бартийе запахнула пеньюар на груди преисполненным достоинства жестом приговоренной к смерти преступницы.

— Ну так, время от времени, чтобы заработать на хлеб…

Жозефина сглотнула и пробормотала:

— Ну, тогда…

— Я не одна такая, знаете…

— Я лучше понимаю эту историю с Альберто…

— A-а! Он славный парень. Сегодня у нас первое свидание. Встречаемся на площади Дефанс, вечерком. Надо мне одеться покрасивее! Гортензия обещала помочь.

— Вам повезло! Гортензия редко интересуется кем-то, кроме себя.

— Сначала она меня и впрямь недолюбливала. Но теперь смирилась. Я знаю к ней подход: вашей дочери надо льстить, гладить по шерстке, говорить, какая она красивая, умная и…

Жозефина собиралась ответить, но тут зазвонил телефон. Это была Ширли. Она просила Жозефину зайти.

— Ты ж понимаешь, при мадам Бартийе не поговоришь нормально.

Жозефина согласилась. Она отдала Кристине список покупок, дала денег и попросила поторопиться. Мадам Бартийе промямлила, что сегодня воскресенье, а с мадам Жозефиной невозможно расслабиться, вечно она куда-то спешит. Жозефина быстро заткнула ее, напомнив, что рынок закрывается в половине первого.

— Спятить можно! — проворчала мадам Бартийе, просматривая список.

— И не вздумайте покупать сладости вместо фруктов и овощей! — прорычала Жозефина, выходя из квартиры. — Это вредно для кожи, зубов и попы.

— Да мне плевать, я свою картофелину вечером съедаю.

Она пожала плечами и начала читать список покупок так, словно расшифровывала инструкцию по эксплуатации электродрели на иностранном языке. Жозефина хотела что-то сказать, но махнула рукой и ушла.

Ширли открыла ей дверь, разговаривая по телефону. По-английски. Очень сердито. Она говорила: «No, no, nevermore! I’m through with you…» [35]. Жозефина знаком показала, что придет попозже, но Ширли, ругнувшись на прощание, бросила трубку.

При виде расстроенного лица Ширли и синяков под глазами, гнев Жозефины, накопившийся за неделю, внезапно спал.

— Рада тебя видеть. Как Гэри?

— Твой сын — прелесть… Умный, милый, красивый. Он не может не нравиться.

— Спасибо огромное. Будешь чай?

Жозефина кивнула и посмотрела на Ширли, словно видела ее первый раз. Словно близость к королеве превратила ее в прекрасную незнакомку.

— Жози… Что ты на меня так смотришь?

— Я тебя видела по телевизору… недавно. Рядом с английской королевой. На балу у Чарльза и Камиллы. И я точно не ошиблась, потому что…

Она пыталась найти слова, шаря в воздухе руками, как утопающая. Хотела сказать простые слова, но не могла сформулировать. «Если скажешь, что это была не ты, хотя я тебя узнала, я пойму, что ты солгала, и не очень обрадуюсь, сама понимаешь. Ты моя единственная подруга, единственный человек, которому я доверяю, мне не хочется лишиться этой дружбы, не хочется подвергать ее сомнению. Значит, скажи, что все это мне не приснилось. Не лги мне, пожалуйста, не лги мне».

— Это, конечно, была я, Жозефина. Потому и уехала в последний момент. Не хотелось туда идти, но…

— Ты была обязана ехать на бал к английской королеве?

— Обязана…

— Ты знакома с Чарльзом, Камиллой, Уильямом, Гарри и всем семейством?

Ширли кивнула.

— А с Дианой?

— Я очень хорошо ее знала. Гэри рос с ней, с ее детьми…

— Но Ширли… Ты должна мне объяснить!

— Не могу, Жози.

— Почему это?

— Не могу.

— Даже если я обещаю никому об этом не рассказывать?

— Так будет безопаснее для тебя, Жози. И для твоих девочек. Ты не должна знать.

— Не верю.

— И все же…

Ширли грустно и нежно посмотрела на нее.

— Мы знакомы столько лет, мы говорим обо всем, я тебе поведала мой единственный секрет, я для тебя — открытая книга, и единственное, что ты можешь мне сказать, что ничего сказать не можешь…

Жозефина задыхалась от гнева.

— Я тебя ненавидела всю неделю. Всю неделю у меня было ощущение, что ты у меня что-то украла, что ты предала меня, и теперь ты не хочешь ничего рассказать. Но разве дружба не обоюдное понятие?

— Я просто тебя оберегаю. Меньше знаешь, крепче спишь.

Жозефина беззаботно рассмеялась.

— Будто меня из-за тебя пытать станут!

— Это и правда может навлечь на тебя неприятности. Как уже навлекло на меня. Но мне приходится так жить, а ты-то тут при чем…

Ширли говорила спокойным голосом. Словно речь шла о самых обычных вещах. Жозефина не различила ни единой фальшивой ноты. Она констатировала факт, ужасный факт, не проявляя при этом никаких эмоций. Жозефину тронула ее искренность, она отступила.

— Все так серьезно?

Ширли села рядом с Жозефиной. Обняла ее за плечи и тихонько, шепотом, доверительно начала:

— Ты никогда не задавалась вопросом, почему я поселилась именно здесь? В этом пригороде? В этом доме? Одна-одинешенька, без семьи во Франции, без мужа, без друзей, без настоящей профессии?

Жозефина отрицательно мотнула головой.

— За это я тебя и люблю, Жозефина.

— За то, что я глупая? Не вижу дальше своего носа?

— За то, что ты не видишь повсюду зло! Я здесь прячусь. Здесь меня не узнают, не выследят, не найдут. Там я жила насыщенной жизнью, пока… не случилась одна вещь. Здесь я что-то пытаюсь делать, выживаю…

— И чего ждешь?

— Сама не знаю. Жду, что в моей стране сама собой разрешится эта ситуация… Что я смогу вернуться туда и заживу по-прежнему. Я вроде бы все позабыла, когда здесь поселилась. Я изменила личность, имя, образ жизни. Могу воспитывать Гэри, не дрожа от страха, когда он поздно возвращается из школы, могу не оборачиваться, вдруг за мной следят, могу спать, не боясь, что взломают мою дверь…

— Поэтому ты так коротко постриглась? Поэтому одеваешься, как парень? Поэтому дерешься не хуже мужчины?

Ширли кивнула.

— Я всему научилась. Драться, защищаться, жить одна как перст…

— А Гэри знает?

— Я все ему рассказала. Просто обязана была это сделать. Он сам понял многое, и нужно было его успокоить. Сказать, что он не ошибался. Он от этого очень повзрослел, возмужал. И выдержал удар. Иногда мне кажется, это он меня оберегает, а не я его!

Ширли сжала руку Жозефины.

— И во всех этих несчастьях я нашла нечто вроде счастья. Спокойное счастье — без страха, без бурь… Без мужчины…

Она вздрогнула. Чуть было не сказала «без этого мужчины». Она опять с ним виделась. Из-за него так долго и не возвращалась во Францию. Он позвонил из отеля «Парк Лейн» и сказал: «Жду тебя в шестьсот шестнадцатом номере». И повесил трубку, не дождавшись ответа. Она смотрела на телефон, твердя: не пойду, не пойду, не пойду. И бегом побежала к отелю «Парк Лейн», на углу Пикадилли и Грин-Парка. Сразу за Букингемским дворцом. Просторный вестибюль, весь бежевый и розовый, с венецианскими люстрами в форме гроздей винограда. Диваны, на которых бизнесмены бархатными голосами беседовали о делах, попивая чай. Огромные букеты цветов. Бар. Лифт. Долгий коридор с бежевыми стенами, с пышными коврами, с изящными светильниками на стенах. Номер 616… Словно декорации какого-то фильма. Он всегда назначал ей свидания в гостиницах рядом с парком. «Оставишь ребенка играть на травке и поднимешься ко мне. Он будет разглядывать влюбленных и белочек, это пойдет ему на пользу». Однажды она ждала его весь день. В Гайд-Парке. Гэри был тогда маленький. Бегал за белочками. «Они мне очень нравятся, мамочка, но издали, вблизи они похожи на крыс». А у нее все наоборот: вблизи она любит этого человека, а на расстоянии понимает, кто он на самом деле: крыса. В тот день он вообще не пришел. Они с сыном пошли в «Фортнам энд Мейсон». Ели мороженое и пирожные. Прикрыв глаза, она пила горячий чай. Гэри гордо и прямо сидел в кресле и со знанием дела пробовал пирожные кончиком вилки. «Держится, как маленький принц», — заметила официантка. Ширли побледнела. «Хорошо сегодня было в парке, — выручил ее Гэри. — Грин-Парк — мой любимый». Он знал все парки Лондона.

В другой раз, когда она поднялась в номер отеля, Гэри отправился беседовать с ораторами у Марбл-Арч. Ему было лет одиннадцать. Он сказал: «Не спеши, мамуль, за меня не беспокойся, мне нужно попрактиковаться в английском, не хочу забывать родной язык». Он дискутировал о существовании Бога с мрачноватым типом, сидящим на скамеечке в ожидании собеседников. Тот спросил у Гэри: «Если Бог существует, почему он наполнил человеческую жизнь страданием?» — «И что ты ответил?» — спросила Ширли, поднимая воротник куртки, чтобы скрыть засос на шее. «Я рассказал ему о фильме „Ночь охотника“, о добре и зле, о том, что человек должен сделать выбор и как же ему выбрать, если он не знает ни страданий, ни зла?» — «Ты так ему и сказал?» — восхитилась Ширли.

«Говори со мной, говори со мной, родной, говори, чтобы я забыла эту комнату и этого мужчину, чтобы я забыла, как ненавидела себя, когда выскальзывала из его объятий», — молча умоляла она. Он ждал ее в номере. Растянувшись в ботинках на кровати, читал газету. Молча поднимал на нее глаза, ни говоря ни слова. Клал газету рядом с кроватью. Клал руку ей на бедро, поднимал юбку и…

Все шло, как обычно. Но в этот раз он мог держать ее при себе сколько угодно: Гэри не ждал в парке. Она не замечала, как летят часы. Как летят дни. Посуда скапливалась у изголовья кровати. Если в дверь стучала горничная, ее отсылали назад.

Никогда, никогда больше! Этому пора положить конец!

Ей надо быть подальше от него. Но он всегда ее находил. Только не здесь, потому что он был в розыске и не выезжал за границу. Во Франции ей ничего не грозило. А в Лондоне она была в его власти. Сама виновата. Не могла ему противиться. И сгорала от стыда, когда возвращалась к сыну. Он доверчиво ждал ее возле отеля. Если шел дождь, заходил внутрь и ждал в холле. Они возвращались домой пешком, через парк. «Ты веришь в Бога?» — спросил Гэри после того, как полдня проговорил с очередным оратором в Гайд-Парке. Ему это дело понравилось. «Не знаю, — сказала Ширли, — но мне бы так хотелось верить…»

— Ты веришь в Бога? — спросила Ширли у Жозефины.

— Ну конечно… — удивленно ответила Жозефина. — Я разговариваю с Ним по вечерам. Выхожу на балкон, смотрю на звезды и говорю с Ним. Это мне очень помогает…

— Poor you![36]

— Знаю. Когда я это говорю, люди принимают меня за умственно отсталую. И поэтому я обычно никому об этом не рассказываю.

— Я не верю, Жозефина… И не пытайся меня обратить.

— Я не пытаюсь, Ширли. Если ты не веришь, то только с досады, что мир устроен не так, как тебе бы хотелось. Но это как любовь, на это нужна смелость. Отдавать, отдавать, не думая, не рассчитывая… Нужно только сказать «Я верю», и тут же все станет прекрасным, логичным, все объяснится, исчезнут недомолвки.

— Ну, это не мой случай, — усмехнулась Ширли. — Моя жизнь — череда несовершенных и алогичных событий. Если снять по ней мелодраму, зрители лили бы слезы в три ручья, а я ненавижу вызывать жалость.

Она замялась, словно сказала лишнее.

— А как там дела с мадам Бартийе?

— Это означает, что ты больше не хочешь ни о чем говорить? — вздохнула Жозефина. — Сменила тему. Разговор закончен.

— Я устала, Жози. Хочется передохнуть… Я так счастлива, что вернулась, ты даже не представляешь.

— И все-таки тебя видели по телевизору. Что ты скажешь на это Максу и девочкам?

— Что у меня есть двойник при английском дворе.

— Никто не поверит: они нашли в Интернете фотографии Гэри с Уильямом и Гарри! Один старый слуга…

— Он не смог продать эти фотографии прессе, вот и выложил в Интернет. Но я буду все отрицать, буду говорить, что одного маленького мальчика очень трудно отличить от другого маленького мальчика. Поверь, я сумею выпутаться. Бывало и хуже. Много хуже!

— Наверное, тебе кажется такой скучной моя тихая жизнь…

— Эта история с книгой грозит сильно ее усложнить. Стоит только начать врать и мошенничать, как тут же влипаешь во всевозможные истории.

— Знаю. Иногда меня это пугает.

Чайник засвистел, крышка заплясала под давлением пара. Ширли встала заварить чай.

— В «Фортнам энд Мейсон» я купила чай «лапсанг сушонг». Сейчас мы его попробуем, и ты скажешь, как он тебе.

Жозефина смотрела, как она с чисто английской серьезностью проводит чайную церемонию: ополаскивает кипятком заварочный чайник, чайной ложечкой отмеряет чай, наливает кипяток, ждет, когда заварится.

— А в Англии и в Шотландии одинаково заваривают чай?

— Я не шотландка, Жози. Я самая что ни на есть чистокровная английская леди.

— Но ты мне говорила…

— Мне это показалось более романтичным.

Жозефина хотела спросить, о чем еще она лгала, но сдержалась. Они с наслаждением пили горячий чай, беседуя о детях, о мадам Бартийе и ее виртуальных романах.

— Она хоть чуть-чуть помогает тебе материально?

— У нее нет ни гроша.

— Ты хочешь сказать, что покупаешь жратву на всю компанию?

— Ну да…

— Слишком ты добрая, это точно, — сказала Ширли, щелкнув ее по носу. — Она хоть убирается? Готовит? Гладит?

— Увы, нет.

Ширли пожала плечами, а потом опустила их, тяжко вздохнув.

— Я провожу большую часть времени в библиотеке. Ходила в кино с человеком в синем пальто. Он итальянец, зовут его Лука. Все такой же молчаливый. В каком-то смысле меня это устраивает. Надо прежде книгу закончить…

— А ты далеко продвинулась?

— Я сейчас на четвертом муже.

— И кто он?

— Пока не знаю. Мне хотелось бы, чтобы она пережила бурную страсть! Именно земную, физическую страсть.

— Как Шелли Уинтерс и Роберт Митчем в «Ночи охотника»? Она хочет его, как безумная, и он отталкивает ее… и она желает его еще больше. Он выдает себя за пастора и прячется за Библией, чтобы скрыть свою алчность. Когда она пытается соблазнить его, он читает ей мораль и отворачивается от нее. А в конце концов убивает. Он воплощенное зло…

— Это подходит… — сказала Жозефина, сжимая в руках чашку с чаем. — Он будет проповедником, будет ездить по деревням, она встретит его, безумно влюбится, он женится на ней, завладеет ее золотом и замком и попытается ее убить, а сына возьмет в заложники… Флорина в опасности! Но тогда он не сможет сделать ее богатой…

— А ты напиши, что он уже ограбил кучу вдов и где-то спрятал свою добычу, а она получила все после его смерти.

— Лука уже говорил мне про этих любителей проповедовать…

— Ты призналась ему, что пишешь книгу? — с беспокойством спросила Ширли.

— Нет… но одну глупость я все-таки сделала.

Жозефина рассказала, как она случайно проговорилась о книге, когда ходила с ним в кино. Неизвестно, раскрыл ли он ее секрет.

— Ты будешь последним человеком, который узнает мою тайну, — улыбнулась Ширли. — Сама видишь, тебе ничего нельзя доверить.

Жозефина смущенно опустила глаза.

— Надо мне прикусить язык, когда выйдет книга…

— Я думаю, Ирис сумеет сосредоточить все внимание на себе. Тебе и крошечек не оставит… А кстати, как поживает Ирис?

— Готовится к великому дню… Время от времени читает то, что я пишу, просматривает книги, которые я ей рекомендую. Дает мне советы. Она хотела, чтобы я описала большую сцену бунта парижских студентов: бритые черепа, сверкающие ножи. Студенты в то время были из числа духовенства, и на них не распространялась светская власть. Король ничего не мог против них сделать, они подчинялись лишь Божьему правосудию и злоупотребляли этим, что очень осложняло поддержание правопорядка в Париже. Они совершали преступления совершенно безнаказанно. Воровали, убивали. Никто не мог их судить и покарать.

— Ну и?

— Мне кажется, я как большая воронка: слушаю все, собираю анекдоты, маленькие детали из жизни, и все сливаю в книгу. Прежней Жозефиной мне уже не бывать. Я меняюсь, Ширли, я очень меняюсь, даже если это и не сразу заметно!

— Эта история раскрывает для тебя жизнь. Она увлекает тебя туда, где ты никогда не бывала…

— А главное, Ширли, я больше не боюсь. Раньше я всего боялась. Пряталась за Антуана. За свою диссертацию. За собственную тень. А теперь я разрешаю себе вещи, которые запрещала раньше, я двигаюсь вперед и вверх!

Она как-то по-детски засмеялась и закрыла лицо рукой.

— Надо мне набраться терпения, пусть эта новая Жозефина подрастет и займет все место внутри меня и отдаст мне все свои силы. Пока я учусь… Я поняла, что счастье — не скучная жизнь без происшествий, без ошибок, без бурных событий. Счастье в борьбе, в преодолении, в сомнении, в движении — вперед, назло всем! Раньше я никуда не двигалась, раньше я спала. Меня несло по течению, спокойно, безмятежно: муж, дети, работа, быт. А теперь я научилась бороться, искать и находить решения, брать себя в руки — и я лечу вперед, Ширли. В детстве я повторяла то, что говорила мама, я видела мир ее глазами, а потом — глазами Ирис. Я считала ее такой умной, такой блестящей… Потом был Антуан: я подписывала все, что он мне скажет, подстраивалась под его жизнь. Даже с тобой, Ширли… Мне достаточно было знать, что ты моя подруга, это меня успокаивало, я говорила себе, что раз ты меня любишь, значит, я хорошая. Теперь все кончено. Я научилась думать сама, ходить сама, биться в одиночку…

Ширли слушала Жозефину и думала о той маленькой девочке, которой она когда-то была. Такой уверенной в себе. Нахальной, даже высокомерной. Однажды, когда гувернантка гуляла с ней в парке, она отпустила ее руку и убежала. Ей было тогда лет пять. Она бродила, смакуя чудесное ощущение свободы, радуясь, что может бегать вприпрыжку и мисс Бартон ее при этом не одернет, не станет ворчать, что приличная девочка должна ходить размеренно и чинно. Полицейский спросил ее, не потерялась ли она. Она ответила: «Нет, это моя гувернантка заблудилась, поищите лучше ее!» Ей никогда не было страшно. Она твердо держалась на ногах. Только потом все испортилось. Она прошла путь, обратный пути Жозефины.

— Ты меня не слушаешь!

— Слушаю…

— Я приняла темную сторону жизни, она меня больше не отталкивает, она меня больше не пугает.

— А как тебе это удалось? — спросила Ширли, растроганная такой решимостью.

— Знаешь, я думаю, что наша каждодневная борьба ведется ради любви. Не ради амбиций, не ради наживы, а ради одной лишь любви. Но при этом не ради любви к себе, нет! Тут-то мы и сходим с верного пути. Ради любви к другим, любви к жизни. Если ты любишь, ты спасен. Вот, чему я научилась за это время.

Она слегка улыбнулась, словно ее саму удивили все эти пафосные речи. Ширли посмотрела на нее и тихо сказала:

— Мне пока приходится не биться, а отбиваться, чтобы хоть как-то идти вперед.

— Но ты все-таки идешь, по-своему. У каждого своя дорога.

— Я не умею атаковать, предпочитаю бежать. И так всю жизнь, вечно в бегах, вечно галопом.

Она тяжко вздохнула, не позволяя себе сказать больше. Жозефина обняла ее.

— Чтобы жить нормально, надо нырять в жизнь, как в воду, теряться, вновь находить себя и опять теряться, начинать сначала, но ни в коем случае не думать, что когда-нибудь отдохнешь, нет, никогда это не кончается. Покой придет позже.

— В могиле отдохнем?

Жозефина рассмеялась.

— Мы живем на земле для того, чтобы драться, а не просто плыть по течению.

Она выдержала паузу, протянула чашку за добавкой чая, закрыла глаза, сглотнула и тихо прошептала:

— А что за человек английская королева?

Ширли налила из чайника чаю и ответила: «joker!» [37]

Мадам Бартийе вернулась с рынка. Руки у нее онемели от тяжелых пакетов. Сначала она намеревалась бросить покупки на столе в кухне, но, подумав, решила все разложить по местам. Как же дорого стоят эти овощи! Разве не проще открыть консервную банку? А потом их еще надо мыть, чистить, варить, столько времени и сил уходит. Сейчас даже мясо в горшочке можно купить в виде полуфабриката. Надо валить отсюда. Начинать новую, спокойную жизнь. Не париться больше, найти хорошего чувака, который будет платить за квартиру и даст возможность целыми днями смотреть телек. Макс сам как-нибудь выкрутится. Воспитывать ребенка — слишком тяжкий труд. Пока они маленькие, это легко, но когда взрослеют, с ними надо справляться. Навязывать им какие-то правила. Заставлять их соблюдать. Неохота. Ей нужен покой. Дети неблагодарны. Отныне — каждый за себя. В семнадцать ноль-ноль свидание с Альберто на Дефанс. Надо принять душ и привести себя в порядок. Накраситься, нарядиться. Она еще вполне ничего. Может произвести впечатление. А потом он тоже явно не мужчина года, уж это точно. Фотку прислал размытую, там ничего не видно. Но явно не красавчик.

Когда вернулась Гортензия, мадам Бартийе в пеньюаре ждала ее на диване гостиной. Она смотрела шоу Мишеля Друкера и жевала резинку.

— Ну, нашли что-нибудь хорошее?

— Не, полная фигня, — сказал Макс. — Зато повеселились. Играли на флиппере и пили кока-колу… Один чувак нам все оплатил… за красивые глаза Гортензии.

— Хороший чувак? — спросила Кристина Бартийе.

— Да ноль без палочки, — ответила Гортензия. — Свято верил, что я упаду в его объятья за три кока-колы и несколько жетонов на игру. Вот бедняга!

— Ты сразу просекла, да? — заржала Кристина Бартийе.

— Такого раскусить не трудно. Весь изошел слюнями, даже лужа под ним натекла.

— Достало уже быть малявкой, никто на меня не смотрит, — обиженно пробурчала Зоэ.

— Все впереди, птичка моя… Помнишь, ты обещала одеть меня на выход? — спросила Кристина Бартийе Гортензию.

Гортензия окинула ее оценивающим взглядом.

— Есть у вас какие-нибудь приличные шмотки?

Мадам Бартийе вздохнула: «Да ничего особенного, я не очень-то секу в фирменных шмотках, покупаю вещи по каталогам».

— Тогда будем делать слегка развязный, раскованный образ, — объявила Гортензия тоном профессионала. — У вас есть куртка в стиле сафари?

Мадам Бартийе кивнула.

— Есть одна из «Ля Редут». Этого года…

— А треники?

Мадам Бартийе опять кивнула.

— Отлично. Тащите сюда!

Кристина притащила ком одежды. Гортензия брала вещи кончиками пальцев, раскладывала на диване, долго разглядывала. Макс с Зоэ восхищенно следили за ней.

— Так-так…

Она сморщила нос, поджала губы, пощупала пуловер, топик, расправила белую рубашку, отбросила ее.

— А какие-нибудь аксессуары?

Мадам Бартийе удивленно подняла голову.

— Ну, бусы там, браслеты, шарф, очки…

— Есть какие-то штучки из универсама «Монопри».

Она сходила в комнату, принесла.

Зоэ толкнула Макса локтем и шепнула: «Смотри-смотри! Сейчас она сделает из твоей матери секс-бомбу».

Мадам Бартийе бросила кучу украшений рядом с разложенными на диване вещами, которые, казалось, ждали прикосновения волшебной палочки Гортензии. Чародейка призадумалась, потом строго сказала:

— Раздевайтесь!

Мадам Бартийе открыла рот от удивления.

— Вы хотите, чтобы я вас одела или нет?

Кристина Бартийе повиновалась. Она стояла в трусах и лифчике, прикрывая руками грудь, и смущенно покашливала. Макс и Зоэ лопались со смеху.

— Главная деталь — колониальная куртка. Правило номер один: к ней треники «Адидас» с тремя белыми полосками, самое оно. У вас как раз такие. Это единственная возможность шикарно выглядеть в трениках.

— С курткой сафари?

— Именно. Правило номер два. Под куртку поддеть пуловер с V-образным вырезом и топик.

Она выдала мадам Бартийе вещи и знаком велела надевать.

— Неплохо… неплохо, — сказала Гортензия, оценив результат. — Правило номер три: добавить несколько недорогих аксессуаров, сейчас подберем вам бусики и браслеты…

Она украшала мадам Бартийе, как манекен в витрине. Отступала на шаг. Подходила, поправляла манжет. Снова отступала. Опускала воротник. Добавила браслет, ожерелье, круглые солнечные очки, держащие волосы как обруч.

— А на ноги кроссовки… И вперед! — довольно объявила она.

— Кроссовки! — возмутилась Кристина Бартийе. — Это как-то неженственно.

— Вы хотите выглядеть стильной теткой или профессиональной проституткой? Выбирайте, Кристина, выбирайте. Сами просили помочь, я помогла, если не нравится, надевайте свои шпильки и катитесь.

Мадам Бартийе заткнулась и надела кроссовки.

— Ну вот, — сказала Гортензия, потянув за свитер так, чтобы показалась бретелька топика. — Идите к зеркалу.

Мадам Бартийе ушла в комнату Жозефины и вернулась, радостно улыбаясь.