Желтоглазые крокодилы Панколь Катрин
Она покраснела, откусила круассан, подождала, пока он растает во рту.
— Мы пошли разными дорогами. Но она и правда более…
— А сейчас, Жози? — перебил ее Филипп. — Сейчас?
— Благодаря дочкам в моей жизни есть некоторый смысл, некая цель, но, конечно, я не могу сказать, что живу полной жизнью. По-настоящему я живу, когда пишу. Но потом как перечитаю… Ужас! Хочется все бросить!
— Ты диссертацию пишешь, научное исследование?
— Да, — выдавила она, осознав, что в очередной раз проговорилась. — Знаешь, я из той породы людей, которые медленно развиваются. Может, я слишком поздно одумалась и уже упустила свой шанс. Не знаю, где он и откуда появится, но жду его…
Филипп хотел было ее успокоить, сказать, что она слишком близко все принимает к сердцу, упрекает себя без всяких на то причин. Но она была так сосредоточена, так напряженно смотрела в точку, что он добавил, словно продолжая ее мысль:
— Значит, ты считаешь, что упустила свой шанс? Что твоя жизнь кончена…
Она очень серьезно посмотрела на него, потом улыбнулась, извиняясь за свою серьезность.
— В какой-то степени да… Но это не страшно. Тут нет никакого отречения, просто еще один шажок к пустоте. Желание жить становится все слабее, а однажды ты замечаешь, что оно и вовсе испарилось. Тебе этого не понять. Ты всегда сам управлял своей жизнью. Ты никогда не позволял кому бы то ни было навязывать тебе свою волю.
— Никто не бывает по-настоящему свободен, Жозефина! И я такой же, как все! Возможно, в каком-то смысле ты свободней меня… Просто ты этого не знаешь. Однажды ты сумеешь осознать свою свободу, и в этот день ты пожалеешь меня…
— Как ты жалеешь меня сейчас.
Он улыбнулся, ему не хотелось ее обманывать.
— Это правда… Мне было жаль тебя, порой ты меня даже раздражала. Но ты изменилась. И продолжаешь меняться. Ты и сама это поймешь, когда метаморфоза осуществиться. Мы всегда замечаем это последними. Но я уверен, что однажды ты заживешь, как тебе хочется, и эта новая жизнь — ты построишь ее своими руками, сама!
— Ты правда в это веришь? — Она слабо улыбнулась.
— Ты сама себе самый лютый враг, Жозефина.
Филипп взял газету, чашку с кофе и спросил:
— Ты не против, если я пойду почитаю на террасу?
— Вовсе не против. Я с удовольствием вновь предамся своим мечтаниям. Без Шерлока Холмса под носом!
Он открыл «Геральд Трибьюн», задумался. Как же все-таки легко разговаривать с Жози! Просто разговаривать, как все люди. С Ирис он закрывался, как устрица. Она недавно предложила ему сходить в бар отеля «Рояль» выпить по стаканчику. Пришлось согласиться. В душе ему хотелось только одного: вернуть себе Александра. В конце концов он написал сыну письмо. Как же Александр радовался! Филиппу рассказала об этом Бабетта. «Надо было видеть! Глаза сияли, щеки пылали. Он примчался на кухню и сообщил мне, что папа любит его и отныне будет с ним проводить все свободное время. Вот здорово, да? Он размахивал письмом и прыгал чуть не до потолка». Филипп свое слово сдержал. Он обещал Александру научить его водить машину, и все выходные по утрам они колесили по проселочным дорогам: Александр сидел на коленях у отца и сам рулил.
…Ирис заказала два бокала шампанского. Молодая женщина в длинном платье играла на арфе, перебирая струны длинными тонкими пальцами.
— Что ты делал на этой неделе в Париже?
— Вкалывал.
— Расскажи.
— Ох, Ирис, это неинтересно и к тому же я не люблю говорить о делах, когда отдыхаю.
Они сидели у края террасы. Филипп наблюдал за птицей, пытавшейся утащить кусочек хлеба, упавший с тарелки, которую официант переставил, принеся фужеры.
— Как поживает милый мэтр Блёэ?
— Как всегда, в ударе.
И все более самодоволен. Недавно летел в Нью-Йорк и возмутился, что в первом классе ему подали плохо прожаренный стейк, написал гневное письмо и вложил его в конверт «Эр Франс», предназначенный для жалоб и предложений. Туда же засунул свою визитную карточку и… сам стейк! «Эр Франс» удвоила количество накопленных им миль.
— Ничего, если я сниму пиджак и ослаблю галстук?
Она улыбнулась и ласково потрепала его по щеке. Этой лаской она как бы обозначала некую супружескую привычку, привязанность, даже нежность, и в то же время низводила его до уровня непослушного ребенка. Он не выносил такого обращения. «Да, я знаю, — думал он, — ты красива, ты великолепна, у тебя самые синие в мире глаза, таких больше нигде не встретишь, у тебя фигура анорексичной королевы, твоя красота не омрачена никакими заботами и тяготами, ты бестрепетно и безмятежно царишь над моей любовью, и проверяешь, хлопая меня по щеке, по-прежнему ли я твой верный вассал. Все это раньше меня волновало, и я униженно склонялся пред тобой, считая твою снисходительность залогом любви, но, видишь ли, Ирис, теперь мне стало скучно, потому что вся твоя красота замешана на лжи. Ложь свела нас вместе, и с тех пор ты непрестанно лжешь. Я сперва поверил, что мне удастся тебя изменить, но ты никогда не изменишься, потому что вполне собой довольна».
Он слегка улыбнулся, закусив губу, и Ирис не разгадала его мыслей.
— Ты никогда мне ничего не рассказываешь…
— А что бы ты хотела узнать? — спросил он, наблюдая за птицей, которая наконец добралась до хлеба и пыталась ухватить его клювом.
Ирис бросила в птицу косточкой от маслины, та попыталась улететь, не выпуская своей добычи. Ее попытки оторваться от земли были смешными и жалкими.
— Какая ты злая! Это же может быть ужин для всей ее семьи.
— Это ты злой! Не разговариваешь со мной.
Она надулась, как обиженный ребенок, но он отвернулся и вновь уставился на птицу, которая, убедившись, что ей больше ничего не угрожает, положила свою ношу и мелкими, точными ударами клюва пыталась разломить ее пополам. Филипп улыбнулся, расслабился и потянулся, вздохнув с облегчением.
— Ах! Как хорошо уехать подальше от Парижа!
Покосившись на жену, он увидел, что она все еще злится. До боли знакомая поза ясно говорила: займись мною, посмотри на меня, ведь я же пуп Земли! Нет, уже не пуп. Он устал. От всего устал: от работы, от партнеров, от брака. Мэтр Блёэ принес ему потрясающее дело, а Филипп слушал вполуха. Семья больше не радовала. Последние месяцы она казалась особенно пустой и какой-то бессмысленной. «Это я изменился, или, быть может, Ирис? Может, мне надоело довольствоваться крохами с ее стола? Между нами уже давно абсолютно ничего не происходит. А со стороны все как прежде. Мы проводим лето вместе, всей семьей. Останемся ли мы с ней до следующего лета? Или я все же решусь перевернуть страницу? Хотя мне не в чем ее упрекнуть. Многие мужчины могли бы мне позавидовать. Некоторые браки генерируют такую тихую, нежную скуку, что она действует как анестезия. Остаешься, потому что нет ни сил, ни духа, чтобы уйти. Несколько месяцев назад, сам не знаю почему, я проснулся. Может быть, благодаря моей встрече с Джоном Гудфеллоу? Или я встретил его, потому что проснулся?»
Птице удалось разбить свою добычу на две части, и она тут же улетела так быстро, что вскоре растаяла в небесной синеве. Филипп посмотрел на оставшийся кусочек хлеба: она вернется, она вернется, всегда ведь возвращаешься за своей добычей.
— Папа! Папа! Ты мне сегодня дашь поводить? — завопил Александр, заметив отца на террасе.
— Договорились, сын! Когда хочешь, тогда и поедем.
— И возьмем с собой Зоэ! Она не верит, что я умею водить…
— Попроси разрешения у Жози.
Александр вернулся на кухню и спросил Жозефину, которая с радостью согласилась. Расставшись с Максом, Зоэ стала прежней милой маленькой девочкой. Она вновь интересовалась детскими делами, не говорила о косметике и мальчиках. И с Александром вела себя по-прежнему; они разработали с ним новый секретный язык, который был секретом только для них. The dog is barking [38]обозначало «внимание, опасность». The dog is sleeping [39] — «все спокойно». The dog is running away [40] — «пойдем погуляем». Родители делали вид, что не понимают, дети ходили с загадочными лицами.
Жозефина получила открытку от мадам Бартийе. Альберто нашел ей меблированную квартирку на улице Мартир, неподалеку от фирмы, где он работал. Она дала ей свой новый адрес. «Все отлично. Погода хорошая. Макс проводит лето в горах Центрального массива у отца, который живет там со своей подружкой и делает козий сыр. Ему очень нравится заниматься животными, отец хочет оставить его у себя, а меня это пока устраивает. С наилучшими пожеланиями, Кристина Бартийе».
— Какое сегодня число? — спросила Жозефина у вошедшей в кухню Бабетты.
— Одиннадцатое июля… Еще не пора лютовать-салютовать…
«Рановато еще лютовать-салютовать…» Через два дня годовщина смерти отца. Она никогда не забудет этот день.
— Что готовим на ужин? Есть идеи? — спросила Бабетта.
— Абсолютно никаких. Может, мне сходить на рынок?
— Нет. Сама схожу, я уже здесь все знаю… Просто подумала, может, вы захотите чего-то особенного.
Кармен в июле ушла в отпуск. Она сидела в Париже с больной матерью — раздражительной и властной старушкой, которая страдала эмфиземой, но с головой у нее все было в порядке. Она совершенно поработила дочь и не давала ей никакой жизни. Жозефине с Бабеттой было проще. Кармен она побаивалась. Ее манеры гувернантки из благородного дома как-то стесняли. В ее присутствии Жозефина чувствовала себя ребенком, который сутулится или ковыряет в носу.
— Спасибо, Бабетта… А как поживает ваша дочка?
— Мэрилин? Да нормально. Она дописывает диплом, будет секретарем-референтом. Голова у нее варит, не то что у меня.
— Вы гордитесь ею…
— И как у меня такая умная дочка получилась, не пойму. И человек хороший. Я вытянула счастливый билет, не иначе. Ведь никогда не известно заранее, что из них вырастет.
Она открыла холодильник, проинспектировала содержимое, выяснила, чего не хватает. Села за стол, чтобы составить список покупок, стала искать карандаш, порылась в лежащих на столе вещах, внезапно обнаружила, что карандаш у нее в волосах — держит пучок, вытащила его и залилась смехом.
— Ну, я тормоз, а! Все забываю. О, кстати, вспомнила: я нашла это в кармане штанов вашей дочки. Чуть было в стиралку не засунула!
Она достала мобильный телефон и положила его на стол.
— Называют мобильники, а они какие-то мочильники. Я уже не раз их в воду роняла, когда мыла ванну с сортиром.
— Вы что-то путаете, Бабетта, у моих дочерей нет телефонов.
— Не хочу с вами спорить, но он точно принадлежит Гортензии. Лежал в кармане ее джинсов.
Жозефина удивленно уставилась на телефон.
— Вот что, Бабетта, давайте-ка провернем такую штуку: ничего не говорите Гортензии, мне хочется знать, как она отреагирует.
Она взяла телефон и положила его в карман. Бабетта посмотрела на нее с понимающей улыбкой.
— Вы не знаете, откуда он взялся, да?
— Именно. И поскольку не хочу начинать разборки первой, подожду, пока она себя не выдаст.
13 июля, около полудня, Жозефина возвращалась домой после пробежки в лесу. Морской ветерок ерошил ей волосы, прядки лезли в нос, оранжевая футболка прилипла к спине, под мышками темнели круги. Пот застил глаза.
Устав от навязчивой мысли: «папа умер тридцать лет назад, тридцать лет назад умер папа» — она надела кроссовки и побежала в лес. Сорок пять минут! Сорок пять минут пробежала! Жозефина поглядела на часы и мысленно себя поздравила. На бегу лучше думалось. Чем шире становился шаг, тем шире она мыслила. Ночью прошел дождь. Запах мокрой земли будил ароматы папоротника и жимолости, хвои, грибов, опавших листьев, но все перекрывал разлитый в воздухе запах моря, она бежала и слизывала с лица соленые капли. Птица в ветвях кричала «тррей, тррей, тррей», а Жозефине казалось «быстрей, быстрей, быстрей», и она летела все быстрее. А другая птица кричала: «отвееть, отвееть, отвееть», и Жозефина начинала говорить с отцом. «Папа, папулечка, если ты здесь, подай знак… „ответь, ответь, ответь“, скоро ли позвонит, скоро ли ответит издатель? Что он там затевает? Он получил рукопись больше двух недель назад!» «Отвеееть, отвеееть!» — отвечала птица. «Хорошо бы он позвонил сегодня, это значит, что ты следишь за моей книгой!» Вчера позвонила мать и долго разговаривала с Ирис. «Мама считает, что у Шефа есть любовница, — шепнула Ирис Жозефине. — Ты представляешь Шефа в постели?» Она приложила палец ко рту, чтобы не говорить об этом перед детьми, и они обе ушли на кухню, пока все ложились спать. «Ей кажется, что он изменился, помолодел, стал следить за собой. Мажется кремами от морщин, красит волосы, у него пропал животик, и он не ночует дома! Мама выследила соперницу. Она порылась у него в письменном столе и нашла фотографию Шефа в обнимку с женщиной. Соблазнительная брюнетка со смелым декольте, длинные роскошные черные волосы. Молоденькая. С обратной стороны написано имя „Наташа“ и нарисовано сердечко. Судя по фотографии, они ужинали в „Лило“. Он вроде ради нее на все готов и влез в расходы за счет предприятия. Это в его-то возрасте! Ну представляешь!» «И что она собирается делать?» — спросила Жозефина, вспомнив сцену на вокзале.
Жозиана — пухленькая блондинка и явно уже не молоденькая. Значит, у него несколько любовниц, подумала она почти с восхищением. Вот неуемная натура!
— Она утверждает, что использует против него ЗСП. Ей плевать на измену, но если он захочет развестись, она прибегнет к помощи ЗСП.
— Что еще за ЗСП?
— Злоупотребление служебным положением с целью хищения общественного имущества. Она нашла какой-то компрометирующий документ! Это и правда может ему серьезно навредить. Пусть ведет себя смирно, если не хочет оказаться банкротом и к тому же засветиться в желтой прессе.
«Бедняга Шеф! — подумала Жозефина, пробегая мимо красного столба на границе владений Дюпенов. — Вот уж кто имеет право влюбиться, ведь до чего невесело жилось ему с нашей мамашей!» В небе плыли белые облачка, выписывающие на лазури таинственные письмена.
Ирис ждала ее, гордая, победоносная, на ступеньках дома. Она была в рубашке «Лакост» последней модели и белых шортах. Ее огромные синие глаза так сверкали от волнения, что казались еще больше. Она снисходительно оглядела нелепый костюм Жозефины и гордо заявила:
— Крюк хотел схрумкать Крика и Крока, а Крик и Крок схряпали страшного Крюка!
Жозефина рухнула на ступеньки и, промокнув лоб майкой, спросила:
— Тебе наконец удалось сделать суфле?
— Нет, не угадала. Холодно.
— Александр впервые сам объехал на машине вокруг дома?
— Еще холоднее.
— Ты ждешь ребенка?
— В мои-то годы? Ты с ума сошла!
Внезапно Жозефина все поняла.
— Звонил Серюрье.
— Точно! И ОН В ВОСТОРГЕ!
Жозефина рухнула на землю, раскинув руки крестом, глядя в небо на белые письмена облаков. На небе было написано: ОН В ВОСТОРГЕ! Все получилось! Флорину ожидает второе рождение! И Гийома, и Тибо, и Бодуэна, и Жильбера, и Танкреда! До сих пор они, как марионетки, лежали в сундуке, завернутые в бумагу, и ждали мановения волшебной палочки… Теперь они оживут и поселятся на полках книжных магазинов и библиотек!
Ирис встала над ней с уверенным видом, ее длинные, крепкие загорелые ноги были как перевернутое V, V как виктория — победа.
— Он в восторге. Не нужно никакой правки. Все превосходно. Выйдет в октябре. Большим тиражом. Как раз ко Дню Всех Святых. Большая рекламная кампания. Радио, телевидение, газеты и журналы. Плакаты на остановках. Везде реклама!
Она воздела руки к небу и шлепнулась на землю рядом с Жозефиной.
— У тебя все получилось, Жози! Все получилось! Он кипятком писал от восторга! Обалдел от радости! Спасибо! Спасибо! Ты потрясающая, необыкновенная, замечательная!
— Ровно тридцать лет назад умер папа. Помнишь, как лютуют-салютуют четырнадцатого июля?.. Это его надо благодарить.
— О! Уже тридцать лет?
— Сегодня.
— Но ведь это ты написала книгу! Сегодня вечером устроим праздник. Идем в ресторан. Будем пить шампанское, есть икру, раков, профитроли с шоколадом.
— Когда я бежала, я думала о нем, я просила его дать знак насчет книги, и он…
— Хватит! Это ты написала книгу, а не он, — с легким раздражением повторила Ирис.
Бедная Жозефина. Печальная Жозефина. Обреченная на дурацкие сантименты и иллюзии. Бедная Жозефина с ее неутолимым желанием любить, отдавать себя людям. Бедная Жозефина, не признающая своих заслуг. Ирис пожала плечами, и ее мысли вернулись к книге. Теперь ее ход. Теперь эстафета перешла к ней.
Она оперлась на локти и заявила:
— С настоящего момента писатель я! Я должна думать, как писатель, есть, как писатель, спать как писатель, причесываться, как писатель, одеваться, как писатель…
— Писать как писатель!
Ирис не услышала. Она была погружена в свои мысли, строила планы головокружительной карьеры. Вдруг опомнилась.
— Как я все это буду делать?
— Без понятия. Сама сказала, мы поменялись ролями. Так что твоя очередь думать!
Она хотела говорить весело и беззаботно, но сердце тревожно колотилось.
Этим же вечером Филипп, Ирис и Жозефина отправились ужинать в «Сиррос». Филипп припарковал машину между двумя другими на стоянке у моря. Ирис и Жозефина с трудом из нее выбрались. Ирис задела рукой капот красного кабриолета. Какой-то усатый брюнет в бежевой кожаной куртке прорычал: «Осторожно! Это моя машина!»
Ирис смерила его взглядом и ничего не ответила.
— Вот придурок! — фыркнула она на ходу. — Еще бы протокол составил! Какие все эти мужланы доставучие со своими машинами! Держу пари, он и ужинать будет на капоте, чтоб никто не покусился на его сокровище.
Она шла впереди, постукивая каблучками босоножек «Прада», а Жозефина брела за ней, сгорбив спину. Лука ездил на автобусе. Лука ходил в заношенном пальто. Лука брился раз в три дня. Лука никогда не фыркал. В конце июня он вновь появился в библиотеке, и они возобновили свои долгие посиделки в кафетерии.
— А какие у вас планы на лето? — спросил он, глядя ей в глаза. Как всегда, печально.
— В июле я еду к сестре в Довиль. В августе — не знаю. Девочки поедут к отцу…
— Значит, я буду вас ждать. Никуда летом не поеду. Хоть смогу спокойно поработать. Люблю проводить лето в Париже. Кажется, что ты в незнакомом городе. И потом, в библиотеке никого нет, никаких очередей за книгами.
Они назначили встречу на начало августа, и Жозефина уехала, радуясь, что вскоре увидит его вновь.
Ирис заказала шампанского и подняла бокал за здоровье книги.
— Сегодня я чувствую себя крестной матерью корабля, который уходит в плаванье, — торжественно провозгласила она. — Желаю книге долголетия и процветания…
Филипп и Жозефина чокнулись с ней. Все молча потягивали розовое шампанское. Легкая дымка туманила стенки бокалов, бросая радужный отсвет на пузырящуюся поверхность. У Филиппа зазвонил телефон. Он посмотрел на номер, сказал, что должен ответить, встал и вышел на улицу. Ирис тотчас же сунула руку в сумку и достала большой белый конверт.
— Это тебе, Жозефина. Чтоб и у тебя сегодня был праздник!
— Что это? — удивленно спросила Жозефина.
— Маленький подарок… Он изрядно облегчит тебе жизнь!
Жозефина взяла конверт, открыла его, достала нарядную открытку с розовой каемочкой, на которой золотыми буквами было написано — знакомым размашистым почерком Ирис: «Happy you! Happy book! Happy life!» [41] В открытку был вложен чек на двадцать пять тысяч евро. Жозефина покраснела и онемевшими пальцами сунула все обратно в конверт. Цена молчания. Она закусила губу, чтобы не заплакать.
Она даже не смогла выдавить слова благодарности. Но тут заметила, что Филипп издали наблюдает за ними; он закончил разговор и шел обратно. Жозефина заставила себя улыбнуться.
Ирис привстала и махала рукой девушке, которая, покачивая бедрами, шла к столику на краю пляжа.
— Смотри! Это же Гортензия! Что она здесь делает?
— Гортензия?! — вздрогнула Жозефина.
— Ну да! Вон она!
Она окликнула Гортензию, та остановилась и подошла к ним.
— Ты как тут оказалась, девочка моя?
— Зашла с вами поздороваться. Бабетта сказала, что вы здесь, а мне не хотелось торчать дома с малышней.
— Посиди с нами, — предложила Ирис, показывая на свободное кресло.
— Нет, спасибо… Я пойду к друзьям, они сидят в соседнем баре.
Она обошла стол, поцеловала тетю, маму и дядю и спросила у Жозефины:
— Мамочка, ты разрешаешь? Ты сегодня очень хорошо выглядишь, такая красивая!
— Серьезно? — спросила Жозефина. — Я вроде ничего с собой не делала… Бегала утром, может, поэтому?
— Наверное, поэтому! Все, до скорого! Приятно вам повеселиться.
Жозефина заинтригованно посмотрела ей вслед. «Что-то она от меня скрывает. Ни с того ни с сего сделала комплимент!»
— Ну, давайте, — сказал Филипп. — За здоровье книги!
Они опять подняли бокалы. Официант принес меню.
— Рекомендую заказать раков, они сегодня восхитительны…
— А кстати, — спросил Филипп, — как она называется?
Жозефина и Ирис переглянулись, как громом пораженные. Они не подумали о названии.
— Черт! — воскликнула Жозефина. — Я не подумала о названии!
— А я ведь тебя просила! — перебила Ирис. — Ты же сказала, что отлично придумываешь названия, а так ничего и не придумала.
Она мучительно пыталась исправить оплошность Жозефины и была готова на все:
— Я же давно дала тебе рукопись, умоляла тебя подсказать что-нибудь, а ты и пальцем не пошевелила! Ничего не посоветовала, ничего. А ведь ты мне обещала, Жозефина, как нехорошо!
Жозефина, уткнувшись в меню, не решалась поднять глаза на Филиппа. Он молча смотрел на нее тяжелым гневным взглядом. Эта сцена напомнила ему другую, произошедшую много лет назад. Честолюбие — пагубная страсть. Скупому наскучит золото, развратник пресытится плотью, гордец лопнет от спеси, но чем насытится неутоленный честолюбец? Он сам себя пожирает. Терзается и мучится, медленно разрушаясь, ничто не может смирить его жажду успеха и признания. Он готов продаться или похитить душу и талант других, лишь бы пробиться наверх. Чтобы ему все аплодировали. То, что Ирис не удавалось совершить самой, она делала чужими руками, и бесстыдно пользовалась плодами чужого труда. Один раз это сошло ей с рук. Но она взялась за старое, и на этот раз ее жертва явно была с ней заодно. Он еще раз взглянул на Жозефину, которая пряталась за винную карту.
— У тебя не то меню, Жозефина. Тут только вина…
Она поперхнулась, пробормотала: «Ой, я ошиблась!»
Филипп пришел ей на помощь.
— Ничего страшного! Мы же не испортим твой праздник, правда, дорогая? — спросил он, обернувшись к Ирис.
Он слегка выделил голосом «твой», и мягкая ирония прозвучала в полном сладкого яду обращении «дорогая».
— Ну, Жозефина, не кисни, улыбнись! Название мы придумаем.
Они снова чокнулись. Официант подошел к столику, чтобы принять заказ. Поднялся легкий ветерок, взметая песок на пляже, на зонтиках заколыхалась бахрома. Запахло морем. Внезапно стало прохладно. Ирис вздрогнула и закуталась в шаль.
— Мы пришли сюда праздновать или как? Ну тогда выпьем еще за успех книги и за наш успех — всех троих!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— Делаете ли вы то, чего не делают другие?
— Я до сих пор сосу материнское молоко.
— Чего вам не хватает для счастья?
— Одеяния кармелитки.
— Откуда вы появились?
— Я упала с неба.
— Вы счастливы?
— Да… как человек, который каждый день хочет покончить с собой.
— Чего вам в жизни не приходилось делать?
— Перекрашиваться в блондинку.
— Как вы тратите деньги?
— Я их раздаю. Деньги приносят несчастье.
— Что доставляет вам максимальное удовольствие?
— Страдание.
— Что вам хочется получить на день рождения?
— Атомную бомбу.
— Назовите трех современников, которых вы ненавидите.
— Я, я и я.
— Что вы защищаете?
— Право на саморазрушение.
— От чего вы способны отказаться?
— От всего, что навязано мне силой.
— На что вы способны ради любви?
— На все. Когда влюблен, девяносто восемь процентов мозга не функционирует.
— Для чего вы занимаетесь искусством?
— Чтобы дождаться ночи.
— Что вам больше всего в себе нравится?
— Мои длинные черные волосы.
— Согласны ли вы пожертвовать ими ради дела?
— Да.
— Ради какого дела?
— Любое дело, которому искренне отдаешься, заслуживает уважения.
— Если бы я попросил вас пожертвовать ими сейчас, вы бы это сделали?
— Да.
— Несите ножницы!
Ирис не шелохнулась. Ее огромные синие глаза безотрывно смотрели в камеру, лицо оставалось бесстрастным. Двадцать один час. Передача по одному из главных телеканалов. Вся Франция собралась у экранов и смотрела на нее, Ирис. Она хорошо отвечала на вопросы, не упустила ни одной детали. Ассистентка принесла на большом серебряном подносе ножницы. Ведущий взял их и, подойдя к Ирис, спросил:
— Вы знаете, что я собираюсь сделать?
— У вас руки дрожат.
— Вы согласны и не будете потом жаловаться? Скажите: «да, клянусь».
Ирис подняла руку и сказала: «да, клянусь» совершенно ровным голосом, словно речь шла не о ней. Ведущий взял ножницы, показал их в камеру. Все вокруг затаили дыхание. Ведущий на мгновение заколебался, потом опять повернулся к камере, поводя ножницами. Похоже было, что все происходит в замедленной съемке. Что он нарочно длит и длит паузу, наращивая напряжение, рассчитывая на то, что Ирис одумается и откажется. Ах! Если бы можно было прервать и поставить рекламу! Минута дорого стоит. Рекламщики передерутся ради моей следующей передачи. Наконец он подошел к Ирис, погладил ее тяжелые, густые волосы, взвесил их на руке, рассыпал по плечам и срезал первые пряди.
Было слышно, как щелкнули ножницы. Ведущий отступил, повернулся к камере, держа в руке отрезанные локоны и демонстрируя публике свой трофей. Все разом потрясенно вздохнули, зашевелились… Ирис не двигалась. Она сидела очень прямо, равнодушно глядя в камеру синими глазами. На ее губах играла легкая улыбка тайного экстаза. Ведущий опять приподнял сверкающие, черные, густые пряди. Погладил их, поднес ножницы. Волосы падали на длинный овальный столик. Другие участники передачи отвернулись, словно не хотели участвовать в этой аудиовизуальной казни.
Стояла мертвая тишина. С каждым щелчком оператор выхватывал из толпы искаженные ужасом лица.
Был слышен только лязг ножниц в шелковистой массе волос. Размеренный, кошмарный звук. Никто не посмел возразить. Никто даже не вскрикнул. Только всеобъемлющий ужас сочился сквозь сомкнутые губы зрителей.
Ведущий уже смело орудовал в массе волос, словно садовник, ровняющий живую изгородь. Лязг ножниц стал спокойнее, менее резким. Серебристые лезвия плясали вокруг головы Ирис свой танец живого металла. Волос было очень много, и ведущий истово трудился, не покладая рук. Аудимат [42] был готов взорваться. Рейтинг взлетел до небес. На следующей неделе будут говорить только о его передаче. Он уже представлял себе заголовки, комментарии, зависть собратьев.
Читать бесплатно другие книги:
