Желтоглазые крокодилы Панколь Катрин

— Ну что, ласточка, мир? — прошептал Шаваль и положил руку на бедро Жозианы, прижимая ее к себе.

— Хватит, нас могут увидеть.

— Да ладно! Подумают, что добрые приятели мило болтают.

— Нет же, говорю тебе! Они с Зубочисткой в кабинете. Если он выйдет и увидит нас, мне конец.

А возможно, мне уже конец! Возможно, он уже пожертвовал мною ради успеха фирмы! Так мечтает сбагрить кому-нибудь завод в Мюрпене, что готов на все, лишь бы она подписала. Принесет ей мою голову на блюде, ведь я значу для него куда меньше, чем этот контракт! И не видать мне, как своих ушей, ни Шефа, ни Шаваля, ни бога Чистогана. Им-то что, а я опять окажусь с голым задом на соломе, как всегда. При этой мысли смелость оставила ее, она обмякла и, обессилев, прильнула к Шавалю.

— Ну ты меня хоть чуточку любишь? — спросила она, вымаливая капельку нежности.

— А ты что, сомневалась, красавица моя? С ума сошла. Погоди чуток, я тебе докажу.

Он обхватил ее ягодицы, стиснул.

— Нет, но… а если вдруг у меня ничего не получится, всяко же бывает? Ты меня не бросишь?

— Как это? Он что-то плохое про меня сказал? Давай, выкладывай…

— Да нет, просто я вдруг испугалась.

Бог Чистоган угрожающе размахивал ножом, готовясь перерезать ей горло. Она вся дрожала; внутри было так пусто… Закрыла глаза и буквально повисла на Шавале. Он хотел было отстраниться, но заметив, что она белая, как мел, решил поддержать и обнял за талию. Она шептала: «несколько слов, только несколько нежных слов, я боюсь, понимаешь, я так боюсь…» Он занервничал. Господи, как сложно с этими женщинами! Минуту назад она меня посылала, а теперь просит о помощи. Он в полной растерянности крепко ее обнимал, чувствуя, что если разожмет руки, то она тут же рухнет. Такая слабая, и вся дрожит. Он рассеянно погладил ее по голове, не решаясь спросить, подписал ли Шеф его назначение, и этот вопрос словно щекотал его изнутри, он держал Жозиану, как держат громоздкую посылку, которую некуда поставить. Что же с ней делать? Прислонить к кофемашине? Посадить? Тут рядом ни одного стула нет… Ах, сетовал он про себя, вот что значит доверить судьбу свою девке… Больше всего на свете ему сейчас хотелось от нее отвязаться. Потрахались, и ладно, и не надо нам ваших сюсей-пусей. Не надо клятв в вечной любви и слюнявых поцелуев. Чем ближе подходишь, тем больше от них вони.

— Давай, Жозинька, приди в себя. Теперь нас и впрямь могут увидеть. Сейчас ты все на фиг испортишь!

Она взяла себя в руки, отстранилась, шатаясь. Вытерла нос, пробормотала «извини»… Но было поздно…

Анриетта и Марсель Гробз стояли перед лифтом и молча смотрели на них. Анриетта поджала губы, ее лицо аж перекосилось под огромной шляпой. Марсель казался совершенно раздавленным: его щеки тряслись, черты исказило горе.

Анриетта Гробз отвернулась первой. Схватила Марселя за пиджак и втащила в лифт. Едва за ними закрылись двери, она дала волю своей злобной радости.

— Вот видишь, говорила я тебе, что эта девка — потаскуха! И такая тварь еще смеет мне хамить… А ты все ее защищаешь. Бедный наивный Марсель…

Марсель Гробз, уперев взор в коврик на полу лифта, считал прожженные сигаретами дырочки и изо всех сил старался удержать подступавшие к горлу слезы.

Письмо с яркой маркой, судя по штампу, было отправлено неделю назад. Адресовано Гортензии и Зоэ Кортес. Жозефина узнала почерк Антуана, но открывать не стала. Она положила письмо на стол, поверх книг и бумаг, и все кружила, кружила возле него, подносила к глазам, пыталась разглядеть внутри фотографию или чек… Все напрасно. Придется подождать, когда девочки вернутся из школы.

Первой письмо заметила Гортензия и тут же его схватила. Зоэ завопила: «И я! И я хочу письмо!» Жозефина усадила их за стол, села сама, взяла Зоэ на колени и попросила Гортензию прочесть вслух. Та вскрыла конверт ножом, достала шесть тонких листков, разложила на столе и каждый заботливо разгладила тыльной стороной ладони. Затем начала читать.

«Красавицы мои дорогие!

Как вы очевидно догадались по марке на конверте, я в Кении. Вот уже целый месяц. Хотел сделать вам сюрприз и поэтому не сказал ничего, когда уезжал. Но надеюсь, что вы сможете приехать сюда ко мне, когда я нормально обустроюсь. Может, на каникулы? Я договорюсь с мамой.

Кения — посмотрите в энциклопедии — это государство на восточном побережье Африки, недалеко от Сейшельских островов, омывается Индийским океаном, граничит с Эфиопией, Сомали, Угандой, Руандой и Танзанией. Вам это что-нибудь говорит? Нет? Надо вам посерьезней заняться географией. Прибрежная часть, в которой я живу, — наиболее изученный район страны, которая до 1890 года подчинялась султану Занзибара. Арабы, португальцы, а потом и англичане вели за Кению долгую борьбу, и она получила независимость только в 1963 году. Но хватит на сегодня истории! Я уверен, что вас интересует один лишь вопрос: а как папу занесло в эту Кению? Прежде чем ответить, должен вас предостеречь… Вы сидите, девочки? Точно сидите?»

Гортензия снисходительно улыбнулась и вздохнула: «Папа в своем репертуаре…». Жозефина лихорадочно пыталась осмыслить события: уехал в Кению! Один или с Миленой? Красный треугольник над тостером смеялся над ней. Казалось, он ей даже ехидно подмигивает.

«…Я занимаюсь разведением крокодилов…»

Девочки от изумления разинули рты. Крокодилы!

Гортензия продолжила читать, еле успевая переводить дыхание, вид у нее был озадаченный.

«…для китайских промышленников! Вы наверняка знаете, что Китай постепенно становится мощной индустриальной державой, что у них масса как природных, так и финансовых ресурсов, что они производят все, от компьютеров до автомобильных двигателей, и вообще, самые разнообразные товары, ну так вот, китайцы решили использовать крокодилов в качестве сырья! Некий мистер Вэй, мой босс, построил в Килифи образцовую ферму и надеется в ближайшем будущем поставлять на рынок большие партии крокодильего мяса, крокодильих яиц, а также сумок, обуви и кошельков из крокодиловой кожи… Вы будете удивлены, если я вам открою все планы моих инвесторов и все их гениальные идеи! В общем, они решили выращивать рептилий в природных условиях, в специальном парке. Мистер Ли, мой китайский заместитель, рассказал мне, как они заполнили несколько „Боингов-747“ десятками тысяч крокодилов из Таиланда. Тайские фермеры в связи с азиатским кризисом были вынуждены от них избавиться: цены на крокодилов упали на 75 процентов! И мы купили их за бесценок. Уцененные получились крокодилы!»

— Папа, конечно, шутник, — заметила Зоэ, посасывая палец. — Но мне не нравится, что он работает с крокодилами. Крокодилы — это гадость!

«Их поселили в руслах нескольких рек и огородили питомник железной проволокой, тут и понадобился „deputy general manager“. Так что я теперь deputy general manager крокодильего Парка, или Крокопарка, как мы его называем.»

— Это вроде заместителя генерального директора, — подумав, объявила Гортензия. — Как раз именно так я и написала в школьной анкете, когда спрашивали о профессии отца.

«…и у меня в подчинении семьдесят тысяч крокодилов! Представляете?»

— Семьдесят тысяч крокодилов! — охнула Зоэ. — А ну как он пойдет гулять по своей ферме да и шлепнется в воду? Нет, мне это совсем не нравится.

«Мне это место подыскал один давний клиент, мы с ним были знакомы еще со времен „Ганмен и К°“, и вот, как-то раз встретились июньским вечером в парижском панорамном баре отеля Конкорд-Лафайет, в Порт Майо. Вы помните, я вас туда не раз водил. Я сказал ему, что ищу работу и хочу уехать из Франции, и он вспомнил обо мне, когда услышал о крокодиловой ферме! Я согласился на эту авантюру, поскольку знаю, что Китай действительно переживает сейчас бурный экономический рост. Как Япония в восьмидесятые годы. Все, чего касаются китайцы, превращается в золото! В том числе крокодилы. Словом, процветание крокодилов стало для меня делом чести. Может, когда-нибудь за их акции будут драться на бирже! Вот будет забавно, а? Китайские рабочие, которых сюда прислали, живут в самановых бунгало. Они все время улыбаются и смеются. Я вот думаю, неужели они и во сне смеются? Такие забавные — ножки тоненькие, шорты широченные. Одна беда: на них часто нападают крокодилы, и они все в шрамах: ноги, руки, даже лицо. И угадайте, что они делают? Они сами зашивают себе раны. Иголкой и ниткой. С ума сойти, да? Есть, конечно, медсестра, которая обязана их зашивать, но она принципиально занимается только посетителями.

Ведь я забыл вам сказать, что Крокопарк открыт для туристов. Для европейцев, американцев, австралийцев, которые приезжают в Кению на сафари. Наша ферма указана в каталоге экскурсий, который им предлагается турфирмами. Они платят за вход, получают бамбуковую „удочку“ с веревкой и две куриных тушки, чтобы кормить крокодилов, которые, надо признать, довольно прожорливы. И при этом злобные твари! Сколько мы ни упрашиваем посетителей быть осторожнее, они, расхрабрившись, порой приближаются слишком близко, и зверюге удается их тяпнуть: крокодилы очень стремительны, а зубы у них острые, как зубья пилы! Случается, что они оглушают людей ударом хвоста и перегрызают им горло. Мы стараемся не афишировать эти случаи. Но те, кого сильно покусали, не слишком рвутся к нам опять, и я не могу осудить их за это!»

— Еще бы, — признала Гортензия. — Я, когда туда приеду, буду смотреть на них только в бинокль.

Жозефина была ошарашена. Крокодилья ферма! Почему бы не разводить божьих коровок?

«Сразу хочу вас успокоить: лично я ничем не рискую, я занимаюсь делами в стороне, а к ним даже не приближаюсь. Предоставляю это китайцам. Дело обещает быть очень выгодным. Во-первых, потому что Китай получает сырье, необходимое для производства более дешевых копий всяких французских и итальянских марок: сумочек, обуви, аксессуаров. Во-вторых, у китайцев мясо и яйца крокодилов считаются деликатесами, мы будем тщательно их обрабатывать и, сохраняя в надлежащих условиях, отправлять в Китай на кораблях. Чувствуете, какие у меня перспективы? Я больше не безработный! Живу в так называемом „хозяйском доме“ — это большое деревянное одноэтажное строение в центре фермы, там несколько спален и есть бассейн, заботливо окруженный колючей проволокой — на случай, если крокодилу захочется в нем поплескаться. Такое уже бывало! Директор парка, который служил здесь до меня, один раз оказался в воде нос к носу с крокодилом, и с тех пор требования безопасности были усилены. В каждом углу фермы стоит вышка, и на ней — вооруженный охранник, который освещает территорию большим прожектором; иногда ночью аборигены пробираются к нам, чтоб украсть крокодила и съесть: знаете, у них невероятно вкусное мясо!

Вот, мои дорогие девочки, теперь вы знаете все или почти все про мою новую жизнь. Сейчас у нас раннее утро, мне пора отыскать своего заместителя и дать ему поручения на сегодня. Я скоро напишу вам и вообще писать буду часто, потому что очень скучаю и постоянно о вас думаю. На столе у меня в кабинете стоят ваши карточки, и всем, кто спрашивает: „А кто эти красивые барышни?“ — я гордо отвечаю: „Это мои дочки, самые прекрасные девочки на свете!“ Напишите мне. Попросите маму купить вам компьютер, тогда я смогу вам прислать фотографии дома, крокодилов и маленьких китайцев в больших шортах! Сейчас можно найти недорогую модель, это не очень-то большая трата. Целую вас крепко и люблю,

Ваш папа.

P.S. Тут еще письмо для мамы…»

Гортензия протянула последний листок Жозефине, которая сложила его и сунула в карман кухонного фартука.

— Ты не будешь сейчас читать? — спросила Гортензия.

— Нет… Хотите, поговорим о папином письме?

Девочки молча смотрели на нее. Зоэ сосала палец. Гортензия размышляла.

— Крокодилы противные! — упрямо повторила Зоэ. — И почему он не мог остаться во Франции?

— Потому что во Франции не разводят крокодилов, что тут непонятного, — вздохнула Гортензия. — Да он и раньше твердил, что хочет уехать за границу. Когда мы с ним виделись, он только об этом и говорил… Вот интересно, она с ним уехала?

— Надеюсь, ему будут хорошо платить и он полюбит свою работу, — быстро добавила Жозефина, чтобы сменить тему: она не хотела, чтобы девочки говорили о Милене. — Для него так важно было сменить обстановку, снова почувствовать себя нужным, отвечать за какое-то дело. Мужчине трудно без дела сидеть… И потом, это же его стихия. Он всегда так любил дальние дали, путешествия, Африку…

Жозефина попыталась скрыть за этими словами свой шок. «Совсем спятил! — думала она. — Надеюсь, он не вкладывал деньги в эту аферу? Да и откуда у него деньги? От Милены? Я бы вряд ли могла ему помочь. Но вдруг он меня попросит?» Она вспомнила, что у них общий счет в банке. Надо поговорить с господином Фожероном, ее банковским поверенным.

— Пойду почитаю о крокодилах в моей книжке о рептилиях, — сказала Зоэ, соскакивая с маминых колен.

— Был бы Интернет, тебе бы не пришлось копаться в книжках.

— Но у нас же нет Интернета, — ответила Зоэ, — значит, нужно посмотреть в книге.

— Хорошо бы ты купила нам компьютер, — размечталась Гортензия. — У всех моих подружек есть.

Если он взял у Милены деньги, значит, это всерьез и надолго. Может быть, они даже поженятся…

«Да нет, идиотка, он не может жениться на Милене, мы ведь еще не развелись!» — Жозефина шумно выдохнула.

— Мам, ты не слушаешь!

— Нет-нет, слушаю…

— И что я сказала?

— Что тебе нужен компьютер.

— Ну и?..

— Не знаю, малыш, надо подумать.

— Раздумьями на компьютер не заработаешь.

А та, наверное, хороша в роли хозяйки! Розовенькая, свеженькая, тоненькая. Жозефина представила себе, как она ждет Антуана на крылечке их дома, как прыгает в джип, чтобы объехать с ним парк, как готовит на кухне, как листает журнал, уютно устроившись в кресле-качалке. А вечером, когда он возвращается с работы, бой подает им ужин, они зажигают свечи… Наверное, он думает, что начал жизнь заново. Новая жена, новый дом, новая работа. А они, все втроем, верно, кажутся ему скучными и убогими с их маленькой квартиркой в Курбевуа.

Утром мадам Бартийе, мать Макса, спросила ее: «Ну что, мадам Кортес, есть новости от мужа?» Она ответила что-то — лишь бы ответить. Мадам Бартийе очень похудела, и Жозефина спросила, не сидит ли она на диете. «Вы будете смеяться, мадам Кортес, я на картофельной диете!»

Жозефина действительно расхохоталась, но мадам Бартийе упорствовала: «Нет, я серьезно: одна картофелина каждый вечер, через три часа после ужина, и потом совершенно не хочется сладкого! Вроде как эта картошка, если съесть ее перед сном, освобождает какие-то два гормона, которые нейтрализуют потребность в сахаре и углеводах в мозге. Вам больше не хочется есть между основными приемами пищи. Ну и вы худеете, все вполне научно обосновано. Макс нашел мне это в Интернете. У вас есть Интернет? А то я бы сказала вам адрес сайта. Конечно, эта диета кажется странной, но она работает, уверяю вас».

— Мам, это ведь не роскошь, а необходимость, рабочий инструмент… Он бы и тебе пригодился, и нам для школы тоже.

— Знаю, дорогая, знаю.

— Ты так говоришь, но тебе вовсе не интересно. А между тем речь идет о моем будущем…

— Послушай, Гортензия, я все делаю для вас. Все! Если сказала, что подумаю, значит просто не хочу давать пустых обещаний, но вполне возможно, у меня все получится.

— О, спасибо, мама! Спасибо! Я знала, что могу на тебя положиться.

Гортензия обняла мать и уселась к ней на колени, словно Зоэ.

— Ну что, мамуль, умещаюсь я тут, или мне уже поздновато?

Жозефина рассмеялась, прижала ее к себе. Она вдруг расчувствовалась, непонятно почему. Держать ее на ручках, чувствовать ее тепло, вдыхать сладкий запах ее кожи и легкий аромат духов от одежды… даже слезы на глаза навернулись.

— Ох, малышка, как же я тебя люблю, если бы ты знала! Я так страдаю, когда мы ссоримся.

— Мы не ссоримся, мама, мы спорим. У нас просто разный взгляд на вещи. И знаешь, если я иногда нервничаю, это все оттого, что папа ушел, мне плохо, очень плохо, вот я и кричу на тебя, ты-то рядом…

Жозефина уже с трудом сдерживала слезы.

— Ты единственный человек, на которого я могу рассчитывать, понимаешь? Вот я и прошу от тебя многого, поскольку ради меня, мама, ты все сможешь, все сумеешь… Ты такая сильная, такая смелая, такая надежная.

К Жозефине и впрямь от ее слов возвращались смелость и сила. Она больше не боялась и была готова на любые жертвы, лишь бы Гортензия вот так прижималась к ней, лишь бы чувствовать ее нежность.

— Обещаю, солнышко, будет тебе компьютер. На Рождество. Подождешь до Рождества?

— Ох, спасибо, мамуля! Лучше не придумаешь!

Она обхватила Жозефину за шею и прижалась так сильно, что та закричала: «Пощади! Пощади! Ты мне шею сломаешь!» Потом Гортензия помчалась в комнату к Зоэ сообщить ей радостную весть.

Жозефине было легко и весело. Дочкина радость светилась в ней, все заботы словно свалились с плеч. С тех пор как она взялась за переводы, девочки обедали в школьной столовой, на ужин меню разнообразием не отличалось: в основном ветчина да пюре. Зоэ кривилась, но ела. Гортензия вяло ковырялась в тарелке. Жозефина доедала за ними, чтобы ничего не выбрасывать. «Вот так я и толстею, — подумала она, — ем-то за троих». После еды мыла посуду (посудомоечная машина сломалась, а денег на ремонт или покупку новой не было), протирала клеенку, доставала из шкафа книги и вновь садилась за работу. Девочки смотрели телевизор, она переводила.

Иногда до нее доносились обрывки их разговоров. «Когда я вырасту, буду стилистом, — говорила Гортензия, — открою собственный дом моделей…» — «А я буду шить платья для моих кукол», — отвечала Зоэ. Жозефина поднимала голову, улыбалась, и вновь с головой погружалась в жизнь Одри Хепберн. Отрывалась только, чтобы проверить, почистили ли они зубы, и потом приходила поцеловать их на ночь.

— Макс Бартийе больше не приглашает меня в гости, мам… Почему, как ты думаешь?

— Не знаю, детка, — рассеянно отвечала Жозефина. — У всех свои заботы…

— Мам, если я собираюсь быть стилистом, — заявляла Гортензия, — мне надо уже сейчас хорошо одеваться. Я не могу носить все подряд.

— Все, спать, девочки! — объявляла Жозефина, спеша вернуться к работе. — Завтра вставать в семь утра.

— Думаешь, родители Макса разведутся? — спрашивала Зоэ.

— Не знаю, родная моя, спи.

— А можешь дать мне немножко денег на одну маечку «Дизель», скажи, мам? — упрашивала Гортензия.

— Спать! Ни слова больше!

— Споконночи, ма…

Она вновь садилась за перевод. Что бы сделала Одри Хепберн в ее ситуации? Работала бы, старалась бы сохранять достоинство и думать лишь о благополучии детей. СОХРАНЯТЬ ДОСТОИНСТВО И ДУМАТЬ О БЛАГОПОЛУЧИИ ДЕТЕЙ. Вот как ей следует жить дальше: стать достойной, любящей и худой, как палка. С того вечера Жозефина села на картофельную диету.

Холодной, дождливой ноябрьской ночью Филипп и Ирис Дюпен возвращались из гостей домой. Они были у одного сослуживца Филиппа. Большой званый ужин на двадцать персон, метрдотель, следивший за переменой блюд, в дорогих вазах — изысканные букеты, в камине потрескивают поленья, отсветы пламени на стенах и лицах и, конечно, беседы, до того светские, что Ирис могла бы их все пересказать заранее. «Богатство, роскошь и… скука», — подытожила она, откинувшись на подушках шикарного лимузина. Филипп молча вел машину. За весь вечер ей ни разу не удалось встретиться с ним взглядом.

Ирис смотрела в окно на ночной Париж: как все-таки красивы эти здания, памятники, мосты… В Нью-Йорке она скучала по Парижу, по этим улочкам, по светлому камню зданий, по тенистым аллеям, по террасам кафе, по мирному течению Сены. Ей и фотографии были не нужны, стоило только прикрыть глаза, и родной город вставал перед нею, как живой.

Пожалуй, именно это ей и нравилось больше всего в светских раутах: возвращаться домой на машине. Сняв туфли, вытягивать длинные ноги, опираться затылком на подголовник и в полудреме любоваться дрожащими огнями города.

Ирис смертельно скучала на этом приеме, она сидела между молодым начинающим адвокатом-энтузиастом и маститым нотариусом, который постоянно говорил о повышении цен на недвижимость. Скука приводила ее в ярость. Хотелось встать и опрокинуть стол. Вместо этого она мысленно раздвоилась и наблюдала, как «та, другая» мадам Дюпен успешно исполняет роль «жены такого-то». Она со стороны слышала свой смех, смех счастливой женщины, и с трудом скрывала бешенство.

В первые годы брака она еще пыталась поддерживать разговор, интересовалась деловой жизнью — биржей, прибылями, дивидендами, слиянием компаний, экономическими стратегиями, способами сокрушить конкурента или завоевать союзника. Но она происходила из другого круга и получила другое образование: в Колумбийском университете спорили о книгах, сценариях, фильмах, поэтому здесь ей досталась роль неловкой и несмелой дебютантки. Потом постепенно поняла, что все равно она вне игры. Ее приглашают лишь за красоту, обаяние — и за то, что она жена Филиппа. Они приходили вдвоем. И стоило соседу по столу спросить ее: «Чем вы занимаетесь, мадам?», а ей — ответить «Да так… ничем особенным, я посвятила себя ребенку…», как он отворачивался и заговаривал с кем-нибудь еще. Поначалу это ее задевало, но потом прошло, привыкла. Иногда мужчины слегка ухаживали за ней, но как только разворачивалась оживленная дискуссия, про нее забывали.

А вот сегодня все было иначе…

Когда ее сосед, обаятельный издатель, известный своими успехами в делах и у женщин, иронически поддел ее: «Ну что, моя милая Ирис, ты все Пенелопой, все при доме? На тебя уже скоро чадру наденут!», она, вдруг оскорбившись, выдала, сама того не желая:

— Не поверишь, я начала писать.

Едва она это произнесла, в глазах издателя зажегся интерес.

— Роман пишешь? И какой?

— Исторический. — Ей сразу пришла на ум Жозефина с ее трудами по средневековью. Сестра словно вклинилась между ней и этим человеком.

— Ах! Как интересно! Французы просто без ума от истории и исторических романов… Ты уже начала?

— Да, — с апломбом заявила она, призвав на помощь сестру и ее науку. — Действие разворачивается в XII веке. Во времена Элеоноры Аквитанской. Об этой эпохе часто судят неверно. А между тем, это поворотный момент в истории Франции… та эпоха странным образом напоминает нашу: денежные отношения заменяют натуральный обмен и начинают доминировать в жизни людей, деревни пустеют, развиваются города, Франция подвергается влиянию других стран, в Европе распространяется торговля, молодежь, не находя себе места в обществе, бунтует и неистовствует. Всем заправляет Церковь, это одновременно политическая, экономическая и законодательная сила. Духовенство обладает властью, какой в наше время может похвастаться разве что аятолла, и среди них немало фанатиков, которые всюду суют свой нос. Кроме того, это эпоха великих свершений: строятся соборы, университеты, больницы, написаны первые любовные романы, проходят первые философские диспуты…

Ирис импровизировала. Все аргументы Жозефины алмазными потоками лились из ее уст, а пораженный издатель, почуяв жилу, не сводил с нее глаз.

— Слушай, это потрясающе! Надо бы нам встретиться, пообедать, а?

О, как прекрасно снова жить, действовать, быть не просто «женой такого-то» и матерью семейства… У нее будто крылья выросли.

— Я зайду к тебе. Как только будет, что показать.

— Только никому не показывай до меня, обещаешь?

— Обещаю.

— Я на тебя рассчитываю. Заключим с тобой отличный договор, с Филиппом шутки плохи.

Он дал ей свой прямой номер телефона и, уходя, напомнил об обещании.

Филипп высадил ее перед домом и поехал ставить машину.

Она заперлась в комнате, разделась, лихорадочно размышляя о своей выходке. Какая дерзость! И что ей теперь делать? Потом успокоилась: он забудет, а если нет, я ему скажу, что только начала книгу и мне нужно время…

Бронзовые часы на камине пробили полночь. Ирис вздохнула: как приятно! Как чудесно вновь играть роль! Стать другой. Придумать себе жизнь. Она словно переместилась в прошлое, во времена своей учебы в университете. Когда они изучали основы режиссуры, актерское мастерство, диалоги, операторскую работу. Она показывала начинающим актерам, как воплощать персонажей. Изображала мужчину, потом женщину, сначала невинную жертву, потом коварную злодейку. Жизнь всегда была тесной для ее многогранной натуры. Габор поддерживал ее в работе. Вместе они сочиняли сценарии. Они были командой…

Габор… Ее мысли все время возвращались к нему.

Она тряхнула головой, отгоняя наваждение.

Впервые за долгое время она ожила. Может, и не совсем честно, но с другой стороны, обман-то пустяковый.

Сидя в изножье кровати в кремовом кружевном белье, Ирис расчесывала щеткой свои длинные черные волосы. Это был обязательный ритуал. Героини всех романов, прочитанных ею в детстве, непременно причесывались, утром и вечером.

Она водила щеткой по волосам и думала о прошедшем дне — долгом, тоскливом, тусклом. Еще один день, когда она ровным счетом ничего не делала. В последнее время она все чаще сидела дома, давно утратив вкус к развлечениям, к пустому порханию по жизни. Днем она обедала в одиночестве и слушала болтовню Бабетты, прислуги, помогавшей по утрам Кармен. Она изучала Бабетту, словно амебу под микроскопом в лаборатории. Жизнь Бабетты напоминала роман: брошенный ребенок, жертва изнасилования, воспитывалась в приемных семьях, отличалась строптивостью, хулиганила, в семнадцать выскочила замуж, в восемнадцать родила, вечно откуда-то сбегала и что-то вытворяла, но никогда не бросала свою дочь Мэрилин, везде таскала ее с собой, изливая на нее всю любовь, которой сама когда-то недополучила. В тридцать пять лет она решила «завязать», вести приличный образ жизни, честно работать, чтобы оплачивать обучение дочери (та как раз заканчивала школу). Бабетта устроилась домработницей, поскольку ничего другого делать не умела. Она стала образцовой домработницей, лучшей из домработниц. С богатых драла по двадцать евро в час. Ирис, заинтригованная этой маленькой блондинкой с нахальными голубыми глазами, наняла ее и с тех пор наслаждалась ее рассказами! Две женщины, такие разные во всем, частенько вели на кухне весьма любопытные разговоры.

Этим утром Бабетта слишком жадно впилась в яблоко, и в мякоти застрял передний зуб. Она вынула его под испуганным взглядом Ирис, промыла под краном, достала из сумки тюбик клея и приклеила обратно.

— И часто у тебя так?

— Что? А, зуб-то… Да бывает.

— Почему ты не идешь к дантисту? Ты ведь рискуешь его потерять.

— Вы знаете, почем эти дантисты берут? Сразу видно, у вас-то денежки водятся…

Бабетта жила с неким Жераром, продавцом в магазине электротоваров. Она снабжала дом всевозможными лампочками, розетками, тостерами, электрочайниками, фритюрницами, холодильными шкафами, посудомоечными машинами и прочими штуками по невероятно низкой цене: сорок процентов скидки. Кармен была весьма довольна. Любовь Жерара и Бабетты представляла собой сериал, за развитием которого Ирис жадно следила. Они постоянно ссорились, расставались, мирились, изменяли и… любили друг друга! «Вот про жизнь Бабетты и надо мне написать!» — подумала Ирис, замерев со щеткой в руке.

Пока Ирис обедала в кухне, Бабетта чистила плиту. Она то исчезала в духовке, то выныривала назад, как поплавок.

— Вот почему ты всегда веселая? — спросила Ирис.

— Да не знаю, во мне ничего особенного нет. Нас таких даже чересчур много.

— Но ты столько пережила!

— Не больше других.

— Ну все-таки…

— Это вам так кажется, просто с вами никогда ничего не случалось.

— Неужели у тебя нет ни забот, ни тревог?

— Да на что они мне?

— Ты счастлива?

Бабетта высунула голову из духовки и уставилась на Ирис так, словно та спросила ее, есть ли Бог.

— Ну и вопросики у вас! Сегодня идем пить портвейн к друзьям, я довольна, а завтра будет новый день, кто его знает.

— Как у тебя так получается? — завистливо вздохнула Ирис.

— Вы что, несчастны?

Ирис не ответила.

— Надо же! Будь я на вашем месте, я бы прыгала от радости. Больше никакой экономии, еды полно, отличная квартира, отличный муж, отличный сынок. Я бы вообще ни о чем не думала!

Ирис бледно улыбнулась.

— В жизни все не так просто, Бабетта.

— Может, и не просто. Вам видней.

Ее голова опять скрылась в духовке. Ирис слышала, как она там ворчит, дескать, эти самоочищающиеся духовки ни хрена не самоочищаются, потом что-то насчет вонючего масла… Она еще побурчала и, наконец вынырнув, заключила:

— Может, нельзя иметь все сразу. У меня жизнь клевая, но я бедна, а вы вот маетесь, зато вы богаты.

Выйдя из кухни и оставив Бабетту ковыряться в духовке, Ирис почувствовала себя ужасно одинокой.

Вот бы позвонить Беранжер… Она уже давно с ней не виделась и чувствовала себя так, словно утратила частицу самой себя. Конечно, не лучшую часть, но надо признать, Беранжер ей не хватало. Не хватало ее дурацкой болтовни и грязных сплетен.

«Я смотрю на нее свысока, я повторяю, что у меня нет с этой женщиной ничего общего, но мне до дрожи охота с ней потрепаться. Словно сидит во мне какая-то фурия, это ведь извращение: я страстно желаю того, что ненавижу больше всего на свете. И я не в силах сопротивляться. Полгода мы не общались, — подсчитала Ирис, — полгода я вообще не знаю, что творится в Париже, кто с кем спит, кто разорился, кто чуть не повесился».

Всю вторую половину дня она провела у себя в кабинете. Перечитала рассказ Генри Джеймса. Наткнулась на фразу, которую переписала в блокнот: «Что особенно характерно для большинства мужчин? Их способность проводить бездну времени с заурядными женщинами. И они, наверное, даже скучают при этом, но охотно мирятся со скукой, не срываются с поводка, и, значит, не так уж и скучают». [7]

— А я — скучная женщина? — прошептала Ирис большому зеркалу в дверце шкафа.

Зеркало не ответило. Ирис спросила еще тише:

— А Филипп сорвется с поводка?

Зеркало ответить не успело: зазвонил телефон. В трубке раздался возбужденный голос Жозефины.

— Ирис… Можно поговорить с тобой? Ты одна? Я знаю, что уже поздно, но мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Ирис уверила, что сестра ее не разбудила и не отвлекла.

— Антуан прислал девочкам письмо. Он в Кении. Разводит крокодилов.

— Крокодилов? С ума сошел!

— Вот и я так думаю.

— Я не знала, что крокодилов вообще разводят.

— Он работает на китайцев и…

Тут Жозефина предложила просто прочесть ей письмо. Ирис выслушала его, не разу не прервав.

— И что ты об этом думаешь?

— Если честно, Жози, думаю, он окончательно потерял голову.

— Но это не все.

— Он влюбился в одноногую китаянку в шортах?

— Нет, не угадала!

Жозефина рассмеялась. Ирис порадовалась за нее. Хорошо, что она смеется над этим новым эпизодом супружеской жизни.

— Он написал листочек специально для меня… и ты не поверишь…

— Ну что? Давай, Жози, говори!

— Ну так вот, я положила его в карман фартука, ну ты знаешь, такой большой белый фартук, я его надеваю, когда готовлю… И только перед сном вспомнила, что он там так и лежит… Я про него забыла… Ну разве не здорово?!

— Объясни, Жозефина, до меня иногда не доходит, что ты имеешь в виду.

— Да пойми же, я забыла прочесть письмо Антуана! Я не помчалась сразу его читать. Выходит, я потихоньку выздоравливаю, правда?

— Да, действительно. А что было в этом письме?

Ирис услышала шелест разворачиваемого листка, и звонким голосом сестра зачитала:

— «Жозефина… Я знаю, я трус, я сбежал, тебя не предупредив, но звонить не решился, потому что боялся тебя обидеть. Мне было так плохо! Здесь я хочу начать жизнь с нуля. Надеюсь, получится. Я заработаю много денег и смогу сторицей вознаградить тебя за то, что ты делаешь для детей. Дело выгорит, я заработаю большие деньги. А во Франции я чувствовал себя раздавленным. Не спрашивай, почему. Жозефина, ты добрая, милая, умная и благородная женщина. Ты была мне прекрасной женой. Я этого никогда не забуду. Я плохо вел себя с тобой и хочу наверстать упущенное. Облегчить тебе жизнь. Я буду вам регулярно писать. Тут в конце письма — мой номер телефона, звони, если что. Целую тебя и помню о нашем былом счастье. Антуан». А еще два постскриптума. Первый: «Здесь меня зовут Тонио… Это если ты позвонишь и попадешь на боя» и второй: «Странно, здесь очень жарко, а я совсем не потею». Вот… Что ты об этом думаешь?

Первое, что пришло в голову Ирис: «Как же он жалок! И сколько пафоса!» — но, сомневаясь в готовности Жозефины к таким словам, не зная, насколько она на самом деле освободилась, ответила дипломатично:

— Важнее, что ты об этом думаешь.

— Раньше ты жестче к нему относилась.

— Раньше он был членом семьи. Можно было его третировать…

— A-а, так вот зачем тебе семья!

— Ты тоже не очень-то церемонилась с матерью полгода назад. Нагрубила ей так, что она больше и слышать о тебе не хочет.

— И ты не можешь себе представить, насколько лучше я с тех пор себя чувствую.

Ирис задумалась на мгновение, потом спросила:

— Когда Гортензия дочитала письмо, ты как себя чувствовала?

— Честно говоря, не очень… Но все же я не помчалась читать письмо, адресованное мне, это же хороший знак? Наваждение прошло.

Жозефина помолчала, потом добавила:

— Хотя у меня сейчас столько работы, что времени на размышления просто не остается.

— Ты справляешься? Может, деньги нужны?

— Нет-нет, пока все нормально. Берусь за все подряд, за любую работу, — и, резко меняя тему, спросила: — А как Александр? Как у него с диктантами, есть прогресс?

Бедный Александр все лето вынужден был писать длинные диктанты, пока его кузины развлекались на пляже и ходили на рыбалку.

— Не знаю, не спрашивала… Он стал таким скрытным, таким молчаливым… Странно, но я как-то робею перед ним. Не умею разговаривать с мальчиками. Если, конечно, не надо их соблазнять! Иногда я жалею, что у меня не девочки. С ними, наверное, легче.

Ирис внезапно растерялась. Материнская любовь казалось ей вершиной, которую невозможно покорить. Невероятно, подумала она, я не работаю, и по дому почти ничего не делаю, только выбираю цветы да свечи, у меня один ребенок, а я и им-то почти не занимаюсь. Все, что Александр запомнит обо мне, это шуршание пакетов, которые я ставлю у входа, да шелест моего платья, когда я захожу поцеловать его вечером, прежде чем уйти! Ребенок, получающий воспитание на слух…

— Все, дорогая, прощаюсь, муж идет. Целую тебя и не забывай: Крюк хотел схрумкать Крика и Крока, а Крик и Крок схрумкали страшного Крюка!

Ирис положила трубку и подняла глаза на Филиппа, который стоял на пороге комнаты. «Вот и его я тоже не понимаю, — вздохнула она про себя, продолжив расчесывание своих волос. — Мне кажется, будто он шпионит за мной, крадется по пятам, ощупывает спину взглядом… Уж не нанял ли он кого, чтобы за мной следить? Может, он хочет меня подловить, чтобы подать на развод?» Молчание раз и навсегда воцарилось между ними, как очевидная необходимость, как Иерихонская стена, которую не обрушит звук трубы, потому что они не кричали, не били посуду, не хлопали дверями — даже голос не повышали. Счастливы те семьи, в которых бывают скандалы, думала Ирис. После славной ссоры становится легче. Оба выкладываются по полной и, обессиленные, падают в объятия друг друга. Наступает передышка, оба сложили оружие, поцелуи стирают обиды, смягчают упреки, объявляется временное перемирие. А у них с Филиппом — только тишина, холод, убийственная ирония, и с каждым днем пропасть между ними все глубже, расставание все неизбежнее. Ирис не хотела даже думать об этом. Она утешала себя тем, что они не одни такие, что многие пары вот так затворяются в вежливом безразличии. И никто не разводится при этом. Это всего лишь очередной этап отношений, пусть и неприятный, и может тянуться довольно долго, зато в итоге он может незаметно перейти в мирную совместную старость.

Филипп сел на кровать, разулся. Сначала снял правый ботинок, потом левый. Потом правый носок, потом левый. Каждый его жест сопровождался звуком: тук, тук, шурр, шурр.

— У тебя завтра трудный день?