Желтоглазые крокодилы Панколь Катрин

— Встреча с клиентом, деловой обед, рутина, в общем.

— Надо тебе работать поменьше… Кладбища переполнены незаменимыми…

— Может, ты и права. Но я не представляю, как изменить свою жизнь.

Они говорили об этом много раз. Словно совершали один и тот же вечерний обряд. И все каждый раз кончалось одинаково: вопросом, повисшим в воздухе.

Сейчас он пойдет в ванную, почистит зубы, наденет длинную футболку и ляжет, вздыхая при этом: «сейчас, наверно, усну, как убитый…» Она ответит… Она ничего не ответит. Он поцелует ее в плечо, скажет: «Спокойной ночи, дорогая». Наденет маску для сна, поправит ее, повернется на другой бок и уснет. А она уберет свои щетки, зажжет ночник у изголовья, возьмет книгу и будет читать, пока глаза ее не закроются.

И тогда она станет сочинять историю. Историю любви, а может, какую-нибудь другую. Иногда ночью она закутывалась в простыни, прижимала к груди подушку и встречала Габора. Вот они на Каннском фестивале, на берегу моря. Идут навстречу друг другу по песчаному пляжу. Он один, под мышкой сценарий. Она тоже одна, бредет, подставляя лицо солнцу. Они сталкиваются. У нее падают очки. Он наклоняется, чтобы поднять их, выпрямляется и… «Ирис! — Габор!» Они страстно обнимаются, целуются, он говорит: «Как же я скучал по тебе! Только о тебе и думал!» Она шепчет: «Я тоже!» Они ходят по улицам Канна, по гостиницам. Он привез на фестиваль свой новый фильм, она везде его сопровождает, они поднимаются по ковровой дорожке, держась за руки, она подает на развод…

А иногда выходила другая история. Она написала книгу, книга имела огромный успех, она дает интервью иностранным журналистам в холле шикарного отеля. Книга переведена на двадцать семь языков, права на экранизацию куплены «Метро-Голдвин-Майер», на главную мужскую роль пробуются Том Круз и Шон Пенн. Доллары сами складываются в бесчисленные зеленые горки. Все говорят только о ней, ее фотографируют в кабинете, в кухне, спрашивают ее мнение обо всем на свете…

— Мама, можно я с вами посплю?

Филипп обернулся и резко ответил:

— Нет, Александр! Мы уже тысячу раз об этом говорили! В десять лет мальчики не спят с родителями.

— Мам, ну пожалуйста!

Ирис заметила тревогу в глазах сына, склонилась к нему, обняла.

— Что случилось, малыш?

— Мне страшно, мамочка… Правда страшно. Мне приснился кошмар.

Александр подошел к кровати и сделал попытку забраться под одеяло.

— Иди в свою комнату! — зарычал Филипп, сдернув свою голубую маску.

В глазах сына читалась паника. Ирис встала, взяла его за руку.

— Пойду уложу его.

— Это не метод! Чего ты добиваешься? Чтобы он вырос маменькиным сынком? Боялся собственной тени?

— Я просто уложу его в кровать… Глупо делать из этого трагедию. Идем, малыш.

— Это возмутительно! Просто возмутительно! — повторил Филипп, ворочаясь в кровати. — Этот мальчик никогда не станет взрослым.

Ирис увела Александра в его комнату. Зажгла ночник у изголовья, откинула одеяло и велела ему лечь. Он скользнул в постель. Она положила руку ему на лоб и спросила:

— А чего ты боишься, Александр?

— Мне страшно…

— Александр, ты еще мальчик, но скоро ты станешь мужчиной. Тебе придется жить в жестоком мире, надо закалять себя. А если ты каждый день будешь прибегать со слезами к родителям…

— Я не плакал!

— Ты поддался страху. Он оказался сильнее тебя. А ты должен победить его, иначе навсегда останешься малышом.

— Я не малыш.

— А кто ж ты?.. Если ты хочешь спать с мамой и папой, как маленький.

— Нет, я не малыш!

Он скривился от горя и гнева. Он злился на мать, которая не понимала его, и в то же время ему действительно было страшно.

— Ты злая!

Ирис не знала, что ответить. Она смотрела на него, открыв рот, но не могла вымолвить ни слова. Она не знала, как с ним разговаривать. Они с Александром словно стояли на разных берегах реки и молча смотрели друг на друга. Так было с самого его рождения. Еще в роддоме. Когда Александра принесли и положили в кроватку с прозрачными стенками рядом с ней, она подумала: «Ну вот, новый персонаж в моей жизни!» Никогда она не произносила этого слова — «малыш»…

Замешательство Ирис еще больше встревожило Александра. Значит, дело серьезное, раз мама не может со мной говорить. Раз вот так смотрит и молчит.

Ирис поцеловала сына в лоб и собралась уходить.

— Мам, а ты можешь посидеть со мной, пока я не засну?

— Папа ужасно рассердится.

— Ну мамочка, мамочка, мамочка!

— Я понимаю, родной мой, понимаю. Я посижу, но обещай, что в следующий раз ты будешь сильным и к нам не пойдешь.

Он не ответил. Она взяла его за руку.

Он вздохнул, закрыл глаза, она положила руку ему на плечо, погладила. Худенький, с длинными темными ресницами, с черными кудрями… Он отличался хрупкой грацией нервного, беспокойного ребенка. Даже сейчас, во сне, у него тревожная складка между бровями, а грудь вздымается, словно придавленная непосильным грузом.

Дышит прерывисто — от недавнего страха и нынешнего облегчения.

Он пришел к нам в комнату, потому что почувствовал, что нужен мне. Дети — чуткие создания. Она вспомнила, как сама громко смеялась папиным шуткам, как паясничала, стараясь разогнать мрачные тучи, сгущавшиеся над родителями. И вроде бы ничего ужасного между ними и не происходило, однако как же ей было страшно… Папа — такой кругленький, добрый, нежный. Мама — сухая, худая, резкая. Два совершенно чужих человека, спавшие в одной постели. Она долго продолжала кривляться: ей легче было смешить их, чем высказать, что у нее на душе. Но когда впервые услышала от посторонних: «Какая красивая девочка! Какие глаза! В жизни таких не видал!» — сменила клоунский наряд на амплуа красавицы. Новая роль!

Как же мне сейчас плохо. Образ раскованной и непринужденной женщины, который я столько лет тщательно создавала, вот-вот рассыпется. Меня раздирают противоречия. В конце концов я должна буду сделать выбор. Но какой? Только тот, кто нашел себя, кто в ладу с собой, кто себе не лжет, может быть действительно свободным. Он знает, кто он на самом деле, пользуется этим и никогда не скучает. Он наслаждается жизнью в гармонии с самим собой. Живет по-настоящему, а у других жизнь утекает сквозь пальцы, как песок…

Моя жизнь утекает сквозь пальцы. Смысла в ней я не нашла. Не живу, а блуждаю вслепую. И с другими мне плохо, и с собой. Я злюсь на людей за то, что они видят во мне лишь тот образ, который я сама же и создала… но он мне не нравится, а другой я создать не способна. Бегаю по кругу, не в силах ничего изменить. Стоит лишь раз подчиниться чужим законам, чужим представлениям о тебе, и твоя душа умирает и разлагается. Остается лишь видимость. Но — ужасная мысль! — а вдруг уже слишком поздно? Вдруг я уже и вправду стала той женщиной, образ которой вижу в глазах Беранжер? Она даже вздрогнула и крепко сжала руку Александра, а он во сне стиснул ей руку в ответ, пробормотав «мама, мама». Слезы навернулись ей на глаза. Она прилегла рядом с сыном, положила голову на подушку и закрыла глаза.

— Жозиана, вы купили мне билеты в Китай?

Марсель Гробз, стоя перед секретаршей, разговаривал с ней, как с мебелью. Глядя куда-то поверх ее головы. У Жозианы все сжалось внутри, она застыла на стуле.

— Да… они на столе в кабинете.

Она не знала теперь, как к нему обращаться. Он говорил с ней на «вы». Она заикалась, подбирала слова и выражения. Избегала личных местоимений, использовала неопределенные и безличные формы.

Он с головой ушел в работу, постоянно был то в разъездах, то на деловых обедах и встречах с клиентами. Каждый вечер за ним приезжала Анриетта Гробз. Она, не поворачивая головы, проходила мимо Жозианы. Длинная палка в круглой шляпе. Жозиана смотрела, как они уходят: он — понуро сгорбившись, она — чванливо задрав нос.

С тех пор, как Марсель застал их с Шавалем возле кофейного автомата, он избегал ее. Пролетал мимо в свой кабинет, выходил оттуда только вечером, отвернувшись, бросал «до завтра». Она и рта открыть не успевала…

«Не иначе скоро выкинут отсюда. Возвращение на позицию „старт“. Рассчитает он меня, оплатит отпуск, страховку, напишет рекомендательное письмо, пожелает удачи, пожмет руку и хоп! Пока, курочка! Иди гуляй! — Она шмыгнула носом, глотая слезы. — Ну и мудак этот Шаваль! А сама-то не лучше! Не могла держать себя в руках! Не могла быть повнимательней! Главное, ведь я ему говорила — на службе никаких интимных жестов, даже намеков на поцелуй! Полная секретность. Работа, только работа. И надо же ему было руки распустить прямо под носом у Марселя! Выброс тестостерона, что ли? Тоже мне Тарзан. И ведь тут же сбросил меня со своей пальмы…»

Красавчик Шаваль послал ее куда подальше! А перед этим еще наорал! Такие потоки проклятий вылил на ее голову, что у нее аж дух захватило. Даже она такого в жизни не слышала.

С ее-то опытом!

Теперь она лила слезы.

Теперь — каждый день одна бодяга. Должно быть, я похожа на жертву авиакатастрофы. На выброшенную из самолета. У меня было все: и любимый старый пузан, и бойкий молодой любовник, и бог Чистоган валялся у меня в ногах. Стоило только дернуть за веревочку, и все — узелок готов. До красивой жизни было рукой подать. А теперь я даже обдумать ничего не могу: в голове будто пластилин какой-то. На похоронах старухи я надела черные очки, и все вокруг решили, что я схожу с ума от горя. Оно и лучше.

Похороны матери…

Жозиана приехала туда на поезде, с пересадкой в Кюльмон-Шалендри, потом взяла такси (тридцать пять евро плюс чаевые). Когда она под дождем вошла на кладбище, то увидела там сгрудившихся под зонтами всех тех, от кого удрала, издевательски махнув ручкой, двадцать лет назад. Счастливо, ребята! Качусь от вас колбаской! Вернусь в карете или вперед ногами. Да, плохая была идея — вернуться скромно, без всякой помпы, без фанфар, без всяких штучек-дрючек, чтоб им всем нос утереть. «Ты приехала на поезде? А что, у тебя нет машины?» Машина в их семье означала высший класс, символ благополучия и карьеры. Символ сладкой жизни. Символ сыра в масле. «Нет, у меня нет машины, потому что в Париже сейчас модно ходить пешком. — Вон оно что…» — отвечали они, утыкаясь носами в черные траурные воротники, словно хихикая: «Нет машины, нет машины! Вот толстая дура, неудачница!»

Она подошла к черной яме, где лежала маленькая урна с прахом. На самом дне. И вдруг… В ее голове все смешалось, чаша переполнилась: мама, Марсель, Шаваль, я одна на свете, у меня никого больше нет, и денег нет, и перспектив никаких, и ничего мне уже не светит. Как будто мне снова восемь лет — я сжалась в ожидании пощечины. Мне восемь лет, и я трясусь от страха. Мне восемь лет, и дедушка тихонько входит в мою комнату ночью, когда все спят. Или делают вид, что спят, потому что им так спокойнее.

Она плакала не по матери — она плакала по себе. Оплакивала ту девочку, что была зачата на одной из попоек и всю жизнь могла рассчитывать только на себя, с самого детства, которого у нее и не было. Из-за той, что теперь покоится в сырой яме и плевать хотела, что ее дочь насиловали, эксплуатировали и она просто несчастна! Ну и дела! Если мне еще удастся свести дружбу с богом Чистоганом, надо будет как-нибудь сходить к шарлатану-психологу, плюхнуться на его кушетку и рассказать ему о своих родичах! Посмотрим, что он на это скажет.

После кладбища были поминки. Красное вино текло рекой, стол ломился от сосисок и рулетов, пицц и паштетов, сыра и чипсов. Все ее так и сверлили взглядами, так и щупали глазами. «Ну что? Как там в Париже?» «Шик-блеск», — говорила она, выставляя напоказ брильянт, окаймленный рубинами, что подарил ей Марсель, и вытягивая шею с ожерельем из натурального жемчуга южных морей с замочком из платины и брильянтов. Она вытягивала шею, как жираф, лишь бы отстали. «А что у тебя за работа? Хорошо платят? А твой патрон к тебе нормально относится?» «Лучше некуда», — отвечала она, сжимая зубы, чтобы не разреветься. Каждый подходил к ней по очереди — и все одни и те же вопросы, одни и те же ответы, те же круглые от удивления рты: надо ж, как она поднялась! Они ошалело смотрели на нее и подливали себе вина. «Вот свинство! — сокрушались они, — у нас даже чтоб продавщицей в супермаркет устроиться, нужно жопу порвать! Вообще работы нет! Куда только жизнь уходит…» Старики говорили: «В наше время в тринадцать лет начинали, где угодно, кем угодно, лишь бы работа была. А сейчас никакой нет». И подливали себе вина. Сейчас напьются до сизых пузырей и станут горланить свинские песни. Она решила уйти прежде, чем это начнется. Когда они накачаются, от них всего можно ожидать. Полезут спорить, грызться, как звери, сводить старые счеты, бить бутылки и друг друга убивать.

У нее вдруг закружилась голова, и она попросила открыть окно. «У тебя что, токсикоз? Че, ветром надуло? Отца-то знаешь?» Раздался грубый смех, его подхватили, он уже шел отовсюду, грохотал, они ржали и подталкивали друг друга локтями, как в каком-то народном танце. «Честное слово, вам что, кроме как обо мне, и поговорить не о чем? — бросила она, не успев перевести дух. — Хорошо, что я приехала, а то бы вы так и сгнили тут на корню, сдохли бы со скуки!»

Они оскорблено замолкли. «А ты не изменилась! — сказал ей кузен Поль, — все такая же зубастая. Неудивительно, что тебя до сих пор никто не обрюхатил! Не родился еще такой, кто на это отважится! Лучше уж на каторгу пойти, чем посадить себе на шею такую бабу сволочную! Нужно быть обдолбанным по уши или вообще дебилом!»

Ребенок! Ребенок от Марселя! Почему ей раньше это не приходило в голову? Тем более что он мечтал о ребенке. Он постоянно ругал Зубочистку, которая отказала ему в этом законном счастье. Стоило ему увидеть в рекламе ангелочков, измазанных кашей или гуляющих в вонючих «памперсах», у него сразу влажнели глаза.

Время остановилось и наполнилось смыслом.

Люди за столом застыли, словно она нажала кнопку «Пауза» на пульте. Слова обрели плоть. Ди-тя. Малыш. Младенец Иисус. Маленький щекастый Гробзик. Уж он-то родится в рубашке. Да что я говорю, в какой рубашке! В десяти рубашках, с целым гардеробом! Вот чем она поразит его — младенцем! Какая же она дура! Точно, именно это ей надо сделать: помириться с Шефом, залететь и потом ее хрен выгонишь с работы! Счастливая улыбка озарила ее лицо, вздох облегчения всколыхнул ее внушительную грудь.

Она обвела потеплевшим, растроганным взглядом своих кузин, братьев, дядюшек, тетушек и племянниц. Как же она любила их за то, что они подали ей эту светлую мысль! Как радовалась их пошлой болтовне, грубым шуткам и тупым рожам! Слишком долго она жила в Париже. Слишком уж стала городской, пообтесалась. И потеряла хватку! Забыла о борьбе классов, полов и кошельков. Надо приезжать сюда почаще, вновь познавать законы джунглей. Древняя истина: как сохранить мужчину? Выпустить чертика из табакерки. Сюрприз! Надо же было упустить из виду проверенный тысячелетиями рецепт, благодаря которому создавались династии и наполнялись закрома!

Ей захотелось обнять их всех, но она сдержалась и, напустив на себя вид оскорбленной целки, «нет-нет, я об этом даже не думала», извинилась, что сорвалась: «Я так расстроилась из-за мамы… Нервы на пределе, сами понимаете»; и, поскольку кузен Жорж уезжал на машине в Кюльмон-Шалендри, попросила взять ее с собой — так она могла обойтись без пересадки.

«Куда собралась? Мы и не повидались толком! Оставайся на ночь!» Она, улыбнувшись, поблагодарила, расцеловала всех, сунула племянникам и племянницам по банкноте и влезла в старую «симку» кузена Жоржа, проверив предварительно, не спер ли кто драгоценности, подаренные ее любовником, пока она была увлечена сценой Благовещения.

Оставалось самое сложное — помириться с Шефом, убедить его, что интрижка с Шавалем была мимолетной, что она даже не придала ей значения. Краткий миг отчаянья и легкомыслия, женская слабость… Наплести что-нибудь правдоподобное — например, Шаваль ее вынудил, запугал, избил, загипнотизировал, опоил… — вновь занять место фаворитки, получить гробзовский сперматозоидик и поместить его в ту самую табакерку, откуда он и выскочит чертиком.

Возвращаясь в Париж из Кюльмон-Шалендри в купе первого класса, Жозиана размышляла о своем плане. Она понимала, что все нужно разыграть по как по нотам, тонко и умело, очень аккуратно. Идти к цели следует осторожно, на цыпочках, главное, не спугнуть. Надо заново выстроить их отношения: терпеливо, кирпичик за кирпичиком, без нервов, без спешки, без ошибок — возвести пирамиду, которую невозможно разрушить.

Это непросто, конечно, но сложность задачи ее не пугала. Она переживала и не такие житейские бури.

Удобно устроившись на сиденье, она почувствовала, как тронулся поезд, и тут вдруг подумала о матери с нежностью: благодаря ей она вновь на коне, с оружием в руках.

— Они нас внутри будут ждать? Ты уверена? Надеюсь, ты ничего не напутала! Целый вечер в бассейне в Ритце, это же шикарррно! — промурлыкала Гортензия на заднем сиденье, потягиваясь. — Не знаю почему, но стоит мне выехать из Курбевуа, пересечь мост, и я словно оживаю. Ненавижу пригород. Скажи, мам, почему мы переехали в пригород?

Жозефина не ответила, высматривая место для парковки. Этот субботний вечер Ирис предложила им провести в клубе с бассейном. «Тебе это пойдет на пользу, ты выглядишь такой усталой, бедная моя Жози…» И вот уже полчаса она ездила по кругу. В этом районе не так-то просто припарковаться. Из-за недостатка мест вдоль тротуаров машины стояли в два ряда. Во время передрождественских распродаж на улицах не протолкнуться, повсюду люди с огромными пакетами. Прикрываясь ими, будто щитами, они прокладывали себе дорогу и то и дело совершенно неожиданно выпрыгивали на проезжую часть. Приходилось все время сигналить, чтобы их не раздавить. Жозефина наматывала круги, высматривая местечко, девочки начали волноваться. «Вон, вон там свободно! — Нет! Здесь парковка запрещена, меня оштрафуют. — Ну мам, какая ты обломщица!» Это их новое словечко «обломщик» они использовали теперь по любому поводу.

— У меня еще остались следы летнего загара. Не буду выглядеть как бледная немочь, — заметила Гортензия, оглядывая руки и плечи.

«А я так буду королевой бледных немочей», — подумала Жозефина.

Тут от тротуара прямо перед ее носом вырулила машина, Жозефина затормозила и включила поворотник. Девочки затопали ногами:

— Ну давай, мам, давай! Влезай сюда!

Жозефина поднатужилась и втиснулась на освободившееся место. Девочки захлопали. Жозефина вытерла лоб, она вся взмокла.

И снова покрылась холодным потом у самого входа в отель: все эти швейцары смотрели на нее так, словно не могли понять, что она здесь забыла; но оказалось, ей нужно лишь следовать за Гортензией, которая чувствовала себя здесь как рыба в воде и показывала ей дорогу, бросая высокомерные взгляды на расписные ливреи персонала.

— Ты уже здесь была? — шепнула Жозефина.

— Нет, но по логике вещей, бассейн должен быть где-то внизу. В конце концов, если мы ошиблись, ничего страшного, вернемся назад. Это всего лишь лакеи, мам. Им платят за то, чтоб они отвечали на наши вопросы.

Жозефина, смущенная, шла за ней по пятам, таща за собой Зоэ, которая не отрывала глаз от витрин с часами, драгоценностями и прочими шикарными аксессуарами.

— Вау, мамочка, какое все красивое! И наверное, дорого стоит! Если бы Макс Бартийе все это увидел, он пришел бы и точно все свистнул. Он говорит, что бедным можно воровать у богатых, те даже не заметят. И получается справедливо!

— Ну и ну, — возмутилась Жозефина, — в конце концов я поверю Гортензии, что Макс Бартийе — неподходящая для тебя компания.

— Мам, смотри, алмазное яйцо. Думаешь, его снесла алмазная курица?

При входе в клуб изящная молодая дама спросила, как их зовут, заглянула в толстую тетрадь и подтвердила, что мадам Дюпен ожидает их у бассейна. На ее столе горела ароматическая свечка. Из динамиков доносилась классическая музыка. Жозефина взглянула на свои ноги и устыдилась своих дешевых туфель. Дама показала им, где можно переодеться и пожелала приятного вечера; они разошлись по кабинкам.

Жозефина разделась, сложила майку, свитер и брюки, все убрала в шкафчик, аккуратно сложила лифчик, сняла и свернула колготки, положила туда же, потерла следы от бретелек на плечах. Достала купальник из пакета, куда убрала его еще в августе, и ее охватила жуткая тревога. Она ведь поправилась, вдруг купальник будет ей мал?! Надо худеть, мысленно поклялась она, так больше нельзя! Ей было страшно смотреть на свой живот, на ляжки и бюст. Вслепую натянула купальник, уставившись в деревянный потолок кабины. Потянула за бретельки, чтобы приподнять грудь, разгладила складки на бедрах, терла, терла, словно хотела стереть лишний слой жира. Опустив глаза, она вдруг заметила белый пеньюар на вешалке. Спасена!

Она надела белые шлепанцы, стоявшие под вешалкой, закрыла дверь кабинки и поискала глазами девочек. Они уже убежали к Александру и Ирис.

Сестра возлежала в деревянном шезлонге, величественная, в белом пеньюаре, длинные волосы стянуты в узел, на коленях — книга. Перед ней спиной к Жозефине стояла какая-то девушка. Худенькая девушка в крохотном красном бикини, усеянном блестками, сиявшими, словно пыль Млечного пути. На ее крепких ладных ягодицах едва держались такие узенькие трусики, что Жозефина не понимала, зачем они вообще нужны. Боже, как эта девушка была хороша! Тонкая талия, длиннющие ноги, изумительная осанка, волосы собраны в небрежный пучок… Все в ней дышало грацией и красотой, все гармонировало с изысканным интерьером бассейна, с голубой водой, бросающей мимолетные отсветы на стены. Все комплексы взыграли в Жозефине с новой силой, она нервно затянула пояс пеньюара. Клянусь! С этой минуты я больше не ем и каждое утро делаю зарядку. Я ведь тоже когда-то была тоненькой стройной девушкой.

Она увидела в воде Александра и Зоэ, махнула им рукой. Александр хотел выйти, чтобы поздороваться с ней, но Жозефина жестом остановила его, тогда он нырнул и схватил Зоэ за ноги; та в ужасе завопила.

Девушка в красном купальнике обернулась, и Жозефина узнала Гортензию.

— Гортензия, что это на тебе такое?

— Ну мам! Это купальник. И не кричи так! Здесь не бассейн в Курбевуа, знаешь ли.

— Здравствуй, Жозефина, — Ирис поднялась с кресла, заслонив дочь от матери.

— Здравствуй, — буркнула Жозефина и опять обратилась к дочери. — Гортензия, объясни мне, откуда у тебя такой купальник.

— Это я ей купила летом. И нечего тут с ума сходить, Гортензия прелестно выглядит…

— Гортензия выглядит неприлично! И, если это новость для тебя, Гортензия моя дочь, а не твоя!

— Ну начинается! Мам, хватит! Опять слова, слова…

— Гортензия, сейчас же переоденься.

— Вот еще! Если ты завернулась в мешок, это еще не значит, что я должна закутываться в тряпки, как мумия.

Гортензия выдержала не моргнув глазом бешеный, гневный взгляд матери. Медные пряди выбились из ее пучка, а щеки заалели — совсем по-детски, противореча облику роковой женщины. Жозефина невольно растрогалась, растерялась — и стушевалась. Она пробормотала сквозь зубы что-то неразборчивое.

— Давайте, девочки, поспокойнее, — сказала Ирис и улыбнулась, пытаясь разрядить обстановку. — Твоя дочка выросла, Жозефина, она уже не дитя. Для тебя это шок, несомненно. Но, увы, ничего не поделаешь. Разве что зажать ее между двумя словарями?

— Но я могу помешать ей так выставляться напоказ.

— Она такая же, как большинство девушек ее возраста… восхитительная.

Жозефина пошатнулась и вынуждена была опуститься на шезлонг возле Ирис. Ругаться и с дочерью, и с сестрой одновременно было явно выше ее сил. Она отвернулась, стерла внезапно накатившие от беспомощности и ярости слезы. Каждый раз в попытке приструнить Гортензию она попадала впросак и теряла лицо. Жозефина боялась ее, боялась ее тщеславия и высокомерия, но при этом не могла не признать, что Гортензия часто оказывалась права. И если бы сама она вышла из кабинки, гордясь собой и своим телом, то, может, и не рассердилась бы так.

Она затихла, дрожа. Полный разгром. Глядела невидящими глазами на листья растений, сверкающие блики на воде, беломраморные колонны, голубую мозаику. Потом выпрямилась, глубоко вдохнула, чтобы успокоиться — еще не хватало здесь сцены устраивать, выставлять себя на посмешище, — и обернулась, готовая встретиться с дочерью лицом к лицу.

Гортензия отошла. Она стояла у лесенки, пробовала воду ножкой и собиралась нырнуть.

— Ты не должна так распускаться перед ней, она не будет тебя уважать, — шепнула Ирис, поворачиваясь на живот.

— Легко тебе говорить! Она ужасно себя ведет со мной.

— Это все подростковые проблемы, трудный возраст.

— Удобно все списывать на трудный возраст! Она обращается со мной, словно я у нее в подчинении…

— Может, потому, что ты всю жизнь позволяла ей так с тобой обращаться.

— Как это — так?

— Да кое-как! Ты ведь всем и всегда это позволяла. Сама себя не уважаешь и почему-то ждешь уважения от других.

Жозефина изумленно смотрела на сестру.

— Ну конечно, вспомни… Когда мы были маленькие… я заставляла тебя вставать передо мной на колени, класть себе на голову то, что тебе дороже всего на свете, и отдавать мне с поклоном, не уронив… А если ты роняла, я тебя наказывала! Помнишь?

— Это была игра!

— Не такая уж невинная! Я тебя испытывала. Хотела знать, как далеко мне удастся зайти, все ли ты сделаешь для меня. И ты ни разу мне не отказала!

— Потому что я любила тебя! — яростно воспротивилась Жозефина. — Все из любви, Ирис. Только лишь из одной чистой любви. Я тобой восхищалась!

— Ну и напрасно. Ты должна была защищаться, дать мне отпор! Но не могла. И теперь удивляешься, почему к тебе так относится дочь.

— Перестань! Ты еще скажи, что я сама в этом виновата.

— Ну конечно, ты сама в этом виновата.

Жозефина не выдержала. Крупные слезы покатились по ее щекам, она тихо плакала, а Ирис, лежа на животе, опустив голову на руки, вспоминала детство и те игры, которые она изобретала, чтобы окончательно поработить Жозефину. «Вот меня и отправили в прошлое, в мои любимые Средние века, — подумала Жозефина сквозь слезы. — Когда бедный крестьянин платил владельцу замка оброк, он был обязан, возложив на склоненную голову четыре денье, поднести их сеньору в залог своей преданности. Четыре денье, которых у него никогда не было, но он всегда находил их, иначе бы его избили, заперли, отобрали бы у него клочок земли и жалкую собственность… Пусть себе ученые изобретают двигатель внутреннего сгорания, телефон и телевидение — отношения между людьми не меняются. Я была, есть и буду смиренной рабыней своей сестры. И всех прочих! Сегодня Гортензия, завтра кто-то другой».

Решив, что тема закрыта, Ирис перевернулась на спину, и продолжила разговор, словно ничего не произошло.

— Что ты делаешь на Рождество?

— Не знаю, — сглотнула слезы Жозефина. — Не было времени подумать об этом! Ширли предложила поехать с ней в Шотландию…

— К ее родителям?

— Нет, она не хочет к ним возвращаться, уж не знаю почему. К друзьям, но Гортензия нос воротит. Она считает Шотландию «скучной и нудной»…

— Вы можете провести Рождество с нами, в шале…

— Ну, это ей больше понравится. Ей у вас хорошо!

— И я рада буду, если вы приедете!

— Тебе не хочется встретить с семьей? Я вечно за вами таскаюсь… Филипп наверняка бесится…

— Ох! Мы, знаешь ли, давно не молодожены…

— Надо подумать. Первое Рождество без Антуана… — Она вздохнула. Как вдруг ее обожгла неприятная мысль: — А мадам Мать там будет?

— Нет… Иначе бы я тебе и не предложила… Я уже поняла, что вас одновременно звать в гости нельзя, иначе придется вызывать пожарных…

— Очень смешно! Я подумаю.

Потом, опомнившись, спросила:

— А ты об этом с Гортензией говорила?

— Пока нет. Я только спросила ее, как, впрочем, и Зоэ, что она хочет в подарок на Рождество.

— И что же она хочет?

— Компьютер… Но она мне сказала, что ты ей его уже обещала купить, и ей не хочется тебя огорчать. Видишь, какая она деликатная и внимательная…

— Можно и так сказать. По правде говоря, это обещание она из меня буквально вырвала. А я, как всегда, уступила…

— Если хочешь, подарим компьютер от нас обеих. Он дорого стоит.

— Ох, и не говори! И если я сделаю такой дорогой подарок Гортензии, что же мне подарить Зоэ? Ненавижу несправедливость…

— В этом я тоже могла бы тебе помочь, — сказала Ирис и быстро поправилась: — То есть, поучаствовать… Ты же знаешь, для меня это пустяк!

— А потом ей понадобится мобильник, ай-под, DVD-плейер, видеокамера… Знаешь, я уже не тяну! Я устала, Ирис, ужасно устала…

— Вот именно, так что позволь мне помочь. Если хочешь, ничего не скажем девочкам. Я подарю им что-нибудь еще, и вся слава достанется тебе.

— Очень благородно с твоей стороны, но я не могу на это пойти. Мне будет неудобно.

— Расслабься, Жозефина, расслабься… Ты слишком категорична.

— Нет, это не обсуждается! И тут уж я не уступлю.

Ирис улыбнулась, сдаваясь.

— Я не настаиваю… Но напоминаю, что Рождество через три недели, и ты вряд ли успеешь заработать миллионы… Если только в лотерею выиграешь.

«Знаю, знаю… — думала Жозефина, закипая от бешенства. — Только это и знаю. Мне нужно было сдать перевод неделю назад, но лионская конференция отняла столько времени! Я уже не успеваю заниматься своими исследованиями и в институте пропускаю каждое второе собрание! Я вру сестре, скрывая, что работаю на ее мужа, я вру своему научному руководителю, что пока не в состоянии работать над диссертацией после ухода Антуана! Моя жизнь была когда-то расписана, как по нотам, а теперь превратилась в жуткую какофонию».

Пока Жозефина, сидя на краю шезлонга, продолжала свой внутренний монолог, Александр Дюпен с нетерпением ждал, когда младшей кузине надоест плескаться и можно будет задать ей бурлящие в его голове вопросы. Лишь Зоэ могла ответить на них. Он не мог довериться ни Кармен, ни матери, ни Гортензии, которая считала его несмышленышем. Как только Зоэ, наигравшись, оперлась о бортик, чтобы передохнуть, Александр подплыл к ней и начал:

— Зоэ! Послушай… Это очень важно.

— Ну рассказывай.

— Как ты думаешь, взрослые, когда спят вместе, это значит, что они влюблены?

— Мама как-то спала с Ширли, а они вовсе не влюблены.

— Нет, я имею в виду, мужчина и женщина… Ты думаешь, если они вместе спят, то они влюблены?

— Нет, не всегда.

— Но если они занимаются любовью? Тогда влюблены?

— Смотря что ты понимаешь под этим твоим «влюблены»!

— Ну как ты думаешь, если взрослые больше не занимаются любовью, значит, они больше не любят друг друга?

— Не знаю. Почему ты спросил?

— Потому что папа с мамой больше не спят вместе. Вот уже две недели.

— Значит, они собираются развестись.

— Ты точно знаешь?

— Ну, обычно так. Вот у Макса Бартийе тоже папа ушел.

— И они развелись?

— Да. Макс рассказывал, что перед уходом папа как раз перестал спать с мамой. Он спал не дома, а где-то в другом месте, Макс не знал, где, но…

— Не, у меня папа спит у себя в кабинете. На узенькой кушетке.

— Паршиво! Тогда уж твои родители точно разведутся! А тебя после этого отправят к психологу. Это такой человек, который залезает в твою голову и смотрит, что там в ней происходит.

— Я и так знаю, что происходит в моей голове. Мне все время страшно… До того, как он стал спать в кабинете, я вставал ночью и слушал, и там была тишина, и я боялся этой тишины! Раньше они иногда занимались любовью, тогда они шумели, но зато мне было спокойно.

— Они больше не занимаются любовью?

Александр мотнул головой.

— И больше не спят в одной кровати?

— Вообще! Вот уже две недели.

— Значит, будет как у меня: разведутся.

— Точно знаешь?

— Точно… Ничего хорошего. Твоя мама будет вечно дергаться. Моя мама все время грустная и усталая, с тех пор как развелась. Она кричит, нервничает, просто кошмар. Ну вот, и у твоих так же будет!

Гортензия, которая училась переплывать бассейн под водой от края до края, вынырнула рядом с ними в тот момент, когда Александр повторял: «Папа и мама! Разведутся!» Она решила сделать вид, что увлечена чем-то другим, и спокойно подслушать. Но Зоэ и Александр не доверяли ей и, увидев рядом, сразу же замолкли. «Значит, тут что-то серьезное, — подумала Гортензия. — Ирис и Филипп разведутся? Если Филипп бросит Ирис, у нее будет гораздо меньше денег и она больше не сможет меня баловать, как раньше. Мне летом достаточно было взглянуть на этот красный купальник, чтобы Ирис мне его купила». Она вспомнила про компьютер: вот дура, Ирис ведь предлагала его купить, зачем она отказалась! Он был бы в десять раз лучше, чем тот, что выберет мать. Она вечно твердит об экономии. Какая же она обломщица с этой своей экономией! Будто папа мог уйти и ей ничего не оставить! Да это немыслимо. Он бы никогда так не поступил. Папа ответственный человек. Ответственный человек платит. Он платит, делая вид, что не платит. Он не говорит о деньгах. Вот это настоящий класс! «Все-таки жизнь — нудная и глупая штука, — думала она, продолжая нырять. — Только Анриетта умеет жить. Шеф от нее никогда не уйдет». Она вынырнула и огляделась. Вокруг только элегантные женщины, их мужей здесь не видать: они сидели в конторах, зарабатывали деньги, чтобы их прелестные жены могли прохлаждаться у бассейна в купальниках «Эрес» под халатиками «Гермес». Гортензия мечтала, чтобы ее матерью была одна из этих женщин. На любую бы согласилась. На любую — кроме своей. «Меня, наверное, подменили в роддоме», — решила Гортензия. Она нарочно поскорей выскользнула из своей кабинки, поцеловала тетку, прижалась к ней. Чтобы все эти великолепные женщины подумали, будто Ирис ее мать. А своей она стыдилась. Неуклюжая, плохо одета. Вечно что-то подсчитывает. Вытирает крылья носа большим и указательным пальцем, когда устала. Гортензия ненавидела этот жест. Вот отец другое дело — шикарный, элегантный, общался с важными людьми. Он знал все марки виски, говорил по-английски, играл в теннис и в бридж, красиво одевался… Она опять взглянула на Ирис. Та совсем не выглядела грустной. Может, Александр ошибся… Тоже тот еще рохля! Точно как ее мать, что сидит неподвижно, завернувшись в пеньюар. «Купаться точно не пойдет, — усмехнулась про себя Гортензия, — я ее застыдила!»

— Ты не пойдешь в воду?

— Нет… Я обнаружила в кабинке, что у меня… Ну, что это не лучшее время месяца…

— Экая ты стыдливая! Месячные, что ли?

Жозефина кивнула.

— Ну ладно, пойдем тогда выпьем чаю.

— А как же дети?

— Придут к нам, когда надоест полоскаться в воде. Александр знает, куда идти.

Ирис запахнула пеньюар, подобрала сумку, сунула стройные ноги в изящные шлепанцы и направилась в чайный салон, спрятанный за живой изгородью. Жозефина потащилась за ней, жестом показав Зоэ, куда они пошли.

— Чай будешь с пирожным или с пирогом? — спросила Ирис, присев на стул. — У них здесь вкуснейшие шарлотки!

— Просто чай. Войдя сюда, я села на диету, и уже, чувствую, немного похудела.

Ирис заказала два чая и яблочную шарлотку. Официантка убежала, и тут к столу, улыбаясь, подошли две женщины. Ирис напряглась. Жозефину удивило, насколько явно растерялась ее самоуверенная сестра.

— Привет! — хором воскликнули обе женщины. — Какой сюрприз!

— Привет, — ответила Ирис. — Моя сестра Жозефина… Беранжер и Надя, мои подруги.

Обе женщины походя улыбнулись Жозефине и тут же забыли про нее, вновь повернувшись к Ирис.

— Ну? Что мне тут Надя рассказала! Вроде как ты решила заняться литературой? — спросила Беранжер. Лицо ее даже сморщилось от жадного любопытства.

— Это муж мне недавно рассказал, я тогда не смогла прийти на прием, у дочки была температура сорок! Он так заинтересовался! Мой муж — издатель, — пояснила Надя Серюрье Жозефине, которая сделала вид, что да, мол, наслышана.

— Ты, оказывается, пишешь тайком! Поэтому-то тебя нигде не видно, — продолжала Беранжер. — А я удивлялась, что ты не звонишь… Сама-то я много раз звонила. Тебе Кармен не передавала? Теперь я все поняла! Браво, дорогая! Это потрясающе! Ты же давно об этом говорила! И теперь сделала… Когда можно будет почитать?