Мой загадочный двойник Харвуд Джон

Во всяком случае, я на целых три дня останусь в доме за хозяйку и смогу играть на рояле сколь угодно громко!

Твоя любящая кузина

Розина

Портленд-плейс

Четверг, 10 мая 1860

Дорогая Эмилия! Последние три дня были самыми замечательными в моей жизни. Я познакомилась… впрочем, не стану забегать вперед и расскажу все по порядку.

Моя бурная радость по поводу отъезда тети Генриетты оказалась непродолжительной. На следующий день я проснулась спозаранку и долго стояла в печальной задумчивости у окна, по-прежнему ощущая себя пленницей. Было чудесное весеннее утро, ясное и свежее, и внезапно мне сделалось дурно от мысли, что все лето придется просидеть взаперти.

Потом меня осенило: ведь на самом деле тетя не запретила мне выходить из дома в свое отсутствие. Нейлор в Манчестере с моим отцом; все служанки ненавидят тетю Генриетту и точно меня не выдадут. Лакеям, положим, я не доверяю, но, когда Нейлор не стоит у них над душой, Уильям с Альфредом бльшую часть времени проводят в кладовой за игрой в карты. И вот я быстро оделась и сошла вниз, намереваясь тихонько выскользнуть из дома за час до завтрака. Лили получила наказ запереть за мной дверь и ждать моего возвращения у окна гостиной. Однако, уже направляясь к двери, я увидела на подносе для корреспонденции несколько пригласительных карточек, не замеченных тетей в спешке, в том числе приглашение от миссис Трейл на чаепитие в саду, устраивавшееся как раз в этот день. На обратной стороне карточки карандашом было написано: «Приходите непременно — очень хочу повидаться с вами — Мэри».

Я не виделась с Мэри Т. со времени тайного побега Клариссы. Близкими подругами мы никогда не были, но сейчас, глядя на эту карточку, я вдруг почувствовала, как вся боль одиночества, накопленная за долгие месяцы, наваливается тяжким грузом и в душе вскипает гнев против тети Генриетты и отца. Почему, спрашивается, я, не сделавшая ничего плохого, должна нести наказание за грехи Клариссы? Как будто ее смерть не достаточное наказание для меня? Разве не чудовищная жестокость со стороны отца — мстить собственной дочери, даже после ее смерти? Почему я должна почитать и уважать такого человека, когда связана с ним лишь узами страха?.. Ну и я положила принять приглашение Мэри. В том маловероятном случае, если тетя узнает, я разыграю невинное удивление: «Но, тетя Генриетта, я подумала, вы оставили пригласительные карточки, чтоб я на них ответила. И я рассудила, что вежливость требует нанести визит миссис Трейл». Кроме того, какое еще наказание они могут измыслить для меня?

И вот, отказавшись от первоначального намерения просто прогуляться, я черкнула записку, что с радостью приду, если никто не станет расспрашивать меня про Клариссу, и отправила Лили с ней на Бедфорд-плейс. Уже через пять минут после ее ухода меня начали одолевать тяжелые сомнения. На самом деле они еще много каких наказаний могут придумать. Отец может забрать у меня фортепьяно, которое, как и все остальные вещи, считающиеся «моими», на самом деле принадлежит не мне. Он может держать меня взаперти в комнате до моего совершеннолетия или даже дольше. Может уволить Лили и нанять мне в тюремщицы какую-нибудь грубую, жестокую женщину. Или отправить меня в Эйлшем, в дом бабушки Вентворт, который перейдет к нему по наследству, и заточить там.

Я спросила себя, что бы ты мне посоветовала, и словно наяву, услышала твой голос: «Сохраняй терпение, не гневи отца, смирись с еще полугодом заточения; по достижении совершеннолетия приезжай к нам в Неттлфорд и здесь, в спокойствии и безопасности, начинай искать себе место». Я предприняла с полдюжины попыток написать другую записку, где ссылалась на внезапный приступ мигрени и просила Мэри не навещать меня, поскольку мне запрещено принимать гостей, но нарастающее в душе горячее чувство протеста помешало мне отнестись к делу со всем усердием. Грядущие месяцы — и годы — плена предстали перед моим мысленным взором подобием бескрайней голой пустыни; и как я вообще когда-нибудь наберусь мужества пойти поперек воли отца, если не осмеливаюсь даже ступить за порог в его отсутствие?

Я по-прежнему колебалась, когда подошло время одеваться, а тут передо мной встала еще одна проблема: ожидают ли Трейлы увидеть меня в трауре, который отец запретил мне носить? В конце концов я выбрала платье темно-темно-серого цвета и вышла из дома, терзаемая самыми дурными предчувствиями. Сейчас я не могу не думать, что тогда меня подгонял какой-то добрый ангел или, по крайней мере, какой-то пророческий инстинкт, однако не стану забегать вперед.

От одного того, что я вновь оказалась на свежем воздухе, у меня голова пошла кругом. Тетя всегда нанимала закрытые экипажи, поэтому я, считай, с прошлого лета не была на улице. Гул голосов показался оглушительным, все краски — ослепительно-яркими, а запахи — столь резкими, что в первый миг я испугалась, как бы не лишиться чувств. Я намеревалась прибыть пораньше, чтобы провести немного времени наедине с Мэри, но, когда мы свернули на площадь, куранты пробили уже три. Когда же мы подкатили к дому Трейлов, присутствие духа покинуло меня окончательно. Я велела Лили пойти сказать, что я занемогла, но она и слушать не пожелала. «Вы слишком долго сидели в четырех стенах, мисс, вам следует повидаться с друзьями, покуда есть такая возможность; вы ж сами знаете, это пойдет вам на пользу».

Я ожидала увидеть не больше дюжины гостей, но, когда меня провели на террасу, мне показалось, там собралась половина Лондона: вся лужайка пестрела изысканными платьями и модными шляпками всех цветов, и я не приметила ни одного знакомого лица. Если бы Мэри не подошла ко мне с приветствием, я бы, наверное, обратилась в бегство. Она хотела сразу же представить меня обществу, но я попросила повременить, пока не совладаю с волнением. Я взяла чашку чая и, как только Мэри повернулась ко мне спиной, отошла подальше и укрылась в тени могучего дуба у самой ограды.

Там я стояла минут десять-пятнадцать, потягивая чай и наблюдая за многочисленным собранием гостей, а потом вдруг заметила молодого человека, нерешительно топтавшегося на месте в нескольких шагах от меня. С первого взгляда я приняла его за испанца: у него были густые угольно-черные волосы с блестящим отливом и лицо бледно-оливкового оттенка. Невысокого роста, но прекрасно сложенный, он был в простой темной паре и белой рубашке с широким галстуком; на рукаве у него чернела траурная повязка. Когда наши глаза встретились, молодой человек сердечно улыбнулся и, казалось, хотел заговорить, но в следующий миг на его лице отразилось замешательство, а еще секунду спустя опять появилась улыбка, несколько неуверенная.

— Прошу прощения, я обознался, — промолвил он, приближаясь. — Феликс Мордаунт, к вашим услугам.

Он и в самом деле был необычайно хорош собой, и я тоже невольно улыбнулась, называя свое имя.

— Вижу, вы предпочитаете наблюдать, чем привлекать к себе внимание, мисс Вентворт.

— Пожалуй. Я много месяцев не выходила из дома и не ожидала попасть на такой большой прием. Признаться, я в некоторой растерянности.

— Я тоже, — откликнулся мистер Мордаунт, хотя вид он имел совершенно непринужденный. — Тем более что я никого здесь не знаю.

— Но Трейлов-то знаете?

— Нет. Я только на днях с ними познакомился. Наши семьи состоят в отдаленном родстве через брак, и я решил… вернее, мой брат решил, что мне следует засвидетельствовать им свое почтение, пока я в Лондоне, ну и в результате последовало приглашение.

— Значит, вы живете не в Лондоне?

— Нет, мисс Вентворт, у нас поместье в Корнуолле. Мой отец недавно умер, и я приехал уладить формальности с завещанием.

Бормоча соболезнования, я осознала, что решительно не желаю рассказывать про Клариссу, и тотчас решила, не прибегая к прямой лжи, представить дело так, будто я единственный ребенок в семье и сейчас оправляюсь после продолжительной болезни. Оказалось, мистер Мордаунт недавно взаправду болел (чем именно, он не уточнил) и всю зиму лечился за границей. Я сказала, что играю на фортепьяно, и выяснилось, что он тоже любит музыку и играет на виолончели — превосходно, я уверена, хотя он из скромности утверждает обратное. Когда он говорит, такое впечатление, будто слушаешь песню в великолепном исполнении, звучащую за закрытыми дверями в соседней комнате: слов не разобрать, но красота мелодии и голоса завораживает сильнее любых слов. И я с невольным интересом разглядывала все до мельчайшей черты его наружности, стараясь все же не встречаться с ним глазами очень уж часто.

Скоро — слишком скоро — я увидела Мэри с матерью, идущих к нам по дорожке, и поспешила спросить, долго ли он пробудет в Лондоне.

— По меньшей мере еще неделю. А вы, мисс Вентворт… Вы позволите мне нанести вам визит?

Сердце мое неистово колотилось, и у меня была лишь секунда на раздумье.

— Боюсь, мой отец будет против. Но… если погода не испортится, мы с моей служанкой завтра утром пойдем в Риджентс-парк — прогуляться по ботаническому саду.

Тут подошли Трейлы, и мистер Мордаунт не успел мне ответить.

— Ах, Розина, мы вас обыскались, — с показной игривостью улыбнулась миссис Трейл. — Вижу, вы уже очаровали мистера Мордаунта. Пойдемте же, расскажете мне, как вы поживаете, ведь у вас было такое тяжелое время.

Я успела поймать вопросительный взгляд мистера Мордаунта, прежде чем миссис Т. повлекла меня прочь, сгорающую со стыда при мысли о своем непристойном поступке. Я условилась о свидании с молодым человеком всего через несколько минут после знакомства — такое поведение он не мог не счесть развязным, особенно если Мэри рассказывала ему про Клариссу, а она наверняка рассказывала. Мистер Мордаунт наверняка решил, что и я тоже готова сбежать с едва знакомым мужчиной, не задумываясь о последствиях.

— Вы меня извините, — пролепетала я, чувствуя, как пылают щеки. — Но мне что-то нездоровится, лучше я поеду домой.

— Чепуха! Вы просто перевозбудились. Охлаждающий напиток, вот что вам нужно. Скажите-ка мне, как здоровье вашей дорогой тетушки Генриетты?

Миссис Трейл никогда прежде не разговаривала со мной столь неприязненным тоном; и я, сбивчиво отвечая на вопросы, не переставала гадать, уж не видит ли она в мистере Мордаунте возможную партию для своей дочери? Когда же я наконец от нее отделалась, ко мне стали подходить с разговорами одна знакомая за другой, и все они подчеркнуто избегали упоминаний о Клариссе. Лицо мое по-прежнему горело, по лбу стекали капельки пота, и я нисколько не сомневалась, что все присутствующие обсуждают меня за моей спиной. И все же я задержалась там надолго — признаться, в тщетной надежде, что мистер Мордаунт снова подойдет ко мне и я как-нибудь — но как? — исправлю свою ошибку.

Наконец я поняла, что не в силах долее здесь оставаться, разыскала Лили, помогавшую разносить закуски, и покинула дом Трейлов, даже не попытавшись поблагодарить хозяйку. Мы отошли уже довольно далеко, и я заверяла встревоженную Лили, что со мной все в полном порядке, когда вдруг позади послышались быстрые шаги. К моему великому изумлению, нас нагнал мистер Мордаунт, слегка запыхавшийся и имевший вид несколько встревоженный:

— Мисс Вентворт, простите ради бога, но я не хотел упустить возможность еще немного поговорить с вами…

Непроизнесенные слова повисли в воздухе между нами. Я задалась вопросом: сколько же человек видели, как он побежал за мной?

— Я выскользнул на улицу под предлогом, что хочу выкурить сигару, — добавил молодой человек, словно прочитав мои мысли.

— Если вы действительно хотите покурить, мистер Мордаунт, я не возражаю. Это моя служанка Лили.

— Рад с вами познакомиться, мисс Лили. — Он поклонился, а она сделала реверанс, приняв самый скромный вид, но явно улыбаясь про себя. — На самом деле я не курю, просто посчитал нужным… вы позволите немного пройтись с вами?

Я беспокойно осмотрелась по сторонам, но не увидела поблизости никого знакомого.

— Да, сэр, но при одном условии: если я попрошу вас оставить нас, вы сделаете это незамедлительно.

— Прекрасно вас понимаю.

Он собрался было предложить мне согнутую в локте руку, но вовремя сдержался, и мы двинулись к Тотнем-Корт-роуд; Лили тактично отстала от нас на пару шагов.

— Видите ли, мисс Вентворт, я очень огорчился, что наш с вами разговор прервали таким вот образом. Всякий раз, когда я находил взглядом вас среди гостей, мне казалось, что вы получаете от приема не больше удовольствия, чем я, но мне все не представлялось случая снова подойти к вам. Позвольте спросить, мисс Трейл — ваша близкая подруга?

— О нет, не близкая. Раньше я считала ее подругой, но теперь… Она, случайно, не рассказывала вам про мою сестру?

— Боюсь, рассказывала, причем не в самых лестных выражениях. Могу сказать лишь одно, мисс Вентворт: я глубоко сожалею о смерти вашей сестры.

— Надеюсь, вы понимаете, почему мне тяжело говорить о Клариссе. Мой отец запрещает даже произносить ее имя.

— Искренне вам сочувствую. По странному стечению обстоятельств минувшей зимой я находился в Риме и слышал там разговоры про молодую английскую чету, трагически погибшую в горах… прошу прощения, мисс Вентворт, мне не следовало упоминать об этом.

— Вам нет нужды извиняться. Просто… мне запретили даже плакать о ней.

Внезапно слезы ручьями хлынули из моих глаз, и мистер Мордаунт неловко стоял в стороне, пока Лили обнимала и утешала меня. Похоже, моя милая служанка хорошо понимала, что никакой его вины здесь нет. Когда я наконец совладала с собой, он снова предложил мне руку, и на сей раз я оперлась на нее.

— Из-за этого… из-за Клариссиного позора… я и не выходила из дома так долго.

— Я бы не назвал это позором. Даже не представляю, что значит для жизнерадостной молодой женщины находиться под столь строгим присмотром. На месте вашей сестры я бы точно сбежал.

Я взглянула на него с удивлением и благодарностью. Я никогда прежде не слышала подобного мнения из уст мужчины, и участливые слова мистера Мордаунта побудили меня откровенно поведать о долгих месяцах заточения, о своем страстном желании сбежать в Неттлфорд, найти себе место и навсегда освободиться от тирании отца. Он слушал очень внимательно, не пытаясь перевести разговор на себя; и я все время ощущала, даже сквозь перчатку и несколько слоев ткани, его руку под своей ладонью. Скоро — опять слишком скоро — мы свернули на Лэнгэм-стрит.

— Здесь вы должны оставить нас, — сказала я, — и вернуться, чтоб попрощаться с хозяевами дома, хотя бы ради меня. Они, наверное, думают, что вы уже выкурили целую коробку сигар.

— Да, конечно. Но вы придете завтра утром в Риджентс-парк?

— Не могу обещать. Но если сумею, приду непременно, только не знаю, когда именно.

— Тогда я с удовольствием прожду в парке весь завтрашний день, а при необходимости и послезавтрашний в надежде вновь увидеться с вами.

С обворожительной улыбкой он поклонился нам обеим, повернулся и зашагал обратно к дому Трейлов.

— Мистер Мордаунт — очаровательный джентльмен, правда, Лили? — сказала я, когда мы шли по Портленд-стрит.

— О да, мисс, весьма очаровательный. Но вам нужно держать ухо востро, мисс. Все мужчины, даже джентльмены, начинают вольничать, когда… ну, встречают поощрение.

Я не могла отрицать, что поощряю мистера Мордаунта:

— Знаю-знаю. Обещаю соблюдать осмотрительность. Но я должна увидеться с ним снова.

Лили испуганно взглянула на меня:

— Но тогда вам захочется увидеться с ним еще раз и еще. А вдруг ваш отец воротится раньше, чем обещался? Да и Нейлор всегда начеку. Вас непременно поймают.

— Я всего лишь хочу час-другой спокойно побеседовать с мистером Мордаунтом завтра. Если он пожелает продолжить общение, мы станем переписываться, так же как я переписываюсь с кузиной. Но ты права: лучше не попадаться никому на глаза. А есть ли способ покинуть дом и вернуться обратно так, чтобы никто не видел?

— Для вас — нет, мисс.

— А для тебя, Лили? Клянусь, я никому не скажу.

— Ну… я дружу с одной служанкой в соседнем доме, мисс. У нее мансардная комната рукой подать от моей, и иногда мы открываем окна и болтаем о разной всячине. Крыша не особо крутая, и там на стене выступ, по которому я могла бы добраться до ее окна, правда я ни разу так не делала, учтите…

— Но тогда тебе пришлось бы пройти через весь дом вниз.

— Да, мисс, но хозяева сейчас в отъезде, в доме только экономка да служанки, которые с проживанием. Однако вам никак нельзя вылезать туда, мисс. Вы все платье замараете, и они обязательно разболтают… и вообще, как вы обратно попадете?

— Да, понимаю. А что, если ты завтра утром незаметно выпустишь меня, а потом скажешь всем, что я лежу в постели с мигренью? А я по возвращении скажу, что почувствовала себя лучше и вышла немного прогуляться, никого не предупредив… ну или ты посторожишь у окна в моей комнате и, когда завидишь меня на улице, сбежишь вниз и отопрешь мне дверь. Я в долгу не останусь, обещаю.

— А ну как вы не вернетесь, мисс? Что я тогда буду делать?

— Лили, я не собираюсь бежать с мистером Мордаунтом через два дня знакомства.

Но еще не договорив последнего слова, я живо вспомнила тепло его руки под моей обтянутой перчаткой ладонью и вообразила, как смотрю в эти рыжевато-карие глаза, глубокие и сияющие, — смотрю долго-долго, и мне нет необходимости отводить взгляд в сторону. Не такие ли чувства испытывала Кларисса?

— Я вот о чем, мисс: если вы не вернетесь, я же не буду знать, что с вами стряслось, и тогда мне придется рассказать кому-нибудь.

— Лили, ты ведь не думаешь, что мистер Мордаунт похитит меня? Среди бела дня в Риджентс-парке?

— Не думаю, мисс. Но он может уговорить вас пойти в какое-нибудь укромное местечко. Никогда не знаешь, на что способен мужчина, покуда не останешься с ним наедине. Я не про своего Артура говорю, он-то себе лишнего со мной не позволяет, но вот…

Я вопросительно приподняла брови, но Лили так и не закончила фразы.

Душевный подъем, вызванный встречей с Феликсом Мордаунтом, сменился нервическим беспокойством, какого я никогда прежде не испытывала. Я ни за что не могла взяться, даже музицировать не могла и раз десять, наверное, спустилась и поднялась по лестнице, ясно чувствуя, что не выдержу больше ни дня заточения, не говоря уже о шести месяцах. Я легла рано, надеясь проспать до самого утра, но уже через несколько минут опять мерила шагами комнату, обуреваемая противоречивыми мыслями. А вдруг он искушенный соблазнитель, находящий развлечение в охоте на молодых глупых женщин вроде меня? Я представляла, как он похваляется своей последней победой или даже насмехается надо мной, возвратившись на прием к миссис Трейл; я рисовала в воображении все подробности своего унижения, и жаркая краска стыда заливала лицо. Отец непременно все узнает, и меня посадят под замок навсегда, как я и заслуживаю.

Но потом передо мной, раздавленной унижением, вновь возникал образ Феликса (не сочти за развязную фамильярность, скоро ты поймешь, почему я называю его просто по имени) — образ Феликса во всей красоте и жизнерадостной искренности, и тогда сомнения мои уносились прочь, словно подхваченные ветром клочки бумаги, и я могла думать лишь о том, что непременно должна снова увидеться с ним, чего бы мне это ни стоило.

Так я провела одну из самых длинных ночей в моей жизни, одолеваемая то ужасом, то страстным желанием. Мой матрас, казалось, состоял из сплошных бугров; меня бросало в жар, и я скидывала с себя все покрывала, а потом вдруг начинало трясти от холода. Несколько раз я вставала и подходила к окну, чтобы проверить, не стоит ли под домом Феликс, — я сознавала всю дикость такого предположения, но ничего не могла с собой поделать. Наконец я забылась беспокойным сном, а когда проснулась от стука Лили в дверь и увидела солнечные лучи, свободно льющиеся в комнату, я в слепой панике выскочила из постели, решив в первый момент, что проспала все утро.

Потом, разумеется, я долго не могла выбрать, какое платье надеть… но не стану подробно описывать муки нерешительности, которые я не только претерпела сама, но и заставила претерпеть бедную Лили. Достаточно сказать, что я сумела незаметно выскользнуть из дома и, слегка запыхавшаяся, с опозданием добралась до ботанического сада, где меня ждал Феликс, и что при одном взгляде на него все мои страхи рассеялись.

Весь вчерашний день и бльшую часть сегодняшнего мы провели в парке за бесконечными разговорами. Мы нашли скамью в уединенном уголке, поодаль от людных аллей, и подкреплялись чаем и жареными каштанами из кофейной палатки; погода стояла солнечная и теплая, и за все время я не увидела никого знакомого. В глубине души я понимала, что мне следует бояться — смертельно бояться — разоблачения, но в обществе Феликса я становлюсь поистине бесстрашной. Рядом с ним я чувствую себя как после первого бокала шампанского, когда шипучие пузырьки играют в крови, но голова остается совершенно ясной.

Ты наверняка уже догадываешься (только не пугайся, умоляю), что он сделал мне предложение и я дала согласие. Ну вот я сказала это! Ты встревожишься за меня, разумеется, но подумай сама: мы с ним провели наедине двенадцать часов подряд, а многим ли парам до помолвки представляется такая возможность? Ты скажешь, что не уверена в моем избраннике, а я отвечу одно: ты сразу все поймешь, когда увидишь нас вместе. В первый же момент знакомства — и Феликс тоже это почувствовал — между нами возникла такая духовная близость, как будто мы всю жизнь знали друг друга. Я еще никогда прежде не встречала мужчины с таким живым и открытым лицом — на нем явственно отражается вся игра летучих эмоций; и я полностью уверена, что мой Феликс не способен на обман или притворство. Ко всему прочему он умеет слушать, тогда как большинство мужчин не в состоянии внимательно выслушать более одной фразы из уст женщины… но я опять теряю власть над своим пером.

Главное и единственное препятствие, конечно же, мой отец. У Феликса будет около шестисот фунтов дохода в год после продажи поместья и раздела вырученных денег между всеми тремя братьями. Он происходит из древнего корнуоллского рода, его семья владела поместьем на протяжении многих поколений, но там есть сложность, о которой я поведаю ниже. А ты прекрасно знаешь, сколь глубоко мой отец презирает мелкое дворянство, особенно тех его представителей, которые, как Феликс, не имеют постоянного занятия: он хочет выдать меня замуж за какого-нибудь алчного дельца вроде отвратительного мистера Ингрэма. Феликс утверждает, что денег у него достаточно и вопрос приданого его нимало не волнует, но он беспокоится, как бы меня не лишили наследства. Он исполнен решимости поступить честно и нанести визит моему отцу, но я его убедила (во всяком случае, постаралась убедить), что от этого станет только хуже. Одного моего признания, что я явилась на прием к миссис Трейл без должного сопровождения и познакомилась там с молодым джентльменом, будет достаточно, чтобы меня посадили под замок.

Следует заметить, отсутствие у Феликса постоянного занятия объясняется отнюдь не леностью: просто он убежден, что его призвание лежит вне любой сферы профессиональной деятельности. При встрече с ним ты сама увидишь, что он совершенно не годится ни в военные, ни в юристы, и, хотя я уверена, что из него вышел бы очень красноречивый проповедник, он говорит, что по совести не может принять духовный сан, поскольку многое в христианском учении вызывает у него сомнения и даже отвращение. Феликс, как я уже упоминала, любит музыку — какое будет счастье играть с ним дуэтом! — и он написал великое множество стихов. Впервые познакомившись с поэзией Байрона, он остался под сильнейшим впечатлением от нее и одно время даже считал, что «Чайльд Гарольд» сочинен нарочно для него (хотя сейчас он больше любит «Дон Жуана», которого мне всегда запрещали брать в руки, а мы с ним собираемся читать вместе). В последующие годы Феликс стремился во всем походить на лорда Байрона: купил черный плащ и бродил по болотам, стараясь выглядеть трагическим героем с печатью скорби на челе.

Хотя нрав он имеет от природы веселый, в жизни у него немало причин для печали. В роду Мордаунтов… опять прошу, только не пугайся: все твои опасения рассеются через пять минут общения с Феликсом… так вот, в роду Мордаунтов есть наследственное предрасположение к меланхолии и даже безумию, особенно по мужской линии. Мать Феликса умерла, когда ему было десять, — по всему вероятию, она не выдержала тягот жизни с его отцом, не терпевшим ни малейшего противоречия своей воле. В лучшие дни отец страдал резкими перепадами настроения, а во время приступов становился натуральным зверем. Своего старшего сына Эдмунда он лишил наследства за попытку признать его душевнобольным, а среднего, Хораса, за женитьбу без его согласия — вот почему Феликс твердо намерен поделиться с братьями. Он говорит, что отец лишил бы наследства и его тоже, если бы не скончался от приступа, и тогда все поместье перешло бы к какому-то дальнему родственнику, проживающему в Шотландии. Бедный Хорас в настоящее время помещен в психиатрическую лечебницу в связи с нервным расстройством — это тем более огорчительно, что у него есть маленький сын.

Даже Феликс, добрейший и мягчайший человек, подвержен жестоким приступам меланхолии. Началась болезнь совершенно неожиданно, осенью на второй год учебы в Оксфордском университете. Однажды вечером он лег спать в полном здравии, а наутро проснулся охваченный диким ужасом; по словам Феликса, он чувствовал себя так, словно совершил преступление, караемое смертной казнью. Временами его мысли лихорадочно метались, рисуя картины одна другой страшнее, внушающие мучительную тревогу, а потом вдруг замедлялись, густели, застывали — тогда думать становилось тяжело, все равно как брести, увязая в зыбучем песке, и он погружался в апатию столь глубокую, что не находил сил даже подняться с постели. Весь мир виделся ему в мрачном черном цвете, и беспросветное это уныние было хуже любой боли, поскольку безраздельно владело душой, убивая в ней всякую радость и надежду.

Через месяц, проведенный в таком ужасном состоянии, он оставил учебу и вернулся домой. По его словам, это было худшее решение из всех мыслимых. Треганнон-хаус даже летом производит тягостное впечатление — темный сырой дом с толстенными стенами и узкими окнами, похожими на бойницы. Оказавшись в столь гнетущей обстановке, Феликс еще глубже погрузился в пучину отчаяния и постоянно думал о самоубийстве, пока инстинкт самосохранения не побудил его покинуть Треганнон-хаус и отправиться в Неаполь, где уже через несколько недель он снова стал прежним жизнерадостным юношей. Полагая себя исцеленным, весной он вернулся в университет, но осенью почувствовал приближение очередного приступа.

На сей раз Феликс не стал дожидаться, когда тьма полностью поглотит его, а тотчас же отплыл в Италию, где опять скоро воспрянул духом. С тех пор он стал каждую зиму проводить за границей. Английский климат, говорит он, способствует проявлению дурной наследственности Мордаунтов, вот почему он решил продать поместье. К сожалению, Эдмунд против: он одержим нелепой идеей превратить Треганнон-хаус в частную психиатрическую лечебницу. Но Феликс надеется, что размолвка благополучно уладится, когда Эдмунд положит в карман свою долю денег. И он уверен, что никогда больше не впадет в меланхолию, если я буду с ним рядом.

Как видишь, Феликс был со мной совершенно откровенен; он хотел, чтобы худшее о его семье я узнала от него самого, а не от какого-нибудь злонамеренного разносчика сплетен, и попросил меня рассказать все моей любимейшей подруге, то есть тебе. Он очень желал бы по своем возвращении из Лондона нанести вам визит в Неттлфорде, тем более что вы с Годфри будете единственными хранителями нашей тайны. Феликс решил ничего не говорить брау, пока не продаст поместье.

Мы положили сочетаться браком, как только я достигну совершеннолетия, а поскольку на благословение моего отца рассчитывать не приходится, мы с Феликсом были бы рады получить оное от тебя. Больше всего на свете мне хотелось бы отпраздновать свадьбу в твоем доме и чтобы вы с Годфри были нашими свидетелями.

Теперь полгода кажутся мне не таким уж и большим сроком. Я буду ждать писем от Феликса, и он намерен приезжать в Лондон так часто, как позволят обстоятельства. Я уверена, что сумею изредка ускользать из дома, чтобы увидеться с ним. Я даже постараюсь добрее относиться к тете Генриетте!

На сем заканчиваю это длинное письмо. Мы собираемся жить за границей, в каком-нибудь солнечном теплом крае, где ты, надеюсь, будешь навещать нас. Печально сознавать, что единственные во всей Англии люди, по которым я буду отчаянно скучать, — это вы с Годфри, ну и Лили, конечно же. Я бы с радостью взяла милую служанку с собой, но она станет тосковать по своему Артуру и по родному городу — Лили жить не может без Лондона, а мне не терпится поскорее отсюда уехать.

Твоя любящая кузина

Розина

Портленд-плейс

Суббота, 12 мая 1860

Дорогая Эмилия! Случилось ужасное. Весь вчерашний день я прождала возвращения отца; никто не знал, когда именно он приедет, и я не посмела выйти из дома. Я думала, двух полных дней с Феликсом мне окажется достаточно, чтобы набраться сил жить дальше, но с момента моего пробуждения сегодня утром меня начали глодать сомнения, становившиеся все тяжелее по мере того, как текли долгие часы, которые я могла бы провести с ним. А вдруг Феликс передумал? А вдруг в Лондоне он просто развлекается тем, что склоняет глупых девушек к согласию на брак? Мне казалось, я навсегда выкинула из головы подобные опасения, но теперь они все разом вернулись мучить меня. Пять минут с возлюбленным, даже одна-единственная минута, ну или хотя бы пара строк, написанных его рукой, успокоили бы меня. Я целую вечность простояла у окна, молясь, чтобы Феликс показался на улице внизу, хотя прекрасно знала, что нынче он весь день занят делами.

Отец вернулся только вечером. Я сидела в гостиной, и при первом взгляде на него сердце мое словно налилось свинцом.

— Мистер Брэдстоун — я тебе о нем говорил — сегодня ужинает с нами. Присоединишься к нам в семь, и постарайся понравиться нашему гостю.

Я совсем забыла про мистера Брэдстоуна. Видимо, на моем лице отразился ужас, ибо отец нахмурился и сурово осведомился, все ли мне понятно.

— Прошу прощения, сэр, — пролепетала я, — но у меня опять голова разболелась… — Уверена, я столь сильно побледнела, что мои слова прозвучали вполне правдоподобно. — Надеюсь, вы не станете настаивать на моем присутствии.

— Независимо от самочувствия ты будешь ужинать с нами, коли заботишься о собственном благе, — отрезал он и удалился прочь, ничего больше не сказав.

Чувствуя себя как в кошмарном сне, я на ватных ногах поднялась в свою комнату и выбрала самое неказистое платье. Никаких украшений, кроме маленького серебряного крестика, я не надела, и Лили по моему указанию до боли туго зачесала мне волосы назад. Но ничто не могло подготовить меня к встрече с человеком, выбранным для меня отцом.

Мистер Джайлз Брэдстоун — высокий, крепкого сложения мужчина лет сорока. У него длинное костлявое лицо с мучнистой шелушащейся кожей, крупный нос с подрагивающими при каждом вздохе ноздрями и очень приметные глаза: самого холодного, самого бледного оттенка голубого цвета, какой я когда-либо видела, — с пристальным, неподвижным взглядом, исполненным насмешливого презрения. Мистер Брэдстоун — вдовец, и, чтобы дать тебе наилучшее представление о нем, скажу лишь одно: когда он сообщил мне, причем с едва заметной улыбкой, что его первая жена (он так и сказал: «моя первая жена») погибла вследствие несчастного случая, я ни на секунду не усомнилась, что он ее убил. Голос у него холодный и презрительный, под стать немигающему взору. Ну и разумеется, мистер Брэдстоун — коммерсант; он занимается недвижимостью, как мой отец, и держится одних с ним убеждений. Я старалась не поднимать глаз, но он часто обращался непосредственно ко мне — наверняка для того лишь, чтобы вынудить меня посмотреть на него. Мой отец пустился в свои обычные рассуждения о лености бедняков, которые могли бы трудиться гораздо производительнее, если бы не чрезвычайная мягкость законов; и едва он умолк, как мистер Брэдстоун сказал:

— Боюсь, мисс Вентворт не согласна со своим отцом.

— У меня нет иного мнения, сэр, — ответила я, — помимо изреченного в Священном Писании: наш долг помогать всем, кому в жизни повезло меньше, чем нам.

Отец метнул на меня сердитый взгляд, а мистер Брэдстоун усмехнулся и вскинул бровь, словно желая сказать: «Я знаю, что не нравлюсь тебе, но даже не надейся от меня отделаться». Позже он заметил, говоря о каком-то своем деловом предприятии, но в упор глядя на меня: «Я не привык проигрывать. Ни в чем».

После ужина отец велел мне сыграть для них на рояле, чего в обычных обстоятельствах никогда не делает, ибо на дух не переносит музыку. Я выбрала самую печальную и заунывную пьесу, какая только пришла на ум, но все равно каждую секунду чувствовала на себе пристальный взгляд мистера Брэдстоуна. Когда же я наконец решилась с извинениями удалиться, наш гость промолвил: «Рад был с вами познакомиться, мисс Вентворт, и очень надеюсь продолжить наше знакомство». Тон его оставался в пределах учтивости, но глаза смотрели с наглым вызовом, и я вышла из гостиной, охваченная ужасным подозрением, что мое отвращение возбудило в нем интерес.

Как ты догадываешься, ночью я почти не спала. Я страшно боялась, что мистер Брэдстоун останется погостить у нас, и стояла у окна, покуда не увидела, как он уезжает в кебе. А потом я долго надеялась, что вдруг Феликс, тоже томимый бессонницей, возьмет да пройдет мимо нашего дома (он снимает комнату на Сэквилл-стрит, неподалеку от Пикадилли). Но улица все оставалась пустынной, и фонари все горели неровным призрачным светом, и каждый час раздавалась тяжелая поступь констебля… наконец я забылась кошмарным сном, в котором передо мной из темноты снова и снова выплывало лицо мистера Брэдстоуна, и проснулась на рассвете с сознанием, что кошмар продолжается наяву.

После завтрака отец вызвал меня для разговора, которого я ждала с ужасом. Когда я вошла в кабинет, он сидел за письменным столом и знаком велел мне подойти. Я приблизилась и встала перед ним, точно провинившийся ребенок в ожидании наказания.

— Невзирая на свою угрюмость, ты произвела на мистера Брэдстоуна хорошее впечатление. Он желает увидеться с тобой снова, и, когда ваша встреча состоится, изволь держаться с ним любезно.

Я вовремя сообразила, что сбежать мне удастся только в том случае, если сейчас я проявлю покорность.

— Я постараюсь, сэр, если такова ваша воля.

Отец посмотрел на меня долгим недоверчивым взглядом.

— Ты и вчера знала мою волю, — наконец произнес он. — Почему же не повиновалась?

— Мистер Брэдстоун не понравился мне, сэр. Сожалею, если разочаровала вас.

— Очень разочаровала, но больше не разочаруешь. Мы с мистером Брэдстоуном обсуждаем условия взаимовыгодного сотрудничества. Ему нужна жена, и брак между нашими семьями укрепит наши деловые отношения. Если он сделает тебе предложение, ты ответишь согласием. Твой долг — во всем меня слушаться, и тебе придется полюбить мистера Брэдстоуна, потому что я так желаю.

— А когда мистер Брэдстоун вернется? — спросила я.

— В среду. Он будет гостить у нас две недели. Тебе же тем временем запрещается выходить из дома — как ты, говорят, делала в мое отсутствие.

— Я просто погулять выходила, сэр, — солгала я, молясь, чтобы меня не выдало выражение лица, и задаваясь вопросом, кто же все-таки меня выдал.

— Несомненно, мистер Брэдстоун будет счастлив сопровождать тебя во время прогулок. А пока из дома ни ногой. Я отдал слугам соответствующие приказы. Ослушаешься меня — и будешь посажена под замок в своей комнате. Все, ступай.

Выйдя в холл, я увидела Альфреда, который стоял у двери, как часовой, и старательно избегал моего взгляда.

Не знаю, как мне удалось сохранять самообладание в присутствии отца; ко времени, когда я достигла своей комнаты, меня всю трясло. Первым моим побуждением было сбежать тотчас же через окно Лили. Но если Феликса не окажется в съемной комнате или, что еще хуже, если меня застигнут при попытке побега, пока отец дома… в общем, я решила сперва написать Феликсу и послать Лили, чтоб разыскала его и принесла мне ответ. Мы с ним обсуждали наши возможные действия при таком повороте событий, и он сказал, что по шотландскому закону мы с ним сможем сочетаться браком после трех недель проживания в Шотландии. Признаюсь, на необходимости дождаться моего совершеннолетия настаивал больше он, нежели я. «Как только вы окажетесь в безопасности под крышей вашей кузины, — сказал Феликс, — я смогу поступить по чести и попросить у вашего отца благословения. В худшем случае он вышвырнет меня за порог, но, по крайней мере, есть надежда, что мое появление поостудит его гнев. Однако, если ваша жизнь дома станет совсем невыносимой, мы сбежим незамедлительно».

Потом я стала раздумывать, что бы мне взять с собой из дома. Я вспомнила опустошенную комнату Клариссы, груду ее вещей на грязной телеге, суровые слова отца: «Предупреждаю, второй раз опозорить себя я не позволю». Я вообразила, как он рубит топором мое любимое фортепьяно и бросает в камин нотные тетради, и решимость моя поколебалась. Но если я останусь и откажу мистеру Брэдстоуну, отец все равно может сделать то же самое, и не только это; а если меня запрут в моей комнате — как я сбегу, спрашивается? К моменту побега Кларисса была уже совершеннолетней — до меня только сейчас дошло, что ведь закон-то был на ее стороне, а не на стороне отца, — но данное обстоятельство нисколько не уменьшило его ярости. А вдруг меня кто-нибудь видел с Феликсом? Не исключено, что мне придется бежать без малейшего отлагательства.

Охваченная тошнотворным страхом от осознания чудовищности происходящего, я выбрала маленький чемодан и принялась укладывать в него вещи: матушкины ожерелье и брошь; кольцо, подаренное мне Клариссой в приступе щедрости; несколько миниатюр, дорожный несессер, ночную сорочку, шаль… в чемодане уже почти не оставалось места. Мне придется путешествовать в одежде, имеющейся в моем распоряжении. Не в утреннем платье, сейчас надетом на мне, а в таком, в котором при необходимости можно бежать бегом, не путаясь в нижних юбках. Я нашла лишь простое белое платье, что носила в шестнадцатилетнем возрасте: самый неподходящий цвет для лазанья по крышам, но тут уж ничего не попишешь. Пока я собирала вещи, владевший мной ужас лишь усилился; когда Лили постучала в дверь, я так и подскочила от испуга.

При виде чемодана милая девушка смертельно побледнела, а когда я сообщила о своем намерении — разразилась слезами.

— Он поймает вас, мисс, вы же сами знаете.

— Нам нужно будет скрываться всего три недели. Когда мы поженимся, отец не сможет нас тронуть.

— Но что, если мистер Мордаунт не женится на вас, мисс? Вдруг он обесчестит и бросит вас? Что тогда будет — даже подумать страшно!

— Сердце подсказывает мне верить мистеру Мордаунту, Лили. Мужчины благороднее и добрее я в жизни не встречала, и мне никак нельзя здесь оставаться. Я скорее выброшусь из окна, чем позволю мистеру Брэдстоуну хотя бы прикоснуться ко мне.

— Так вы просто откажите ему, мисс. Пусть даже отец посадит вас на хлеб и воду — это все лучше, чем претерпеть бесчестье. А если мистер Мордаунт и вправду вас любит, он подождет до вашего совершеннолетия.

— Он уже обещал ждать, Лили. Но я боюсь оставаться здесь, и я никогда не буду уверена в Феликсе больше, чем сейчас.

— В таком разе езжайте к вашей кузине, мисс. Это далеко от Лондона, и там вы будете в безопасности.

Признаюсь, я испытывала сильнейшее искушение, причем не впервые. Неттлфорд представляется мне подобием земного рая, но — увы! — я не могу к тебе приехать. Отцовский гнев на Клариссу покажется пустяком по сравнению с яростью, которую вызовет мой побег, а я решительно не хочу навлекать неприятности на вас с Годфри. Неттлфорд — одно из первых мест, где он станет меня искать; у нас сердце будет обрываться при каждом стуке в дверь. В Шотландии же нам с Феликсом придется скрываться от преследования всего лишь три недели, а когда опасность минует, мы непременно приедем к вам, и все твои страхи за меня бесследно рассеются.

Продолжаю спустя время. Я получила записку от Феликса, и мы составили план действий. Я незаметно выскользну из дома чуть свет в понедельник, при необходимости — через окно Лили; к тому времени я буду знать, охраняется ли дверь и ночью тоже. Феликс будет ждать меня в кебе; мы поедем прямиком на Кингз-Кросс и сядем на первый же поезд северного направления. Мы с Лили пролили море слез друг о друге, но я не стану разлучать ее с любимым. Мы с ней просмотрели множество объявлений о найме прислуги и нашли для нее место на Тэвисток-сквер; я написала ей превосходную рекомендацию, и она зайдет по адресу, когда понесет это мое письмо в почтовую контору. Если Лили что-нибудь от меня понадобится, она напишет мне в Неттлфорд, — надеюсь, ты не против.

Мне хотелось бы вырваться отсюда поскорее, но завтра отец весь день будет дома; по понедельникам он обычно уходит в девять, а потому не ожидает увидеть меня за завтраком. Дверь своей комнаты я за собой запру и оставлю на ней записку, чтобы меня не беспокоили, поскольку я приняла хлорал после бессонной ночи. Лили подождет до раннего вечера, а потом скажет домоправительнице, что беспокоится за меня. При благоприятном развитии событий мы с Феликсом получим преимущество в полдня: вряд ли слуги станут взламывать дверь до возвращения отца, а когда наконец взломают, он найдет на моем бюро письмо с сообщением, что я сбежала в Париж.

Мне безумно жаль оставлять тебя в такой тревоге, но, если меня поймают (а я стараюсь даже не думать об этом), у меня уже не будет никакой возможности сообщаться с тобой. Феликс клянется, что, если меня все-таки схватят и заточат, он не успокоится, пока не изыщет способа вызволить меня из плена.

Молись за меня. Напишу сразу, как только окажусь в безопасности.

Твоя любящая кузина

Розина