Мой загадочный двойник Харвуд Джон
— Тогда… вы можете рассказать, что же все-таки произошло?
— Нет, мистер Ловелл, не могу.
Он по-прежнему колебался.
— Мистер Ловелл, — начала я заранее заготовленную речь, — боюсь, вчера я была не вполне откровенна с вами.
— Я так и подумал. Уверяю вас, мисс Феррарс, ни одно сказанное вами слово не выйдет за пределы моего кабинета.
Он с ободряющим видом подался вперед.
— Вы спросили, помолвлена ли я, и я ответила отрицательно. Но на самом деле я тайно помолвлена с мистером Фредериком Мордаунтом из Треганнон-хауса, ныне известном как психиатрическая клиника Треганнон.
Мистер Ловелл резко отшатнулся, словно я его ударила:
— Мисс Феррарс, вы не… боюсь, я вам не верю.
— Это оскорбительно, сэр! — воскликнула я со всем негодованием, какое сумела изобразить.
— Приношу свои глубочайшие извинения, но, право слово, мисс Феррарс, вам нет нужды разыгрывать этот… спектакль. Я уже принял решение отдать вам пакет.
Если это правда, почему же он сразу не сказал? Уж не пытается ли он поймать меня в ловушку? Я не могла рисковать.
— Моя помолвка, сэр, никакой не спектакль. Вчера я не сказала вам, потому что мне требовалось время на раздумье. Даже дядя Фредерика, мистер Эдмунд Мордаунт, еще не знает о нашей помолвке. Так что, мистер Ловелл, условие моей матушки выполнено. Теперь вы отдадите мне пакет?
Он медленно поднялся со стула. На лице его отражалась целая гамма чувств: сомнение, растерянность, тревога… мне почудилось, даже разочарование.
— Да, мисс Феррарс, отдам. Знать бы только… — Мне показалось, он собирается сказать «можно ли вам верить», но он оборвал себя на полуслове.
Затем мистер Ловелл взял большой серый пакет, лежавший на шаткой стопке бумаг на столе, и протянул мне.
Отклоняя очередное предложение подкрепиться, я вдруг осознала, что мне не было необходимости лгать поверенному.
— Если у вас возникнут еще какие-нибудь просьбы, мисс Феррарс, — на прощание сказал он, — надеюсь, вы без малейших раздумий обратитесь ко мне. Вот моя визитная карточка. На обратной стороне я написал адрес своих родителей, и, если вам случится оказаться в Носс-Мейо, вас всегда радушно примут там… Ах да, и еще одно. Вы просили меня узнать, жив ли Томас Вентворт: так вот, он умер банкротом в ноябре семьдесят девятого года — покончил с собой.
Мое внимание было настолько поглощено пакетом, зажатым в руке, что последние слова я пропустила мимо ушей. Когда я обернулась на лестничной площадке пролетом ниже, мистер Ловелл стоял на прежнем месте, с тревогой глядя мне вслед.
От Розины Вентворт к Эмилии Феррарс
Керкбрайд-коттедж,
Белхавен, Восточный Лотиан
Пятница, 18 мая 1860
Дорогая Эмилия! Извини, бога ради, что столь долго держала тебя в томительном неведении. Могу лишь надеяться, что ты получила две мои короткие торопливые записки, отправленные с вокзала Кингз-Кросс и из Данбара. Я в безопасности, жива-здорова и гораздо счастливее, чем представлялось возможным. А теперь соберусь с мыслями и попытаюсь рассказать все по порядку.
Последнее воскресенье дома показалось мне самым длинным в моей жизни. Я намеревалась притвориться больной и оставаться в своей комнате, чтоб не встречаться с отцом, но притворяться не пришлось: мне было дурно от страха и за весь день я не съела ни крошки. Несколько утешала меня лишь мысль, что Лили произвела прекрасное впечатление на семью с Тэвисток-сквер, вдового врача и его дочерей, и вряд ли когда-нибудь станет вращаться в кругах, где часто бывали мы с Клариссой; новые хозяева сказали, что она может приступать к исполнению своих обязанностей хоть завтра. Мое душевное состояние было столь бедственным, что, когда Люси вызвалась снести мои вещи к Феликсу, я до самого ее возвращения рисовала в воображении картины, как Феликс скрывается из города с ней, а не со мной, — тем более непростительно с моей стороны, что мне никогда не удалось бы сбежать без помощи моей преданной служанки.
Перед сном мы с Лили нежно попрощались. В понедельник, в пять утра, я оделась, накинула плащ и тихонько вышла из спальни. Накануне Альфред занял свой пост только в восемь часов, но передняя дверь всегда запирается на ночь, и ключ хранится у Нейлора, поэтому я решила покинуть дом через половину для прислуги. Я на цыпочках проскользнула по лестничной площадке второго этажа — комната отца расположена буквально в двух шагах от нее — и спустилась в сумрачный холл. Кровь оглушительно стучала в ушах; мне померещилось какое-то движение за колонной, но никто из-за нее не появился. Шагая настолько быстро, насколько хватало смелости, я вошла в вестибюль и проследовала к узкой двери на черную лестницу; дверь мне пришлось оставить приоткрытой, чтобы видеть ступени.
Темноту в коридоре внизу рассеивал лишь тусклый свет, проникавший сквозь матовое окошко над подвальной дверью. Я тихонько отодвинула верхний засов, потом нижний и уже поворачивала ручку, когда вдруг за моей спиной раздался голос:
— Вам нельзя выходить, мисс; приказ хозяина.
В нескольких футах от меня стоял Нейлор. Слабый свет падал на бледное лицо с красными губами, растянутыми в торжествующей ухмылке. Я рывком открыла дверь и ринулась вверх по ступенькам. Камердинер схватил меня за плечо, но я вывернулась, оставив у него в руке плащ, в котором он запутался, тем самым подарив мне несколько драгоценных секунд, чтоб отворить и захлопнуть за собой подвальную калитку. Нейлор заорал во все горло. Я увидела Феликса, бегущего навстречу мне от кеба, что стоял двадцатью ярдами дальше, потом услышала грохот калитки и тяжелый топот башмаков позади.
— Беги к кебу! — выкрикнул Феликс, проносясь мимо, но я оцепенело повернулась и встала столбом посреди улицы.
Мой возлюбленный отважно преградил путь Нейлору, который по меньшей мере на голову выше его; Нейлор попытался вильнуть в сторону, но Феликс сбил его подножкой. Уже в следующую секунду камердинер вскочил и кинулся на него, яростно размахивая кулаками. Один удар пришелся Феликсу в челюсть, и он сильно качнулся назад. Нейлор схватил его за воротник, собираясь свалить с ног, но Феликс вывернулся, с треском раздирая ткань своего сюртука, и сам Нейлор тяжело рухнул наземь, глухо ударившись головой о булыжную мостовую. Когда Феликс резко повернулся и бросился ко мне, из разорванного кармана у него выпорхнул листок бумаги. На сей раз я не стала мешкать: рука об руку мы добежали до кеба, и Феликс подсадил меня.
— Вокзал Виктория, к дуврскому поезду, как можно быстрее! — прокричал он, запрыгивая следом за мной, и кеб рванулся с места.
Выглянув в окошко, я увидела, как Нейлор с трудом поднимается на ноги, а из дома появляется еще один слуга.
— Будем надеяться, он услышал мои слова, — сказал Феликс, промокая разбитые губы носовым платком.
Через две минуты мы с грохотом катили по Веймаут-стрит, никем не преследуемые.
Изначально мы предполагали позавтракать на вокзале Кингз-Кросс и сесть на десятичасовой курьерский до Эдинбурга, но Феликс решил, что сейчас, когда за нами уже пустились в погоню, задерживаться в городе слишком опасно. Если мое обманное письмо с сообщением, что я сбежала в Париж, не ввело отца в заблуждение, он наверняка в первую очередь подумает про курьерский шотландского направления. Вдобавок ко всему Феликс потерял письмо от своего поверенного. Поэтому мы взяли билеты на ближайший поезд до Лестера на имя мистера и миссис Чайльд, а оттуда поехали с пересадками на север и поздно вечером добрались до Данбара.
С первой же минуты пути мне казалось совершенно естественным, что мы с Феликсом сидим рядом, взявшись за руки; у меня ни разу не возникло чувства, будто я путешествую с едва знакомым мужчиной. На каждой остановке Феликс тревожно наблюдал за платформой, но мой страх уменьшался по мере удаления от Лондона, и в конечном счете я исполнилась счастливой уверенности, что все обойдется благополучно. Почти всю дорогу из Йорка до Ньюкасла я проспала безмятежным сном — мне снилось, будто я покоюсь в объятиях Феликса, а по пробуждении обнаружила, что так оно и есть.
Как ты, наверное, знаешь, Данбар расположен у самого моря; летом в городе полно народу, но в мае на улицах пустынно. Побережье здесь дикое и чрезвычайно живописное. Взявший нас на станции возчик рассказал про наемный коттедж, который очень понравился мне по описанию: он находится рядом с Белхавеном, милей дальше по побережью, и оттуда открывается вид на море. Я захотела тотчас же поехать посмотреть дом, но Феликс сказал, что сначала нам надо подумать, и мы сняли меблированные комнаты поблизости от Данбарского замка.
А теперь я должна сделать признание. Я долго колебалась, говорить тебе или нет, но сегодня утром решила все-таки сказать. Поменяйся мы с тобой местами, мне бы хотелось, чтобы ты ничего от меня не скрывала, твердо зная, что я тебя люблю и никогда не стану судить строго; поэтому и я не стану ничего утаивать от тебя.
Еще в поезде Феликс выразил мнение, что до истечения трехнедельного срока нам следует жить порознь, но я отказалась расставаться с ним.
— Нас в любой момент могут разлучить, — заявила я, — поэтому каждое мгновение, проведенное вместе, бесценно.
— Но мы должны жить раздельно до бракосочетания. Я взял тебя под свое покровительство и не хочу, чтобы ты когда-нибудь пожалела… подумала, что я злоупотребил твоим доверием.
На том разговор тогда закончился, но вечером после ужина — мы были единственными постояльцами и ужинали у камина в гостиной — Феликс вернулся к нему. Его рука обнимала мои плечи; мои пальцы нежно перебирали его темные кудри; время от времени он целовал меня в висок или в щеку, и всякий раз, когда наши губы встречались, дыхание мое учащалось и я льнула к нему теснее, а Феликс с дрожью вздыхал и мягко отстранялся от меня.
— Если мы снимем коттедж, — сказал он, — нам будет еще труднее держаться врозь, живя под одной крышей.
— Я не хочу держаться врозь с тобой, — ответила я. — Моя репутация навсегда погублена в глазах людей вроде Трейлов, и меня это нисколько не волнует. Хозяева примут нас за мужа и жену, мы поклялись друг другу в вечной любви, я ношу твое кольцо, и если мой отец выследит нас… я не хочу умереть, не познав…
— Но, любимая моя, даже в самом худшем случае — если меня арестуют за твое похищение и нападение на Нейлора, а тебя насильно увезут в отцовский дом — нам просто придется дождаться твоего совершеннолетия; твой отец не посмеет тебя тронуть.
— Мой отец способен на все; он считает, что на сильных мира сего закон не распространяется. Я так и не избавилась от ужасной мысли, что именно он убил Клариссу. Не собственными руками, конечно, а наняв разбойников, чтобы столкнули экипаж в пропасть. Никогда не забуду, с каким лицом он сообщил мне о смерти сестры.
— Но ведь было установлено, что произошел несчастный случай. Я сам слышал в Риме разговоры о молодой чете, трагически погибшей, когда лошадь понесла.
— Хочется в это верить. Я надеюсь лишь, что Кларисса умерла счастливой — такой же счастливой, как я сейчас, — добавила я, опять придвигаясь ближе к Феликсу. — Давай завтра же арендуем коттедж — за пределами города мы будем в большей безопасности — и раз и навсегда покончим с разговорами о раздельном проживании.
— Розина… ты понимаешь, что это значит?
— Не совсем… но примерно представляю. Я доверила тебе свою жизнь — так почему бы не доверить… и все остальное?
Он сжал меня в объятиях, но потом протяжно вздохнул и отодвинулся прочь, внезапно помрачнев:
— Розина, я должен кое в чем признаться. Я собирался сказать тебе еще в Лондоне, но времени не было…
— Я приму с пониманием все, кроме признания, что ты уже женат.
— Нет, не это, но… я не всегда жил монахом. Если бы только я знал, что мне суждено встретиться с тобой, я бы никогда даже не взглянул ни на одну другую женщину, но, увы… Я не давал никаких обещаний и не нарушил никаких клятв, но я… вступал в телесную близость прежде, о чем сейчас глубоко сожалею. Поэтому тебе следует хорошенько подумать, хочешь ли ты по-прежнему выйти за меня замуж. Какое бы решение ты ни приняла, я буду оберегать и защищать тебя до последнего своего вздоха…
— Мне нужно лишь одно: быть уверенной, что ты любишь меня всем сердцем и что никакая другая привязанность — ничего из твоего прошлого — никогда не встанет между нами.
— Я клянусь тебе всем, что есть в мире святого! Если ты хочешь спросить меня о чем-нибудь, о чем угодно, — спрашивай, и я отвечу со всей прямотой… только…
— Только?..
— Только если ты действительно в силах простить меня, не лучше ли нам начать совместную жизнь с чистого листа, не оглядываясь в прошлое?
Феликс встал, подбросил топлива в камин и вышел из гостиной, пробормотав что-то насчет хозяйки и завтрака. Неподвижно глядя на раскаленные докрасна угли, я осознала, что он не сказал мне ничего такого, о чем я не догадывалась бы. Но буду ли я больше уверена в его любви, если узнаю все о каждой женщине, которую он обнимал когда-либо? Разве не будет это знание мучить меня, сколь бы я ни старалась от него отрешиться? И не кончится ли дело тем, что при каждом поцелуе, каждом объятии я стану ревновать, представляя на своем месте другую?
Один уголек с треском рассыпался, выбросив сноп искр, мгновенно погасших.
— Ты прав, — промолвила я, когда тень Феликса упала на диван. — Давай начнем все с чистого листа.
Феликс предупредил, что первая близость может сопровождаться болезненными ощущениями. Наслушавшись расхожих разговоров о греховности и постыдности плотского сношения, я смутно предполагала, что все должно происходить в полной темноте, но мы не стали гасить свечи, и он овладел мной столь нежно, столь бережно, что я почти не почувствовала боли. Мы занимались любовью до рассвета (теперь я понимаю, почему это называется «заниматься любовью»), причем с таким самозабвением, с такой ненасытной страстью, что я опасалась, как бы нам не разбудить хозяйку стонами и криками. Супружество между людьми, истинно любящими друг друга, сродни тайному обществу (и вы с Годфри к нему принадлежите): как можно стыдиться такого наслаждения, такого экстаза тела и души, такой любви, переполняющей сердце?
Мы проснулись в объятиях друг друга и выехали в Белхавен, окрыленные счастьем. Я никогда прежде не видела столь прекрасных пейзажей, столь ярких и сочных красок. Все вокруг — пение птиц, ароматы цветения, соленый запах моря — дышало жизнью, как в первый день весны после долгой, унылой зимы, но в гораздо большей степени.
Сам коттедж просто превосходен: он стоит всего в сотне ярдов от берега и скрыт от соседних домов густой рощей. По утрам к нам приходит женщина из деревни, а все остальное время мы предоставлены друг другу и можем делать все, что душе угодно. Феликс умеет заваривать чай и жарить бифштексы; вчера мы ужинали в постели хлебом с сыром, мясными консервами и кексом — и остались премного довольны.
На сем заканчиваю: мы собираемся сходить в деревню, чтобы отправить письмо с вечерней почтой. Я не решаюсь перечитать написанное и успокаиваюсь лишь мыслью, что на твоем месте я бы хотела знать все. Если отец не найдет нас здесь, мы с Феликсом поженимся (мне только сейчас пришло на ум упомянуть об этом, поскольку у меня такое чувство, что мы уже женаты) в понедельник, четвертого июня, в Данбаре. Мне бы очень хотелось, чтобы вы с Годфри были свидетелями при бракосочетании, но вам долго добираться, и, возможно, ты считаешь… нет, я должна гнать прочь подобные мысли, иначе смалодушничаю и порву письмо, вместо того чтобы снести в почтовую контору. Можно ли будет нам приехать в Неттлфорд в ближайшее удобное для вас время после четвертого числа? Мне не терпится поскорее обнять тебя, и в самом скором времени я напишу еще. Не тревожься за меня, дорогая кузина: я безмерно счастлива.
С любовью к тебе и милому Годфри,
твоя любящая кузина
Розина
Керкбрайд-коттедж,
Белхавен
Среда, 23 мая 1860
Дорогая Эмилия! Читая твое письмо, я пролила столь обильные слезы радости, что Феликс испугался, уж не стряслась ли какая беда. Что значат для меня твои исполненные любви слова, я не сумею выразить словами, покуда не заключу тебя в объятия девятого июня. Да еще знать, что Лили благополучно устроена на Тэвисток-сквер… поистине чаша моего счастья переполнилась.
Мы прожили здесь уже девять дней, не имея ни малейшего повода для тревоги. О нашем местонахождении не знает никто, кроме поверенного Феликса, мистера Карбертона, которому велено писать до востребования в почтовую контору Данбара. Выронив письмо от него в ходе драки с Нейлором, Феликс посчитал необходимым написать мистеру Карбертону, дабы объяснить причины нашего побега и предупредить, что ни одному слову моего отца нельзя верить. Если отец появится у него в конторе, мистер Карбертон должен сообщить, что мы скоро поженимся, но ничего более.
Феликс также счел нужным написать своему брату, хотя Эдмунд не одобрит наш брак: он твердо держится мнения, что Мордаунтам нельзя жениться. Эдмунд по-прежнему резко возражает против продажи Треганнон-хауса, невзирая на заверения Феликса, что вырученная сумма будет поделена между братьями поровну, — со стороны Феликса это тем более великодушно, что он был вынужден войти в долги под залог своей доли и сейчас с великим нетерпением ждет, когда придут бумаги о купле-продаже. Письмо пойдет через руки мистера Карбертона, поскольку Феликс не хочет, чтобы Эдмунд знал о нашем местонахождении, пока мы не сочетаемся браком.
Но это единственное облачко, омрачающее нашу радость, и бльшую часть времени мы его даже не замечаем. Погода здесь стоит теплая и солнечная; совершая прогулки вдоль берега, мы проходим по нескольку миль, не видя нигде поблизости ни одного человека. Последние ужасные дни на Портленд-плейс уже кажутся далеким кошмарным сном, лишь изредка у меня случаются странные приступы суеверного страха, когда мне приходится щипать себя за руку, дабы удостовериться, что я не сплю — что я действительно свободна и счастлива сверх всякой мыслимой меры. Феликс обладает просто поразительной жизненной энергией: он спит всего по нескольку часов в сутки, и очень часто, просыпаясь среди ночи, я вижу, как он сидит за столом при свече, торопливо записывая стихи собственного сочинения или глядя на звезды. А услыхав мое шевеление, он оборачивается ко мне с таким восторженным лицом, что сердце мое заходится от радости. В голове у него постоянно роятся идеи, и зачастую мысли скачут с такой быстротой, что я не поспеваю за произносимыми им словами, но мне кажется, я всегда понимаю общую музыку речей, хоть и пропускаю отдельные слова. Феликс мечтает найти или даже основать сообщество (похоже, несколько таких есть в Новой Англии), основанное на принципах любви и уважения к ближнему, — братство по духу, как он выражается, где женщины уравнены в правах с мужчинами и все имущество общее. В моих глазах он истинное воплощение человеческого духа: пылкий, страстный, полный любви и радости жизни.
До встречи девятого июня. Феликс шлет тебе горячую сердечную благодарность за приглашение и разделяет со мной надежду, что вы с Годфри пребываете в добром здравии.
Твоя любящая кузина
Розина
Керкбрайд-коттедж,
Белхавен
Пятница, 25 мая 1860
Дорогая Эмилия! Увы, я сглазила наше счастье. Вчера утром мне неможилось, и я осталась дома, когда Феликс пошел в Данбар узнать, пришли ли бумаги о купле-продаже. Он вернулся мрачный, с огорчительным письмом от мистера Карбертона, в которое было вложено еще более неприятное письмо от Эдмунда. Оказывается, в утро нашего побега мой отец отправился прямиком в полицейский участок Мэрилебона и получил постановление об аресте Феликса за насильственное похищение и оскорбление действием. Потом он ворвался в контору мистера Карбертона и грозно осведомился, где мы находимся. Разумеется, мистер Карбертон ничего не знал о происшедшем (письмо от Феликса пришло только в пятницу), однако он не на шутку встревожился и написал о визите моего отца Эдмунду в Треганнон-хаус. Ответ Эдмунда гласил:
Любезный брат! Я давно потерял надежду, что ты откажешься от распутного образа жизни, но мне и в голову не приходило, что ты способен учинить такое безобразие. Похитить наследницу (даже если она уехала с тобой добровольно, это все равно похищение) и избить преданного слугу, пытавшегося защитить ее честь, — это деяния столь гнусные, что мне остается лишь предположить и почти надеяться, что ты напрочь лишился рассудка. Я письменно снесся с мистером Вентвортом, чей гнев не утолило бы даже зрелище твоей казни, и умолял его о единственной милости, о какой мог умолять: чтобы тебя посадили в заточение как душевнобольного, а не как опасного преступника. Но он непреклонен и заявляет, что не успокоится, покуда не упрячет тебя в Ньюгейтскую тюрьму.
Тем не менее у тебя еще остается слабый шанс избежать позора тюремного заключения. Тебе надлежит сейчас же устроить возвращение глупой девицы в отцовский дом, если только ты еще не соблазнил ее (что, скорее всего, произошло). Коли мистер Вентворт откажется принять блудную дочь обратно, нам придется назначить ей содержание. Не вздумай, однако, отправиться вместе с ней в Лондон, но незамедлительно возвращайся домой. Мейнард Стрейкер любезно изъявил готовность приехать по первому зову и обследовать тебя. Если он признает тебя невменяемым — а я нисколько не сомневаюсь, что так оно и будет, — мы объявим тебя процессуально недееспособным и заточим здесь, в Треганнон-хаусе.
Теперь что касается твоего бессовестного намерения продать крышу над нашей головой: я отправил мистеру Карбертону письмо, где сообщил об обстоятельствах дела и посоветовал впредь не выполнять никаких твоих распоряжений и не выдавать тебе никаких денежных средств, так как ты явно не в своем уме.
Еще раз настоятельно призываю тебя позаботиться о незамедлительном возвращении мисс Вентворт к отцу и явиться сюда без малейшего отлагательства. Если ослушаешься — я за последствия не отвечаю.
Твой брат
Э. А. Мордаунт
Мистер Карбертон, со своей стороны, советует Феликсу «основательно подумать, хотите ли вы по-прежнему, чтобы я составил договор купли-продажи: ведь ваш брат непременно оспорит вашу дееспособность, а следовательно, и право подписывать этот или любой другой документ, касающийся продажи поместья. В таком случае я, как доверительный управляющий, окажусь в чрезвычайно неприятном положении, поскольку буду поставлен перед необходимостью действоватьв интересах одного члена семьи в ущерб интересам другого. Я настойчиво рекомендую вам достичь соглашения с вашим братом, прежде чем продолжать дело».
— Что он подразумевает под фразой «достичь соглашения с вашим братом»? — спросила я.
День стоял пасмурный, камин не был растоплен, и наша маленькая гостиная впервые за все время казалась холодной и унылой.
— Мистер Карбертон имеет в виду — хотя, будучи адвокатом, никогда не скажет этого прямо, — так вот, он имеет в виду, что полностью согласен с Эдмундом: то есть считает, что я безумен, как мой отец, и должен смиренно предстать перед его другом Стрейкером, который признает меня душевнобольным и упрячет в сумасшедший дом, как бедного Хораса… после того, разумеется, как я препровожу тебя в ближайший полицейский участок.
— Но это чудовищно… просто дико! Никто не поверит, что ты душевнобольной.
— Ты забываешь историю нашей семьи, любимая. Для Эдмунда одно мое желание продать этот проклятый мавзолей уже является убедительным доказательством моего безумия.
— Все равно… ты думаешь, тебя действительно посадят в тюрьму, если нас поймают?
— Когда бы ты смогла подтвердить под присягой, что уехала со мной добровольно и что драку затеял Нейлор, вероятно, все обошлось бы. Но твой отец посадит тебя под замок, лишив всякой возможности дать показания в суде, и ничто не помешает им возвести на меня клевету. Поэтому — да, скорее всего, меня признают виновным и заключат в тюрьму, если только Эдмунду не удастся объявить меня душевнобольным, что было бы гораздо хуже… Но не бойся, моя дорогая: через десять дней мы сочетаемся законным браком, и это частично обломает им зубы.
— Частично?
— Они все равно смогут арестовать меня и бросить в тюрьму до суда. А если твой отец похитит тебя и насильно вернет домой — это будет противозаконно, но он наверняка пойдет на такой риск, — тогда они заявят, что на момент бракосочетания я находился в невменяемом состоянии, и попытаются признать наш брак недействительным. До твоего совершеннолетия, то есть до ноября, нам придется держать ухо востро. Но не волнуйся так, любимая: мы с тобой уедем отсюда при ближайшей возможности. Я сейчас же наведаюсь в судовое агентство и узнаю расписание пассажирских судов.
— Значит, мы не повидаемся с Эмилией перед отъездом? — спросила я, стараясь скрыть разочарование.
— За домом твоей кузины, скорее всего, ведется наблюдение… Но я знаю, как много это для тебя значит, — добавил Феликс, вглядываясь в мое лицо. — Мы изыщем способ сбить их со следа.
— Тебе обязательно идти в город сегодня? Не опасно ли это? А вдруг мистер Карбертон сообщил твоему брату, что пишет тебе в Данбар?
— Я смотрел в оба с самого момента, когда вскрыл письмо — что сделал прямо в почтовой конторе, думая найти в конверте долгожданный договор, — но не заметил ничего подозрительного. Уверен, за мной не следили, хотя такая опасность всегда существует, спору нет. Самое неприятное, что мне необходимо постоянно вести переписку с Карбертоном по поводу продажи поместья и на новом месте возникнет точно такая же проблема. Вдобавок нам будет легче доказать наше трехнедельное пребывание в Шотландии, если мы останемся здесь. Отныне я буду ходить в Данбар один; если придется убегать от преследования, в одиночку у меня будет больше шансов спастись. Постарайся не волноваться, прошу тебя: единственная опасность подстерегает меня в почтовой конторе, а я буду смотреть зорче ястреба.
— Но если мистер Карбертон принял сторону твоего брата…
— Именно поэтому мне и нужно сейчас вернуться в город: я решил обратиться к врачу, чтобы он написал заключение о моем психическом здоровье. Необычный шаг, я понимаю, но если можно признать чью-то невменяемость, почему нельзя признать и противоположное? Медицинское заключение я сразу же отправлю Карбертону вместе с распоряжением составить договор и выдать мне очередные двести пятьдесят фунтов. Все-таки я законный наследник, и он уже ведет мои дела. Думаю, в конечном счете ему придется выполнить мои требования. А теперь мне пора. Возможно, на все про все уйдет несколько часов, но чем раньше я это сделаю, чем скорее мы сможем отплыть.
Глядя вслед Феликсу, шагавшему по лужайке, я внезапно поняла, что, невзирая на нависшую над нами опасность, мне совсем не хочется жить за границей. Мы много говорили — вернее, говорил он, а я слушала, уютно покоясь в его объятиях, — о далеких городах вроде Рио-де-Жанейро, о краях, в которых Феликс никогда не бывал, но которые описывал с величайшей живостью на основании прочитанных книг и виденных картин, словно вспоминая райские видения. Однако мне все эти чудесные места всегда казались не вполне реальными; реальностью для меня была кровать, где мы лежали; солнечные лучи, падающие на постельное покрывало по утрам; соленый ветер, веющий с моря; биение его сердца у моей груди. Я говорила себе: «Где будет счастлив Феликс, там и я буду счастлива», — говорила и искренне в это верила, но сейчас, впервые заметив пятна сырости на обоях и запах плесени от ковра, я мысленно представила унылую череду меблированных комнат, и душа моя воспротивилась. «Нет, я хочу, чтобы мы жили здесь, в нашей родной стране, в собственном доме, — подумала я. — Хочу, чтобы наши дети росли среди друзей, музыки и смеха, а не чужаками в чужой стране». Однако совсем еще недавно, когда мы обсуждали наше будущее в Риджентс-парке, перспектива уехать далеко-далеко казалась мне восхитительной. Что вдруг на меня нашло? Я упрекнула себя за непостоянство чувств и эгоизм, но восторженное чувство, владевшее мной тогда, так и не вернулось.
Когда я очнулась от задумчивости, Феликс уже скрылся из виду. Переднюю дверь я заперла за ним, но что насчет остальных? С трех сторон дом окружает роща, которая прежде создавала ощущение уютной защищенности, но теперь кажется населенной зловещими тенями. Фасадные окна обращены на низкую каменную ограду — за ней лежит луг, потом тянется длинная изогнутая полоса светлого песка, а дальше до самого горизонта простирается море. Если выйти через кухонную дверь, можно пробраться сквозь рощу, сильно заросшую кустарником и крапивой, перелезть через руины другой каменной стены и спуститься с крутого откоса на Эдинбургскую дорогу, откуда рукой подать до деревни. Но в Данбар мы всегда ходим не этим путем, а по тропинке, пролегающей вдоль берега.
Я заложила кухонную дверь засовом и заперла на щеколды все окна на первом этаже. У меня поджилки тряслись от страха. Потом я поднялась на второй этаж, усилием воли заставив себя не оборачиваться, и прошла в спальню. За окном не было видно ни души, только запущенный луг да темно-серая гладь моря, вдали подернутая туманом. Тупая боль обручем сдавливала голову, под ложечкой мучительно щемило — я не знала, дурные ли предчувствия тому причиной или же просто недомогание, которое я чувствовала с самого утра. Меня била дрожь, но разжигать камин я не стала, сказав себе, что в доме не так уж холодно, и постаравшись подавить внутренний голос, настойчиво шептавший: «Дым тебя выдаст».
В конце концов я прямо в одежде улеглась в постель и плотно закуталась в прохладные одеяла. Спустя несколько минут дрожь отпустила меня, и я погрузилась в тревожную дремоту, от которой, вздрагивая, пробуждалась всякий раз, когда били часы или птичьи коготки стучали по наружному подоконнику. Потом я забылась более глубоким сном и спустя неопределенное время проснулась от стука в дверь.
Я в панике отбросила в сторону одеяла, гадая, давно ли Феликс ждет под дверью, и только на полпути к лестничной площадке меня осенило, что ведь это может быть и не Феликс вовсе.
Стук не повторился. Я на цыпочках вернулась в спальню, опустилась на четвереньки подле кровати и подползла к окну. Юбки громко шуршали по ковру — или то внизу хрустел гравий под чьими-то ногами? Очень медленно я подняла голову.
У каменной стены, в каких-нибудь в десяти ярдах от дома, стоял человек, пристально смотревший прямо на меня, — во всяком случае, мне так показалось. Коренастый, крепко сбитый мужчина, в серовато-коричневом сюртуке, похожем на форменный, из бокового кармана которого торчала фуражка. Череп совершенно лысый и бугристый, обтянутый бледной кожей, блестевшей, как полированная кость. Левую щеку пересекал синевато-багровый шрам, тянувшийся от виска до нижней челюсти и проходивший в опасной близости от глаза.
Я замерла на месте, боясь шелохнуться. Мужчина стоял с таким видом, словно имел полное право здесь находиться; взгляд его бегло скользил по окнам, но постоянно возвращался ко мне, обдавая холодом, почти ощутимым физически: на меня будто веяло сквозняком из щелей оконной рамы. Наконец мужчина повернулся и зашагал прочь, но, прежде чем скрыться за деревьями, обернулся и еще раз пристально посмотрел на окно спальни.
Заметил ли он меня? Он повернул налево, словно намереваясь обогнуть рощу и выйти на Эдинбургскую дорогу, но, вполне возможно, он притаился за деревьями в ожидании, когда я покажусь на глаза. В любую минуту с противоположной стороны к коттеджу мог подойти Феликс, не подозревающий об опасности.
Если его еще не схватили.
В прихожей начали бить часы, и я испуганно вскочила на ноги, не сразу сообразив, что это за звуки. Если мужчина все еще наблюдает за домом, теперь он меня точно увидел. Пять вечера. Феликс отсутствует уже почти четыре часа.
Однако, если бы Феликса уже взяли под арест и мужчина таки заметил меня в доме, полицейские сразу взломали бы дверь. Но ничего не происходит, а значит… Мысль потонула в волне паники, но я уже хорошо понимала, что это значит. Единственная надежда спастись — выскользнуть сейчас через кухонную дверь, пробраться через рощу окружным путем и молить небо, чтобы я успела найти Феликса раньше их.
За окном никого не было видно. Я подошла к шкафу, трясущимися руками надела плащ и башмачки на низком каблуке и спустилась по возможности быстрее и тише.
Найдется ли в доме какое-нибудь подобие оружия? Ничего более грозного, чем кочерга, мне на ум не пришло, а одной мысли о человеке со шрамом хватило, чтобы я отказалась от намерения вооружиться. Низко над рощей висело расплывчатое серое облако; позади дома я тоже не увидела ни души, но за деревьями могло прятаться сколько угодно людей.
Ничего не поделаешь. Я отодвинула засов и подняла щеколду. Тишину нарушал лишь бешеный стук моего сердца. Медленно, дюйм за дюймом, я приотворила дверь — только бы петли не скрипнули! — и выглянула в щель. Никто не выскочил из-за деревьев, но пол под ногами повел себя очень странно: покачнулся, потом закружился. Дверная ручка выскользнула из пальцев, и меня поглотила тьма.
Очнулась я, лежа щекой на холодном камне и ощущая тяжелое биение в висках. Несколько секунд я не могла понять, где нахожусь, сознавала лишь, что валяюсь на каком-то пороге и что-то врезается мне в голени. Сколько времени я пролежала здесь? Дрожа всем телом, я с трудом поднялась и осмотрелась по сторонам.
Ни звука, ни шевеления в заросшем саду и сумрачной роще за ним. Держась вплотную к стене, добралась до угла дома и осторожно выглянула. По-прежнему никого, только низкая каменная ограда да луг за ней. В двадцати ярдах от меня, за полосой кустистой травы, начиналась роща.
Земля была вся в кочках и сплошь устлана палой листвой, поэтому приходилось смотреть под ноги. Пять шагов, десять. До рощи оставалось всего ничего, когда вдруг слева от меня раздался крик: «Стой!»
Я бросилась бегом, наступила на подол плаща и упала. Услышав приближающиеся шаги, я неловко вскочила, в отчаянии повернулась к своему преследователю — и увидела перед собой Феликса.
— Розина! Бога ради, что стряслось?
Я сбивчиво рассказала о подозрительном субъекте, но Феликс, к моему удивлению, ничуть не встревожился.
— Он был один, говоришь? И ты никогда прежде его не видела?
— Да, но…
— Значит, он понятия не имел, кто ты такая. Я тут поразмыслил на обратном пути и сообразил, что они прислали бы кого-нибудь, кто может тебя опознать: Нейлора, к примеру. Даже твой отец побоялся бы похитить не ту женщину. А теперь пойдем в дом, дорогая, ты вся дрожишь и бледная как полотно.
— Ах, Феликс, ты не понимаешь, они могут вернуться в любую минуту…
— Они не появятся здесь, любимая, потому что не знают, где мы. Во время наших прогулок никто за нами не следил, я уверен. Ты переволновалась — по моей вине, мне не следовало тебя расстраивать — и вдобавок неважно себя чувствовала. Твой человек со шрамом, невзирая на зловещий вид, скорее всего, был безобидным путником, нуждавшимся в воде или пище. И не забывай, ты крепко спала: стук в дверь вполне мог тебе присниться — и даже сам подозрительный незнакомец.
Не обращая внимания на мои возражения, Феликс отвел меня в дом и уложил в постель так ласково и сноровисто, как сделала бы Лили. Только когда он разжег камин и принес мне бокал глинтвейна, я наконец спохватилась и спросила, как у него все прошло в Данбаре.
— Превосходно, моя дорогая. Врач поначалу впал в легкое замешательство, но после пятнадцатиминутной беседы охотно согласился выдать мне заключение. Потом, пока я разыскивал нотариуса, я вдруг подумал про свое завещание, которое подписал по настоятельному совету Карбертона через несколько дней после смерти отца, — согласно ему все мое имущество переходит к Эдмунду как ближайшему наследнику; бедный Хорас лишен права вести свои дела. Тогда вместо нотариуса я нашел стряпчего — некоего мистера Макинтайра, чья контора расположена на Касл-стрит, далеко от почты, — и он составил новое завещание, по которому все поместье отходит к тебе. Составлено оно «в преддверии брака», как выражаются юристы, и вступит в силу лишь после того, как мы поженимся.
— Но ты же обещал поделиться с братьями, милый! Это несправедливо по отношению к ним — даже по отношению к Эдмунду, сколь бы отвратительно он себя ни вел.
— Ну, в известном смысле дело именно в нем. Как только документ был заверен подписями и скреплен печатью, я написал брату о новом завещании, но копию оного не приложил и имени стряпчего не назвал. Таким образом, до продажи поместья и раздела вырученных денег моя смерть будет крайне невыгодна Эдмунду.
— Феликс… ты боишься, что он попытается тебя убить?
— Нет, но это покажет брату, что своими угрозами он ничего не добьется. Это — и заключение о моем психическом здоровье, которое я отослал Карбертону вместе с распоряжениями насчет сделки. Одна копия завещания осталась в сейфе мистера Макинтайра, другая будет храниться у тебя. А теперь тебе надо поспать, и пообещай мне, что никакие незнакомцы со шрамом тебе во сне не привидятся. Мы бы не задержались здесь ни минутой дольше, если бы я думал, что нам грозит хоть малейшая опасность.
Успокоенная уверенностью Феликса (и, вне сомнения, горячим глинтвейном, допитым до последней капли по его настоянию), я согласилась, что человек со шрамом вполне мог мне присниться, и сама почти поверила в это ко времени, когда погрузилась в сон.
Сейчас почти полдень пятницы. Я опять дала волю перу, но не нарушу своего обыкновения поступать так, как хотела бы, чтобы поступала ты на моем месте (вернее, писать так, как хотела бы, чтобы писала ты). Я все еще остаюсь в постели по настойчивой просьбе Феликса, по-прежнему с головной болью и общим недомоганием, но всего лишь с парой царапин и синяков, свидетельствующих о вчерашнем приступе паники. Мой возлюбленный винит себя, что поспешил вернуться домой, все еще пребывая в расстройстве чувств из-за письма Эдмунда, когда прежде следовало успокоиться. А мне, со своей стороны, ужасно стыдно, что я впала в такую панику при виде безобидного незнакомца. Через десять дней мы благополучно поженимся, и девятого июня, даст Бог, я наконец обниму тебя.
С любовью к тебе и милому Годфри,
твоя любящая кузина
Розина
Керкбрайд-коттедж
Пятница, 1 июня 1860
Дорогая Эмилия! Мне опять пришлось уверять Феликса, что я проливаю слезы над твоим письмом единственно от радости. Какое счастье, что Годфри снова стал самим собой и горит желанием вернуться к своей работе, — сколько же тревог и волнений тебе пришлось пережить! И какое облегчение, что ни вы, ни ваши соседи не видели никаких подозрительных личностей в округе.
У нас здесь тоже все спокойно. Человек со шрамом не вернулся и даже не являлся мне во снах. Феликс пребывает в чудесном расположении духа; вчера вечером он сказал, что в нашей любви обрел счастье, о каком и не мечтал. «До встречи с тобой даже в лучшие дни в душе моей всегда витало облако печали, — сказал он. — А в худшие дни царил кромешный мрак; я едва мог оторвать голову от подушки и каждую минуту страстно желал лишь одного — забыться беспробудным сном. Но теперь я полон света; я кормлюсь небесным нектаром и упиваюсь райским млеком, и облако печали бесследно рассеялось». По словам Феликса, именно поэтому он так мало спит; для него весь мир озарен сияющим светом, и он готов поверить, что люди могли бы летать по воздуху, когда бы имели достаточно веры в свои силы, — так апостол Петр спокойно ступал по водам, пока не поддался страху.
Вчера днем мы дошли по берегу до так называемой Колыбели Святого Балдреда — скалистой расселины в речном устье. Феликс настоял на том, чтобы взобраться на крайнюю скалу, хотя он не столько взобрался, сколько взбежал по зубчатому каменистому отрогу на высоту пятидесяти или шестидесяти футов, а потом прыгал с камня на камень на самой вершине, радостно размахивая руками, в то время как я наблюдала за ним снизу, обмирая от страха. Спустившись на берег, он заверил меня, что нисколько не боялся оступиться, но мне очень хотелось бы, чтобы немного бояться он все же научился, хотя бы ради моего спокойствия!
От Карбертона пока нет никаких известий, но сегодня утром в Данбаре интуиция подсказала Феликсу наведаться в судовое агентство. Там он узнал, что двадцать девятого июня из Ливерпуля в Рио-де-Жанейро отплывает пассажирское судно «Утопия». Усмотрев в таком названии доброе предзнаменование, он тотчас же заказал для нас каюту; плату за билеты нужно внести пятнадцатого числа, и Феликс уверен, что к тому времени сделка купли-продажи уже состоится.
Признаюсь, у меня сердце похолодело от этой новости — ведь двадцать девятое наступит так скоро! — но я исполнена решимости подавить дурные предчувствия. Феликс смотрит в будущее с превеликим воодушевлением, и мне просто страшно его разочаровывать. «Мы навсегда забудем о холодных пасмурных зимах! — воскликнул он, входя в дом. — Потому что в Рио-де-Жанейро тепло и солнечно круглый год». Хотя он уверен, что навсегда исцелился от меланхолии, с моей стороны было бы непростительным эгоизмом пытаться удержать его здесь, где зимы будут напоминать ему о той ужасной душевной тьме. Я сказала лишь, что мне очень тяжело навсегда расставаться с тобой, но Феликс весело ответил, мол, само собой, мы будем приезжать в гости. Возможно, немного пожив в Рио, он с радостью переберется куда-нибудь поближе — в Испанию, например, или на один из островов Греции (позавчера вечером он читал мне восхитительные строки из «Дон Жуана», где говорится о греческих островах). Тогда мы сможем проводить все лето в Англии (под Англией я разумею Неттлфорд, конечно же), обитать в наемном коттедже по соседству и видеться с тобой каждый день.
С любовью к тебе и милому Годфри,
твоя любящая кузина
Розина
Керкбрайд-коттедж
Вторник, 5 июня 1860
Дорогая Эмилия! Вот мы и сочетались законным браком, хотя сама церемония, проведенная суровым и (мне показалось) осуждающим нас священником в присутствии двух платных свидетелей, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу, оставила столь жалкое и тягостное впечатление, что по выходе из церкви я всплакнула и даже Феликс был заметно подавлен. День стоял погожий, но отмечать знаменательное событие нам совершенно не хотелось, и мы уже собирались вернуться домой, когда мой новоиспеченный муж заметил извозчичий двор и предложил нанять коляску до вечера. Быстрая езда вдоль побережья вернула нам хорошее настроение. Примерно в миле за деревней Скейтро мы увидели маленькую безлюдную бухту и привязали лошадей близ травянистой ложбины, где нам обоим в голову пришла одна и та же мысль: ведь фактически мы женаты не три часа, а уже три недели. Расстелив на траве плащи, мы предались любви, а когда потом я лежала под теплыми солнечными лучами, обнимая спящего Феликса (редкое наслаждение!), у меня было ощущение, будто мы при жизни вознеслись на небеса и парим в сиянии неземного света.
Уже через четыре дня я наконец заключу тебя в объятия. В пятницу утром мы выедем курьерским в Лондон и остановимся на ночь в отеле «Грейт-Нозерн», чтобы Феликс смог повидаться с мистером Карбертоном по поводу договора купли-продажи. Мне страшновато останавливаться в такой близости от Портленд-плейс, но Феликс, вопреки своим недавним словам, утверждает, что обвинение в похищении ему не грозит. «Тогда я был расстроен письмом Эдмунда и плохо соображал, — сказал он. — Ты моя законная жена, и, если кто-нибудь к нам пристанет, он у меня живо сядет под арест». Феликс наведается в контору мистера Карбертона в субботу утром, а потом мы сразу же поедем на Паддингтонский вокзал и прибудем в Неттлфорд самое позднее в шесть вечера. И тогда мое счастье станет действительно полным.
Твоя любящая кузина
Розина
Привокзальная гостиница,
Дарем
Четверг, 7 июня 1860
Дорогая Эмилия! Я битый час просидела над чистым листом бумаги, мучительно думая, что же написать тебе, и пытаясь представить твои ответы, но в ушах у меня неумолчно звучит собственный голос: «Боже, как глупа ты была, как неописуемо глупа!» Мне следовало знать… но откуда я могла знать? Феликс… впрочем, попробую рассказать все по порядку.
Сегодня утром — мне кажется, с тех пор прошла целая вечность, — мы с Феликсом отправились в Данбар. «Закон на нашей стороне, — весело сказал он, — и отступать не собирается». Погода стояла прохладная, но ясная, и я решила не заходить с ним в почтовую контору (он был уверен, что договор купли-продажи наконец-то пришел), а подождать на лавочке у двери. Сидя там на солнышке, в самом безмятежном расположении духа, я случайно бросила взгляд на противоположную сторону улицы и вдруг увидела в проходе между домами давешнего незнакомца со шрамом, пристально наблюдающего за мной. На сей раз он был в фуражке, низко надвинутой на лоб, но шрам я узнала сразу. Как только наши взгляды встретились, мужчина быстро отступил назад и скрылся в тени.
Я вскочила со скамейки и кинулась в почтовую контору, чтобы предупредить Феликса, стоявшего там у стойки. Впервые за все время нашего знакомства Феликс выказал раздражение. «Да это просто какой-нибудь местный фермер!» — резко промолвил он и вернулся к разговору с женщиной-почтмейстером. Когда мы вышли на улицу, зловещего субъекта нигде поблизости не было, и мы двинулись домой в гнетущем молчании. Феликс мрачно размышлял о чем-то — вероятно, о договоре, все еще не высланном мистером Карбертоном. Я, обиженная и встревоженная, часто оглядывалась через плечо и ловила неодобрительные (как мне казалось) взгляды Феликса.
— Прости меня, моя дорогая, — сказал он, когда мы подходили к коттеджу. — Я злюсь на Карбертона, а не на тебя. Может, прогуляемся еще немного?
— Нет, спасибо, — ответила я. — У меня все еще голова побаливает. Но ты пройдись, коли хочешь; не беспокойся за меня.
Если бы Феликс решил остаться, я бы, наверное, полностью простила его. Но он небрежно чмокнул меня в щеку и зашагал в сторону Колыбели Святого Балдреда, не проводив меня в дом.
Я беспокойно бродила по комнатам, впервые за много дней жалея, что здесь нет фортепьяно. Феликс всегда возвращался из почтовой конторы в приподнятом настроении, выражая уверенность, что договор придет завтра, но ведь я ни разу прежде не находилась рядом с ним в первую минуту разочарования. Ему не следовало обращаться со мной столь пренебрежительно, но, с другой стороны, я должна была проявить больше понимания. Несомненно, он прав насчет мужчины со шрамом, который обязательно последовал бы за нами, когда бы имел недобрые намерения. И сегодня наш последний день в этом коттедже, нельзя покидать его в дурном настроении.
Феликс отсутствовал уже около четверти часа. Я сбежала по лестнице и выскочила к передней калитке, думая догнать его, но потом спохватилась: а вдруг он свернул с берега? Ветер улегся, солнце приятно пригревало, и я присела на каменную ограду в ожидании Феликса.
Через несколько минут на душе у меня опять стало неспокойно, и я уже собралась вернуться в дом, когда вдруг услышала стук колес и звяканье уздечки, доносящиеся с тропы за деревьями слева от меня. Я кинулась к коттеджу, но, прежде чем успела достичь двери, из-за деревьев показался экипаж — открытая коляска с кучером на козлах, а на сиденье за ним — дама в темном плаще и шляпе.
Борясь со страхом и любопытством, я осталась стоять на пороге. Кучер спрыгнул с козел и помог своей пассажирке выйти. Она просто приехала посмотреть коттедж, подумала я. Хозяин сообщил ей, что завтра мы съезжаем.
Дама негромко произнесла несколько слов, и кучер взобрался обратно на свое место и взялся за поводья. Когда она повернулась и направилась ко мне, я увидела, что она в тягости. И во всем ее облике было что-то знакомое — что-то такое, от чего кровь застыла у меня в жилах и сердце сковало льдом.
Это была Кларисса.
Не призрак, не галлюцинация, а моя сестра во плоти, улыбающаяся до боли знакомой улыбкой.
— Значит, теперь ты миссис Мордаунт, Розина? Феликсу придется выбирать между нами.
Я не чувствовала ровным счетом ничего; полагаю, я лишилась всякой способности чувствовать, да и соображать тоже. Я пригласила Клариссу в дом — что еще мне оставалось делать? — и, кажется, даже предложила чаю. Выглядела она, по обыкновению, великолепно, несмотря на свое положение. Под дорожным плащом у нее оказалось роскошное атласное платье нежно-голубого цвета, богато отделанное кружевом; я же была одета простенько, как четырнадцатилетняя девочка, — любой человек, зашедший в комнату, принял бы меня за горничную. Глаза ее казались даже больше и темнее, чем мне помнилось (скорее всего, сурьма и белладонна, но примененные столь искусно, что и не скажешь наверное); волосы стали гуще и пышнее, а черты лица — еще тоньше, изящнее. У сестры сохранилась привычка смотреть на вас — на меня, по крайней мере, — с видимым интересом, к которому примешивалась неуловимая насмешка, едва заметная, как легкие мазки румян у нее на скулах. Но старая насмешка приобрела новые оттенки ожесточения, горечи, недоверия и холодной решимости, каких я не замечала никогда прежде. Волнение Клариссы выдавали только руки: она нервно сплетала и расплетала пальцы под широкими рукавами.
Словно в кошмарном сне, когда ты не в силах пошевелиться или заговорить, я сидела и слушала. Сестра объяснила, что женщина, погибшая вместе с Джорджем Харрингтоном, была ее служанкой, молодой англичанкой, нанятой в Дувре. Кларисса застигла парочку на месте преступления, как она выразилась, за неделю до несчастного случая (еще во Флоренции) и сразу же ушла от своего любовника, забрав с собой все, что только смогла. По ее предположению, девица решила назваться миссис Харрингтон, когда они с Джорджем перебрались в Рим.
В Сиене, путешествуя под именем Каролины Дюмон, молодой вдовы, Кларисса услышала новости о собственной смерти и тотчас положила навсегда оставить Клариссу Вентворт в могиле. Она не сказала, заподозрила ли отца в причастности к трагедии, но решение было принято, и отказываться от него она не собиралась. А потом на балу-маскараде в Венеции познакомилась с Феликсом Мордаунтом.
Их связь продолжалась около месяца и закончилась, когда Кларисса сблизилась с неким мистером Хендерсоном, состоятельным американцем лет сорока.
— Феликс был младшим сыном, без определенных видов на будущее, — спокойно заявила она. — Он никогда не упоминал, что наследует отцу, иначе я бы осталась с ним.
Помню, при этих словах я бросила взгляд на два скрещенных кинжала, висевшие на стене у сестры за спиной, и представила совершенно хладнокровно, как хватаю один из них и вонзаю ей в грудь. Должно быть, какое-то чувство все же отразилось на моем лице, ибо Кларисса добавила:
— На моем месте ты поступила бы точно так же. У меня не было выбора. К тому времени я уже продала все, что можно продать, по самой дорогой цене, какую можно выторговать. Вопрос стоял ребром: либо я ухожу от него, либо влачу голодное существование.
По ее словам, расстались они по-доброму. Феликс отправился в Рим, а она осталась со своим американским поклонником в Венеции, где очень скоро поняла, что ждет ребенка от Феликса. Сестра сказала мистеру Хендерсону, что беременна от него, но он сразу заподозрил обман, а с течением месяцев подозрения усугубились, и в конечном счете Кларисса опять осталась одна. В скором времени она узнала от новой знакомой, что некая Розина Вентворт (разговор шел о лондонском обществе) последовала примеру своей покойной сестры и сбежала из дома с Феликсом Мордаунтом, наследником поместья Мордаунтов.
За отсутствием иных перспектив, Кларисса вернулась в Англию и отправилась к Треганнон-хаус, где рассчитывала найти нас, но застала только Эдмунда Мордаунта.
— Я понравилась ему не больше, чем он мне, но у нас оказались общие интересы. Его слуга на днях выследил вас, и мистер Мордаунт колебался, сообщать ли сведения нашему отцу. Он опасался, что под угрозой тюремного заключения Феликс может совершить какой-нибудь безумный поступок — например, передать все поместье тебе по договору дарения. Эдмунд Мордаунт искал способ разлучить вас с Феликсом и вдобавок, будучи человеком самых честных правил, чувствовал известные обязательства передо мной как очередной женщиной, совращенной его братом, а потому дал мне ваш адрес, хоть и весьма неохотно.
Кларисса была прежней любовницей Феликса и носила под сердцем его дитя. Мне следовало бы рвать и метать, но я не чувствовала никакого гнева — примерно такие ощущения испытываешь в момент, когда сильно порезалась ножом и время для тебя словно застывает: ты знаешь, что сейчас хлынет кровь, но видишь только белую, глубоко рассеченную плоть, а спустя целую вечность в ране начинают набухать капельки крови.
— Чего тебе надо? — тусклым голосом спросила я. Вопрос прозвучал глупо — не только глупо, но и неуместно.
— Денег, разумеется. Ну или мы можем счастливо жить втроем в какой-нибудь магометанской стране, где мужчинам дозволено иметь больше одной жены; Феликса это точно устроит. А теперь, Розина, твой черед откровенничать. Ну же, расскажи, как ты с ним познакомилась.
Внезапно переменившись в лице, она отшатнулась назад в кресле. Я обнаружила, что стою перед ней с поднятыми кулаками, совершенно не помня, как вставала; стою, оглушенная сознанием, что обманула-то меня не Кларисса, а Феликс. Я медленно уронила руки.
И даже если Феликс не лгал. «Я вступал в телесную близость прежде». Добавь он «с твоей сестрой», я бы никогда… Но ведь он не знал, не мог знать, что она моя сестра, да и Кларисса не могла предположить, что из всех женщин на свете именно я… Лили предостерегала меня, как предостерегла бы ты, кабы я спросила твоего совета вместо того, чтобы очертя голову броситься в объятия Феликса. Отец не смог бы принудить меня к браку с мистером Брэдстоуном. Я сама себя обманула.
Если бы не это случайное стечение обстоятельств… впрочем, нет, не такое уж случайное. Сердечная улыбка появившаяся на лице Феликса, когда он впервые увидел меня на приеме у миссис Трейл: я всегда старалась подавить это воспоминание, чтобы не ревновать. «Прошу прощения, я обознался».
Его повлекло ко мне, потому что я напомнила ему Клариссу.
Я все еще стояла неподвижно, уставившись на нее, когда услышала стук передней двери и веселое насвистывание в прихожей. Потом на пороге гостиной появился Феликс, улыбаясь самой теплой своей улыбкой:
— Любимая моя, мне так…
Улыбка медленно сползла с лица.
— К-каролина… — заикаясь проговорил он. — Что… что ты?..
— Это не Каролина, — сказала я. — Это Кларисса, моя сестра и мать твоего будущего ребенка.
Лицо Феликса жалобно сморщилось; глубокие складки пролегли там, где никогда не было и намека на складки, — так открываются трещины в стене за секунду до обрушения. Он весь поник, съежился под моим холодным взглядом, и в нем ничего не осталось от мужчины, которого я любила.
Он пошевелил губами, но с них не слетело ни звука. Потом шагнул вперед, с безнадежной мольбой протягивая ко мне руки.
— Не смей до меня дотрагиваться, — сказала я, не узнавая собственного голоса. — Я тебе никто: она твоя жена. Я иду наверх за своими вещами. Я не желаю разговаривать ни с одним из вас, никогда впредь.