Прыжок в ледяное отчаяние Шахова Анна
Набросова махом допила остатки коньяка и вперила тяжелый взгляд в сыщицу, которой стоило немалых усилий не отвести глаз и принять вызов.
— Послать тебя надо было еще тогда. Вместе с твоим народом. Мне плевать, слышишь?! Плевать на мертвую Михайлову, ее живых и мертвых родственников, на все это твое мышиное расследование. С Останкинской башни пле-вать!
— Кажется, мы не переходили на «ты», — спокойно заметила Люша, скрещивая на груди руки.
— А давай перейдем! — Набросова взялась за портсигар.
— Хорошо, — тряхнула головой Шатова и, потупясь, заговорила «следовательским» тоном. — У тебя было соглашение с Викторией? Ты обещала ей безбедное существование в обмен на полный разрыв отношений Михайловой с твоим мужем. К делу подключила дочку с ее срочно созданной фирмочкой. Не удивлюсь, если никаких «Братьев» больше нет в помине, а Анастасия загорает на пляже в Майами, забыв о рекламе, телевидении и вообще… о холодной и неуютной банановой республике.
Самое сложное в этом монологе для Шатовой оказалось «тыканье». Люша догадывалась, что последние лет двадцать пять к Марии Александровне так панибратски могли обращаться лишь близкие родственники. Но маленькой сыщице требовалось железобетонно держать удар, и она его держала, чувствуя испарину на спине и дрожание в коленках. Задачу «выдавливать из себя раба» она никогда еще не претворяла в жизнь так плодотворно и успешно.
От изумления взгляд Набросовой стал трезвее и настороженнее.
Она долго молчала, вставляя сигарету в мундштук, медленно прикуривала, водила пальцем по краю пепельницы. Наконец, зыркнув с интересом на Люшу, заговорила тихо:
— Михайлова собиралась уехать из страны. Насовсем. Ей требовалось обеспечить себе и своему избраннику безбедное существование, возможно, обзавестись необременительным бизнесом. «Хотите забыть обо мне? Помогите», — сказала она тогда в больнице.
Набросова вдруг хрипло расхохоталась, демонстрируя безупречные имплантаты.
— Ты знаешь, что эта кобра всю жизнь мечтала заниматься художественными переводами? — Мария Александровна махнула рукой официанту.
— Коньяк повторить. Моей подруге двойной эспрессо и сок. Любишь манго? Я только его пью.
Видимо, она привыкла обращаться с людьми, как с давними и преданными подчиненными.
Люша, подавившись слюной, кивнула. Кажется, испарина стала высыхать.
— Она уверяла меня, что мечтает в покое и любви заниматься прозой. Комфорт с климатом, видимо, играли не последнюю роль, — скривилась в улыбке бизнес-леди.
— А куда и с кем она собиралась уехать?
— Ну-у, милочка моя, это уже были необсуждаемые детали.
— Но вы поняли, что речь шла не о муже?
Набросова пожала плечиком, стряхнув столбик пепла.
— Конечно. Такие страсти-мордасти. Она горела, как человек, исполненный решимости на преступление. — Мария Александровна взяла принесенный бокал коньяка, пригубила его и, прищурившись, стала изучать «подругу».
Люша задумалась.
— Да, это объясняет все. Как просто. Я знаю, кто убийца. Я знаю! — Шатова с торжеством посмотрела на Набросову.
— Как мало надо человеку для счастья, — хмыкнула теленачальница, которую развозило на глазах. — А вообще ты молодец! Борец-народоволец. Но мне надо отлучиться.
Мария Александровна поднялась. Люшин порыв помочь — препроводить в дамскую комнату — прервала категоричным движением руки.
— Я в порядке. Сейчас вызову водителя. Хочешь — кофе пей, хочешь — в милицию свою беги. Разговор окончен. Показаний официальных давать не буду. Никогда! — покачнувшись, дама двинулась в глубь темного пространства кафе.
«…ее сердце вместило в один миг столько страдания, что мне не вымолить прощения вовек. Ни в этой жизни, ни в той. Впрочем, адова опухоль уже начала заполнять сердце. С этой тянущей болью приходится ходить, засыпать, работать, есть с аппетитом и даже вроде бы радоваться — внучке, домашнему уюту, свежему ветру… Свыкаться с тоской. Притерпливаться. Но… один звук, малая, незначительная интонация или запах — необъяснимо знакомый, напомнит о Лизе, отзовется мукой непереносимой, покаянной. И прервется дыхание, безумие бросится в голову, проявится рыком, конвульсией, поиском выхода — куда угодно. Хоть в бездну — прыжком. Но слабое, мерзкое нутро мурлычет: ничего не изменить. Губить себя бессмысленно, преступно — подумай о Маргоше. Кто поднимет ее в этом обабившемся мире? Твои слабые герои? Толя, Валя, Олег… Опомнись! Сопротивляйся, иди, закусив удила, тяни повозку. Дай себе возможность быть тем, кем мечтается. И с тем, кто нужен больше жизни. Признайся — больше…»
Влад не мог оторваться от распечатанных листков михайловского дневника. Он читал и перечитывал их накануне вечером, ночью — проснувшись, за завтраком, пока Наташа не убрала ледяную овсянку из-под носа и не всунула, насильно, бутерброд. И сейчас Влад читал, пользуясь затянувшимся ожиданием свидетеля — Виталия Купцова.
Быстров, сидящий рядом, на пассажирском сиденье загорайловского «Форда», скептически заметил:
— Наизусть учишь? Вот и на Женьку этот текст произвел какое-то магическое действие. Она сама справиться с переводом до конца не могла — попросила подружку, которая на поэзии специализируется. И они вместе сутки напролет охали над откровениями нашей убиенной.
Влад сокрушенно покивал:
— Я хочу понять: что было определяющим в жизни Михайловой: умной и небездарной? Корысть? Нет, примитивно, неполно. Страсть? Снова глуповато. Желание покоя? Так она вполне могла умерить интенсивность жизни, что-то сотворить с работой.
— Я думаю, она пыталась убежать от той трагедии, в которую загнала себя сама. Физически убежать. Организовав какую-то напридуманную ею жизнь. В тепле, с книжками, да еще и с вожделенным принцем. Который в жизни, традиционно, оказался холодным и трусоватым малым.
— Да, от совести не убежишь. Бесспорно.
— Ну хватит страстями упиваться! Я думаю, этот волосатик и есть Купцов. — Быстров показывал пальцем на высокого сухощавого мужчину с длинными кудрявыми волосами и роскошными усами. Он понуро шел к их машине. «Столь колоритному персонажу ни в коем случае нельзя совершать преступлений — внешность забыть невозможно», — подумал Сергей, вылезая из машины.
— Виталий Андреевич? Добрый день. Сергей Георгиевич Быстров. — Следователь деловито пожал руку хмурому мужчине.
«Вот бы мне набраться солидности у Быстрова. Впрочем…» — Влад, держа в руках свою цыплячью шапку с завязками и помпоном, открыл дверцу машины, у которой маячил на правах младшего, не вступая в разговор, и бросил головной убор на сиденье.
«Впрочем, никакая солидность не заставит меня изменить своему стилю. Быстров в своих никаких брюках — это Быстров. А я в своих зеленых аладдинах — это я. Другого пока не предвидится».
Влад чувствовал себя не слишком комфортно под опекой старшего товарища. Конечно, он понимал, что ведение допросов — увы, не его конек. Но Москва, как говорится, не сразу строилась. Спасибо, конечно, подполковнику за участие и наглядные уроки, но с коллегой Сверчкова — мастером по установке домофонов, Загорайло мог бы побеседовать и самостоятельно. Невелика птица. По крайней мере, так думал Влад.
Смурной Купцов провел дознавателей в одну из комнаток на цокольном этаже шестнадцатиэтажки. Большую часть нежилых помещений занимал «Салон красоты», одну комнату снимал магазинчик запчастей, а дальнюю, самую маленькую, — арендовал Сверчков и его подручный.
Мастерская отличалась аскетизмом: стол с компьютером, стеллаж с бессистемно наваленным электрооборудованием и проводами, два стула.
Эстетический компонент привносил постер на стене с видом горной речки.
Купцов, пригласив полицейских садиться, метнулся в коридор и принес третий стул. Попытавшись отряхнуть его от пыли, но, не достигнув в этом существенного результата, мастер обреченно опустился на коричневое сиденье и вытянулся в струнку.
— Виталий Андреевич! У вас дружеские отношения с Анатолием Сверчковым? — начал беседу Быстров.
— Да. Нет. Не то что… Он начальник, я на подхвате. Работаем потихоньку. — У Купцова в глазах вспыхивал ужас.
— Вам совершенно не о чем беспокоиться. Беседа наша неофициальная, и к вам НИКАКИХ претензий у следствия нет. Успокойтесь, пожалуйста, — как можно мягче обратился Сергей к нервному Купцову.
Похоже, его слова возымели действие. Виталий Андреевич чуть расслабился, облокотился на спинку стула. Но руки по-прежнему держал на коленях сомкнутыми в замок с такой силой, что пальцы налились синюшной кровью.
— Вы хорошо знаете личную жизнь Сверчкова? — продолжил следователь.
— Да. Нет. Не знаю. Жена у него. Дочь… Беда у него…
— А вы знаете, что на Анатолия Сергеевича дважды покушались в ближайшие дни?
Купцов вскочил, но тут же медленно осел. Его румяное лицо стало белее пенного потока на картинке с речкой.
— Да он пока болеет. До понедельника сказал… Заказы не бери. Я один не ставлю трубки. И сайт тоже не могу. А что же это?! — вдруг Купцов, будто забыв о растерянности, посмотрел требовательно на Загорайло.
— А кому он мешает? Кто все это делает с их семьей?!
— Мы разбираемся, Виталий Андреевич. Думали, вы нам сможете помочь. Если расскажете о его взаимоотношениях с супругой.
— Нет. Я не знаю. Я никогда не видел ее.
Дознаватели переглянулись.
— А сколько лет вы работаете со Сверчковым? — спросил Влад.
— Пять почти. Да, — мужчина обвис на стуле, приобретая привычный румянец.
— И вы никогда не были у Анатолия Сергеевича дома, не знакомы с его близкими?
— Нет. А почему это так важно?
— Сколько человек в мастерской работает? — поинтересовался Быстров, явно разочарованный ответами нелюдимого мастера.
— Нисколько. Мы с Толей. Все.
— То есть организацией, заказами, сайтом занимается Сверчков, а вы выезжаете на место.
— Да. Нет. Выезжаем вместе. Когда как. Видеонаблюдение Толя делает сам. Он знает сложное оборудование. Все новинки.
— А какое оборудование и кто заказывает ему? — дернулся вдруг Загорайло к Купцову.
Тот отпрянул от неожиданности, забормотал еще бессвязнее:
— Я не знаю. Старые связи. Сложные случаи. Он любит. Чтобы в часы. Или в зажигалке камера. От воров в ресторане — в салфетнице. Или в прибор для ручек.
— Гениально!! — вдруг крикнул Влад, вскакивая. Он забегал по комнатке, чуть не подпрыгивая.
— Эта Шатова просто ведьма какая-то.
— Владь, ты, часом, не переработал? — сквозь зубы процедил Быстров.
— Выйдем! — тряхнул челкой оперативник.
В коридоре он зашипел в лицо Сергею:
— Шатова нашла в мусорном ведре выброшенную салфетницу с рваным краем. Она нашла не только коробочку, но и место, где эта коробочка стояла до дня смерти Михайловой, судя по отпечатку на пыли шкафа. Юлию Гавриловну не устраивало, что салфетница стояла на самой верхотуре, где ежедневно ее явно никто не мог использовать. При этом она была открыта, пуста и выброшена аккурат в роковой день!
Быстров молчал, схватившись за подбородок.
— Вот я дурак! Дуб стоеросовый! — Загорайло ходил по коридору, размахивая руками.
— Не подумать о специфике работы главного подозреваемого! Не собрать никаких сведений о нем только потому, что он безутешен и мил. Урод! — Влад ударил кулаком в стену.
— Не ломай чужую недвижимость, — сухо заметил Быстров и тоже заходил от стены к стене.
— Помнишь, в дневнике есть кусок про то, что Михайлова собиралась все обсудить с «неотвратимым» окончательно? Такая встреча могла произойти, гипотетически, у нее дома? И Сверчков мог быть о ней осведомлен.
— Ну, если он читал ее дневник. Но раз она вела его по-английски — значит, думала, что это верная страховка от глаз мужа, — возразил Загорайло.
— А муж возьми, да и воспользуйся словарем! Для уяснения общего смысла много знаний не нужно, — Сергей хлопнул в ладоши и ринулся в мастерскую.
Купцов сидел все так же навытяжку.
— Виталий Андреевич, Сверчков знает английский язык?
— Нет. Да. Учил, по-моему, в МИРЭА. Технические характеристики к оборудованию переводил. Со словарем.
— Со словаре-ем, — протянул Быстров, глядя на Влада, вошедшего следом и усевшегося на стул.
— Вы не можете показать, а в какие салфетницы — вмонтировал скрытые камеры ваш шеф?
— Да. Обычные. Картонные. Один раз только. В прошлом месяце.
Дознаватели вновь переглянулись.
— Виталий Андреевич, я категорично, со всей серьезностью прошу вас не оповещать Анатолия Сергеевича о нашей с вами беседе, — жестко сказал Быстров, и во взгляде Купцова вновь замельтешил ужас.
Сыщики поблагодарили «красноречивого» мастера и откланялись.
«Борьба бессмысленна. С чем бороться? С предрешенным? Я плакала, билась, пыталась искупить. Лиза! Родная моя! Я делала все, что могла! Ты же знаешь, какая я сильная. Но и силам приходит конец. В его руках — изнеженных, аккуратных. Мальчишка… Или когда он смотрит испытующе, требовательно, прищурившись близоруко и, кажется, что сомкнутые ресницы приклеены, слишком густы и ярки даже для женщины. Папа твой так смотреть не может. Он весь — земля и скука. Хороший… Я позабочусь о нем. А Неотвратимый, поверь, пугающе несчастен: одинок, измотан вконец. Счастлив он будет, лишь занимаясь своим любимым делом. В покое и устроенности. Два кабинета. Два стола. Книги и тишина. Закат над морем, в теплом и влажном воздухе — мирный гул городка, пустеющая набережная, плеск весла. Мы же все так любим движение по близкой воде! Помнишь, Маргошу вытащить не могли с того вонючего катерка? Подрастающая наша Маргоша: нервная, неуправляемая. Она будет умиротворенной, усвоит манеры и улыбчивость благополучных людей. Она будет счастлива. Это ведь главное для всех нас? Завтра все решится. Нужно только ЕГО слово. Один шаг до счастья».
Пот заливал лицо. Очки сползали, не давали видеть предметы отчетливо — дорога расплывалась, номер машины, идущей впереди, двоился. Олег вновь и вновь дерганым движением усаживал очки на переносицу, но они упрямо, как по маслу, съезжали в считанные мгновения. Стрижов ненавидел очки! Он не надел линзы, потому что до отекших воспаленных глаз не мог дотронуться. После сорока восьми часов следственного изолятора его организм будто разладился в момент. Болел желудок, сердце било под лопатку, щеки обсыпало крапивницей, глаза чесались и горели. «Что за заразу я там подцепил. Нет… Нет! Это просто форма невроза. Я просто не могу так больше существовать. Я — извивающийся глист, слизняк! Я должен отмазаться от всего этого. Перестать гадить в штаны от страха и сохранять лицо. Жизнь, черт бы ее побрал — важнее лица! Ну почему, почему меня вечно вовлекают в никчемные, тянущие отношения, обязательства, искушения — как сказали бы религиозные ханжи?»
Стрижов ехал на так называемый следственный эксперимент в треклятую квартиру тестя и тещи. ТАМ все пошло прахом! Не по его вине, нет. Историк убеждал себя, что всю жизнь оказывался жертвой.
Слабость при ершистости, равнодушие под обаянием, трусость за надменностью: второй, скрытый план Олега Валерьяновича высвечивался постепенно, для самых близких. Но они все прощали любимому. Лиза, Вика, Марина (Аня, еще Аня… Ксана, Надежда Магомедовна, Тиночка). «Всегда, со школы одни бабы. К дьяволу баб! Вот издевка: молил судьбу о сыне. Ультразвук показал сына! Но нет, пожалуйста, — Марго. И уже с претензиями, требованиями и криком».
На «Фольксваген» Стрижова насел какой-то «сивый мерин».
— А вот сейчас! Пошел ты, — гаркнул Олег, но все же дернулся в правый ряд, чуть не поймав задом грязный «Жигуль»-доходягу.
Слава Богу, за сыном не увязалась мамаша — Инна Павловна. Она долго маршировала по квартире, издавая патетические стоны. Олег страдалицу игнорировал. Проскальзывал мимо нее, как мимо пустого стула.
— Что ж, сынок? Мне на такси ехать? Ты бросишь мать тут в неведении, пока там стервятники будут клевать мою плоть и кровь?
— Мама, оставь в покое плоть. Займись душой — у тебя «Семь дней» не проштудированы. — Стрижов, с силой шмякнув пахнущий краской журнал о тумбочку в прихожей, начал надевать кроссовки. На полпути остановился, кроссовку стянул, отбросил ее и схватился за модный ботинок.
— Я знаю, как ты страдаешь, как мы измучились. Когда же конец, Олеженька? — Инна Павловна попыталась обнять сына, будто накрыть его распростертыми крыльями — концами пухового платка.
Олег из материнских рук вывернулся, сказал тихо и твердо, как человек, принявший незыблемое решение.
— Да, пора со всем этим кончать. Я сегодня раздам все долги одержимому семейству и завтра же, слышишь — завтра же отвезу тебя в отцовскую квартиру! До моего приезда реши вопрос с жильцами и… хватит. Тридцать лет — это слишком много. Довольно! — Стрижов нацелил трясущийся палец в лицо матери, как пистолет со взведенным курком.
Инна Павловна отшатнулась, пухлое лицо ее скривилось от настоящих слез:
— За что? Как у тебя язык…
— Молчи! Молчи и делай, что говорю, мама. Я за себя отвечаю с трудом. — Историк дернул сползшие очки к переносице, схватил с вешалки дубленку и рванулся к двери.
Впрочем, материно скорбно-изумленное лицо забылось им в тот же миг. Перед глазами стояла… Лиза. Это воспоминание, как сезонный приступ хронической болезни, вдруг налетало и начинало жечь нутро.
…Тот вечер в Крыму он решил превратить для оскорбленной, надутой и зареванной жены, лицо которой напоминало перезрелый помидор, в романтический праздник. Он убедит ее в глупости и беспочвенности подозрений, он все исправит, и в Ялту — к Маргоше и бабушке — они вернутся счастливой молодой четой.
Для экскурсантов был устроен вечер с «расейским» масштабом. Живыми воплями группы «Накося!», невообразимым количеством выпивки и конвульсиями полсотни распаренных телес, которые требовали выхода накопленной солнечной энергии и водочных паров.
— Отличные крабы! Это необходимо попробовать! Лизок, сказочные в кои-то веки морепродукты. — Олег с наслаждением обсасывал крабовую клешню. Он пытался быть беззаботно активным, веселым и нежным. Лиза любила, когда ее скучноватый кабинетный муж становился, подвыпив, этаким повесой. В тот вечер она лишь скривила разбухшие губы, которые не сочла нужным подкрашивать, и процедила:
— Да подавись ты этим крабом.
— Спасибо, — бодро ответил муж, макнул руки в миску с лимонной водой и стал тщательно вытирать их салфеткой:
— Не слышишь? Любимая твоя песня? Лиза! Оглохла? «Хей, Джуд» битловскую поют…
Олег встал и решительно потянул жену за руку. Он предпринял попытку растормошить ее, вовлечь в трясущуюся и обжимающуюся толпу. Лиза любила и умела танцевать. Завладев вниманием этих обгоревших до мяса соотечественников, она почувствует себя в центре внимания — неотразимой победительницей. Но Лиза вдруг вскочила — тонкая, длинная, растрепанная и в ярости залепила мужу пощечину.
— Не трогай меня, ублюдок! — она вновь замахнулась прямой рукой, чтобы ударить наотмашь, с силой, но Олег, перехватив ее кисть, вывернул руку.
— Пусти! — в ход пошли каблуки — тонкие шпильки, которыми женщина пыталась лягаться.
— Чокнутая!! — взвыл от боли Стрижов. Лиза попала ему по голени.
— Ты что, друг, с дамой так некрасиво обходишься? — Низкий голос раздался над самым ухом Стрижова.
Перед супругами стоял круглый, улыбчивый господин к штанах капри красного цвета и в тон им холщовой рубахе.
— Не вмешивайтесь в супружеские беседы, — Олег легко толкнул рукой сердобольного рыцаря.
— Какие супруги?! Тоже мне — муж, объелся груш! — делано расхохоталась Лиза.
Олег никогда не видел свою милую, покладистую жену ТАКОЙ. Она походила характером на бессловесного ручного папеньку. От мамы ей, как казалось, достался только отблеск эффектной внешности. Впрочем, гены вдруг дали себя знать, и это обескураживало Стрижова. Конечно, он был страшно виноват. Ситуация лишь поначалу выглядела комично. Увы, в фарс перевести эту глупость не получалось. Не получалось! Разрази этих баб гром небесный!
— Потанцуем?! — Лиза уложила свои тонкие руки на плечи борову в красном, одарив его сказочной улыбкой.
Мужичок не растерялся, скривив губешки, чмокнул Лизу в ладошку, которую она не намеревалась отнимать от мягких плеч заступника.
Пара, обнявшись, стала томно ломаться под звуки сказочной песни, которую с того вечера Стрижов мысленно внес в завещание в качестве персонального похоронного марша. Когда руки «красного» подобрались к пышной гипюровой юбке жены, Олег направился к барной стойке. На третьей порции виски его кто-то хлопнул по плечу:
— Мужик! Умей проигрывать! Угощение за мой счет! Текилу, брат, троим, — скомандовал толстяк-разлучник бармену, обнимая Лизу, которая сардоническим взором и ведьминой улыбкой будто бросала смертельный вызов своему подлому мужу.
Олег вдруг почувствовал усталое равнодушие. «Да гори оно все синим пламенем…» Текилу выпил не без удовольствия, пьяно ощерился, клоунски поклонился парочке и отправился в свой номер. Через десять минут его, рухнувшего поперек кровати и впавшего в забытье, тормошила Лиза:
— Подонок! Ты оставил меня с этим павианом! Ты решил, что гаденький адюльтер сравняет нас. Какой же ты мелкий и примитивненький. Как же тебе объяснить, что подлость невозможно покрыть подлостью. Минус на минус — не дает плюса в человеческой жизни!
— Лиза, что мне нужно сделать, чтобы ты успокоилась? Я виноват, гадок, жалок, грешен. Я исчадие ада, и я должен… что? Набить морду по этому поводу выбранному тобой колбаснику-оптовику в брюках капри?! — Олег лежал и яростно тер руками лицо, желая лишь одного — забытья. На десять, а лучше — двенадцать часов.
— Да! Конечно! Набить, защитить! Сражаться за меня! Ревновать, любя! Когда любят — ревнуют, страдают, пытаются вернуть человека. — Жена стояла перед Олегом, униженно склонившись.
Муж опустил руки, скользнул по Лизе взглядом, презрительно дернул оторвавшуюся лямку ее топа.
— Он разорвал твою одежду. Гадость…
— А ты растоптал нашу с матерью жизнь! — крикнула срывающимся голосом Лиза, падая на колени.
— Да кто вас топтал?! — Олег вскочил, схватил бутылку минералки с тумбочки, сделал два глотка и скривился. Он терпеть не мог воду с газом. С газом пили в семье Сверчковых-Михайловых.
— Маменька твоя любит поклонение и объятия — я позволил себе мелкое заигрывание. Ну да — поцеловал небрежно. По-родственному. И все! Нет ничего и быть не может. — Олег сел на кровать спиной к жене, которая все стояла по ту сторону на коленях с искаженным страшным лицом. Он не мог выдержать ее взгляда.
Лиза поднялась, сглотнула слезы по-детски громко. Сказала низким, не своим голосом:
— Не смей мне врать. Ты был с ней. Я знаю это и без доказательств. Я видела ЕЕ взгляд!
Она схватила пашмину с кресла, накинула ее на плечи и метнулась к двери.
— И я… убью тебя… — сказала тихо, выбегая из номера.
Он не бросился за ней, не удержал. Он курил и бессильно ходил по номеру. «Пусть немного, самую малость, остынет. Да, чуть позже я найду ее. Обниму, начну целовать, дорву этот проклятый топ. Я возьму ее прямо там, на пляже. Она будет орать и извиваться. Я вымолю это чертово прощение и скажу, что люблю, нуждаюсь… Что я ей скажу — неважно. Она сама будет умолять и биться. Она будет кричать «Еще!», требуя любви, и так будет всегда».
Он вышел из гостиницы под звездно-нарисованное небо, в густой воздух, пропитанный острым запахом роз, корицы, яблока и еще чего-то сладко-пряного, неуловимого, что дарит крымской ночи особый жар. Цикады надрывались, перебивая стрекотанием звуки музыки и застольного гула, которые неслись из бара. Олег пошел вперед, к тропинке, ведущей к морю. Фонари кончились сразу же за гостиничным заборчиком. Стрижов остановился, закрутил головой. «Она пошла к морю, наверняка — к морю. Две одержимые водой утки — дочка и мать. И еще одна подрастает…» Три силуэта стремительно приближались к Олегу со стороны моря.
— Несчастье! «Скорая» нужна! — крикнула, подбежав, пухленькая блондинка. Олег вспомнил и ее, и ее подругу с мужем, которые ехали со Стрижовыми в одном автобусе. Странная компания. Те вроде молодожены. А эта — подружка невесты? «Подружка» оказалась активнее и сообразительнее парочки.
— Да что произошло? — тихо спросил Олег, покрываясь мерзкой холодной испариной.
— Женщина бросилась с обрыва. Кричала очень. Да что рассуждать?! Врачи нужны! — Пухленькая бросилась к гостинице.
— Дима, пойдем в номер. Меня трясет, я не хочу тут… Я вообще не хотела ехать, это все из-за Польки, — «молодая» тащила мужа к корпусу.
— Подождите! — крикнул Олег, хватая липкой ладонью мужчину за запястье. — Женщина в светлой пышной юбке? Она… она в море прыгнула?
— Ну да. Вроде в юбке. Только она не в море. Там камни. Она у обрыва, о камни разбилась. Хотя, — покивал рассудительно головой «молодой», — ее может волной в море утянуть.
— Дима! — завопила «молодая».
Олег бросился к утесу. Вот, тропинка раздваивается. Вниз — к воде, которую уже слышно — шш-фф, шш-фф, вал за валом, ритмично, усыпляюще. Вверх — к обрыву. Господи, темень какая!
— Ли-заааа!! — завопил Олег и визгливо, в голос разрыдался.
— Ли-зааа!! — взвыл он, собрав остаток сил.
Море ответило справа сонным шуршанием. Вдали, в фиолетово-серой мгле что-то вспыхнуло. Раз, еще…
Олег мчался вверх. Будто точно зная то место, где ЭТО случилось. Нет, невозможно. Сейчас все наконец разрешится. Эта пьяная компашка все перепутала, все наврала!
Приехав сюда к вечеру, они ни минуты не сидели в номере. Лиза, переодевшись, молча помчалась из отеля куда глаза глядят. Он поплелся за ней, нагнал вот здесь… примерно здесь, где тропинка делает опасную петлю, чтобы взвиться еще выше. Да, именно тут Олег схватил ее, насильно обнял, повел в гостиницу на «праздничный ужин».
Хорошо — глаза привыкли к темноте. Сейчас он найдет ее здесь. Может, чуть выше, за этим стволом. Ноги скользили — карабкаться вверх Олег больше не мог. Он на коленях съехал вниз, цепляясь за сучья. Эта крохотная вытоптанная площадочка — предел пути. Стрижов не мог заставить себя посмотреть вниз — в черную пропасть. Справа раздались стремительно приближающиеся голоса, свет фонарика ослепил на миг Олега.
— Мы вот здесь уже были, по траве шарили в поисках телефона, который подружка моя потеряла, когда услышали ее крик — ужасающий. Как будто зверь кричит. А подбежали — уже только белое пятно внизу. Может, еще что-то можно сделать, — тараторящая толстуха-Полина вела с собой десант из трех человек.
— Только как подобраться? Я спускался один раз тут, но это, я вам скажу, то еще мероприятие, — сказал запыхавшийся мужской голос — высокий и бойкий.
— А она случайно оступилась? — вплелся негромкий, глухой.
— Не знаю. Она плакала и бежала… — Полина уже едва могла говорить — так загнала себя.
Олег преградил доброхотам дорогу:
— Там никого нет. Оставьте нас.
— Ее знакомый или родственник? — тихо спросил бойкий, опустив фонарик с лица Олега на его колени, облепленные землей.
— Вон, смотрите, платье белеет, — подошла с опаской, бочком, к обрыву Полина.
Мужчина дернул фонариком туда, куда указывала девушка. Олег непроизвольно проследил за пучком света. Спасатели сгрудились на краю утеса, глядя вниз. Стрижов подвинулся на пару шагов к ним, завороженно следя за световой дорожкой. Сначала он увидел в полутьме бледный лоскут пашмины, зацепившейся за куст — совсем близко, в метре от площадки. Но взгляд неудержимо притягивал круг света, который сфокусировался ниже, на чем-то слепящем.
— Господи, как она смогла прыгнуть? — вздохнул глухоголосый.
И Олег посмотрел: белая ткань, рыжие волосы, вывернутые ноги. Маргоша любит выкручивать Барби ноги… Сломанная кукла…
Он загоготал. Когда Стрижова схватили сильные непререкаемые руки, Олег просипел в лица этим — любопытным:
— Я не мог раньше. Я просто опоздал…
Глава одиннадцатая
«Все случилось из-за Лизиной несамостоятельности. Она никогда не умела быть ответственной и сильной. Она милая, слабая, моя детка. Уговорила поехать с ними, чтобы помочь с Маргошей. Это и стало поначалу для меня блаженным отдыхом — строить дворцы из песка, кормить привереду персиками, читать стишки про паровозик. Дети казались дружными и беззаботными. Они дурачились и все норовили оторваться от нас. Да и пусть — думала я. Когда им и насладиться друг другом? Но ОН все время внимательно поглядывал в мою сторону, будто исподтишка держал на мушке. Скользнет прищуром поверх плеча и уставится в пространство, но я-то угадывала, что вот сейчас, отогнав мой взгляд, ощупывает, все примечает. Едва обозначенная прелюдия из жестов, полуулыбок, незначительных слов набирала темп, распаляла. Могла ли я сопротивляться? Должна была… Другого ответа и сегодня не существует. Негласный запрет и холодность лишь дразнили ЕГО, и «позывные» становились изощренней, настойчивей…
В тот день я распахнула дверь их номера — ОН стоял спиной к входу у кровати — обнаженный, уперев руки в поясницу и чуть скосолапив ноги: идеально пропорциональный, бронзовый Нарцисс. «Калька с покойного Толкаева!» — остолбенела я, даже не пытаясь ретироваться за дверь. Лиза докармливала Маргошу обедом в ресторане — что всегда превращалось в муку мученическую. Он резко обернулся, и, схватив с кровати майку, инстинктивно прикрылся ею. Я принесла детям минеральную воду и сладости. Сделав беззаботное лицо, проскользнула к столу, поставила пакет:
— Олеж, я водичку вам принесла и всё…
Обернуться не успела.
— Вы совсем шоколадной стали… — ОН, отбросив майку, приблизился, тронул прохладной ладонью мое плечо. Я будто рухнула с ледяной горы — так жутко и сладко было в детстве мчаться на санках в Филевском парке с отвесного берега к реке. Жар, теснота, удушье, требовательные губы — я потеряла способность осмысливать и сопротивляться…
— Мама?… — обескураженно спросила Лиза.
Я стояла одна, посреди номера, расхристанная, с затравленным взглядом. ОН успел скрыться в ванной, оставив нас с дочерью на дуэльной линии, нацеленными друг на друга. Маргоша, хвала Богу, традиционно плелась по коридору, дотошно переступая через завитки на ковролине, силясь попадать лишь на желтые. На следующий день ОН увез Лизу в Севастополь на экскурсию…»
Анатолий Сергеевич ждал гостей в прибранной квартире. Ему даже мазохистское удовольствие доставляло хозяйничать тут, как ни в чем не бывало: например, испечь кулебяку с капустой из покупного теста.
«Сколько их там прикатит? Шестеро, пятеро? По куску всем хватит. В публичные разоблачения, как в детективчиках, решили поиграться? На здоровье! А мы с интересом понаблюдаем, послушаем. Ни одной серьезной улики, ни одного неоспоримого доказательства. «Дырка вам от бублика, а не Сверчков!» — Анатолий Сергеевич с грохотом задвинул ящик кухонного стола, убирая чистые ножи и вилки. Кулебяка начинала подрумяниваться, и хозяин сел в кресло, поглядывая на настенные часы. Минут пять можно было чаек похлебать-подумать. Любимый «Пуэр»…
…Вика начала вдруг закрываться в кабинете перед сном. После ванны, в пижаме или сорочке, она мялась и виновато улыбалась:
— Хочу еще кое-что посмотреть….
А потом скрывалась на полчаса за плотно закрытой дверью.
Муж начал подслушивать — нет, по телефону благоверная не говорила. Это успокоило Анатолия Сергеевича, но неясное подозрение не оставляло — Вика ни разу не сказала прямо, что за работа такая в половине первого ночи. Однажды, наводя порядок, Анатолий Сергеевич снял стопку бумаг и блокнотов со стола, переложил на диван. Вытерев пыль, хотел вернуть все на место, но этот синий ежедневник, оказавшийся внизу, выскользнул из рук и упал на покрывало, раскрывшись посередине. Сплошной английский текст. Виктория бралась подчас за переводы — но выходило это у нее куцо, бессистемно. И она никогда не пользовалась тетрадями — писала на листах. Все они лежали неразобранными в нижнем ящике — ждали своего звездного часа — того, когда переводчица сможет, наконец, сосредоточиться на «нетленке».
Имя Лиза, встречающееся почти на каждой странице, сразу навело на мысль о дневнике, который не предназначался для посторонних глаз. Несколько фраз Анатолий Сергеевич перевести смог. Лучше бы он оставался в святом неведении! Лучше бы… С того дня, на протяжении трех месяцев, Сверчков изо дня в день переводил откровения жены со словарем. Дневник пополнялся новыми исписанными страницами: тексты становились все беспощадней к нему, родному мужчине, и все бесстыдней по отношению к мерзавцу, погубившему его дочь.
Впрочем, никаких прямых обвинений в измене муж предъявить бы не мог. Стрижов явно чурался страстной, изнемогавшей от желания и одновременно чувства вины тещи. План предательского побега Виктория, видимо, долго вынашивала в голове, не доверяя его даже тайным откровениям. Но в середине февраля, когда ситуация с Маргошей и Инной Павловной накалилась до предела, историк начал склоняться принять предложение «мамы». Вика со свойственной ей дотошностью и целеустремленностью вызнала все о возможности сотрудничества Олега с Мальтийским университетом. Значит, Мальта… Конечно… Историк одержим рыцарской тематикой. Ничего более абсурдного и представить невозможно: Стрижов-рыцарь. Что-то вроде Царевны-лягушки. Сверчков чувствовал, что близится кульминация: признание жены, и за ним — расставание. Напряжение в доме становилось физически невыносимым. Ужин в молчании, одна-две реплики, и иногда, как казалось Анатолию Сергеевичу, желание Вики вызвать его на скандал, или пожаловаться на свою несчастную судьбу, вылить на голову безропотного молчуна хоть долю раздиравших ее страстей. Сверчков с презрением к самому себе осознавал, что готов простить жене и Крымскую трагедию, вина за которую, по его мнению, неоспоримо лежала на молодом ублюдке, и любовную одержимость. Лишь бы она не ломала до основания их спокойную жизнь. Лишь бы не оставляла его, Сверчкова, в полном одиночестве.
В последние дни Вика к дневнику не обращалась — целыми днями носилась «по работе». Конечно, сообщники могли встречаться для переговоров на нейтральной территории, но чуткий Анатолий Сергеевич был уверен, что рано или поздно жена заставит приехать Олега к ним в дом: она ощущала себя комфортно только в собственном пространстве. И Сверчков решил действовать. Он установил новейшую камеру с подзарядкой: в салфетнице на шкафу гостиной — аккурат напротив дивана, рассудив, что жена вряд ли потащит любовника на супружеское ложе или на кушеточку в кабинет. Виктория не обратила на такую «мелочь», как картонная коробочка, никакого внимания — впрочем, она вообще мало что замечала в последнее время. Через несколько дней, ранним утром сказалась вдруг больной и не пошла на работу. Выглядела она и вправду болезненно — горящее лицо, учащенное дыхание. Принеся чай с лимоном в постель недужной, Сверчков пожелал ей спокойно отлежаться, а сам закрыл в спальню звуконепроницаемую дверь и включил камеру. Он был уверен, что именно сегодня зятек явится к «золотой теще». Анатолий Сергеевич сидел в мастерской допоздна, страшась возвращения домой и истово надеясь, что вся его задумка со скрытой съемкой чушь собачья и ребячество. Конечно, никто не придет, ничего не получится, зарядки все равно не хватит. Чего он хотел добиться? Уличив, воззвать к стыду, памяти дочери, милости? Просто Сверчков не мог начать разговор с нуля, без повода, а ждать, когда она объявит о своем решении сама, больше не было сил. И времени… Придя вечером домой и убедившись, что жена по-прежнему в постели, Сверчков накормил ее омлетом, и, пожелав спокойных снов, закрылся в кухне с ноутбуком и салфетницей.
Увиденное оказалось ужаснее, чем он предполагал. Стрижов явился, судя по тайм-коду, вскоре после ухода Сверчкова: снисходительный, капризный. Виктория сновала перед ним и лепетала, по-девически поправляя воротничок блузы, которая выгодно подчеркивала ее безупречную фигуру. Потом они устроились в гостиной — для долгого разговора. Всех слов разобрать Анатолий Сергеевич не смог, но было понятно, что жена сулит златые горы: она совала избраннику письмо с какими-то печатями, якобы разрешение на использование архивов Мальтийского университета. Стрижов письмо крутил, читал, чуть не рассматривал на свет, потом, сунув его в портфельчик, одобрительно чмокнул тещу в ладошку, а потом в лобик. Она кинулась мерзавцу на шею, приникла к нему. Он ответил. Отработанными собачьими приемами, даже не выпрыгивая из штанов. Анатолий Сергеевич выключил этот кошмар, не в силах досматривать до конца. Он поймал себя на том, что острее переживает унижение жены, чем страдает от ее измены. Глядя на всю эту горячку и судорогу, Сверчков готов был признать, что Вика и вправду не ведает, что творит.
На следующее утро, двадцать пятого февраля, Анатолий Сергеевич вошел в спальню — так как ночь провел в кабинете, дабы «не тревожить гриппующую», и попросил ее посмотреть один занимательнейший сюжет.
Выведя картинку на огромный экран телевизора, Стрижов вышел из квартиры. За хлебом. Вернулся он с пересохшим горлом и ломотой за грудиной к… торжествующей жене. Она надела свой любимый шелковый халат, превращавшей ее в этакую шамаханскую царицу.
— Твои методы отвратительней моей лжи! — выпалила Виктория, хищно скалясь и болтая совершенной ногой.
— Я позвонила Олегу — он приедет после лекций. Нужно дорубить этот проклятый узел!
Она сидела на диване, отныне — «их» диване, и не только не собиралась оправдываться, просить прощения или хоть как-то пытаться смягчить ситуацию, но демонстративно шла на обострение.
— Вика, опомнись! Ты — жалка и безумна. Он не стоит… помпона на твоей тапке! — Сверчков, стоя перед женой, пальцем ткнул в направлении ее подрагивающей ступни.
Виктория резко вскочила, сошвырнув с ног тапки — одна, сделав дугу, завалилась за кресло — и, приблизившись к мужу, четко и яростно произнесла:
— Зато я люблю его! И буду счастливой. Я буду, наконец, жить той жизнью, которую никогда не могла себе позволить. Это будет спокойно и радостно! А тебе… останется все! Наслаждайся! — она повернулась к мужу спиной. Прямой и непокорной.
— Ты ненормальная идиотка! Ты безмозглая похотливая сука! Не будет ни покоя, ни любви, да ни черта у тебя не будет!! — заверещал, беспомощно сжимая кулачки, Сверчков. — Лиза будет мстить тебе! И являться каждую ночь в кошмарах. На прахе дочери сношаться будешь с этим… ничтожеством, мышью?!
Виктория, с остекленевшим белым лицом повернулась к мужу и хлестко, с размаху ударила его по мокрой от слез щеке:
— Не произноси ее имени! Не смей говорить о ней. Жалкий, ничтожный человечишка!
Она бросилась в кабинет и заперлась.
Сверчков подлетел к двери, держась за горящую щеку, выпалил со всей решимостью, на какую был способен:
— Даю тебе на размышления два часа! Слышишь ты, одержимая?!
Виктория не ответила.
Анатолий Сергеевич, умывшись, выпив валокордину и пшыкнув под язык нитроглицерин, поплелся на кухню делать суп. По инерции, безотчетно. Он крутил мясо, пассировал лук, кипятил воду, младенчески кривя лицо и сглатывая слезы.
Виктория металась по квартире — то принималась говорить с кем-то по телефону, то бухала дверьми, то кидалсь от окна и дверному глазку — она ждала «спасителя» — рыцаря, который примчится на белом коне, сиречь «Фольксвагене», и увезет ее в сияющую голубую даль. Рыцарь с вызволением пленницы не спешил. В очередной раз метнувшись к двери, она вдруг распахнула ее и громко крикнула:
Читать бесплатно другие книги:
