Четыре сезона (сборник) Кинг Стивен
Поскольку соревнование проходило у всех на глазах и было строго ограничено во времени (десять минут), что по идее исключало всякое жульничество, никто не возражал против того, чтобы и сами претенденты делали ставки, конечно, на самих себя. Билл Трейвис так и поступал. Поскольку он в тот год был явным фаворитом, то его шансы оценивались как пять к одному, то есть чтобы выиграть, скажем, полсотни, ему следовало поставить на себя двести пятьдесят. Не очень-то хороший расклад, но такова цена успеха, впрочем, в своей победе он не сомневался. Под гром аплодисментов, сияя белозубой улыбкой, вскочил он на помост, как только мэр объявил в микрофон:
– А теперь несравненный чемпион Гретны, великий Билл Трейвис!!!
– Хо, Билл!
– Сколько на этот раз осилишь, Билл? – кричал кто-то.
– Уж наверняка не меньше десятка, Билли-бой?
– Эй, Билли, не подведи меня! Я на тебя поставил двадцать баксов!
– Оставь мне хоть кусочек, Трейв!
С деланной скромностью кивая и улыбаясь публике, Билл Трейвис позволил мэру повязать себя салфеткой, после чего занял место у правого края стола, там, где во время соревнования будет находиться мэр Шарбонно. Справа налево участники расположились таким образом: Билл Трейвис, Дэвид Хоган Задница, Боб Кормер, директор школы Джон Уиггинс, Кэлвин Спайер.
Затем мэр Шарбонно представил Сильвию Додж, президента Женского общества Гретны, вероятно, со времен открытия Америки, без которой конкурс пожирателей пирогов был так же немыслим, как и без многолетнего чемпиона Билла Трейвиса: она лично инспектировала пекарню и была ответственной за качество каждого пирожка, причем процесс проверки включал и контрольное взвешивание на аптекарских весах.
Сильвия, по-королевски улыбаясь толпе, произнесла краткую речь насчет того, как счастлива она, что столько людей собрались отдать дань памяти первым поселенцам, отцам-основателям нашей великой страны, достойными наследниками и продолжателями дела которых являются республиканцы во главе с мэром Шарбонно («Не забудьте вновь проголосовать за него на предстоящих в ноябре выборах», – призвала она) на местном уровне, а на общенациональном – с Ричардом Никсоном, подхватившим факел свободы из рук «нашего горячо любимого генерала»[32].
После этих слов в громадном брюхе Кэлвина Спайера громко заурчало. Все знали, что Кэлвин был, во-первых, демократом, а во-вторых, католиком, что в глазах Сильвии Додж приравнивалось к смертному греху. Она одновременно смутилась, выдавила жалкую улыбку и покрылась пятнами гнева, после чего обратилась к «присутствующей на этом торжестве нашей славной молодежи» с призывом «достойно нести звездно-полосатый стяг», быть патриотами своей страны и всегда помнить, что курение – мерзкая, вредная привычка, от которой бывает рак. «Славная молодежь», которая какие-нибудь восемь лет спустя проявит свой патриотизм демонстрациями против войны во Вьетнаме, а курить будет в основном не «Кэмел» или «Мальборо», а марихуану и гашиш, слушала леди Додж без энтузиазма, с нетерпением ожидая начала потехи.
– Меньше слов, больше дела! – выкрикнул кто-то под одобрительные возгласы остальных. – Пора начинать!
Мэр Шарбонно торжественно вручил Сильвии секундомер и полицейский свисток, чтобы подать сигнал по истечении контрольных десяти минут.
– Готовы? – обратился он к претендентам.
Вся пятерка подтвердила готовность номер один.
– Внимание… – разнесся по Главной улице голос мэра. Он поднял коротенькую толстую руку и тут же резко дал отмашку: – НАЧАЛИ!!!
Пять физиономий одновременно склонились к тарелкам. Послышалось громкое чавканье, напоминающее топот сапог по грязи. Болельщики заорали, поддерживая своих любимцев, но как только претенденты расправились с первым пирогом, многие уже начали понимать, что назревает сенсация.
Хоган Задница, чьи шансы из-за его молодости и неопытности оценивались как один к семи, жрал будто одержимый, челюсти его с пулеметным треском сокрушали корку (по правилам необходимо было съесть только верхнюю корку, а нижнюю можно оставить), а когда она исчезла у него во чреве, он издал губами гулкий всасывающий звук, словно громадный пылесос, и начинка пирога последовала вслед за коркой. Секунд через пятнадцать он оторвался от тарелки, весь вымазанный черничной начинкой, тогда как легендарный Билл Трейвис не справился еще и с половиной пирога!
Мэр, обследовав тарелку Хогана, объявил, что она достаточно чиста, и положил второй пирог. Выяснилось, что с первым Задница разделался за сорок две секунды, установив рекорд соревнований за все годы их проведения.
На второй он накинулся с удвоенной яростью. Билл Трейвис, покончив наконец с первым пирогом, обеспокоенно поглядывал на неожиданного конкурента. Впоследствии он говорил друзьям, что столь достойный соперник появился у него впервые с 1957 года, когда Джордж Гамаш заглотнул три пирога за четыре минуты, после чего свалился замертво, и его еле откачали. Откуда взялся этот чертов парень, или это, может, и есть черт? При мысли о деньгах, которые он может потерять, в голове у Билла помутилось, и он удвоил усилия.
Но если Трейвис их удвоил, то Задница утроил. Не только скатерть и салфетка, но и лоб, и даже волосы его были заляпаны черничным джемом, создавая впечатление, что он им потеет.
– Готово! – воскликнул он, отваливаясь от тарелки, прежде чем Билл Трейвис успел прогрызть верхнюю корочку.
– Полегче, паренек, полегче, – проговорил ему на ухо Шарбонно: он сам поставил десять долларов на Билла Трейвиса. – С таким темпом как бы тебе не стало плохо.
Задница его как будто и не слушал, вгрызаясь в третий пирог. Челюсти его работали, как мясорубка. И тут…
И тут я должен прервать свой рассказ, чтобы поведать об одной немаловажной детали. В аптечке Хоганов имелась некая бутылочка, на три четверти наполненная жидкостью противного желтого цвета, быть может, самой гадостной, которая только существует на земле: касторовым маслом. Так вот, теперь бутылочка была пуста. Дэви Задница, предвкушая сладостную месть, вылакал эту мерзость до последней капли и даже облизал горлышко.
Приканчивая третий пирог (Кэлвин Спайер, явный аутсайдер, еще не справился и с первым), Задница прибег к заранее продуманному трюку. Вместо пирогов он представил жирных вонючих крыс со вспоротыми животами, а вместо черничного джема – вываливающиеся из крысиных животов тухлые внутренности…
Тем временем с третьим пирогом было покончено, и он принялся за четвертый, опережая легендарного Билла Трейвиса на целый пирог. Толпа, всегда падкая на сенсацию, уже неистово поддерживала без пяти минут нового чемпиона.
Однако становиться чемпионом Задница не имел ни желания, ни сил: он уже выдохся и не смог бы продолжать в таком темпе, даже если б ставкой была его собственная жизнь. К тому же победа была для него равносильна поражению: не победы он жаждал, но мести. Касторка уже начала бунтовать у него в желудке, рот открывался и закрывался, как у вытащенной на берег рыбы. Он потребовал пятый пирог, который должен был стать последним, и, уронив голову, вгрызся в корку, после чего принялся всасывать в себя черничный джем. В желудке громко забурчало: час страшной мести наступил.
Переполненный сверх всякой меры желудок Хогана наконец восстал. Задница поднял голову, повернулся к Биллу Трейвису и открыл рот, щерясь зубами, синими от черники.
Содержимое его желудка выплеснулось неудержимым желто-голубым фонтаном, обдавая несчастного Трейвиса, который успел лишь издать нечленораздельный звук. Дамы в испуге завизжали, а Кэлвин Спайер с расширенными от ужаса глазами перегнулся через стол и блеванул прямо на прическу Маргерит Шарбонно, супруги мэра. Та с воплем принялась ощупывать волосы, покрытые жуткой смесью из черники, вареных бобов и частично переваренных гамбургеров (последние два блюда были ужином Кэла Спайера), затем обернулась к своей лучшей подруге, Марии Лейвин, и тут же ее вытошнило на ее замшевый жакет.
Дальнейшие события произошли практически одновременно.
Билл Трейвис обдал мощной струей рвоты два первых ряда зрителей. При этом на лице его было такое выражение, как будто он никак не мог поверить, что все это не сон.
Джон Уиггинс, директор средней школы Гретны, раскрыл рот и, будучи воспитанным человеком, сделал это в собственную тарелку.
Мэр Шарбонно, внезапно обнаружив себя председательствующим сборищем холерных больных вместо вполне достойного мероприятия, собирался уже объявить чемпионат прерванным по техническим причинам, но вместо этого лишь испачкал микрофон.
– Господи, спаси и сохрани! – взмолилась Сильвия Додж, после чего ее довольно скромный ужин – устрицы с лимоном, салат из шинкованной капусты, кукурузные хлопья с сахаром и маслом, а также кусочек шоколадного пирожного – нашел запасный выход и смачно растекся по мэрскому смокингу.
Хоган Задница переживал свой звездный час, стоя на импровизированной сцене и с улыбкой до ушей раскланиваясь перед публикой. Блевотина покрыла все вокруг. Рвало всех без исключения. Какого-то парня в джинсах вытошнило прямо на пробегавшего мимо, совершенно ошалевшего пекинеса, и бедная псина чуть не захлебнулась. Миссис Брокуэй, супруга пастора методистской церкви, испустила долгий стон, за которым последовали остатки ростбифа, жареного картофеля и яблочного мусса. Последний, впрочем, был вполне готов к повторному употреблению. Джерри Мейлинг, явившийся понаблюдать за новым триумфом своего механика, решил убраться подобру-поздорову из этого дурдома, но не успел он отбежать и пятнадцати ярдов, как поскользнулся и плюхнулся в теплую, вонючую лужу, после чего сдержаться уже не мог. Ему оставалось лишь поблагодарить Бога за то, что надоумил его надеть в тот вечер рабочий комбинезон. Мисс Норман, учительницу английского и латыни, стошнило в собственный кошелек, достаточно объемистый, чтобы принять в себя хозяйский ужин. Ну и так далее…
Хоган Задница наблюдал за этим пандемониумом с чувством глубокого удовлетворения и законной гордости. Никогда ему еще не было так хорошо, так покойно на душе… Он взял из дрожащей руки мэра Шарбонно микрофон, обтер его салфеткой и проговорил…
17
– Соревнование закончилось вничью!
Вернув микрофон мэру, он спустился с трибуны и отправился домой, к матери, которая не присутствовала на соревновании, так как не с кем было оставить двухлетнюю сестренку Дэви.
– Ты победил?! – воскликнула она, как только он вошел, весь в черничном джеме и блевотине, так и не сняв с шеи салфетку.
Дэви молча поднялся к себе, заперся в комнате и рухнул на кровать…
С этими словами я допил коку Верна и швырнул бутылку в кусты.
– Замечательно! – одобрил Тедди мой рассказ. – А дальше, дальше-то что было?
– Понятия не имею.
– Как это ты понятия не имеешь? – не понял он.
– Очень просто: это значит конец истории. Если автор не знает, что было дальше, значит, рассказу конец.
– Что-о-о?! – возмущенно протянул Верн с таким разочарованно-обиженным видом, будто ему вместо обещанной ватрушки подсунули лягушку. – В чем же тут суть? Чем, черт тебя побери, все это закончилось?
– Додумывайся сам, – объяснил ему Крис, – у тебя же есть собственное воображение.
– Еще чего! – возмутился Верн. – Он сочинил эту поганую историю, вот пускай он и применит свое воображение!
– Да, Горди, чем же в конце концов все это кончилось для Задницы? – принялся настаивать и Тедди. – Ты уж давай досказывай…
– Ну, – замялся я, – думаю, что уж папаша-то его присутствовал, конечно, на соревновании и, придя домой, задал сыночку хорошую трепку.
– Точно, – согласился Крис, – скорее всего так и было.
– А ребята, – добавил я, – продолжали дразнить его Задницей, вот только к этой кличке прибавилась, наверное, еще одна: Рыгайло-Блевайло.
– Тоскливый какой-то конец, – угрюмо заметил Тедди.
– Потому-то я его и опустил.
– А ты не хочешь переделать его? – предложил Тедди. – К примеру, он, пристрелив папашу, убегает из дома и присоединяется к техасским рейнджерам… Как тебе это нравится?
Мы с Крисом обменялись взглядами, и Крис незаметно покрутил пальцем у виска.
– Ну, если так тебе нравится… – Я не стал возражать Тедди.
– А про Ле-Дио ничего новенького нет?
– Сейчас нет, может, попозже будет. – Мне не хотелось его огорчать, однако рассказывать что-то про Ле-Дио у меня не было ни малейшего желания. – Жаль, что тебе не понравилась эта история.
– Да нет же, еще как понравилась, особенно про блевотину, – принялся уверять Тедди. – Вот только конец маленько подкачал.
– Да, – согласился Верн, – то, как всех там вывернуло наизнанку, было великолепно. А насчет конца Тедди прав.
– Ладно, пусть будет так, – вздохнул я.
Крис поднялся: пора было трогаться в путь. Было еще совсем светло, и небо продолжало сиять какой-то пронзительной голубизной, однако тени сильно удлинились – дело шло к вечеру. Ребенком, помнится, мне всегда казалось, что вечера на исходе лета наступали как-то уж слишком неожиданно, совсем не так, как, скажем, в июне, когда и в половине десятого было еще совсем светло.
– Который час, Горди? – спросил Крис.
Взглянув на часы, я поразился: уже шестой…
– Да, пора, – заторопился и Тедди. – Нужно разбить лагерь засветло, чтобы успеть собрать дров. К тому же я проголодался.
– Ладно, начнем устраиваться на ночлег в половине седьмого, – решил Крис. – Возражений нет?
Их не было. Мы двинулись в путь, но уже не по шпалам, а по щебенке возле рельсов. Река вскоре осталась далеко позади, так, что ее и слышно уже не было. То и дело приходилось хлопать себя по лицу и шее, отгоняя комаров. Впереди теперь шли Верн и Тедди, оживленно обсуждая содержание последних выпусков комиксов, а Крис, засунув руки в карманы, двигался со мной рядом. Рубашка, все еще повязанная на поясе, хлопала его по бедрам и коленям, словно фартук.
– Я слямзил у папаши несколько штук «Винстона», – сообщил он. – Покурим после ужина.
– Правда?! – обрадовался я. – Это здорово.
– После ужина, – повторил Крис. – Закурить после еды – самое милое дело.
– Это точно.
Некоторое время мы шли молча.
– А рассказ у тебя вышел классный, – неожиданно сказал Крис. – Не обращай на них внимания, – он кивнул в сторону Верна и Тедди, – у них просто не хватает мозгов, чтобы понять.
– Да ну, фигня это…
– Перестань. Не фигня, и ты это прекрасно понимаешь. Ты собираешься его записать? Ну, обработать и перенести на бумагу?
– Наверное… Только позже. Я, видишь ли, не умею писать вот так, сразу. Рассказ должен сначала сложиться в голове, так сказать, дозреть.
– А как насчет концовки? Верн дурачок – конец этой истории, по-моему, как раз таким и должен быть. Как в жизни, в нашей поганой жизни…
– Чем же она такая уж поганая?
– А что, нет?
Крис нахмурился, но тут же рассмеялся:
– А знаешь, я завидую тебе. Они из тебя выскакивают, словно пузырьки газа из кока-колы, если хорошенько взболтать бутылку.
– Что-что из меня выскакивает? – переспросил я, хотя, похоже, прекрасно понимал, о чем он.
– Да эти твои байки. Ведь это просто невероятно: ты их рожаешь одну за другой, а им все конца нет. Вот увидишь, Горди, ты станешь великим писателем.
– Не думаю.
– Станешь. А может, когда-нибудь напишешь и о нас, о нашем детстве: как мы жили, чем занимались…
– Уж о тебе-то точно напишу, – ткнул я его локтем в бок.
Отсмеявшись, мы еще немного помолчали, затем он так же неожиданно спросил:
– В школу тянет?
Я пожал плечами. Что тут сказать? Разве в школу вообще может тянуть? После каникул хочется, конечно, повидать друзей, посмотреть на новых учителей. К концу лета иногда даже устаешь от отдыха, но эта усталость – ничто по сравнению с усталостью от учебы, которая наступает уже на второй неделе после начала занятий.
– А знаешь, Горди, к следующим летним каникулам мы уже будем совсем другими, – сказал вдруг Крис.
– Как это? Почему?
– Средняя школа – не начальная. Там все будет по-другому, почти как в колледже. Меня, Тедди и Верна запишут скорее всего в производственный класс, как и всех отстающих, – будем вытачивать пепельницы и мастерить клетки для птиц. Верн, может, даже загремит во вспомогательный… Тебе же прямая дорога в гуманитарный, «продвинутый» класс. Там у тебя будут новые друзья, не чета нам… Уж до них-то смысл твоих рассказов станет не на третьи сутки доходить… Вот так, Горди.
– Черт с ними, с рассказами. Я не собираюсь расставаться ни с тобой, ни с Тедди, ни с Верном.
– Ну и дурак.
– Почему же это я дурак? Потому что не хочу бросать друзей?
Замедлив шаг, он задумчиво взглянул на меня, словно решая: сказать или не говорить? Верн с Тедди уже опередили нас чуть ли не на милю. Солнце, клонясь к закату, выглядывало из-за верхушек деревьев, окрашивая все вокруг в золотистый цвет. Рельсы поблескивали уже не на всем протяжении, а лишь местами, как будто через каждые шестьдесят ярдов кто-то рассыпал по ним бриллианты. Тем не менее было все так же жарко, и пот продолжал катить с нас градом.
– Да, бросить, если ежу понятно, что такие друзья тебя до добра не доведут, – жестко сказал наконец Крис. – Тем более с такой семьей, как у тебя. Ведь я все знаю про твоих стариков: на тебя им совершенно начхать. Твой старший брат был для них единственным солнышком в окошке… Вот так же и мой собственный папаша: когда Фрэнк угодил за решетку, у него крыша поехала. На нас, младших, принялся срывать зло… Твой-то хоть тебя не лупит, но это, может, даже хуже. Если ты ему объявишь, что по собственному желанию записался в производственный класс, знаешь, как он скорее всего прореагирует? Перевернет страницу своей гребаной газеты и скажет: «Отлично, Гордон, пойди спроси у мамы, что у нас на ужин». И не говори мне, что это не так. Уж я-то знаю…
Возражать ему я и не собирался. Он, разумеется, был прав, но как же, черт побери, больно услыхать такое о своем родителе, пусть даже от лучшего друга.
– Ты, Горди, еще ребенок…
– Ну спасибо, папочка!
– Хотел бы я быть твоим папочкой! – ответил он неожиданно зло. – Ты бы у меня только попробовал заикнуться о производственном классе! Ведь эти твои рассказы… Это же дар Божий, настоящий талант, как ты не понимаешь! Собираешься зарыть его в землю, будто дитя малое, за которым некому присмотреть. Только круглые дураки и маленькие дети, оставшиеся без присмотра, вечно все теряют, не способны сохранить то, что дает им Бог. Ну так вот, если уж за тобой некому присматривать, быть может, этим следует заняться мне.
Мне показалось, что он ждет, когда я на него наброшусь с кулаками. Лицо его сделалось несчастным под зеленовато-золотистыми лучами предзакатного солнца. Крис понимал, что только что нарушил неписаный ребячий закон, свято соблюдавшийся в те времена: можно говорить все, что угодно, о другом пацане, можно смешивать его с грязью, обливать его дерьмом, но о родителях его ни в коем случае нельзя было произнести худого слова. Это считалось табу, за нарушение которого полагалась неотвратимая и жестокая кара.
– Подумай, Горди, что будет с тобой, с твоими историями, которые никто из нас не понимает, если ты вместе с нами пойдешь в этот идиотский производственный класс лишь потому, что не хочешь разбивать компанию. Ты станешь таким же болваном, как мы, будешь кидаться ластиками на уроках, красть по мелочам из магазинов, у тебя появятся приводы в полицию. А когда немного подрастешь, то будешь вместе с нами угонять тачки, чтобы катать девиц по сельским кабакам, потом трахнешь одну из них, она обвинит тебя в изнасиловании, и ты на долгие годы загремишь в исправительную колонию, а дальше все покатится как по наезженным рельсам. И ты уже не напишешь ничего – ни эту историю про пожирателей пирогов, ни какую-либо другую. Ты станешь просто одним из многих дураков, у которых вместо мозгов – дерьмо.
Представляете, все это мне выложил двенадцатилетний мальчишка! Но когда Крис Чамберс это говорил, лицо у него было такое – словно у умудренного жизнью старика, познавшего все на свете… Тон его был совершенно спокойным, даже каким-то бесцветным, но именно он вселил в меня настоящий ужас.
Крис схватил меня за руку и сжал так, что пальцы свело судорогой. Я посмотрел ему в глаза и содрогнулся: они были совершенно мертвыми, как у восставшего из гроба трупа.
– Я знаю, что говорят о моих родных и обо мне, – лихорадочно зашептал он, – знаю, что люди обо мне думают и чего от меня ожидают. В тот раз никто ведь даже не спросил меня, брал я деньги или нет: все было решено заранее…
– А ты их брал?
Вопрос вырвался у меня сам собой. Про это я у Криса никогда не спрашивал и, очевидно, не спросил бы.
– Конечно… – На мгновение он замолчал, глядя вслед Тедди и Верну. – И ты это знал, так же как и Тедди, и все остальные, даже, быть может, Верн.
Я собирался было возразить, но тут же передумал: он был абсолютно прав, что бы я там ни толковал своим родителям насчет того, что любой человек должен считаться невиновным до тех пор, пока не доказано обратное. Да, я действительно знал, что деньги взял он.
– А никому не пришло в голову, что я, может быть, раскаялся и попытался их вернуть?
Глаза у меня расширились.
– Ты правда пытался?
– Я же сказал может быть… А может, я это и сделал? Может, я отдал их этой старой чертовке, леди Саймонс, но, несмотря на это, меня наказали, поскольку деньги так и не всплыли? А на следующей неделе старая чертовка заявилась в школу в новой юбке…
Я уставился на Криса, пораженный, не в силах вымолвить ни слова. Он как-то жалко ухмыльнулся, но глаза его вовсе не смеялись.
– Повторяю, может быть. Это всего лишь предположение.
Новую коричневую юбку леди Саймонс я прекрасно помнил. Мне еще тогда подумалось, что в ней она даже как-то похорошела, помолодела вроде бы…
– И сколько же там было, Крис?
– Почти семь баксов.
– Бог ты мой…
– А теперь представь себе, как я рассказываю всем и каждому, что действительно взял эти деньги, однако потом леди Саймонс взяла их у меня… Кто это утверждает?! Крис Чамберс, братец Фрэнка Чамберса и Глазного Яблока? Поверил бы мне кто-нибудь, как ты полагаешь?
– Бог ты мой! – повторил я в ужасе. – Конечно же, никто бы не поверил.
Опять эта ужасная ухмылка и льдинки вместо глаз…
– И еще: как думаешь, если бы на моем месте был кто-нибудь из приличной семьи, скажем, из Касл-Вью, решилась бы эта сука на такое?
– Да ни в жизнь!
– То-то и оно. Если бы это было так, она бы заявила: «Ну хорошо, хорошо, простим тебя на этот раз, но больше так не делай…» Что же касается меня… Ну, может, она уже давно положила глаз на эту юбку, а тут представился такой случай. Но мне и в голову не могло прийти, что учительница… Да ладно, о чем тут вообще говорить?
Он прикрыл лицо ладонью, и я понял, что сейчас он заплачет.
– Крис… А почему бы и тебе не попробовать поступить в гуманитарный класс? С мозгами у тебя, по-моему, все в порядке.
– Так ведь все уже решено, дурашка! Такие вещи учителя решают в своем кругу, не спрашивая нас. Для них главный критерий – это поведение, ну и, конечно, репутация семьи. Не дай Бог, какой-нибудь хулиган испортит примерных деток! И тем не менее я все же попытаюсь. Не знаю, получится ли, но попробовать стоит. Я, видишь ли, мечтаю поступить в колледж и убраться из Касл-Рока к чертям собачьим, чтобы никогда больше не видеть моего любимого папочку и дорогих брательников. Хочу уехать туда, где меня никто не знает, где ко мне не станут относиться как к прокаженному с рождения. Удастся ли мне это? Не знаю, но буду стараться.
– А почему же не удастся?
– Из-за людей. Всегда найдутся такие, кто тебя утопит.
– О ком ты?
Наверное, подумал я, он говорит об учителях, о взрослых сволочах вроде этой мисс Саймонс, которой вдруг понадобилась новая юбка, или о своем братце Глазном Яблоке и его друзьях-приятелях Тузе, Билли и Чарли, а может, и о своих стариках…
Однако он не их имел в виду.
– Я, Горди, говорю о своих же товарищах, о наших с тобой корешах. – Он показал на Тедди и Верна, дожидавшихся нас в отдалении. Они громко хохотали над чем-то своим, при этом Верн чуть не лопался от смеха. – Ты удивлен? Между тем это чистая правда. Именно друзья хватают меня за ноги, не давая выплыть. Спасти же их уже нельзя, можно только вместе с ними пойти ко дну. Ты тоже пойдешь с ними ко дну, Горди, если не стряхнешь с себя этот груз.
– Ну вы, черепахи, чего там застряли?! – заорал Верн, все еще хохоча.
– Идем! – ответил ему Крис и, прежде чем я смог что-то сказать, бросился бежать к Верну и Тедди. Догнать его я так и не сумел.
18
Мы прошли еще милю, прежде чем решили устраиваться на ночлег. Темнота еще не наступила, но дожидаться ее ни у кого не было желания, и дело тут не только в том, что приключений на сегодня нам хватило выше крыши. Мы уже находились в Харлоу, в лесной чаще, а где-то впереди нас ожидало свидание с трупом пацана, возможно, изуродованным до неузнаваемости, начавшим разлагаться, изъеденным червями и мухами. Наткнуться на такое в темноте? Нет уж, увольте… Где-то я читал к тому же, что душа умершего бродит вокруг тела до тех пор, пока его не похоронят по-христиански, и мне вовсе не хотелось проснуться ночью от воплей и стенаний призрака Рэя Брауэра, увидеть его горящие неземным огнем глаза среди окрестных сосен. Мы рассчитали, что сейчас нас отделяет от него по меньшей мере с десяток миль – расстояние, по нашему мнению, вполне достаточное, чтобы не опасаться привидения, хотя, конечно, никаких привидений не существует.
Верн, Крис и Тедди собрали хворост и развели прямо на щебенке маленький костер. Крис соорудил вокруг него что-то вроде небольшой насыпи: лес был сухим как порох, и рисковать нам не хотелось. Тем временем я заострил несколько палочек и сделал то, что мой брат Денни обычно называл «ножками пионеров», – нанизал куски гамбургеров на концы зеленых веток. Мы заспорили, как лучше их готовить – на огне или же подождать, пока получатся угли (спор этот, впрочем, был абсолютно беспредметным: собачий голод не позволял нам дожидаться углей). Тут же выяснилось, что спичек у нас маловато, и Тедди заявил, что умеет добывать огонь с помощью трения двух кусков дерева друг о друга, на что Крис обозвал его врунишкой. Верн успокоил их, сказав, что у него есть зажигалка. В результате всей этой возни у нас получился не костер, а настоящий пожар, и, чтобы слегка притушить его, нам пришлось изрядно напрячь мочевые пузыри.
Когда пламя приутихло, я приспособил «ножки пионеров» над огнем, и мы уселись в кружок, наблюдая, как с гамбургеров сначала закапал жир, а потом они стали покрываться румяной корочкой. Тут же рты у нас наполнились слюной, а в животах заурчало.
Не в силах больше дожидаться, каждый из нас ухватил по одной «ножке» и впился в нее зубами. Гамбургеры, обуглившиеся снаружи, однако сырые внутри, были тем не менее настоящим лакомством. Мы в два счета проглотили их, вытерли ладонями рты, после чего Крис полез в рюкзак (пистолет лежал там же, на дне, и так как он не сообщил о нем Верну и Тедди, я заключил, что для них это секрет) и вытащил оттуда коробку из-под пластыря, в которой находились чуть помятые сигареты. Каждый из нас прикурил от горящего сучка, после чего мы с наслаждением откинулись на спину, наблюдая за струйками дыма, исчезающими в сумраке, и ловя полнейший кайф. Никто не затягивался: мы просто втягивали в себя дым и тут же выдыхали, сплевывая (теперь-то я знаю, как распознать начинающего курильщика: они, как правило, плюются как верблюды). Чувствовали мы себя прекрасно. Докурив до самого фильтра, мы швырнули окурки в огонь.
– Ничего нет лучше сигареты после еды, – заметил Тедди.
– Это точно, – согласился Верн.
Тем временем небо из синего становилось фиолетовым. Сумрак нагнал на меня печаль, и одновременно пришло ощущение покоя.
Мы нашли достаточно ровное место возле насыпи, где и разложили наши «постели», после чего опять уселись у костра поболтать с часок. Это была обычная болтовня мальчишек, еще не достигших пятнадцати лет, после чего единственной темой разговоров становятся девочки. Мы спорили о том, кто лучше всех водит машину в Касл-Роке, останется ли Бостон в высшей лиге и как прошли каникулы. Тедди рассказал, как один пацан на пляже в Брансуике ударился обо что-то головой, прыгнув с волнореза, и чуть не утонул. Мы также поперемывали косточки учителям, сойдясь на том, что мистер Брукс самый большой засранец в касл-рокской средней школе, а миссис Коут – такая стерва, равной которой белый свет не видывал. По словам Верна, пару лет назад она так отдубасила одного из учеников, что тот чуть не ослеп. Я посмотрел на Криса, ожидая, что он вспомнит мисс Саймонс, однако Крис не проронил ни слова и на меня даже не глядел: он слушал Верна и при этом согласно кивал.
Темнота постепенно сгущалась. Никто из нас не упоминал про Рэя Брауэра, однако в мыслях у всех был именно он, по крайней мере у меня-то точно…
Есть что-то жуткое и в то же время завораживающее в том, как тьма сгущается в лесу, где нет ни фонарей, ни света из окон, ни неоновых реклам, ни потока машин – ничего, что бы хоть чуть-чуть рассеяло сумрак. Родители не зовут детей домой, ужинать и спать, нет никаких привычных городских звуков… Горожанин, застигнутый наступлением ночи в лесной чаще, воспринимает сие природное явление скорее как природный катаклизм вроде весеннего разлива Касл-Ривер.
При мысли о духе Рэя Брауэра, который может материализоваться из этого мрака в любую секунду, чтобы прогнать нас, нарушителей его покоя, туда, откуда мы явились, у меня больше не возникало ни ощущения безоглядного страха, ни приступов тошноты – лишь только неожиданная жалость к этому парнишке, такому одинокому и беззащитному в ночи. Как же он тут пробирался один, ночью, через лес, и никто на свете – ни папа с мамой, ни Иисус Христос со всеми своими святыми, – никто его не предупредил, не спас, не отвратил беду? Теперь он, всеми покинутый, лежал весь изуродованный под железнодорожной насыпью… Внезапно я почувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.
Чтобы этого не случилось, мне пришлось буквально с ходу сочинить очередную историю из серии Ле-Дио – про то, как американский пехотинец, смертельно раненный, исповедуется своему сержанту в любви к родине и к девушке, которая осталась его ждать там, далеко-далеко, за океаном. Перед глазами у меня стояло во время этого рассказа совсем другое лицо, гораздо моложе, черты которого уже исказила смерть, глаза остекленели, а из уголка рта тянулась к подбородку струйка запекшейся крови. Кругом же вместо черепичных крыш и острых церковных шпилей воображаемого городка Ле-Дио я видел мрачный ночной лес и чуть поблескивающие при свете звезд два ряда рельсов.
19
Проснулся я за полночь от пронизывающего холода, недоумевая, кто и с какой стати распахнул на ночь окна у меня в спальне. Может, Денни? Он как раз мне снился – как мы с ним ездили в Национальный парк Гаррисона кататься на волнах и загорать на пляже. Это было четыре года назад…
Нет, я не у себя в спальне, и кто-то другой – не Денни – прильнул ко мне спиной, в то время как еще чья-то голова, вернее, ее тень, приподнялась чуть поодаль, вслушиваясь в ночную тишину.
– Какого черта? – пробормотал я с искренним изумлением.
Ответом был протяжный стон, вроде бы Верна.
Наконец я начал что-то понимать и вспомнил, где и с кем нахожусь. Интересно, сколько я проспал – несколько минут? Нет, быть того не может: тонкий серп месяца висел практически посередине чернильного неба…
– Уберите от меня это! – послышался горячечный шепот Верна. – Я буду хорошо себя вести, клянусь! И кольцо на унитазе буду поднимать, прежде чем пописать… Ей-богу, я буду хорошим мальчиком, только уберите его от меня!..
Это было похоже на молитву. Пораженный, я сел и испуганно позвал:
– Эй, Крис! Ты не спишь?
– Тс-с! – ответил Крис: это он, приподняв голову, вслушивался в ночные звуки. – Нет, ерунда, показалось…
– Ничего не показалось, – возразил Тедди. Оказывается, он тоже не спал. – Я совершенно отчетливо слышал…
– Да что там такое?! – воскликнул я, все еще плохо соображая. Спросонья я слабо ориентировался во времени и пространстве – меня пугало именно то, что я, не разобравшись в происходящем, не смогу защититься в случае опасности.
И тут – словно ответ на мой вопрос – из леса донесся долгий, полный ужаса вопль. Так, наверное, кричит женщина в агонии.
– Господи Иисусе! – со слезами в голосе захныкал Верн, натягивая одеяло на голову и прижимаясь ко мне всем телом, словно до смерти напуганный щенок. Я оттолкнул его, но он опять прижался.
– Это малыш Брауэр, – хрипло зашептал Тедди, – вернее, его призрак бродит по лесу…
– О Боже! – залепетал Верн. Судя по всему, ему эта идея не показалась безумной. – Даю слово, что больше никогда не буду воровать неприличные журналы в супермаркете и скармливать морковку псу! Ну пожалуйста… Я буду хорошо себя вести!.. – Похоже, он, не в силах справиться с ужасом, пытался подкупить Бога чем угодно, лишь бы ушел этот кошмар. – Клянусь, я больше никогда не стану курить сигареты без фильтра! И сквернословить не буду! Не буду больше класть пистоны в тарелку для пожертвований! Обещаю…
– Да замолчишь ты, наконец?! – рявкнул на него Крис, но даже в его голосе я ощутил страх. Интересно, подумал я, покрылся ли он весь гусиной кожей, вроде меня, и встали ли у него волосы дыбом или нет?
Верн, понизив голос до еле внятного шепота, продолжал тем временем развивать идею относительно новой жизни, которую он собирается начать, если только Господь оставит его этой ночью в живых.
– Может, это какая-нибудь птица? – предположил я.
– Нет, не думаю, – ответил Крис. – Это, наверное, дикая кошка. Папаша рассказывал, что они вот так орут, собираясь спариваться. Похоже на женский вопль, да?
– Ага…
В горле у меня словно застрял комок.
– Только ни одна женщина так громко вопить не может, – заявил Крис и тут же неуверенно добавил: – Или все-таки может? Ты как считаешь, Горди?
– Да это привидение, – зашептал Тедди. Лунный свет поблескивал в стеклах его очков зловещими искорками. – Надо пойти посмотреть…
Вряд ли он сказал это серьезно, но мы с Крисом, как только он попытался подняться, на всякий случай уложили его назад, причем, наверное, сделали это довольно грубо – от страха нервы у нас были напряжены, так же как, впрочем, и мышцы.
– Пустите меня, козлы! – зашипел Тедди, вырываясь. – Сказал – пойду, значит, пойду! Я хочу посмотреть на привидение! Если я чего-то захочу, то…
Мы – в том числе и Тедди – замерли: из леса вновь послышался душераздирающий вопль, нарастая октава за октавой, пока не замер на верхней точке регистра, после чего стал снижаться до басового звука, напоминающего жужжание громадного шмеля. Вслед за этим раздался взрыв бешеного хохота – и воцарилась пронзительная тишина.
– Ох, Господи Иисусе, Боже милостивый, – в священном ужасе выговорил Тедди.
О том, чтобы пойти посмотреть, он больше и не помышлял. Мы все вчетвером сбились в плотную кучку, и, наверное, не только у меня промелькнула мысль о бегстве. Так бы мы скорее всего и поступили, если бы заночевали у Верна в поле, как сказали предкам, но теперь Касл-Рок был черт-те где, а от одного воспоминания о мосте через реку, который к тому же придется переходить в темноте, кровь застывала в жилах. Точно так же немыслимо было бежать в другую сторону, туда, где лежал труп Рэя Брауэра. Таким образом, мы очутились в ловушке, и если это чудище в лесу намеревается до нас добраться, то помешать ему не сможет ничто…
Крис предложил установить посменное дежурство, и мы с ним согласились. Дежурить первым выпало Верну, а мне – последним. Верн уселся по-турецки поближе к костру, а остальные снова залегли, тесно прижавшись друг к другу.
Я был абсолютно уверен, что уснуть больше не удастся, и тем не менее уснул, вернее, задремал, готовый в любой момент вскочить и броситься бежать. Мне чудились кошмарные вопли, а один раз я увидел – хотя скорее это показалось, – как среди деревьев промелькнуло что-то бесформенно-белое, вроде простыни. Потом я куда-то провалился, и мне приснился пляж в Брансуике, тот самый, где Тедди видел чуть не потонувшего парнишку, который, ныряя, ударился обо что-то головой. Пляж находился на озерце, образовавшемся на месте карьера, где когда-то добывали гравий, и мы с Крисом любили ездить туда купаться.
Мне снилось, как мы лениво плывем на спине под палящим июльским солнцем. Вокруг с визгом и хохотом плескалась ребятня. Мимо нас проплыла на надувном резиновом матрасе миссис Коут. Почему-то она была одета в свою неизменную и всесезонную школьную униформу: серый костюм – жакет с юбкой, толстый свитер, который она надевала вместо блузки под жакет, брошка в виде цветочка, приколотая на почти несуществующую грудь, и, разумеется, туфли на высоких каблуках, свисающих с матраса в воду. Ее иссиня-черные – как у моей мамы – волосы были, опять же как обычно, закручены на затылке в тугой узел, а очки поблескивали на солнце.
– Дети, ведите себя прилично, – противно-скрипучим голосом проговорила она, подплывая к нам, – а то я в два счета вышибу из вас дурь. Вы знаете, что попечительский совет школы разрешил мне применять телесные наказания? Вы, мистер Чамберс, пойдете сейчас к доске.
– Я хотел вернуть деньги, – сказал ей Крис, – но их взяла леди Саймонс! Слышите? Она их у меня взяла. К ней вы тоже примените телесные наказания, или как?
– К доске, мистер Чамберс, пожалуйте к доске.
Крис в отчаянии посмотрел на меня, как бы говоря: Ну разве я не говорил тебе, что так все и будет, и принялся уныло грести к берегу. Обернувшись, он попытался что-то произнести, и вдруг его голова исчезла под водой.
– Горди, помоги! Спаси меня, Горди! – крикнул он, на мгновение вынырнув и тут же погружаясь снова.
Сквозь прозрачную воду я увидел, что Криса держат за щиколотки и тянут вниз двое голых мальчишек с совершенно пустыми, лишенными зрачков глазами, словно у древнегреческих статуй. Один был Тедди, а второй – Верн. Опять голова Криса оказалась на секунду на поверхности, и он, протягивая мне руку, издал ужасный вопль не своим, а каким-то женским голосом. Вопль, нарастая, разнесся по пляжу, усеянному людьми, однако никто не обратил на него ни малейшего внимания, и даже бронзовая от загара атлетическая фигура спасателя, дежурившего на вышке, не пошевелилась. Те двое дернули Криса вниз, он захлебнулся криком, уходя все глубже в теперь уже почти черную воду, в его обращенном ко мне взгляде были отчаяние и безумная мольба, а руки все тянулись вверх, к солнечным лучам. Вместо того чтобы нырнуть и попытаться его спасти, я, словно обезумев, поплыл к берегу, а может, и не к берегу, по крайней мере туда, где, казалось, было безопасно. Но прежде чем я достиг мелкого места, вокруг моей икры сомкнулась чья-то холодная как лед ладонь и принялась тянуть меня на глубину. Крик ужаса готов был вырваться из груди, когда я понял, что это уже не сон: кто-то и в самом деле тянул меня за ногу.
Открыв глаза, я увидел Тедди: он будил меня, чтобы я сменил его на дежурстве.
– Ты живой, Тедди? – пробормотал я, еще не до конца очнувшись ото сна.
– Нет, я покойник, а ты черномазый ниггер, – проворчал он.
Остатки сна слетели с меня, и я уселся у костра, а Тедди залег досыпать.
20
Как я уже говорил, мне выпало дежурить последним. Сидя у костра, я с переменным успехом боролся со сном: то встряхивался, то опять проваливался в дрему. И хотя жуткие вопли больше не повторялись, ночь эта была далеко не тихой – чуть ли не ежеминутно до меня доносился то победный вскрик охотящегося филина, то жалобный стон некоего зверька, очевидно, ставшего добычей, то более крупный зверь с шумом и треском продирался сквозь заросли, и все это на фоне непрекращающегося стрекота сверчков. Я то клевал носом, то снова вскакивал как ошпаренный после очередного ночного звука, и если бы я вот таким образом исполнял обязанности часового где-нибудь в Ле-Дио, то меня непременно отдали бы под трибунал и скорее всего расстреляли.
Под утро меня сморило окончательно и бесповоротно, однако уже перед рассветом я заставил себя проснуться. Светало. Часы на моей руке показывали без четверти пять.
Я поднялся – при этом в позвоночнике что-то хрустнуло, – отошел на пару сотен футов от распростертых тел моих товарищей и помочился на замшелый пень. Ночные страхи постепенно отступали от меня, и ощущать это было приятно.
Вскарабкавшись на насыпь, я присел на рельс и принялся рассеянно подбрасывать носком кеда щебень. Будить остальных я не спешил: хотелось в эти предрассветные мгновения побыть в одиночестве.
Читать бесплатно другие книги:
