Четыре сезона (сборник) Кинг Стивен

1. Клуб

Возможно, в этот снежный и ветреный вечер 23 декабря 197… года я оделся чуть быстрее, чем обычно. Подозреваю также, что и другие члены клуба сделали то же самое. В ненастные вечера в Нью-Йорке очень трудно поймать такси, и я заказал машину по телефону. Я сделал заказ в пять тридцать на восемь часов, и моя жена удивленно подняла брови, но ничего не сказала. Без четверти восемь я уже стоял под козырьком подъезда нашего дома на Восточной Пятьдесят восьмой улице, где мы жили с Эллен с 1946 года. В пять минут девятого такси еще не было, и я поймал себя на том, что в нетерпении мечусь вверх-вниз по ступенькам.

Машина приехала в десять минут девятого. Я влез в такси, довольный, что наконец укрылся от ветра, но в то же время злясь на водителя, как, по-видимому, он того заслуживал. Этот ветер, пришедший накануне вместе с фронтом холодного воздуха из Канады, свистел и завывал вокруг машины, заглушая шум водительского радио и раскачивая антенну. Большинство магазинов было еще открыто, однако на тротуарах почти не попадалось запоздалых покупателей. Те же, кто решился выбраться из дому, выглядели как-то неприкаянно или даже болезненно.

Весь день непогодилось, и теперь снова повалил снег – сначала тонкой завесой, а затем плотными вихревыми потоками, кружившимися впереди нас. Возвратясь домой, я наверняка буду вспоминать об этом сочетании снегопада, такси и Нью-Йорка с еще большим чувством дискомфорта. Впрочем, никто не знает заранее, что будет потом.

На углу Второй и Сороковой улиц над перекрестком, словно привидение, пролетел большой рождественский колокольчик из фольги.

– Жуткий вечер, – сказал водитель. – Завтра в морге окажется еще пара десятков трупов. Алкашей да нескольких грязных шлюх.

– Вполне возможно.

Таксист задумался.

– Ну что ж, это даже к лучшему, – сказал он наконец. – Меньше расходов на пособия, разве нет?

– Ваше рождественское милосердие, – ответил я, – просто поразительно.

Таксист задумался.

– Вы что, один из этих слюнявых либералов? – спросил он через некоторое время.

– Я отказываюсь отвечать на том основании, что мой ответ может быть использован против меня, – сказал я.

Таксист фыркнул, что должно было означать: «Ну почему мне всегда везет на всяких умников?» – но больше ничего не добавил.

Я вышел на пересечении Второй и Тридцать пятой и прошел полквартала вниз до клуба, навстречу завывающему ветру, нагнувшись и придерживая шляпу затянутой в перчатку рукой. Как никогда раньше, моя жизненная сила сжалась где-то в глубине тела до размеров маленького дрожащего огонька в газовой колонке. В семьдесят три человек ощущает холод быстрее и глубже. В таком возрасте лучше сидеть дома перед камином или по крайней мере у электрического обогревателя. В семьдесят три воспоминания о горячей крови – это скорее не воспоминания, а академический отчет.

Снегопад утихал, но сухой, как песок, снег все еще хлестал меня по лицу. Я обрадовался, увидев, что ступени, ведущие наверх к двери 249Б, посыпаны песком. Конечно, работа Стивенса – он достаточно хорошо знал древнюю алхимию: кости превращаются не в золото, а в стекло.

Стивенс был там, он стоял, распахнув дверь, и через мгновение я оказался внутри. Через обшитый красным деревом холл и двойные двери на рельсах, распахнутые на три четверти, я поспешил вниз, в библиотеку с читальней и баром. Это была темная комната, где светились лишь случайные островки – читальные лампы. На дубовом паркете лежал отблеск более густого света, и я слышал потрескивание березы в огромном камине. Тепло разливалось по всей комнате. Рядом сухо и слегка нетерпеливо зашуршала газета. Это, наверное, Иохансен со своим «Уолл-стрит джорнэл». И через десять лет можно было бы узнать о его присутствии по тому, как он читал свои газеты. Занятно, если не сказать – удивительно.

Стивенс помог мне снять пальто, бормоча что-то об ужасном вечере: прогноз обещал сильный снегопад до утра.

Я согласился с тем, что вечер выдался действительно ужасный, и оглядел большую, с высокими потолками комнату. Ненастный вечер, потрескивающий огонь и… история о духах. Я сказал, что в семьдесят три горячая кровь – это уже в прошлом? Может быть, произошло и так. Но я почувствовал тепло в груди от чего-то иного, не связанного с огнем или радушием Стивенса.

Думаю, это произошло потому, что настала очередь Маккэррона рассказывать историю.

Я прихожу в это здание из коричневого камня на Восточной Тридцать пятой улице вот уже десять лет, почти через регулярные промежутки времени. Про себя я называю его «клуб джентльменов» – забавный анахронизм времен еще до Глории Стайнем. Но даже сейчас я не знаю ни что он на самом деле такое, ни как возник.

В ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал свою историю о методе дыхания, только шестеро из нас – в клубе тогда насчитывалось всего одиннадцать членов – выбрались из дому в непогоду. Я вспоминаю годы, когда в клубе могли состоять лишь восемь постоянных членов, но бывали времена, когда их насчитывалось по крайней мере двадцать, а то и больше.

Полагаю, Стивенс мог знать, как все это возникло, и я уверен, что он находился там с самого начала, сколько бы лет с тех пор ни прошло. И я верил, что Стивенс был старше, чем выглядел. Намного старше. Он говорил со слабым бруклинским акцентом, но, несмотря на это, был агрессивно корректен и пунктуален, как английский дворецкий третьего поколения. Его сдержанность являлась частью его обаяния, а его маленькая улыбка – закрытой и запечатанной дверью. Я никогда не видел никаких клубных записей, если он хранил их. Никто не говорил мне об обязанностях – здесь не было обязанностей. Мне ни разу не позвонил секретарь – здесь не было секретаря. И в 249Б на Восточной Тридцать пятой улице нет телефонов. Не было и коробки с мраморными черными и белыми шарами. И, наконец, у клуба – если это клуб – никогда не было названия.

Впервые я попал в клуб (как я должен его теперь называть) в качестве гостя Джорджа Уотерхауза. Он возглавлял адвокатскую фирму, в которой я работал с 1951 года. Мое продвижение на фирме – одной из трех крупнейших в Нью-Йорке – было стабильным, но крайне медленным. Я трудился как мул, но не обладал настоящими способностями. Я знаю людей, которые начинали с моей помощью и делали гигантские скачки, в то время как я продвигался медленным шагом. Я наблюдал за всем этим без особого удивления.

За все время до того дня, когда Уотерхауз зашел ко мне в офис в начале ноября, мне доводилось лишь обмениваться с ним парой любезных фраз, посещать вместе обязательный банкет, устраиваемый фирмой ежегодно в октябре, и встречаться чуть чаще накануне спада 196… года.

Этот визит был столь необычен, что у меня возникли неприятные мысли об увольнении, равно как и надежды на неожиданное продвижение. Уотерхауз стоял у двери, облокотившись о косяк, со сверкающим значком общества «Фи-Бета-Капа» на пиджаке и говорил вежливые общие фразы – ничего из того, что он сказал, не имело какого-то значения. Я ждал, когда он закончит с любезностями и перейдет к делам: «Да, по поводу этой справки Кейси» или «Нас попросили расследовать назначение мэром Салковича на…». Но казалось, дел никаких и не было. Он посмотрел на часы и сказал, что ему была приятна наша беседа и что ему надо идти.

Я все еще не мог прийти в себя от растерянности, когда он повернулся и обронил:

– Есть место, которое я посещаю по вечерам в большинство вторников – что-то вроде клуба. В основном старые дурни, но некоторые из них могут составить неплохую компанию. У них запас превосходных вин, если вы ценитель. Время от времени кто-нибудь из них рассказывает хорошую историю. Почему бы вам не пойти как-нибудь вечером туда, Дэвид? В качестве моего гостя.

Я пробормотал что-то в ответ и до сих пор не уверен, что тогда сказал. Меня смутило это предложение. Казалось, оно было сделано под влиянием минуты, но холодно-голубые англосаксонские глаза под густыми завитками бровей явно говорили о другом. И если я не могу вспомнить точно, что ответил на это загадочное предложение, то только потому, что в тот момент неожиданно понял, что чего-то подобного я и ожидал от него все это время.

В тот вечер Эллен восприняла эту новость с любопытством, переходящим в раздражение. Я работал с Уотерхаузом, Карденом, Лаутоном, Фрейзером и Эффингемом около пятнадцати лет, и было понятно, что уже не мог лелеять надежду занять более высокое положение в фирме. Эллен же сочла, что таким образом фирма нашла более дешевый способ моего вознаграждения за службу.

– Старики, собирающиеся, чтобы рассказать истории о войне или поиграть в покер, – сказала она. – Предполагается, что ты будешь проводить счастливые вечера в библиотеке, пока они не отправят тебя на пенсию… Да, я приготовлю тебе виски со льдом. – Она нежно меня поцеловала. Бог знает, что Эллен прочитала на моем лице, но она преуспела в этом за все те годы, что мы прожили вместе.

В последующие недели ничего не произошло. Когда я мысленно возвращался к необычному предложению Уотерхауза – воистину необычному, ибо оно исходило от человека, с которым я встречался не чаще двенадцати раз в году и которого видел в обществе от силы на трех приемах или вечеринках, включая октябрьский банкет фирмы, – мне начинало казаться, что я неправильно истолковал выражение его глаз и что он действительно пригласил меня случайно и забыл об этом. Или даже сожалел, что так поступил. Но вскоре он как-то зашел ко мне под вечер. Хотя ему было уже за семьдесят, он все еще выглядел атлетически. Он спросил:

– Если вы по-прежнему не прочь выпить чего-нибудь в клубе, не хотите ли прийти сегодня?

– Хорошо… Я…

– Прекрасно. – Он вложил мне в руку листок бумаги. – Здесь адрес.

Он ждал меня у входа в клуб в тот вечер, и Стивенс открыл нам дверь. Вино было превосходно, как и обещал Уотерхауз. Он не сделал ни малейшей попытки представить меня присутствующим – сначала я счел это проявлением снобизма, но потом отбросил такую мысль. Однако двое или трое представились мне сами. Одним из них оказался Эмлин Маккэррон, тогда ему было под семьдесят. Он протянул руку, и мы обменялись короткими рукопожатиями. Его кожа была сухой и жесткой, почти как у черепахи. Он спросил, играю ли я в бридж. Я ответил, что не играю.

– Дьявольски хорошая штука, – сказал он. – Эта проклятая игра сделала больше, чтобы убить интеллектуальную беседу после ужина, чем что-либо другое в этом веке. – С этими словами он удалился в полумрак библиотеки, где полки с книгами, казалось, уходили в бесконечность.

Я поискал глазами Уотерхауза, но он исчез. Чувствуя себя немного не в своей тарелке, я подошел к камину. Как я, по-моему, уже упоминал, он был огромных размеров, особенно для Нью-Йорка, где квартиросъемщики вроде меня с трудом могли себе представить подобную роскошь, служащую для чего-то большего, чем приготовление воздушной кукурузы и поджаривание хлеба. Камин в 249Б на Восточной Тридцать пятой улице был достаточно большим, чтобы зажарить в нем быка. Вместо каминной доски его обрамляла каменная арка. Ее центральный камень немного выступал, он находился как раз на уровне моих глаз, и даже при таком слабом свете я без труда смог прочитать вырезанную на нем надпись: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

– Вот вы где, Дэвид, – сказал Уотерхауз за моим плечом, и я вздрогнул. Он вовсе не бросил меня, а только отлучился ненадолго куда-то, чтобы принести напитки. – Вы предпочитаете скотч с содовой, не так ли?

– Да. Спасибо, мистер Уотерхауз.

– Джордж, – сказал он. – Здесь просто Джордж.

– Хорошо, Джордж, – произнес я, хотя мне показалось немного безумным называть его по имени. – Откуда все…

– На здоровье, – сказал он.

Мы выпили.

– Стивенс держит бар и делает превосходные напитки. Он любит говорить, что это не Бог весть какое, но очень полезное умение.

Виски притупило мое чувство растерянности и неловкости (но только притупило, а не развеяло полностью – я провел полчаса, рассматривая свой гардероб и раздумывая, что же надеть. В итоге выбрал темно-коричневые широкие брюки и грубый твидовый пиджак, надеясь, что мне не придется находиться в окружении людей в смокингах или в джинсах и спортивных рубашках. И, похоже, я не очень-то ошибся в выборе). В новой обстановке всегда очень остро ощущаешь все, что происходит вокруг, пусть даже самые незначительные события. И в тот момент, держа виски и сандвич в руках, я очень хотел быть уверенным, что ничего не ускользнуло от моего внимания.

– Здесь имеется книга для гостей, где я должен расписаться? – спросил я. – Что-то вроде этого?

Уотерхауз выглядел удивленным.

– У нас нет ничего подобного, – сказал он. – По крайней мере я так полагаю. – Он обвел взглядом затемненную тихую комнату. Иохансен зашуршал своим «Уолл-стрит джорнэл». Я увидел, как Стивенс проскользнул в дверь на другом конце комнаты, словно привидение в своем белом пиджаке. Джордж поставил виски на край стола и подбросил полено в огонь. Искры взвились вверх по черной каминной трубе.

– Что это означает? – спросил я, указывая на надпись на камне. – У вас есть какие-нибудь соображения?

Уотерхауз внимательно прочел ее, будто видел впервые. СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

– Думаю, у меня есть одна идея, – сказал он. – У вас тоже, может быть, появится, если вы придете снова. Да, я бы сказал, что у вас может появиться идея или две. В свое время. Желаю приятно провести время, Дэвид.

Он удалился. Хотя это может показаться странным, но, предоставленный самому себе в совершенно незнакомой обстановке, я действительно приятно проводил время. Для начала, я всегда любил книги, а здесь было много интересных книг. Я медленно проходил вдоль полок, рассматривая книжные корешки, насколько это было возможно при таком слабом освещении, вытаскивал то одну, то другую, а потом остановился у узкого окна, над перекрестком на Второй авеню. Я стоял и смотрел через покрытое инеем стекло на огни светофора у перекрестка, переливающиеся от красного к зеленому, янтарному и снова к красному, и неожиданно почувствовал, как необычное чувство покоя постепенно наполняет меня. О да, я знаю, что вы скажете: какой глубокий смысл – глазеть на огни светофора и ощущать чувство покоя.

Вы правы, в этом нет никакого смысла. Но это чувство действительно было. Оно заставило меня впервые за многие годы подумать о зимних вечерах в Висконсине, на ферме, где я вырос. Я вспомнил, как лежал наверху, в недостроенной комнате, дивясь контрасту между свистящим январским ветром снаружи, гнавшим сухой, как песок, снег вдоль ограды, и теплом моего тела, укрытого двумя стегаными одеялами.

На полках стояли книги по юриспруденции с довольно странными названиями. Я запомнил одно из них: «Двадцать случаев расчленения и их последствия в свете английского законодательства». Другой книгой, привлекшей мое внимание, оказались «Случаи с домашними животными». Я открыл ее – это было учебное пособие по юридической практике (на этот раз речь шла об американском законе) в отношении специфических случаев с животными – от кошек, унаследовавших большую сумму денег, до оцелота, который порвал цепь и сильно ранил почтальона.

Я увидел также собрания Диккенса, Дефо и Троллопа и одиннадцать романов автора по имени Эдвард Грей Севиль. Их обложки были обтянуты красивой зеленой кожей, а издательская фирма называлась «Стэдхем и сын» – надпись была вытиснена золотыми буквами. Я никогда не слышал о Севиле и его издателях. Первый роман «Это были наши братья» издавался в 1911 году. Последний, «Нарушитель», в 1935-м.

Двумя полками ниже находился большой фолиант с инструкциями для любителей всякого рода конструкторов. Рядом стояла не меньших размеров книга с кадрами из знаменитых фильмов. Каждая картинка занимала целую страницу, на обороте которой можно было прочитать написанные белым стихом стихотворения, посвященные этим кадрам. Не очень-то удачная идея, но авторы стихов были неординарны: Роберт Фрост, Мариан Мур, Уильям Карлос Уильямс, Уоллас Стивенс, Луис Зуковски, Эрика Йонг. В середине книги я нашел стихотворение Алджернона Уильямса рядом со знаменитой фотографией Мэрилин Монро, где она стоит на решетке метрополитена, стараясь опустить вздувшуюся вверх юбку. Стихотворение называлось «Колокольный звон» и начиналось так:

И в том же духе. Не совсем ужасное стихотворение, но далеко не лучшее из того, что написано Уильямсом.

Я имел право на подобное мнение, поскольку многое читал у Уильямса. Но, несмотря на это, не мог вспомнить этих строк о Мэрилин Монро (даже без фотографии понятно, что речь идет о ней, так как в конце Уильямс пишет: Мои ноги выстукивают мое имя:/Мэрилин, ma belle). Я искал это стихотворение позже и не мог найти, что ни о чем не говорит, конечно. Стихотворения не похожи на романы или узаконенные мнения, они больше напоминают сорванные ветром листья, и любой объемистый сборник, названный Полным собранием того-то или того-то, не является таковым. У стихотворений есть свойство теряться в каком-нибудь укромном месте, и в этом – часть их очарования и одна из причин того, что они сохраняются. Но…

Откуда-то появился Стивенс с новой порцией виски (к этому моменту я устроился в кресле с томиком Эзры Паунда в руках). На вкус оно было ничуть не хуже первого. Потягивая его, я увидел, что двое из присутствующих – Джордж Грегсон и Гарри Стайн (Гарри уже шесть лет как умер в ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал нам историю о методе дыхания) – покинули комнату через маленькую дверь, не более сорока двух дюймов высотой. Это была дверца, через которую Алиса попала в кроличью нору, если там вообще была какая-то дверца. Они оставили ее открытой, и вскоре после их необычного отбытия из библиотеки я услышал стук бильярдных шаров.

Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. С чувством сожаления я отказался. Он кивнул: «Очень хорошо, сэр». Его лицо сохраняло неизменное выражение, но все же у меня появилось смутное ощущение, что я ему понравился.

Некоторое время спустя меня оторвал от книги его смех. Кто-то бросил пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало разноцветным. Я снова подумал о своем детстве, но без тени ностальгического романтизма. Мне показалось, что необходимо подчеркнуть это, Бог знает почему. Я подумал о том времени, когда ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании не было места для грусти.

Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукруг рядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо превосходных сосисок. Гарри Стайн вернулся через «кроличью» дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате, судя по звукам, тренируя удар.

После некоторого колебания я присоединился к ним. История, которую я услышал, была не слишком занимательна. Ее рассказал Норман Стет. Не хочу пересказывать эту историю, но для того, чтобы сделать вывод о ее достоинствах или недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла о человеке, который утонул в телефонной будке.

Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящий момент, завершил свое повествование, кто-то сказал:

– Вы должны были бы приберечь эту историю для Рождества, Норман.

Раздался смех, смысл которого я, конечно же, не понял. По крайней мере в тот вечер.

Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я не смог бы представить себе никогда, сколько бы ни пытался. Выпускник Йельского университета, член почетного общества «Фи-Бета-Капа», седовласый, одетый в тройку, глава столь крупной юридической фирмы – и этот самый Уотерхауз рассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете. Туалет располагался позади одной из классных комнат, где она преподавала. Как-то раз она застряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот день туалет должны были увезти на выставку «Жизнь как она есть в Новой Англии» в Бостоне.

– Учительница не произнесла ни звука все время, пока туалет загружали на платформу грузовика, она оцепенела от отчаяния и ужаса, – сказал Уотерхауз. – И когда дверь туалета распахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик…

Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли бы последовать за ней. Это не мои сегодняшние истории. Стивенс достал откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего, что в это трудно было поверить. Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас: «За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает».

Мы выпили за это.

Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не слишком поздно, по крайней мере еще не полночь, но, когда вам шестой десяток, поздно наступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто с помощью Стивенса, и решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным, что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного слова на прощание (и было похоже, что именно так он и поступит; ведь если бы я возвратился из библиотеки, где ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже, он бы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем многое другое, что я увидел за этот вечер.

Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и Уотерхауз, оглянувшись вокруг, как будто удивился, увидев меня, или испугался, как человек, очнувшийся от дремоты.

– Поедем на такси вместе? – спросил он, как будто бы мы только случайно встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице.

– Спасибо, – ответил я. Но слова означали много больше, чем простая благодарность за предложение поехать в одном такси, и я надеялся, что по моему тону было легко догадаться об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничего другого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль улицы – похоже, людям, подобным Уотерхаузу, везло с такси даже в такие ужасно холодные и снежные ночи в Нью-Йорке, когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхэттен не найдется ни одной свободной машины.

В спасительном тепле автомобиля, под размеренные щелчки счетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне понравился его рассказ. Я не помнил, когда еще так сильно и непосредственно смеялся с тех пор, как мне минуло восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.

– Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом. – Его голос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как зарделись мои щеки. Вовсе не всегда обязательно слышать хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.

Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновь поблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше теплоты.

– Хорошо, что вы пришли по первому же приглашению, – сказал он. – Приходите еще, если захотите. Не ждите приглашения, мы в 249Б не очень любим церемонии. Четверги лучше всего подходят для историй, но клуб открыт каждый вечер.

Я должен буду вступить в его члены?

Вопрос вертелся у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мне казалось необходимым спросить об этом. Я обдумывал его, мысленно произносил (по своей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит, но в этот момент Уотерхауз велел таксисту ехать. Такси тронулось, а я стоял на тротуаре, полы моего пальто бились о колени, и думал: Он знал, что я собираюсь спросить его об этом, он знал и специально сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел задать вопрос. Затем я сказал себе, что это абсурд или паранойя. И это действительно так. Но в то же время это было правдой. Я мог насмехаться надо всем, но никакая насмешка не может изменить сути того, что есть.

Я медленно подошел к двери и вошел в дом.

Эллен была в полусне, когда я сел на кровать, чтобы снять ботинки. Она повернулась на другой бок и издала какой-то вопросительный звук, я сказал ей, чтобы она спала.

Она опять пробормотала что-то, напоминавшее «Нуктам?».

Сидя в наполовину расстегнутой рубашке, я не решался что-либо сказать. И вдруг отчетливо осознал, что если я расскажу ей, то больше никогда не увижу эту дверь с другой стороны.

– Все было хорошо, – сказал я. – Пожилые люди рассказывали истории о войне.

– Я же тебе говорила.

– Но это было совсем неплохо. Я, может быть, снова пойду туда. Это может оказаться полезным для моего положения в фирме.

– В фирме. – Она чуть подтрунивала надо мной. – Ты старый зануда, любовь моя.

– Чтобы узнать кого-то, надо жизнь положить, – сказал я, но она уже снова заснула. Я разделся, принял душ, надел пижаму, но вместо того чтобы ложиться спать, накинул халат и взял бутылку виски. Я пил его маленькими глотками, сидя за столом на кухне и глядя в окно на холодную Мэдисон-авеню. Я размышлял. У меня слегка шумело в голове от выпитого за весь вечер алкоголя. Но эти ощущения не были неприятными, как бывает при похмелье.

Когда Эллен спросила меня, как провел вечер, мысли, пришедшие мне в голову, были столь же неясными, как и в тот момент, когда я стоял на тротуаре и провожал глазами отъезжающую машину с Уотерхаузом. Бога ради, что плохого было бы в том, если бы я рассказал жене о безобидном вечере в клубе моего босса? И пусть даже в этом и было что-то зазорное, кто узнал бы, что я это сделал? Нет, воистину все это было смешным и безумным одновременно. Однако сердце подсказывало мне, что то, о чем я думал, действительно имеет место.

Я встретил Джорджа Уотерхауза на следующий день в холле между бухгалтерией и библиотекой. Встретил? Точнее сказать, прошел мимо. Он кивнул мне и удалился, не сказав ни слова… как он поступал все эти годы.

Весь день у меня болели мышцы живота. Это было единственным, что убеждало меня в реальности вечера, проведенного мною в клубе.

Прошло три недели. Четыре… пять. Второго приглашения от Уотерхауза не последовало. Наверное, я сделал что-то не так, не подходил им. Или просто сам убеждал себя в этом. Подобные мысли угнетали меня. Полагаю, что со временем мои переживания потеряли бы остроту, утихли, как случается со всякими неприятными ощущениями. Но я не переставал вспоминать самые необычные моменты того вечера – отдельные островки света в библиотеке; абсурдный и потешный рассказ Уотерхауза об учительнице, застрявшей в туалете; запах кожи среди узких стеллажей. И мои чувства, когда я стоял возле узкого окна и смотрел на ледяные кристаллики, меняющие цвет от зеленого к янтарному и красному. Я думал о состоянии покоя, который тогда испытал.

В течение этих пяти недель я заходил в библиотеку и пролистывал книги Алджернона Уильямса (у меня были собственные три тома, и я их уже просмотрел). Одно издание претендовало на полное собрание стихотворений этого поэта, но и там я не обнаружил «Колокольного звона».

Во время посещения Нью-Йоркской публичной библиотеки я пытался найти в каталоге карточку с перечислением произведений Эдварда Грея Севиля, но отыскал лишь мистический роман, написанный женщиной по имени Рут Севиль.

Приходите снова, если захотите. Не ждите приглашений…

Тем не менее я, конечно же, приглашения ждал. Моя мать приучила меня не принимать легко на веру слова людей, которые говорят вам, чтобы вы заходили к ним в любой момент и что их двери всегда для вас раскрыты. Мне не нужно было открытки с приглашением, принесенной на дом почтальоном, я не это имею в виду, но я действительно ждал чего-то, пусть даже наспех оброненной фразы: «Вы как-нибудь зайдете вечером, Дэвид? Надеюсь, вам с нами не очень скучно». Или чего-то в этом роде.

Но, ничего не дождавшись, я начал более серьезно думать о том, чтобы прийти туда снова, несмотря ни на что. В конце концов, иногда люди действительно желают, чтобы вы забегали к ним в любое время. Предполагаю также, что в некоторых местах двери на самом деле открыты, а матери не всегда бывают правы.

…Не ждите приглашений…

Как бы то ни было, случилось так, что 10 декабря того года я надел свой твидовый пиджак и темно-коричневые брюки и стал искать темно-красный галстук. Помню, что ощущал сердцебиение более отчетливо, чем обычно.

– Джордж Уотерхауз наконец-то сломался и позвал тебя? – спросила Эллен. – Назад в стойло к остальным старым шовинистам?

– Да, ты права, – ответил я, сознавая, что солгал ей, наверное, впервые по крайней мере за последние двенадцать лет. Я вспомнил также, что после нашей первой встречи она спросила меня, на что похожа ложь. Старые люди, рассказывающие о войне, ответил я тогда.

– Ну что ж, может быть, это действительно обещает твое продвижение, – заметила она, хотя и без особой надежды. К ее чести, она сказала это без особой горечи.

– Случались и более невероятные вещи, – подытожил я и поцеловал ее на прощание.

– Ну-ну, – сказала она, когда я выходил на улицу.

В эту ночь поездка в такси показалась мне слишком долгой. Вечер выдался холодный и звездный. Машина была огромной, и я чувствовал себя маленьким мальчиком, впервые попавшим в большой город. Меня охватило возбуждение, когда такси остановилось перед коричневым зданием клуба. Такие чувства с возрастом незаметно перестают нас посещать, но, ощутив их вновь, вы испытываете удивление подобно человеку, нашедшему один или два темных волоса в расческе спустя много лет после того, как полностью поседел.

Я расплатился с таксистом и направился к четырем ступенькам, ведущим к двери. Когда я поднялся, мое возбуждение сменилось чувством неуверенности и тревоги. Зачем я приехал сюда?

Дверь была обшита дубовыми панелями и казалась мне крепкой, как ворота замка. Там не было ни звонка, ни молоточка или камеры, установленной незаметно в тени коридора, и, конечно, Уотерхауз не ждал меня у входа. Я остановился у ступенек и огляделся. Восточная Тридцать пятая улица неожиданно показалась мне более темной, холодной и угрожающей. Коричневый камень выглядел таинственно, как будто скрывая что-то, о чем было бы лучше и не пытаться узнать. Окна напоминали глазницы.

Где-то за одним из этих окон могли находиться мужчина или женщина, наблюдающие за убийством, подумал я. Дрожь пробежала у меня по спине. Наблюдающие… или совершающие его.

Вдруг дверь отворилась и появился Стивенс.

Я почувствовал огромное облегчение. Думаю, у меня не слишком богатое воображение – по крайней мере не в обычных обстоятельствах, – но недавняя мысль отличалась жуткой ясностью предвидения. Я мог бы заговорить об этом, если бы не посмотрел в глаза Стивенсу. Его глаза не знали меня. Совершенно не знали.

В тот момент я вновь с жуткой пророческой ясностью увидел весь мой вечер в деталях. Три часа в тихом баре. Три виски (возможно, четыре), дабы заглушить чувство неловкости и собственной глупости, придя туда, где я не был желанным гостем. Унижение, от которого совет моей матери был призван меня спасти. Совет, чью цену можно понять, лишь преступив его.

Я видел, как возвращаюсь домой подвыпивший, но слишком сильно. Я видел себя через стекло такси, увозящего меня к дому, словно через призму детского возбуждения и ожидания. Я слышал, как говорю Эллен: Уотерхауз рассказал ту же самую историю о том, как была выиграна в покер целая партия бифштексов для Третьего батальона… Они ставили по доллару за очко, ты представляешь?.. Пойду ли я еще?.. Может быть, но сомневаюсь. На этом бы все и закончилось. Но только не мое унижение.

Я увидел все это в глазах Стивенса. Затем глаза потеплели. Он слегка улыбнулся и сказал:

– Мистер Эдли! Заходите. Я возьму ваше пальто.

Я поднялся по ступенькам, и Стивенс плотно прикрыл за мной дверь. Насколько другой может показаться дверь, когда находишься с теплой стороны! Стивенс взял мое пальто и ушел с ним. Я остался в холле, глядя на свое отражение в зеркале – мужчину шестидесяти трех лет, чье лицо стареет на глазах.

Я прошел в библиотеку.

Иохансен сидел там со своим «Уолл-стрит джорнэл». В другом островке света Эмлин Маккэррон расположился за шахматной доской напротив Питера Эндрюса. Маккэррон был худым мужчиной с бледным лицом и тонким, как бритва, носом. Эндрюс был огромным, с покатыми плечами и вспыльчивым характером. Широкая рыжеватая борода лежала у него на груди. Сидя друг против друга над шахматной доской, они смотрелись как индейский тотем: орел и медведь.

Уотерхауз тоже находился здесь, листая свежий выпуск «Таймс». Он поднял голову, кивнул мне без всякого удивления и вновь уткнулся в газету.

Стивенс принес мне виски, которого я не просил.

Я взял его с собой к стеллажам и нашел те загадочные тома в зеленых обложках. Этим вечером я начал читать сочинения Эдварда Грея Севиля, взявшись с самого начала, с книги «Они были нашими братьями». С тех пор я прочитал все одиннадцать романов и считаю их одними из самых утонченных произведений нашего века.

В самом конце вечера я услышал историю – всего одну, – в то время как Стивенс разносил бренди. После того как рассказ был закончен и все начали собираться уходить, Стивенс заговорил, обращаясь ко всем нам. Он стоял в дверном проеме, выходящем в холл. Его голос был низким и приятным:

– Кто будет рассказывать историю к Рождеству?

Все застыли на месте и посмотрели друг на друга. Кто-то рассмеялся.

Стивенс, улыбаясь, но сохраняя серьезность, дважды хлопнул в ладоши, как школьный учитель, призывающий класс к порядку:

– Ну же, джентльмены, кто будет рассказывать?

Питер Эндрюс прочистил горло:

– У меня кое-что имеется к случаю. Я, правда, не знаю, подойдет ли это, но если…

– Это будет забавно, – прервал его Стивенс, и в комнате снова раздался смех. Эндрюса дружески хлопали по спине. Потоки холодного воздуха проносились по холлу, пока народ расходился.

Словно по волшебству, передо мной возник Стивенс, держа мое пальто.

– Хороший вечер, мистер Эдли. Всегда рады вас видеть.

– Вы на самом деле собираетесь в вечер под Рождество? – спросил я, застегивая пальто. Я был немного разочарован тем, что не смогу услышать рассказ Эндрюса, потому что мы твердо решили поехать в Скенектади и провести праздники у сестры Эллен.

Стивенс посмотрел на меня как-то весело-удивленно.

– Ни в коем случае, – сказал он. – Рождество – это время, которое мужчина должен проводить с семьей. Хотя бы этот вечер. Вы согласны, сэр?

– Ну конечно.

– Мы всегда собираемся во вторник перед Рождеством. В этот день у нас всегда много народу.

Он не сказал членов клуба. Случайно или нет?

– Много историй было рассказано в комнате у камина, мистер Эдли. Историй всякого рода, комических и трагических, ироничных и сентиментальных. Но во вторник перед Рождеством обычно повествуется о чем-нибудь сверхъестественном. Всегда было так, насколько я помню.

По крайней мере это объясняло то, что во время моего первого посещения кто-то заметил Норману Стету, что ему стоило приберечь свою историю для Рождества. Я готов был спросить Стивенса еще о многом, но увидел предостережение в его глазах. Это не означало, что он не ответит на мои вопросы. Скорее, что я не должен их задавать.

– Что-нибудь еще, мистер Эдли?

Мы остались одни. Неожиданно холл показался мне более темным, лицо Стивенса бледнее, а губы ярче, чем всегда. В камине выстрелило полено, и красный отблеск скользнул по полированному паркету. Мне показалось, что я услышал что-то напоминающее звук удара в тех отдаленных комнатах, куда я еще не заходил. Мне очень не понравился этот звук. Очень.

– Нет, – сказал я не совсем ровным голосом. – Думаю, что нет.

– Что ж, спокойной ночи, – попрощался Стивенс, и я вышел наружу. Я слышал, как тяжелая дверь захлопнулась за моей спиной. Щелкнул замок. Я шел навстречу огням Третьей авеню, не оборачиваясь и в какой-то мере боясь посмотреть назад, словно мог увидеть нечто ужасное, следующее за мной по пятам, или обнаружить что-то, о чем лучше не догадываться. Я дошел до угла, увидел такси и помахал ему.

– Опять истории о войне? – спросила Эллен, когда я пришел. Она лежала в постели с Филиппом Марлоу, единственным любовником, который у нее был.

– Была одна история или две, – ответил я, вешая пальто. – В основном я читал книгу.

– Только когда ты не хрюкал.

– Согласен. Когда не хрюкал.

– Послушай-ка вот это: «Когда я впервые увидел Терри Леннокса, он был пьян и сидел в серебристом «роллс-ройсе» у террасы «Танцоров». – Эллен продолжила: – У него было молодое лицо, но белые, цвета кости, волосы. Судя по его глазам, можно было сказать, что каждый волос на его голове был крашеным, однако он выглядел как и любой другой красивый молодой парень, тративший слишком много денег на кабак, который и существует для этой цели и никакой другой». Неплохо, а? Это…

– «Долгое прощание», – сказал я, снимая ботинки. – Ты читаешь мне один и тот же отрывок раз в три года. Это часть твоего жизненного цикла.

Она сморщила нос:

– Хрю-хрю.

– Спасибо.

Она вернулась к книге. Я вышел на кухню и взял бутылку виски. Когда я возвратился, Эллен отложила открытую книгу на одеяло и пристально посмотрела на меня:

– Дэвид, ты собираешься вступить в этот клуб?

– Думаю, что это возможно… если меня попросят.

Я чувствовал себя неуютно. Вероятно, я еще раз сказал ей неправду. Если бы существовало членство в 249Б на Тридцать пятой улице, я бы уже был членом клуба.

– Я рада за тебя, – сказала она. – Тебе сейчас необходимо что-то постоянное. Я не уверена, что ты отдаешь себе в этом отчет, но тебе это нужно. У меня есть Комитет по правам женщин и Театральное общество. И ты тоже нуждался в чем-то.

Я сел рядом с ней на кровать и взял «Долгое прощание». Это было новое издание в светлой обложке. Я помнил, как я покупал оригинальное издание в подарок на день рождения Эллен. В 1953-м.

– Мы что, уже старые? – спросил я ее.

– Боюсь, что да, – сказала она и ослепительно улыбнулась.

Я положил книгу и коснулся ее груди:

– Слишком стара для этого?

Она потянула на себя покрывало с видом великосветской дамы, а потом, хихикая, сбросила его ногой на пол.

– Побей меня, папочка, – сказала она. – Я плохо себя вела.

– Хрю-хрю, – ответил я, и мы оба рассмеялись.

Наступил предрождественский вторник. Этот вечер был похож на все остальные, за исключением двух обстоятельств. Было больше народу, возможно, не меньше восемнадцати человек. И остро ощущалась атмосфера возбужденного ожидания. Иохансен лишь бегло пробежал глазами свою газету и присоединился к Маккэррону, Хьюгу Биглмэну и ко мне. Мы сидели у окон и говорили о том о сем, пока неожиданно не завели горячий и зачастую смешной спор о довоенных автомобилях.

Была еще – сейчас, когда думаю об этом, – и третья особенность: Стивенс приготовил великолепный пунш. Он был мягким, хотя и с ромом и специями, и подавался из невероятного кувшина, похожего на ледяную скульптуру. Беседа становилась все оживленнее по мере того, как уменьшался уровень пунша в кувшине.

Я перевел взгляд в сторону маленькой двери, ведущей в бильярдную, и был поражен, увидев, как Уотерхауз и Норман Стет засовывали бейсбольные карточки в какое-то подобие цилиндра. При этом они громко смеялись.

Повсюду образовывались, а потом расходились группы людей. Становилось все позднее… и наконец, когда настало время, в которое обычно все начинали расходиться, я увидел Питера Эндрюса, сидящего перед камином с каким-то пакетом в руке. Он бросил его в огонь, не распечатав, и через мгновение пламя заплясало всеми цветами спектра, пока вновь не стало желтым. Мы расставили стулья по кругу. Через плечо Эндрюса увидел камень с выгравированным изречением: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

Стивенс скользил среди нас, забирая бокалы и возвращая их с бренди. Слышались негромкие пожелания «Счастливого Рождества» и «Это гвоздь сезона, Стивенс», и я впервые увидел, как здесь расплачивались, протягивая десятидолларовую и даже стодолларовую бумажку.

– Спасибо, мистер Маккэррон… мистер Иохансен… мистер Биглмэн…

Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы знать, что во время Рождества чаевые текут рекой: что-то мяснику, что-то булочнику и владельцу скобяной лавки, не говоря уже о швейцаре, мажордоме и уборщице, приходившей по вторникам и пятницам. Я еще не встречал людей моего круга, которые относились бы к этому как к обязательному пустяку… однако мне не хотелось плохо думать о ком-нибудь в этот вечер. Деньги давались по доброй воле и легко…

Я нашел свой бумажник. В нем я всегда держал за фотографиями Эллен пятидолларовую бумажку на всякий случай. Когда Стивенс подал мне бренди, я положил ее ему в руку без всякого колебания, хотя и не был богат.

– Счастливого Рождества, Стивенс, – сказал я.

– Спасибо, сэр. И вам того же.

Он раздал бренди, собрал чаевые и ушел. В какой-то момент, уже на середине рассказа Эндрюса, я повернул голову и увидел его стоящим в двери, словно тень, густая и молчаливая.

– Сейчас я адвокат, как многие знают, – сказал Эндрюс, отпив из своего бокала. Он прочистил горло и снова пригубил. – У меня несколько контор на Парк-авеню, вот уже двадцать два года. До этого я был ассистентом в адвокатской фирме, ведущей дела в Вашингтоне. Однажды вечером, в июле, меня попросили задержаться допоздна, чтобы составить перечень дел для справки адвокату, что не имело никакого отношения к данной истории. Вскоре в контору вошел человек, который в то время был одним из наиболее известных сенаторов в Капитолии и впоследствии стал президентом. Его рубашка была испачкана кровью, а глаза буквально вылезали из орбит.

«Мне нужно поговорить с Джо», – сказал он. Джо, как вы понимаете, был не кто иной, как Джозеф Вудс, глава моей фирмы и один из самых влиятельных частных адвокатов в Вашингтоне. К тому же он являлся близким другом этого сенатора.

«Он ушел домой несколько часов назад», – объяснил я ему. Говоря откровенно, я был ужасно напуган – он выглядел как человек, который только что попал в жуткую аварию или участвовал в смертельной схватке. Глядя на его лицо, которое я часто видел в газетах, все в запекшейся крови, с нервно подергивающейся щекой под обезумевшим глазом, я все сильнее поддавался панике.

«Я могу позвонить ему, если вы…» Я уже держал в руках телефон, сходя с ума от желания переложить свалившуюся на меня ответственность на кого-то другого. Заглянув за спину сенатора, я увидел кровавые следы, оставленные им на ковре.

«Я должен поговорить с Джо немедленно, – повторил он, будто не слыша моих слов. – Кое-что находится в багажнике моей машины… То, что я обнаружил в Вирджинии. Я стрелял в это, но не мог убить. Это не человек, и я не мог это убить».

Он начал хихикать, потом засмеялся и, наконец, закричал. Он все еще продолжал кричать, когда я дозвонился до мистера Вудса и попросил его, ради всего святого, приехать как можно скорее…

Я не собираюсь рассказывать историю Питера Эндрюса полностью. По правде говоря, я не уверен, что осмелился бы ее рассказать. Достаточно будет сказать, что этот рассказ был столь ужасным, что я думал о нем в течение нескольких недель. Как-то за завтраком Эллен посмотрела на меня и спросила, почему я закричал ночью: «Его голова! Его голова на земле все еще говорила!»