Четыре сезона (сборник) Кинг Стивен

– Да, – сказала мисс Стенсфилд. – Некоторые называют это так.

Щеки миссис Келли стали цвета старого кирпича.

– Не умничайте со мной. Судя по вашему животу, вы и так были слишком умны.

Я словно воочию видел обеих женщин, пока слушал рассказ мисс Стенсфилд, – ее карие глаза смотрят прямо, она не желает опускать их или как-то по-иному продемонстрировать признаки смущения. Думаю, что с практической точки зрения она гораздо лучше, чем миссис Келли, представляла себе все трудности своего положения.

– Должна сказать, что вы не очень-то стыдитесь того, что обманули меня! – с горечью сказала миссис Келли.

– Я никогда вас не обманывала. Вы ни словом не обмолвились о моей беременности до сегодняшнего дня. – Она с любопытством посмотрела на миссис Келли. – Как вы можете говорить, что я вас обманула?

– Я приглашала вас к себе в дом! – вскричала миссис Келли. – Я позвала вас на обед… с моими сыновьями. – Она неприязненно взглянула на мисс Стенсфилд.

В этот момент мисс Стенсфилд рассердилась не на шутку. Так, как, по ее словам, она не сердилась ни разу в жизни. Она прекрасно отдавала себе отчет в том, какую реакцию может вызвать ее положение, когда оно обнаружится, но вы все можете подтвердить, джентльмены, какая разница существует между теорией и ее практическим результатом.

Положив руки на колени, мисс Стенсфилд сказала твердо:

– Если вы намекаете на то, что я когда-нибудь пыталась или могла бы попытаться соблазнить ваших сыновей, это самая грязная и низкая ложь, которую я когда-либо слышала в своей жизни.

Голова миссис Келли дернулась, как от пощечины. Две женщины мерили друг друга взглядом, разделенные письменным столом. В комнате чувствовался слабый запах цветов. Это мгновение, как показалось мисс Стенсфилд, длилось бесконечно долго.

Затем миссис Келли рывком открыла ящик стола и достала темно-желтый чек. Показывая зубы, словно откусывая каждое слово, она сказала:

– Когда сотни порядочных девушек ищут работу в нашем городе, не думаю, что мы нуждаемся в услугах какой-то проститутки, дорогая.

Она сказала мне, что именно это презрительное «дорогая» окончательно вывело ее из себя. Миссис Келли, с широко раскрытыми глазами и открыв рот наблюдала, как мисс Стенсфилд, сцепив пальцы с такой силой, что на них появились синяки (они уже побледнели, но все еще были заметны, когда она пришла ко мне первого сентября), начала с шумом выдыхать воздух сквозь плотно сжатые зубы.

Вряд ли эту историю можно было назвать забавной, но я не удержался от смеха, и мисс Стенсфилд присоединилась ко мне. Миссис Дэвидсон заглянула в кабинет – наверное, чтобы убедиться, что мы не надышались закисью азота, – и закрыла за собой дверь.

– Это единственное, что я могла сделать, – сказала мисс Стенсфилд, все еще смеясь и вытирая платком слезы. – Потому что в тот момент ясно представила, как смахиваю с ее стола флакончики с духами. Я увидела, как они разбиваются на мелкие кусочки и наполняют комнату жутким зловонием. – Я собиралась сделать это, и казалось, ничто не могло бы меня удержать. Но тогда я начала дышать как паровоз, и все прошло. Я нашла в себе силы взять чек и уйти. Я не могла поблагодарить ее, потому что все еще изображала паровоз!

Мы снова рассмеялись, а потом она стала серьезной.

– Все уже позади, и мне сейчас даже немного жаль ее – или, может быть, я веду себя чересчур высокомерно?

– Вовсе нет. Я просто удивлен, что вы можете испытывать сейчас такие чувства.

– Можно я покажу вам то, что купила на выходное пособие?

– Конечно, если вы этого хотите.

Она открыла кошелек и вынула маленькую плоскую коробочку.

– Я купила это в ломбарде, – сказала она. – За два доллара. Это был единственный момент за все время этого кошмара, когда я действительно почувствовала стыд. Разве это не странно?

Она открыла коробочку и положила на стол, чтобы я смог увидеть ее содержимое. В ней лежало обычное обручальное кольцо.

– Я буду делать все как нужно, – сказала она. – Я снимаю комнату в доме, который миссис Келли назвала бы «добропорядочным пансионом». Моя хозяйка добра ко мне… но миссис Келли тоже была добра и дружелюбна. Я думаю, она может в любой момент попросить меня съехать, и боюсь, что, если я попрошу ее вернуть деньги, которые заплатила вперед, она рассмеется мне в лицо.

– Но это будет незаконно. Есть суды и адвокаты, которые помогут вам…

– Суды – это мужские клубы, – ответила она с уверенностью в голосе, – не способные с пониманием отнестись к женщине в моем положении. Может быть, я сумею получить назад мои деньги, а может быть, и нет. В любом случае, все расходы и неприятности вряд ли стоят сорока семи долларов или около того. И впредь я намерена стать более практичной. Я приметила одно местечко в нижней части Вилледжа. Это, правда, третий этаж, но комната чистая и стоит на пять долларов в месяц дешевле, чем та, которую я снимаю в настоящий момент. – Она вытащила кольцо из коробочки. – Я надела его, когда хозяйка показывала мне комнату.

Она надела его на третий палец левой руки с легким выражением неприязни, в котором, как мне кажется, не отдавала себе отчета.

– Вот так. Теперь я миссис Стенсфилд. Мой муж был водителем грузовика, он погиб в аварии на автостраде Питсбург – Нью-Йорк. Ужасно грустно. Но я больше не проститутка, а мой ребенок не будет незаконнорожденным.

Она посмотрела на меня, и в ее глазах появились слезы.

– Прошу вас, – сказал я и взял ее руку в свою. Она была очень холодной. – Не надо, дорогая.

Она повернула руку ладонью вниз и посмотрела на кольцо. Затем улыбнулась, и, поверьте мне, джентльмены, улыбка эта была столь же горькой, как горчица. По ее щеке скатилась одинокая слеза.

– Когда я слышу, как некоторые циники говорят, что волшебству и чудесам нет места в наше время, я уверена, что они заблуждаются, правда, доктор Маккэррон? Когда вы покупаете кольцо за два доллара и это кольцо в один миг избавляет вас от незаконного рождения и нелегальности вашего положения, как это можно назвать, если не волшебством? Дешевым волшебством.

– Мисс Стенсфилд… Сандра, если я могу… если вам нужна помощь, все, что я смогу…

Она убрала свою руку – может быть, если бы я взял ее правую руку, она бы этого не сделала. Я говорил вам уже, что не любил ее, но в тот момент мог почувствовать любовь к ней, был готов полюбить ее. Возможно, если бы я взял ее правую руку вместо той, с предательским кольцом, и она позволила бы мне подержать ее руку в своей немного дольше, пока бы я не согрел ее своим теплом, – возможно, я полюбил бы эту женщину.

– Вы хороший, добрый человек и многое сделали для меня и моего ребенка. Ваш метод дыхания – несравнимо большее чудо, чем это ужасное кольцо. Кроме всего прочего, он спас меня от тюрьмы за предумышленные разрушительные действия.

Вскоре после этого она ушла, а я подошел к окну и смотрел, как она шла вдоль улицы к Пятой авеню. Боже, я восхищался ею даже тогда! Она выглядела такой хрупкой, такой молодой и явно беременной, но ничуть не неуверенной или пугливой. Она шла по улице как бы с сознанием собственного права на свое место в этом мире.

Она исчезла из вида, и я вернулся к столу. Мой взгляд вдруг привлекла фотография в рамке, висевшая на стене рядом с моим дипломом, и страшная дрожь пробежала по телу. Жуткий страх сжал горло, и я почувствовал, что задыхаюсь. Это был ужас предчувствия, джентльмены. Не хочу спорить о том, могут ли происходить подобные вещи или нет. Знаю, что могут, поскольку испытал это на себе. Именно тогда, в тот жаркий сентябрьский полдень. И я молю Бога, чтобы мне не довелось испытать это еще раз.

Снимок был сделан моей матерью в тот день, когда я окончил медицинский институт. Я стоял перед Уайт Мемориал, заложив руки за спину и сияя, как ребенок, который целый день резвился и прыгал по аллеям Пэлисейд-парка. Слева от меня виднелась статуя Гарриет Уайт, и хотя ее верхняя часть была отсечена кадром, пьедестал и жестокая надпись – Не существует покоя без боли; таким образом, мы определяем спасение через страдание – были четко различимы. И у подножия статуи первой жены моего отца, как раз под надписью, Сандра Стенсфилд погибла почти четыре месяца спустя во время несчастного случая, случившегося в тот момент, когда она приехала в больницу, чтобы родить на свет своего ребенка.

Она переживала, что меня не окажется в больнице, когда ей придет время рожать, что я уеду на Рождество и мне нельзя будет позвонить. Ее пугало, что роды придется принимать другому врачу, который не будет знать о ее желании воспользоваться методом дыхания и вместо этого применит наркоз.

Я старался успокоить ее как только мог. У меня не было причин уезжать из города, не было семьи, которую следовало навестить во время рождественских праздников. Моя мать умерла двумя годами раньше, и у меня никого не осталось, за исключением незамужней тетки в Калифорнии, а поезда я не любил, сказал я мисс Стенсфилд.

– Вы чувствуете себя одиноким? – спросила она.

– Иногда. Обычно я слишком занят. Возьмите вот это. – Я написал свой номер телефона на карточке и протянул ее мисс Стенсфилд. – Позовите меня, если дозвонитесь до приемной больницы, когда начнутся схватки.

– О нет, я не могу…

– Вы хотите пользоваться методом дыхания или довериться какому-нибудь костоправу, который подумает, что вы свихнулись, и даст вам эфира, когда вы начнете выдыхать, как паровозная труба?

Она улыбнулась:

– Ну хорошо. Вы меня убедили.

Тем не менее осень проходила, но волнения не покидали ее.

Ее в самом деле попросили освободить комнату, где она жила, когда я впервые встретился с ней. Она переехала в Вилледж, и это, как оказалось, было ей только на пользу. Она даже нашла какую-то работу. Слепая женщина с неплохим доходом наняла ее для легкой домашней работы, а также для чтения вслух произведений Джин Стрэттон Портер и Перл Бак[34]. Она жила на первом этаже в том же доме, что и мисс Стенсфилд. У мисс Стенсфилд появился тот цветущий вид, который свойствен здоровым женщинам на последних трех месяцах беременности. Но на ее лице лежала какая-то тень. Когда я разговаривал с ней, она отвечала мне с какой-то излишней медлительностью. Как-то раз, когда она не ответила вовсе, я поднял глаза и увидел, что она рассматривает фотографию в рамке на стене со странным, мечтательным выражением. Я почувствовал, как меня обдало холодом… и ее ответ, не имевший ничего общего с моим вопросом, нисколько не успокоил меня.

– У меня такое чувство, доктор, и иногда очень сильное, что я обречена.

Глупое, мелодраматическое слово! Однако, джентльмены, у меня был готов сорваться ответ: Да, я тоже чувствую это. Я прогнал от себя эти мысли – врач, произносящий такие вещи, должен немедленно продать свой инструмент и медицинские книги и попытать счастья в плотницком деле или стать водопроводчиком.

Я сказал ей, что она не первая беременная женщина, у которой возникают подобные чувства. Они известны любому врачу, и их часто называют синдромом Долины теней. По-моему, я уже упоминал об этом, джентльмены.

Мисс Стенсфилд серьезно кивнула мне в ответ, и я вспоминаю, как молодо она выглядела в тот день и каким большим казался ее живот.

– Я знаю об этом, – сказала она. – Я испытываю эти ощущения, но они как бы отделены от того, другого чувства. Оно… как что-то неясно вырисовывающееся. Не могу описать это более точно. Это глупо, но я не могу от него избавиться.

– Вы должны попытаться, – сказал я. – Это же очень хорошо для…

Но она уже была далеко от меня. Она снова изучала фотографию.

– Кто это?

– Эмлин Маккэррон, – ответил я, стараясь перевести все в шутку. Но у меня получилось немного глуповато. – Перед Гражданской войной, совсем еще молодой.

– Нет, вас я узнала, конечно, – сказала она. – Женщина. Можно определить, что это женщина, по юбке и туфлям. Кто она?

– Ее имя – Гарриет Уайт, – промолвил я и подумал: Она будет первой, чье лицо вы увидите, когда приедете рожать. Холод вернулся вновь, жуткий и беспредельный. Ее каменное лицо.

– А что говорит надпись на основании статуи? – спросила она, все еще находясь в каком-то оцепенении.

– Не знаю, – солгал я. – Я не очень силен в разговорной латыни.

В эту ночь мне приснился самый плохой сон в моей жизни. Я проснулся от ужаса, и если бы был женат, то напугал бы жену до смерти.

Во сне я открыл дверь своего кабинета и увидел Сандру Стенсфилд. На ней были коричневые туфли, красивое белое платье с коричневой каймой и чуть вышедшая из моды шляпка. Но шляпка находилась между ее грудей, потому что она держала голову в руках. Белое платье было запачкано кровью. Кровь хлестала из шеи и заливала потолок.

Ее удивительные карие глаза были широко раскрыты и смотрели на меня.

– Обречена, – сказала голова. – Обречена. Я обречена. Нет спасения без страдания. Это дешевое волшебство, но это все, что мы имеем.

Я закричал и проснулся.

Настал и прошел день, когда должен был подойти ее срок – 10 декабря. Я осмотрел ее 17 декабря и сказал, что ребенок, безусловно, родится в 1935-м, но скорее всего после Рождества. Мисс Стенсфилд восприняла эту новость с хорошим настроением. Казалось, она отбросила все мрачные предчувствия. Миссис Гиббс, слепая женщина, нанявшая мисс Стенсфилд, была ею очень довольна. Она даже рассказала своим друзьям о мужественной молодой вдове, которая, несмотря на все невзгоды и собственное затруднительное положение, не унывает и смело смотрит в будущее. Многие из друзей старой женщины выказали готовность взять мисс Стенсфилд на работу после рождения ребенка.

– Я тоже подвела их к этому, – сказала она мне. – Ради ребенка. Но только до тех пор, пока окончательно не встану на ноги и не найду что-нибудь постоянное. Иногда мне кажется, что самое худшее из всего случившегося – то, что я по-другому стала смотреть на людей. Иной раз думаю: ну как я могу спокойно спать, когда обманула эту милую золотую старушку? А потом говорю себе: «Если бы она знала, то показала бы мне на дверь, как и все другие». Но все равно, ложь есть ложь, и порой мне становится тяжело на сердце.

Перед тем как уйти в этот день, она достала маленький сверток и робко положила его на стол.

– Счастливого Рождества, доктор.

– Вы не должны были, – сказал я, выдвигая ящик стола и доставая собственный сверток. – Но я тоже приготовил для вас…

Она удивленно взглянула на меня, и мы оба рассмеялись. Она подарила мне серебряную заколку для галстука, а я – альбом для фотографий ее ребенка. У меня сохранилась заколка, и, вы видите, я надел ее сегодня. Что случилось с альбомом, мне неизвестно.

Я проводил ее до двери, и тут она обернулась, положила руки мне на плечи, поднялась на мыски и поцеловала меня в губы. Ее губы были холодны и тверды. Это был не страстный поцелуй, но и не тот, что вы ждете от сестры или тети.

– Еще раз спасибо, доктор, – сказала она, чуть задыхаясь. Ее щеки слегка зарделись, а карие глаза ярко блестели. – Спасибо за все.

Я засмеялся – немного неуклюже.

– Вы говорите так, словно мы с вами больше не увидимся, Сандра. – Во второй и последний раз я назвал ее по имени.

– Нет, мы еще встретимся, – возразила она. – Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Она была права, хотя ни один из нас не мог предвидеть, при каких страшных обстоятельствах произойдет наша последняя встреча.

Схватки начались в самый канун Рождества, после шести вечера. К тому времени выпавший за день снег превратился в лед.

Миссис Гиббс жила в просторной квартире на первом этаже, и в шесть тридцать мисс Стенсфилд осторожно спустилась вниз, постучала в дверь ее квартиры и попросила разрешения вызвать по телефону такси.

– Что, маленький беспокоит, дорогая? – спросила миссис Гиббс, уже волнуясь.

– Да. Схватки только начались, но я беспокоюсь из-за погоды. Такси будет ехать очень долго.

Она вызвала такси, а потом позвонила мне. В это время, в шесть сорок, волны боли следовали с интервалом в двадцать пять минут. Она повторила мне, что решила поторопиться из-за непогоды.

– Мне бы не хотелось родить ребенка на заднем сиденье такси, – сказала она. Ее голос был совершенно спокойным.

Такси опаздывало, а родовые схватки протекали немного быстрее, чем я предсказывал. Но, как я уже говорил, не бывает абсолютно похожих друг на друга родов. Таксист, видя, что его пассажирка вот-вот разродится, помог ей спуститься по скользким ступеням, все время повторяя:

– Будьте осторожны, леди.

Мисс Стенсфилд только кивала, сосредоточившись на глубоких вдохах и выдохах, в то время как конвульсии сотрясали ее тело. Дождь со снегом барабанил по крышам машин, стекая гигантскими каплями по светящейся желтой табличке такси. Миссис Гиббс рассказывала мне позже, что молодой водитель нервничал больше, чем ее «бедная, дорогая Сандра», что, вероятно, также явилось причиной несчастья.

Другой причиной, несомненно, был сам метод дыхания.

Таксист пробирался по скользким улицам, медленно проезжая перекрестки. Он сказал, что звук ровного и глубокого дыхания, доносящийся с заднего сиденья, заставлял его нервничать и постоянно смотреть в зеркало, чтобы проверить, все ли в порядке с женщиной. Он утверждал, что не нервничал бы так, если бы она просто вскрикивала, как, по его мнению, и должны себя вести рожающие женщины. Он спросил ее один или два раза, как она себя чувствует, и она лишь кивнула в ответ, продолжая «качание на волнах» с глубокими вдохами и выдохами.

За два или три квартала до больницы она, наверное, почувствовала, что наступает конечная стадия родов. Прошел час с того момента, как она села в такси, но все равно это были необычайно быстрые роды для женщины, не имевшей раньше детей. Водитель заметил разницу в ее дыхании.

– Она задышала, как собака в сильную жару, док, – сказал он. – Она начала работать в ритме «паровоза».

В эти минуты таксист увидел просвет в нескончаемом потоке машин и устремился в него. Путь к больнице был теперь открыт. Она находилась всего в нескольких кварталах впереди.

– Я уже видел статую рядом с ней, – продолжал водитель.

Стремясь как можно быстрее избавиться от терпящей муки беременной женщины, он нажал на газ, и машина рванулась вперед, заскользив по покрывшему дорогу льду.

Я прибыл в больницу примерно в то же время, что и такси, только лишь потому, что недооценил всю сложность вождения в таких условиях. Я считал, что найду мисс Стенсфилд наверху, уже подготовленную к родам. Я поднимался по ступеням, когда неожиданно заметил пересечение двух огней, отразившихся на ледовой дорожке, которую еще не успели посыпать золой. Я повернулся вовремя, чтобы увидеть, как все произошло.

Машина «скорой помощи» выезжала с площадки перед корпусом неотложной терапии, в то время как такси с мисс Стенсфилд подъезжало к больнице. Такси ехало слишком быстро, чтобы успеть затормозить. Водитель запаниковал и резко нажал на тормоз, вместо того чтобы «подкачать» его. Такси закружилось и начало переворачиваться на бок. Зажженная мигалка «скорой» отбрасывала полосы кроваво-красного света, освещавшего место происшествия. В какой-то момент полоса света упала на лицо Сандры Стенсфилд. Это было лицо из моего сна – окровавленное, с широко раскрытыми глазами.

Я выкрикнул ее имя, сбежал две ступеньки вниз, поскользнулся и упал, растянувшись. Я почувствовал парализующую боль в локте, но все же сумел опереться о свой черный портфель. За всем остальным я наблюдал лежа, ощущая звон в ушах и острую боль в локте.

«Скорая» затормозила и также начала вращаться, ударившись задом об основание статуи. Двери распахнулись, и каталка, к счастью пустая, выскочила, словно язык, и помчалась вниз по улице на своих колесах. Молодая женщина на тротуаре закричала и попыталась убежать, когда две машины приблизились друг к другу. Сделав два больших шага, она поскользнулась и упала на живот. Сумочка вылетела у нее из рук и заскользила по ледяному тротуару, словно бита по дорожке кегельбана.

Такси продолжало вертеться и теперь двигалось назад. Я хорошо видел водителя. Он крутил руль как сумасшедший. «Скорая» отскочила от статуи и врезалась в бок такси. Машина закружилась с новой силой и со всего маху ударилась об основание постамента. Горевшая желтая табличка взорвалась, словно бомба. Левый бок такси смялся, как папиросная бумага. Через мгновение я увидел, что удар не полностью пришелся на левую сторону. Машина угодила в угол пьедестала с такой силой, что могла бы быть разрезана пополам.

Во все стороны брызнули стекла. А моя пациентка была выброшена через правую половину заднего стекла изуродованной машины, как тряпичная кукла.

Я снова был на ногах, не замечая этого. Я помчался вниз по обледенелым ступеням, снова поскользнулся, но устоял. Единственное, в чем я отдавал себе отчет, – это мисс Стенсфилд, лежащая в тени зловещей статуи, рядом с тем местом, где «скорая» нашла успокоение, перевернувшись на бок, а ее мигалка продолжала разрывать ночь красными вспышками. Было что-то до жути ненормальное в лежавшей фигуре, но, честно говоря, я не хотел верить, что знаю, в чем дело, пока моя нога не наткнулась на какой-то предмет. То, что я задел, заскользило прочь, как сумочка молодой женщины. Оно скорее скользило, чем катилось. И только колыхание волос, перепачканных в крови и усеянных осколками стекла, но узнаваемых по их золотистому оттенку, заставило меня понять, что это было. Во время аварии ей оторвало голову. Ее-то и задела моя нога.

Двигаясь, словно во сне, я подошел и перевернул тело. Думаю, что я пытался закричать, как только увидел это. Но не смог издать ни единого звука. Женщина еще дышала, вы представляете, джентльмены. Ее грудь поднималась и опускалась в ритме быстрого и легкого дыхания. Снег падал на распахнутое пальто и окровавленное платье. И я слышал какой-то высокий свистящий звук. Он походил на шум закипающей в чайнике воды. Это ветер входил и выходил через ее открытое горло – маленькие вскрики воздуха, проходящего через голосовые связки, у которых не осталось рта, чтобы обратить их в членораздельные звуки.

Я хотел убежать, но у меня не было сил. Я упал на колени рядом с телом, прикрывая рот рукой. Вдруг я заметил свежую кровь, проступающую через нижнюю часть одежды… и какое-то движение. И неожиданно поверил в то, что еще можно спасти ребенка.

Мне кажется, что, задрав ее одежду до груди, я засмеялся. Наверное, я обезумел. Ее тело было еще теплым. Я помню это. Помню, как оно колыхалось при дыхании. Один из фельдшеров «Скорой помощи» подошел ко мне, шатаясь, словно пьяный, и держась одной рукой за голову. Сквозь его пальцы сочилась кровь.

Я все еще смеялся. Мои руки убедились в том, что она полностью раскрыта.

Фельдшер смотрел на обезглавленное тело Сандры Стенсфилд широко раскрытыми глазами. Не знаю, сознавал ли он, что тело еще дышало. Возможно, он приписывал это нервной реакции, что-то вроде конечного рефлекса. Цыплята могут бегать некоторое время с отрезанной головой, а люди лишь дернутся раз-другой… да и только.

– Хватит глазеть на нее и найди мне простыню, – зашипел я на него.

Он поплелся куда-то, но не в направлении «скорой». Он просто удалился в ночь. Я не представляю, куда он делся. Я повернулся к мертвой женщине, хотя она была и не совсем мертва, помедлил немного и скинул пальто. Потом приподнял ее бедра, чтобы подложить его под тело. Я все еще слышал дыхание, производимое ее лишенным головы телом. Иногда я до сих пор слышу его, джентльмены. В моих снах.

Пожалуйста, поймите, что все произошло в считанные секунды. Мое восприятие было доведено до крайнего предела, и потому мне казалось, что прошло много времени. Из больницы только начали выбегать люди, чтобы выяснить, что случилось, и рядом со мной пронзительно закричала какая-то женщина, увидевшая отрезанную голову на мостовой.

Я раскрыл свой черный портфель, благодаря Бога, что не потерял его при падении, и достал короткий скальпель. Разрезав нижнее белье, я отложил его в сторону. Водитель «скорой» приблизился ко мне, но остановился как вкопанный, не дойдя несколько шагов. Я посмотрел на него в ожидании простыни, но понял, что ничего от него не добьюсь. Он уставился на дышавшее тело, и его глаза начали округляться и, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Затем он грохнулся на колени и воздел руки к небу. Он собирался молиться, я почти уверен в этом. Фельдшер мог и не знать, что увиденное им невозможно, но этот парень знал наверняка. Через минуту он убрался восвояси, еле живой.

В тот день я взял с собой хирургические щипцы, даже не знаю почему. Я не пользовался ими более трех лет после того, как один врач, не буду называть его имени, пробил ими висок новорожденного, вытаскивая его из чрева матери. Ребенок мгновенно умер.

Но тем не менее мои щипцы были при мне в тот вечер.

Тело мисс Стенсфилд напряглось, а живот словно окаменел. Я увидел темя ребенка, окровавленное, в плевре, но пульсирующее. Пульсирующее. Значит, он был жив. Несомненно, жив.

Твердь снова размягчилась. Темя исчезло из вида. Чей-то голос позади меня спросил:

– Чем могу помочь, доктор?

Это была медсестра средних лет, тот тип женщины, который часто становится опорой в нашей профессии. Ее лицо было бледным как молоко, и хотя на нем застыло выражение суеверного ужаса при виде этого странно дышащего тела, я не заметил в ее глазах ни малейшего признака того опасного состояния шока, которое лишает людей способности действовать.

– Нужна простыня, – быстро сказал я. – Думаю, что у нас еще есть шанс.

Позади нее я разглядел около дюжины человек из больницы, столпившихся на ступенях и не желающих приблизиться. Много ли им было видно оттуда? У меня не было возможности узнать об этом наверняка. Могу лишь сказать, что в течение нескольких дней после этого случая многие в больнице избегали меня (некоторые и после), и никто, включая и эту медсестру, никогда не спрашивал меня о том, что произошло.

Она повернулась и направилась к больнице.

– Сестра! – позвал я. – У нас нет времени. Возьмите простыню в «скорой». Ребенок вот-вот появится.

Она пошла к машине, скользя по мокрому снегу туфлями на белых каблуках. Я повернулся к мисс Стенсфилд.

Вместо того чтобы замедлиться, дыхание стало более учащенным, и тело снова напряглось. Голова ребенка появилась опять, но на этот раз не исчезла. Он просто начал выбираться наружу. Щипцы не понадобились вовсе. Ребенок словно выплыл в мои руки. Я видел, как снег падал на его окровавленное тельце. Это был мальчик. Его маленькие кулачки зашевелились, и он издал тонкий жалобный крик.

– Сестра! – закричал я. – Шевели побыстрей своей задницей, сука!

Это прозвучало слишком грубо, но на мгновение я почувствовал, что снова оказался во Франции и снаряды опять будут свистеть над головой. Раздастся рокот пулеметов, и немцы возникнут из мрака, скользя, падая и умирая в грязи и копоти. Дешевое волшебство, подумал я, видя, как человеческие тела шатаются, поворачиваются и падают. Но ты права, Сандра, это все, что мы имеем. Я никогда еще не был настолько близок к тому, чтобы потерять рассудок, джентльмены.

– СЕСТРА, РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО!

Ребенок заплакал опять – такой тонкий, потерянный звук! – и замолчал. Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного реже.

Я поднес его лицо ко рту, ощущая запах крови и легкий аромат плаценты. Дунув ему в рот, я услышал слабый ответный выдох. Наконец подошла медсестра, и я протянул руку за простыней.

Она стояла в нерешительности, не отдавая мне простыню.

– Доктор, а что… что, если это монстр?

– Дайте мне простыню, – сказал я. – Дайте мне ее, пока не получили хорошего пинка.

– Хорошо, доктор, – ответила она очень спокойно (мы должны благословлять женщин, джентльмены, которые часто понимают нас только потому, что не пытаются понять). Я завернул ребенка и отдал его медсестре.

– Если вы уроните его, я заставлю вас съесть эту простыню.

– Да, доктор.

– Это дрянное дешевое волшебство, но это единственное, что нам дал Господь.

– Да, доктор.

Я наблюдал, как она возвращалась в больницу с ребенком и как толпа расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился от тела. Это дыхание, как у ребенка – толчок, пауза… толчок… пауза.

Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Я обернулся. Это была ее голова. Подчинившись какому-то внутреннему приказу, я встал на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты – ее карие глаза, которые всегда были полны жизни и решимости. И они все еще были полны решимости. Джентльмены, она видела меня.

Ее зубы были плотно сжаты, а губы чуть приоткрыты. Я слышал, как воздух входил и выходил через эти зубы и губы в ритме «паровоза». Ее глаза двигались: они скосились чуть влево, словно чтобы лучше меня видеть. Ее губы раскрылись. Они выговорили четыре слова: Спасибо вам, доктор Маккэррон. И я услышал их, джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок, в двадцати футах от меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы – то, что мы используем для артикуляции слов, находились здесь, слова были лишь набором звуков. Однако количество этих звуков соответствовало количеству гласных в фразе Спасибо вам, доктор Маккэррон.

– Поздравляю, мисс Стенсфилд, – сказал я. – У вас мальчик.

Ее губы пришли в движение, и позади меня раздался тонкий, едва различимый звук… аииии…

Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь они смотрят на что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потом они закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.

От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелями которых стали служанка, водитель и, может быть, кто-то из собравшихся у входа в больницу людей, догадывающихся о случившемся, остались лишь следы ужасной катастрофы… и ребенок, конечно.

Я посмотрел на статую Гарриет Уайт. Она стояла невозмутимо, ее каменный взгляд был устремлен куда-то вдаль, поверх парка, как будто ничего достойного внимания и не произошло, и такая удивительная решимость ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире. Или, что еще хуже, только она одна и имела какое-то значение, только в ней одной был какой-то смысл.

Помню, что стоял на коленях перед ее головой и рыдал. Я все еще рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать и увели в больницу.

У Маккэррона погасла трубка.

Он зажег ее, а мы продолжали сидеть в абсолютной тишине. Снаружи яростно завывал ветер. Маккэррон посмотрел по сторонам, словно удивляясь, что мы еще оставались в комнате.

– Вот и все, – сказал он. – Конец истории! Чего вы еще ждете? Огненные колесницы? – фыркнул он, а потом задумался. – Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше никого не было, знаете ли. – Он улыбнулся. – Да, моя медсестра, Элла Дэвидсон, настояла на том, чтобы внести двадцать пять долларов, что было для нее огромной суммой. Но когда Дэвидсон настаивает на чем-то… – Он пожал плечами и затем рассмеялся.

– Вы уверены, что это не было простым рефлексом? – услышал я собственный голос. – Вы действительно уверены…

– Абсолютно уверен, – невозмутимо сказал Маккэррон. – Завершение ее родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я думаю, что она могла бы держаться и дольше, если бы было необходимо. Слава Богу, этого не понадобилось.

– А что с ребенком? – спросил Иохансен.

Маккэррон затянулся.

– Его усыновили, – сказал он. – И вы понимаете, что даже в те времена все документы об усыновлении держались в секрете.

– Понятно, но что с ребенком? – снова спросил Иохансен, и Маккэррон засмеялся с некоторым раздражением.

– Вы всегда идете до конца, не так ли? – спросил он Иохансена.

Иохансен покачал головой.

– Некоторые люди не могут иначе, на их беду. Ну и что с ребенком?

– Хорошо, раз вы настаиваете, вы, конечно, понимаете, что мне было интересно узнать о нем как можно больше. Я действительно следил за его судьбой и продолжаю это делать. Некий молодой человек и его жена, жившие в Мэне и не имевшие детей, усыновили ребенка и назвали его… ну, скажем, Джоном – хорошее имя, не правда ли.

Он затянулся, но его трубка снова погасла. Я чувствовал присутствие Стивенса у себя за спиной. Вскоре мы разойдемся и вернемся к нашим будням. А истории, как сказал Маккэррон, начнутся лишь в следующем году.

– Ребенок, который родился той ночью, возглавляет в настоящий момент английское отделение одного из самых престижных частных колледжей в стране, – сказал Маккэррон. – Ему еще нет и сорока пяти. Он слишком молод для такой должности. Но в один прекрасный день может стать президентом этого заведения. Я не сомневаюсь в этом. Он красив, умен и обаятелен.

Однажды, по какому-то случаю, я обедал с ним в клубе преподавателей колледжа. Нас было четверо. Я мало говорил и в основном наблюдал за ним. У него решимость его матери, джентльмены…

…и такие же карие глаза.