Князь оборотней Волынская Илона

Свиток 8,

о том, что купить одежду и еду может быть совсем не просто

Они стояли на полутемной площади и оглядывались. Заря разгоралась все сильнее, алое с примесью золотого свечение на небосводе выхватывало из царящего внизу полумрака копошащиеся фигуры. Хадамаха направился туда. При виде их троицы фигуры закопошились сильнее.

— Купи котелок. Хороший котелок, еще послужит, — прошамкала морщинистая, как древний пень, старуха. На разложенном на земле коврике стоял котелок — такой ржавый и дырявый, что вполне мог быть легендарным котлом героя Хадау, что на Заре Времен закрыл проход в Нижний мир. С ним соседствовала такая же ржавая сковорода без ручки и чайник без носика.

— Миски купите, — предложила женщина с лицом настолько худым, что щеки, казалось, соприкасаются изнутри. Ее берестяные короба и деревянные миски были так потерты и выщерблены, что Хадамаха подумал, не со свалки ли она их вытащила.

— Халат меховой, гляди какой! — мужик, благоухающий хмельной аракой, налетел на Аякчан. Распяленный у него на руках меховой женский халат-багда — не новый, но вполне еще приличный — ткнулся Аякчан в лицо. Девушка шарахнулась, едва не врезавшись в Хадамаху.

— Бери халат, красавица! — несвязно бормотал мужик. — Недорого отдам, за жбан араки только!

— Вот ты где, гнилой человечишка! — худая женщина в одной только старой рубахе из прелой кожи налетела на мужика и рванула халат у него из рук. — На один удар сердца отошла, за дровами, — а ты уж мой последний халат продаешь! А ну пошел в чум! Пошел, кому говорят! — И, хлеща его отобранным халатом, погнала прочь. Мужик не сопротивлялся — лишь бормотал что-то и закрывался руками от разъяренной жены.

Хадамаха огляделся. Длинных торговых рядов, перед которыми раньше разборчивые торговцы глядели привезенные охотниками меха: куницу, и белку, и дорогого соболя, волчьи и лисьи шкуры, заячьи тушки — не поштучно, а на вес, не было. Не сидели кружком женщины, поднимая на руках халаты, своеручно вышитые пестрыми нитками, отделанные рыбьей чешуей и раковинами, не меняли рукоделие на привезенный издалека скользящий шелк. Не торговали охотничьими меховыми шапками с наушниками, куртками из шкур и торбозами, ножами, и самострелами, и поделками, искусно вырезанными из кости. Перед нищенски одетыми и явно не часто евшими торговцами лежала поломанная домашняя утварь, перепревшие старые тряпки, уже не похожие на одежду, обрывки собачьей да оленьей упряжи, среди которых трудно было найти хоть один целый ремень или пряжку.

— Тот старик и вовсе ничего не продает, — прошептала Аякчан, невольно прижимаясь к Хакмару плечом, и указала на старика, сидящего перед изъеденным мышами ковриком.

— Как это ничего? — возмущено прошамкал дед. — А ковер? — потрясая своей тряпкой, вскричал он. — Гляди, какой! Из оленьих шкурок! Жена моя еще шила, мастерица была: сносу ему нет и не будет! — старик размашисто взмахнул ковриком. Из прогрызенных дыр посыпались ссохшиеся трупики мелких жучков. Аякчан закашлялась.

— Хороший коврик, дедушка, — присаживаясь перед стариком на корточки, согласился Хадамаха. — Куда торговцы-то делись, не знаешь?

— Как куда делись? — изумился старик. — Тут тебе нешто не торговля? — тыча в убогие ряды рухляди, спросил он.

Первый порыв: ляпнуть, что на площади нынче такая же торговля, как дедова гнилая тряпка — ковер, Хадамахе удалось сдержать.

— Раньше получше было, — наконец подобрал слова он. — Мапа добычу приносили, Амба — рукоделие…

— Ишь ты, вспомнил — Мапа да Амба! — старик встопорщился, как облитый водой вороненок. — Нам тут эдакого зверья не надобно! Э, ты сам не из них ли будешь? — бесцветные глазки старика подозрительно сощурились. — То-то на меня душком звериным пахнуло! — И старик демонстративно зажал пальцами нос.

— Это от коврика! — недобро набычившись, буркнул Хадамаха.

— Слышали, люди! — надсаживая хлипкую грудь, заорал старик. — Морде звериной человечьи товары не по вкусу! — От бешенства белки его глаз расчертились красной сеткой тонких жил.

Рокотом камнепада из убогой толпы торговцев донеслось пока еще тихое, но злобное ворчанье. В полумраке торжища сверкнули недобрые внимательные глаза.

— Ходу отсюда! — пятясь, негромко сказала Аякчан. — Ходу, ходу! — И, ухватив обоих парней за руки, рванула через площадь прочь.

— Всю дичину повыжрали, всю рыбу повыловили, зверье проклятое! — неслись им вслед истошные вопли старика. — Настоящие люди голодают из-за них, а они нос воротят! Э, а ковер? Ковер-то купи? — злобный вой сменился вдруг жалобным, почти детским криком. — Ковер купи-и-и!

Ребята нырнули под прикрытие чумов, с разбегу проскочили проулок насквозь и остановились, тяжело дыша. Еще недавно плотный утоптанный наст уже стал рыхлым и неприятно поддавался под ногами. Вихрящийся по проулку ветер больше не мог гнать сухую снежную поземку — та раскисла, потяжелела и глухо чавкала. Зато он нес поднимающуюся от земли влагу, и оттого было холоднее, чем в самый лютый мороз. Хакмар судорожно передернулся.

— Жалко та баба быстро прибежала — хоть бы халат купили! — с досадой бросила Аякчан.

— Там было торжище! Я уезжал — там было торжище! Там всегда было… — заорал Хадамаха.

Из ближайшего чума высунулась голова — под намотанным меховым шарфом непонятно, мужика или бабы, прогундосила:

— Чего у порога орешь, как медведь?

— Ты против медведей? — Хадамаха мгновенно развернулся.

Голова лишь издала испуганный писк и скрылась. С громким хлопком упал полог чума. Хадамаха стоял, шумно переводя дух, и ждал, пока пройдет мельтешение багровых пятен перед глазами. Стыдно — чего на мужика кинулся? И правда, кому понравится, когда у самого порога орут.

— Пошли в лавку, про которую дядька Бата сказал! — И снова зашагал по улице.

— Ты его давно знаешь, этого Бата? — пристраиваясь рядом, спросила Аякчан.

— Давно. С тех пор как с отцом сюда ходил. Стражник как стражник, торжище охранял. Которого нет, — с горечью добавил он.

— За День и Ночь многое могло измениться, — рассудительно сказал Хакмар. — Может, теперь торгуют в другом месте.

— Сдается, нам сюда. — Хадамаха остановился перед непомерно длинным и широким деревянным домом, похожим и на крепость, и на охотничий балаган, где летом живут всем племенем, да еще и добычу коптят-солят. Дверь распахнулась легко, без малейшего скрипа.

— Гине-гине, хозяева, откройте дверь да примите привет! — останавливаясь на пороге, вежливо позвал он. Никто не откликнулся.

Ни тебе лавочника, спешащего навстречу, ни суетливых приказчиков, готовых подать, завернуть, взвесить и отмерить. От самого входа тянулись ряды широких полок — верхние перекладины были вбиты прямо в потолок.

— Хозяева! — уже попросту, без всяких любезностей, позвал Хадамаха.

— Да входи уже! — толкнула его в спину Аякчан.

— За вход без спросу штраф полагается. Крупный, — пробурчал в ответ Хадамаха.

— Так это ж лавка! Она для того, чтобы входили! — Аякчан поднырнула Хадамахе под локоть и скользнула внутрь. И Хакмара за собой потащила.

Хадамаха еще постоял на пороге, прислушиваясь и принюхиваясь. Беспокойство, чутье то ли медведя, то ли стражника, то ли обоих вместе, ворочалось внутри неприятным теплым комом. Вокруг все так… не по закону, что у Хадамахи все наличные души были непонятно где, но уж точно не на месте. В странном городе, в который превратилось хорошо знакомое ему селение, даже лавка с товарами могла стоять вовсе не для того, чтобы в нее ходили покупатели.

— Хорошо! — выдохнул Хакмар, тяжело приваливаясь к одной из стоек с полками. И слабо улыбнулся. На лбу его блестели крупные капли пота. Обожженная сперва Жаром Голубого огня, а потом злым холодным ветром, кожа начала облезать — и Донгаровы мази не помогали, шелушащаяся кожа выглядела жутко. У парня болезненно-лихорадочно блестели глаза, и его трепала мелкая частая дрожь — Хакмар уже не замечал этой дрожи, настолько свыкся. А худющий стал! И Аякчан такая же — тряпье болталось на ней, как на обструганной палке, а на исхудавшем до размера детского кулачка лице остались одни глаза, то круглые и несчастные, как у больного совенка… то треугольные и такие же несчастные. Как у вымотанной до предела ведьмы-албасы.

«Им нужна передышка, — отчетливо понял Хадамаха. — Нельзя вечно и бесконечно спасать Сивир. Им нужно отоспаться, отъесться, просто передохнуть! И для начала хоть одеться!»

Помочь им сейчас может только он — ведь это его земля! Он шагнул в лавку и еще разок, уже погромче, выкрикнул:

— Хозяин! Нам бы прикупить чего… — Обогнал ребят и первым пошел между перегородившими все пространство полками. И понял, что Хакмар прав — торговля и впрямь переместилась в другое вместо. Вместе с товарами. Только вот покупателей, сдается, забыли. Да и с продавцами негусто.

— Эгей! — уже безнадежно позвал он. Возглас затерялся между полками, от пола до потолка заваленными пушистыми мехами — лисами, соболями и куницами, которых Хадамаха напрасно искал на торжище. Позади мехового богатства тянулись берестяные короба, набитые рыбой сушеной, рыбой соленой, рыбой вяленой. «Кап! Кап!» — подтекало из бочонков с моченой ягодой. Хакмар остановился у скромной стойки с железным оружием. Копейные острия, пара ножей, короб с наконечниками стрел. Заложив руки за спину, точно боялся даже случайно прикоснуться к выставленному железу, Хакмар изучал товар. Выражение его лица было… непередаваемым. Наконец южный кузнец аккуратно, кончиком мизинца подцепил свисающую с рукояти ножа бирку с ценой.

— Насколько я понимаю, звериные шкуры у вас весьма дешевы? — надменно поинтересовался он.

— Подешевле, конечно, чем в городах, — кивнул Хадамаха.

— Похоже, дешевле грязи, — перебил его Хакмар. — Потому как вот это… — все так же мизинцем он указал на нож. — Плевка не стоит. Вот если я в оплату плюну — это будет совершенно напрасный расход слюны! — И брезгливо повел плечом, точно красавица-бэле при виде лохмотьев гнилой кожи.

Хадамаха мельком глянул на бирку и почувствовал, как собственные брови мимо воли изумленно ползут вверх. Сколько-сколько? Пятнадцать волчьих шкур? С одной стороны, хорошо — если вот это тупое безобразие столько стоит, приличное храмовое железо в его мешке на целое состояние потянет. А с другой — с каких пор такие цены? Поди те шкуры добудь — у волков нет привычки самим из шкуры выскакивать и охотнику ее с поклоном вручать. Умгум, а потом новую наращивать, чтобы здешних торговцев ублажить.

— Хадамаха, ты что там застрял? — негромко окликнул его Хакмар, и он заторопился следом за ребятами.

Если Хакмар оружием оказался недоволен, то Аякчан брела между стойками с товарами, точно обшаманенная. Девушку они обнаружили среди полок с шитыми безрукавками, пелеринами, передниками, женскими штанами — от пестроты и блеска вышивки рябило в глазах.

— Красиво как, — прошептала Аякчан, останавливаясь перед полотняным халатом, сплошь расшитым диковинными птицами — от пропитанных рыбным клеем ниток для вышивания халат стал таким жестким, что сложить его не представлялось возможным.

Аякчан обернулась к ним — щеки ее горели лихорадочным румянцем, а глаза светились, как… как когда она мечтала о троне матери-основательницы Храма.

— Купим, что захочешь, — неожиданно твердо сказал Хакмар. — Правда же купим, Хадамаха? — не столько попросил, сколько потребовал он.

Хадамаха неопределенно кивнул.

— Красиво-то красиво, только странно — все богатства тут собрали, а никого нет.

— Ты ж сам говорил — у вас не воруют! — хмыкнула Аякчан.

— Это мы, Мапа, не воруем, а за тигров я бы ручаться не стал. Им только дай лапу запустить, — обстоятельно начал Хадамаха и вдруг сам себя перебил: — Тихо! Слышите? — И двинулся между полками, невольно смягчая шаги, так что гибкие подошвы торбазов беззвучно ступали по укрывающим пол опилкам.

— Нет-нет-нет! — с брезгливым недовольством говорил девичий голосок — слышно было, что девушка совсем молоденькая… и Хадамахе почему-то подумалось, наверняка хорошенькая.

— Все это у меня уже есть! — капризно сказала девушка. — И раковинами шитые, и подвесками пробитые, и на лисе халаты, и штуки три на подкладе…

— Госпожа прям изволит песню сочинять! — отозвался второй голос, в котором безошибочно узнавались бархатистые приказчичьи интонации.

— Госпожа изволит чего-нибудь новенького! — вскричала девушка и наверняка топнула ножкой. Голоса приближались, а Хадамаха ступал все тише и тише — ему хотелось послушать.

— У меня три сундука халатов, а толку? — обиженно проговорила девушка. — На ысыахи меня батюшка не пускает, говорит, здешние все не моего круга! Они в хороводе, я одна — конечно, я не в их круге! Охотников молодых, чтобы перед ними халатами хвастать, тоже нет — разве тот чурбачок неотесанный, батюшкин ученик… да вот ты еще! — обронила она с равнодушным презрением.

— Батюшка никогда не разрешит вам с какими-то дикими охотниками хороводы хороводить. — В голосе приказчика, а это, несомненно, был приказчик, появился легкий налет строгости.

— Если парень — не охотник, какой от него прок? — брюзгливо бросила девушка.

— Вот поедете в город… Не в наш, в настоящий…

— Ты так не говори, батюшка рассердится. Он все обещает — поедем, а никуда не едем. Раз некому халаты показывать, одна радость остается — прикупить какой новенький, посимпатичнее!

На крохотном пятачке, свободном от коробов с товарами, стоял приказчицкий стол, заваленный кипами бересты и писалками с железными клювиками для выцарапывания счетов. Приказчик в щегольской парке, с короткой косой, так тщательно намазанной жиром, что она казалась покрытой слоем прозрачного клея, сидел за столом, но не по-хозяйски, а почтительно подавшись вперед, точно в ожидании распоряжений. Девушка примерно Хадамахиных Дней устроилась на маленькой скамеечке. Выглянувшая под локтем Хадамахи Аякчан вдруг издала долгий прерывистый вздох…

И на что девки могут глазеть — прям как нормальные люди на оружие южной стали или добрую баклажку меду! Аякчан впилась глазами в нежно-зеленый халат девушки, словно изморозь по свежей зелени, осыпанный серебряной нитью. Поперек скамьи валялся верхний халат — на роскошных соболях. На коленях, выделяясь на зеленом шелке, как сугробчик нерастаявшего снега на зеленой траве, лежал заяц в пушистом ошейнике из… бурой лисы. Углядеть бы в этом некую справедливость и даже кровную месть, кабы белая заячья морда, опушенная темным лисьим мехом, не имела совершенно мученического выражения. Девушка небрежно поглаживала его между ушей и вдоль спинки, и заяц весь аж проседал под ее рукой. «Она так в нем дырку протрет!» — с невольным сочувствием подумал Хадамаха.

Девушка услышала вздох Аякчан и повернулась. Некоторое время она внимательно изучала торчащие из-за полок головы: с ежиком похожих на медвежью шерсть волос — Хадамахи и обмотанную старой тряпкой — Аякчан.

— Какая гниль! — оглядывая обоих брезгливо, как хозяйка, обнаружившая у себя на подворье дохлую жабу, обронила девушка.

Хадамаха почувствовал, как от невыносимого стыда он весь горит — от щек до прячущихся в старых торбазах пяток.

— Вели им, пусть ждут снаружи! — распорядилась девушка. — Не хочу, чтобы они тут воняли, когда я выбираю!

— Десятинку свечечки терпения, моя госпожа! — кивая на временную свечу, попросил приказчик. — Господин ваш батюшка строго нам велит — сначала дело!

Девушка недовольно надула губы, а приказчик повернулся к ребятам — в его манере не осталось ни капельки подобострастия, наоборот, он аж светился властностью.

— Ну, чего встали? — рявкнул он. — Видите, госпоже мешаете! Говорите быстро, зачем пришли? Девку привел? — обратился он к Хадамахе. — В счет долга?

— К-какую… девку? — Хадамаха ошарашенно поглядел на Аякчан — может, она хоть кивнет, где девка-то? — К-какой долг?

— Твой, твой долг! — разъярился приказчик. Оценивающе поглядел на Аякчан — глазки его маслянисто блеснули. — Если здоровая — возьму. Пусть подойдет, зубы покажет. — И он нетерпеливо махнул Аякчан рукой.

«Ой! — про себя сказал Хадамаха. — Это ж он про Аякчан — девка! Как весело тут будет сейчас все горе-еть! И меха. И стены деревянные».

Аякчан покосилась на Хадамаху, потом бросила быстрый взгляд через плечо — видать, на Хакмара… и только губы поджала в линию — точно делала зарубку на память. Глубо-окую такую.

— Ее отмыть да приодеть чуток… — продолжая разглядывать Аякчан, бормотал приказчик. Покосился на неодобрительно нахмурившуюся девушку в зеленом халате и торопливо добавил: — Все едино не красотка-бэле, но для черной работы любая грязнуха-эмэнде в обвислых штанах сгодится! Весь долг все едино не прощу — за одну-то грязную девку! Она тебе кто — сестра, жена? Что молчите, не понимаете, когда с вами разговаривают? Вы, случаем, не из этих… — приказчик возрадовался, как радуются люди догадке, доказывающей их ум и сообразительность. — Клянусь Эндури, они и впрямь из зверьков! Ума вовсе нету — ничего не понимают! — И раздельно, как говорят с глухими, он повторил: — Я… Велел… Девке… Показать… Зубы! Погляжу, сколько вам за нее долга списать! — И он потянул к себе берестяные свитки. — Звать… Тебя… Как?

— Хадамаха…

— Хадамаха… Хадамаха… — забормотал приказчик, водя длинным, словно специально заточенным ногтем, по спискам на бересте. — Сейчас найдем, сколько ты должен заплатить…

— Что ж вы, милейший, товар не показали, а уже платить требуете, — раздался очень уверенный, очень повелительный голос — даже удивление в нем было уверенное и повелительное. Хакмар отодвинул Хадамаху плечом и выступил вперед.

Девушка скользнула взглядом по облезлой физиономии Хакмара, пренебрежительно усмехнулась… и вдруг эта улыбка застыла, словно случайно уцепившись за розовые губки. Взгляд ее выхватил тонкие, но сильные пальцы воина, небрежно лежащие на оголовье меча, прошелся по широким плечам мастера-кузнеца, метнулся обратно к лицу… У девчонки вырвался длинный прерывистый вздох. Она схватила зайца в охапку и спрятала в белом зимнем меху ярко зардевшееся лицо. Морда зайца стала вовсе страдальческой, но он даже глаз не открыл — точно помирал.

Хакмар на нее эдак покосился… Хадамаха даже от приказчика отвлекся, пытаясь понять, как горец умудряется так смотреть. Взгляд этот точно говорил: «Да-да, я тебя прекрасно вижу и даже замечаю, что ты красива и хорошо одета. Но я суровый воин и выше таких незначительных мелочей, как красивые девчонки!»

Краска затопила лицо девушки целиком, а глаза распахнулись широко-широко, будто она хотела, чтобы Хакмар поместился в них весь, от пяток до схваченных кожаным шнуром волос.

«Хотя пятки в обмотках Хакмару лучше бы не демонстрировать, — подумал Хадамаха. — А то такой ледяной взгляд… и такие пятки, с подтаявшими вокруг лужицами!»

— Ты кто такой? — угрожающе поднимаясь из-за своего стола, рявкнул приказчик.

Брови Хакмара поползли вверх в высокомерном изумлении.

— Кто ваш хозяин, милейший? — скривился он. — Он плохо учит своих приказчиков. Разве в таком тоне разговаривают с покупателем?

Приказчик невольно растерялся от Хакмарова тона. Поглядел на его обмотки — и в приказчичьих глазах снова появилась уверенность. Посмотрел на меч в простых-простых, да только на юге сделанных ножнах — и растерялся снова.

— Видали мы таких покупателей! — пробормотал приказчик — хотел сурово, а вышло жалобно. — Еще неизвестно, соглашусь ли я тебе в долг поверить — смотря сколько на тебя у нас записано! — И он торжественно возложил руку на свитки.

— Разве кто-то говорил о долге? — Брови Хакмара поползли выше — еще чуть-чуть, и вовсе залезут под пересекающий лоб кожаный шнурок.

— Ты что, не видишь — господин не местный! — вдруг горячо вскричала девушка и вся подалась вперед, тиская несчастного зайца в руках, точно шкурку. Заяц не сопротивлялся, висел, как шкурка. — Вы из города, да? — жадно глядя на Хакмара, спросила она.

Хадамаха вздохнул: такому не то что в лесу, даже в городе не научишься, такое только с поколениями горских предков приходит. Чтобы при облезлой морде и в чужой старой куртке первая встречная красотка моментально произвела тебя в господа!

— Недавно был в городе, — уклончиво ответил Хакмар. — Хотя родом с юга, как могла заметить прекрасная енге. — И на всякий случай добавил: — Из подгорных коневодов.

— Прекрасная енге… — зачарованно повторила девушка. — Что такое — енге?

— Так у нас называют прекрасную и благородную даму, — отвешивая что-то вроде небрежного поклона, объявил Хакмар и продекламировал:

— Да… — пролепетала девушка. — Отец меня почти из дому не выпускает. Чтобы кожа была белой. А это… вы читали… южное сказание? — прижимая обе руки к груди, прерывистым голосом спросила она.

— Ну что вы, прекрасная, это вполне северное олонхо. Из земли Сахи, если не ошибаюсь. Северяне иногда тоже неплохо пишут, вы не находите? — покровительственно обронил Хакмар.

— Нахожу… — выдохнула девушка, и по ее лицу было видно, что она и впрямь кое-что ценное нашла. Щеки у нее полыхали… ощутимо потянуло горячим воздухом… Хадамаха оглянулся. Нагнув голову, как разъяренная кабаниха перед атакой, Аякчан глядела на девушку исподлобья — и вокруг жрицы трепетал едва заметный ореол горячего воздуха.

— Тут-то тебе чего надо, южанин? — недобро проворчал приказчик.

Хакмар улыбнулся девушке и, точно извиняясь, развел руками:

— Простите его, прекрасная, этот человек дурно воспитан и не знает, что нельзя столь бесцеремонно прерывать беседу с благородной енге.

В дрожание воздуха вокруг Аякчан добавились синие искорки. Хадамаха мысленно вздохнул и ухватил Аякчан за руку. Точно раскаленную головню из костра вытянул! Ну почему так: он бесится, ожог получает, Аякчан бесится — все едино он ожог получает?

— Я дурно воспитанный?! — тем временем заорал приказчик.

— Безусловно, — невозмутимо согласился Хакмар.

— Да ты кто такой? — продолжал орать приказчик.

— Вы уже спрашивали, милейший, — столь же невозмутимо ответил Хакмар.

— Вали из лавки быстро, пока стражу не кликнул! — надсаживал горло приказчик.

— Ты как с господином южанином разговариваешь? — снова краснея, на сей раз от гнева, закричала девушка. — Я отцу расскажу, как ты покупателя из лавки гнал! — она вскочила. Заяц вывалился из ее рук и тяжеловесно шлепнулся на пол — от его ошейника тянулся украшенный медными бляшками кожаный повод, другой конец которого был завязан вокруг запястья девушки. — Да отец тебя… просто выпорет!

Приказчик только отмахнулся от нее — уже без всякой почтительности.

— Какой он покупатель — бандит он! Сам при оружии и зверь с ним!

— Южане все с оружием ходят — я знаю! — вступилась девица.

— Кроме подгорных коневодов! — торжествующе завопил приказчик. — Им храмовницы запретили мечи носить вовсе. Говорит, из подгорных, а сам при мече!

Хакмар досадливо прикусил губу: кажется, он «прокололся», прям как пузырь с бычьей кровью!

— Это шпионы братьев Биату! — заверещал приказчик. — Стража! Убивают! Грабят!

«И правда — ограбить его, да и прибить заодно? — невольно подумал Хадамаха. — А то зря мужик надрывается…»

— Кричат там — верно вам говорю, они это! — задребезжал старческий фальцет, и послышался топот. Из-за стоек с товарами выскочили давешний дед с ковриком под мышкой, закутанный в меховой шарф то ли мужик, то ли баба, на которого Хадамаха возле чума рявкнул, и хорошо знакомый молодой стражник Хуту!

Свиток 9,

где все кричат, дерутся и сжигают лавку вместе с товаром

Вот он! Тот самый медведь! — завопили дедок с ковриком и мужик-баба в шарфе.

— Последнего достояния меня, старика, лишить хотел! — прижимая к груди коврик, объявил старик.

— На человека рычал! На меня рычал, животное! — аж подпрыгивая от негодования, разорялся мужик-баба.

— А говоришь — на человека! — невольно пробормотал Хадамаха.

— Слышали? Все слышали? — заорал мужик-баба. — Грозился! Говорил, мы им, медведям, еще кланяться будем!

— Шпионы Биату! — продолжал орать приказчик. — Я их сразу раскусил!

— Кто кого раскусил! — чувствуя, что звереет — уже загривок зачесался от пробивающейся шерсти, рявкнул Хадамаха.

Стражник Хуту картинно потянул из ножен меч:

— Попался, зверек! И ты и подельники твои… зверолюбы!

— Оставь его в покое, он никакой не… — закричала девица. С неожиданным бесстрашием она метнулась между стражником и Хакмаром. Измотанный заяц волокся за ней на ремешке.

Ловко, как тигр добычу, приказчик цапнул проносящийся мимо него вихрь зеленого шелка и прижал девушку к груди.

— Не надо волноваться, маленькая госпожа, — перехватывая молотящие по его груди и плечам кулачки, бормотал он. — Сейчас наш Хуту срубит этим головы…

«Пропали мы!» — отчетливо понял Хадамаха. Он не увидится со своими, не отсидится в родных местах, не разберется, что здесь такое происходит. Снова придется бежать!

Хуту, явно красуясь, тянул меч из ножен и не понимал, что уже все равно мертв! Клинок Хакмара выпорхнул мгновенно, точно не хозяйской рукой, а своей волей покинул ножны, блеснул пламенеющей сталью и хищно метнулся к человеческому горлу. Мелькнула голубая искра. Клочок ремня, на котором девушка удерживала зайца, обвис, дымясь черным обугленным краем. Безучастный, как шкурка, заяц вдруг чутко дрогнул ушами. Черные измученные глазенки распахнулись — и заяц прыгнул. Белым комом врезался в Хуту. Молодой стражник шарахнулся к стене, невольно уходя от удара Хакмарова меча.

Рвущийся на свободу заяц метался по складу. Врезался в полку с рыбой. Здоровенный мороженый осетр соскользнул с рыбной кучи… и поехал по полу. Толстая рыбья морда врезалась в ноги старичка с ковриком. Коленки у старика подломились, и он плюхнулся на рыбину задом, взвизгнул, дернулся… и вместе с рыбиной заскользил дальше, впечатавшись в мужика-бабу. Все трое повалились на пол и забарахтались — вверх взлетали то руки, то ноги, то рыбий хвост.

Обезумевший заяц перемахнул через них, вмазался башкой в полки с шапками — шапки разлетелись.

— Ловите! — вырываясь из рук приказчика, заверещала девушка и кинулась зайцу наперерез. — Не дайте ему уйти… он мой единственный друг!

Упоминание о дружбе подействовало на зайца, как горящий веник под хвост. Белой молнией он промелькнул под руками девицы, врезался в высокий туесок — тот завалился набок и сбил соседний, и еще один, и еще, и еще… Из-под крышек неспешно и торжественно потекли солнечно-золотистые и темно-бронзовые капли прошлодневного меда. Испуганный пушистик сиганул на стол и… сшиб светильник. Голубое пламя потекло на берестяные свитки, и те весело занялись трескучим костром. Обезумевший заяц вылетел из Пламени — лисий ошейник превратился в пылающий ореол. Заяц поскакал по раскиданным на полу сверткам меха. Огненный хвост разворачивался за ним — не куцый заячий хвостишко, а роскошный, длинный и широкий поток Пламени. Свертки меха занимались один за другим. Огонь облизал стойку. По веревочкам неизвестного назначения, тянущимся вдоль стойки, побежал вверх, к деревянному потолку, и весело ринулся во все стороны. Удушливый дым заполонил все — сквозь него пробивался лишь захлебывающийся кашель, ругань Хуту и пронзительный, на одной ноте визг девушки:

— Помогите кто-нибудь! Зайчик, мой зайчик! Помогите! — вопль сменился удушливым кашлем.

Аякчан метнулась к приказчицкому столу, сгребла Голубое пламя, как хозяйка просыпавшиеся из кадушки грибы. Поздно. Пожар уже мчался по лавке, захватывая одну полку за другой. Бу-бум! — гулко треснула бочка с соленьями. Лавку заполнил умопомрачительный запах — у Хадамахи заурчало в животе.

«Хотеть жрать на пожаре — расскажи кому, сразу насчет медвежьего обжорства выступать начнут!» — мрачно подумал парень.

— Обязательно было зайцу поводок пережигать? — накинулся на Аякчан Хакмар.

— Нет, надо было подождать, пока ты того стражника зарубишь, а его дружки накинутся на нас! — огрызнулась Аякчан.

— Нашли время скандалить! — цыкнул Хадамаха. — Можешь что-нибудь сделать? — спросил он у Аякчан.

— Это уже не Голубой огонь — это обыкновенный пожар! — выкрикнула девушка. Она старалась не показать, что напугана, но получалось у нее плохо. — Я могу попробовать его заморозить, я все-таки албасы…

Хадамахе казалось, что его мысли мечутся, как рыбная стайка, когда в нее запускает лапу медведь. Никакая лавка не стоит жизни и свободы. Тем паче с таким приказчиком, смахивающим на гриб поганку! Поганцем, в общем!

— Увидят, — буркнул он. — Уходим, просто уходим!

— Куда? — невозмутимо поинтересовался Хакмар.

Перед ними колыхалась сплошная завеса из черного дыма и торжествующе гудел пожар. Стол приказчика за спиной, значит… Туда! И Хадамаха двинулся к невидимой за подступающим дымом двери.

Сперва он услышал жалобный задыхающийся кашель. Потом врезался в кого-то — «кто-то» пискнул по-девичьи. Потом еще удар — теперь кто-то врезался в него… и выругался вполне по-мужски:

— Эрликовы рога вам всем в зад!

— Господин южанин, вы пришли меня спасать? — давясь кашлем, пролепетала хозяйка зайца-поджигателя.

«Это она из пожелания рогов в одно место такой вывод сделала? Все-таки девчонки очень по-особенному думают!» — решил Хадамаха, сграбастал девушку и закинул ее на плечо.

— Вдоль полок! — скомандовал Хакмар, бросаясь в затянутый дымом проход. Аякчан мчалась за ним.

Они очутились между пылающими стенами. Огонь впереди, Огонь позади, даже над головой Огонь — странные веревочки, что тянулись от стоек с товарами к потолку, превратились в пылающую сеть. Клинок Хакмара выплел замысловатую восьмерку, отбрасывая Пламя прочь. Они медленно двинулись вперед, меч Хакмара порхал, творя вокруг безопасный купол, Хадамаха волок девушку. Она висела на плече, точно неживая, не дергаясь и не крича, кажется, обмерла от ужаса. Огонь выл разочарованно, как зверь, у которого добыча между зубов просачивается. Зато дым набивался в рот и ноздри, комком колючей шерсти ворочался в груди. У Хадамахи начало мутиться в голове. Пошатнулся Хакмар, опустил меч…

Ба-бах! — под прикосновением Пламени пузатую кадушку разнесло вдребезги. Тягучая медлительная волна тюленьего жира хлынула на пол… и тут же слилась с волной Огня. С воплем дорвавшегося до живой крови авахи Пламя взвилось к потолку — Хадамахе показалось, что он снова возле подземного Огненного Озера Уот Усуутума!

— Бежи-и-им! — пронзительно завопила Аякчан. Толстенная стена льда вдруг возникла между ними и Пламенем и мгновенно растеклась водой, но они уже мчались к дверям. Полог Пламени и дыма стал реже и прозрачнее, впереди открылся проход.

Выскочивший невесть откуда Хуту был страшен — его лицо покрывал толстый слой сажи, парка дымилась. За ним волочился хвост черного дыма. Хадамаха увидел рядом его безумные глаза, и Хуту вцепился в висящую на плече у Хадамахи девушку.

— Отпусти ее, грязное животное!

«Совсем сдурел парень!» — вздохнул Хадамаха, опуская кулак молодому стражнику на голову. Мозги там явно набекрень, встряска им не помешает — вдруг на место встанут? И ринулся к двери.

Тянущиеся к потолку веревки прогорели и лопнули. Обрывок свалился прямо на Хадамаху, хлестнув пылающим концом по голове. Потолок пересекала четкая белая щель, и сквозь нее сыпался снег. И таял, растворяясь в пожаре. Раздался скрежет… И крыша провалилась внутрь, распавшись на две половинки!

— Берегись! — успел рявкнуть Хадамаха. Больше ничего не успел — скопившийся на плоской крыше лавки гигантский сугроб рухнул ему на физиономию, сшибая с ног, забивая рот и глаза.

Пш-ш-ш! — некоторое время накрывшее лавку снежное полотно сохраняло неподвижность. Лишь кое-где снег кипел, как вода в кастрюле, и над ним взвивались черно-белые вихри дыма и пара. Буль-буль! — струйки воды сочились из-под снега, медленно растекаясь талой лужей.

Мокрый снег у самой двери зашевелился — из него с фырканьем выбрался Хадамаха с девушкой на плече. В провал крыши глядело предрассветное небо.

— Вот уж точно как снег на голову! — потирая затылок, пробормотал Хадамаха.

Снег зашевелился снова — первой появилась рука с мечом, потом выбрался весь Хакмар. Дернул и выволок Аякчан. Тоже посмотрел на крышу…

— Изобретательно. Начинаешь уважать северян, — кивнул он. — А я еще гадал — зачем те веревочки? — И специально для Хадамахи пояснил: — Механизм запора крыши держится на пропущенных от стоек веревках — если те сгорают, крыша открывается сама собой и снег с нее валится внутрь. Интересно, как устроен замок? — И, кажется, всерьез собрался лезть наверх — выяснять.

— Давай лучше узнаем, как открывается эта дверь? — дергая заклинившую дверь лавки, злобно пропыхтела Аякчан.