Я и Софи Лорен Верховский Вячеслав

Я уже представил ту кровать!

А тогда она была еще жива, гостиница «Донбасс», в старом довоенном исполнении. Там и вправду был комиссионный, и назывался, помню, он «Виола». Есть еще такой ансамбль, у нас, в Донецке, но я не про ансамбль – про магазин.

Так вот, звонит мне, значит, Петя, вдохновенный. День был хороший, многообещающий… Правда, я не знал еще, чего… Чего он, в смысле, обещает, этот день. И опять, на всякий случай:

– Денег нет!

– Вот, заладил: денег нет! А мне не надо! Я уже купил! Но на кровать я выложился полностью. И до дома не хватает, понимаешь… – А проживал он то ли на Буденновке, то ли вообще в своем Мандрыкино, в общем, однозначно черт-те где. А «Донбасс», гостиница которая, – от меня совсем недалеко. И Петя просит… Нет, совсем не денег, а:

– А можно, чтобы?.. Моя кровать переночует у тебя? А завтра утром на рассвете я за ней заеду и самовывозом я сам ее и вывезу с утра?

Мне даже показалось: Петя выпил. Как всегда. А здесь еще на радостях. И так витиевато изъясняется.

Я говорю:

– Петь, – я говорю: – Ну что ты, Петь?! Ну, с комиссионки! – говорю. Брезгливый я. Мне еще его кровать не улыбалась! И такие нехорошие предчувствия! Тут и бабка просекла:

– Еще чего! Ни за что и никогда! Вот так! Нам ни к чему чужие тараканы!

Мама уточнила:

– И клопы!

Бабка:

– Во! И, разумеется, клопы! – и брезгливо так: – Комиссионка! Через мой труп ему у нас кровать!

– Слава, только ты, ты настоящий! – в смысле друг, взмолился Петя.

Но я в трубку лишь руками развожу.

Тут Петя в голове своей решился:

– А ну-ка дай-ка трубку своей бабушке! – и что-то произнес, как заклинание. Вижу – та меняется в лице:

– Ой, ну что же вы молчали?! – на Сурепку. – Ой, ну тогда ж совсем другое дело! – раскраснелась. – Это ж надо! – потрясенная, и нам: – Господи! Оказывается! Этот Петя зять, вы представляете?! Самого профессора Куперника! О, Куперник! – и уже к Сурепке, снисходя к его кровати секонд-хенд: – Пусть тогда у нас переночует! – и тут же спохватилась: – Но только на одну! – чтоб только ночь. – Ох же, Слава, что же ты молчал?! – и снова Пете, так учтиво: – Ждем вас видеть!..

Куперник для нее – это святое! Бабка обожала передачи, где их автор Михаил Овсеевич Куперник на донецком телевидении, сам, – рассуждал о протопопе Аввакуме, о насущном хлебе, о барабашке, о болезни СПИД… Куперник был энциклопедически подкован. А от такого наша бабка – просто млела…

И Сурепка – тонкий он психолог – эту слабину у телезрительниц, особенно у пожилых, конечно, знал.

В общем, бабку Петя уболтал. А что же дальше?

Я:

– Ну, завози! Куперника одобрили! «Ждем вас видеть», всякое такое…

Но Петя… Как-то странно он себя:

– Та ты знаешь, Слава… – мнется-жмется.

Что опять не так?! Уже достал!

А Петя голову скребет так энергично, он не понимает: в трубке слышно же! И:

– Слава, ты же рядом, подбеги! И мы с тобой ее играючи, вручную. К тебе… Недалеко… Перенесем. А завтра утром, – заканючил, – самовывозом… – И слышу: в трубке он почесывает плешь.

Я сорвался:

– Петя, ты сдурел!

– Да, я сдурел.

И этим он меня обезоружил.

Я, как неумный, выскочил из дома. Как не совсем здоровый, побежал… Я ж Петин «друг»! Чтобы стоя у подножия Сурепки, ощутить себя уже кретином окончательным.

Петю из комиссионки уже выперли. И даже дали на дверях «Переучет», чтобы Петя больше к ним не сунулся. Он же просто всех заколебал. Своим Кантом и Ортеги-и-Гассетом. Он втирал им про экст… экс… Спасибо, точно! Эк-зис-тен-ци-а… Вот, я даже не могу произнести. А он умел! И еще читал свои стихи. А, и, возвращаясь к философии, доказывал примат чего-то там над чем-то: Петя был подкован, как никто! И так же пил…

В общем, чтобы долго не томить: от Сурепки очумели и в «Виоле»..

Петина кровать уже на улице, перегораживая тротуар с людским потоком. И люди, там же место оживленное, огибают Петину кровать со всех сторон, постоянно спотыкаясь об нее же. И под большим вопросом смотрят на Петра, на чем свет лаская теплым взором.

Как говорится, жизнь прекрасна! И это мы всего еще не знаем!

А кровать громоздкая, на совесть.

Даже, помню, я ему панически:

– Петя, ну какая же огромная!

– Так ведь и я не мальчик, – забухтел, – под метра два, – несмотря что он по паспорту Сурепка.

Я:

– Ну что, подняли?

И он ответил, за слова цепляясь языком:

– Совершенно вот именно, Слава!

Так как я же знаю, где живу, я и возглавляю ту кровать. А Петя уцепился за корму. И мы отправились. За мною шел… Так, чтоб не соврать, мыслитель, глыба. Но как грузчик Петя грузчик был неважный, чтоб не сказать… К тому же выпил. Петю телепало… Это песня! А точнее, басня! По улицам кровать носили, как видно напоказ. Известно: дуракам… – ну и так далее. Сурепка! Он по ходу разглагольствовал, витийствуя.

Не хочу сказать, что Донецк какой-то город не такой. Конечно, нет! Но Кьеркегора здесь… Он почему-то не прижился. В головах. А Петя сыпал этим Кьеркегором, я до сих пор не знаю, кто такой. Читал стихи. И – то языком цеплял прохожих, то кроватью – Петя ж замыкающий у нас, – вызывая их на откровенность. Он умудрялся с кем-то дискутировать…

Я:

– Петя, силы береги, уже молчи!

Чтоб не транжирил. Чтоб дойти нам до конца…

Два квартала мы покрыли в полчаса. А устали, как за час, а то и больше. Выносит нас на площадь, самую центральную в Донецке площадь Ленина. Как говорится, ничего еще не предвещает. И тут мне Петя глухо так, придушенно, как раз под этим памятником Ленину:

– Ты устал? – я кивнул уныло, обессиленно. За что и был отмечен теплым словом: – Ты молодец, что ты устал! И я устал! Так давай передохнем!

И я кивнул.

Опустили мы кровать на эту площадь. Вот он Ленин. Вот она под ним. А вот и мы. Минуту постояли, как в почетном карауле, по бокам.

И тут Петя… Вот чего я от него не ожидал, так вот такого! Он как-то мне загадочно мигнул, нервно дернулся и произнес:

– Момент!

И не успел я осознать его «момент», он тут же приземлился на кровать, забросил ноги в неразутых башмаках. В общем, опрокинулся в кровать – и в момент (здесь Петя не соврал) под этим Лениным он тут же на боку и отключился!

Я с тоской подумал: это ж надо?! Еще подумают, что политический демарш.

А это ж самый центр, толпа народу. Ленин стоит, Петя лежит, ну и спит себе напропалую. Я его бужу, а он никак. Тормошу – а он не тормошится. Будоражу Петю по щеке…

Ломая руки, я, как безутешная вдова, мол, проснись ты, пробудись, мой ненаглядный! – хлопочу я. А этот ненаглядный, чтоб он сдох!

Я:

– Петя! – я уже: – Петруша! Посмотри, какое небо голубое! Ой, а люди! Петя, пробудись, какие люди!

И эти люди, здесь – случайные прохожие, нас, как по заказу, обступили, искренне мне выражая любопытство:

– Кто в кровати? Что случилось?

А что случилось? Петя и случился!

Ленин стоит, Петя лежит на боку. Я, что называется, страдаю. А, главное, что делать? Ну, тупик! Хоть валетом с ним ложись и подыхай!

Чувствую: сейчас придет милиция, я этим самым местом просто чую. Когда она нужна, когда нас грабят-убивают, – нет ее. «Спасите, помогите!» Нет ее! А когда здоровый крепкий сон, и без них спокойно можно обойтись – они как здрасьте!

Вот, я так и знал! Они идут! Два блюстителя порядка:

– Расступись!

И что же они видят?! Это ж песня! Ленин стоит, вот как его поставили, с тех пор… Ну и Петя отдыхает на кровати. Здесь же, вот, с ногами в башмаках.

– Так, а что здесь происходит? – чтоб разжиться.

Не знаю, чем от Пети пахло, это ж лето, но деньгами там не пахло, это факт!

– Так, повторяем, что здесь происходит? – любознательные.

И Петя отвечает. Бурным храпом. А он недаром по фамилии Сурепка, он растение. Там же не с кем говорить, к тому же спящим!

Те – ко мне. Ну, что мне им сказать, что Петя пьяный?! Петю загребут. И куда я с этой долбаной кроватью?!

И ничего умнее не найдя, я использую вовсю свою смекалку:

– Шел я через Ленина…

– Ну, шел…

– Тут я вижу: человек лежит на площади, человеку плохо, на асфальте. И чтоб он еще не простудился тут у нас, сбегал я домой, а я тут рядом, ну, и приволок ему кровать. Не верите? Мне нечего скрывать, смотрите сами: вот она кровать, вот лежащий – это он, а вот он я! – все сходилось! – Зато теперь он точно не простудится!

Сурепка в этом пекле весь взопрел. Но, спящий, отчего-то просветленный! Нам так не спать! А может, что-то снилось…

Они видят – правда, я не вру: в наличии кровать, Сурепка, я. Они встряхнули головами, будто отгоняя наваждение. Жара дикая, но и милиция – она же не домашняя:

– Вы что, оба-два больные-нездоровые? – поинтересовались без затей.

А милиции у нас нельзя перечить, ну, никак, и я милиции ответил положительно:

– Мы – да!

Авторитетно так ее заверил.

И они брезгливо отошли. Толпа сама собою рассосалась. Ленин стоит, прямо под этим Лениным с рукой стоит кровать, а на ней без задних ног лежит калачиком… Ну и удружил ты мне, Сурепка!

Я вдовой при нем работаю вовсю. Уже качаю ту кровать, а он никак. И тут я понял: я же Петю – убаюкиваю!

Ситуация – врагу не пожелаешь!

Вдруг я вижу, вот оно! Семенит оно, мое спасение! Мой друг, с которым мы учились в прошлом времени, а друзья познаются в беде. Но о беде он… Нет, пока что не догадывается. Я, что есть мочи:

– Зеликсон! – кричу. – Сюда!

А он хороший чем? Он всем хороший. Вот только он своей фамилии стесняется, он своей фамилии робеет, потому что он у нас такой… Судите сами: Донецк, шахтерская столица, Зеликсон…

Я:

– Зеликсон! – я: – Зеликсо-оон!

А кроме шантажа мне ничего уже не оставалось!

Побледнел и прибежал, чтоб только тихо. Оглянулся и сконфузился. Он уже на все готовый, только чтобы я его не «Зеликсон». Я понял: этот – у меня уже в кармане…

Итак, мы, кажется, уже сгруппировались: Ленин, Петя, я и Зеликсон. Как невольник собственной фамилии. И Зеликсон интересуется Сурепкой:

– А это что за человек лежит в кровати?

– Так, он уже не человек, не отвлекайся! – говорю. – А теперь подняли! – вместе с Петей.

– С НИМ?!

– Нет, – отшутился я, – с тобой! – А он такой по росту коротышка, Зеликсон, ну а Петя – это просто глыба…

– Та как же мы его… Мы же от земли не отдерем!

Я:

– ЗЕЛИКСОН! – форсируя по звуку. Чтобы стало достоянием народа…

Ох, он сразу оказался расторопный! Мы впряглись в кровать через секунду. Оторвали от земли. Не сговариваясь, ахнули. Жилы вздулись, будто реки перед паводком, весной. Мы тут же постарели – и пошли. Я, как всегда, стараюсь впереди. А Зеликсон, он сзади убивается…

Как говорится, жизнь прекрасна, невзирая. А взирая, – это просто ужас! И Зеликсон тому живой пример. Такого наш Донецк еще не видел!..

Метров триста мы освоили за час. Зеликсон, он как-то сразу быстро выдохся. На светофор мы попытались пробежать, чтоб успеть. Рысью на последнем издыхании. Пружины под Сурепкою спружинили, и, подброшенный, он выпал на дорогу.

Господи, за что?! А сам не знаю! На дороге сразу пробка, все обросло машинами в момент. Начали Сурепку мы укладывать. Я ноги Пети, предположим, уложил, а вот голова Петра Сурепки… Из худосочных ручек Зеликсона она все время выпадала, не укладывалась.

Наконец, с трудом, мы погрузили. И при этом груз наш – не проснулся!

Путь ко мне казался бесконечным…

Вот он, наконец, и мой подъезд. Но злоключенья наши не кончаются. Кровать – в подъезд, мы так ее, мы сяк – она никак. У нее непроходимость, в общем, полная. От Зеликсона на лице одни глаза. Ой, куда ж его втравили?! Это ж надо?!

Я из последних сил ему скомандовал:

– Так, ставим на попа! А ну, немедленно!

Сурепка съехал самосъездом, будто с горки: оп! – он потягусеньки и, надо же, проснулся! На Зеликсона лучше было не смотреть. Я и не глянул. И он тут же испарился. Ну и друг!..

И мы уже с Петром, изрядно отдохнувшим, поперли на восьмой этаж (у нас без лифта: лифт у нас украли).

Еще на подступах к квартире, поднимаю голову – и вижу: поджидают! Нарисовались в лестничном проеме мои предки. Они готовы были ко всему, но не к такой кровати. Не к такой же! Что превышала все разумные пределы…

Кровать загромоздила всю прихожую, плюс беспардонно въехав спинкой в мою комнату…

Казалось, все уже, иди! Но Петр стоит и что-то не торопится.

Бабка тут же перешла к нему на «вы». А когда на «вы» – добра не жди:

– Ну все уже, идите-уходите! И так уже кровать! Но до утра…

А Петя жмется, будто хочет в туалет, и с такими, обостренными слезой, виноватыми собачьими глазами:

– А можно это самое?

Бабка не любила недомолвок:

– Что «а это самое», Сурепка?!

– Ну, чтоб это, мне опохмелиться тут сегодня… – лебезит. Бабка не любила эти нежности. И вырвала недоцелованную руку. – Умоляю! – и уже готов упасть ей в ноги. Еще чуть-чуть – и он заплачет, великан. У него синдром похмельно-абстинентный. Но бабка безучастна, как майская ночь в Рождество:

– Еще этого мне больше не хватало!

Конечно, Петя перебрал в своих запросах. И тут он так взглянул на нашу бабку, что его лицо преобразилось, и к ней вдруг Петя обратился официально…

А кстати! Это здесь немаловажно! У нашей бабки – это же фамилия! Есть разные фамилии на свете: скажем, Рабинович, Раппопорт, есть Айбиндер, а она у нас такая… Знаете, какая? Она носила гениальную фамилию – Розалина Аароновна Гринпис!

Ну и вот. Незаурядная догадка Петино лицо преобразила. Еще немного – и он стал бы привлекательным. И нашей бабке Петя заявляет:

– Мадам Гринпис! – я вижу: он дрожит. – Мадам Гринпис!

Бабка:

– Ну же, говорите, Петр Сурепка, я скоро как всю жизнь мадам Гринпис!

– Мадам Гринпис! – сейчас случится что-то. И точно! – У меня идея!

Бабка так высокомерно, неприязненно:

– Ну что еще?!

Чтоб общение скорее закруглить.

– Слушайте, а все равно она уже у вас! С доставкой на дом!

– Ну так что же? – бабка не въезжает.

– Так купите у меня! – как крик души. – Вот эту чертову кровать, уже купите! И с концами!

Бабка онемела. На секунду. Придя в себя, естественно, вскипела:

– Да она и даром нам! И даром! – и тут же глядь, как будто машинально, а матрасик неплохой, неплохой матрасик, не убитый. Да и кровать, серьезно, неплохая: ножки крепенькие, она еще нас всех переживет. – Она и даром! К слову, а за сколько? – и рукою ту кроватку приласкала.

Я и мама – мы оторопели. Но Сурепка, ему уже пора опохмеляться в самый раз:

– А сколько вам не жалко? – и сам аж трусится-дрожит, ему неймется.

– Ох! – бабка делано смутилась. – Я даже и не знаю, – она знала! Потому что тут же: – Петр Павлович Сурепка, в общем, так! Трех рублей, надеюсь, вам довольно?

То был не сон. И Петр, еще не веря:

– С удовольствием!

Бабка тут же щедро протянула три рубля, хваткая, как тысяча чертей.

А Сурепка – он купюру просто выхватил и, чтоб Гринпис еще не передумала, испарился по ступенькам быстро вниз, еще не веря в это счастье – три рубля. А, и напоследок преисполненный:

– И пусть кровать вам эта будет пухом!

Петя ж, он такой интеллигент!

Все разыгралось так скоропалительно, что народ – я, мама, та же бабка и, само собой, кровать, – под впечатлением молниеносной сделки все безмолвствуют. И все же я молчание прервал:

– Бабушка, да как же ты могла?! – я в упор смотрел на меркантильную. – Да мы ж его обворовали, Петю! – едва скрывая подлинные чувства.

Отпиралась:

– А он нам добровольно, он же сам! Я ж за кровать Сурепку не тянула! Я ж, напротив, не хотела и пускать…

– Ладно, обманула ты Сурепку, не он, как говорится, будет первым! – и тут ввернул свой самый веский аргумент: – Ты же говорила нам сама: нам чужие тараканы – ни к чему!

А у Гринпис такие тапки, оглушительные: она топала – закладывало уши. Мы проживаем на восьмом же этаже. Она так топнула, что ниже, на седьмом, с потолка осыпались обои:

– Успокойся, Слава, успокойся! Теперь эти тараканы – уже наши!

Кровать.

Сокрушенно.

Молчала.