Исповедь фаворитки Дюма Александр
— Невозможно? Как так?
— В прошлый раз я предлагал атаковать противника.
— И что же?
— Сегодня этот противник стал нашим союзником.
— Нашим союзником?
— Без сомнения. Мы дали друг другу слово, и наш договор был подписан. В тот раз адмирал де Латуш-Тревиль явился диктовать свои условия враждебной державе. Сегодня он пришел просить помощи у державы союзной. В тот раз я считал, что драться — наш долг. Но атаковать их сегодня было бы предательством.
— Но если бы, тем не менее, вы получили приказ короля?
— Приказ атаковать?
— Да.
— Государыня, я надеюсь, что король не даст мне подобного приказа.
— А если все-таки даст?
— Я буду принужден с сожалением уйти в отставку.
— Эмма, ты слышишь, что он говорит! — воскликнула королева, поворачиваясь ко мне. — Суди о других на этом примере, как они нам преданы!
Затем прибавила, вновь обращаясь к Караччоло:
— Хорошо, сударь: я узнала от вас все, что мне требовалось знать. Больше я вас не задерживаю.
Караччоло откланялся и удалился.
— Вот все и объяснилось, — продолжала королева. — Флотилия потерпела ущерб и прибыла в Неаполь для ремонта. Почему бы и нет? Ведь Неаполь, как говорит гражданин Караччоло (она насмешливо подчеркнула слово «гражданин»), Неаполь теперь союзник этой республики, объявившей войну королям и готовой обезглавить моего зятя. Не так ли?
Я молчала.
— Что же, — спросила королева, — ты мне не отвечаешь? Тебе нечего мне сказать?
— Я боюсь ранить чувства моей королевы, высказавшись откровенно.
— Ранить меня? Тебе? Да ты с ума сошла! Каким образом ты можешь меня ранить?
— Согласившись с мнением этого человека.
— Какого человека?
— Князя Караччоло, и Бог свидетель, я соглашаюсь с ним вовсе не из симпатии к нему.
— Стало быть, ты считаешь, что эти французы правы, с такой наглостью садясь нам на шею?
— Я считаю, государыня, что не правы были мы, когда заключили с ними договор.
— И что теперь, когда он уже заключен, мы должны терпеть последствия данного нами слова? Возможно, ты и права. Надо посоветоваться по этому поводу с сэром Уильямом.
В это время французы уже вошли в гавань и стали на якорь как в порту дружественной страны.
Час спустя мы узнали, что все произошло именно так, как предвидел капитан Караччоло. Едва французские суда успели выйти в открытое море, как их застигла страшная буря: семи судам из одиннадцати были причинены серьезные повреждения, и адмирал де Латуш-Тревиль, имея на руках договор, который обеспечивал Франции преимущества, предоставляемые режимом наибольшего благоприятствования, вернулся с просьбой отремонтировать пострадавшие суда, а также рассчитывая возобновить запас пресной воды и условиться в порту о покупке провизии, канатов и парусины.
Все эти просьбы были исполнены.
Более того: желая поскорее избавиться от опасных гостей, правительство Неаполя поспешило снабдить адмирала рабочими, снастями, корабельным лесом и съестными припасами, а также приказало проложить временный акведук до конца мола, чтобы подавать французам воду Карминьяно — источника самой вкусной и целебной местной воды.
Королева была не в силах без конца видеть перед глазами ненавистную французскую форму и отвратительные трехцветные флаги, и она удалилась в Казерту, хотя стояла зима: наступил ее самый холодный месяц — январь. Меня она взяла с собой.
LVII
Пока мы были в Казерте, в Неаполе осуществлялись худшие предчувствия королевы. Так ли уж Латуш-Тревиль нуждался в том, чтобы подправить свои корабли, или все эти работы были скорее притворством, а на самом деле он следовал секретным инструкциям Республики, имеющей намерение сеять революционное возмущение во всех странах, с которыми Франция вступала в соприкосновение, как бы то ни было, адмирал использовал свое присутствие в столице Королевства обеих Сицилий, чтобы побудить неаполитанских патриотов организовать тайное общество с целью подготовить Южную Италию к торжеству тех идей, что уже одержали верх во Франции.
Каждый день его офицеры — а, как известно, французское морское офицерство по большей части отличается образованностью и имеет немало достоинств, — итак, офицеры ежедневно сходили на берег и, смешиваясь с местным населением, вербовали сторонников, сеяли в юных умах семена революции, из-за которой несколькими годами позже прольется столько крови! Накануне того дня, когда эскадра должна была поднять якоря, юные неаполитанцы устроили для офицеров большой обед, там пели революционные песни, среди прочих — «Марсельезу», только что сочиненную Руже де Лилем, песню, что, прозвучав, подобно грому небесному, 10 августа, принесла автору столь грозное бессмертие. Юнцы возносили хвалы красному колпаку и клялись здесь, в Неаполе, обзавестись такими же трехцветными кокардами, призванными заменить белую кокарду Бурбонов.
Кроме того, все, кто присутствовал на обеде, восприняли французскую моду, которую ввел Тальм на представлении трагедии «Тит». Они коротко остригли волосы, отказались от применения пудры, а тех, кто упорствовал в своей приверженности прежней моде, окрестили язвительным словцом caudini, что значит «хвостатые».
Все это время королева, переставшая делиться своими помыслами со мной, казалось, была погружена в мрачные заботы. Часто, когда мы были вдвоем, к ней входили какие-то люди; они говорили шепотом и сообщали, что ее ждут. Она тотчас вставала, ни о чем не спрашивая, как будто заранее знала, по какой причине ее беспокоят. Потом, через пятнадцать минут, полчаса или час, она возвращалась и, сжав мне руку, говорила:
— Все идет отлично!
Однажды, когда королева была на подобном секретном совещании, я спустилась в сад и увидела там человека в черном, мне незнакомого.
Не ведая, что придет время, когда этот человек стяжает себе страшную известность, я, однако же, при всем том не могла не обратить на него внимания.
Роста он был среднего, голову держал склоненной на грудь, но его угрюмый сосредоточенный взгляд смотрел вперед, словно бы упираясь в лица встречных, хотя можно было догадаться, что эти глаза зачастую смотрят не видя. У него было землистое лицо и неравномерные, как у хищного или встревоженного зверя, то медленные, то порывистые движения. Он прошел мимо, казалось не заметив меня, разговаривая с самим собой, и до моих ушей донеслись слова, которые он бормотал, цедя сквозь зубы:
— Пытка! Нужна пытка! Без пытки что я могу поделать? Они же никогда не признаются!
Этот человек напугал меня.
Я стала следить за ним глазами и видела, как к нему подошел один из людей королевы и позвал его.
Я опустилась на скамью — у меня дрожали ноги.
Вскоре я увидела королеву. Она появилась у входа в сад и, оглядываясь, искала меня. Я поднялась и пошла ей навстречу.
— Боже милостивый! — воскликнула я. — Дорогая государыня, что это за человек встретился мне сейчас в саду? Он шептал такие жуткие слова…
— Кто? — спросила Каролина.
— Тот, за кем потом пришел посланный от вашего величества.
— А, — засмеялась королева, — так ты его видела?.. Это моя ищейка. Я, подобно королю, прониклась страстью к охоте и тоже хочу, как он, иметь собственную свору. Вскоре мы сможем устроить псовую охоту на якобинца: это очень опасный зверь, но лишь тогда, когда ему позволяют добиться преимущества над охотником.
— Но, государыня, стало быть, этот человек…
— Что «этот человек»?
— Этот человек — палач?
— Не совсем так, но надеюсь, что он будет исправно снабжать палача работой.
Потом, простирая руку в сторону, где находилась Франция, она вскричала:
— О сестра, бедная моя сестра, ты в их руках! Но они в моих руках, и будь спокойна: если все люди братья, то я заставлю неаполитанцев расплатиться за своих парижских братьев!
Я промолчала. Ненависть королевы к революции была мне понятна, но такая ярость в женщине ужасала меня. Правда, эта женщина была дочерью короля Марии Терезии.
Некоторое время мы шли в молчании. Я опиралась на руку королевы, и эта рука, напряженная от нервного возбуждения, казалась мне сильной, словно мужская.
— Чего ты хочешь, Эмма, моя бедняжка! — сказала Каролина после небольшой паузы, шагая рядом со мной твердым и скорым шагом. — Тебе придется смириться со своей участью. Ты думала, что приехала в край услад; тебе говорили, что воздух Пестума напоен негой, что розы здесь цветут дважды в год, а в Сорренто ветерок так благоуханен, что его жительниц можно узнать по запаху, который остается в их кудрях. Ты думала, что жизнь здесь, словно в древнем Сибарисе, течет среди празднеств и увеселений, что здесь почивают на ложе из мхов и ступают по цветочным коврам. Тебе забыли сказать, что посреди всего этого высится гора, в недрах которой кипит сам ад; она кажется такой же улыбчивой, как вся здешняя природа, но внезапно пробудившись, рушит людские жилища, будто карточные домики, топит Геркуланум в потоках лавы, а Помпеи погребает под слоем пепла, заставляя море в ужасе отступить от побережья Резины к утесу Капри. Тебя забыли предупредить об этом — что ж, вот теперь я тебе это говорю.
Я смотрела на нее едва ли не в страхе.
— Мы начинаем страшную борьбу, в которой можем потерпеть поражение, хотя девяносто шансов из ста, что мы победим. Но бороться надо, и схватка будет жестокой. Ты, выросшая среди зеленых лугов и полян, ты слишком робеешь, чтобы вместе со мной подняться на боевую колесницу? Что ж, оставь свою королеву, возвращайся в родной Уэльс, вернись к своей колыбели, как прозрачный ручеек, поворачивающий назад, страшась слияния с мутными морскими волнами.
— О нет, нет! — воскликнула я, обвивая руками ее шею. — Я слишком люблю вас, чтобы покинуть в ту минуту, когда, как вы сами признались, вам грозит опасность. Я слаба, но вы сильны, сильны за нас обеих, и если я стану слабеть — вы меня поддержите, если упаду — поможете встать. Мне не дано так глубоко проникнуть в тайны политики, чтобы понять смысл этой великой войны народов против королей; но если правда не на вашей стороне, моя дорогая королева, я хочу быть неправой вместе с вами, и если Везувий или революция обрушит на Неаполь свои огненные потоки, я хочу сгореть в той же лаве, задохнуться в том же пепле, что и вы.
Рука королевы охватила мою талию, и она крепко прижала меня к сердцу.
— В добрый час! — воскликнула она. — С некоторых пор мне стало казаться, что я наполовину тебя потеряла. И вот я обрела тебя вновь. Мне было горько чувствовать, что я опять одинока. О, теперь у меня не будет секретов от тебя. Да, я делаю темное дело. Подобно эвменидам, я во мраке сплетаю бич из змей. Тот, кто богат и знатен, здесь может творить все, что пожелает. Человек, так тебя напугавший, — одна из моих гадюк. Его зовут Ванни. Имена двух других — Гвидобальди и Кастельчикала. Последний — князь; он был нашим послом в Лондоне. Я попросила его вернуться, чтобы стать во главе моих шпионов, председателем моей Государственной джунты. И он согласился. О, я буду так щедро вознаграждать доносчиков, что сделаю доносительство почетным занятием, как некогда в Древнем Риме… Ну, если не почетным, то,по меньшей мере, завидным.
— В таком случае, — заметила я, — становится понятнее, почему этот Ванни толковал о пытке и говорил, что без пытки они не признаются.
— Да, пытка — это его навязчивая идея, и со своей точки зрения он прав. Он не без честолюбия, этот человек. Там, где другим достаточно бывает сказать «наш король», этот говорит «мой король», как будто король принадлежит только ему и он один призван оберегать его. Итак, в доносах недостатка не будет, стало быть, и в подозреваемых тоже. Но виновных может и не оказаться, ведь в глазах некоторых упрямцев виновным может считаться лишь тот, кто признался в своем преступлении, а здесь никто не признается. Что ж, Ванни утверждает, что с помощью некоторых приемов, изобретенных им самим, если ему только позволят пустить их в ход, он заставит заговорить даже камни. Я заверила его, что с моей стороны никаких препятствий не будет, поскольку истина настолько ценна, что все средства хороши, лишь бы добыть ее. Правда, есть одно затруднение: кажется, такие действия не вполне законны. Однако и якобинцы тоже вне закона, быть якобинцем — преступление, не предусмотренное юриспруденцией. Стало быть, против него невозможно применять закон, но, если оно находится за его пределами, допустимо использовать при его упразднении средства, также пребывающие вне рамок законности. Ты сама понимаешь, я не настолько ловка как крючкотвор, чтобы знать все это — тут уж Ванни, моя гадюка, подсказал мне нужные доводы. Он цитировал Цицерона, удавившего Лентула и Цетега наперекор закону, запрещавшему посягать на жизнь римских граждан. Он человек весьма ученый, этот метр Ванни. Я его сделаю маркизом и кавалером Константиновского ордена Святого Георгия.
Я смотрела на королеву с изумлением, признаться смешанным с некоторой долей ужаса.
Она заметила, какое впечатление ее откровенность произвела на меня, и сказала:
— Да, понимаю, ты думаешь о том, какая разница между сегодняшней Каролиной и той, какой ты увидела ее в первые дни. Та в своих фантазиях не заходила дальше того, как бы нам обеим одеться в одинаковые платья, одинаково уложить волосы и накинуть на плечи одинаковые шали; все ее честолюбие было лишь в том, чтобы выглядеть красивой даже рядом с тобой; та изведала печаль, но еще не знала ненависти; если она запирала дверь, чтобы остаться с тобой наедине, то затем, чтобы отыскивать искорки былого счастья в пепле своей любви, чтобы твердить тебе: «Я любила, но больше уж мне не полюбить», чтобы тебе жаловаться: «Хоть я королева, у меня тоже когда-то было сердце». Сегодня у Каролины нет больше времени думать о прошлом, она должна бороться за будущее. Что значит любовник, сосланный на Сицилию, по сравнению с сестрой, узницей французской тюрьмы, с братом, уже стоящим одной ногой на ступени эшафота? Время ли вспоминать о счастье, поэзии, любви! Речь идет о жизни. Любое живое существо, от орла до горлицы, защищает свое гнездо, дерется за своих птенцов. Убивать тех, кто хочет убить нас, — это не месть, а лишь инстинкт самосохранения. Если у нас тоже есть такие, как Верньо, Петионы и Робеспьеры, мы не станем дожидаться, когда они учинят здесь двадцатое июня или десятое августа, — мы сами устроим им Варфоломеевскую ночь. Таков урок, который Валуа дали Бурбонам: лучше стрелять из Лувра по тем, кто на улице, чем ждать, пока улица примется палить по Лувру. Пусть они называют меня «госпожа Вето», «госпожа Дефицит» или как угодно еще, но никогда они не смогут меня назвать ни Джейн Грей, ни Марией Стюарт.
— Сохрани нас Господь от такого несчастья! — произнес голос в двух шагах от нас.
Мы обе, королева и я, с живостью обернулись и оказались лицом к лицу с человеком, отдельные части одеяния которого, скорее духовные, чем светские, выдавали в нем высокопоставленного служителя Церкви.
По лицу королевы я поняла, что она впервые видит этого незнакомца, имевшего двойную дерзость застичь нас врасплох и вмешаться в нашу беседу.
Но я его сразу узнала и воскликнула:
— Монсиньор Фабрицио Руффо!
— Раз уж леди Гамильтон была столь любезна, что узнала мета, не соблаговолит ли она оказать еще одну милость и представить меня королеве, к которой я, однако, явился по поручению короля?
Я обратила вопросительный взгляд к королеве и увидела, как при имени фаворита папы Пия VI, с которым неаполитанский двор, как я уже упоминала, был в наилучших отношениях, ее лицо приняло самое благосклонное выражение. Это позволило мне исполнить желание благородного прелата.
— Государыня, — произнесла я, — позвольте мне, согласно высказанной просьбе, представить вашему величеству монсиньора Фабрицио Руффо, казначея его святейшества.
— Ваше величество, — с поклоном прибавил прелат, — я благодарю леди Гамильтон за ее любезность, но разрешите мне исправить две маленькие ошибки, которые она допустила, да, впрочем, и не могла не допустить. Я больше не казначей — я кардинал.
— Поздравляю вас, сударь, — сказала королева. — Однако ваше преосвященство сказали, что вы явились сюда от имени короля?
— Я сказал это, государыня, и скажу даже более того: его величество сам приехал бы со мной в Казерту, если б не охота на кабана в лесах озера Фузаро: отложить ее для него невозможно.
— Узнаю моего августейшего супруга, — усмехнулась королева. — Но от этого ваш визит не менее приятен, особенно если вы мне принесли добрые вести.
— Я принес если не добрую, то, по крайней мере, важную новость, государыня, — новость, следствия которой могут быть весьма значительными. Посол Французской республики в Риме гражданин Бассвиль убит, он пал жертвой народного возмущения.
Королева встрепенулась:
— Да, это действительно большая новость! Как же все произошло?
— Вашему величеству известно, что французский адмирал, доставивший в Неаполь нового посла гражданина Мако, в то же время имел у себя на борту другого посла, гражданина Бассвиля, который должен был представлять Францию в Риме?
Дважды повторив ненавистное королеве слово «гражданин», кардинал произнес его с таким выражением, что в этом не было ничего неприятного для слуха ее величества.
Итак, она выслушала первую его фразу, кивком и презрительной усмешкой дав знать, что ей все понятно.
Кардинал продолжил свой рассказ:
— Весть об этом распространилась в окрестностях Рима, наделав много шума. Нет необходимости пояснять вам, государыня, в каком свете наши достойные священники изображают Французскую республику, говоря о ней своей пастве — жителям городов и селений. Союз с ней равносилен союзу с силами ада. Когда это известие было объявлено с церковных кафедр, римские простолюдины, трастеверийские варвары и сабинские дикари, погонщики быков с болот, в слепой ярости подобные своим быкам, собрались на дороге, где должен был проезжать посол. Они провели в ожидании целых три дня. И каждый вечер священники в своих исповедальнях повторяли потерявшим голову женщинам, что этот французский посол направляется в священный город, чтобы водрузить над ним стяг Сатаны. Женщины жгли свечи, молились и вопили от возмущения. А мужчины скрипели зубами и сжимали рукоятки своих ножей.
— Какой славный народ! — пробормотала королева.
— Наконец позавчера, тринадцатого января, в толпе раздались громкие крики, возвещавшие о приближении кареты. Народ устремился ей навстречу. Посол был в полном республиканском облачении: голубой мундир, перехваченный трехцветным поясом, и надвинутая на лоб треуголка, украшенная трехцветным плюмажем; с ним в карете были еще двое спутников, оба примерно в таком же наряде. При виде их крики толпы стали оглушительными. Трое путешественников продолжали свой путь, словно были глухи или происходящее нисколько их не занимало. Их карета от колес до лошадиных голов исчезла в людских волнах, как лодка, разрезающая волны моря. Так, пробираясь сквозь гущу толпы, они достигли дворца кардинала Дзелады, явились к нему и потребовали, чтобы он признал их полномочия. Кардинал, имевший на этот счет недвусмысленные указания его святейшества, ответил отказом и заявил, что для святого престола Французская республика не существует и никогда не будет существовать. Поклонившись кардиналу, посол снова сел в экипаж и, то ли затем чтобы поддержать честь Франции, то ли для того чтобы подать знак итальянским вольнодумцам, вывесил трехцветный флаг рядом с возницей. При таком зрелище, как легко представить вашему величеству, ярость толпы удвоилась и град камней обрушился на посла и его спутников. Кучер в ужасе стал нахлестывать коней и, пустив их в галоп, сумел достигнуть двора одного французского банкира. На беду или к счастью, в зависимости от того, с какой точки зрения смотреть на происшедшее, у них не хватило времени закрыть за собой ворота. Народ ринулся туда, и, право, не знаю, как это произошло, но в суматохе его превосходительству гражданину Бассвилю распороли живот посредством бритвы.
— Убийца известен? — с живостью осведомилась королева.
— И да и нет, — отвечал монсиньор Руффо. — Его святейшеству он известен, но правительство его святейшества его имени не узнает. Итак, папа, уже скомпрометированный войной в Вандее, которую разожгли его эмиссары, теперь ответствен еще и за убийство французского посла; он напрасно попытался бы, по примеру покойного Пилата, умыть руки кровью Бассвиля, ее след навсегда останется на его перстах. Стало быть, смерть Бассвиля означает войну с Францией. Я прислан сюда затем, чтобы от имени его святейшества спросить короля Фердинанда, может ли он принять в ней участие, и если да, его святейшество поручил мне предоставить в распоряжение борца за права Церкви все те скромные таланты, какими одарили меня природа и воспитание.
Королева улыбнулась:
— Значит, ваше преосвященство принадлежит к воинствующей Церкви?
— Э, государыня, уж в этом вы можете мне поверить. Я ведь из породы Лавалеттов и Ришелье. В средние века я носил бы кирасу и меч и сражался бы с турками или гугенотами. Ныне я готов драться с французами: они же безбожники худшего сорта!
— Что ж, господин кардинал, — отозвалась королева, — мы постараемся предоставить вам такую работу. К несчастью, здесь все зависит не только от меня!
— Знаю, но, — и тут Руффо обернулся ко мне, — если бы сударыня пожелала вмешаться…
— Я, господин кардинал? Господи, но что, по-вашему, я могу сделать?
— Не говорите, сударыня! Разве Перикл развязал войну в Самосе, Мегаре и Пелопоннесе не потому, что послушался советов Аспазии, поддался ее влиянию?.. Аспазия была не более прекрасна, чем вы, а Перикл мог воздействовать на политику Греции не больше, чем сэр Уильям Гамильтон, молочный брат английского короля, влияет на политику Англии. Пусть только Англия объявит Франции войну, и мы спасены!
— Слышишь? — сказала королева. — Кардинал говорит сейчас от имени самого папы, а его святейшество непогрешим.
— Что ж, решено, дорогая моя королева! — отвечала я. — Сделаю все что смогу. Кстати, вот и сам Перикл явился в наше распоряжение!
Действительно, к нам приближался сэр Уильям. Поскольку наступил час обеда, мы возвратились во дворец. Ее величество предложила сэру Уильяму разделить трапезу, удержала и монсиньора Руффо, и во время обеда мы стали строить самые воинственные планы на свете.
Сейчас, когда подумаю, что я положила пусть лишь одну песчинку на весы судьбы и, быть может, именно моя песчинка склонила чашу весов в сторону войны, которая длилась двадцать лет и, пожалуй, до сих пор не совсем еще погасла, я ужасаюсь мере ответственности, какую может иметь в глазах Бога зернышко песка.
LVIII
Кардинал был прав: гибель Бассвиля потрясла Францию. Конвент издал декрет, обещавший грозное возмездие за эту смерть, а также объявлявший, что отечество усыновляет сына убитого.
Впрочем, этот шум был скоро заглушен шумом куда более ужасающей катастрофы: 27 января в Неаполе узнали, что Людовик XVI приговорен к смертной казни; 1 февраля пришло известие, что приговор приведен в исполнение.
Едва лишь эта весть достигла Лондона, как Питт объявил французскому послу, что ему надлежит в двадцать четыре часа покинуть пределы Англии. Побуждаемый мною (впрочем, надо сказать, ему это и не требовалось), сэр Уильям еще до того успел послать три или четыре письма непосредственно королю Георгу, который ответил маленькой собственноручной запиской, где говорилось, что Англия, желая возложить на Францию всю ответственность за ее злодеяния, ждет, чтобы французы казнили короля, и как только это случится, всякие отношения с Республикой будут расторгнуты.
Мы в Неаполе получили два письма одновременно — то, что сообщало о казни 21 января Людовика XVI, и то, где говорилось о высылке французского посла из Лондона.
Хотя этой смерти ждали, для королевы известие о ней было страшным ударом. Письмо, пришедшее из нашего посольства, было написано на бумаге с траурной рамкой и вложено в черный конверт. Увидев его, Каролина тотчас поняла все.
— Они его убили! — вскрикнула она и лишилась чувств.
Незамедлительно был отдан приказ прекратить все карнавальные празднества, двору и государственным чиновникам — надеть траур, а во всех церквах — служить заупокойные мессы.
Кастельчикале, Гвидобальди и Ванни было сообщено, что они могут приниматься за дело, ради которого были вызваны.
Начались аресты, и лишь тогда, когда число якобинцев, взятых под стражу, перевалило за три сотни, на губах королевы снова появилась улыбка.
Потом, еще считаясь союзником Франции, неаполитанское правительство стало готовиться к войне; сухопутная армия была доведена до 36 000 человек, военно-морской флот составил сто два больших и малых судна.
Кардинал Руффо при всех обстоятельствах стремился занять важное положение в делах военных или политических, полагая, что право на это ему дают не только рекомендации верховного понтифика, но и личные достоинства, а также особая искушенность в артиллерийском искусстве — искушенность, состоявшая, кажется, в том, что он изобрел новый способ стрелять раскаленными ядрами. Но то ли министр Актон не разделял уверенности кардинала в его достоинствах, то ли, напротив, опасался, как бы его личной карьере не повредило влияние этого человека, чьи способности превосходили его собственные, то ли, наконец, королева испытывала к кардиналу неприязнь, которая уравновешивала доброе расположение короля, от всей души ему покровительствовавшего, — как бы то ни было, прошло два-три месяца, а кардинал Руффо все еще не занимал никакого официального положения при дворе.
Знала бы в ту пору Мария Каролина, как послужит ей шесть лет спустя этот кардинал, которого она ныне упорно отстраняла от участия в военных делах!
Однако король, как я уже говорила, питавший к его преосвященству большую симпатию, в конце концов пожелал это ему доказать. Но, поскольку он имел склонность примешивать к своим милостям изрядную долю насмешки, Фердинанд предоставил ему пост, менее всего подходящий служителю Церкви: он назначил его инспектором колонии Сан Леучо.
Здесь мне надобно объяснить подробнее, что это за колония Сан Леучо, о которой я лишь в самых общих чертах упоминала в предыдущей главе этих мемуаров.
Говорить об таком предмете несколько затруднительно, но это уже не важно! Я успела высказать столько всего, о чем неловко говорить, и мне столько еще такого предстоит написать, что колебания были бы здесь даже смешны. Впрочем, я предоставлю слово самому Фердинанду, а читатель уж пусть решит, какое чувство — добродушие, коварство или цинизм — могло заставить короля подобным образом живописать созданную им самим колонию Сан Леучо, этот сельский гарем, где он был таким же полновластным господином, как турецкий султан в собственном серале. Я повторяю здесь то, что было собственной рукой короля начертано в рукописи, которую в одну из веселых минут или в порыве презрения показала мне Каролина; это сочинение называлось так: «Происхождение и развитие населения Сан Леучо».
«Одним из моих самых заветных желаний, — объявляет Фердинанд в этом документе, — всегда было найти приятное место, удаленное от суеты двора, где я бы мог с пользою проводить те немногие часы досуга, которые оставляют мне суровые государственные заботы. Усладам Казерты и великолепному обиталищу, строительство коего было начато моим отцом и завершено мною, недостает тишины и уединения, необходимых для размышления и отдохновения души; там, если можно так выразиться, возникла как бы вторая столица на лоне природы, с тем же избытком роскоши и блеска, который так меня утомляет в Неаполе. И вот я задумал подыскать для себя в том же парке замка Казерты самое уединенное место, которое должно стать подобием Фиваиды. С этой целью я и остановил свой выбор на Сан Леучо».
Сейчас мы увидим, как король Фердинанд понимал размышление и душевное отдохновение:
«Следуя своему замыслу, я в 1773 году приказал огородить стеной участок леса, в глубине которого скрывались виноградник и старинный загородный домик владетелей Казерты, носивший название “Бельведер”. Я приказал выстроить на пригорке маленький павильон с теми нехитрыми удобствами, какие нужны мне, когда я отправляюсь в те места на охоту. Кроме того, я велел кое-как подправить один старый полуразрушенный дом и построить несколько новых. Наняв пять-шесть человек, я поручил им охранять лес, вышеупомянутый павильон, виноградник, все насаждения и угодья, обнесенные оградой. В 1776 году гостиная загородного домика была преобразована в часовню, которая стала использоваться в качестве приходской церкви, исходя из нужд местных обитателей, число коих постоянно возрастало, так что вскоре уже там насчитывалось семнадцать семейств. Таким образом, вследствие такого роста населения потребовалось увеличить и число жилищ».
Король продолжает:
«Когда павильон был расширен, я взял обыкновение приезжать и останавливаться там подолгу, проводить там зиму. Однако, когда меня постигло горе и я потерял моего первенца, я стал наведываться туда лишь проездом. Тогда я решил найти этому обиталищу наиболее разумное применение. Жители, о коих я уже упоминал, вкупе с четырнадцатью другими семьями, что присоединились к ним, достигли общего числа в сто тридцать четыре человека благодаря отменной плодовитости, причиною которой явились чистый воздух, а также проживание под мирной сенью и покой домашнего очага. Принимая во внимание все это, я опасался, что множество младенцев обоего пола, число которых непрестанно росло, в будущем при отсутствии должного воспитания могут образовать опасное сообщество нечестивых строптивцев. Вот почему я задумал учредить воспитательный дом и собрать там детей обоего пола, приспособив для них охотничий павильон. Засим я начал устанавливать правила их воспитания и подыскивать искусных наставников, пригодных для достижения моих целей.
Приведя все в относительный порядок, я стал размышлять о том, что все труды, которых мне это стоило, все расходы, которые еще предстоят, к величайшему прискорбию, окажутся бесполезными, поскольку эти молодые люди, когда их учение подойдет к концу, или превратятся в бездельников, или, желая заняться каким-либо ремеслом, будут принуждены покинуть колонию, чтобы искать свою долю на стороне, ибо лишь немногие смогут остаться здесь на моей службе. А в этом случае, как я полагал, разлука с их почтенными семействами будет для них крайне печальна, да я и сам буду скорбеть, расставаясь с этой прекрасной младой порослью, с этими юношами и девами, на которых я привык смотреть как на моих собственных чад и которых взрастил с такими трудами и заботами! Тогда мои мысли переменили направление. Этой колонией, которая, без конца разрастаясь, может стать полезной для государства, для каждой семьи и каждого человека в отдельности, я решил управлять так, чтобы сделать сих бедных людей спокойными и счастливыми, научив их жить в святой богобоязненности и совершенной гармонии. С тех пор они не дали мне ни единого повода для недовольства; напротив, окруженный ими, я могу наслаждаться тем чувством полнейшего удовлетворения, что столь желанно в часы, когда общественные дела, накапливаясь, зловредно лишают меня покоя».
Итак, мы видим, король Фердинанд нашел наконец «тишину и уединение, необходимые для размышления и отдохновения души». Достигнув этой цели, превышающей все его чаяния, король в благодарность этой прекрасной молодежи, которая веселила его душу, решил дать своей колонии, столь процветающей, а в будущем сулящей еще более пышный расцвет, законы, подобные тем, какие Сатурн и Рея даровали своим народам, жившим в золотом веке.
Для этого он прежде всего упразднил тираническую власть родителей над детьми, власть, так часто мешающую молодым следовать велениям своего сердца и побуждениям природы.
Таким образом, дети получили свободу сами выбирать себе женихов и невест, родители же утратили возможность влиять на эти столь серьезные брачные решения, куда они обычно вмешиваются и по большей части все портят. Ежегодно в день Пятидесятницы, выходя из церкви после большой мессы, юноши должны были в присутствии всей деревни показать, какой выбор они сделали; для этого молодой человек, ни дать ни взять как какой-нибудь пастушок Ватто или Буше, на церковной паперти преподносил букет розовых роз той девушке, которую он полюбил; если та, которой он его дарит, отвечает взаимностью, она в ответ протягивает ему белые розы, и этим все сказано. С этого часа влюбленные становятся женихом и невестой, а в ближайшее воскресенье состоится их свадьба.
В промежутке между этими событиями король приглашает их к себе, разумеется по отдельности; он ведет с ними беседы о их супружеских обязанностях; потом его величество одаривает молодых, причем щедрость дара зависит от того, насколько усердно девушка воспринимает королевские уроки. Отсюда понятно, с каким вниманием невеста впитывает столь важные поучения. Что касается прочих законов, то колония не знает ни судов, ни судей. Если возникает какой-либо спор, трое старцев, выбранных колонистами, разрешают ее, по примеру святого Людовика, под сенью дуба.
Во избежание безумств и роскошеств, привлекающих даже крестьянок, все молодые женщины колонии носят одинаковую одежду — простой, но изящный наряд, изобретенный придворным художником. Если не считать некоторых отличий, разрешаемых самим Фердинандом из особой милости к добрым труженицам, никто не вправе что-либо в нем менять.
Кроме того, в колонии упразднена воинская повинность.
Совершенно очевидно, что король Фердинанд мог добиться таких восхитительных результатов, лишь соединив мудрость царя Соломона со знанием общества, присущим Идоменею.
Итак, не зная, куда пристроить кардинала Руффо, царственный основатель колонии Сан Леучо поставил его во главе этого сообщества. Возможно, это было не самое подходящее место для кардинала. Но говорят же, что умный человек везде на месте, а кардинал Руффо недаром слыл человеком изощренного ума.
Королева, наделенная острым умом не в меньшей степени, чем кардинал Руффо, с глубоким удовлетворением наблюдала за тем, как процветает, растет и умножается колония Сан Леучо. Если король был учеником Соломона и Идоменея, она следовала науке г-жи де Помпадур, царствовавшей, пока король развлекался.
Правда, невеселое это занятие — царствовать в 1793 году от Рождества Христова.
Насколько это было нерадостно, мы увидим, когда возвратимся к рассказу о государственных делах.
LIX
Как я уже говорила, в тот же день, когда в Лондоне стало известно о казни Людовика XVI, английское правительство вынудило посла Франции затребовать паспорта.
Это было оскорбление, которого Франция в своей гордыне стерпеть не могла. Так же как ранее она первая объявила войну Австрии, девять дней спустя после высылки своего посла она объявила войну Англии и Голландии.
Англия только того и ждала. Я собственными ушами слышала, как сэр Уильям и королева подсчитывали военные силы двух держав, с радостью отмечая превосходство боевой оснащенности Великобритании.
Франция не имела ни денег, ни оружия, у нее и армии почти что не было. Все ее военно-морские силы насчитывали шестьдесят шесть линейных судов и девяносто шесть фрегатов и корветов.
Состояние финансов Англии оставалось столь благоприятным, что г-н Питт даже шутил: если, вопреки всякому вероятию, у него найдется достаточно средств, чтобы выплатить долг, он и не подумает это делать, а скорее выбросит деньги в Темзу.
Британский военно-морской флот располагал ста пятьюдесятью восемью линейными кораблями, двадцатью двумя пятидесятипушечными парусниками, двадцатью пятью фрегатами и ста восемью куттерами.
Следовательно, по количеству военных судов Англия превосходила Францию примерно в четыре раза.
Прибавьте к этому сотню военных кораблей, которыми владела Голландия, и вы убедитесь, что две союзные державы могли противопоставить ста шестидесяти двум судам неприятеля флот из пятисот трех военных кораблей.
Эти расчеты, раз десять повторенные перед лицом короля Фердинанда, придали ему решимости присоединиться к Англии: 20 июля 1793 года, не проявив никаких видимых намерений порвать отношения с Францией, правительство Неаполя подписало секретный договор с британским правительством.
В договоре указывалось, что неаполитанский король обязуется направить в помощь английской эскадре, посланной в Средиземное море, двенадцать судов, в том числе четыре линейных корабля и столько же фрегатов, а также шеститысячное войско, в дополнение к войскам, погруженным на корабли этой эскадры.
От своего председательства в Государственном совете король почти совсем отказался — вместо него на совещаниях присутствовала королева, исполненная яростного гнева и требующая решительных действий. Люди и суда были готовы через два месяца и двинулись навстречу англо-испанскому флоту, крейсировавшему в виду Тулона.
Благодаря агенту-роялисту, которого королева имела в этом городе, мы были осведомлены обо всем, что там происходило. Тулон примкнул к крупному вооруженному восстанию против Конвента, разгоревшемуся на юге Франции.
Город был поделен между тремя партиями: якобинцами, приверженцами конституционной монархии и роялистами чистой воды.
Как нам стало известно, конституционные монархисты и сторонники абсолютной королевской власти, напуганные расправами, грозившими им полным истреблением, объединились и приняли решение не больше и не меньше как сдать город англичанам.
Десятого сентября нам доложили о появлении в виду Неаполя английского судна, оно двигалось в сторону порта и, похоже, прибыло от берегов Франции.
Между тем мы, нетерпеливо ожидая важных вестей, уже не первую неделю избегали покидать столицу.
Итак, королева тотчас предупредила о событии нас обоих — сэра Уильяма и меня. Я говорю «о событии», ибо в тех обстоятельствах, в каких мы находились, приход английского судна заслуживал такого наименования.
Мы поспешили во дворец. Королева со зрительной трубой в руке стояла на балконе и разглядывала корабль, входивший в порт, постепенно убирая паруса, чтобы замедлить ход. Благодаря сигналам мы уже знали, что это «Агамемнон», линейный корабль его британского величества, идущий из Тулона.
Эта мелочь, только что услышанная, обещала столь многое, что король и сэр Уильям не вытерпели: вместо того чтобы ожидать, когда им принесут новости, они бросились навстречу новостям.
Оба они уселись в шлюпку, поданную с одного из военных кораблей королевского флота, и, вопреки правилам санитарной службы, поднялись на борт судна.
Как только они туда взошли, корабельные батареи разразились приветственным салютом, так что «Агамемнон» исчез в клубах дыма.
Через полчаса король и лорд Гамильтон возвратились на берег.
Сэр Уильям направился прямо в посольство, притом велел передать мне, чтобы и я поспешила туда: он нуждался в моей помощи, так как ему предстоял прием нежданного гостя.
Возвратившись, король пересказывал ее величеству новости, и она жадно внимала им, но я оставила супругов без сожаления, полагая, что сэр Уильям сможет рассказать мне все не хуже, так как в беседе между королем и капитаном «Агамемнона» он служил переводчиком. Я простилась с королевой, села в карету и приказала кучеру везти меня в посольский особняк.
Сэр Уильям ждал меня.
— Дорогая Эмма, — сказал он, — я хочу представить вам человека невысокого роста, кто вряд ли может прослыть красавцем, но кому, по-моему, предстоит в свой час стать одним из величайших воинов, каких когда-либо знала Англия.
Восторженность сэра Уильяма рассмешила меня.
— Каким же образом можно предвидеть подобное? — спросила я.
— Мы с ним обменялись всего несколькими словами, но я уверяю вас: этот человек удивит мир. Как вам известно, я никогда не желал принимать у себя английских офицеров, но сегодня я прошу вас во имя любви ко мне встретить одного из них со всеми почестями гостеприимства. Распорядитесь же, чтобы для него приготовили апартаменты и чтобы он ни в чем не испытывал недостатка.
— И когда же, сэр Уильям, он явится, ваш будущий великий человек?
— С минуты на минуту. Мы все вместе отобедаем у короля, а завтра, также совместно, проведем день в Портичи.
— Скажите мне, по крайней мере, как зовут этого вашего героя.
— Горацио Нельсон. Запомните это имя, милый друг: придет день, и оно станет знаменитым.
Не имея никаких соображений на сей счет, я промолчала.
Посольский особняк был огромен. Одно время ходили слухи, будто принц Уэльский — тот самый, кого я однажды вечером видела сияющим юностью и любовью у открытого окна мисс Арабеллы, — собирается посетить Неаполь. Услышав эту весть, сэр Уильям поспешил приготовить для него апартаменты. Принц не приехал, и они пустовали, готовые принять высокого гостя. Я рассудила, что для будущего великого человека, которого открыл сэр Уильям, ничто не будет чрезмерным в смысле роскоши и великолепия: итак, я предназначила для капитана Нельсона апартаменты принца Уэльского.
Случаю было угодно, чтобы один из лучших моих портретов кисти Ромни висел именно там.
Когда я возвратилась в салон, сэр Уильям был уже не один: с ним рядом я увидела офицера в форме английского моряка.
При моем появлении оба встали и двинулись мне навстречу. Сэр Уильям представил мне капитана Нельсона.
Если позволительно верить в предчувствия, следует сознаться: то ли я сразу ощутила бессознательное притяжение, то ли это было следствием недавних восторгов сэра Уильяма, но, отвечая на приветствие капитана Нельсона, я испытала смутное волнение. Хотя, как и говорил сэр Уильям, капитан был далек от того, что можно назвать красивым мужчиной.
Восемнадцать лет протекло с тех пор, но и поныне я вижу его точно таким, каким он тогда предстал передо мной, с лицом, еще не обезображенным боевыми шрамами, которые ему предстояло получить впоследствии.
Это был тридцатипятилетний мужчина небольшого роста, с бледным лицом, голубыми глазами, орлиным носом, по которому можно отличить натуру воинственного склада, и мощно вылепленным подбородком, указывающим на стойкость, граничащую с упрямством; волосы и борода были светлые с рыжеватым оттенком, причем шевелюра казалась редкой, а борода — клочковатой.
Он поцеловал мне руку довольно неловко, но вполне любезно. В нем легко угадывался моряк в полном смысле этого слова; но тщетно было бы искать черты английского джентльмена, столь памятные мне по опыту моих первоначальных лет.
Я уже знала, с какими вестями он прибыл: для Франции, главный военный порт которой был сдан англичанам, то были ужасные новости.
Вот вкратце подробности этого события, услышанные мною из собственных уст капитана Нельсона.
Как было упомянуто выше, мы знали о существовании в Тулоне трех партий: якобинцев, конституционных монархистов и сторонников абсолютной власти короля.
Две последние, объединившись против якобинцев, ждали только удобного случая, чтобы вступить в борьбу со своими противниками.
Такой случай не замедлил представиться. Конституция 1793 года была утверждена декретом, и якобинцы объявили об этом в Тулоне под звуки барабанов и труб.
Тотчас в городе началось всеобщее брожение, и контрреволюционеры решили воспротивиться принятию конституции.
Якобинские власти, предвидевшие подобный поворот дела, опубликовали декрет, угрожавший смертной казнью любому, кто осмелится сделать предложение об открытии заседания секций. Декрет произвел действие, противоположное тому, на какое рассчитывали. Сторонники объединившихся партий толпой ринулись к зданию, где заседали секции; напор был так велик, что двери не открылись, а были полностью выбиты.
Контрреволюционный переворот совершился во мгновение ока. Бумаги якобинского клуба были захвачены, главари арестованы и препровождены в тюрьмы, откуда, чтобы освободить для них место, незамедлительно выпустили роялистов.
С эшафотом поступили так же, как с тюрьмами: прежде он обслуживал роялистов, теперь их место заняли якобинцы. О том, чтобы его разрушить, и речи не было — эшафот продолжал действовать, только теперь вместо монархических голов рубили республиканские.
Одна из этих казней вызвала большое волнение, еще немного, и все погибло бы.[36]
Новый трибунал приговорил к смерти некоего Алексиса Ламбера, весьма популярного в Тулоне человека. Ради его спасения был составлен заговор, так что, когда его повели на казнь, громадная толпа народа ринулась на вооруженную охрану, которая сопровождала осужденного. Мрачная процессия двигалась по улице Медников, ставшей театром ужасного побоища. Один из сопровождающих, видя, что народ наступает, в упор разрядил в узника свое ружье. Тот упал, раненный тяжело, но, может быть, еще не смертельно, хотя пуля прошла навылет. Как бы то ни было, секции в конце концов взяли верх. Нападающие были обращены в бегство, Алексис Ламбер, истекающий кровью, словно раненый олень, вновь оказался в руках секционеров, причем те еще спорили — словно делили добычу: одни требовали, чтобы казнь была отложена, другим не терпелось совершить ее тут же на месте. Большинство было за немедленное исполнение приговора, и Алексиса Ламбера действительно казнили в тот же день.
Конвент объявил Тулон вне закона. Однако, несмотря на поднятый мятеж, в городе, как это ни поразительно, были сохранены республиканские формы правления и трехцветное знамя продолжало реять над ним. Роялисты полагали, что их цель еще не достигнута. Поглядывая в сторону моря, они видели, что там крейсируют суда англо-испано-неаполитанского флота, блокировавшие порт; они решили сдать Тулон англичанам и ценою этого предательства избежать последствий проклятия, которому предал их Национальный конвент.
Были начаты переговоры с адмиралом Худом, но тот не желал принимать никаких решений, не будучи уверенным в согласии генерала графа Мандеса, коменданта гарнизона, а также адмирала Трогова, командира эскадры. Те дали свое согласие, но куда труднее оказалось добиться того же от контр-адмирала Сен-Жюльена, фанатичного якобинца. Едва лишь узнав об их замысле, он, вместо того чтобы присоединиться к нему, собрал свой экипаж, произнес весьма красочную речь и под конец заставил всех офицеров и матросов принести клятву, что никто из них никогда не потерпит, чтобы вражеские корабли безнаказанно вошли в тулонский порт. Время для своего республиканского спича контр-адмирал Сен-Жюльен выбрал весьма удачно: его вышестоящий начальник как раз сошел на берег. А поэтому, видя, с каким единодушием не только его собственные подчиненные, но и экипажи соседних кораблей поклялись в верности Республике, г-н де Сен-Жюльен принял на себя командование эскадрой и поставил суда так, чтобы перекрыть рейд.
На этот раз роялистам надо было предпринять уже что-то отчаянное, чтобы не проиграть все. Армия генерала Карто, только что взявшая Марсель, шла на Тулон, а контр-адмирал Сен-Жюльен, перекрыв рейд, отрезал роялистам все пути к отступлению.
Отчаянная попытка была сделана, и она удалась.
Роялисты заключили с англичанами договор, согласно которому те, войдя в Тулон, займут город именем его величества Людовика XVII как его союзники. А затем, воспользовавшись этим договором и объявив флотилию пренебрегшей всеобщей волей жителей, они постановили применить против нее силу. Для начала они поставили офицеров-роялистов на все посты, что ранее занимали республиканцы, и прежде всего на форт Большая Башня, командиру которой они приказали держать батареи наготове и по первому сигналу обстрелять корабли как раз тогда, когда адмирал Худ начнет атаковать мятежную эскадру и попытается форсировать вход на рейд.
Новость не замедлила достигнуть ушей контр-адмирала Сен-Жюльена; он дал знать, что будет бомбардировать город, и на всех кораблях объявил боевую тревогу.
Дело чуть не дошло до гражданской войны, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы фрегат «Жемчужина», которым командовал лейтенант Ван Кемпен, не отделился от эскадры и не встал на сторону города. Тотчас этим воспользовался адмирал Трогов. Он перебрался на фрегат и поднял на нем свой вымпел командующего, прекрасно сознавая, каким почтением пользуется эта эмблема у моряков. И действительно, при виде вымпела часть судов покинула контр-адмирала Сен-Жюльена. Оставшись только лишь с семью кораблями, он решился проложить себе дорогу сквозь строй английской эскадры и провел этот маневр с неслыханной ловкостью. Однако с его уходом Тулон остался без защитников и роялисты, сделавшись там полновластными хозяевами, впустили в него англичан.
Хотя рассказу о подобных событиях не место в воспоминаниях женщины, я решилась отягчить им свое повествование по двум причинам: во-первых — все здесь описанное весьма значительно повлияло на более поздние события, в каких мне довелось сыграть немаловажную роль, и, во-вторых, моя близость к королеве позволила мне знать все до столь мелких подробностей, что они остались неизвестными даже историкам, писавшим об этой эпохе.
LX