Исповедь фаворитки Дюма Александр

В действительности бедная Inglesina была больна гораздо серьезнее, чем сама думала и чем согласилась бы признать. Прошлой ночью она подхватила простуду, продержавшую ее в постели с высокой температурой целую неделю.

Все это время королева ежедневно навещала больную и осведомлялась о ее самочувствии.

Стоит ли говорить, что, несмотря на все усилия, потраченные сэром Уильямом и мной, все поиски, на которых мы настаивали, украденный ларец так и не был найден. Мы лишь узнали, что один из форейторов был крестником некоего кардинала (обстоятельство, позволявшее ему без помех сочетать эти два ремесла: форейтора и вора).

Через неделю, окрепшая и совершенно выздоровевшая, Inglesina отправилась во Францию, увозя с собою шифрованное письмо королевы Марии Каролины к королеве Марии Антуанетте.

Двадцать седьмого августа в Пильнице произошла обещанная встреча императора Леопольда с королем Фридрихом Вильгельмом. Никто, кроме двух свидетелей, присутствовавших при этой беседе, не мог бы точно объяснить, в чем состояла ее цель. Одним из этих свидетелей был г-н де Буйе, недавно в Варенне давший королю столь весомые доказательства преданности, до последней минуты пытаясь вырвать его из рук народа. Вторым оказался г-н де Нарбонн, красавец военный министр, находка г-жи де Сталь, которой на миг показалось, будто она сможет вложить свою гениальность в эту ветреную голову. Рождение этого прекрасного кавалера было окутано тайной; впрочем, в придворных кругах ходили слухи, делавшие покров этой тайны довольно прозрачным. Говорят, он был не больше не меньше как плодом кровосмешения между королем Людовиком XV и его дочерью мадам Аделаидой, которая жила в ту пору в Риме и с которой нам восемь лет спустя предстояло познакомиться в Палермо — с нею и ее двумя сестрами.

Между тем новости, приходящие из Франции, стали несколько более утешительными. Национальное собрание утвердило конституционный акт, впоследствии известный как Конституция девяносто первого года. 14 сентября король отправился в Конституанту и принес присягу на верность конституции, обещая поддерживать ее всей той властью, какая ему предоставлена.

Тотчас, как будто Собрание только и ждало этого торжественного акта, чтобы примирить монарха с народом, Людовику XVI было возвращено право отдавать все распоряжения, что он посчитает нужными для охраны своей особы и своего достоинства. Все запечатанные двери в дворцовых апартаментах были открыты, и возобновился свободный доступ в сад и дворец Тюильри.

Тем не менее, военные приготовления, начатые прусским королем, императором Леопольдом и королем Фердинандом, продолжались столь же деятельно, когда внезапно три абсолютно неожиданные новости одна за другой достигли Неаполя. Стало известно, что император Леопольд 1 марта скончался, что шведский король Густав III 16-го числа того же месяца был убит и, наконец, что 20 апреля Франция объявила войну Францу I, королю Богемии и Венгрии.

Я бы не сказала, что королева, при ее тогдашнем душевном состоянии, была особенно опечалена смертью своего брата Леопольда. Несмотря на договор в Пильнице, несмотря на внешние приготовления к войне, ходили слухи, что велись переговоры между французским министром Дельмаром и венским кабинетом министров о сохранении мира; будучи философом, Леопольд не любил войну, да, впрочем, и не был к ней готов.

Его преемник император Франц, племянник королевы, напротив, в полной мере олицетворял контрреволюцию и вообще был человек, истинно близкий Марии Каролине.

Немец по крови и флорентиец по рождению, а потому казавшийся сомнительным немцем и не вполне итальянцем, Франц совмещал в себе свойства двух этих наций. Неаполитанская королева рассчитывала, что ей будет легко влиять на нового императора при его ограниченном уме в сочетании со слабой, но деспотической натурой. Когда десять лет спустя я впервые увидела его, он был еще молодым человеком, конечно, если предположить, что это все-таки человек, а не монумент. Он вышагивал, прямой, напряженный, словно на пружинах, похожий на призрак Банко. Его лицо более походило на маску: свежее, розовое, но устрашающе-неподвижное. Сэр Уильям сказал о нем:

— Вот человек, который никогда не узнает раскаяния; такие совершают преступления со спокойной душой.

Таким образом, контрреволюция только выиграла от смерти Леопольда: императора-философа сменил император-святоша и лицемер — это не замедлило подтвердиться, к немалому удовольствию Марии Каролины. Едва лишь император Леопольд умер, как посол Франции в Вене г-н де Ноай был подвергнут чему-то вроде домашнего ареста в своей резиденции. Что до Пруссии, то в ней можно было не сомневаться: это под ее покровительством действовала французская эмиграция, и король Фридрих Вильгельм во время официальной аудиенции повернулся спиной к г-ну де Сегюру, послу Людовика XVI, а точнее — Национального собрания. Демонстративно отвернувшись от него, король громко обратился к посланнику из Кобленца, то есть посланнику принцев-эмигрантов, осведомляясь, как поживает граф д’Артуа.

Убийство Густава III было, разумеется, большим злодейством, однако особой беды оно не предвещало, по крайней мере для коалиции. Прежде всего Густава стали выдавать, хоть это и было неправдой, за жертву революционеров; подняв шум и тем повлияв на общественное мнение, удалось прибавить еще одно преступление к списку злодеяний наших врагов. Правда, предполагалось, что именно он в будущем станет во главе вооруженных сил контрреволюции; но был ли он достаточно грозен для подобной миссии? Считалось, что он ненавидит Францию, но то была ненависть влюбленного к неверной возлюбленной: даже умирая, он был более прочего озабочен вопросом, как отнесется Франция к его гибели.

— Что скажет Бриссо? — пробормотал он, испуская дух.

Что касается войны, которую Франция объявила Австрии, то было очевидно — это решение жирондистского министерства, а не короля, от чьего имени объявлялась война. Впрочем, объявление войны было лишь ответом на ультиматум нового императора, чьи условия для Франции были заведомо неприемлемы. А поскольку в конечном счете эта война отвечала самым заветным желаниям королевы, весть о ней была скорее хорошей, нежели плохой.

Таким образом, двойной траур, в который оделся Неаполь по случаю кончины австрийского императора и убийства короля Швеции, на мой взгляд, касался не сердечных чувств, а только придворных нарядов.

LIV

Когда я пересекала Германию, возвращаясь из Вены с сэром Уильямом и лордом Нельсоном, то есть в 1801 году, я видела жившего там в изгнании человека, который в 1792-м побудил короля Людовика XVI объявить Австрии войну.

Звали этого человека Шарль Франсуа Дюмурье; не кто иной, как он, на наше горе, спас Францию при Вальми и Жемапе.

При дворе в Неаполе было столько разговоров о нем, что я разглядывала его с величайшим вниманием и не упустила ни слова из той беседы, что он вел с милордом[35]. Когда в своем рассказе я дойду до той поры моей жизни, непременно опишу впечатление, какое он на меня произвел.

Мы уже говорили, что, как только король дал присягу на верность конституции, подобие мира воцарилось между Собранием, представлявшим нацию, и монархом, носителем божественного права, но, увы, помимо своей воли и воли королевы принужденным выступить в роли поборника революционных принципов 89-го года. Если быть точной, здесь бы следовало говорить не о мире, а о перемирии.

Оно было нарушено при первом удобном случае.

Им стала отставка министров, добившихся объявления войны.

В конце июня из письма самой королевы Марии Антуанетты мы узнали о вторжении в Тюильри бунтовщиков из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсель, предводительствуемых знаменитым Сантером, который, подобно Кромвелю, начинал свою карьеру в качестве пивовара, но, не имея дарований, какие имел лорд-протектор, одолел не более трети того пути наверх, какой суждено было пройти депутату от Кембриджского университета. То письмо было предпоследним криком отчаяния, вырвавшимся у Марии Антуанетты. Последнего ее зова — 10 августа — мы уже не услышали. После 1 июля 1792 года королева Каролина более не получала о своей сестре иных известий, кроме косвенных, и события, происходившие во Франции, были для нас покрыты мраком, словно в грозовую ночь, тьму которой лишь по временам освещают вспышки молний.

Письмо королевы Марии Антуанетты было длинным, и там объяснялось, каким образом Людовик XVI не только согласился на войну с Австрией, но даже и сам обратился к Национальному собранию с этим предложением.

Мария Каролина предполагала, что ее зять не по своей воле решился на этот шаг, но не знала, в каком именно положении он очутился. Из письма сестры она получила самое точное понятие обо всех этих обстоятельствах.

Король, которого якобинцы, в особенности Робеспьер, обвиняли в том, что он жаждет войны, на самом деле хотел ее меньше, чем кто бы то ни было. Ведь в случае войны он терял все, и королева прекрасно объяснила почему. Военная удача Лафайета или любого другого генерала укрепила бы королевскую власть, но лишь затем, чтобы отдать ее под опеку победоносного военачальника. С другой стороны, поражение, доведя парижан до отчаяния, вызовет мятеж, который, выплеснувшись на улицы, докатится до Тюильри, куда до сих пор он еще не проникал, поскольку, естественно, короля станут обвинять, что он способствовал разгрому или, по меньшей мере, рад ему. Наконец, если, что наименее вероятно, король не будет сметен ураганом войны, если монархия, основанная на божественном праве, восторжествует, кому будет выгодно такое торжество? Оно пойдет на пользу эмигрантам и в первую очередь Месье, брату короля, который больше не таит своих планов: Месье желает отречения Людовика XVI и намерен принять регентство вплоть до совершеннолетия дофина.

У королевы было особенно много причин для опасений, и, хотя она со своим энергичным характером, столь похожим на характер Марии Каролины, готова была встретить опасность лицом к лицу, она не могла не сознавать, что друзей у нее нет ни в Париже, ни за границей. В Париже ее называли если не «госпожа Дефицит», то «госпожа Вето», и весь народ в своей совокупности был ей врагом. А в Кобленце она была героиней оскорбительных песенок и в качестве смертельных недругов имела таких персон, как сам Месье вместе с прежним министром Калонном, который некогда был у нее в услужении и возненавидел ее, а теперь держал в руках графа д’Артуа, когда-то к ней благоволившего, но успевшего перейти в стан ее противников.

Итак, победа Франции в войне для Марии Антуанетты, по всей вероятности, означала отрешение от власти, а торжество принцев-эмигрантов еще хуже — позор и монастырь.

Двадцатого апреля французский король объявил Австрии войну. Первая вооруженная стычка имела место 28 апреля в Кьеврене, и силы революционеров были разбиты. При этом солдаты побежденной стороны прикончили под навесом риги генерала Теобальда Диллона, брата того самого красавца Артюра Диллона, что слыл первым возлюбленным Марии Антуанетты. Ненависть к бедной французской королеве была так сильна, что Теобальда, перепутав его с Артюром, обвинили в предательстве и убили просто из злобы к брату.

Впрочем, тому выпал еще худший жребий: в 94-м он погиб на эшафоте.

К несчастью, пруссаки не сумели должным образом использовать свой первоначальный успех. Они были настолько уверены в себе, что герцог Брауншвейгский, которому Мария Каролина писала, выражая просьбу защитить ее сестру и зятя, отвечал ей так:

«Пусть Ваше Величество ни о чем не тревожится. То, что нам предстоит, не война, а всего лишь военная прогулка. Все ее этапы определены заранее, и около 15 сентября мы будем в Париже».

Действительно, 23 августа генерал Клерфе после суточного бомбардирования взял Лонгви, а 2 сентября король Пруссии лично, взяв Верден, выступил в поход на Париж.

Но еще прежде этих до некоторой степени успокоительных новостей до нас стали доходить известия, одно мрачнее другого.

Десятого августа Тюильри был взят штурмом, и 13-го король вместе со своей семьей был заключен в Тампль.

Потом пришла весть об убийствах заключенных. В первую минуту нам было объявлено, что перебили всех узников тюрем без исключения, что король и королева тоже погибли. Марии Каролине казалось, что она сойдет с ума от гнева и горя.

Но тут же принесли письмо от г-на де Бретёйля, поверенного Людовика XVI, и еще одно — от г-на де Мерси-Аржанто; оба они уверяли неаполитанскую королеву, что ее сестра и зять живы, однако против короля собираются начать судебный процесс.

Впрочем, в постскриптуме г-н де Мерси-Аржанто сообщал также, что Вандея восстала. Таким образом, республиканцам угрожал не только направленный в грудь иноземный меч, но и роялистский кинжал, готовый вонзиться им в спину.

О победе при Вальми, провозглашении Республики, обвинении, выдвинутом против короля, и вероятности заключения мира с Пруссией мы узнали в один и тот же день. Военная прогулка его величества короля Фридриха Вильгельма продолжалась не далее границы Аргоннского леса и остановилась у Лунного лагеря.

Тогда-то Мария Каролина и решила, что для неаполитанского правительства пришло время действовать.

Первым знаком враждебности со стороны короля Фердинанда было то, что он не пожелал признать новую республику в лице ее посла гражданина Мако, а также добился подобного же отказа со стороны Константинополя по отношению к гражданину Семонвилю. Затем по распоряжению королевы генерал Актон составил дипломатическую ноту, направленную правительствам Венеции и Сардинии. Эта нота, побуждавшая к созданию лиги итальянских государств, была составлена в таких выражениях:

«Каково бы ни было положение германских сил на Рейне, Италии необходимо иметь в Альпах свои войска, которые послужат ей защитой и помешают французам совершить отчаянную диверсию, если они будут побеждены в других местах, либо, если они одержат победу, продолжить свои завоевания и потревожить правительства итальянских государств. Если Неаполитанское королевство, Сардиния и Венеция объединятся с этой целью, верховный понтифик также не останется в стороне от этого святого дела. Мелкие промежуточные государства волей-неволей окажутся втянутыми в общее движение, вследствие чего возникнут силы, способные защитить Италию, придать ей вес и влияние на военные и дипломатические дела Европы. Цель этой ноты — предложить создание конфедерации, в которой монарх Обеих Сицилий готов принять на себя самую большую долю ответственности, несмотря на то что его державе французское оружие могло бы угрожать лишь в последнюю очередь. Но он считает своим долгом напомнить итальянским государям, что надежда избегнуть опасности в одиночку всегда была для Италии источником бедствий».

Было уже получено согласие Сардинии и ожидался ответ Венеции, когда, 16 декабря, в то время как министры вели переговоры с сэром Уильямом, а я только что позавтракала с королевой, случилось неожиданное. Мария Каролина стояла у окна, рассеянно постукивая пальцем по стеклу. Вдруг она позвала меня и указала на море: все пространство между Позиллипо и Капри было занято судами.

— Что это там такое? — спросила она.

Я смотрела, недоумевая, как и она. Но, оказавшись в виду столицы, эскадра подняла трехцветные флаги, столь ненавидимые в Неаполе, и мы поняли, что это французская флотилия.

В эту минуту мы услышали в соседней комнате торопливые шаги, дверь стремительно распахнулась, и перед нами предстал король, очень бледный, в крайнем возбуждении. Он рухнул в кресло и, указывая пальцем в сторону судов, приближающихся к берегу на всех парусах, воскликнул, обращаясь к королеве:

— Вот, сударыня! Это ваша работа!

Королева тоже сильно побледнела; но от гнева ее нижняя губа, несколько чрезмерно выпяченная, как у всех членов Австрийского дома, презрительно вытянулась; она сдвинула брови и, в упор глядя на мужа, произнесла:

— Не угодно ли вам сделать мне одолжение и объясниться? Я не понимаю вас.

— Черт побери! — сказал король. — А ведь понять-то просто! Это из-за вас я отказался принять господина Маго (на своем неаполитанском наречии король вольно или невольно исказил фамилию посла Французской республики), и это вы меня подбили написать моему любезному другу турецкому султану, кого я в глаза не видел и только знаю, что его беи из Туниса, Марокко и Триполи похищают моих подданных, чтобы превращать их в гребцов на своих галерах, — ну так вот, это вы меня заставили написать моему другу султану, чтобы он тоже не принимал господина Семонвиля, а уж он не отказал себе в таком удовольствии. Потом вы взвалили на мои плечи конфедерацию итальянских государей, а из них добрая половина непременно бросит меня в случае опасности. И все это вы делали затем, чтобы создать коалицию против Франции. Так вот, извольте, Франция обозлилась да и послала сюда свой флот. Чего ради? А это уж одному Богу известно! Может быть, чтобы бомбардировать Неаполь!

— Допустим. И что дальше? — спросила королева.

— То есть в каком смысле «дальше»? После того как Неаполь бомбардируют?

— Неаполь подвергнется бомбардированию, если он не будет защищаться.

— Совсем напротив, сударыня: как раз если он вздумает защищаться, тут уж его не помилуют.

— Так что же, вы намерены позволить французам войти в гавань, не дав ни единого пушечного выстрела?

— Само собой разумеется! Прежде всего порох, который делают в Неаполе, ни черта не стоит, в нем угольной пыли в десять раз больше, чем селитры. Да если бы я охотился, пользуясь неаполитанским порохом, мне бы не настрелять и трети той добычи, какую я имею, выписывая порох из Англии.

— Стало быть, вы распорядились, чтобы…

— … чтобы на флагманское судно отправили посланца напомнить командующему флотилией, что старый договор не позволяет французским боевым судам входить в гавань числом более шести.

— В добрый час! — вскричала королева.

— Да постойте вы!.. Но далее ему будет сказано, что, поскольку один раз — не в счет, — продолжал король, — я разрешаю войти в гавань, но только прошу, чтобы, прежде чем хотя бы один из офицеров флота вступит на берег, мне было сообщено, каким счастливым обстоятельствам я обязан честью принимать их у себя.

— Ты слышишь, Эмма! — в нетерпении топнула ногой королева.

Однако король притворился, что не заметил этого движения королевы.

— Вот, глядите, — сказал он, — капитан Франческо Караччоло уже сел в королевский ял, чтобы исполнить мое поручение.

— Я восхищаюсь вами! — насмешливо заметила королева. — Переговоры с республиканцами вы поручили князю.

— Сударыня, поскольку я предполагаю, что Французская республика прислала сюда лучшее, что имеет, мне со своей стороны подобает ответить ей тем же. Да вы только полюбуйтесь на этих французских прохвостов! Они ничего не боятся, эти чертовы якобинцы! Вон флагманское судно бросает якорь на расстоянии, вполовину меньшем дальнобойности пушек Кастель делл’Ово. Уж, верно, они знают, что наш порох никуда не годится, а то бы не дали нам такой удобной возможности отправить их на дно.

— Увы, нет! — пробормотала королева. — Этого они не знают, но, вероятно, им известно нечто другое…

— … что я неспособен использовать их неосторожность? — спросил король тем лукавым тоном, который всегда мешал понять, насмехается он над собеседником или говорит серьезно, пускает стрелу остроумия или просто говорит вздор. — Так они правы, эти дражайшие санкюлоты! Э, да они там целую флотилию разворачивают в боевой порядок — ловко маневрируют, право слово! Поневоле вспомнишь, что вот уж лет восемь, если не все десять, мой министр военно-морского флота господин генерал Актон проедает от восьми до десяти миллионов ежегодно, не уставая обещать мне флот, которого до сих пор что-то не видно, хотя за потраченные сто миллионов мне бы уже надо иметь флот втрое больше этого. Отправляйтесь в Совет, сударыня, и сделайте это замечание господину Джону Актону: надо полагать, что в ваших устах оно произведет на него больше впечатления, нежели в моих. Потому что, видите ли, в конце концов, имей я флот, в три раза превосходящий, мы бы могли защищаться, несмотря даже на скверное качество нашего пороха, в то время как сейчас это невозможно: у нас и порох дрянной, и всего пять-шесть жалких суденышек, которые ходят один вслед за другим.

Королева вполне поняла, на что намекает ее супруг, и, слушая это, в кровь искусала себе губы. Ведь король, по существу, сказал ей сразу две колкости: «У тебя муж трус, а любовник — вор».

— Вы правы, сударь, — произнесла она. — Я обращусь к Совету и буду говорить о том, о чем вы только что упомянули.

— Ну, у вас еще есть время! Глядите, Караччоло только поднимается на борт. И заметьте, как все это развлекает наш добрый народ. Весь Неаполь сбежался на берег. Если начнется драка, славная выйдет резня. Хотя, конечно, вся эта публика вмиг разбежится!

— Бесчувственный циник! — пробормотала королева. — Слышишь, что он говорит? Я думаю, если бы ему не стало над кем издеваться, он бы издевался над самим собой.

— А, черт! — продолжал король. — Недолгой же была беседа: вон Караччоло уже спускается в ял. Минут через десять он будет здесь. Так вы удостоите нас своего присутствия на Государственном совете, сударыня? Как вам известно, это ваше право с тех пор, как вы подарили королевскому дому наследника. Используя это право, вы даже добились ухода Тануччи, он же был за союз с Францией, а вас тянет к Австрии. Эх, будь он здесь, уж он-то дал бы нам добрый совет!

И король удалился, покачивая головой и приговаривая:

— Бедный Тануччи!

LV

Признаться, я была ошеломлена. Я прекрасно знала, что король Неаполя мало заботится о своем собственном достоинстве, но все же не думала, что эта беззаботность доходит до такой степени.

Я обернулась к королеве:

— Вы туда пойдете, государыня?

— О да, конечно, пойду! — отвечала она. — И даже возьму тебя с собой.

— Меня, государыня? Но в каком качестве?

— Ты пойдешь туда! — повторила королева нетерпеливо. — Я хочу, чтобы ты потом имела возможность подробно описать сэру Уильяму, как обстоят дела и что за люди король и королева.

Я не нашла, что возразить: это уже было не приглашение, а приказ. Итак, я последовала за королевой, и пять минут спустя мы вошли в зал заседаний. Государственный совет состоял из генерала Актона, Карло де Марко, Фердинанда Коррадино, Саверио Симонетти и Луиджи Медичи, нового регента Викариа. Король, по обыкновению, председательствовал, но я уже описывала, каким образом он это обычно делал, появляясь и исчезая по собственной прихоти.

Фердинанд хорошо высчитал, сколько времени потребуется капитану Караччоло, чтобы возвратиться с французского флагманского корабля: едва лишь королева заняла свое место за столом напротив короля, а я присела в уголке, как дверь отворилась и нам объявили о прибытии посланца.

Тогда впервые я увидела человека, в гибели которого я столь жестоко приняла участие семь лет спустя. Караччоло, в ту пору сорокалетний, оказался человеком с черными глазами и резкими чертами лица. В нем чувствовалась властная суровость, повадка патриция, и действительно, он был князем или, сказать точнее, он был из князей Караччоло, игравших столь большую роль в гражданских войнах Неаполя. Один из них, Серджиани, любовник королевы Джованны II, был убит в Кастель Капуано — то было возмездие за пощечину, которую он в порыве ярости осмелился дать своей царственной возлюбленной.

Войдя, Караччоло огляделся, с видимым изумлением заметил присутствие на Совете двух женщин, к тому же одна из них была иностранка, и, отвесив глубокий поклон, застыл, не произнеся ни слова.

— Ну, что там? — нетерпеливо вскричал Фердинанд.

— Король приказывает мне говорить? — переспросил Караччоло.

— Тебе что, нужно особое приказание, чтобы дать ответ на мой вопрос?

— Его величество был один, когда посылал меня…

— Да, — перебила королева, — а теперь он уже не один, но я полагаю, что те, перед кем вы сейчас предстали, вам знакомы.

— Я имею честь быть знаком с их величествами и их превосходительствами, но не имею чести знать эту госпожу, — с твердостью возразил Караччоло.

— Эта госпожа моя близкая подруга, — сказала королева.

— Такое звание достойно всяческого почтения, государыня, — продолжал князь с поклоном, — однако когда речь идет о делах государственной важности…

— Не угодно ли вам приказать капитану Караччоло говорить? — обратилась королева к министру Актону. — Возможно, ваше распоряжение окажется в его глазах более весомым, чем те, что исходили от короля и от меня.

— Да полно, говори же! — сказал король.

— Государь, — начал Караччоло, — командующий французской эскадрой не кто иной, как адмирал де Латуш-Тревиль.

— Это еще что за адмирал де Латуш-Тревиль? — спросил Фердинанд.

— Один из лучших моряков Франции, государь. В тысяча семьсот восемьдесят первом году именно он вместе с капитаном Лаперузом — Лаперуз тогда командовал «Астреей», а Латуш-Тревиль «Гермионой» — выдержал пятичасовое сражение с четырьмя английскими фрегатами и двумя корветами и, несмотря на численное превосходство противника, с честью вышел из схватки.

— А сюда он зачем пожаловал?

— Он отказался открыть мне свои намерения, государь. Но сказал, что через час он пришлет к вам своего старшего помощника и тот даст все необходимые объяснения.

— Что ж, — сказал король, — давайте подождем объяснений господина… виноват, я ошибся — гражданина Латуш-Тревиля.

— Боюсь, государь, — заметил Актон, — что нам грозит спектакль, подобный тому, что разыгрался в порту Неаполя в начале царствования августейшего родителя вашего величества. Адмирал Мартин прибыл тогда от имени Англии и Австрии указать здешнему правительству, что ему следует сохранять нейтралитет в итальянской войне.

— Да, да, — заметил Фердинанд, — и офицер, которому было поручено вести переговоры от имени коммодора, даже повел себя ужасно дерзко: вытащил из кармана часы, сверил их со стенными — кстати, они и поныне на прежнем месте — и дал королю два часа на то, чтобы подписать договор о нейтралитете и приказать Монтемару возвратиться со своим войском в пределы королевства.

— И как же поступил король, ваш отец? — спросила королева.

— Черт возьми! — отвечал Фердинанд. — Поступил так, как требовала Англия.

— Но, государь, — вскричал Караччоло, забыв, что его мнения никто не спрашивал, — ведь в то время город был совершенно беззащитен: ни оборонительных укреплений, ни гарнизона, ни запасов продовольствия! И при дворе тогда не было военных, а министры оказались слишком робки, теперь же…

— Помолчи! — сказал король. — Тебя не спрашивали!

— Напротив, продолжайте! — вмешалась королева. — Мы хотим знать обстоятельства дела.

Затем, повернувшись к королю, она прибавила:

— Вы позволите, не правда ли, государь?

— Вы прекрасно знаете, что я позволю все, — отвечал Фердинанд, — и это, впрочем, уж будьте уверены, отнюдь не помешает мне поступать по собственному усмотрению.

С этими словами он поднялся и вышел.

— Итак, сударь, — королева повернулась к Караччоло, — вы сказали: «Теперь же…»

— Теперь же, — продолжал капитан, — город обильно оснащен пушками, войсками, оружием и военными припасами. Умело направленным огнем пушек Кастель делл’Ово и Кастель Нуово можно заставить французские суда отойти от города на расстояние полета ядра.

— Король утверждает, что наш порох никуда не годится, — сказала королева.

— Что ж, государыня, — отвечал Караччоло, — тогда попробуем абордаж. Пусть мне дадут в порту три сотни лодок, я их сам возглавлю, и мы атакуем флагманский корабль.

Вошел король. Услышав последнюю фразу Караччоло, он пожал плечами.

— Прошу прощения у вашего величества, — сказал Караччоло, — но берберийские и малайские корсары всегда так поступают.

— Сударь, — произнесла королева, — во имя Неба, прислушайтесь к словам капитана. Ведь здесь речь идет о чести вашей короны.

— Это еще не все, государыня, — заговорил Караччоло, обращаясь теперь уже к королеве, ибо понял, что она на его стороне. — Ведь в это время года гавань Неаполя весьма неуютное место. Насколько я знаю наш климат, — продолжал он, поглядев на небо, — мог бы даже поручиться, что не пройдет и суток, как разыграется сильный ветер и он заставит французские суда выйти в открытое море. Его превосходительство господин военный министр сам моряк, он может подтвердить, что я говорю правду.

— Отвечайте, генерал! — сказала Каролина.

— Действительно, — заявил министр, — в словах господина Караччоло много правды. Но у нас уже нет времени, чтобы подготовиться к схватке.

— Нет, генерал, — возразил капитан. — Дело в том, что, как только я заметил на горизонте первый парус, я отдал команде моего корвета все необходимые приказания, словно уже был уверен, что это парус вражеского корабля. Не сомневаюсь, что капитаны других судов нашей гавани поступили так же.

— Итак, государь, — королева посмотрела на Фердинанда (он сидел, закинув ногу за ногу и постукивая по полу каблуком), — что вы скажете?

— Как видите, сударыня, я не говорю ничего.

— Тогда что же вы делаете?

— Жду.

В то самое мгновение, когда король произнес это слово, раздался первый пушечный выстрел. За ним последовал второй, третий.

— Ах! — воскликнула королева, вскакивая и бросаясь к окну. — Кажется, это Кастель делл’Ово открыл огонь.

— Да, государыня, — отозвался Караччоло, — но стреляют холостыми. Крепость приветствует посланца господина де Латуш-Тревиля. А вот и Кастель Нуово вторит ей.

Действительно, залпы следовали один за другим с равными промежутками, и можно было насчитать ровно двадцать один выстрел — приветствие, установленное между дружественными государствами.

— Ваше величество разрешит мне удалиться? — спросил Караччоло, обращаясь к королеве. — Мне больше нечего здесь делать.

— Мне тоже, — отвечала королева, — я уйду отсюда одновременно с вами. Идем, Эмма!

Королева сделала мне знак следовать за ней. Я повиновалась. Караччоло отступил, чтобы пропустить нас перед собой, и отвесил королеве глубокий почтительный поклон. Однако когда я поравнялась с ним, он выпрямился и окинул меня таким презрительным взглядом, что краска стыда залила мое лицо.

Это было уже второе оскорбление, нанесенное мне им в тот день.

Королева шла быстро, не оглядываясь даже затем, чтобы проверить, следую ли я за ней. Дойдя до дверей своей комнаты, она бросилась туда, рухнула на канапе и сжала голову руками.

— Ну вот, — сказала она, — ты видела его! Мой зять Людовик Шестнадцатый рядом с этим человеком — сущий лев. О, нам придется испить до дна чашу позора, милая Эмма, если только твое правительство не придет нам на помощь.

— Государыня, — отвечала я, — хоть я всего лишь слабая женщина, весьма далекая от политики, мне представляется, что во всем этом министры виноваты не меньше, чем король.

— Чего ты хочешь! Все эти людишки вовсе не министры, это просто лакеи… Ах! Мой бедный Джузеппе! Если бы ты был здесь, ты никому бы не позволил оскорблять свою королеву… Вот, слышишь, опять палят. Французская республика вступает во владение землями Неаполя… А этот Караччоло, право же, сильная натура.

— Пусть ваше величество позволит мне в отношении к этому господину ограничиться восхищением, но обойтись без приязни. Он был более чем невежлив со мной.

— Эти неаполитанские аристократы все таковы — они или пресмыкаются, как последние лаццарони, или надуты чванством, словно бароны Священной империи. Караччоло хотят, чтобы их считали потомками греческих императоров. Они высокомерны, но, по крайней мере, храбры. Ты сама видела: если бы ему приказали на своей «Минерве» пойти на приступ флагманского корабля, он пошел бы как на праздник. Все же такие люди нравятся мне больше, чем те, что гнутся, словно тростник, при каждом порыве ветра.

Королева подошла к окну.

— Разве тебе не доставило бы удовольствие понаблюдать отсюда за славным боем? — спросила она. — Ты только посмотри, с каким вызовом развевается на ветру их революционный флаг! Лафайет сказал королю, протягивая ему трехцветную кокарду: «Носите эти цвета, ваше величество: они обойдут весь мир». Надеюсь, Британия не допустит, чтобы это наглое предсказание сбылось! О, когда я думаю о том, что в стенах нашего дворца сейчас находится француз, явившийся диктовать нам свои условия от имени правительства, которое держит в тюрьме мою сестру и, возможно, отрубит голову моему зятю, я просто с ума схожу от ярости!

В эту минуту в дверь осторожно постучались.

Секретарь объявил о прибытии английского посла.

— Пусть он войдет! Пусть войдет! — воскликнула королева.

Едва лишь появился сэр Уильям, как королева протянула ему руку со словами:

— А, вы пришли! Вы знаете, что происходит?

— Я знаю лишь то, о чем болтают, только и всего. Но не позволит ли ваше величество сначала осведомиться о вашем здоровье?

— До моего ли здоровья сейчас! Речь идет о здоровье королевства: оно в опасности. Мы больны, мой дорогой Гамильтон, и если господин Питт не поспешит к нам на помощь, я очень боюсь, что и с нами поступят как двадцатого июня обошлись с моим братом Людовиком Шестнадцатым: на нас напялят красный колпак, да еще надвинут его до самых ушей.

— Государыня, — сказал сэр Уильям, — господин Питт непременно придет к вам на помощь, не сомневайтесь в этом. Но его воззрения таковы, что я не решился бы их одобрить, поскольку они не совпадают с желаниями вашего величества. Не забывайте, что господин Питт — виг, ставший тори. Он хочет, чтобы Франция сама поставила себя вне сообщества европейских наций.

— Ну да, стало быть, вместо того чтобы спасти Людовика Шестнадцатого, что он сделал бы, если бы согласился примкнуть к коалиции, он хочет отомстить за него, когда французы его убьют. Впрочем, я слишком многого требую, желая, чтобы министр страны, обезглавившей Карла Первого, возмутился при виде того, что соседняя страна намеревается последовать этому примеру. О, если бы он ненавидел французов так, как ненавижу их я!

— Я могу сказать вашему величеству такое, что покажется вам немыслимым. Но, тем не менее, это правда: господин Питт ненавидит французов еще больше, чем вы.

— Больше, чем я?

— Да, государыня.

— В этом я ему не уступлю!

— О, вызов давно принят… Поверьте мне: я знал его отца, лорда Чатема, и знаю сына, притом видел его еще ребенком. Он был рожден болезненным, раздражительным, с необузданностью, заметной еще в колыбели. Это было существо мрачное, язвительное, резкое, обозленное на целый свет. Таков он и ныне: спит и видит, как бы сокрушить революцию… но ждет своего часа. Фокс и Шеридан, которым я писал, чего только не делали, чтобы заставить правительство вмешаться, когда к власти пришел Конвент. Питт не пожелал. Грустно признаваться в этом, особенно вашему величеству, но он спекулирует на том ужасе, какой наводят на Европу события, происходящие во Франции. Видите ли, государыня, господин Питт смеялся всего дважды в жизни, два раза он снизошел до того, чтобы пошутить. Впервые он рассмеялся, когда пришло известие о восстании негров в Сан-Доминго: там все сожгли и всех перебили. Он засмеялся и сказал: «Пусть теперь французы пьют свой кофе с карамелью!» А второй случай произошел две недели назад, когда Фокс и Шеридан, побуждаемые мной, доказывали ему, что, если не вмешаться, французы способны в своем безумии дойти до того, чтобы убить своего монарха, а он засмеялся и сказал: «В таком случае на карте Европы возникнет пустое место».

— Да он настоящее чудовище, ваш Питт! — вскричала королева.

— Я не могу позволить себе таких суждений о господине Питте, чьим послом я имею честь являться, государыня, — заметил сэр Уильям, смеясь, — зато я знаю, что он наделен талантом, за который три Англии будут обожать его.

— Что вы называете тремя Англиями, сэр Уильям? — спросила королева. — Англию, Ирландию и Шотландию?

— О нет, я говорю, во-первых, о старой, феодальной Англии, которая начиная с восемьдесят девятого года умирает от страха при виде каждого французского корабля, пристающего к нашим берегам: она боится, что на его борту прибыли «Права человека». Во-вторых, я имею в виду Англию торговцев, которая считает море своей вотчиной и в восторге от обещания сэра Питта уничтожить французский флот. Наконец, в-третьих, я подразумеваю праздную Англию спекулянтов и биржевых воротил: в то время когда во Франции все идет к земельному переделу, англичане начинают грызню из-за рент. Ведь у любого англичанина есть какая-нибудь ценная бумага, и каждое утро он высчитывает, сколько денег набежало за ночь. Когда Франция оказалась на пути к банкротству вследствие выпуска ассигнатов на два миллиарда, наша пятипроцентная рента подскочила с девяноста двух до ста двадцати — и Питт стал великим человеком! Четырехпроцентная поднялась с семидесяти пяти до ста пяти — и Питт сделался героем! Наконец, трехпроцентный заем взвился с семидесяти пяти до девяноста семи — и теперь Питт уже некое божество.

— Божество довольно унылое!

— Увы, государыня, вы ведь знаете, что люди творят себе богов, движимые любовью или злобой. В Индии обожествляют корову, монголы поклоняются ламе, жители Сиама чтут белого слона. Позвольте же и нам боготворить золотого тельца, благо наша религия самая распространенная!

Послышался пушечный выстрел: новый салют возвещал, что посланец г-на де Латуш-Тревиля садится в адмиральскую шлюпку. Тотчас же английскому послу сообщили, что король просит сэра Уильяма посетить его.

LVI

После всего, что произошло на Совете, можно было предвидеть, что посланец Латуш-Тревиля без особых затруднений добьется успеха в порученном ему деле; действительно, король был готов уступить Франции во всем, чего бы она ни потребовала, впрочем, заранее зная, что не сдержит слова или просто предаст, если Англия решится вступить в игру.

Итак, король объявил, словесно и письменно, о своей готовности принять гражданина Мако и относиться к нему как к послу могущественной союзной державы.

Он обещал хранить самый нерушимый нейтралитет в любых войнах Франции с европейскими государствами и, наконец, обязался отозвать из Константинополя своего посла, чье заявление явилось причиной отказа султана принять г-на де Семонвиля. Таким образом, он сделал уступки по всем пунктам и дал Франции полное удовлетворение.

В тот же вечер мы видели, как французская флотилия подняла паруса, стала удаляться и исчезла в наступающих сумерках. Наутро ни одного корабля уже не было видно.

Но прежде чем сняться с якоря, адмирал де Латуш-Тревиль высадил на берег нового посла Франции в Неаполе, сопровождаемого французским послом в Риме, гражданином Бассвилем.

Как заметил король, зрелище французского флота, маневрирующего в заливе под всеми парусами, собрало громадную толпу, заполнившую берег, словно то был гигантский амфитеатр. Но особенно густой и возбужденной толпа была там, где вступил на сушу посланец французского адмирала. Трехцветное знамя, украшавшее корму флагманского корабля, развеваясь так близко от неаполитанского берега, пробудило в толпе весьма разнородные чувства. Лаццарони глазели на него с выражением тупой злобы, но все те, кого можно отнести к просвещенной молодежи Неаполя, а также люди свободных профессий независимо от возраста чувствовали, что их сердца забились сильнее при виде зримого символа революции, на которую передовые умы того времени возлагали большие надежды.

Обо всех этих подробностях было доложено королеве, ее даже уверили, что некоторые молодые люди, среди которых был замечен некто Эммануэле Де Део, не могли сдержать своего энтузиазма и, когда французский посланец вторично проходил мимо, проталкиваясь сквозь толпу в своей республиканской форме, выкрикивали: «Да здравствует Франция!»

Вечером, возвращаясь во дворец из английского посольства, что располагалось на углу набережной и улицы Кьяйа, я заметила скопление народа на улице Кьятамоне: их привлек вид трехцветного французского флага, развевающегося над дверью одного из домов. То была дверь резиденции гражданина Мако.

На следующий день после полудня произошло то, что предрекал капитан Караччоло: задул сильный юго-западный ветер и разыгралась ужасающая буря. Если бы Неаполь продержался всего-навсего сутки, французская флотилия или была бы принуждена выйти в открытое море, то есть отступить, или погибла бы от первого до последнего корабля.

При виде разбушевавшейся стихии, так наглядно подтверждающей правоту королевы, она не стерпела и стала обвинять короля в трусости — упрек, к которому Фердинанд, надо признать, был малочувствителен. Вместо того чтобы радоваться шторму, который даже без участия неаполитанской артиллерии мог бы нанести страшный урон флотилии французского адмирала, он жаловался на то, что ему теперь придется отказаться от охоты в лесу Персано, назначенной на следующий день. Но, по крайней мере, он несколько успокоил королеву, изложив ей свою теорию насчет того, каким образом следует соблюдать договоры, а именно — и это было согласовано с сэром Уильямом — повернуться спиной к Франции, как только Англия примкнет к коалиции. Господину Питту довольно будет лишь пальцем шевельнуть, и тотчас армия и флот Неаполя поступят в распоряжение Англии.

Двадцатого декабря, то есть через четыре дня после ухода французов, я была разбужена рано утром ужасным шумом. Людской поток, бурля, катился по мосту Кьяйа и растекался по городским паркам.

Я позвонила и осведомилась, в чем причина всего этого скопления людей. Мне ответили, что это все из-за французской эскадры: она вернулась в порт.

Встав, я торопливо оделась, предположив, что королева пошлет за мной. И действительно, не успела я закончить туалет, мне принесли от нее записку: меня приглашали прийти во дворец. Почти тотчас ко мне вошел сэр Уильям. Он только что получил подобное же приглашение от короля и предложил сопровождать меня.

Мы сели в карету и приказали кучеру ехать по Санта Лючии.

Выехав на набережную, мы увидели флотилию, вернувшуюся хотя и без потерь, но не в таком блестящем порядке, в каком она предстала перед нами несколькими днями ранее, а больше похожую на рассеянную непогодой стаю морских птиц, где каждая, из последних сил напрягая крылья, летит в надежде дотянуть до укрытия.

Мы прибыли во дворец. Был спешно созван Государственный совет, и мы, поднимаясь по парадной лестнице, столкнулись с капитаном Караччоло, которого все-таки сочли нужным вызвать, хотя в прошлый раз он и высказывал суждения, расходящиеся с мнением короля.

Сэр Уильям оставил мета у входа в покои королевы, сам же отправился на Совет.

Войдя к королеве, я рассказала ей о том, кого мы встретили на лестнице, и она тотчас позвонила, вызывая лакея.

— Пусть капитан Караччоло зайдет ко мне, прежде чем идти на Совет, — распорядилась она. — Я хочу говорить с ним.

Потом, обняв меня, она вздохнула:

— Ты что-нибудь понимаешь в том, что происходит? А мы ведь думали, что избавились от этих французских кораблей! Чего ему нужно от нас, этому адмиралу де Латуш-Тревилю с его трехцветными знаменами и кокардами? Может быть, он явился сюда проповедовать республиканские идеи, хочет и нас превратить в революционеров? О, лучше бы ему остеречься! Мы предупреждены вовремя, нас не застанешь врасплох, как Людовика Шестнадцатого и Марию Антуанетту! Что касается меня, то я объявляю заранее, что буду беспощадна.

У меня не было времени ответить, так как дверь распахнулась и нам объявили о приходе капитана Франческо Караччоло.

— Входите, сударь, входите! — сказала королева. — В прошлый раз вы оказались единственным, кто меня поддержал.

Караччоло поклонился:

— Это большое счастье для меня, — отвечал он, — потому что в прошлый раз ваше величество защищали честь Неаполя.

— Хорошо, но скажите начистоту, что происходит сегодня?

— То, что я и предсказывал, государыня. Французская эскадра побита и рассеяна штормом. Если бы мы продержались всего сутки, мы стали бы хозяевами положения.

— Может быть, нам еще не поздно ими стать?

— Каким образом, государыня?

— Как? По-вашему, французские корабли вернулись в Неаполь потому, что они сильно потрепаны?

— Насколько я могу судить, — ответил Караччоло, бросая взгляд на море, — там нет ни одного судна, которое не понесло бы ущерба.

— Прекрасно. Так почему бы не использовать выпавшее нам преимущество и не попытаться сегодня сделать то, на что мы не осмелились в прошлый раз? Надеюсь, вы по-прежнему готовы бросить ваш корвет в атаку на флагманское судно?

— Это невозможно, государыня!

Страницы: «« ... 1617181920212223 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Средства массовой информации ежедневно советуют нам всевозможные чистки: лимонами, грецкими орехами,...
Александр Вулых сегодня, безусловно, занимает видное место на небосклоне российской поэзии, являясь ...
Мафиози, сидящий в кресле директора телеканала оказывается вдвое, втрое отвратительнее простого банд...
Автор, профессиональный врач-педиатр, Ирина Королева рассказывает о питании младенца от рождения до ...
Автор нашего сборника – один из самых ярких и оригинальных российских афористов. В этой книге вы най...
Шли первые сутки из девяти, названных в Пророчестве, и коварный темный план по захвату мира… полетел...