Исповедь фаворитки Дюма Александр
Незадолго до прибытия капитана Нельсона в Неаполь я однажды пришла к королеве, может быть, несколько ранее обычного. К величайшему моему изумлению, мне было объявлено, что королева заперлась у себя и запретила кому бы то ни было входить к ней прежде, чем она даст на то позволение.
Поскольку для меня всегда делали исключение, я отступила, удивленная, что на этот раз все обстоит иначе, чем в другие дни. Но тут я услышала звонок — он доносился из покоев королевы.
Прислуга, поспешив на звонок, подбежала и сквозь закрытую дверь спросила:
— Что угодно вашему величеству?
— Позовите Луиджи Кустоди, — отвечала королева.
Желая узнать, с какой стати меня, подобно прочим, заставляют ждать у дверей королевских апартаментов, я крикнула:
— Ваше величество, я здесь!
— Эмма! — воскликнула она и тотчас распахнула дверь. — Прекрасно вижу, что это ты, — заявила она со смехом, — но почему ты здесь?
— Потому, — отвечала я, — что ваше величество запретили пускать к вам кого бы то ни было.
— Как будто ты когда-нибудь входила в число кого бы то ни было! Ты Эмма, то есть мой друг, единственная женщина, от которой у меня нет секретов. Входи же, входи!
Она звала меня, подкрепляя слова одобрительным кивком.
Я последовала за ней.
В спальной на широком канапе, стоящем напротив кровати, громоздился ворох бумаг: подобно водопаду, они низвергались с софы на пол.
— О мой Бог! — вскричала я. — Надеюсь, ваше величество не приговорены все это прочесть?
— Нет, такого приговора не было, и все же я это читала.
— После этого я больше не удивляюсь, что сегодня утром ваше величество так бледны и у вас такой измученный вид.
— Само собой разумеется, я ведь совсем не спала.
— Что же вы делали, ваше величество?
— Я тебе уже сказала: я читала все эти бумаги от первой до последней.
— Боже милостивый, но с какой целью?
— А ты погляди, кому они адресованы.
С этими словами она протянула мне конверт с надписью:
«Гражданину Мако, послу Французской республики в Неаполе».
Я с удивлением посмотрела на королеву:
— Как? Неужели гражданин Мако показывает вам письма, которые он получает от своего правительства?
— О, святая простота! — воскликнула королева.
В это мгновение из-за дверей послышался голос:
— Ваше величество, явился тот человек, кого вы желали видеть.
Каролина собственной рукой отодвинула засов, который перед тем сама же задвинула, и открыла дверь.
На пороге стоял человек, судя по наружности похожий более всего на лакея.
Увидев перед собой королеву, он склонился до земли.
— Верно ли, что здесь у меня все бумаги французского посольства? — обратилась к нему Каролина.
— Все без исключения, ваше величество! Даже те, что хранились у посла в ящике бюро.
— Ты не лжешь?
— Ваше величество убедится в этом, когда услышит, какой крик поднимет посол, едва только он заметит, что его обокрали.
— За эту кражу я тебе обещала две тысячи дукатов.
— Да, ваше величество, из них мне пока выдали тысячу задатка.
— Хотя здесь нет тех бумаг, что я надеялась получить, вот тебе оставшаяся тысяча.
— Благодарствую, ваше величество, да только это ведь не все, что мне обещали.
— Что же тебе обещали еще?
— Ну, поскольку, кроме меня, в кабинет гражданина посла никто не заходил, я буду главный подозреваемый, меня наверняка схватят.
— Что с того, если суд тебя оправдает?
— Но все ж придется проторчать насколько месяцев за решеткой.
— И эта беда невелика, если за каждый месяц тюрьмы ты получишь еще сотню дукатов.
— Это возмещение, ничего не скажешь. Во всяком случае, я буду уповать на доброту королевы.
— Спокойно дай себя арестовать, и каких бы улик против тебя ни набрали, дерзко все отрицай. Ни под каким видом не вздумай нас скомпрометировать и ни о чем не тревожься.
Вор (ведь было совершенно ясно, что это не кто иной, как вор) спрятал кошелек к себе в карман.
— Как, — спросила королева, — ты не пересчитаешь?
— О! Ваше величество!..
— Что ж, ты будешь вознагражден за своей доверие. Ступай!
Еще раз низко поклонившись, вор удалился.
— Ну, — королева обернулась ко мне, — теперь ты все поняла?
— Нет, у меня в голове не укладывается, что ваше величество поручили этому человеку взять бумаги французского посла.
— И тем не менее, это чистая правда.
Должна сознаться, я пришла в ужас. Мне казалось, что воровство, даже совершенное по королевскому приказу, всегда остается воровством.
Каролина догадалась о моем смятении.
— Я думала, что найду в этих бумагах свидетельства сговора между якобинцами Неаполя и их единомышленниками в Париже, — сказала она. — Я ошиблась, зато там обнаружилось нечто другое, не менее важное.
— И что же удалось выяснить вашему величеству?
— Постой, — произнесла королева, — по-моему, я слышу шаги короля… Да, это он… Что ему здесь понадобилось в этот час?
В то же мгновение в дверь довольно грубо постучали.
— Говорила же я тебе, это он! — прошептала королева, садясь на софу таким образом, чтобы скрыть бумаги под собой и под складками своего платья.
Я пошла открывать.
Лицо короля выражало явное беспокойство.
— О, Боже мой! — смеясь проговорила королева. — Что с вами случилось, сударь, почему у вас такая испуганная мина?
— Так вы не знаете, что произошло сегодня ночью?
— Нет, но, как только вы мне об этом расскажете, я узнаю все.
— Сначала дайте мне, как галантному кавалеру, поцеловать ручку миледи и спросить у нее, как поживает сэр Уильям.
Я протянула королю руку, и он, как было сказано, галантно приложился к ней.
— Сэр Уильям чувствует себя превосходно и будет счастлив узнать, что ваше величество милостиво осведомлялись о нем.
— Теперь, когда вы исполнили долг учтивости, — продолжала королева, — скажите мне, что такого ужасного случилось этой ночью?
— Так вот, в эту ночь были похищены документы французского посольства.
— Ба!
— И сегодня же утром управляющий канцелярии от имени гражданина Мако принес генералу Актону жалобу.
— В самом деле?
— Притом жалоба составлена таким образом, что, похоже, они подозревают, будто кто-то при неаполитанском дворе причастен к этому делу.
— Значит, он еще умнее, чем я думала.
— Кто это — «он»?
— Гражданин Мако.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что ваша лучшая ищейка, государь, не смогла бы вынюхать след пропавших документов скорее, чем это сделал гражданин Мако.
— Как, сударыня, стало быть, вы осведомлены об этой краже?
— Я слышала о ней, да.
— И вы знаете, где находятся документы?
— Полагаю, что так.
— Так где же они?
— Вы в самом деле хотите узнать это?
— Разумеется, хочу, хотя бы затем, чтобы было что ответить на жалобы гражданина посла.
— Что ж, вот они, — произнесла королева, поднимаясь с места и открывая взору груду бумаг, на которых она сидела, и тех, которые прятала под складками платья.
— О Господи! — бледнея, пробормотал король.
— Эмма! Эмма! — со смехом воскликнула королева. — Придвиньте его величеству кресло, ему сейчас станет дурно.
Меня тоже разобрал смех, я подвинула кресло, и король просто рухнул в него.
— Но, сударыня, — выговорил он, — ведь невозможно скрыть, что эти документы похитили мы, а похищение подобных бумаг — это война с Францией!
— Прежде всего, сударь, — возразила королева, — бумаги похитили не мы, это сделала я. К тому же никто не узнает, что это сделала я. И наконец, с Францией нам придется воевать все равно, так что похищение документов здесь ничего не меняет.
— Почему это нам не миновать войны с Францией?
— Просто потому, что у гражданина Мако есть глаза. Он видел, как мы вооружались, он вел счет людям и кораблям, отправленных нами в Тулон. Франция предупреждена обо всем, и сейчас ей известно, что в Тулоне четыре тысячи наших моряков и четыре судна.
— Не имеет значения! Все равно мы не вправе отказать послу в удовлетворении, которого он требует.
— Какого же ему нужно удовлетворения?
— Чтобы привлекли к ответственности вора, в случае если он неаполитанец.
— Так удовлетворите же его!
— Но что если вор признается?
— Не признается.
— Даже если будет приговорен?
— Он не будет приговорен, ведь его делом займется неаполитанский суд.
— О сударыня, не стоит слишком рассчитывать на это. В наши дни всюду царит дух независимости.
— Это именно то, с чем я хочу покончить, сударь, — отвечала королева, хмуря брови. — И если понадобится, начну именно с судов.
— Итак, вас это интересует?
— Именно.
— Следовательно, вы займетесь этим делом?
— Я им займусь.
— Что ж, действуйте так, как вам заблагорассудится! Какое мне дело, к чему это может привести? Лишь бы мне остались мои леса, чтобы охотиться, да залив, чтобы рыбачить.
— Еще Сан Леучо, чтобы было где отдохнуть, — прибавила королева с презрительным смешком.
— Неужели ваше величество оказывает мне честь, беспокоясь по поводу Сан Леучо? — спросил король.
— Чего ради мне беспокоиться о Сан Леучо, если теперь во главе этой занимательной колонии поставлен такой достойный человек, как кардинал Руффо? О! Если бы он подвизался там в качестве не инспектора, а казначея, возможно, я была бы не столь спокойна.
— Вы сердиты на него, на этого беднягу-кардинала? А между тем уверяю вас, что это весьма нам преданный человек.
— Весьма преданный вам, хотите вы сказать?
— Э, сударыня! — засмеялся король. — Боже праведный, разве мы с вами не одно целое?
— О нет, сударь, и я этим горда!
— Сегодня утром вы что-то неблагосклонны ко мне, сударыня.
— Разве вечером я стану благосклоннее, чем была утром?
— Вы хотите, чтобы леди Гамильтон плохо обо мне думала?
— Мнения леди Гамильтон во всем подобны моим.
— Стало быть, — смеясь заметил король, — леди Гамильтон, как и вы, оказывает мне честь, относясь ко мне с ненавистью?
— О, — произнесла королева, — вашему величеству хорошо известно, что вы внушаете мне другое чувство, а не ненависть.
— Ну, я вижу, что сегодня утром не мой черед наслаждаться вашим обществом.
— А вы явились сюда за этим?
— Нет, сударыня, я зашел просто чтобы повидать вас и рассказать об утренних новостях.
— Что ж, взамен я поделюсь новостями дня. Мы, господин Актон и я, приняли решение послать два корабля и три тысячи человек подкрепления англо-испанской флотилии. Командовать ими будут генералы Гамб и Пиньятелли. Я уступаю вам почетное авторство этого решения, если вы сегодня потрудитесь объявить об этом на Совете. Только не медлите с подкреплением: капитан Нельсон, как мне известно, требует его во что бы то ни стало.
— И если я проявлю такую предприимчивость, вы возвратите мне ваше расположение?
— Но вы никогда и не теряли его, сударь, — произнесла королева с улыбкой, в которой приветливости было столько же, сколько насмешки.
Король приблизился к ней, взял ее руку и поднес к губам, между тем как она с непередаваемым выражением смотрела на него.
— Итак, сударыня, вы решительно решились воевать?
— Решительно решилась, сударь! И решилась тем решительнее, что мы не можем поступить иначе.
— Будь по-вашему, сударыня! На войну так на войну! Вы увидите, что, когда придет время вытащить шпагу из ножен, я справлюсь с этим не хуже, чем любой другой.
— Вам это будет тем легче, сударь, что, когда Карл Третий, ваш отец, покидал Неаполь, он вам оставил шпагу, которой Филипп Пятый завоевал Испанию, а он сам — Неаполитанское королевство. Только жаль, что эта шпага не видела света с самого дня сражения при Веллетри: вот уж сорок три года клинок не расставался с ножнами.
— Право, моя дорогая наставница, — покачивая головой, заметил король, — вы слишком умны для меня, и я оставляю поле боя за вами.
И, поклонившись нам обеим, он удалился.
— Теперь, — заметила королева, — в ожидании, пока мой любезный супруг станет новым Александром либо Цезарем, давайте сожжем эти бесполезные бумаги, и сохраним лишь те из них, что еще могут нам пригодиться.
Мы принялись за дело, и, надо сознаться, я более не таила в душе никакого протеста. Этот решительный характер увлекал меня своей властной энергией, как звезда в своем вращении заставляет планету обращаться вокруг нее.
События, только что рассказанные мною, произошли дней за восемь-десять до прибытия капитана Нельсона, к кому нам пора возвратиться.
LXI
Вспомним, что ответила Дездемона, когда венецианский сенат спросил ее: «Как могли вы, юная, прекрасная и благородная, полюбить человека, который ни знатен, ни красив и ни молод?»
Дездемона сказала: «Он рассказывал мне о своих странствиях, о битвах и опасностях, и в эти часы душа моя трепетала на его устах».
Примерно так было и со мной, и я бы не сказала, что моим первым чувством к Нельсону была любовь, однако он сразу внушил мне симпатию.
Это был моряк с грубоватой речью, тип истинно английский, что-то вроде Джона Буля, наделенный огромным честолюбием. Притом его, рожденного вдали от тронов, ослеплял тот блеск, что исходит от них, когда к ним приближаешься.
Вот его история — пересказываю так, как он поведал ее однажды вечером королеве и мне.
Он родился 29 сентября 1758 года в графстве Норфолк, в маленькой деревушке; стало быть, в пору нашего знакомства ему было тридцать пять лет.
Он еще не успел пережить осаду Тенерифе и корсиканскую кампанию, так что не утратил еще ни правой руки, ни левого глаза.
Его отцом был простой сельский пастор. Деревня, откуда он был родом, называлась Бёрнем-Торп.
Мать его умерла еще молодой, оставив на попечении бедного священника одиннадцать детей.
Отец растил их, считая каждый грош, но с той нежной заботливостью, что связывает между собой членов больших бедных семейств. Он дал образование всем, и мальчикам и девочкам, но так надломил непосильным трудом собственное здоровье, что был принужден отправиться на воды в Бат для лечения.
В отсутствие отца Уильям Нельсон, старший сын, принял руководство этой маленькой колонией.
У бедного семейства был родственник, брат матери, состоявший в отдаленном, но все же несомненном родстве с Уолполами. Этот дядюшка служил капитаном на флоте, и звали его Морис Саклинг.
В один прекрасный день случаю было угодно — от чего только не зависят порой людские судьбы и даже судьбы держав! — итак, случаю было угодно, чтобы во время пасхальных торжеств Горацио Нельсон увидел в газете сообщение, что его дядя назначен командиром «Рассудительного» — шестидесятичетырехпушечного корабля.
— Братец, — закричал он, обращаясь к Уильяму, — пожалуйста, сейчас же, не теряя ни минуты, напишите отцу, попросите его уговорить дядю Мориса, чтобы он взял меня к себе на судно!
В тот же день письмо было отправлено.
Читая его, отец воскликнул:
— Наверное, у ребенка призвание! Право, не удивлюсь, если он поднимется, так сказать, на верх мачты.
И Нельсон действительно поднялся.
Морис Саклинг в просьбе не отказал, и маленький Горацио Нельсон, хрупкий, словно ивовый прутик, взошел на борт «Рассудительного».
На этом судне Горацио Нельсон прошел две военные кампании, третью он потом проделал на «Триумфе», а когда с «Триумфа» были сняты орудия, плавал на торговом корабле. Возвратившись в Лондон, он нашел своего дядюшку в новом качестве — начальником школы гардемаринов, устроенной на том самом «Триумфе», на котором он прежде плавал. Нельсона приняли в ту школу, но для него оказался нестерпим этот род сверхштатной пресноводной службы, и он оставил ее, чтобы добровольно принять участие в исследовательской экспедиции к Северному полюсу.
Он отправился туда на борту корабля «Race-Horse»[37]. Когда они достигли крайних океанских пределов, судно застряло во льдах. В одной из своих экспедиций по морю, совершенно замерзшему, юный Горацио повстречал медведя и первым бросился в атаку, хотя не имел иного оружия, кроме ножа; сойдясь со своим страшным противником вплотную, он едва не погиб, задохнувшись в лапах чудовища, но один из его спутников разрядил свое ружье прямо в ухо медведю и успел прикончить его.
Нельсону было шестнадцать лет, а на вид он был так тщедушен, что ему насилу можно было дать двенадцать. Капитан спросил его:
— Как же вы, не будучи достаточно сильным, рискнули бросить вызов подобному противнику?
— Мне захотелось послать его шкуру в подарок моему отцу и сестрам, — отвечал мальчик.
Суровые испытания, каким море подвергает тех, кто одержим страстью к нему, со временем укрепили здоровье Нельсона и развили в нем недюжинную силу.
Выбравшись из ледяных торосов, экспедиция снова оказалась в открытом море. Нельсон в ту пору перешел на двадцатипушечное судно «Sea-Horse»[38] и на нем отправился в Индийский океан. После двух лет, проведенных на этих берегах с их отравленным воздухом, молодой мореплаватель возвратился в Англию в состоянии настолько болезненном, что его недуг посчитали смертельным.
Однако хватило полугода, чтобы его здоровье восстановилось. Этот срок, необходимый для выздоровления, он использовал, чтобы подготовиться к экзаменам; выдержав их с честью и даже с блеском, он получил в результате чин младшего лейтенанта флота. Тогда шла война против сторонников американской независимости; он участвовал в ней, защищая Ямайку от адмирала д’Эстенга, затем отправился в Южную Америку, где возродил подвиги тех самых Береговых Братьев, чью историю молва донесла до нас во всем ее романическом великолепии.
Во время одной из подобных экспедиций — это было в перуанских джунглях — он однажды прилег под деревом и задремал, закутавшись в плащ.
Под плащ заползла змея, и, когда спящий шевельнулся, потревожив рептилию, она его ужалила. То была черная змея, одна из опаснейших местных разновидностей. Без задержки пущенное в ход противоядие, применяемое местными жителями и внутренно и наружно, спасло юного моряка. И снова, уже во второй раз, он возвратился в Англию еле живой.
Он все-таки вылечился, но не вполне и всю свою жизнь ощущал последствия этого отравления.
Три месяца спустя после возвращения Нельсон по рекомендации лорда Корнуэльса принял под свое командование двадцатишестипушечный бриг, на борту которого он совершил плавание по Северному морю, изучая побережье Дании.
Когда наступила весна, Нельсон был послан в Северную Америку. По пути туда его настигли и окружили четыре французских фрегата, однако он ускользнул от них, направив свой бриг в один из тесных проливов, до той поры считавшийся непроходимым.
Он достиг Канады.
Именно там Нельсону было суждено впервые влюбиться, и неистовство той первой страсти дает понятие о влиянии, какое любовь могла иметь на его жизнь. Чтобы не расставаться с любимой женщиной, Нельсон собрался подать в отставку, отказаться от своего призвания, а судно отправить в Англию без капитана. Но его офицеры, обожавшие Нельсона, решили, что капитан помешался и необходимо излечить его от безумия. Они притворились, будто повинуются его приказу, и удалились, а ночью вернулись, проникли в спальню, связали ему руки и ноги и, беспомощного, перетащили на борт. Затем они подняли якорь и, только выйдя в открытое море, возвратили пленнику свободу.
Та страсть угасла не прежде, чем уступила место другой. Вернувшись в Англию, он влюбился в миссис Нисбет, юную девятнадцатилетнюю вдову, и женился на ней.
Он перевез молодую супругу и прелестного малыша по имени Джошуа, ее сына от первого брака, в дом своего умирающего отца. Снова, уже во второй раз, он был, казалось, потерян для морской службы.
И в самом деле, потребовалось не больше и не меньше как объявление Францией войны Англии, чтобы вырвать его из теплого, уютного безвестного убежища, избранного им для себя. Адмиралтейство отыскало его под супружеским кровом и поручило ему командование «Агамемноном», на котором он присоединился к эскадре адмирала Худа в Средиземном море. Туда он прибыл как раз вовремя, чтобы принять участие во взятии Тулона, после чего, как было сказано только что, его послали в Неаполь за подкреплением.
О том, как он был принят королем и королевой, я тоже уже рассказывала.
Если уж Фердинанд решился воевать, он не мог пожелать лучших вестей, чем те, какие принес Нельсон. Отношения с Францией были совершенно испорчены. Вор, обокравший посольство и арестованный по заявлению гражданина Мако, был отдан под суд и оправдан, хотя доказательства его виновности были неоспоримы. Посол, как королева могла убедиться после прочтения его переписки, нисколько не сомневался в вероломстве неаполитанского двора. От него не могли укрыться ни отправление флотилии, ни прибытие Нельсона; эхо комплиментов, которые расточали Нельсону король и королева, докатилось до французского посольства. Наконец однажды утром посол получил от своего правительства распоряжение покинуть Неаполь, и он уехал, настроенный против неаполитанского правительства, как и против папского. С собой он увез дочь и вдову Бассвиля, убитого в Риме: одна оплакивала отца, другая — мужа.
С дворцового балкона мы смотрели, как посол всходил на борт корабля нейтральной державы, а поскольку он в свою очередь заметил стайку дам на балконе королевских апартаментов и не сомневался, что королева тоже там, он вытянул руку в нашем направлении, — этот прощальный жест был полон угрозы.
А я, не отрываясь, смотрела на двух женщин, которые выделялись среди его сопровождающих черным цветом своих одежд. Их траур взывал к отмщению сильнее, чем угрожающий жест посла.
Нельсон был опьянен приемом, оказанным ему королевской четой и сэром Уильямом Гамильтоном. Дитя народа, выросший вдали от двора, он, подобно мне самой, ощущал покоряющее обаяние царственной улыбки глубже тех знатных персон, кому высокое положение было обеспечено с колыбели.
Вот как он писал об этом своей жене 14 сентября 1793 года:
«Миссис Нельсон.
Вести, доставленные мною, были восприняты с величайшим удовлетворением. Король, первым нанеся мне визит на борту “Агамемнона”, потом дважды присылал справиться о моем самочувствии. Он называет англичан спасителями Италии, и в первую очередь — спасителями его королевства. Впрочем, я исполнял поручение лорда Худа с таким рвением, что никому бы не удалось сделать больше, и послание, которое я для него получил, — самое великолепное из всего, что когда-либо было писано королевской рукой.
Получил я его благодаря сэру Уильяму Гамильтону и первому министру, тоже англичанину. Леди Гамильтон была необычайно добра к Джошуа.
Это молодая женщина с превосходными манерами, делающая честь тому кругу, в котором она была воспитана.
Я приведу отсюда шесть тысяч человек подкрепления для лорда Худа.
Не забывайте обо мне, прошу Вас о том во имя памяти моего дорогого отца, ради лорда и леди Уолпол, и верьте в преданность Вашего
Горацио Нельсона».
Все время, пока Нельсон находился в Неаполе, он провел в посольстве. Я уже упоминала о том, какого рода впечатление он на меня произвел; позже он не раз мне повторял, что полюбил меня в ту же минуту, когда впервые увидел. И однако в тот приезд, если это было правдой, лишь его взгляды говорили за него, причем так нерешительно, что, уехав, он оставил меня в сомнении, любима ли я или же просто внушила ему глубокую братскую привязанность.
С моей стороны если и возникали порой чувства, выходившие за рамки дружбы, их избыток всецело изливался на красивого подростка, сына миссис Нисбет: получив первый чин во флоте, он в свои тринадцать-четырнадцать лет щеголял в новой форме. Когда я, лежа на диване и обнимая рукой плечи юного Джошуа, слушала рассказы о путешествиях, невзгодах и битвах его отчима, сэр Уильям Гамильтон, по обыкновению погруженный в помыслы об античности, шутил, сравнивая меня с царицей Карфагена, что ласкала Аскания, жадно внимая повествованию о приключениях Энея.
LXII
Появление в Неаполе Нельсона ненадолго отвлекло Марию Каролину от мучительных тревог, которые доставляли ей известия о предъявленных ее сестре ужасных обвинениях. Но едва лишь английский капитан отбыл, ее ум и сердце вновь обратились к узнице Консьержери, подобно тому как намагниченная стрелка, на мгновение случайно дрогнув, неизбежно возвращается в прежнее положение, указывая на полюс.
Судебный процесс тем временем быстро шел к своему роковому финалу. 1 августа дело Марии Антуанетты было направлено в Революционный трибунал, а она сама препровождена в Консьержери, 12 октября королеву подвергли допросу, а 16-го смертный приговор был вынесен и приведен в исполнение.
Хотя королева Неаполя была уверена, что Конвент не преминет расправиться с Марией Антуанеттой, внушавшей ему особую ненависть, известие о казни, когда оно дошло до нее, оказалось, тем не менее, чудовищным ударом. Она рухнула, сотрясаемая конвульсиями, с криками боли и ярости; лицо ее так при этом исказилось, что казалось сомнительным, сможет ли оно когда-нибудь вновь стать прекрасным.
Так же как это было после смерти Людовика XVI, был объявлен всеобщий траур, во всех храмах шла заупокойная служба, по улицам прошли скорбные шествия. Королева закрылась у себя, отказавшись принимать кого бы то ни было, за исключением меня.
В первую неделю, последовавшую за роковым известием, я не покидала королеву ни на час, спала в ее комнате, ела вместе с ней, хотя вернее было бы сказать, что она не могла ни спать ни есть. Наконец, впервые заплакав, она почувствовала, что слезы немного облегчили ее горе. Но за эти дни она сама принесла и меня заставила принести тысячу клятв мщения. Как она сможет отомстить? Она этого не знала. Чем я смогу ей в этом помочь? Она не имела понятия. Но, как то делал Гамилькар с юным Ганнибалом, она возлагала мою руку на алтарь и восклицала: «Отмщение! Отмщение!»
Что касается короля, то он в первые день-два казался очень взволнованным и, главное, напуганным до крайности. Но на третий день под тем предлогом, что надо же как-то рассеяться, он отправился на охоту и не появлялся целую неделю.
Именно в то время ненависть сблизила Каролину с министром Актоном. Она посылала за ним раза по три в день, расспрашивала о военных новостях, а прощаясь, восклицала:
— Но вы же мужчина, найдите способ, чтобы я могла отомстить!
Читать бесплатно другие книги:
