Он снова здесь Вермеш Тимур

Глава XX

Я ошибаюсь нечасто. Даже наборот, я ошибаюсь очень редко. Это одно из преимуществ ситуации, когда посвящаешь себя политике, уже обладая абсолютным знанием жизни. Я повторяю: абсолютным. Ведь в наши дни немало так называемых политиков, которые всего полчаса стояли за прилавком или однажды походя заглянули в цех через открытую дверь и теперь уверены, будто знают, как выглядит настоящая жизнь. Исключительно ради примера вспомним либерального министра-азиата[52]. Человек прервал интернатуру, чтобы сосредоточиться на карьере политического паяца, и хочется задать один-единственный вопрос: ну и зачем? Вот если б он вместо этого решил сосредоточиться на медицинском образовании, поработал бы потом врачом десять или двадцать лет, по пятьдесят или шестьдесят часов в неделю, а затем, пройдя жестокую школу действительности, постепенно выработал бы свои взгляды, закрепил их в цельное мировоззрение и лишь после того с чистой совестью начал бы осмысленную политическую работу, – вот в таком случае, при удачном стечении обстоятельств, что-то еще и выгорело бы. Но нет, паренек, конечно, из новой, отвратнейшей породы, из тех, что думают: вначале в политику, а понимание уж как-нибудь по пути да сложится. И в результате вон что выходит: сегодня он болтает с финансовым еврейством, завтра бежит следом за еврейским большевизмом, а в конце концов из этого мальчонки получается школьный недотепа, который вечно нагоняет уехавший автобус. Могу сказать только одно: тьфу! Лучше бы он подождал, пока пройдет через фронтовой опыт, безработицу, мужское общежитие в Вене, через отказы придурочных профессоров в Академии, тогда бы он сегодня знал, о чем говорит. Таким образом, ошибки он допускал бы лишь в исключительных случаях. Как с газетой “Бильд”. Тут, надо признаться, я обманулся.

Я полагал, что журналистское отродье будет нападать на меня, на мою политику, мои речи. Но на самом-то деле ко мне подослали стаю фотографов. И уже через два дня появилась большая фотография, как я за высоким столиком у моего торговца газетами пью чай из бумажного стаканчика. Сам торговец тоже присоединился ко мне с бутылкой лимонада, форма которой, однако, напоминала пивную бутылку. Над снимком красовалась большая надпись:

Безумный Гитлер с Youtube: в кругу друзей-пропойц

По вечерам он брызжет ненавистью к иностранцам и нашим политикам, а дни напролет ошивается с друзьями-пропойцами. Самый отвратительный “комедиант” Германии, называющий себя Адольфом Гитлером, до сих пор не открыл стране свое настоящее имя (как “Бильд” ранее уже писала). “Нацист-юморист” (слева) принарядился, снял мундир и притворяется безобидным гражданином. Наверное, обдумывает новую пошлость.

“Бильд” следит за развитием событий.

Надо признать, с гардеробом у газетного торговца как раз в тот день вышла незадача. Дело в том, что он решил кое-что подремонтировать в своей лавке. А потому облачился в старую, предназначенную на выброс одежду, а поверх надел рабочий халат, но на время перекура снял его и действительно выглядел изрядно потрепанным, каким и должен выглядеть человек, занятый малярными работами, и кому, как не мне, это знать. Но из этого еще вовсе не следует, будто он был моим дружком-пропойцей, учитывая, что у меня в принципе не может быть собутыльной дружбы. Этот инцидент был мне невыразимо неприятен, поскольку торговец никак не заслужил подобного обращения. По счастью, он воспринял происшедшее разумно. Я сразу же, еще незадолго до полудня, поспешил к нему, чтобы извиниться за причиненные неприятности. Но у него почти не было для меня времени.

Я увидел его перед киоском, где он, невзирая на холодную дождливую погоду, обслуживал удивительно большое количество покупателей. Над окошком киоска красовался огромный плакат: “Покупайте “Бильд”, сегодня там я и безумный Гитлер с YouTube!” – Вы как раз вовремя! – крикнул он, завидев меня.

– Вообще-то я хотел извиниться, – крикнул я в ответ, – но теперь и не знаю за что!

– Я тоже не знаю, – рассмеялся торговец. – Возьмите какой-нибудь фломастер и подписывайте! Это самое малое, что вы можете сделать для друга-пропойцы.

– Это правда вы? – спросил меня тут же какой-то строитель, протягивая газету.

– Так точно, – ответил я и расписался.

– Как только я это увидел, сразу сделал дополнительный заказ, – рассказывал мне торговец поверх голов. – Да, походите к нему. Господин Гитлер с удовольствием даст автограф.

На самом-то деле я даю автографы без особого удовольствия. Откуда тебе знать, что люди устроят с твоей подписью? Ты простодушно пишешь свое имя на клочке бумаги, а назавтра умник приварганит сверху заявление, и окажется, что Трансильвания безвозвратно подарена некоему коррумпированному балканскому образованию. Или что ты безоговорочно капитулировал, хотя в бункерах еще огромные запасы оружия возмездия, с которыми элементарно можно изменить ход войны. Но все-таки подпись на газете не вызывала опасений. К тому же было приятно – впервые никто не жаловался, что я подписываюсь настоящим именем, а не как “Штромберг” или кто там еще.

– Пожалуйста, здесь, прям по фотографии!

– А можете еще написать “Для Хельги”?

– Давай в следующий раз чего-нибудь против курдов, ладно?

– Надо нам было вместе отправиться на войну! Мы бы с вами победили!

Маленькая девчушка протиснулась ко мне с газетой, и я подписывал нарочито долго. Пусть себе фотографируют: молодежь, как прежде, доверяет фюреру. И не только молодежь. Ко мне приблизилась ветхая дама с современнейшей тележкой-ходунками и блеском в глазах. Протянув мне газету, она сказала дребезжащим голосом:

– Вы помните? В 1935-м, в Нюрнберге, я стояла в окне напротив, когда вы принимали парад. Мне все время казалось, что вы смотрите на меня. Мы так вами гордились! А сейчас вы совсем не изменились!

– Вы тоже нет, – галантно приврал я и растроганно пожал ей руку.

Разумеется, я не мог ее вспомнить, но столь искренняя преданность была по-своему очаровательна. Так что когда мне позвонил нервный Зензенбринк, я безмятежно развеял его тревоги, поведав о народном доверии, и вновь отказался от адвокатских контрударов. Следующий день меня тоже не напугал. Газетка, разумеется, скрыла фотографии одобрения, напечатав совершенно не релевантную заметку “Безумный Гитлер с YouTube: Германия голосует”. Потом шло множество фотографий из концлагерей, показывавших некрасивую, но, видит бог, необходимую работу СС. Тут я начал немного нервничать.

Это несерьезный подход, когда при выполнении больших задач указывают на незначительные частные случаи, ведь всякое великое начинание временно сопровождается мелкими неприятностями. Вот есть огромный автобан, по которому перевозят товары народного хозяйства на миллиарды марок, но на обочине всегда найдется симпатичный кролик, который дрожит от страха. Или строишь канал, который обеспечит сотни тысяч рабочих мест, и, конечно, найдется мелкий крестьянин, которого отодвинут в сторонку, и он будет проливать горькие слезы. Но из таких соображений нельзя игнорировать будущее народа. И если налицо необходимость уничтожения миллионов, а именно столько их некогда было, так вот, миллионов евреев, то среди них всегда найдется такой, при виде которого простой жалостливый немец подумает: ах, ну, в конце концов, не так уж и плох этот еврей, ведь можно потерпеть его, да и другого еще пару лет. И проще простого для газетки взывать к человеческой сентиментальности. Старая песня? Каждый убежден, что с крысами надо бороться, но как доходит до дела, отдельно взятая крыса вызывает сочувствие. Хочу отметить: сочувствие, но не желание держать крысу у себя. Не надо путать! Но именно ради подобного преднамеренного запутывания и предъявлялись публике результаты опроса. Итак, в опросе, добросовестное протекание которого было еще под большим сомнением, предлагались три варианта ответа, вызвавшие у меня кривую ухмылку. Такое я мог бы придумать и сам. Возможные варианты были таковы:

1. Хватит! Немедленно отключить Гитлера с YouTube!

2. Да ну, не смешно, даже MyTV это понимает.

3. Никогда не видел. Нацистская чушь мне неинтересна.

Этого можно было ожидать. Подобные штучки относятся к клеветническому инструментарию по-прежнему проеврейской, по духу буржуазной оголтелой прессы. С этим приходится жить, пока для сего лживого отребья отсутствуют подходящие условия размещения. Я, кстати, проводил небольшую проверку инфраструктуры посредством интернет-сети и с прискорбием узнал, что в концентрационном лагере Дахау стоят лишь два барака. Немыслимые условия, так что придется после первых же волн арестов вновь запускать крематории.

Зензенбринк, разумеется, уже трясся как в лихорадке. Вечно у этих “великих стратегов” в первую очередь сдают нервы.

– Они нас прикончат, – голосил он, – они нас прикончат! MyTV уже явно на нервах. Надо быстро давать им интервью!

Я намекнул бронировщику отелей Завацки, чтобы он не спускал глаз с этого ненадежного рекрута. Зато дама Беллини в полном смысле слова расцвела. Это был первый человек со времен Эрнста Ханфштенгля[53], который так вступался за меня, убалтывая важных и полуважных людей. И она стала гораздо лучше выглядеть, настоящая гордость расы.

Но на четвертый день я все же сломался.

Это единственный поступок, за который я себя по сей день упрекаю. Я должен был явить непреклонную стойкость, но, вероятно, несколько потерял форму. И к тому же никак не ожидал подобного происшествия.

Газета опубликовала большую фотографию, на которой я в обществе достойной фройляйн Крёмайер покидал здание фирмы. Фотография, сделанная светлым ранним вечером, была – как я сразу же понял благодаря долгим беседам в свое время с Генрихом Гофманом[54] – самовольно и злонамеренно искажена: неоправданно нерезкая, сильно увеличенная, она подавалась так, будто ее мог сделать лишь шпион с многолетним опытом. Что, разумеется, полная чушь. В тот день я решил предпринять небольшую прогулку и потому проводил фройляйн Крёмайер до выхода, а она потом села на автобус. На фотографии я придерживал ей дверь. Заголовок гласил:

Безумный Гитлер с Youtube: кто эта таинственная женщина рядом с ним?

Они украдкой выскальзывают через боковую дверь и озираются: “нацист-юморист” и загадочная красотка. Человек, который до сих пор скрывает от всей страны свое истинное имя и разжигает ненависть к иностранцам, самозванный борец за порядочность, оказывается, крутит в сумерках неблаговидные шашни.

Кто эта таинственная женщина, принимающая его ухаживания?

Вот что узнала “Бильд” от ее ближайшего окружения.

Неизвестную зовут Вера К. Ей 24 года, она делопроизводитель, питает сомнительное пристрастие к черной одежде, в том числе кожаной. На соответствующих интернет-форумах известна под ником “Вулкания17” и интересуется черными мессами и жуткой музыкой. Безумец и черная невеста – чего еще нам ждать от этой ужасной парочки?

“Бильд” обещает читателям: мы не спускаем с них глаз.

– Что за коллективная ответственность, – холодно сказал я. – Фройляйн Крёмайер мне даже не родственница!

Мы сидели в конференц-зале: дама Беллини, Зензенбринк, бронировщик отелей Завацки и я. И разумеется, великий стратег Зензенбринк тут же спросил:

– Но у вас точно ничего с ней нет? С малышкой Крёмайер?

– Что за чушь! – резко сказала дама Беллини. – Господин Гитлер мне тоже открывал дверь. Может, меня еще спросите?

– Мы должны быть полностью уверены, – отозвался Зензенбринк, пожав плечами.

– Уверены? – переспросила дама Беллини. – В чем? Я не собираюсь думать про эти мерзости. Фройляйн Крёмайер может делать что хочет, господин Гитлер может делать что хочет. На дворе не пятидесятые годы.

– И все-таки он не должен быть женат, – твердо сказал Зензенбринк. – По крайней мере, если у него что-то есть с Крёмайер.

– Вы так и не понимаете. – Дама Беллини повернулась ко мне: – И что? Вы женаты?

– Да, верно, – ответил я.

– Чудесно, – застонал Зензенбринк.

– Дайте-ка я угадаю, – продолжила дама Беллини. – Вы женились, наверное, в 1945 году? В апреле?

– Разумеется, – ответил я, – удивительно, что в прессе еще вышло сообщение. На тот момент город неблагоприятным образом был полон большевиков.

– Не хочу показаться бестактным, – подал голос бронировщик отелей Завацки, – но, на мой взгляд, господин Гитлер может по праву считаться вдовцом.

Говорите, что хотите, но этот Завацки и под обстрелом думает быстро, четко, надежно, прагматично.

– Не могу быть уверен на сто процентов, – отозвался я, – но я тоже об этом читал, как и господин Завацки.

– Ну? – обернулась дама Беллини к Зензенбринку. – Доволен?

– Это часть моей работы – задавать неприятные вопросы, – нагло ответил тот.

– Итак, вопрос: что нам делать? – подытожила дама Беллини.

– А нужно ли нам вообще что-то делать? – трезво спросил Завацки.

– Согласен с вами, господин Завацки, – сказал я. – Точнее, я был бы с вами согласен, если бы речь шла только обо мне. Но если я ничего не буду делать, то вместе со мной пострадает и мое окружение. Господину Зензенбринку это, возможно, не помешает. – Я бросил в его сторону насмешливый косой взгляд. – Но я не хочу требовать жертв от вас и вашей фирмы.

– От нас и нашей фирмы я готова потребовать жертв в любое время, но не от наших акционеров, – сухо возразила дама Беллини. – Это значит: никакого интервью на наших условиях. Только на их.

– Но вы отвечаете за то, чтобы казалось наоборот, – сказал я и, догадываясь, что дама Беллини воспринимает приказы с куда меньшим энтузиазмом, чем Завацки, быстро добавил: – А так вы совершенно правы. Мы дадим интервью. Например, в “Адлоне”. За их счет.

– Ну у вас и идейки, – усмехнулся Зензенбринк. – В нашем положении мы вряд ли можем рассчитывать на гонорар.

– Дело в принципе, – ответил я. – Я не считаю, что мы должны разбазаривать народное достояние на журналистское отребье. Мне будет довольно, если они оплатят счет.

– А когда? – спросил Завацки.

– Как можно скорее, – справедливо заметила дама Беллини. – Например, завтра. Тогда они дадут нам день передохнуть.

Я согласился и добавил:

– А нам тем временем, кстати, следует улучшить нашу собственную работу с общественностью.

– То есть?

– Зря мы отдаем освещение событий на откуп нашему политическому противнику. Это не должно больше повториться. Следует выпускать собственную газету.

– Ага, надо думать, “Народного наблюдателя”? – издевательски спросил Зензенбринк. – Мы кинофирма, а не издательство.

– А почему обязательно газета? – вставил бронировщик отелей Завацки. – Сильная сторона господина Гитлера – динамические выступления. Все видео у нас есть, почему бы не выложить их на собственный сайт?

– Все прошлые выступления в высоком качестве – это будет плюс по сравнению с нарезками на “Ютьюбе”, – продолжила размышления дама Беллини. – И у нас будет платформа, если мы захотим объявить что-то особенное. Или высказать свою точку зрения. Хорошая мысль. Скажите интернет-отделу, чтобы подготовил несколько эскизов.

На этом мы закончили совещание. По дороге я заметил свет в своем кабинете. Надо было его выключить. Пока рейх не перешел полностью на регенеративные энергоресурсы, все это стоит дорогого топлива. В данный момент об этом никто не задумывается, но как все будут причитать через тридцать лет, когда нашему танку около Эль-Аламейна не хватит именно этой капли топлива для окончательной победы! Я открыл дверь и увидел фройляйн Крёмайер, бездвижно сидящую за своим рабочим столом. Лишь тут я осознал, что не поинтересовался ее самочувствием. Дни рождения, похороны, личные звонки – обо всем этом мне раньше напоминала Траудль Юнге[55], а теперь как раз фройляйн Крёмайер, но в данном случае это не работало.

Она ошеломленно смотрела на стол. Потом подняла глаза на меня.

– Знаете, что мне пишут? – еле слышно спросила она.

Меня до глубины души тронула эта телячья беспомощность.

– Мне очень жаль, фройляйн Крёмайер, – сказал я. – Мне-то подобные вещи легко вынести, я привык выдерживать нападки, когда выступаю за будущее Германии. Я сам несу полную ответственность, и непростительно, что политический противник вместо этого изводит мелких служащих.

– Вы тут ни при чем, – покачала она головой. – Это обычная мерзость “Бильд”. Как попадешь в эту гнусную газету с сиськами – все, охота начинается. Мне присылают фотки с членами, какие-то блевотные письма о том, что эти твари хотят со мной сделать, я и трех слов там не могу прочесть. Я уже семь лет “Вулкания семнадцать”, и все теперь в помойку. Ник опозорен. – Она грустно нажимала на одну и ту же клавишу. – Все, кончено.

Очень неприятно, когда нельзя принять решение. Вот была бы жива Блонди[56], я мог бы хоть погладить ее. Животное, в особенности собака, способно в такие моменты хорошо снять напряжение.

– Интернетом же не закончится, – продолжала она, глядя в никуда. – В сети-то хоть читаешь, что люди думают. А вот на улице… Можно только представить себе… Хотя я и представлять не хочу.

Она тяжело вздохнула, по-прежнему не двигаясь.

– Я должен был предупредить вас раньше, – произнес я после небольшой паузы. – Но я недооценивал противника. Мне до крайности жаль, что вам пришлось пострадать за меня. Кому, как не мне, знать, что приходится приносить жертвы во имя будущего Германии.

– Вы можете хоть на две минуты прекратить? – Фройляйн Крёмайер казалась по-настоящему раздраженной. – Это не будущее Германии! Это взаправду! Не шуточки! Не выступление! А моя жизнь, которую мне портят какие-то козлы!

Я сел на стул напротив ее стола.

– Я не могу прекратить даже на две минуты, – серьезно сказал я. – Я буду защищать то, что считаю верным, до самого конца. Провидение поставило меня на этот пост, и я стою за Германию до последнего патрона. Конечно, вы можете возразить: неужели господин Гитлер не может пойти на уступки всего на две минуты? И в мирное время я был бы даже готов на это – ради вас, фройляйн Крёмайер! Но я не хочу. И могу ответить вам почему. И уверен, что и вы тогда не будете больше этого желать!

Она взглянула на меня вопросительно.

– В тот момент, когда я пойду на уступки, я совершу это не ради вас, а, в конце концов, потому, что меня вынуждает на это лживая газетенка. Вы этого хотите? Хотите, чтобы я делал то, чего они требуют?

Она покачала головой, сначала медленно, потом упрямо.

– Я горжусь вами, – сказал я, – и все же между нами есть разница. Того, что я требую от себя, я не могу требовать от других людей. Фройляйн Крёмайер, я с пониманием отнесусь, если вы сложите с себя обязанности. Фирма “Флешлайт”, без сомнения, определит вас куда-нибудь, где вам не придется больше сталкиваться с неприятностями.

Фройляйн Крёмайер вздохнула. Затем сидя распрямила плечи и твердо произнесла:

– Черта с два, мойфюрыр!

Глава XXI

Первое, что я увидел, был большой заголовок фрактурой: “Родной очаг”. Я тут же схватился за телефон и позвонил Завацки.

– И как? Уже видели? – спросил он и, не дожидаясь ответа, с ликованием заявил: – Отлично, правда?

– Какой еще очаг? Что это значит? – спросил я.

Завацки умолк.

– Ну мы же не можем назвать вашу заглавную страницу Homepage.

– Почему же, интересно, не можете?

– Но фюрер ведь не любит иностранные слова…

Я энергично покачал головой:

– Ах Завацки, Завацки, что вы знаете о фюрере? Это судорожное цепляние за немецкость – самое плохое, что может быть. Не смешивайте чистоту крови с умственной ограниченностью. Надо писать по-английски – пишите по-английски, но не выставляйте себя на посмешище! Мы не будем переименовывать танк в “движущуюся гусеничную пушку” лишь потому, что его изобрели англичане.

– Ладно, – согласился Завацки, – сейчас исправлю. А вообще нравится?

– До остального я еще не добрался, – признался я и с нетерпением стал водить мышью по столу.

Я слышал, как на том конце Завацки щелкал по клавишам. Вдруг на моем мониторе появилось крупное название Homepage – опять-таки фрактурой.

– Хм, – пробурчал он, – это как-то бессмысленно. Зачем писать английское слово немецким шрифтом?

– Почему вы все усложняете? – пожурил я его. – Напишите попросту “Ставка фюрера”.

– А разве вы сами не повторяете, что не являетесь сейчас главнокомандующим вермахта? – с легкой насмешкой спросил Завацки.

– Верно подмечено, – похвалил я. – Но это же символически. Как с моим имейлом. Меня же не зовут “Новая рейхсканцелярия”.

Я положил трубку и продолжил дальнейшее знакомство с моей страницей.

Поперек нее проходила планка, на которой при помощи мыши можно было рассматривать отдельные разделы. Один назывался “Последние известия”, где мы в скором времени собирались писать новости, – он пока фактически пустовал. Затем шло “Еженедельное обозрение”, где посетителям предлагалось смотреть мои прошлые выступления в виде фильмов в маленьком окошечке. Затем следовала моя подробная биография, где период от 1945 года до моего возвращения назывался “Барбаросса на покое”. Это предложил Завацки, и я вволю посмеялся, представив, будто все это время спал в каком-то личном Кифхойзере подобно великому императору[57]. Впрочем, сам я не мог дать лучших и более подробных комментариев касательно пропущенных мной лет, поэтому согласился с такой формулировкой. Еще один раздел назывался “Спросите фюрера!” и был призван служить для общения с моими последователями. Я с любопытством заглянул, нет ли там вопросов. И действительно, один господин мне уже написал.

Уважаемый господин Гитлер!

Я с интересом прочитал о Вашей концепции разной ценности разных рас. Я сам с давних пор развожу собак и теперь волнуюсь, не развожу ли, случаем, неполноценную расу. Поэтому обращаюсь к Вам с вопросом: какая порода собак самая лучшая на свете, а какая самая худшая? И кто среди собак – еврей?

Хельмут Бертцель, Оффенбург

Мне это очень понравилось. Хороший и к тому же интересный вопрос! Вдобавок последнее время мне так часто задавали вопросы на военные темы, что даже надоело слегка. Более того, военные темы обладают весьма ограниченной развлекательной ценностью, когда получаешь лишь плохие новости. В первые дни войны за столом часто случались занимательные беседы, касающиеся самых разных областей, и сейчас мне этого очень не хватало. Собачий вопрос немного напомнил мне о том чудесном времени! Я даже вынул сразу мой чудо-телефон и самостоятельно нашел сложную функцию “диктофон” – так сильно захотелось ответить.

– Мой дорогой господин Бертцель, – начал я, – действительно, разведение собак продвинулось дальше, чем размножение и развитие человека.

Я ненадолго задумался, стоит ли дать господину Бертцелю краткий ответ, но потом из чистого желания поразмыслить над данной темой решил разработать ее с основательностью, достойной фюрера, и несколько раздвинуть границы, дабы охватить и разметить всю область целиком. Но с чего же начать?

– Бывают столь смышленые собаки, что это пугает, – задумчиво начал я диктовать аппарату свою речь. Но постепенно она текла все живее: – Таким образом, породистые собаки – пример интересный, он показывает, чего и мы могли бы достичь. В то же время на этом примере мы видим, к чему приводит безудержное кровосмешение, поскольку как раз таки собака в отсутствие контроля спаривается абсолютно без разбора. Последствия хорошо видны главным образом в Южной Европе, где беспородные собаки позаброшены, одичали и деградируют. И наоборот, где в дело вмешивается рука порядка, там развиваются чистые расы, стремясь к совершенству каждая в своем роде. Со всей определенностью следует отметить, что в мире существует больше элитных собак, нежели элитных людей – дефицит, который мог бы считаться сегодня устраненным, если бы именно немецкий народ в середине сороковых годов проявил чуть больше выдержки.

Я прервался, задумавшись, не оскорблю ли этим многих фольксгеноссе. Впрочем, замечание ударит лишь по людям весьма преклонных лет, а оно к ним и обращено! Молодые же должны видеть, сколь высокие требования к ним предъявляются!

– Разумеется, размножение и развитие собак регулируются иными законами, непохожими на людские. Собака подчиняется человеку, тот контролирует ее кормление и размножение, так что собака никогда не будет испытывать недостатка в жизненном пространстве. Потому и цели выведения породы не всегда подразумевают грядущий решающий бой за мировое господство. Таким образом, вопрос о том, как выглядели бы собаки, если бы на протяжении миллионов лет боролись за мировое господство, остается чисто умозрительным. Безусловно, их зубы были бы больше. И они были бы лучше вооружены. Я считаю вполне вероятным, что подобные собаки могли бы сегодня использовать простейшие орудия, например дубину, пращу, возможно, лук и стрелы.

Я прервался. А могли бы эти господствующие собаки уже иметь в распоряжении примитивное стрелковое оружие? Нет, это крайне маловероятно.

– Но, невзирая на это, их расовые различия не так уж отличаются от людских. Потому вполне правомерен вопрос: знает ли собачий мир своего еврея, так сказать, еврейского пса?

Я легко могу догадаться, о чем сейчас подумали сотни тысяч читателей, и потому должен развеять их заблуждение:

– Однако вопреки частым предположениям это вовсе не лиса. Лиса не может быть собакой, а собака никогда не может быть лисой, потому и лис не может быть еврейским псом. Если уж так необходимо, то среди лис надо отметить собственного еврейского лиса, и я могу угадать его в большеухой лисице, которую еще называют ушастой собакой, ибо этой характерной еврейской чертой она в самом имени отрицает свою лисью суть.

Я несколько завелся.

– Ушастая собака! – гневно пробормотал я. – Какая наглость! – А потом быстро добавил: – Фройляйн Крёмайер, пожалуйста, вычеркните “ушастую собаку” и “какая наглость”.

Это было неприятно в чудо-телефоне: хотя там и имелась функция “стереть”, но я не мог запомнить способ ею управлять.

– Итак, – продолжил я, – мы вознамерились найти еврейского пса среди собак. Дальнейший подход очевиден: надо отыскать собаку-подхалима, которая крадется и вкрадывается в доверие, но всегда готова к трусливому нападению из засады, – и это, разумеется, такса. Я уже слышу, как многие – особенно мюнхенские – собаковладельцы меня спрашивают:

“Да как это может быть? Разве такса не самая немецкая из всех собак?”

Ответ: нет.

Самая немецкая из собак – это овчарка, за ней и именно в такой очередности идут: дог, доберман, швейцарский зенненхунд (но только из немецкоговорящей Швейцарии), ротвейлер, некоторые шнауцеры, мюнстерлендер и, извольте, даже упоминавшийся Вильгельмом Бушем шпиц. Ненемецкие собаки – это, не считая чужеземных завезенных пород вроде терьера, бассета и прочей худой братии веймаранеров (одно имя чего стоит!), тщеславный спаниель, неспортивный мопс и вообще все дегенеративные комнатные собачонки.

Я выключил диктофон и сразу же включил опять:

– И тощие борзые!

Я задумался, не забыл ли чего-нибудь существенного, но в голову ничего не пришло. Очень хорошо. Хотелось сразу же перейти к следующему вопросу, но, к сожалению, больше пока не поступало. Я передвинул прибор мышь к последней рубрике “Оберзальцберг – в гостях у фюрера”, к разделу, функционирующему подобно гостевой книге в отеле. Сюда уже поступило несколько посланий. Не все были мне понятны. С серьезными сообщениями проблем не было: “Снимаю шляпу перед вашим ясным языком” или “Смотрю каждую передачу. Наконец кто-то решился сломать закостенелые структуры!” Последнее, похоже, отражало насущные потребности народа, поскольку довольно часто упоминались слом или просто наличие таких закостенелых структур. Некий, видимо, врач говорил о “костных струкктурах”, а эксперт по металлу о “праржавелых структурах” – впрочем, было вполне ясно, о чем речь. Да и вообще для немца есть более важные вещи, чем правописание, в котором мне видится докучная тяга к бюрократическому буквоедству.

Одобрительными, хотя и непонятными казались высказывания “фюрер рулез”. Впрочем, встретился вариант “руле”, что говорило о появлении у меня поклонников во Франции, а также “фюрер РУЛС”, заставивший меня заподозрить, уж не пытается ли за мой счет привлечь внимание к своей персоне некий господин Рулс. Многократно высказывались простые пожелания “Давай дальше!” и “Фюрера в президенты!”. Я уже хотел было закончить свой визит на страницу, как вдруг увидел внизу списка десяток абсолютно идентичных сообщений от человека, назвавшего себя “кровь&честь”.

Удивительнейшим образом оно было скорее критичного содержания: “Кончай врать, турецкий еврей!”

Качая головой, я позвонил Завацки с просьбой удалить это безобразие. Что это вообще значит – “турецкий еврей”? Завацки пообещал этим заняться и предложил мне еще раз взглянуть на заглавную страницу. “Ставка фюрера” – было написано там.

Вот это выглядело действительно хорошо.

Глава XXII

Как же тягостна работа с прессой в отсутствие принудительной идеологической унификации. Не только для политиков вроде меня, которым суждено спасти народ, нет, мне вообще непонятно, как можно так гадко обращаться с немецким народом. Возьмем, к примеру, новости экономики. Ежедневно новый “специалист” говорит, что надо делать, а на следующий день новый и более важный “специалист” объясняет, почему вчерашнее решение самое неправильное и, следовательно, нужно делать нечто прямо противоположное. Вот тот самый еврейский, хотя широко распространившийся здесь и без евреев принцип, единственной целью которого является посеять как можно больше хаоса, чтобы в поисках правды люди покупали все больше газет и смотрели все больше телепередач. Это видно по экономическим разделам в прессе. Раньше они не интересовали ни единого человека, а теперь их все читают, позволяя экономическому терроризму еще больше себя запугивать. Покупайте акции, продавайте акции, вкладывайте только в золото, нет – в займы, а теперь – в недвижимость. Простого человека принуждают в качестве побочного ремесла изображать из себя финансиста, но на самом-то деле ему предлагается играть в азартные игры, ставя на кон нажитые трудом сбережения. Вздор! Простой человек должен честно работать и платить налоги, а ответственное и сознательное государство должно взамен избавить его от материальных забот. Это меньшее, что может сделать правительство, притом именно данное правительство, которое под смехотворными предлогами (отсутствие собственного атомного оружия и прочие отговорки) упрямо отказывается предоставить людям бесплатные пахотные земли на русских равнинах. А то, что политика разрешает прессе нынешнее паникерство, – это верх тупости: при подобном хаосе ее собственная беспомощность выглядит еще глупее, чем она есть, и чем больше тревога и паника, тем беспомощнее кажется политический паяц. Мне это только на руку, день ото дня немецкий народ все более четко видит, что за дилетанты кривляются на ответственных постах. Но что по-настоящему повергает в изумление, так это факт, что миллионы с факелами и вилами давным-давно не вышли к этой парламентской будке для болтунов с воплем на устах: “Что вы делете с нашими деньгами?!”

Но немец не революционер. Надо признать, что даже самую разумную и справедливую революцию немецкой истории в 1933 году пришлось проводить с помощью выборов. Так сказать, революция согласно предписанию. Могу заверить, что я и теперь сделаю для этого все возможное.

Я хотел взять с собой в “Адлон” Завацки. Не надо думать, будто я ожидал вдохновения от близости его персоны, однако мне казалось уместным появиться с сопровождением и иметь свидетеля на случай спорных высказываний, подчеркиваю – свидетеля, одного. Но Зензенбринку тоже во что бы то ни стало надо было пойти с нами. Я не уверен, считал ли Зензенбринк, что сможет при надобности мне помочь, или же ему хотелось проследить, что я стану говорить. В конце концов – теперь уже я могу утверждать это без сомнений, – он был из тех несамостоятельных руководителей, которые всерьез полагают, будто все вертится исключительно благодаря их участию. На этом месте я хотел бы предостеречь от таких людей. Лишь однажды в сто или двести лет рождается универсальный гений, способный наряду с прочими делами полностью взять в свои руки командование Восточным фронтом, иначе все будет потеряно. Обычно же такие “универсально незаменимые” оказываются очень даже заменимыми и бесполезными, и это счастье, если только бесполезными. Очень часто они наносят вдобавок огромный ущерб.

Я выбрал простой костюм. Вовсе не потому, что стеснялся мундира, ничего подобного, просто я считал, что иногда – как раз когда собираешься отстаивать бескомпромиссную позицию – имеет смысл принять подчеркнуто буржуазный вид. Под эгидой этого принципа мы провели все Олимпийские игры 1936 года, и, как я читал, наш колоссальный пропагандистский успех как раз недавно пытались скопировать в Пекине, притом с хорошими, в чем-то даже очень хорошими результатами.

В отеле, уже украшенном к Рождеству, нас проводили в условленный конференц-зал. И хотя я пытался появиться с небольшим опозданием, мы все-таки пришли первыми. Это было несколько досадно, но могло оказаться стратегическим действием газетомарателей, а могло и случайностью. Мы недолго подождали, и дверь внвь открылась. Вошла светловолосая дама в костюме и направилась ко мне. За ней топал тучный фотограф в рванье, характерном для его профессиональной корпорации, который тут же без спроса принялся щелкать аппаратом. Не дожидаясь, пока Завацки или Зензенбринку придет нелепая идея подобно старшему преподавателю представить нас друг другу, я вышел вперед и, сняв шляпу, протянул даме руку со словами:

– Добрый день.

– Очень приятно, – произнесла она прохладным, но не враждебным тоном. – Я Уте Касслер из газеты “Бильд”.

– Мне гораздо приятнее, – сказал я. – Я уже многое у вас читал.

– Вообще-то я ожидала от вас немецкого приветствия, – отметила она.

– Похоже, я знаю вас лучше, чем вы меня, – поддержал я болтовню и провел ее к столику с креслами. – Я вовсе не ожидал от вас немецкого приветствия – ну и кто же оказался прав?

Она села и бережно установила сумочку на пустом стуле рядом. Эта вечная возня с дамскими сумочками, это стремление пристроить сумочку, едва женщина куда-то садится, словно бы она устраивается с чемоданами в купе поезда, – нет, это не изменится и еще через пятьдесят лет.

– Как мило, что вы наконец-то нашли для нас время, – сказала она.

– Вы же не станете утверждать, будто я предпочитаю вам другие газеты, – возразил я, – да и вы все-таки больше других… скажем так, прикладывали усилий ради меня.

– Но вы и заслуживаете внимания прессы, – улыбнулась она. – Кто эти люди, которые вас сопровождают?

– Это господин Зензенбринк из “Флешлайт”, – сказал я. – А это, – я указал на господина Завацки, – господин Завацки, также из “Флешлайт”. Замечательный человек!

Краем глаза я увидел, как просияло лицо Завацки, частично от моей похвалы, частично от внимания со стороны вполне импозантной журналистки. Зензенбринк сделал такое выражение лица, которое могло трактоваться и как компетентное, и как беспомощное.

– Вы привели с собой двух надзирателей? – засмеялась она. – Неужели я выгляжу столь опасной?

– Нет, – ответил я, – но без них я кажусь столь безобидным!

Она рассмеялась. Я тоже. Какое гротескное безобразие. Фраза не имела ни малейшего смысла. Но признаю, что я немного недооценивал молодую белокурую даму и на тот момент считал, что она удовлетворится резвой ботовней.

Она достала из сумки телефон, показала мне и спросила:

– Вы не возражаете, если я буду записывать наш разговор?

– Нет, как и вы, – с этими словами я вынул свой телефон и вручил Завацки.

Я не представлял себе, как им можно записать целый разговор. Завацки повел себя находчиво, словно он умел это делать. Я решил при случае снова похвалить его. К нам подошел официант и спросил, что мы желаем пить. Мы заказали. Официант пропал.

– Ну и?.. – спросил я. – Что вы хотите у меня узнать?

– Например, ваше имя.

– Гитлер, Адольф.

Уже этого ответа хватило, чтобы на лбу Зензенбринка выступили капли пота. Можно подумать, я представился впервые.

– Я, конечно, имею в виду ваше настоящее имя, – со знанием дела сказала она.

– Моя милая барышня, – я с улыбкой подался вперед, – как вы, должно быть, читали, немалое время тому назад я решил стать политиком. Сколь же глуп должен быть политик, который называет своему народу фальшивое имя? Как же его тогда выбирать?

На ее лбу появились сердитые складки:

– Вот именно. Почему вы не откроете немецкому народу ваше истинное имя?

– Это я и делаю, – вздохнул я.

Интервью получалось очень утомительным. Вдобавок вчера я до поздней ночи смотрел на канале N24 любопытно состряпанную передачу про различные виды моего собственного вундерваффе. Чрезвычайно занимательная в своем слабоумии передача делала примерно такой вывод: мол, любое из этих оружий могло решить исход войны в нашу пользу, если бы всякий раз я самолично все не портил. Диву даешься, чего только не насочиняют с ослиным упрямством эти исторические фантасты, не омраченные ни каплей знаний. Не хочется и задумываться о том, что твои собственные познания о знаменитых мужах вроде Карла Великого, Отто I или Арминия тоже были некогда записаны каким-то самоназванным историком.

– Тогда, может, вы покажете нам ваш паспорт? – спросила молодая дама.

Краем глаза я заметил, что Зензенбринк намеревается что-то сказать. Если смотреть на вещи реалистично, это могла быть лишь чушь. Никогда не знаешь, в какой момент и почему такие люди начинают говорить. Довольно часто они говорят абы что, просто вспомнив, что до сих пор еще ничего не сказали, или же испугавшись, вдруг из-за долго молчания их посчитают не особо важными. Это требовалось пресечь любым способом.

– Вы у всех ваших собеседников требуете предъявить паспорт? – спросил я в ответ.

– Только у тех, которые утверждают, будто их зовут Адольф Гитлер.

– И сколько таких уже было?

– Вы – первый. Что успокаивает.

– Вы еще молоды и, наверное, плохо осведомлены, – сказал я, – но на протяжении всей жизни я отказывался от каких-либо особых условий для себя. И не собираюсь в этом ничего менять. Я ем из полевой кухни, как любой солдат.

Она ненадолго замолчала, обдумывая новую отправную точку.

– На телевидении вы затрагиваете очень спорные темы.

– Я высказываю правду. И я говорю то, что чувствует простой человек. То, что он бы сказал, если бы был на моем месте.

– Вы нацист?

Это едва не сбило меня с толку.

– Что за вопрос? Разумеется!

Она откинулась в кресле. Наверное, она не привыкла говорить с человеком, который не боится прямых слов. Примечательно, насколько спокоен был Завацки, особенно по сравнению с уже непристойно вспотевшим Зензенбринком.

– Верно ли, что вы восхищаетесь Адольфом Гитлером?

– Только по утрам в зеркале, – пошутил я.

Но она в нетерпении перебила меня:

– Хорошо, скажу точнее: восхищаетесь ли вы достижениями Адольфа Гитлера?

– А восхищаетесь ли вы достижениями Уте Касслер?

– Так у нас ничего не получится, – не сдержалась она. – Я ведь еще не умерла!

– Возможно, это вас огорчит, – парировал я, – но я тоже нет.