Второй после Бога Ауст Курт

Глава 2

– Всех слушай, но беседуй редко с кем. Терпи их суд и прячь свои сужденья, – сказал Томас и торжественно посмотрел на меня.

Я тупо уставился на него.

– Что?.. – Я почесал себе грудь и подавил зевок. – Что ты хочешь этим сказать? Почему ты вдруг так заговорил?

– Даю тебе добрый совет, – ответил Томас, раздраженный моей несообразительностью. – Тебе предстоит действовать самостоятельно, и потому ты нуждаешься в добрых советах. Иначе ты не справишься с тем, что на тебя возложено.

– Но раньше-то я справлялся, – возразил я.

– Ты еще никогда не был посланцем короля, оставшимся без моей помощи. Так что запомни мои слова и перестань зевать, как разморенный пес. Вон идет твой Господин и гость короля. – Томас пошел вдоль поручней и оставил меня одного в утренней дымке.

Папский нунций Микеланджело дей Конти осторожно шел по палубе, протянув вперед одну руку, словно слепой, – он явно был не уверен в том, как поведет себя палуба под его ногами. Его Высокопреосвященство не привык к морю и был бледен после долгой бессонной ночи. Эта ночь была долгой и для меня, я то и дело прикладывал руку ко лбу папского посланца или вытирал с пола в каюте содержимое, извергнутое его бунтующими мирскими внутренностями. Он молил своего Бога о спокойном плавании, и, судя по всему, его молитва была услышана, потому что дул попутный ветер и волны были небольшие. Однако он свешивался ночью со своей койки, наверное, чаще, чем я за всю свою двадцатилетнюю жизнь, и одновременно беспрестанно взывал к Всевышнему, чего я тоже никогда в жизни не делал. Под утро он забылся беспокойным сном. И я сам наконец-то смог смежить веки на несколько часов.

Пробило восемь склянок, когда Его Высокопреосвященство выбрался на палубу и схватился обеими руками за поручни.

– La Tempesta, кажется успокоился, господин Хорттен? – Его фигура словно окаменела, красные глаза смотрели на воду. С острого носа начали капать блестящие капли, он вынул из рукава белоснежный платок и тщательно вытер нос.

– Шторм утих, Ваше Высокопреосвященство, – подтвердил я. – Ваши молитвы были услышаны.

Он пробормотал длинную латинскую фразу, смысла которой я не уловил, и тут же мы услыхали крик боцмана:

– Убрать паруса! – И сразу после того, как судно повернулось против ветра: – Бросить якорь!

Несколько матросов уже стояли у большой шлюпки, приготовившись спустить ее на воду. Шлюпка должна была доставить нас во Фредрикстад, и я обратил внимание нунция на то, что уже очень скоро мы покинем корабль. Он поглядел на шлюпку, на берег и проговорил слабым голосом:

– Sancta Maria. Ora pro nobis.

Я сказал ему, что должен пойти и собрать наши вещи.

Идя по палубе, я думал: “Неужели он верит, что святая Мария будет молиться за нас лишь потому, что нам предстоит спуститься в шлюпку, или потому, что мы должны пристать к берегу этой безбожной и варварской Норвегии?”

Да, Норвегии. Наконец-то я вернулся сюда. Пробыв четыре года слугой и секретарем профессора Томаса Буберга в Копенгагене, я буду снова ходить по норвежской земле. Я остановился у правого борта и посмотрел мимо острова Рауёйен в надежде увидеть мои родные места. Сгорая от нетерпения, я вообразил себе, что вижу в предутреннем свете синеющий силуэт Бастёйена, и знал, что там, за ним, находится усадьба Хорттен, место, где я вырос и с которым связаны все мои самые ранние воспоминания. Вскоре я снова все это увижу. Я представлял себе, что хозяйка Хорттена выбежит и обнимет меня, как только я появлюсь на дворе усадьбы, что хозяин, немного смущенный, будет стоять позади и довольно посмеиваться про себя, что Нильс пробежит мимо по дороге к хлеву и дружески хлопнет меня по плечу. К нам заглянет старый Сигварт, он будет жевать табак и рассказывать сплетни, байки и последние новости, блаженно смешав их в один рассказ и совершенно забыв, что я вернулся домой, повидав мир и королевскую столицу, и потому, наверное, могу рассказать больше, чем он. Но я разрешу ему болтать, устроившись на лавке у южной стены дома, буду смотреть на бухту, на Кьесемаркен, на Лёвёйен и буду наслаждаться тем, что я дома, по-настоящему дома.

Мои мысли были прерваны звонким смехом, донесшимся со шканцев. Я поднял глаза и увидел стоявших там фрейлейн Сару и юнкера Стига, – они смотрели на меня. Юнкер Стиг наклонился к ней и сказал что-то, заставившее прекрасный смех взмыть к серому небу, а матросов, занятых такелажем, чуть не свалиться за борт, потому что они пытались увидеть ее из-за грота, который в это время крепили к рее. Но мне ее смех не доставил ни малейшего удовольствия – ведь я знал, что она смеется надо мной. Я направился к люку, чтобы спуститься в каюту и заняться нашими вещами.

– Надеюсь, секретарь-помощник позаботится о том, чтобы сундуки и мелкие вещи фрейлейн Сары доставили на берег! – скомандовал юнкер Стиг гнусавым голосом, его левая рука небрежно покоилась на начищенном до блеска эфесе шпаги.

На мгновение солнце прорвалось сквозь облака: она тоже едет во Фредрикстад! Я обернулся и в качестве приветствия приложил к виску два пальца.

– Пока, шкипер! – сказал я грубым матросским голосом и снова услышал звонкий смех. На этот раз он показался мне сладким, как бутерброд с медом, и я с улыбкой нырнул вниз в темноту.

Я быстро собрал вещи. Нунций дей Конти вряд ли успел открыть свой сундучок до того, как начал приносить жертвы морю, да и я по той же причине не открывал свой. Несколько мгновений я раздумывал, стоит ли мне надеть парик. Он был новый и белый, как первый снег, намного красивее, чем парик юнкера Стига, и, возможно, заставил бы глаза фрейлейн Сары хотя бы ненадолго оторваться от юнкера. Нет, конечно, со стороны простого писца и проводника заморского гостя глупо было думать, будто он может соперничать с дворянином и камер-юнкером. Это все равно, что думать, будто простая муха способна отвлечь на себя внимание от яркой бабочки. Кроме того, парик помешал бы мне грести к берегу.

Перед тем как закрыть свой сундучок, я вынул из него лист бумаги и медленно прочитал то, что было на нем написано. И хотя я уже много раз читал этот документ и знал его назубок, глаза мои задерживались на каждом слове, медлили и повторяли по нескольку раз такие слова, как “богохульство” и “сожжение на костре”, почему-то я никак не мог от них оторваться. Кто-то спустился по трапу и направился к каютам. Я быстро спрятал бумагу в карман и схватил наши вещи. Однако не успел выйти из каюты, как путь мне преградил какой-то высокий человек.

– Одну минутку, господин секретарь-помощник, – сказал Томас гнусавым голосом и вошел в каюту.

– Слушаю вас, ваше мужицкое величество. – Мне стало смешно. Томас был одет как простой мужик, на голове у него красовалась простая вязаная шапка, красная с серым. Он затворил двери и сел с серьезным видом. Потом кивнул:

– Ты помнишь, где сможешь меня найти, если тебе понадобится моя помощь?

– Конечно.

– Да-да. Разумеется, помнишь. – Томас снова кивнул и огляделся, словно хотел проверить, что вещи уже собраны. – У тебя есть с собой все, что нужно? – спросил он без всякого интереса. Видно, его занимало что-то другое.

– В чем дело, господин Томас?

Томас почесал пышную шевелюру и поднял на меня глаза.

– Даже не знаю, важно это или нет, – сказал он. – Но меня мучит какое-то предчувствие… Что-то назревает. Так что береги себя, ну и, конечно, папского нунция. Ведь ты знаешь, что… – Он вдруг замолчал, немного смущенно взглянул на меня и встал.

– Знаю что?.. – Я загородил ему дорогу. – Что именно я должен знать? Есть что-то, чего я не знаю, и знаю, что не знаю?

Томас промолчал, избегая моего взгляда.

– На что, черт возьми, ты намекаешь? – Я ткнул в него пальцем. – Я должен знать местность и быть проводником для посланца Папы, который хочет самостоятельно объехать Норвегию. Должен сопровождать его, позволять ему самому решать, что он хочет увидеть и куда хочет поехать, ну и, наконец, позаботиться о том, чтобы он благополучно вернулся в Копенгаген. Таковы мои обязанности. Есть еще что-то, что мне надо знать?

– Да-да, все верно, – быстро сказал Томас. – Таковы твои обязанности. Ты должен позаботиться о том, чтобы он благополучно вернулся в Копенгаген.

– Но все это я знал и раньше! А что еще?

Раздраженно что-то ворча, Томас сел на край койки. Почесал бороду. Потом повернулся и схватил один узел.

– Я помогу тебе вынести вещи на палубу, – сказал он.

– Томас! – Я помешал ему открыть дверь.

Он посмотрел на меня. Вздохнул.

– Ты должен позаботиться о том, чтобы нунций вернулся в Копенгаген целым и невредимым.

Он оттолкнул меня и выглянул за дверь. Убедившись, что нас никто не подслушивает, он продолжал:

– Ибо, если с посланцем Папы что-то случится, отвечать придется тебе… Вся вина ляжет на тебя… – Он сделал выразительное движения, проведя пальцем по горлу. – Ты потеряешь голову. – Томас прикоснулся пальцем к моему носу. – Вот теперь ты знаешь все.

Я в изумлении уставился на него, потом тяжело сел и сглотнул слюну.

– Но… но разве ему угрожает опасность? Юнкер Стиг тоже едет с нами и будет его охранять.

– Юнкер – дворянин, – сказал Томас, словно это все объясняло. Но потом все-таки пояснил свою мысль: – Юнкер Стиг вывернется, ему покровительствует королева. А вот ты… – Он подошел к трапу и выбросил узел на палубу. – А тебе покровительствует простой мужик, который на этой шхуне отправится дальше, в Христианию, – сказал он через плечо и исчез вслед за узлом.

Я остался в каюте. Ничего себе!

Я лишусь головы, если с папским нунцием что-нибудь случится! Я, самый обычный секретарь и слуга! У меня подогнулись колени, и я со стоном рухнул на койку. Каким образом я смогу защитить его? У меня нет даже шпаги или пистолета. Оружие есть только у юнкера Стига. Как я смогу защитить этого гостя? И от кого его следует защищать? Никто не предупредил меня, что он может оказаться в опасности, что кто-то ему угрожает, хочет причинить ему зло, лишить жизни.

Но так ли это на самом деле? На что именно намекал Томас?

Значит ли это, что от меня ждут большего, чем только отчета о поездке?

Три месяца назад Папа Римский Климент XI отправил архиепископа Тарсусского, нунция, Его Высокопреосвященство Микеланджело дей Конти к датскому королю Фредерику. Визит носил официальный характер – посол должен был познакомиться с королевством Дания-Норвегия и написать Папе отчет об этой далекой стране, дабы Папа и чиновники Ватикана узнали больше об этом северном крае.

Король, по его словам, позаботился, чтобы папский посол чувствовал себя как дома, и приказал своим подданным сделать все, чтобы представить страну папскому послу в лучшем свете.

– Небось король еще помнит Молесуорта, – сказал Томас с жесткой улыбкой.

Я спросил, кто такой Молесуорт, но не получил ответа, потому что младшая дочь Томаса позвала нас обедать.

Несколько недель назад у меня спросили, не соглашусь ли я быть проводником нунция в его предстоящей поездке по Норвегии. “Спросили” – более приятное слово, чем “приказали”, сказал Томас, когда излагал мне суть дела. На самом деле выбора у меня не было. Кто станет возражать против желания монарха? К тому же я был так удивлен и смущен тем, что Его Королевское Величество вообще слышал о каком-то жалком секретаре по имени Петтер Хорттен, что никогда не посмел бы отказаться от столь почетного поручения.

Оказалось, что король узнал обо мне от юстициария Верховного суда Виллума Ворма, у которого не хватало слов, чтобы выразить свое восхищение Томасом и мной за наше умение “находить выход из щекотливых положений”, как он однажды выразился. Он имел в виду событие, которое произошло четыре года назад, когда мы с Томасом раскрыли два убийства в трактире на юге Ютландии и через полгода еще одно убийство в усадьбе под Виборгом. Он считал, что в обоих случаях мы проявили “необыкновенную находчивость и сообразительность, а также желание добиться торжества справедливости”, что, по его мнению, было редким сочетанием. Томас с усмешкой сообщил мне, что именно так он и выразился. И то, что я знал Норвегию, говорил по-норвежски и, кроме того, изъяснялся по-латыни не хуже католического епископа, решило дело. Я был назначен проводником и переводчиком нунция и получил титул “секретарь-помощник”.

Секретарь-помощник застонал под грузом внезапно наложенной на него ответственности и встал с койки. С палубы уже донеслись крики, говорившие о том, что большую шлюпку вот-вот спустят на воду. Мимо меня пробежали два матроса, и я велел им вынести на палубу багаж фрейлейн Сары. Я слышал, как они возились и шумели, ожидая, что я поспешу им на помощь, но… секретарь-помощник заморского гостя не носит сундуки и узлы только потому, что ему это приказал какой-то камер-юнкер.

Да, камер-юнкер.

Я снова опустился на койку, потому что у меня возник другой вопрос: каким образом юнкер Стиг оказался в Норвегии?

Когда меня неделю тому назад представили нунцию дей Конти, он весьма неохотно принял мою помощь, потому что намеревался самостоятельно совершить поездку по Норвегии. Секретарь из Датской канцелярии, который представил нас друг другу, покорно, но твердо довел до сведения нунция, что в Норвегии почти нет людей, которые говорили бы на языке, понятном иностранцу, и что к тому же норвежская природа и отсутствие дорог не только затрудняют любую поездку, но и таят всевозможные опасности в виде диких животных, и поэтому с иностранцем, желающим посетить эту страну, они всегда посылают знающего проводника. Дабы подчеркнуть серьезность своих слов, он показал нунцию рисунок отвратительного морского змея, которого в свое время изловили в озере Мьёса. На рисунке было изображено, как змей, напавший на лодку, схватил своими челюстями за талию какого-то человека и тащит его в воду. Рисунок был сделан католическим епископом, так что, по мнению секретаря, у сомневающихся в его подлинности уже не должно было возникнуть никаких вопросов. Нунций равнодушно поглядел на рисунок, потом на меня темными, задумчивыми глазами и кивнул неохотно, – он смирился с моим присутствием.

Четыре дня назад я уложил свои вещи, попрощался с Томасом и его женой фру Ингеборг и вскоре сидел в карете рядом с нунцием, готовый отправиться с ним в Ольборг. Нунций пожелал, чтобы поездки по морю были сведены до минимума, поэтому я предложил, чтобы мы отправились в Северную Ютландию, откуда могли бы самым коротким путем добраться морем до Норвегии. К тому же там, на севере, велась оживленная торговля, и нам было бы нетрудно найти попутный корабль. Однако не успел кучер взмахнуть кнутом, как у дверцы кареты неожиданно появился благородного вида молодой человек, который представился камер-юнкером Стигом Бьельке-Гюстровом, сыном Тюге Бьельке-Гюстрова, владельца земель в Брауншвейг-Кёнигслюттере. Он вежливо поклонился и выразил сожаление по поводу того, что при дворе ему приказали сопровождать нас в нашей поездке по Норвегии. Его слуга уже начал грузить в нашу карету его багаж.

Нунций дей Конти сильно разгневался, он по очереди на все корки бранил юнкера, меня и кучера, но в конце концов должен был успокоиться. Камер-юнкер имел письмо от Датской канцелярии, в котором выражались сожаления по поводу изменения плана, однако это был недвусмысленный приказ высшей королевской инстанции – благородный юнкер должен сопровождать нунция, дабы обеспечить ему защиту.

Его Высокопреосвященство нунций дей Конти смягчился не так быстро. Всю дорогу через Шелланд, Фюн и дальше, пока мы ехали по Ютландии, он просто-напросто отказывался признавать существование юнкера и его слуги. Нунций смотрел на юнкера как на пустое место, делал вид, что не замечает его попыток завязать разговор, словно звук его голоса был всего лишь скрипом каретных колес, и обращался исключительно ко мне, когда хотел получить ответ на свои многочисленные вопросы. Абсурдное положение: четыре человека в карете, из которых двоих как будто не существует!

Мои мысли были прерваны громкими голосами, долетевшими до меня с палубы. Ничего необычного в этом не было, как-никак, а мы находились на судне, но один из голосов несомненно принадлежал женщине, а, насколько мне было известно, на судне находилась только одна женщина. Я схватил последние пожитки и быстро выбрался на палубу.

У поручней, готовая спуститься по трапу в шлюпку, со слезами на глазах стояла фрейлейн Сара и сердито смотрела на капитана.

– Вы взяли деньги! – крикнула она по-немецки и топнула ногой. – Вы сказали, что проезд от Амстердама до Дании стоит два риксдалера и получили эти деньги. Нельзя вот так ни с того ни с сего являться и требовать доплаты!

Капитан невысокий, плотного сложения человек с кислым выражением на загорелом обветренном лице стоял между поручнями и фрейлейн Сарой.

– Я сказал, что два риксдалера стоит проезд до Дании, – твердо заявил он, – но фрёкен пожелала плыть дальше, в Норвегию. А за это надо заплатить еще один риксдалер. Все очень просто. – Он посмотрел на большой сундук, который матросы собирались спустить в шлюпку. – Или я оставлю у себя ваш сундук в качестве залога.

– Вы… вы собачье дерьмо, капитан… вы обыкновенный жулик. Норвегия – часть Дании, и вы это прекрасно знаете, так что я заплатила вам все, что полагалось. – Она в растерянности огляделась по сторонам. Моя рука уже сама собой потянулась к кошельку, когда ее голубые глаза остановились на юнкере Стиге. Он шепнул что-то своему слуге, тот подошел к капитану и сунул ему в руку монету.

– Полагаю, что теперь все в порядке, – сказал юнкер Стиг. – Норвегия – часть Дании, так что капитану в следующий раз следует быть более точным, когда он договаривается с пассажирами о плате за проезд.

Капитан взглянул на полученную им монету, это был далер, из тех, которые собирались вот-вот изъять из обращения. Он мрачно сказал, что это едва ли составит половину того, что эта женщина ему должна, но юнкер уже повернулся к нему спиной и помогал фрейлейн Саре спускаться по трапу. Внизу, в шлюпке, ей помогли матросы.

Вскоре большая шлюпка уже шла к берегу. Я сидел на корме между штурманом и моим новым господином, которого то и дело подхватывал, когда его тело вдруг теряло равновесие. Между приглушенными стонами, вызванными резкими движениями шлюпки, я слышал, как фрейлейн Сара повторяет слова благодарности за решительное и смелое вмешательство господина юнкера – девушка оказалась в трудном положении и этот подлый и жадный “кнуете” несправедливо с ней обошелся. Юнкер Стиг с трудом удерживал одновременно и шляпу под мышкой, и парик на голове, но вид у него был довольный – задрав нос, он сидел рядом с фрейлейн Сарой на носу лодки.

Я думал о том, что может означать слово “кнуете”, наслаждался звуком ее голоса и смотрел на нашу шхуну, где за мачтой виднелась крупная фигура Томаса. Он смотрел нам вслед.

Томас в крестьянском платье. Я невольно покачал головой. Почему вообще Томас здесь оказался?

Этот вопрос уже не первый раз возникал в моей голове за последние сутки, однако у меня ни разу не было возможности потребовать у Томаса объяснений, потому что нунций дей Конти, как известно, не привык к морским путешествиям и все время нуждался в моем внимании.

Когда наша карета прибыла в Ольборг, я зашел в портовый трактир, чтобы узнать, какое судно направляется отсюда в Осло-фьорд. Я знал, что в трактирах люди обычно бывают лучше осведомлены о таких вещах, чем где бы то ни было. Пока я стоял и ждал, когда хозяин выйдет ко мне из задней комнаты, у меня за спиной пророкотал чей-то голос:

– За бригом, что ты видишь перед собой, стоит галиот, на него грузят зерно для Норвегии. Он будет готов к отплытию завтра до полудня. Капитан может взять с собой четырех пассажиров, если, конечно, захочет и если поймет, что сможет на этом заработать.

Наверное, у меня был такой вид, будто ко мне обратился человек, свалившийся с неба, потому что хозяин трактира остановился, поглядел на нас, прищурив глаза, и спросил, не смутил ли этот мужик важного господина.

Мне хотелось ответить “да”, только чтобы увидеть, как Томас выкрутится из этого положения, но удивление сковало меня так, что я смог лишь отрицательно помотать головой. Я взглянул на его крестьянскую одежду и не сказал ни слова. Потом дверь отворилась, Томас исчез, словно его тут и не было, а в дверях появился Герберт, слуга юнкера Стига, и сморщился от непривлекательности этого места. Мне он ничего не сказал, только стоял и смотрел. Хозяин спросил, не подать ли мне пива, или водки, или чего-нибудь поесть, и я заказал водку, чтобы поскорей прийти в себя после неожиданного появления и столь же неожиданного исчезновения Томаса.

Действительно, галиот собирался выйти в море на другой день, если, конечно, погода окажется благоприятной, сказал капитан с кислым видом и прибавил, что в каютах для пассажиров у него уже есть два пассажира. Но мужика он может поместить на нос судна, где тот поспит и с матросами, штурману тоже придется уступить свое место, потому что епископ и придворный кавалер не каждый день готовы почтить своим присутствием торговый норвежский корабль, это штурману придется понять.

Капитан разбился в лепешку, чтобы обеспечить нас местами на судне, но плату за проезд потребовал немалую. Нам следовало заплатить ему по полтора риксдалера с человека. Я не возражал против такой суммы, но, лишь убедившись, что все удобно устроились на борту, достал наши проездные документы, из которых явствовало, что капитан должен считать поездку на его судне людей короля благословением Божиим – другими словами, что мы намерены ехать с ним бесплатно. Капитан покосился на бумагу, потом на меня и понял, что он проиграл: заявлять, что на судне нет для нас места, было уже поздно.

Другой пассажир – фрейлейн Сара, как она по-немецки представилась капитану, – была молодая дама из купеческого сословия, образованная и милая, и ее смех заставлял учащенно биться мое сердце.

Этот звонкий смех донесся до меня с носа лодки, когда волна перехлестнула через борт и юнкер укрыл фрейлейн своим плащом, стараясь при этом, чтобы ветер не вырвал у него из рук его шляпу и парик. Это смешное зрелище заставило штурмана и меня усмехнуться и обменяться парочкой грубоватых замечаний на норвежском о франтах и безумстве придворной моды, хотя мы не спускали глаз с этой пары, и нас нисколько не смущало, что мы так снисходительны к собственному греху – зависти.

Матросы на веслах трудились на совесть, лодка быстро скользила по Вестерэльвен, и я уже видел на острове Исегранёйен очертания города и крепости, скрытых деревьями. Еще совсем немного, и я ступлю на норвежскую землю.

Норвежская земля. Надо признаться, что меня, парня, который уехал из усадьбы Хорттен сопливым крестьянским подростком, а теперь возвращался домой в качестве назначенного самим королем помощника и секретаря посланца Папы Римского, охватило благостное чувство. Вот уж точно, что в окрестностях Бёрре теперь будет о чем поговорить, думал я с удовлетворением и крепко держал нунция, когда тот снова склонил свое зеленоватое лицо над бортом лодки, издавая при этом безбожные и невнятные звуки.

Глава 3

– Куда ехать?

Дома. Наконец-то дома! Мои ноги стояли на норвежской земле, или, на худой конец, на бревнах норвежской пристани, – глубоко дыша, я замер в ожидании, когда меня наполнит блаженное, опьяняющее чувство. Над нами собирались серые, тяжелые от влаги тучи.

Однако ничего такого не случилось.

– Куда ехать? – повторил возница и слез с телеги, чтобы успокоить лошадь.

Я выдохнул воздух, с раздражением посмотрел на “Норвегию” и повернулся к вознице.

– На постоялый двор Батюшки Йертца, – ответил я. Возница шевельнул табак во рту и взглянул на меня.

– Умер, – изрек он.

– О! – Я смутился. – Но его жена, верно, еще принимает постояльцев?

– Сгорела.

– Что?! Сожгли как ведьму?

Он мрачно усмехнулся, услышав тревогу в моем голосе.

– Постоялый двор сгорел, – объяснил он и сплюнул табак в воду. – Сгорел еще в прошлом, нет, в позапрошлом, году. Тогда сгорела большая часть города… – Он сделал рукой движение, которое должно было представлять дом, обратившийся в дым и пепел, – во всяком случае, мне так показалось.

– А мадам Йертц?

– Уехала вместе с детьми. Не хватило средств, чтобы заново отстроить двор, и она продала землю. Думаю, она живет в Ватерланде. – Он грязным пальцем показал в сторону юга.

Я знал Ватерланд. Там в основном жили люди, связанные с морем. Рыбаки, фрахтовщики, моряки и простые ремесленники. Они жили под защитой крепости и на безопасном расстоянии от наводящих страх огненных объятий города. Еще неизвестно, что из этого было хуже. Но два больших пожара, случившиеся за десять лет, могли заставить любого пренебречь защитой от врага – тем более что уже некоторое время не было войны, от которой требовалась бы защита.

– Что вы порекомендуете?

– Что?.. По… рекомендую?.. – У него изо рта чуть не вывалился табак, он подозрительно оглядел меня с головы до пят.

– Как по-вашему, где нам лучше остановиться?

– Ах, вот оно что!.. – Он глянул на город. – Да, верно, лучше всего… – Он умолк, увидев приближающегося к нам господина. – Таможенник Холм, – буркнул он, скривив рот. – Холм чудом избежал пожара, когда все остальные погорели. Везучий черт!

Какой-то человек в форме спокойно обошел вокруг телеги, на которую матросы грузили наши пожитки, бросил на них оценивающий взгляд и наконец представился:

– Кристенсен Холм, таможенный контроль. – Он отвесил почти незаметный поклон, даже не согнув колени.

Я тоже представился и объяснил, что мой господин, Микеланджело дей Конти, как раз в данную минуту сидит перед тарелкой горячего мясного бульона в харчевне мадам Колбьёрнсен. Он непривычен к морю, и ему нужно время, чтобы прийти в себя после тяжелого для него пути сюда из Дании. Я достал наш проездной документ и предписание, выданное мне секретарем Датской канцелярии, и протянул таможеннику оба документа.

Поодаль тяжелый сундук фрейлейн Сары сняли с лодки и с глухим стуком поставили на причал. Пока таможенник читал предписание, к нам подошел юнкер Стиг и, к моему удивлению, приказал матросам поставить сундук на телегу рядом с нашим багажом.

– Сколько человек вас едет? – спросил таможенник Холм и поднял глаза от бумаги.

Я хотел ответить: трое, нет, четверо, что было истинной правдой, но юнкер Стиг вмешался в наш разговор. Он сказал, что у него есть письмо от короля, освобождающее нас от любых объяснений с инспекторами и другими службами, которые могут представить нашу страну посланцу Папы Римского с невыгодной стороны. Я предостерегающе взглянул на юнкера, дабы напомнить ему о желании нунция сохранить свой визит в тайне, но юнкер игнорировал мой взгляд.

– И, кроме того, – прибавил он, – во время пребывания посланца Папы в Норвегии королевские чиновники должны предоставлять нам любую помощь, какая нам потребуется.

Он вынул из-за обшлага бумагу и протянул ее таможеннику, который на мгновение был совершенно сбит с толку и явно не мог решить, с кем из нас ему следует иметь дело.

Изучив бумагу юнкера, он взмахнул нашими бумагами и решил обращаться к некой точке между нами.

– Я понимаю это так, что вы, как посланцы короля, освобождаетесь от всех проверок со стороны власти, а также таможенного досмотра. Другими словами… – Он не закончил фразу, позволив ей повиснуть в воздухе, подошел к телеге и положил руку на вещи нунция. Взглянул на сундук фрейлейн Сары и вещи юнкера Стига, словно пытался сквозь их грубую обшивку понять, не содержат ли они чего-нибудь, что принесет деньги в казну таможни. Потом вздохнул с облегчением и сказал: – Такова воля короля, и его верный слуга нижайше желает господам приятного путешествия по Нор…

– Позвольте! – раздался громкий, резкий голос у нас за спиной. Быстрым шагом, с мясом, застрявшим между зубами, нунций подошел к нам. И перешел на немецкий. – Никто не прикоснется к моему сундуку! – Он сбросил с сундука руку таможенника и сердито посмотрел на меня. – Я сказал: никто! Ни вы, ни кто-либо другой не имеете права осматривать мои вещи! Capito?!

Таможенник предпочел не выражать своего удивления по поводу столь горячего вмешательства и скромно отступил на шаг назад, позволив подозрительной морщинке на мгновение задержаться у него на лбу, тогда как нунций продолжал свой нагоняй теперь уже по-латыни. Наконец Холм решил, что таможенная служба сделала все, что ей положено, поклонился и покинул этот мучительный спектакль, исчезнув в воротах таможни.

– Ваше Высокопреосвященство, ваши вещи никто не будет досматривать, – объяснил я нунцию, когда буря утихла. – Юнкер Стиг и я убедили в этом таможенника. Но… – Я на мгновение умолк, подыскивая подходящие слова. – Но вы по-прежнему желаете путешествовать инкогнито по этой стране?

– Да, безусловно! – раздраженно ответил он. – В этой забытой Богом стране существует извращенное и бесстыдное представление об истинной вере, так что ради моей безопасности…

– Тогда я должен объяснить это таможеннику, – прервал я нунция и поспешил за таможенником Холмом.

Таможенник обещал не раскрывать инкогнито нунция как высокопоставленного посланца Папы и считать его обычным путешествующим купцом. Обещать обещал, но явно это было ему не по душе, и, возвращаясь к остальным, я чувствовал, что нам надлежит не привлекать к себе внимания и стараться избегать неприятностей, пока бургомистру не сообщат об истинной стороне дела. Нет, я не придавал этому такого большого значения, но нунций считал это важным, а следовательно, и его секретарь должен придерживаться такого же мнения, хотя юнкер Стиг, по-видимому, придерживался иного.

Рукав фьорда, на котором стоит Фредрикстад, слишком мелкий и большие суда не могут в него заходить, однако вдоль набережной сновало множество лодок, шхун и даже маленький паром, доставлявший людей на другую сторону фьорда или на остров Исегранёйен. К тому же изрядное место на набережной занимал взвод солдат, которые шумно маршировали туда и обратно и с тяжелым топотом и мрачными лицами проделывали всевозможные экзерсисы под рев невысокого рыжего сержанта. Никто ни в коем случае не должен был забывать, что находится в укрепленном городе.

Фрейлейн Сара вернулась после небольшой прогулки по набережной, где ее невинное, но крайне женственное появление заставило солдат сбить ряды, разгневав тем самым вздорного сержанта. Она обнаружила, что ее сундук уже стоит на телеге, и наградила юнкера Стига обворожительной улыбкой. Мы были готовы отправиться на поиски пристанища.

Возница выехал через ворота, которые вели в город ниже земляных валов. Ворота у переправы были новые, сложенные из камня, скрепленного известью, а над ними – крыша из сосновых досок. Старые деревянные ворота, должно быть, уже окончательно сгнили. Я часто приезжал во Фредрикстад с грузом, когда был простым работником в усадьбе Хорттен, и хорошо знал город. Но, идя по улицам рядом с телегой, я ничего не узнавал, и это меня поразило. Все изменилось. Нет, домов не стало больше и они стояли на прежних местах, но нам то и дело попадались грязные пустыри с торчащими в небо обгорелыми бревнами или совершенно новые дома, из которых многие были не такие, как раньше. Мы добрались до перекрестка, где стояла лавка, и повернули направо к базарной площади, когда я наконец сообразил, в чем дело.

– Я вижу, теперь здесь начали строить фахверковые дома, – сказал я вознице.

– Гм-м, – хмыкнул он и сплюнул через круп лошади. – Таково требование наместника. Комендант пожелал, чтобы во избежание пожаров дома строили из камня, а у кого, скажите на милость, в этой лесной дыре найдутся далеры, чтобы так строить? Здесь нет ничего, кроме нищеты, которой с избытком хватает на нас всех вместе взятых. Вот так-то. Наместник понял это, когда бургомистр объяснил ему, что к чему, и потребовал, чтобы строили фахверковые дома. А комендант!.. Гм-м!

Он сказал “Тпру!” и остановил лошадь перед большим домом в три этажа.

– Наш новый дистиллятор, он же – аптекарь, сдает несколько комнат, – объяснил он и скрылся за дверью. Вскоре он вернулся с полной рюмкой в сопровождении молодого человека с круглым, как луна, лицом и широкой улыбкой.

– Jah, wir сдавать, jah, – сказал он на ломаном норвежском и представился как аптекарь Ганс Крамер.

– Sie sind deutsch! – в восторге воскликнула фрейлейн Сара и схватила аптекаря за руку. Луна засверкала еще ярче, аптекарь подтвердил, что он немец, и спросил, не желает ли фрейлейн познакомиться с фрау Крамер, которая не выучила этого трудного норвежского языка и ей почти не с кем разговаривать в этом городе.

Фрейлейн Сара рассыпала свой звонкий смех между земляными валами и сама нашла дорогу к фрау аптекарше, пока господин Крамер повел нас по внешней лестнице на второй этаж. Там он показал нунцию и мне наши комнатушки, расположенные рядом друг с другом с окнами на улицу, комната юнкера Стига находилась дальше по коридору. Слуга Герберт должен был спать на заднем дворе у работника.

А фрейлейн Сара? – подумал я и оглядел второй этаж, где оставалась еще только одна спальня, которую занимали аптекарь с супругой. Фрейлейн Сара – благородная дама, пронеслось у меня в голове. Вот именно, благородная! И за ней ухаживает камер-юнкер. Без сомнения, у нее есть в этом городе благородные родственники или знакомые, которых она должна посетить, и она, наверное, остановится у них. Штурман в шлюпке сказал, будто слышал, что она дочь богатого купца. Кажется, из Гамбурга.

Я приказал себе выбросить из головы фрейлейн Сару – она, без сомнения, найдет приют у одного из компаньонов своего отца, – отнес наши вещи наверх и позаботился о том, чтобы у нунция была вода для умывания. Он громко сказал, что намерен недолго поспать. Я оставил его одного и вышел в коридор к юнкеру Стигу.

– Посол лег отдохнуть? – учтиво спросил он и остановился передо мной. Вообще он был не выше меня, скорее даже, ниже, но, очевидно, его высокомерие и гордость, а также невероятно взбитый парик вынуждали других в его присутствии чувствовать себя маленьким и жалким. Поэтому мне доставило удовольствие стоять в этом низком коридоре, где нам обоим приходилось наклонять головы, а его парик то и дело цеплялся за балки. Юнкеру Стигу пришлось склониться передо мной в ожидании моего ответа.

– Да, думаю, что нунций проспит весь день, – ответил я, как мне было велено.

Юнкер пошевелил пальцами.

– В таком случае, надеюсь, что вы возьмете на себя заботу о нунции, пока он отдыхает. А я нанесу визит генерал-майору Шторму, комендант крепости – знакомый моего батюшки.

– Можете на меня положиться. – Я подобострастно поклонился его спине и стоял так, пока не услышал перестук его сапог по брусчатке мостовой, ведущей в крепость. Потом я постучал в дверь нунция и открыл ее.

– Он ушел, Ваше Высокопреосвященство, – сказал я и тут же умолк, обнаружив, что нунций стоит перед кроватью на коленях, склонив голову над молитвенно сложенными руками. Наконец он медленно поднял голову, поднес к губам крест и поцеловал его. Потом повернулся ко мне в профиль:

– Я вас слушаю.

– Он ушел, – повторил я. – Юнкер отправился с визитом к коменданту крепости господину Шторму.

Нунций улыбнулся.

– Прекрасно, – сказал он и выглянул в окно. – Прекрасно. Ступайте и приготовьтесь. Мы будем отсутствовать до конца дня. – Он снова склонил голову над сложенными руками. Я вернулся в свою комнату, распаковал вещи, разгладил одежду, почистил шляпу и нашел парик – все это время я размышлял над словом: “Приготовьтесь”.

Приготовиться к чему? Я не знал, что нам предстоит сделать, не знал, куда мы пойдем. Мы будем отсутствовать до конца дня, сказал нунций. Должен ли я запастись для нас едой? Во что мне следует одеться?

Идти и спрашивать мне не хотелось.

Я обнаружил, что во время нашего морского путешествия с моего парика осыпалось немного пудры – кое-где появились серые пятна, но с этим пришлось смириться – у меня не было времени приводить парик в должный вид. В любом случае, он новее, чем парик юнкера Стига, с удовлетворением подумал я, поправляя его перед треснувшим зеркалом. Этот парик я приобрел перед самым отъездом. Фру Ингеборг помогла мне его выбрать. Просить о помощи Томаса было бы бесполезно, он не разбирался в таких вещах, стоял бы у меня за спиной с унылым видом и уверял меня, что первый же парик, который я взял бы в руки, очень красивый, лишь бы поскорее уйти от парикмахера. Будь его воля, все парики были бы сожжены на кострах и прокляты на веки веков. И хорошо бы вместе с парикмахерами, на всякий случай. Переодетый крестьянином Томас, естественно, был без парика, и я знал, что это доставляет ему удовольствие. Если уж ему понадобилось переодеться, – хотя я не мог понять, зачем это было нужно, – он, естественно, выбрал такой наряд, для которого не требовалась эта “ловушка для вшей”. В Томасе вообще было что-то крестьянское, думал я, особенно если он этого хотел, что-то доброжелательное и простодушное. Однако, если того требовали обстоятельства, он мог быть и грубым и пустить в ход кулаки. Уж не потому ли мы с ним так легко и сошлись, ведь я и сам был из крестьян… или вроде того, как я тогда думал. Во всяком случае, вырос я в крестьянской усадьбе в окружении крестьян, арендаторов и работников. Но был ли я “крестьянским сыном” в буквальном смысле этого слова – вот это мне неизвестно. Дело в том, что я не знал, кто мой отец, не знал, владел ли он усадьбой… или был простым работником. Иногда мне казалось, что он мог быть торговцем или солдатом и даже офицером или графом. Фантазия подсказывает много возможностей, если не имеешь представления, в каком направлении думать. Однако скорее всего тот, кто посеял свое семя в лоно моей матери, был странником, нанявшимся на работу на день или на неделю и исчезнувшим из ее жизни задолго до того, как началась моя. По правде говоря, я уже давно смирился с этой мыслью.

Хуже всего то, что я не знал точно, кто была моя мать. Знал лишь, что она была служанкой в усадьбе Хорттен. Я почти не помнил ее, она умерла, когда мне было пять лет. Я смутно вспоминаю изможденную женщину, которая держит меня на коленях, пока у нее не начинался приступ кашля. У нее словно не было лица, как у невидимки, как… как… у слуги камер-юнкера.

Через силу я улыбнулся про себя над таким сравнением, а мои пальцы незаметно скользнули в карман, чтобы проверить, лежит ли там бумага, “…замерз насмерть…” прошептала бумага моим пальцам, и я быстро выдернул руку из кармана, словно обжегся.

И снова мои мысли невольно вернулись к слуге камер-юнкера. Этот Герберт и в самом деле был какой-то невидимый. Часто я вообще забывал, что он едет вместе с нами. За всю поездку он едва ли произнес хоть одно слово, я, во всяком случае, этого не слышал. Он всегда находился где-то на заднем плане и всегда был готов помочь юнкеру Стигу накинуть плащ, надеть шляпу, раздобыть еду, сесть в карету, собрать или распаковать вещи. Он делал все, не произнося ни слова, не изменившись в лице. Почти как живая кукла. Было что-то зловещее в этом неживом образе жизни, что-то призрачное. Не помню даже, чтобы он пыхтел или постанывал, когда мы с ним тащили тяжелые сундуки.

Пока я стоял с париком в руках и примерял его перед треснувшим зеркалом, я никак не мог вспомнить лица Герберта, хотя видел его несколько минут назад. Помнил только, что он был немного ниже, чем юнкер Стиг, обычного телосложения, ни толстый, ни худой, но была в нем пухлость щенка… или ребенка. Я предполагал, что он немного старше юнкера, которому, по моему мнению, было за двадцать, однако определить возраст Герберта было невозможно, ему могло быть сколько угодно от двадцати пяти до сорока лет. Сколько бы я ни повторял все это про себя, представить его себе я не мог. Ни лицо, ни фигуру, ни черты, ни движения. Он как будто не существовал. Был всего лишь мыслью. Фантазией. Нет, не так. Предметом фантазии он никак не мог быть. Предмет фантазии можно себе вообразить, причем таким живым, что легко поверить, будто он существует на самом деле. С Гербертом было иначе. Ты знал, что он существует. Но не больше. Он был серым и прозрачным. Невидимым. Собственно, его не было.

Из покоев аптекаря послышался громкий многоголосый смех, один голос я мгновенно узнал. Я быстро застегнул сюртук, проверил, висит ли на поясе кошелек, и вышел на лестницу в конце дома. Две женщины, каждая с корзинкой, шли рука об руку по направлению к рыночной площади. Высокую фигуру фрейлейн Сары я знал хорошо, женщина, идущая рядом, была невысокая, с пышными формами, и я решил, что это фру Крамер, жена аптекаря. Их разговор был похож на щебетание птиц, они быстро скрылись из виду.

У аптекаря Крамера были покупатели. Горожане сидели в зале вокруг большого стола, перед ними стояли маленькие рюмки. Гости расслабились, некоторые даже сняли фрак, а те, кто был в парике, положили его на стол. Я остановился в дверях. С потолка на меня глядело чудовище, словно раздумывало, напасть на меня сразу или немного подождать. Из страшной пасти торчали острые зубы. Туловище, кривые ноги и длинный хвост были покрыты чешуей, похожей на рыбью. Чудовище оказалось чучелом, висевшим на солидных цепях. Мальчишка-помощник толок что-то в большой ступе, постанывая в такт своим движениям. Аптекарь, водрузив на круглый нос очки, осторожно сыпал какой-то белый порошок на чашу весов, пока обе чаши не оказались на одном уровне. На стене над ним висели длинные полки с кружками, банками и бутылками со странным содержимым – сушеными пауками, сороконожками, костями крыс и птиц, а под рабочим столом, по всей его длине, находилось несметное количество больших и маленьких ящичков. Под потолком висели рыбьи и змеиные кожи и множество пучков сухих растений. В помещении стоял резкий, чуть горьковатый запах, и слышался звон капель, падавших из перегоночного аппарата в задней комнате. Когда я вошел, горожане замолчали, некоторые приветливо кивнули мне, а господин Крамер снял очки и встал.

– Могу я вам чем-то hilfe? – спросил он.

– Мы с моим господином уходим до вечера, и я хотел попросить вас оказать нам любезность и дать с собой немного еды, – тихо сказал я.

– Natrlich, – сказал аптекарь. – Brot und ost und пиво und…

Он скрылся в заднем помещении, отсутствовал несколько минут, потом вернулся.

– So, – сказал он с удовлетворением и протянул мне корзинку с едой.

Я хотел заплатить, но он сказал, что это можно сделать и позже.