Сильвин из Сильфона Стародубцев Дмитрий

Запись 6

«БуреВестник», «Похищена семья мэра»

…Кто стоит за этим бесчеловечным преступлением? Узколобая шайка авантюристов, местные уголовники, пресловутый Странник или какие-либо международные преступные кланы? А может быть, к этому злодеянию причастны высшие властные структуры, которые, насколько мне известно, желали видеть главой нашего города совершенно другого человека?..

…К моему глубокому сожалению, вынужден предположить, что пока мэр не выполнит условия похитителей, ему не вернут жену и внука…

…Держитесь, господин мэр, мы с Вами!

Сантьяго Грин-Грим

В импровизированной приемной Странника, напоминающей содержимое ящика Пандоры, Герман с трудом пробился сквозь толпу из смердящих бродяг, бабушек-побирушек, инвалидов и криворожих юродивых (они лапали его за одежду, клянчили деньги, шныряли по карманам, показывали заточки и половые органы), но у самой двери его застопорила Чернокнижница — ныне что-то вроде секретаря Сильвина. Герман с огромным удовольствием познакомил бы алкоголичку со своей небезызвестной зуботычиной, чтобы впредь неповадно было вставать у него на пути, но краем глаза приметил в углу скучающих братьев Бо-бо, склеенных от рождения близнецов, — общее гигантское тело, две одинаковых раздобревших морды, четыре мегатонных кулака, двести пятьдесят килограмм чистого веса. Братья-мутанты имели какое-то отношение к Чернобылю и служили у Странника телохранителями; про них рассказывали, что они сжирают в день килограммов десять мяса и выпивают не менее двадцати бутылок пива, причем один мог есть, а другой пить — с общим желудком сыты и пьяны были оба.

Кто палку взял, тот и капрал. Герман с чувством омерзения к самому себе выдавил приветственную улыбочку и поспешил объяснить Чернокнижнице, что дело его настолько срочно, что не терпит и секунды промедления. Наконец он прорвался в жилище Сильвина и обнаружил в нем Гангрену и Нашатыря, распивающих в компании с хозяином помещения молоко из обычного литрового пакета. В сторонке, на потертом коврике, дремал Сатана в ошейнике с шипами и лишь приоткрыл один глаз, чтобы зафиксировать нового посетителя. На старом журнальном столике с ножкой, перевязанной посередине желтой изолентой, громоздилась спортивная сумка, доверху набитая пачками засаленных банкнот.

Заметив возбужденного Германа, Сильвин поспешил прервать беседу: Простите меня, друзья — дела. Забирайте эти деньги и вложите их туда, куда мы договорились.

Гангрена сразу же потянулся черными ногтями за своими костылями. Нашатырь тоже засуетился, но сначала нюхнул из пузырька прозрачной жидкости, встряхнул квадратным черепом и лишь после этого повесил сумку с деньгами себе на плечо: Все сделаем, как ты сказал. Ни о чем не беспокойся!

Сильвин. Что случилось, Герман? Герман. Ты не поверишь, камрад! Мне сейчас звонил мэр!

Сильвин усмехнулся одним уголком губ.

Сильвин. И что он хотел?

Герман. Я ему говорю — пронто, — а он мне, тля, как дела, дружище, чего не звонишь? Вот старая шлюха! Короче, он хочет с тобой поговорить. Он как-то узнал, что я теперь работаю на тебя и просто умолял меня организовать с тобой стрелку тет-а-тет…

Герман почесался в нескольких местах. Побывав в приемной, он во всем теле чувствовал нестерпимый зуд, будто сотни микроскопических тварей присосались к коже, и испытывал огромное желание немедленно принять душ или хотя бы прополоскать горло, чтобы избавиться от мерзкого привкуса во рту. И то, и другое сделать было несложно: в списанной башне вновь плескалась в трубах холодная и горячая вода, горели лампочки, ходили лифты, даже работала канализация, издавая, когда кто-то на верхних этажах спускал после себя воду, шум пикирующего истребителя.

Сильвин. Почему нет?

Герман. Но только у меня одно условие: я должен при этом присутствовать.

Сильвин. Но он же хочет тет-а-тет?

Герман. Ну, а что? Вы с ним два тета, а между вами а — то есть я.

Сильвин. Ладно, мне все равно.

В пяти километрах от Сильфона раскинулась всегда затянутая горькой дымкой территория городской свалки. Никто не помнил, откуда она взялась, но один истеричный историк утверждал на недавнем симпозиуме, брызжа желчной слюной в зал, что эта свалка появилась задолго до самого города, несколько тысяч лет назад, когда поблизости стояло лагерем бесчисленное войско. То ли римлян, то ли Александра Македонского, но уж конечно не варваров, варвары, — оппонировал кому-то нервный исследователь, — такое сотворить никак не могли, поскольку только цивилизованные народы способны были столько намусорить. После ухода армий осталась колоссальная помойка, вокруг которой впоследствии стали возникать поселения — уж больно много добра побросали в мусорные кучи богатые завоеватели.

И впрямь, квадратные километры мусорных трущоб уходили могучим основанием глубоко в землю, поэтому здесь были частыми гостями не только бездомные, экологи и пожарные, но и археологи. Дотошно вгрызаясь в окаменевшие культурные пласты, они каждый раз что-нибудь да находили: древнее городище, богатое захоронение, в крайнем случае — обглоданные кости съеденного когда-то изголодавшимися пращурами шерстистого носорога. Впрочем, чаще обнаруживали свежие трупы — аборигены, которых здесь водилось несколько тысяч, относились к этому с философским смирением и привычно наступали на чью-то безжизненную культяпку.

Работы велись только в одном конце свалки, другие же бесконечные ее кварталы никто не контролировал. Конечно, по периметру тянулся, прихрамывая, проволочный забор, но частыми лазами и целыми проездами мог воспользоваться кто угодно. Поэтому Сильвин и Герман в сопровождении братьев Бо-бо и Сатаны без труда проникли на территорию свалки и некоторое время поджидали мэра, который должен был появиться с минуты на минуту.

Вскоре показался смешной автомобильчик, то и дело зарывающийся в ухабах контрабандной колеи. То был, несомненно, Старикашка — за ним следили от самой его городской квартиры. У дома его поджидала Марина, которая смешалась с местной детворой, и многочисленные охранные видеокамеры, как и следовало ожидать, не обратили на нее внимания. Далее мэра вели присутствующие на всех перекрестках авто-попрошайки Гангрены, а за городом прилепился грузовичок местного морга и тащился до самой свалки.

Как и договаривались, Старикашка был один, да еще на чьей-то старой таратайке, но на всякий случай Сильвин повсюду расставил своих людей, не говоря уже об обитателях свалки, которые, будучи кадастровыми странниками, считали его своим богом и единственным и непосредственным начальником. Теперь из-за любой мусорной кучи, до самого горизонта, торчала нечесаная башка местного друида — даже если мэр что-нибудь задумал, ему вряд ли выпадет джокер. Предусмотрели даже появление вертолета спецслужб — у Германа нашелся приятель в отставке, припасший для подходящего случая переносной ракетно-зенитный комплекс.

Герман. Почему бы нам сразу его не прикончить? Ты же мне обещал?

Сильвин. Рано, он нам пока нужен.

Герман не стал спорить, лишь втянул щеку в рот и там прикусил ее мякоть, как иногда делал, сдерживая гнев, а к ним уже приближался Старикашка, брезгливо ощупывая острыми глазками проминающуюся под ногами почву.

Кружила едкая гарь, в ближайшем ворохе помоев копошились крысы, Сатана с остервенением выгрызал блох, а из-за леса с молчаливой тоской торчал промышленным районом Сильфон.

Бо-бо ощупали мэра специальным прибором (нет ли на нем диктофонов, жучков и всякой прочей нечисти), конфисковали мобильный телефон и только после этого подпустили заметно нервничающего главу города к Сильвину. Впрочем, мэр не был бы мэром, если б в ответственные минуты не умел перевоплощаться в само хладнокровие и мужество.

Старикашка. Ах, Герман! Я искренне рад вас видеть!

Герман. Что не могу сказать о себе.

Старикашка. Бросьте! Кто старое помянет, тому глаз вон! В тот раз, когда вы мне звонили, мой телефон прослушивался, и я имел возможность разговаривать с вами только так, как разговаривал. Очень жаль, что вы это не поняли!

Герман. Эскузо, сеньорэ! Не надо гадить мне на мозги! Я не пятилетний дебил, чтобы верить подобным байкам!

Старикашка. Не обижайтесь, Герман, я ни в чем не виноват! Вы прекрасно знаете, что врагов и у меня хватает.

Герман. Все твои враги давно капут — танцуют летку-еньку на углях перед чертями в аду.

Старикашка. Это не совсем так… В любом случае, я со всей ответственностью заверяю вас, что никоим образом не отказываюсь от взятых на себя обязательств.

Сильвин. Послушайте, господа, я вам не мешаю?

Старикашка. Извините, не знаю, как вас величать?

Сильвин. Странник. Просто Странник.

Мэр растерянно отступил и с изумлением оглядел искалеченного человечка. Еще секунду назад он предполагал, что пресловутый Странник — это нечто большое, покрытое массивным золотом, исключительно злобное, значительно ужаснее, чем этот двухголовый телохранитель, сбежавший из преисподней, что Герман с невзрачным спутником — лишь последняя инстанция перед рандеву с прославленным Странником. И теперь он сконфуженно рассматривал хилую фигуру и катастрофическую внешность представившегося, и в голову уже закрадывались страшные подозрения: А что, если Герман его дурачит? Вдруг это самозванец? Возможно, Странника на самом деле не существует, или Гер-ман не имеет к нему никакого касательства. Элементарно заманил меня сюда, чтобы поквитаться!

Сильвин. Я понимаю твои чувства. В твоем представлении я совсем не похож на того, кто должен управлять разветвленным преступным кланом.

Старикашка. Нет, что вы! С чего вы взяли?

Сильвин. Позволь развеять твои сомнения.

Тем временем Герман предупредительно отступил за спину инвалида и этот субординационный поступок не ускользнул от внимания мэра.

Сильвин. Ты приехал сюда, чтобы просить моей помощи. Потому что надеяться тебе больше не на кого. Герцог поклялся вздернуть тебя на рее, столичные вновь претендуют на абсолютную власть в городе. И на всю твою немаленькую собственность. Кстати, вот ее список.

Он протянул главе города распечатку из десятка листов, которую до этого, свернутую трубочкой, держал в руке, изредка отмахиваясь ею от здешних поголовно страдающих ожирением навозных мух.

Старикашка. Откуда вы это…

Сильвин. Твои жена и внук у него в руках. Ты не знаешь, что делать.

Старикашка. Все это правда…

Сильвин. Замечу я уже два раза спасал тебе жизнь. Вспомни о бомбе под сценой накануне Дня города. А совсем недавно — девочка, которая тебя предупредила, что в самолет садиться небезопасно.

Старикашка. Так это вы?!

Баррикады сомнений рассыпались. Мэр был потрясен. Разглядывая новым, чутким и чуть-чуть заискивающим взглядом своего собеседника, он уже понимал, как глубоко заблуждался. Легендарный Странник никак иначе и не мог выглядеть — ни напомаженным джентльменом, ни нахрапистой горой мышц, ни кривляющимся рецидивистом. Все слухи о Страннике и все личные представления о нем довольно согласованно сошлись в этом мистическом образе уродливого колдуна.

Сильвин. Поверь, больше некому. И я, возможно, помогу тебе в третий раз.

Старикашка. Господин Странник! Вы хотите сказать, что вернете мне жену и внука?

Сильви н. Да. Но не только. Я выкину столичных из города и ты больше никогда о них не услышишь.

Старикашка. Я был бы в высшей степени счастлив!

Сильвин. Но замечу при этом, что я не благотворительный фонд. Пора уже за мои услуги платить. Я собираюсь отпить немного фанты из твоего стакана.

Старикашка. Я готов, вс что угодно!

Сильвин. Для начала мне нужно пятьдесят миллионов наличными. Завтра же.

Старикашка. Позвольте! Но это уже чересчур!

Сильвин. Чересчур? Тебе решать. Однако Герцог уже изъявил горячее желание вступить со мной в деловые переговоры.

Старикашка. Но откуда мне взять столько денег? Это же целое состояние! Я не олигарх какой-нибудь, а всего лишь мэр!

Сильвин. Тебе сообщить банки и номера твоих счетов, с которых ты снимешь деньги? Согласись, там еще много останется.

Старикашка, словно пойманный у просверленного в женскую душевую отверстия, смущенно опустил глаза.

Сильвин. И кроме этого я хотел бы всяческого содействия моим планам. Вот перечень моих предложений.

Мэр принял от Странника очередной листок и несколько раз перечитал, то и дело возмущенно вздрагивая бровями. Земли, здания, муниципальные предприятия, лицензии, концессии — самые доходные места, самые сладкие куски пирога. Герцог зря отказался от моей контрибуции, — кисло подумал Старикашка. — Эти полторы страницы текста стоят, по меньшей мере, полмиллиарда!

Сильвин. Не следует так расстраиваться. Столичные и не собирались с тобой ничего делить. Они хотят всё и в придачу твои кишки, развешенные на улицах вместо рекламных перетяжек.

Мэр поперхнулся слюной, закашлялся и долго еще в его глазах переливались блики панического страха.

Старикашка. Хорошо, я, в общем-то, согласен. Сильвин. Но помни, если ты меня обманешь, я аннулирую все наши договоренности. Прощай! Сатана, ко мне! Герман. Постойте! А как же я?

Сильвин уже отошел в сторону.

Старикашка. Ну а вам-то что надобно?

Герман. Во-первых, старый двурушник, верни мне мой особняк. Он мой!

Старикашка. Я попробую.

Герман. Во-вторых, отдай мне деньги, которые я тебе ссудил на выборы. С процентами!

Старикашка. Это реально.

Герман. И пусть немедленно прекратят мое преследование!

Старикашка. Ну, это уже от меня никак не зависит. Тобой занимаются федеральные следователи, они мне не подчиняются.

Герман. А меня не волнует! Ты сам раскрутил всю эту травлю! Хочешь получить жену и внука — сделаешь!

Старикашка. Я подумаю.

Герман. Данке шон, козел!

Запись 7

«БуреВестник», «Президент объявляет войну»

Похищение семьи мэра переполнило чашу терпения президента страны. На днях он выступил с резким заявлением, в котором объявил тотльную войну преступникам всех мастей…

Сантьяго Грин-Грим

По иронии судьбы жену и внука мэра Сильфона столичные прятали в том самом коттедже, в котором когда-то держали Сильвина и Мармеладку. Эту информацию принес Капитан, который, будучи невидимым, да и вообще нематериальным, часто гостил в президентском номере гостиницы Атлантида, где временно остановился Герцог.

Предводитель столичныхуже подобрал себе постоянное жилище — бывший особняк Германа (исторический и архитектурный памятник, к тому же неплохо отреставрированный предыдущим хозяином), и только ждал назначенных торгов, чтобы выложить за него лучшую цену и стать его полноправным хозяином. Впрочем, выложить и лучшую — не совсем точное определение того, что он задумал. По договоренности с отвечающим за мероприятие чиновником, участие в аукционе должны были принять только трое подставных людей Герцога; таким образом, он собирался купить здание по номиналу, не доплатив за него, по меньшей мере, несколько миллионов.

В этот день Герцог узнал, что подкупленный чиновник уволен с работы, торги отменены, а особняк будет возвращен прежнему владельцу, который долгое время находился в розыске, но теперь полностью реабилитирован. Герцог лично не знал Германа и имел лишь смутные представления о его прошлых деяниях, но уже ненавидел его всем сердцем, как впрочем, и всё, что мешало ему мнить себя полноправным императором Сильфона.

Герцог грозными воплями призвал свиту и для начала повелел уплатить сполна чиновнику, не выполнившему взятые на себя обязательства, а потом перенес свой гнев на Старикашку и тут мимоходом упомянул место, где скрывал членов его семьи. Капитан, который все это время находился в номере и забавлялся тем, что плевал невидимой слюной в бокал Герцога, не стал дожидаться окончания разговора, а галопом помчался к Сильвинуи вскоре уже тыкал пальцами в клавиатуру странного вида, рождая на экране буквы, слова и целые фразы:

Я узнал, что ты просил!

Этот компьютер сделали в Японии, по специальному заказу Сильвина. Впрочем, специальной была только клавиатура — кнопки утапливались даже под пушинкой — она обошлась в стоимость целой партии компьютеров.

Сильвин прочитал написанное и поощрительно кивнул — продолжай. Покойник вновь склонился над клавиатурой:

Герцог приказал убить заложников!

Общение на пальцах всегда являлось главным препятствием в их неординарном сотрудничестве. Как призрак ни старался, Сильвин далеко не всегда мог понять, что он хочет сказать. Но однажды во время беседы Капитан отмахнулся от комара, который долго мельтешил перед его глазами. Комар, вместо того, чтобы пролететь сквозь ладонь, как бывало, получил промежду глаз, упал на пол в нокауте и ему потребовалось около минуты, чтобы прийти в себя и улететь восвояси с разбитым жалом. И тут одновременно до обоих дошло, что, несмотря на всю свою эфемерность, Капитан при желании, особенно если разозлится, может сотворить и какое-то осязаемое усилие.

Долгие дни после этого мертвец тренировался, учась концентрироваться, перевоплощать мысленную энергию в прямое физическое действие, и вот, наконец, появился этот уникальный компьютер и эта сверхчувствительная клавиатура, реагирующая на прикосновения потустороннего существа. Фантастика!

Где они их прячут? — спросил Сильвин. — Ты выяснил?

Да. Это за городом, у Лесного озера. Их еще можно успеть спасти!

Два часа спустя загородный дом, в котором Сильвин провел несколько беспомощных месяцев своей жизни, окружили милицейские Форды. За минуту до этого перестала работать телефонная связь, а при помощи специального микроавтобуса, напичканного радиоэлектронным оборудованием, была блокирована работа мобильных аппаратов и раций.

И в этой полной радиочастотной тишине голос, многократно усиленный громкоговорителем, сообщил на весь лес, что дом блокирован, и потребовал от находящихся внутри него немедленно отпустить заложников, а самим сдаваться.

Если вы пойдете на штурм, мы убьем их,! — после некоторого замешательства проблеяли из-за забора.

Тогда микрофон взял сам Сильвин и сообщил осажденным с интонацией генерального прокурора, что по распоряжению самого президента страны Герцог взят под стражу, главари столичных по всей стране арестованы, что все кончено и что сейчас следует вернуть заложников, а они сами могут убираться ко всем чертям, никому они не нужны. В противном случае из вас сварят компот.

Далее последовали сумбурные переговоры, в ходе которых преступники требовали то десять миллионов и вертолет, то ящик пива и проститутку. Суровый Сильвин в ответ на эту голливудскую шарманку передал только Библию и предложил подумать о священнике, который, как нельзя кстати, оказался здесь же и может перед смертью отпустить им все до последнего грехи. Герман, переодетый, как и все остальные, в милицейскую форму, постепенно раздулся от гнева до размеров воздушного шара, и, весь пунцовый и заряженный, предложил пойти на штурм дома, но Сильвин тоньше чувствовал обстановку и верил, а может быть и знал, что его план удастся. И действительно, вскоре замороченные бандиты отпустили заложников, а сами, выйдя из-за ворот, побросали стволы на землю и воздели к небу руки: только не убивайте, ради всего святого!

И каково же было их удивление, когда женщину и ребенка посадили в автомобиль, все преспокойно расселись по машинам и уехали колонной по лесной дороге, а они так и остались стоять у ворот с поднятыми руками, совершенно не понимая, что произошло и что им теперь делать, да еще в милицейских фуражках на головах, которыми их глумливо одарил Нашатырь. А потом послышалось бульканье внезапно заработавшего мобильного телефона и Герцог, взбешенный молчанием подчиненных, распорядился прямо сейчас утопить заложников в озере…

Потребовалось всего несколько недель, чтобы мэр Силь-фона и его подданные раз и навсегда забыли о столичных. Сильвин повел кампанию по всем правилам ратного дела: назначил генералов, создал ударные группировки, определил направления главных ударов, а также продумал бесчисленное количество обходных маневров, которые должны были дезориентировать противника. Вскоре Герцог, который искренне считал Странника шутом гороховым и вовсе не принимал в расчет, с удивлением обнаружил, что его заклинания больше не имеют в Сильфоне силы, что преступные авторитеты, отцы города и финансовые тузы, все те, кто еще месяц назад занимал длинную очередь к нему на прямой массаж предстательной железы, больше не желают водить с ним знакомство, а многие и вовсе попрятались на далеких курортах, словно перед землетрясением.

Догадавшись, в чем дело, Герцог нанял с десяток самых безбашенных отморозков, которых специально вытащил из тюрьмы, и приказал им найти и скальпировать Странника, а все его окружение пропустить через промышленную мясорубку. Однако на следующий день все эти кровожадные рептилии бесследно исчезли, а вскоре их вспученные брюшки всплыли у Второго причала. Все они оказались кастрированными, а на их лбах обнаружили вырезанный странный иероглиф — какие-то пирамиды, над которыми расставлены точки.

Из беседы с криминалистом Герцог узнал, что три пирамиды, одна большая и за ней две поменьше, вовсе не пирамиды, а три холма, три же точки над ними — горящие в ночном небе звезды. Это знак Странника, который, скорее всего, символизирует вечное странствие. Посмотрите: пологие холмы, как бы уходящие вдаль, несомненно, повествуют о дальней дороге, а звезды — возможно, освещают путь, возможно, указывают его направление, но в любом случае олицетворяют надежду. Этот, так сказать, фирменный логотип сегодня можно нередко встретить на улицах, города: на стенах, на заборах, на асфальте. Особенно часто с ним сталкиваются наши патологоанатомы, им каждый день приходится вскрывать трупы, изуродованные этой меткой.

Детский сад какой-то! — сплюнул Герцог. — Тоже мне Зорро нашелся! — и выписал из столицы целый взвод опытных боевиков, поклявшихся превратить Сильфон в настоящий Перл-Харбор. Но все они даже не доехали до города, потому что в дороге с каждым что-то приключилось. Один отравился суши и попал в реанимацию, другой выпал из поезда под колеса встречного состава, третьего в туалете аэропорта ограбили и до смерти избили, четвертого блудницы накачали сильнейшими галлюциногенами и отправили багажом в Рио-де-Жанейро… Во всех случаях стремящиеся в Сильфон наемники или погибали, или становились инвалидами, и почти всегда в происшедшем были замешаны какие-то бродяги, темные личности, которые растворялись без следа.

Многих должен бояться тот, кого многие боятся. Наконец, в мозгу у Герцога прояснилось: он имеет дело с силой, которую явно недооценил. Прессинг шел по всему фронту, с каждым днем его дела в городе становились все хуже.

Предприятия вылетали в трубу, поскольку, с одной стороны, никто не желал покупать произведенную ими продукцию или пользоваться предлагаемыми услугами, а с другой — рабочие и служащие принялись поголовно болеть, будто в Сильфоне случилась эпидемия. Акции, на которые смышленые брокеры Герцога ставили, сразу начинали падать, причем со скоростью самоубийцы, прыгнувшего с моста, но стоило только от них избавиться, как они сразу же фантастически взлетали в цене, будто их отправили с ракетой к новой звезде, которую только что обнаружил старый астроном.

Здания, принадлежавшие столичным, регулярно горели, банки, где они открывали счета, лопались, казино и рестораны никто не посещал, завезенные из бедных стран проститутки, несмотря на смехотворные тарифы, сидели без работы. Герцог даже не мог выйти из своего номера в Атлантиде; каждый раз, покидая его, он попадал в неприятную историю: то застревал в лифте, то на его голову фасадные рабочие проливали краску, то на крышу его автомобиля падал фонарный столб с оголенными проводами, то у джипа его охраны отказывали тормоза и он на полном ходу врезался в обезьянник городского зоопарка.

Даже улица, к которой он всю жизнь питал особую страсть, улица, которая сделала его таким, каким он был сейчас, улица крепкого алкоголя, разврата, грабежа, наркоты, бешеной игры, где он всегда считался своим и мог, впервые оказавшись в любом городе мира, за ночь удесятерить сумму, лежащую в кармане, да еще попутно набрать целую банду, — эта улица сегодня отвернулась от него, игнорируя самого фартового своего отпрыска. Город целиком, до последнего пня категорически отказывался признавать статус-кво Герцога, считая его интервентом. Город отторгал его зеленой блевотиной, и с этим ничего нельзя было поделать.

Герцог чувствовал, что Странник висит над ним колонтитулом, ведает о каждом его слове, вздохе, но сам до сих пор не знал о нем ничего, кроме того, что тот реально существует. На Странника работал весь город, от любого оборванца до мэра, и это было очевидно; последняя дворняга лаяла на Герцога громче, чем на любого другого, будто чуяла, с кем имеет дело. Это была настоящая война, и он проигрывал ее по всем лункам.

В команде Герцога, с которой он сюда прибыл, сейчас было всего несколько десятков человек. Многих уже похоронили, другие тривиально сбежали, а оставшиеся требовали бешеной доли, и вместо того, чтобы защищать предводителя, сами окружали себя толпой телохранителей. Он пробовал звонить в столичные кабинеты, жалуясь на банду Странника и требуя экстренной помощи, но у крестных отцов и без Герцога проблем хватало — их и самих крепко штормило, так что они благоразумно предпочитали тратить время и ресурсы на устранение пробоин не в спасательных шлюпках, а в бортах самого корабля.

Наконец, с одними двойками в дневнике, растеряв лучших людей, с опустошенными карманами, чувствуя, что ситуацию при всем желании не переломить и что вообще настало время позаботиться о себе драгоценном, Герцог стал паковать чемоданы. Может быть случайно или благодаря своей интуиции, которая не раз спасала его от пули или пожизненного заключения, он принял это решение весьма своевременно — Странник надумал ближайшей ночью разом покончить с остатками столичных в Сильфоне.

Герцог принял на посошок укольчик героина и, не сказав никому ни слова, пробрался через балкон отеля в пустующий соседний номер. Оттуда он вышел женщиной, спустился в ресторан, заглянул на кухню и через минуту вылез через разгрузочный люк на задворки отеля.

Варфоломеевская ночь была в самом разгаре, но Герцог был уже за сто километров от Сильфона. Он уносил ноги, придерживая на голове дурацкий парик: шлепал по грязи, отбивался от шпаны, принявшей его за трансвестита, трясся в стареньком такси, ночевал под лодкой на пляже, украл у слепого кошелек, когда не на что было купить билет на рейсовый автобус. Два дня спустя он рапортовал в столице своим тамплиерам, что в Сильфон больше не вернется и что вообще выходит из игры: ему ничего не нужно, он уезжает в Мексику где у него на примете уютный домик, и будет кушать манчамантелес-де-сердо и выращивать в своем в саду редкие виды кактусов.

Два месяца спустя его тело вытащили крюками из Мексиканского залива. Полицейские береговой охраны приняли вырезанный на его лбу стилизованный рисунок из треугольников и точек за метку очередного наркокартеля, бросили труп в холодильник, к таким же, как и он, неудачникам, выловленным за последнюю неделю, и отправились в бар выпить по стаканчику текилы.

Запись 8

В итоге одержанной победы город оказался всецело в руках, Сильвина. К этому времени он накопил достаточно сил и средств, чтобы занять весь пьедестал власти. И это не удивительно: слухи о Страннике, пытающемся взять под защиту сирых и убогих, со скоростью распространения чумы в средние века расползлись по меридианам. Каждый день его агенты вербовали сотни и сотни новых рекрутов, готовых за одну только идею на любой, даже самый безрассудный поступок. Его влияние распространилось и на соседние города — последний уличный попрошайка из далекой деревни ныне не сомневался, кто его Че, и знал, с кем следует поделиться добытым, даже если об этом никто не просил.

Несмотря на то, что Сильвин выполнил условия мусорной конвенции, Старикашка со свойственной ему пунктуальностью в пренебрежении к взятым на себя обязательствам не спешил выполнять свою часть сделки. Пятьдесят миллионов он перевел и Герману особняк вернул, взамен получил жену и внука, но прочие тезисы Сильвина бесцеремонно похоронил, будто они были изложены в переданной ему бумаге симпатическими чернилами.

Впрочем, мэр недолго наслаждался покоем, вкушая чайной ложечкой нежное бланманже и пописывая на досуге доносы на Странника в федеральные спецслужбы. Сильвину не составило труда эксгумировать свои требования. Однажды утром у здания мэрии собралось тысяч десять горожан с требованием отставки главы города, а чуть позже появились кем-то оповещенные журналисты. Узнав, что телевизионщики городского канала ведут с места событий прямой репортаж, фрондеры не на шутку разбушевались, а отдельные провокаторы стали выкрикивать такое, о чем совершенно никто не мог знать — о самых непристойных делишках мэра. Возможно, они надеялись, что это попадет в новостные выпуски самых рейтинговых телесетей страны.

Старикашка сразу догадался, чьих это рук дело, и поспешил позвонить Страннику, номером которого обзавелся тогда, на мусорной свалке. Сильвин выслушал извинения мэра и его заверения в том, что все обещания будут немедленно выполнены, а уже через пять минут демонстранты разбрелись, бережно свернув свои ядовитые транспаранты, которые еще могут пригодиться. Об инциденте быстро забыли.

Сильвину потребовалось еще несколько раз обнаружить свое недовольство, чтобы окончательно вымуштровать мэра. С тех пор в их отношениях установился баланс: Сильвин фактически управлял городом, а Старикашка тащил по мелочи, больше по привычке, и с упорством Тура Хейердала путешествовал по самым престижным курортам мира, безумствуя в казино и швыряя под ноги многочисленным любовницам целые состояния.

Сколь же причудливы повороты судьбы! — размышлял Сильвин, обозревая в семь утра из окна своей цитадели тенистый Сильфон. Город с высоты башни, купаясь в розовой благодати, такой надушенный свежестью с полей, казался непорочной креолкой, с ангельскими глазками, молочной улыбкой и красивыми плечами, чистоты помыслов которой хватило бы на гордость для целой нации. Но Сильвин-то знал, прожив со старой стервой не один десяток лет, что у мнимой нимфетки давно просрочена виза в молодость и полная колода скверных привычек, и, вообще, легкие курильщика-самоубийцы, изъеденный язвами желудок, в крови вся таблица Менделеева, не говоря уже о глистах, чесотке и целом букете венерических заболеваний.

Вчера Сильвин с ног до головы был опутан липкой паутиной всяких маниакальных страхов. Он и ступал-то с трудом, прилагая немалые усилия, чтобы растянуть между ногами крепкие паучьи нити. Самые ничтожные люди мнились ему циклопами, а город виделся гигантской топкой, пожирающей человеческие судьбы. Он боялся высунуть мордашку из своей конуры, мочился в банку, иногда прямо в штаны, голодал, копался в мусорных баках, и каждую ночь его соблазняли мысли о смерти. Хотя смысл раздумий о смерти только в том, что они лишены смысла. Но вот вместе с этим чудесным рассветом, как ни странно, наступил метаморфозой сегодняшний день, и нынче все былые страхи кажутся смехотворными. Теперь этот лицемерный мегаполис, который когда-то поспешил слить его вместе с другими нечистотами в свою средневековую клоаку, преклоняется перед ним, словно перед своим императором, завидев, кланяется по-японски, целует ручки и каждый барский пальчик в отдельности. Теперь этот город всецело принадлежит ему, принадлежит как вещь, как футбольный мячик, он может пинать его по-всякому — как ни ударь, тот обязательно весело подскочит и помчит в нужном направлении, в строгом соответствии с приложенной силой. А еще он может просто Сильфон сжечь (тот покорно сгорит, признавая право завоевателя уничтожать покоренный город), а потом на пепелище провозгласить пир, призвав на него всех своих генералов, лучших воинов и их пылких любовниц…

Сильвин отошел от окна и обмакнул дряблый зад в лоно итальянского кожаного кресла. Это тронное кресло и остальной набор катастрофически роскошной мебели, который сейчас наполнял помещение новым мистическим содержанием, ему недавно преподнесли, рассыпаясь в реверансах, представители ассоциации мебельщиков, и он стоил даже не денег, а, по меньшей мере два или три вздоха Бога.

Вошла Чернокнижница с черными кругами под глазами и дрожащей рукой поставила перед Сильвином коробку Хеппи Мил из Макдоналдса и пластиковый стакан с напитком.

Сильвин. Спасибо. Как там Марина?

Чернокнижница. Температура спала, но о полном выздоровлении говорить пока рано.

Сильвин. Я тебя прошу, не отходи от нее ни на шаг. Если посчитаешь нужным, пригласи врача или съездите в больницу. Можешь потратить на лечение сколько угодно.

Он открыл упаковку с едой, но есть не спешил, а принялся с азартом собирать вложенную в коробку игрушку.

Чернокнижница. Знаешь что, дорогой, твои заботы о ней просто смешны!

Сильвин. Смешны? В чем дело?

Чернокнижница. Неужели ты не понимаешь, что девчонке здесь не место? Ей нужно учиться в школе, общаться со сверстниками, жить жизнью ребенка, а не выслеживать целыми днями недругов и не служить наживкой для педофилов.

Сильвин. Но благодаря Марине их почти не осталось в городе. Мы с ней спасли, наверное, сотни детей, которые в ближайшее время могли бы стать жертвами этих сексуальных безумцев. А некоторых вызволили из заточения и избавили от жутких страданий. Разве это не оправдывает мои поступки?

Чернокнижница. Да что с тобой?! Какими бы благовидными предлогами ты ни прикрывался, ты не имеешь права ежедневно подвергать девочку опасностям! Я уже не говорю о том, с чем ей приходиться сталкиваться! Твое стремление уменьшить зло порождает много нового зла. Тебе следует об этом подумать!

Сильвин. Мне кажется, ты просто запуталась. Что ж, немудрено. Добро и зло — это две реки, которые так хорошо смешали воды, что невозможно их разделить…

Ему, наконец, удалось собрать игрушку, и теперь он держал в руках неказистого зеленого монстрика, который, если судить по поворотному механизму на спине, мог еще и совершать какие-то телодвижения.

Чернокнижница. Говори, что хочешь, я знаю, что ты прочел целые библиотеки книг. Можешь меня даже наказать или уволить. От меня все равно не убудет — убывать давно нечему. А на бутылку я и без тебя деньги всегда сыщу. Но найди другой способ следить за преступниками и вычислять извращенцев. Что тебе стоит? Ты же всемогущий! Тебя уже боготворят тысячи! Скоро с тебя иконы писать будут! Мои гадания по сравнению с твоими способностями — дешевое шарлатанство! Так вот, используй свой дар хотя бы так, чтобы грешили грешники, но не учи грешить безгрешных.

Сильвин. Что ты прицепилась? Не похмелилась, что ли?

Чернокнижница. Дело не в этом. Ты послал Марину следить за этим жирным боровом. Она четыре часа простояла под дождем и, естественно, простудилась. Пойми, мы люди проклятые, черт с нами. Мы, скитальцы, или странники как ты удачно придумал, мы, по определению, обречены на пожизненное страдание. Мы и сейчас живем в аду, и впереди у нас только ад. Но пойми: она не странник— всего лишь ребенок, самый обыкновенный ребенок! Ее вина только в том, что она родилась не в то время, не в том месте. В наших силах сделать так, чтобы она стала полноценным человеком и никогда, никогда не страдала, как мы. Наша задача не штамповать странников, а наоборот, избавить будущие поколения от мерзости ничтожного существования и сопутствующих пороков. Сильвин. Хорошо, иди, я подумаю над твоими словами.

Многословная Чернокнижница вышла, зацепив плечом дверной косяк, и тут Сильвин догадался, что женщина, наоборот, слишком хорошо похмелилась. Семь утра, конечно, не время для задушевного разговора с Бахусом, но что делать — любой из тех, кто населяет этот дом, инфицирован каким-нибудь древнейшим пороком, а то и несколькими одновременно. Единственное, о чем стоило бы подумать, — рассудил Сильвин, — это о том, не следует ли перепоручить Марину более благонадежному человеку.

Сильвин завел монстрика и поставил его на стол. Пластмассовый мутант пустился в случайном направлении, сопровождая шаги нелепыми движениями рук. Сильвину пришло на ум, что этот тупоголовый чудик напоминает ему игрушечного странника: такой же не от мира сего и тоже не имеет понятия, куда держит путь.

Запись 9

Быстро уничтожив еду и шумно высосав трубочкой из стакана последние пузырьки фанты, Сильвин смахнул салфеткой крошки с губ и взялся за пульт телевизора. Далее он положил перед собой свежие городские газеты, стопки фотографий, придвинул клавиатуру и вошел во всемирную паутину. Теперь со всех сторон его окружали лица крупным планом — разного пола, возраста и антропометрии, но удивительно схожие по какому-то корневому содержанию, будто рожденные от одного любвеобильного прародителя. Многие из этих пафосных мосек являлись в Сильфоне не последними людьми, хотя наверняка нельзя было утверждать, что все они наилучшие представители местного генофонда. Любой френолог без гонорара согласился бы, что нечто суррогатное проглядывается во многих скулах и лбах, какая-то фантомасная помесь суффикса с приставкой, а иногда еще и через дефис. Хотя гемоглобин умственных способностей этих признанных вожаков города явственно зашкаливал за двести сорок километров в час, свою совесть они, очевидно, давно уже сдали в бессрочную аренду представителю президента по правам человека.

Глаза, глаза, еще глаза — десятки глаз, в которых пульсирует, не желая забываться, прошлое, словно в костенеющий лед минувших лет закачали качественный антифриз. Еще танцуют в зрачках кадры происходящих в данный момент событий. А поверх неотвратимо накатывает будущее, проглядывая постепенно материализующимися призраками.

Проникая в эти бездонные порталы, к тоннам гигабайт самой разнообразной информации, Сильвин сначала пьянел, потом дурел, а вскоре уже агонизировал. В эти минуты у него появлялось непреодолимое желание зашить нитками все эти глаза — глаза людей на снимках, глаза людей во всем городе, в мире, чтобы больше никогда не видеть их содержания, каким бы судьбоносным оно для него ни было.

Собственно, за этим необычным занятием Странника можно было застать каждое утро. Он называл это просмотром города. И действительно, уже через пять минут такой работы вся система общественных взаимоотношений в Силь-фоне представлялась ему как на ладони. Настроения, мысли, личные и коммерческие связи, планы и последствия их реализации — все, что нужно, чтобы твердой рукой держать под уздцы этот своенравный город. И даже значительно больше. Благодаря полученным сведениям Сильвин впоследствии легко предвосхищал все нежелательные события и к тому же ежедневно зарабатывал на финансовых пророчествах такую сумму, что его совокупное состояние по его же тайным подсчетам давно перевалило за сто миллионов.

О Сильфоне Сильвин знал, пожалуй, все, но каждый раз не переставал изумляться живучести человеческих пороков и их способности к невообразимой мутации. Вот бы добродетель проявляла такую же жизнестойкость и обладала таким же инстинктом самосовершенствования — цены бы Человеку не было!

Сильфон, впрочем, как, наверное, и любой другой город в этой удивительной стране, был, словно бисквит, насквозь пропитан злобой и болезнетворными страхами. Люди почти не улыбались, проявляли друг к другу необъяснимую патологическую враждебность, будто часть их принадлежала к роду Монтекки, другая — Капулетти. Их мозги, неискушенные добрыми делами и не наполненные благородными помыслами, представляли собой экзотический винегрет из всяческих подозрений и опасений, тотальной ненависти и коварных планов. Почти все они испытывали острую нужду, поскольку на сдачу от зарплаты после всех удержаний могли позволить себе разве что пару новых пломб со скидкой у знакомого дантиста и несколько фишек в многочисленных казино.

Самые невинные жители Сильфона страдали клептоманией, нанося картелям супермаркетов колоссальный ущерб, недоплачивали налоги, строили недругам изобретательные козни, исподволь и довольно бегло сквернословили при помощи хлестких идиом, настойчиво пьянствовали и усердно развратничали. А те, кто привык грешить с размахом, местные аллигаторы, говорили благочестиво и демонстрировали торжество семейных устоев, но воровали супермаркеты и клали собранные налоги себе в карман. Многие сильфонцы подмешивали в кальян травку, писали после пива в подворотнях, и, бравируя, нарушали моральный, административный, уголовный и все прочие кодексы.

Каждый горожанин в душе мечтал рано или поздно разбогатеть и прославиться. Женщины падали в обморок при слове целлюлит, но при этом по-прежнему тренажерам предпочитали кремово-мучные десерты и поголовно жаловались на отсутствие в Сильфоне женихов или хотя бы стоящих любовников, не говоря уже о богатеньких спонсорах, о существовании которых узнавали из фильмов. Мужчины же чаще всего не могли позволить себе женщин, громко цокали языком красоткам вслед, обменивались с друзьями похабщиной, слушали в автомобилях шансон, курили по две пачки в день, игнорируя предынфарктные симптомы, и регулярно накачивались крепкими напитками.

Сильвин дегустировал Сильфон, как вино, различая едва уловимые нюансы: определял на просвет тончайшие оттенки, анализировал игру света, изучал взвесь. Лишь только ощутив вкус на языке, он моментально раскладывал его на ингредиенты и получал исключительно точную картину происходящего во всей причинно-следственной иерархии. Ничто не ускользало от его внимания, будь то рядовая семейная ссора или ничем не примечательная болтовня двух кухарок.

Больше всего времени он тратил на бедные кварталы, где собственно и проживало девяносто процентов горожан. Это были настоящие трущобы, вне времени, законов и правительств, брошенные на самотек еще при царе Горохе, — здесь издавна правила бал беспризорная улица, которую обратить в свою веру не удалось ни одному миссионеру. Описание всех несправедливостей, мерзостей и жестокостей, которые ежедневно здесь происходили, заняло бы не одну страницу, однако каждый без подсказки может представить себе все подробности, благо современному читателю палец в рот не клади. Самое же скверное заключалось в том, что хотя сегодня этой улицей и заправляли странники — единоверцы Сильвина, это пока не делало ее ни на йоту лучше. Трущобы Сильфона — неосвещенные, с замусоренными тротуарами, с множеством заброшенных строений, полные толп отморозков и кишащие дикими нравами, по-прежнему оставались, наверное, самым гиблым местом на всем пространстве от Долины до Великой реки.

Таков был Сильфон в начале ХХI века.

Размышления Странника прервала Чернокнижница. Она сообщила о приходе Сантьяго Грин-Грима — ведущего корреспондента «БуреВестника». Этот Гомер истории Сильфона, Микеланджело драматической ситуации, давно искал с Сильвином встречи. Его ушлые помощники, студенты факультета журналистики местного университета, регулярно проникали в ряды странников, вынюхивали, наушничали, разводили лопоухих бродяг на информацию, и, наконец, вчера на Чернокнижницу вышла секретарша Грин-Грима, неизвестным образом раздобыв номер ее телефона, и предложила взять у Странника интервью.

Чернокнижница грубо отказала — ее патрон вел затворнический образ жизни, ни с кем не общался, тем более с щелкоперами, но сотрудница «БуреВестника» перезвонила, настаивала, и Чернокнижница для очистки совести заглянула к Сильвину. Совершенно неожиданно тот согласился, даже изобразил танец маленьких утят, и вот сегодня знаменитого менестреля изобразительного слова привезли в логово Странника на аудиенцию.

Сильвин поторопился принять приличествующую, на его взгляд, позу — открытую, но повелительную, и стал ждать появления именитого журналиста.

Сантьяго Грин-Грим проворной спиной втиснулся в кабинет и поспешил плотно притворить за собой дверь, будто его преследовали. Сильвин жадно навел на него фокус. Это был человек курьезного роста и лаконичной внешности; он казался, при всей своей бросающейся в глаза стилистической безукоризненности, вешалкой своего дорогого костюма. Его выручал только несколько бульварный, но эффектный наэлектризованный взгляд, который приковывал внимание.