Звезда сыска Кузьмин Владимир

45

Кто является главным свидетелем обвинения, не разглашалось, но и не особо скрывалось. Спасибо, хоть газеты про то не писали. В театре, так многие догадывались, хотя мы с дедушкой и старались не отвечать на вопросы. Как бы то ни было, помимо прочего народа в этот день в зале присутствовала едва ли не вся труппа. Елена Никольская, до этого дня в суд не заходившая, воспользовалась возможностью затеряться в общей массе. Но сесть постаралась так, чтобы быть как можно менее заметной. Однако господин адвокат ее все же выделил слегка осуждающим взглядом. Я, да и полиция, догадывались, кто был нанимателем защитника, а этот взгляд все окончательно подтвердил.

После соблюдения каждодневных судебных формальностей почти сразу настал и мой черед. До той секунды я нервничала, разве что не тряслась от возбуждения. Но едва меня вызвали к допросу, все мое волнение улеглось. Я заставила себя еще раз вспомнить Михеича, вспомнить нашего кассира, даже нелюбимого мной господина Шишкина. Никто из них не заслуживал смерти! Пусть сегодня про них никто и не вспомнит, но преступник может понести наказание хотя бы за иные свои преступления.

— Свидетель, ответьте на вопросы суда. Ваше имя?

— Бестужева Дарья Владимировна.

— Возраст?

— Пятнадцать лет.

— Вероисповедание?

— Православное.

— Вы были приведены к присяге в ходе предварительного дознания?

— Да.

— Расскажите суду и жюри присяжных о событиях, имевших место быть с вами третьего ноября сего года.

Я взяла тот же тон, что и господин Еренев двумя днями ранее, то есть старалась говорить четко, но без эмоций, в точности излагать факты и ни слова не говорить о своих мыслях, тем более догадках. Лишь дважды намеренно позволила голосу чуть дрогнуть. Первый раз, когда стала рассказывать, как меня швырнули в чулан, второй — рассказывая об обнаруженном на улице трупе. В этих местах явственно было слышно, как по залу прокатывалась волна сочувственных вздохов и шепотков.

Едва я закончила, как судья объявил перерыв и сообщил, что свои вопросы защита сможет задать по его окончании. Судьи удалились в свою комнату, жюри — в отведенное для них помещение. Арестованного тоже увели куда-то. Публика потянулась в фойе.

Иван Порфирьевич ободряюще тронул меня за плечо и предложил передохнуть за пределами зала. Мы с дедушкой вышли и тут же оказались среди господ артистов. Вот кто не считал нужным скрывать эмоции. Меня успели и похвалить, и обругать многократно. Ругали за глупость, с чем я была согласна. Хвалили за то, что держалась умно и с достоинством, в чем заслуги моей было немного.

Подошел господин Вяткин, но деликатно не стал ни о чем выспрашивать, ограничился приветствием и ободряющим взглядом. Зато на него накинулись целым роем с требованием отвести в самое ближайшее приличное место для обеда. Само собой, журналист такое место знал и вызвался всех проводить. Мы, я и дедушка, заколебались: идти вместе со всеми или нет. Но тут подошел Дмитрий Сергеевич и сказал, что пообедать необходимо, для бодрости духа и тела. При последних словах он мне даже подмигнул.

После обеда в оказавшемся весьма приличным во всех отношениях трактире случилось одно не очень заметное происшествие. Господин Корсаков достал свой портсигар и стал прикуривать папиросу. А господин Вяткин спросил его, как он распорядился с теми портсигарами, что были ему надарены после бенефиса.

— Снес в ломбард, и дело с концом, — ответил антрепренер. — Кстати, обнаружил там одну вещицу, что пристроил туда же еще два года назад. Само собой, я заинтересовался причинами такого долгожительства безделушки по данному адресу и о том спросил. Оказалось, что она была продана, затем заложена и вновь продана. А недавно ее сызнова принесли в залог. Ну и что вы о том скажете?

Что ему ответили, я не слушала, потому что в голове вдруг стала вертеться какая-то важная мысль, но я никак не могла за нее ухватиться.

Да тут еще и господин Корсаков окончательно меня сбил, спросив:

— Как же вы, такая умница, себя столь большой опасности решились подвергнуть?

— Значит, не такая уж я и умница, — ответила я.

— Вот и инкогниту[66] вашу раскрыть пришлось, — он так и сказал «инкогниту», видимо, для юмора.

— Вы так говорите, будто и прежде все знали? — удивилась я.

— Вы же знаете, что у нас в театре многие про многое знают. Но стараются свои знания при себе держать. Вон всем известно, что мы с Екатериной Дмитриевной давно уже муж и жена, но раз мы о том молчим, так и все делают вид, что не знают этого. Для работы так правильнее. А уж если кто фамилию свою напоказ не выставляет, кто, считая ее неблагозвучной или просто неподходящей для театра, кто из иных соображений, так то дело совершенно обычное — почти все пользуются сценическим именем. Главное, что ты сам по себе достоин уважения.

От этих простых слов со скрытой в них незатейливой похвалой мне стало так приятно, что едва слезы не проступили.

46

Вопроса о причинах, побудивших меня на столь неразумный поступок, все мы ждали и от господина адвоката. Ждали, потому что, если он будет задан именно им, стало бы возможным рассказать о моих подозрениях в связи с убийством за кулисами театра и тем натолкнуть на размышления присяжных. Обвинение такой вопрос задать не могло, так как со стороны все тех же присяжных поверенных могло показаться, что обвинение пытается бездоказательно обвинить подсудимого еще и в другом преступлении.

Но господин Власов такого вопроса не задал, чем еще раз показал свое умение вести дела. Он сразу вцепился мертвой хваткой в мои слова о том, что разговор в доме на Юрточной шел по-французски.

— Господа, — начал он чуть смущенно. — Я не имею ни малейшего повода сомневаться в образованности свидетеля. Раз свидетель сказала, что разговор шел по-французски, значит, он шел по-французски. Но столь ли хорошо свидетель владеет этим языком, чтобы все мы могли стать убеждены, что все, абсолютно все, ею услышанное, было понято правильно? Или хотя бы правильно передана нам суть того разговора?

Я, как мы и договаривались, сказала о недавно сданных экзаменах и полученных на них оценках. Похоже, адвокат был о том прекрасно осведомлен и слова об оценках лишь раззадорили его. Он произнес длинную тираду в похвалу нашего образования, но свел все к тому, что знание языка в пределах гимназической программы вряд ли может быть положительным ответом на его вопрос. Он даже изволил его повторить. Я не удержалась и предложила ему самому проэкзаменовать меня, что вызвало некоторые смешки в зале. Но тут со своего места поднялся Иван Порфирьевич и, с такой же обаятельной улыбкой, какая была на губах защитника, доложил суду, что следствие также было крайне озабочено данным вопросом, и в качестве ответа на него представляет суду, помимо экзаменационной ведомости местной гимназии, еще одну, полученную свидетельницей в одном из лицеев Парижа, где знание преподавателями французского языка сомнений вызывать не должно. Более того, в Париже не только преподаватели, но даже дворники превосходно изъясняются на этом языке. В зале и даже на скамье присяжных многие позволили себе засмеяться.

Но такой поворот господина адвоката ничуть не смутил. Он развел руками и уверил всех, что ответ его удовлетворил.

— Прежде чем задать следующий вопрос свидетельнице, прошу у суда разрешения задать вопрос представителю обвинения? — сказал он и получил такое разрешение.

— Господин прокурор, — похоже, он намеренно чуть повысил в чине обвинителя, но тот поправил его сдержанно и деликатно. — Прошу прощения. Итак, господин товарищ прокурора, не можете ли вы сообщить мне и всему составу суда антропометрические данные убитого господина Елсукова? Ну, рост там, вес и все прочее?

— Благодарю за пояснение, из которого следует, что господин адвокат примерно представляет содержание термина «антропометрические данные», — сказал Иван Порфирьевич, чем вновь вызвал смешки в зале. — Извольте. Рост убитого Елсукова составлял полтора аршина, или, более точно, шесть футов и два дюйма, вес — ровно пять пудов. То есть, как я полагаю, его рост и вес примерно равны весу и росту господина защитника. Это я говорю затем, чтобы присутствующие могли представить его наиболее зримо. Убитый отличался здоровьем и физической силой.

Адвокат почувствовал легкий подвох, но, не поняв, в чем он заключается, все же задал вопрос свидетелю, то есть мне:

— Тогда прошу вас объяснить, как вы, столь юная особа, явно уступающая своему противнику и в росте, и в весе, и в силе, — тут он, видимо, решил использовать сказанное обвинителем себе на пользу и подошел ко мне, чтобы сделать сравнение меня с самим собой, а следовательно, и с трактирщиком наиболее наглядным, — как вы, сударыня, смогли справиться с таким соперником, к тому же вооруженным ножом?

Я обернулась к Ивану Порфирьевичу, и он мне кивнул.

— Объяснить несложно, но мне кажется, что будет еще проще показать, как я это сделала.

От таких слов не то, что среди публики, даже на лице судей выразилось откровенное сомнение.

— Полагаю, что такое действие будет действительно наглядным, — поддержал меня Иван Порфирьевич. — Процессуальный же кодекс вполне допускает проведение таких демонстраций. А наиболее подходящей кандидатурой является господин адвокат. Как я недавно отметил — и господин адвокат со мной согласился — он и покойный господин Елсуков имеют примерно одинаковые антропометрические параметры. К тому же, приняв непосредственное участие в демонстрации, он будет иметь возможность убедиться, что в ней все честно, и обвинение не делает никаких подтасовок.

Капкан захлопнулся. Господин адвокат чуть подумал и решил, что придется ему согласиться с предложенными условиями. Он оценивающе оглядел меня и, видимо, пришел к выводу, что ему ничего не грозит, а шанс доказать неполную искренность свидетеля представляется превосходный.

— Что ж, я готов. Куда прикажете встать? — господин Власов позволил себе вложить в вопрос изрядную долю сарказма, но сопроводил его вполне дружественной улыбкой, адресованной более присяжным, чем мне.

— Мне кажется, что вот это место, хоть и с некоторой натяжкой, похоже на вход в тот чулан. Во всяком случае, ступенька здесь той же высоты, — обратилась я ко всем присутствующим.

Адвокат Власов задумался на секунду, видимо, вспоминая чулан, который он не упустил возможности осмотреть, но возражать не стал.

— Господин Елсуков шагнул через порог с правой ноги, я в тот момент стояла справа, если смотреть из чулана, но слева от входящего, — продолжила я. — Единственное освещение исходило от свечи, оставшейся за его спиной, и сразу увидеть меня он не мог при всем своем желании. Шагайте, господин адвокат.

Адвокат изобразил смущенную улыбку и шагнул, вернее лишь занес ногу, чтобы шагнуть со ступеньки, и в этот момент я схватила его за палец и провела тот же прием, что и тогда, на пороге чулана. Честно говоря, я не хотела сильно большого эффекта, хотела лишь добиться того, чтобы господин Власов оступился, но имел возможность устоять на ногах Мне и этого вполне хватило бы, чтобы пробежать к дверям. Но то ли я разозлилась на него, то ли просто не рассчитала, то ли сам мой противник невольно подыграл мне своей вальяжностью… Адвокат рухнул мешком и едва не зашиб себе голову. Да и его пальцу досталось несколько сильнее, чем он того стоил. Зал содрогнулся. Сначала от неожиданности происшедшего, ведь мало кто верил в мой успех, хотя многие — я это прекрасно чувствовала — и были на моей стороне. Затем от смеха, уж больно комичное зрелище являл собой адвокат. Я, чувствуя вину, кинулась его поднимать, и он от растерянности мою помощь принял. Но, встав на ноги, тут же пришел в себя и простер руки в сторону хохочущей публики:

— Господа! Господа! Право слово, вы же не ждали, что я стану оказывать настоящее сопротивление юной девушке, почти ребенку? Опять же, я был поставлен в очень невыгодные условия, спуская ногу со ступеньки, я и сам уже потерял равновесие.

— Условия были точно такими, как на месте происшествия, даже менее сложными для вас, — перебил его обвинитель.

— Если господин адвокат столь недоволен условиями, я готова их упростить, — заявила я, ощущая теперь уже почти единодушную поддержку зала. — Постарайтесь просто не пропустить меня к выходу, а уж стойте, где вам и как вам самому кажется удобным.

Глаза у господина Власова сделались злыми. Он молча шагнул ближе к выходу и встал, слегка расставив ноги и чуть разведя руки. И замер. Хитер был господин адвокат, догадался, что против него обратили его же собственное движение, а потому замер, рассчитывая схватить меня в последний момент. Но и я уже решила не стесняться в своих действиях. Я побежала вперед, всем своим видом показывая, что хочу прошмыгнуть справа от него, адвокат даже не шелохнулся, но стал ждать от меня именно такого поступка. Я же в шаге от него сменила направление движения, так что должна была бы непременно в него врезаться, но сумела резко затормозить и с силой ударила его каблуком в кость ноги над ботинком. От боли нога его непроизвольно дернулась вперед, да и руки потянулись к ней, господин адвокат согнулся и вновь оказался в неустойчивом положении. Мне осталось лишь нанести еще один, уже несильный, удар ногой в его висящую в воздухе ступню снизу и от себя, чтобы он повторно оказался на полу. Руки его в падении все же дернулись ко мне, но было поздно, я перепрыгнула через падающего и добежала до дверей.

Эх, если я когда-нибудь сыграю на сцене, хорошо бы мне аплодировали так же!

Председатель суда вынужден был объявить перерыв. Следующее заседание должно было состояться завтра.

— Сударыня, не стоило вам соглашаться на повтор! — упрекнул меня, пряча улыбку, товарищ прокурора.

— А мне вот что стало интересно, — обратился к нему следователь. — Сильно будет хромать завтра господин адвокат или не очень?

— Ему бы, по-хорошему, на палец повязку наложить надо, — добавила я и смутилась. — Может, я ему тот палец вывихнула. Нечаянно.

— Боюсь, что будет господин Власов терпеть без повязок, а то может и в полное посмешище превратиться. Это ж надо придумать: адвокат пострадал от рук свидетеля обвинения, а никакого иска выставить не сможет? Вот от чего он будет страдать сильнее всего!

47

Мы с дедушкой пошли домой, но на Базарной площади я сказала, что хочу зайти на полчасика в библиотеку. Против библиотеки деду возражать было нечего.

В библиотеке я заказала давешнюю немецкую книгу про револьверы. Библиотекарь явно осуждал такой мой выбор, но поскольку никаких ограничений на чтение ее не существовало, ограничился укоризненным взглядом. Я просидела над книгой почти четверть часа, пока сообразила, что же я хотела в ней увидеть. Быстро нашла и открыла нужную страницу, где был изображен дамский револьвер системы «Смит и Вессон», и стала читать комментарии. Так и есть! Помимо всего прочего, там было сказано, что цена на такие пистолеты колеблется от двухсот до пятисот долларов. Я долго не могла сообразить, сколько же это будет в рублях, потом решила, что все равно немало, а сколько точно — не столь важно. Еще пару минут я думала, идти ли с этим вопросом к Дмитрию Сергеевичу прямо сейчас, или дождаться завтрашней встречи в суде? Получалось, что спешки большой не требовалось. Опять же завтра я могла попробовать получить ответ на еще один, касающийся всего этого, вопрос.

Дома у нас довольно неожиданно оказался Петя. О сегодняшних событиях в суде он уже был наслышан, и ему стало настолько любопытно, что он даже забыл о своей обычной стеснительности и пришел в гости без приглашения.

— Как там ваша шкура поживает? — спросила я.

— Лежит на полу в моей комнате и скалит зубы. Но ходить по ней приятно, — не без удовольствия ответил сын градоначальника. — А вы, Даша, от рассказа не отлынивайте, а то мне обидно станет.

— Да вы и так все уже знаете, — заметила я.

— Знаю, но не все. И от вас мне интереснее слышать.

В итоге он услышал сразу два рассказа. От меня и от дедушки. Петя смеялся до слез, но, улучив минуту, когда мы оставались одни, счел возможным упрекнуть меня:

— Что же вы меня за нос водили, будто не знаете по-французски?

— Ну, вы так мило говорили приятные комплименты… К тому же и догадались уже давно.

— Ну не так, чтобы давно.

— После того разговора о сдаче экзаменов?

Петя кивнул, а потом широко улыбнулся и сказал на французском:

— Vous tes une fille trompeuse, mais plus charmante![67]

Я смутилась и не знала, что ответить, отчего Петя пришел в самое добродушное расположение духа и стал спрашивать про театр.

— В театре теперь всем не до репетиций. Решили еще раз сыграть пьесу господина Островского, ее все помнят хорошо, так что достаточно будет одного повтора, одной репетиции, чтобы все восстановить. Все равно по субботам и воскресеньям суда не будет, так что в эти дни никто нас отвлекать от работы не станет. Но вот если все не завершится на этой неделе, тогда мне придется сложно.

— Я спрошу у папеньки разрешения сходить на репетицию. А то в суд меня он точно не пустит. Что же мне теперь все самое интересное, что делается в городе, пропустить?

Я еще расспросила Петю о некоторых ему известных подробностях проживания Микульского в гостинице, чтобы убедиться, что я все правильно помню.

На следующее утро я постаралась, чтобы мы с дедушкой пришли в суд заранее. Но не мы оказались первыми. Понятно, что там уже суетился господин Вяткин в компании с другими журналистами, среди которых были и приезжие из других городов, но имелась уже в наличии и другая публика. В том числе и несколько актеров из нашего театра. И Елена Никольская тоже была здесь. Но стояла она чуть в стороне от остальных и смотрела в окно. Я подошла и поздоровалась. Никольская повернулась ко мне, и я увидела в ее глазах слезы. Она быстро промокнула их платком и ответила на приветствие. Ответила дружелюбно, хотя я ожидала немного иного отношения ко мне. Ведь это она наняла адвоката для защиты Микульского, а я была главным свидетелем обвинения. Видимо, Елена что-то прочитала в моем взгляде, потому что неожиданно сказала:

— Право, не могу никак понять, губите вы мою жизнь, Даша, или спасаете? Отчего-то с каждой минутой я все больше склонна верить вам, а не…

Она не договорила, потому что ей вновь понадобился платок.

— Я говорю только то, что было на самом деле. И думаю, так будет лучше и вам. Понимаю, что вам нелегко, но хочу задать вопрос.

— Спрашивайте, я вполне в состоянии ответить на любой вопрос.

— Вы не видели у господина Микульского небольшой деревянной шкатулки? Примерно такого размера, — показала я руками.

— Видела однажды в его номере, — не раздумывая, ответила актриса. — Я еще спросила, что скрывается в таком изящном футляре, но он стал шутить и толком не ответил.

— Расскажите поподробнее, как она выглядела, — как могла мягко попросила я.

— Ну, — Елена пожала плечами в легком замешательстве, — была она как раз такого размера, как вы показали. Сделана из красного дерева. На крышке была инкрустация из какого-то, уж не знаю какого, светлого дерева с золотыми вставками. И замочек тоже золотой.

— А что изображала инкрустация?

— Цветок Похоже на лотос, но изображен весьма условно.

— Спасибо вам огромное.

— Да за что? — удивилась Никольская. — Разве это имеет какое-то значение?

Вдруг она побледнела, но у нее все же достало сил спросить с ужасом в голосе, в искренности которого я ни капли не усомнилась:

— Вы, вероятно, знаете, что могло быть в той шкатулке?

— Догадываюсь, что там был револьвер, — совсем тихо ответила я.

Никольская стала оседать, я попыталась помочь, но она отстранилась.

— Не стоит, я сама справлюсь. Как же я не догадалась? Ведь я видела ту шкатулку еще и в тот самый вечер в театре! Как же я не догадалась?

Елена Никольская больше в зале суда не появилась ни разу.

— У меня остался единственный вопрос к свидетелю, — сдержанно начал защитник — Как вытекает из ваших слов, сударыня, вы следовали за подсудимым сзади и старались оставаться на достаточном расстоянии? Получается, вы не видели его лица? Так?

— Я видела его лицо в тот момент, когда мы встретились недалеко от почтово-телеграфной конторы.

— Но вы сами говорили, что освещение там не слишком яркое, что расстояние было большим, что шел снег, что часть лица у того человека, которого вы принимали за подсудимого, была закутана шарфом? Можете ли вы с уверенностью сказать, что у вас не было повода совершить ошибку?

— Если вопрос стоит таким образом, то вынуждена сказать, что поводы для ошибки существовали.

— В помещение, где было совершено преступление, вас внесли в бессознательном состоянии? Далее, придя в себя, вы старались притворяться и не открывали глаз?

— Несколько раз я глаза открывала.

— Но при этом лица обвиняемого или, правильнее сказать, того человека, которого вы принимали за обвиняемого, вы не видели, так как находились на полу?

— Совершено верно.

— Так исходя из чего вы утверждаете, что тот человек и обвиняемый, которого мы видим на скамье подсудимых в этом зале, — одно и то же лицо?

— Я видела его руку. Очень хорошо видела его правую руку.

Про руку в своем рассказе я намеренно говорила вскользь, так что адвокат мог бы и упустить эту деталь. Но, похоже, этот господин ничего не упускал, потому что тут же произнес явно заранее заготовленную и отрепетированную фразу:

— Ну, я бы еще понял вас, если бы вы продолжали уверять, что опознали обвиняемого в лицо! — проговорил он как бы в раздумье. — Но утверждать, что опознали его по руке, даже вам самой должно казаться сомнительным!

— Почему именно даже мне это должно казаться сомнительным? — не выдержала я и произнесла слова, о которых мы с Иваном Порфирьевичем не договаривались. И дала тем господину адвокату лишний раз указать всем на мой возраст и на те потрясения, которые я испытала в тот вечер. А себе дала возможность взглянуть на Микульского, чуть изменившего позу и сжавшего руки в кулаки. Впрочем, адвокат был вынужден вскоре вернуться к сути своего вопроса, и я ответила:

— Согласна, что утверждать об опознании лишь по руке было бы натяжкой. Если, конечно, та рука не имеет весьма характерных примет. А именно, на мизинце правой руки был хорошо виден шрам от ожога, а чуть выше запястья, там, где руку обычно скрывает рукав, есть родимое пятно. Обвиняемый доставал из кармана брюк платок, которым велел завязать мне рот, чтобы я не смогла кричать. Рукав немного приподнялся, и мне было прекрасно видно то пятно. Обвиняемый стоял, повернувшись этой своей стороной к свету, а его рука находилась совсем рядом с моим лицом, прямо против глаз. Пятно было размером с серебряный гривенник и располагалось вот на этом месте руки.

— Прошу старшину жюри присяжных поверенных подойти к скамье для подсудимых и осмотреть правую руку подсудимого, — потребовал судья, которому перед этим пришлось стучать молотком, чтобы в зале прекратили излишне живое обсуждение моих последних слов. — Что вы видите, господин старшина?

48

— Молодцом! — похвалил меня в перерыве Дмитрий Сергеевич.

Я лишь отмахнулась и тут же спросила:

— Скажите мне, пожалуйста, какие вещи были при себе у Микульского в момент ареста?

— Отчего это вас так интересует?

— Я позже объясню. Вы мне главное скажите, были ли при нем портсигар и часы?

— Были. И все же…

— Помните, я говорила вам, что Микульский задолжал за гостиницу?

— Помню, но я, в свою очередь, говорил вам, что он в тот вечер за нее рассчитался.

— Я как раз об этом.

— Простите, но я не понял?

— У него не было денег? Но после они появились. Откуда?

— Мы об этом его спрашивали, — стал объяснять следователь, все еще не понимая, куда я клоню. — Он ответил, что до последнего оставлял деньги, чтобы уехать из города поездом, но когда окончательно решил посвятить свою жизнь служению Богу, посчитал неправильным начинать ее с обмана и рассчитался за номер полностью.

— А вы проверяли, не приходили на его имя денежные переводы?

— Конечно, проверяли, — тут Дмитрий Сергеевич грустно улыбнулся, полагая, что я пытаюсь уличить полицию в очередном упущении. — Не было переводов. Более того, было при нем два письма, из которых ясно, что он с такой просьбой обращался к старым знакомым, но ему под разными предлогами отказали. Правда, при нем была некоторая сумма, которая не вполне соответствовала объяснениям. Но мы решили, что это деньги, украденные им у убитого месье Жака.

— Я тоже так думаю, — согласилась я. — Но ведь перед этим ограблением он, действительно, был в денежных затруднениях. На самом деле можно добыть деньги еще одним способом. А теперь скажите мне, сколько в нашем городе ломбардов?

— То есть вы хотите сказать, что Микульский заложил пистолет, из которого совершил тройное убийство, в ломбард? В кои веки вам изменяет ваша сообразительность, уж простите меня за бестактность.

Я ничуть не обиделась, лишь постаралась объяснить:

— Вы сами посудите: предположим, что револьвер не был выброшен сразу? Более того, нам известно почти достоверно, что его удалось благополучно вынести из театра. Его же там не нашли! Чем не повод к самоуверенности? А тут человек полагает, что сегодня вечером у него будут деньги за проданные алмазы. Он настолько был в этом уверен, что, когда сделка сорвалась, пришел в ярость и совершил убийство, чтобы этими деньгами завладеть. Уйти перед встречей с перекупщиком из гостиницы по-английски, не попрощавшись и не рассчитавшись, было бы рискованно. Из-за такой суммы, что он задолжал, его бы точно стали разыскивать, а ему это было совершенно ни к чему. Надо было рассчитаться, обязательно надо было, следовательно, ему надо было добыть денег. Занимать не у кого. Остается заложить что-либо в ломбард.

— Отчего тогда не часы или тот же портсигар, о которых вы спрашивали? — снова стал возражать следователь, но сам себе и ответил: — Да оттого, что они недороги и денег, за них полученных, не хватит. Но сколько же тогда стоил револьвер?

— От двухсот до пятисот долларов!

— То есть от ста тридцати до трехсот пятидесяти рублей, — куда быстрее моего посчитал следователь. — Но как он мог решиться на такое?

— Это странно звучит, но он мало чем рисковал. Принес в ломбард вещицу, которая больше выглядит дорогой игрушкой, чем орудием убийства. К тому же, после убийства со стрельбой в театре прошло немало времени, о нем все уже и забыли. Так что, какие могут быть подозрения? А главное, он собирался в ту же ночь уехать. Получить с перекупщика деньги и уехать. О моем вмешательстве он и помыслить в тот момент не мог. Как и я сама. Я лишь одного не понимаю, отчего он остался неподалеку?

— А вот это-то понятно. Из-за вас! Из-за того, что вы выбрались из лап Елсукова и тем отрезали ему отступление. Он же, убив француза, вернулся, чтобы убрать свидетелей. Елсукова и вас. Вы о таком повороте разве не думали? Но не застав вас, понял, что полиции все станет известно в ближайшие часы, а то и минуты, и решил осесть там, где меньше всего его бы стали искать. Его ведь действительно кинулись искать на дорогах, а он спрятался поблизости. А заодно попытался алиби себе обеспечить. Нам хозяин дома рассказал, что, прожив у него какое-то время, Микульский стал вносить оплату и приписал к ней деньги за лишний день. Не будь хозяин человеком с хорошей памятью или окажись жадным, так трюк мог и удаться: хозяин стал бы уверять нас, что постоялец прибыл к нему еще до дня убийства на Юрточной горе.

— Вы все же проверьте ломбарды, — перебила я его. — А я вам сейчас опишу, что надобно спрашивать.

— Вот даже как? Хотя пора и перестать удивляться. А поехали-ка с нами, Дарья Владимировна. Ломбард у нас в городе один, и расположен он недалеко от вас, рядом с пассажем Второва.

Дмитрий Сергеевич в ломбарде предоставил мне возможность описать искомую вещицу, и ее тут же нам и принесли. Даже я этому удивилась, так как и сама не была до конца уверена в своей правоте. Положили ту шкатулку на стол и открыли крохотным золотым ключиком. Револьвер был красив и сверкал не только полированной сталью, но и несколькими рубинами, украшавшими слоновой кости накладки на рукояти.

— Вы держали его в руках? — спросил следователь приказчика.

— А как же, — удивился тот, — я же должен был его осмотреть и проверить исправность. От исправного состояния цена весьма сильно зависит.

— А тот господин, что его принес? Брал он его в руки здесь, в ломбарде?

— Нет, ему уже не было нужды его брать в руки. Господин Микульский, понятное дело, не был расположен с этой вещицей расставаться и даже отвернулся, когда я ее осматривал. Видимо, переживал.

— Так, — сказал судебный следователь, — остается надеяться, что отпечатки пальцев господина Микульского остались на патронах. Их как раз все забывают стереть.

Тут он увидел мою цветущую физиономию и крикнул:

— Стоп! — после чего медленно, как бы неохотно обернулся к приказчику и тихо спросил того: — Вы сказали, что этот револьвер был вам принесен господином Микульским? Он что же, представлялся?

— Никак нет. Это я потребовал от него документ. Ценные вещи мы никогда не принимаем без предъявления документа. Иначе можно и краденое заполучить.

— Так я вам и поверил, что никогда не принимаете. Ну да это сейчас неважно. Вы можете описать человека, сдавшего в залог это револьвер?

— Могу. Могу описать, могу его подпись в книге предъявить. А вы тем временем будьте любезны, расписочку напишите. Ведь станете изымать вещицу?

— А что, Михаил? Сколько нам потребуется времени, чтобы подготовить новое обвинение? — спросил следователь своего помощника, едва выслушав описание клиента приказчиком из ломбарда и отведя нас в сторонку.

— Так мы всех засадим за работу, к утру можно поспеть, — уверенно ответил помощник.

— Нужно нам поспеть, пока дело не перешло к завершению. Иначе придется новый процесс начинать, все затянется, так что и до весны не разберемся. Но каков наглец! Как все тонко рассчитал!

— Он одного не учел, что у нас в свидетелях Дарья Владимировна окажется! — сказал ему помощник.

Дмитрий Сергеевич посмотрел на него укоризненно:

— Михаил, и вам не совестно? — помощник от такого взгляда и от такого вопроса растерялся. — Дарья Владимировна — и всего лишь свидетель? Да она у нас нечто вроде начальника сыскной полиции, никак не меньше!

49

На следующий день все они выглядели утомленными, но при всем при том довольными. Иван Порфирьевич при встрече лишь покачал головой и ушел куда-то. Зато Михаил остался рядом со мной.

— Представляете, наш господин Микульский даже не удосужился револьвер протереть! — воскликнул он. — Хотя нам достало бы и показаний приказчика, но так еще лучше. Сегодня вся сыскная полиция вместе с прокуратурой не спали. Мы даже профессора из университета привлекли, да и всех наших крючкотворов работать заставили. Ох, как много нервов тратится на формальности! А ошибаться нельзя, дай повод такому специалисту, как господин Власов, хоть за одну запятую уцепиться, и пиши пропало! Иван Порфирьевич сейчас с судьей беседует, испрашивает разрешение на предъявление обвинения в ходе судебного заседания. Если это разрешат, то дело сдвинется куда быстрее. Вот и господин полицмейстер прибыл.

Сергей Николаевич до этого дня в суде не появлялся. Возможно, не видел в том необходимости, возможно, имел какие-то причины. Но вот сегодня пришел и был утомлен с виду не менее всех других, но приветлив и весел.

— Нет, сударыня, я точно уйду в отставку! — радостно сообщил он мне после радушного приветствия. — Мы этот злосчастный револьвер обыскались. Гостиницу едва вверх дном не перевернули, не говоря уже о квартире, где Микульский жил, о трактире елсуковском, и о всех прочих местах. Овраг, что подле того дома на Юрточной горе, по вершку прощупали, разве что снег через сито не просеивали. Двое нижних чинов после таких поисков с простудой слегли. И тут такая неожиданность! Конфузнее могло быть, если бы тот револьвер в самой полиции нашелся!

— Честно сказать, я и сама удивилась оттого, что права оказалась! — призналась я. — Так что не стоит вам говорить про отставку. Если по каждому такому случаю в отставку подавать, так служить совсем некому будет.

— Ну спасибо, ну успокоила. Да, вот еще что. Первое, Полина наказывала привет передавать. Второе, есть для вас с Афанасием Николаевичем приятные новости. Сюрприз, можно сказать. Но это уж после заседания, не думаю, что сегодня оно долгим будет.

Начало заседания состоялось позже намеченного времени, отчего публика стала нервничать. Да и публики в этот раз набралось столько, что приходилось людям на скамьях тесниться, но все равно места всем не хватило и многие остались слушать заседание стоя. Вот откуда люди про все узнают? Про то, что спектакль хорош будет, к примеру? Или о том, что в суде нечто важное произойдет?

Адвокат же пребывал во вполне благодушном настроении, видимо, надумал новые каверзы. Но это было лишь до того, как председательствующий объявил, что в ходе расследования обнаружены новые обстоятельства и что сейчас будут выдвинуты новые обвинения. Господин Власов попробовал придраться к каким-то мелочам, говорил, что обвинение сначала должно быть доведено до подсудимого и его защиты и лишь позже оглашено публично. Но ему указали на некие статьи и параграфы, он вынужден был согласиться и уже почти перестал скрывать свою растерянность.

Иван Порфирьевич как всегда сухо зачитал новые обвинения, но в этот раз внимание присяжных и всех остальных было таково, что в зале, помимо его голоса, не было слышно ни единого шороха, скрипа, вздоха или покашливания.

После того как суду был передан в качестве главной улики револьвер, из которого было осуществлено тройное убийство, тишину нарушил хриплый голос самого Микульского:

— Господа! Господа! — прокричал он и закашлялся.

Адвокат уставился строгим взглядом прямо ему в глаза и отрицательно покачал головой, призывая к молчанию. Но Микульский на это сказал:

— Благодарю вас, господин адвокат, что все еще пытаетесь бороться за мою никчемную жизнь, — но закончит неожиданно зло, — хотя я бы вам советовал меньше двигать головой, поберечь ее, а то неровен час, еще раз ушибетесь.

Никто на эту злую шутку не отреагировал, и Микульский, еще раз прокашлявшись, сказал:

— Господа! Позвольте мне сделать признание, дабы облегчить ваш труд, да и собственные мои страдания. Вряд ли это признание можно счесть добровольным, но в его чистосердечности могу вас уверить. Мне уже не отвертеться от предъявляемых улик, так не станем затягивать дело.

— Суд готов выслушать вас, — ответил ему судья.

— Прошу заранее извинить меня за то, что мой рассказ может выйти сумбурным. Я к нему не готовился, как не готовился и ко всему, мною совершенному. И могу ли я попросить напиться?

Ему принесли стакан воды, который он принял твердой рукой, но, расставшись с ним, некоторое время не знал, куда деть свои руки. Попытался взяться за прутья решетки, после сунуть их в карманы, наконец, встал перед решеткой, заложив руки за спину.

Я, пожалуй, впервые взглянула на него, как на живого человека. И человек этот мне не понравился. Главным образом из-за того, что даже сейчас его губы кривила пренебрежительная усмешка.

— Первопричина всех моих преступлений весьма банальна. И называется она карточный азарт. Покуда я служил в полку под Воронежем, моя страсть к картам не приводила к каким-то совсем уж печальным событиям. У нас даже приняты были правила — не давать проигрывать более половины жалованья, а реванш представлять лишь через месяц. Так что я был всегда на хорошем счету, чем и заслужил перевода в столицу.

Переводу в Санкт-Петербург я обрадовался безмерно, но, как вскоре оказалось, это место было не для меня. Слишком много соблазнов имелось вокруг, что и подхлестнуло мою карточную страсть. Однажды проигравшись, я не имел денег даже на приличный обед и забрел в трактир, который обычно обошел бы стороной. Сидел там и тихо напивался дешевой водкой. Но оказался не одинок, нашлась там компания и для меня. Некий господин, весьма приличный с виду, явно что-то отмечал в одиночестве и стремился своей радостью поделиться хоть с кем. Оттого и забрел в первый попавшийся трактир, что ему уже невтерпеж стало. Слово за слово, и мы разговорились. «Вот вам карты, ничего, кроме неприятностей, не доставляют, а меня они поят и кормят», — сказал он мне. «Так вы игрок?» — спросил я. «Нет, — насмешливо ответили мне, — я показываю фокусы». Я счел все это иронией, но мой новый знакомый тут же извлек колоду и стал показывать простые карточные фокусы. «Извольте и вы попробовать», — вскоре предложил он. Я попробовал проделать один нехитрый фокус, и у меня почти сразу получилось. «Неужели этими простыми трюками можно зарабатывать на жизнь?» — удивился я. «Вопрос в том, когда и где их показывать», — ответил фокусник и тогда я спросил уже напрямую: «Так вы шулер?» — «Скажем так, я Робин Гуд среди шулеров, — смеясь, ответил мой визави.[68] — Это не столь трудно, если учесть, что бедные люди на крупные суммы почти и не играют, а помочь богатею облегчить его состояние — невелик грех. Главное, не жадничать в игре, использовать свой момент вовремя и лишь один раз». Он многое еще рассказал мне, потому что вскоре сделался пьян. Да и я трезвым не оставался. Закончили кутить мы в его гостиничном номере.

Наутро мои обстоятельства ничуть не изменились к лучшему, и я невольно стал думать, чтобы применить в игре карточный фокус, которому обучился накануне. Но, как ни поверни, для игры нужны деньги. А для игры по-крупному нужны большие деньги. В отчаянии я решился занять денег у вчерашнего знакомого.

«Извольте, — сказал он мне. — Условия будут таковы: вы вернете мне долг с половиной вашего выигрыша. Если, конечно, выиграете. В противном случае в течение месяца отдадите лишь то, что заняли». — «А ежели не верну?» — «То вам придется умереть, — совсем просто, без всякой угрозы сказал мне будущий кредитор. — В случае проигрыша смерть будет легкая. Да вы и сами, проиграв, скорее всего, застрелитесь. А нет, так вам и помогут. При попытке же обмана смерть будет страшная».

Я прекрасно понял, что все это не шутки, тем не менее на условия согласился. А уж с кем и где сыграть, я знал заранее. Был среди моих новых сослуживцев офицер по фамилии Окунев. Был он богат и позволял себе участвовать в играх с огромными ставками. Нередко проигрывал помногу, но нередко и выигрывал по-крупному. Равно как и все его приятели по игре, которые также были богаты, и их даже большие суммы, проигранные в карты, ничуть не задевали. Я же вел себя так, что, не зная меня близко, можно было посчитать за богатого человека. Оттого Окунев иногда приглашал меня, но я до поры отказывался.

Сев в тот вечер за карточный стол, я дал себе слово, что играю в последний раз. Замечу, что слова этого не нарушил, несмотря на последовавшие обстоятельства. Вел игру спокойно и ждал подходящего шанса, когда на кону окажется изрядная сумма. Шанс к концу игры представился, игроки поставили все наличные, при себе имеющиеся, играть же в долг не позволяли условия. А значит, выиграв, я мог позволить себе на полном основании игру не продолжать, что меня беспокоило более всего. Фокус с картой удался, я выиграл. Двое гостей тут же покинули нас. Сам же Окунев, смеясь, сообщил мне, что я оставил его совсем без денег, и я, поняв намек, тут же заказал шампанское. Пока мы ждали, Окунев стал машинально перебирать те карты, что не были сданы в игре и, почти тут же обнаружил карту, которой там не должно было быть. Ту самую карту, что принесла мне выигрыш. Он незамедлительно обвинил меня в нечестной игре и потребовал вернуть выигрыш. Отпираться было бессмысленно. Если бы я вернул деньги сразу, думаю, Окунев не стал бы раздувать скандал, мне бы пришлось подать в отставку, уехать куда-нибудь и тем бы все завершилось. Но я знал, что отдав деньги сейчас, почти непременно лишусь жизни. Мне не оставалось ничего иного, как умолять об отсрочке, ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства, каковые такими и были в самом деле. Я толком и не помню, какую ложь тогда наговорил ему, но Окунев согласился дать мне отсрочку, хотя презрение в его глазах могло прожечь насквозь.

Говоря по правде, я сильно надеялся, что мой кредитор даст мне возможность вернуть ему долг много позже условленного срока, но тот сам оказался в самом тяжелом положении.

«Я накануне позволил себе угрожать вам, — сказал он мне. — Так то больше для проформы, хотя под настроение мог бы и осуществить все вам обещанное. Но вряд ли. А вот те люди, с коими судьба свела меня сегодня, не помилуют ни при каких обстоятельствах. Мне необходимо самым срочным образом вернуть им выигрыш со значительными процентами и скрыться как можно дальше. Это мой единственный шанс сохранить собственную жизнь, и оттого мне не до сантиментов, оттого и вам отсрочку дать не могу. Помочь могу лишь советом: стойте на своем, никто ничего не докажет. В отставку, само собой, вам уйти придется с подмоченной репутацией. Так вы езжайте куда подальше. В Сибирь. Томск — вот прекрасный город, бывал, знаю. Идите на службу не государственную, а к купцам. Образованные люди там сейчас в цене. А то устройте гастроли карточные. Ну а если что понадобится, документы новые выправить или продать нелегально, так передайте от меня привет трактирщику Елсукову, что держит трактир на улице, называемой Московский тракт».

Мне не оставалось ничего иного, как подать прошение об отставке и искать денег. Первое было просто, хотя и не быстро. Со вторым не получалось ничего! Я возненавидел самого себя, всех окружающих, а более всех господина Окунева, хоть он и не был передо мной виноват. Срок, отведенный им, подходил к концу, и тут я неожиданно встретил его самого недалеко от своего дома. Я решил заманить его к себе, якобы собирался вернуть долг, в самом же деле хотел уговорить ждать еще. Но проходной двор был так тих и так безлюден, а Окунев столь презрителен, да еще и жалость ко мне изволил демонстрировать, что я, сам того не ожидая от себя, вытащил нож и ударил его. Тщательно обыскал тело и забрал все мало-мальски ценное, решив инсценировать ограбление. Портсигар, часы, перстень — все сейчас же выбросил в воду, хоть и жалко было. Оставил только деньги и письмо, найденное при нем. Отчего-то я решил то письмо сначала прочесть, а уж потом уничтожить.

Тут Микульский вновь попросил воды, а сидевший за нами господин Вяткин перегнулся через скамью и обратился к товарищу прокурора: