Девчонки и мода Уилсон Жаклин
Мы с Надин возмущенно пихаем ее локтями. Магда всегда страдала нездоровой любовью к Наташе и Цыпе. Ей невдомек, каково это – иметь младших братьев и сестер. Она пребывает в полной уверенности, что они само очарование.
– А знаете, что он еще сказал? Он сказал, что Наташа потрясла его не столько своей естественной красотой (Ха! Естественной! Это Наташа-то, которой мама каждый вечер заплетает на ночь десяток косичек, чтобы наутро та могла щеголять якобы от природы вьющимися волосами), сколько ангельским характером, и что любое модельное агентство с руками оторвет такую пай-девочку для своего каталога.
– А тебя, Надин, он ни в какое агентство не собирался пристроить?
– Как же, держи карман шире. Моя карьера оборвалась, не успев начаться.
– М-да, веселенькое у нас выдалось Рождество, – констатирую я. – Магду избаловали вниманием мальчики, и она решила сделаться как они…
– Глупости! – отпирается Магда. – В таком случае, тебя, Элли, наоборот, обошли вниманием и поэтому ты решила уморить себя голодом, чтобы стать хоть чуточку заметнее.
– Ой, только умоляю не вдаваться в психологию. Анна и так достала меня своими нелепыми догадками, почему я это делаю. До нее никак не дойдет, что я хочу просто немного похудеть. Только и всего. С чего все так переполошились?
К моему великому ужасу, отец по примеру Анны не на шутку увлекается психологией. Он покупает книгу о расстройстве питания у подростков и с мрачным видом изучает ее, перелистывая страницу за страницей. Время от времени он кряхтит и тяжко вздыхает.
Я изо всех сил стараюсь не обращать на него внимания, но настает момент, когда отец отрывается от книги и с крайне озабоченным видом возникает на пороге моей комнаты:
– Элли, думаю, нам надо поговорить.
– Умоляю, пап, не начинай, а? Ты разве не заметил – я плотно поужинала, съела тарелку омлета с гренками, так что отстань от меня.
– Ты и трех ложек до рта не донесла. А к гренкам так вообще не притронулась.
– Они были подмокшие, а я терпеть не могу подмокшие гренки, сам знаешь.
– У тебя на все найдется готовый ответ. В книге об этом предупреждают.
– Ну, папа! С какой стати ты веришь этим дурацким книгам?
– Я волнуюсь за тебя, Элли. По всем признакам, ты склонна к анорексии. Ты умная, целеустремленная, во всем добиваешься совершенства, умело врешь, и у тебя было трудное детство… я хотел сказать, ты рано потеряла маму. – Тут отец осекается. Он никогда не говорит со мной о моей матери. И сейчас не собирается.
Но ему не дает покоя совсем иное.
– Как тебе кажется, Элли, мы с тобой в хороших отношениях? – мрачно спрашивает он.
– Нет! – рявкаю я. – Мы только и знаем, что ссоримся.
Отец как-то разом сникает. А мне становится стыдно за свои слова.
– Ох, пап, только не смотри на меня так. Я не то имела в виду. Все девчонки в моем возрасте ссорятся с отцами. Но в общем и целом у нас с тобой все не так плохо.
– Как, по-твоему, можно назвать меня деспотичным отцом? Вроде бы я не такой, хотя кто его знает. Мне всегда казалось, что я покладистый папаша, разве нет? Ведь я не командую тобой направо и налево, правда? Да оставь ты в покое свой карандаш и изволь посмотреть на меня! Деспотичный я или нет?
– А сам-то как думаешь?
– Так, ладно, погоди секундочку, – говорит отец. Он явно хочет сказать что-то еще. Как следует откашливается и продолжает: – Послушай, Элли…
– Ну?
– Элли… Тут в книге пишут, что анорексия может быть реакцией на жестокое обращение.
– Чего-чего?
– Бывают отцы, которые жестоко обращаются со своими дочерьми.
– Пап, ну ты вообще! Ты со мной жестоко не обращаешься. Не сходи с ума.
– А помнишь тот случай, когда Цыпа только учился ходить, а ты толкнула его и он ударился головой? Я тогда здорово шлепнул тебя по попе. Ты ревела так долго, что я места себе не находил, ведь раньше я тебя и пальцем не трогал.
– Господи, пап, это было сто лет назад. Моя диета никак не связана ни с тобой, ни с кем бы то ни было.
– Да, но ты же не просто села на диету. Ты отощала. Сколько килограммов ты уже потеряла с тех пор, как помешалась на собственном весе?
– Ни на чем я не помешалась. Да и потеряла-то всего ничего.
– Я разговаривал с доктором Вентворт…
– Ну, пап, я же тебя просила! Я к ней не пойду! Со мной и так все в порядке!
– Она спросила, превысила ли потеря десять процентов твоего веса – а я и знать не знаю.
– Зато я знаю, – уверенно заявляю я. – Я совсем немного похудела, правда.
Хотя на самом деле это чистейшей воды ложь. Я здорово подсела на свою диету. Хожу голодная с утра до ночи, у меня колет в животе и каждые пять минут хочется сбегать в туалет пописать, а когда я резко встаю или поворачиваюсь, то у меня все плывет перед глазами, а еще постоянно болит голова и подташнивает, и противный привкус во рту, волосы потускнели, а на лице выскочили прыщи, и на спине тоже, – ведь стройная фигура того стоит, правда? Но я вовсе не анорексичка. Я не такая, как Зоя.
Интересно, как она там поживает? Наверняка отец ее уже достал!
Я с нетерпением жду встречи с Зоей в первый день после каникул. Интересно, она хоть немного поправилась или совсем иссохла?
Почти все девчонки в нашем классе заметили, что я похудела.
– Ой, Элли ты так изменилась!
– Глянь на свою юбку! Вот-вот с тебя свалится!
– Элли, ты что, заболела?
– Что с тобой, Элли?
– Ничего особенного. Просто я села на диету, вот и все.
– На диету? В Рождество? Ну ты чокнутая!
– Попробовали бы вы меня посадить на диету! Мы на каникулы ездили к бабушке, а у нее такие пироги! Ее рождественский кекс – это нечто! Я слопала целых пять кусков за один присест.
Они принимаются болтать о еде, будто специально хотят меня подразнить, поэтому я откидываю крышку стола и принимаюсь сосредоточенно перебирать содержимое своего ящика, стараясь ни на кого не смотреть.
Вдруг слышу чей-то удивленный вскрик и вслед за ним целый хор возбужденных голосов:
– Магда!
– Видишь Магду?
– Магда, что у тебя с волосами?
О боже, это вошла в класс бедняжка Магда. Неудивительно, что все как с цепи посрывались. Боюсь, теперешняя обстриженная мышевидная Магда не сможет дать им достойный отпор. Я отрываюсь от стола, собираясь встать на защиту подруги.
Вижу Магду.
Невольно вскрикиваю.
Нет, она не вернула своим волосам прежний платиновый оттенок. Но она больше не серая забитая мышь. Теперь это обновленная, ослепительно красная Магда!
Она перекрасилась в удивительно яркий и живой алый цвет в тон своего стильного мехового жакета. Она еще немного подстриглась и игриво взъерошила волосы, уложив их огненными перышками.
Магда выглядит сногсшибательно и прекрасно это понимает. Она победно улыбается мне.
– Я смотреть не могла на свою новую прическу, поэтому решила сделать себе другую, – говорит она. – Ты была совершенно права, Элли. С какой стати я должна превратиться в серую мышь из-за каких-то вшивых отморозков? Я хочу быть самой собой.
– Ого, Магда! – восклицает на всех парах влетевшая в класс миссис Хендерсон. – Боюсь, теперь мне понадобятся солнечные очки, чтобы смотреть на твою прическу. Не вполне подходящий для школы цвет, скажу я тебе. И будь я в плохом настроении, то попросила бы тебя набросить на голову платок, но, на твое счастье, сегодня я в благостном расположении духа. – Она приветливо нам улыбается. – Надеюсь, девочки, все хорошо провели Рождество? – Тут ее взгляд падает на меня. – Ох, Элли. Похоже, твое Рождество было не из лучших. Ты что, вздумала голодом себя заморить?
– Я решила вести здоровый образ жизни, миссис Хендерсон. Думала, вы одобрите, – говорю я, в душе ликуя от восторга.
– Мы поговорим с тобой попозже, с глазу на глаз, – хмурится миссис Хендерсон.
Но тут в класс входит Надин, и внимание миссис Хендерсон переключается на нее. Вернее сказать, при виде Надин у нее отваливается челюсть. И не у нее одной – весь класс пялится на Надин открыв рот.
И дело вовсе не в ее прическе – она-то как раз осталась прежней.
Фигура у Надин тоже не изменилась.
Изменилось ее лицо.
Надин стоит в дверях в ярких лучах утреннего солнца, и на лице у нее красуется татуировка! Длинная черная змейка вьется от виска через весь лоб вниз по щеке и заканчивается на подбородке.
– Боже правый, что ты с собой сотворила, девочка моя? – ахает миссис Хендерсон.
– Надин! Это так…
– …круто!
– …мерзко!
– …пошло!
– …потрясно!
– …офигенно!
Крутая омерзительно-пошлая потрясно-офигенная Надин дерзко ухмыляется нам, после чего подносит руку к подбородку и одним движением срывает змейку, и та безвольно повисает у ее на ладони.
– Санта положил мне под елочку фальшивую татуировку, – объясняет она, перекрикивая наши возбужденные возгласы.
– Ах ты несносная девчонка! – выдыхает миссис Хендерсон. – Мое благостное расположение духа стремительно улетучивается. Если так и дальше пойдет, мне срочно потребуется внеочередной отпуск.
Миссис Хендерсон сердится только в шутку, но на всякий случай в ближайшие дни я решаю держаться от нее подальше – уж очень пугает меня перспектива разговора с глазу на глаз.
Как всегда в начале полугодия, в актовом зале у нас проходит общешкольное собрание. Я как могу вытягиваю шею, чтобы разглядеть в толпе Зою, но ее нигде не видно. Может, еще не вернулась с каникул?
Магда энергично пихает меня в бок:
– Эй, что это за жгучий красавчик там на сцене?
– Неужели новый учитель? – с придыханием шепчет Надин.
У нас пока всего трое мужчин-учителей. Мистер Прескотт ведет историю. Он выглядит так, словно явился к нам прямиком из викторианских времен, и даже ведет себя соответственно. Весь такой чопорный, церемонный, строгий и безнадежно устаревший. Мистер Дэлфорд, преподаватель по информатике, душевной теплотой и жизнерадостностью не многим отличается от своих обожаемых компьютеров. Он даже разговаривает как робот-мутант из сериала «Доктор Кто». И наконец, мистер Паргитер, учитель французского. Он довольно милый, но изрядно лысоват, пузат, и ему порядком под пятьдесят, так что увлечься тут совершенно нечем.
Тот, что стоит на сцене, довольно молод. На вид ему нет и тридцати. Взъерошенные светло-русые волосы удивительно смотрятся на фоне его черной застегнутой на все пуговицы рубашки, узкого черного галстука, черных джинсов и туфель.
– Знакомьтесь, девочки, это мистер Виндзор, новый учитель по ИЗО, – говорит директриса.
Мистер Виндзор застенчиво приветствует нас легким кивком головы. Все девчонки смотрят на него затаив дыхание. Обалденный красавчик!
Глава 10. Портретистка
Мы с нетерпением ждем первого урока ИЗО.
Вначале мистер Виндзор рассказывает нам о живописи. Его карие глаза, так красиво контрастирующие со светлыми волосами, поблескивают от волнения. Он показывает нам репродукции своих любимых картин различных эпох, попутно разъясняя особенности всевозможных стилей и приемов. А еще рассказывает интересные истории о жизни художников и их творчестве.
– Интересно, почему все художники были мужчинами? – спрашивает Магда. – А как насчет женщин-художниц? Они вообще были? Вы тут все говорите о старых мастерах, а где же старые мастерицы?
– Ого, да ты, я вижу, ярая феминистка! – смеется он, глядя на шикарную ярко-огненную Магду. – Но твой вопрос совершенно справедлив.
Никакая она не феминистка. И живопись ей до лампочки. Просто она захотела, чтобы мистер Виндзор обратил на нее внимание, и добилась своего.
Он пускается рассуждать о роли женщин в искусстве, начиная со средневековых монашек, рисовавших миниатюры для рукописных книг. Потом рассказывает нам историю Артемизии Джентилески, обесчещенной в юности девушки-художницы, выразившей свои переживания в удивительной картине, на которой Юдифь отрезает голову Олоферну. Там все залито кровищей, и многие девчонки морщатся и отворачиваются, а Надин, наоборот, привстает с места, чтобы получше рассмотреть, потому что обожает все кровавое. Она перелепила свою татуировку на руку, и теперь змейка выглядывает у нее из-под рукава блузки, а маленькая головка с раздвоенным язычком красуется на середине запястья.
Мистер Виндзор замечает змейку и искренне восхищается ею. Он достает альбом, посвященный искусству поп-арта шестидесятых годов, и показывает нам фотографию женщины-змеи. Змеи обвиваются у нее вокруг шеи наподобие живых шарфов, а все тело разрисовано чешуйками.
– Кстати, отличный пример женского творчества, – смеется он, обращаясь к Магде.
Я чувствую себя не у дел. Я тут единственная, кто разбирается в живописи, только ничего умного мне в голову не приходит. Он показывает нам репродукцию одной из картин Фриды Кало – той самой, что висит у меня в комнате над кроватью. Но не могу же я встать и заявить об этом на весь класс – буду глупо выглядеть. Я внимательно слушаю его рассказ о Фриде и ее буйной южноамериканской манере и энергично киваю в ответ на каждое его слово. Очевидно, он замечает мой интерес и смотрит на меня выжидающе.
– Тебе нравится Фрида Кало? – обращается он ко мне.
Вот он, мой шанс! Я нервно сглатываю, готовясь что-нибудь сказать – не важно что, хоть что-нибудь, – и в этот самый момент во внезапно наступившей тишине у меня громко урчит в животе. Слышно на весь класс. Девчонки прыскают со смеху. Я заливаюсь краской и становлюсь цвета Магдиной шевелюры.
– Похоже, кто-то проголодался, – шутит мистер Виндзор.
Он ждет, не скажу ли я что-нибудь в ответ. Но я не могу выдавить ни слова. Тогда он принимается рассказывать о другой художнице, Пауле Рего. Я же готова провалиться от стыда сквозь землю. Мой чертов живот продолжает урчать, и я ничего не могу с этим поделать. Как заставить его замолчать? Теперь мистер Виндзор будет считать меня обжорой, которая только и думает, как бы набить пузо. Это нечестно. Потому что в последнее время я особенно строго соблюдала диету. Ела всего-то по нескольку ложек за каждой едой. А сегодня утром даже не позавтракала. И вчера пропустила ужин.
Наверное, из-за этого и урчит в животе.
А еще подташнивает.
И такая каша в голове, что и сказать-то ничего путного не могу.
Мне трудно сосредоточиться, и я пропускаю мимо ушей половину из того, что говорит мистер Виндзор. А ведь он очень интересно рассказывает. Я никогда раньше не слышала о Пауле Рего. Оказывается, она много рисовала пастелью, и, судя по репродукциям ее картин, – пастелью тех же оттенков, что мне подарили на Рождество. Она рисует женщин, но изображает их по-своему – причудливо, крупными, некрасивыми, в перекошенных позах.
– Зачем она рисует женщин такими уродинами?
– Я не считаю их уродинами. По-моему, они прекрасны, – говорит мистер Виндзор. – Возможно, вам они кажутся уродливыми, потому что вы привыкли думать, будто женщины должны выглядеть определенным образом. Вспомните-ка самые известные женские портреты. На них женщин приукрашивали, изображали застывшими, подтянутыми, без малейших изъянов. Вместо лиц – пустые маски без всякого выражения, без эмоций, без характера. А это настоящие, живые, экспрессивные портреты женщин, которые двигаются, наклоняются, танцуют, что-то мастерят.
– Почему они все такие толстые? – едва слышно шепчу я.
Мистер Виндзор читает у меня по губам.
– Ну, вы, девчонки, даете. Хорошо же вам промыли мозги. Эти женщины крупные, сильные, с могучими бедрами и стальными мускулами. Но вместе с тем они мягкие, ранимые и дерзкие. Они не красавицы. Ну и что? Красота – всего лишь преходящая мода. Мужчины-художники во все времена рисовали красоток, размеры и пропорции которых изменялись с каждой эпохой. Если бы вы жили в Средние века и были современниками Джованни Арнольфини, то вашим идеалом женской красоты была бы девушка с высоким лбом, маленькой грудью и округлым животом. Сто лет спустя Тициану нравились крепкие женщины с роскошными формами и крутыми бедрами. Рубенс тоже предпочитал пышнотелых дам, но чуть более рыхлых. Гойя рисовал изящных белокожих девиц, а Ренуар любил розовощеких пампушек.
– А Пикассо любил женщин с глазами на затылке, – шутит Магда, и все смеются, включая мистера Виндзора.
Почему не я его рассмешила? Я ломаю голову над тем, что бы такого сказать, но ничего не успеваю придумать, потому что звенит звонок.
Мистер Виндзор задает нам домашнее задание.
– Я бы хотел, чтобы каждая из вас нарисовала автопортрет. Чем угодно и на чем угодно. Главное, не забудьте принести его на следующий урок. Кстати, когда он у нас?
В следующую пятницу. Целая вечность. Весь следующий урок мы с подругами шепчемся о мистере Виндзоре.
– Он потрясный, скажите? – говорит Магда.
– И с чувством юмора, – добавляет Надин.
– Хорошо вам говорить, – вздыхаю я. – Вы-то произвели на него впечатление. А вот я выставила себя полной дурой.
– Тебе нужно быть посмелее, – говорит Магда.
– Сказала бы, что это вы с Зоей разрисовали стены в классе… Он бы точно впечатлился.
– Не могла же я заявить об этом ни с того ни с сего. Он бы решил, что я хвастаюсь.
Интересно, вдруг мистер Виндзор тоже даст нам с Зоей какое-нибудь особое задание, как миссис Лилли? Кстати, я до сих пор не видела Зою. В обеденный перерыв я иду на занятие по аэробике к миссис Хендерсон в надежде застать Зою там.
В спортзале скачет с десяток девчонок в лайкровых шортах, но Зои среди них нет. Я все равно присоединяюсь, хотя в этот раз выполнять упражнения мне особенно тяжело. Несколько раз я останавливаюсь, чтобы прислониться к стене и отдышаться. Моя спортивная форма оставляет желать лучшего. Интересно, это оттого, что я все еще толстая? Или оттого, что слишком быстро похудела? У меня кружится голова, и я плохо соображаю.
– Как ты себя чувствуешь, Элли? – интересуется миссис Хендерсон в конце тренировки.
– М-м-м, нормально, – еле дыша, отвечаю я.
– Не обманывай себя, – качает головой миссис Хендерсон. – Потому что меня ты не проведешь. Ну скажи, Элли, как мне еще тебя вразумить? Ведь я за тебя беспокоюсь. Боюсь, мне придется переговорить с твоими родителями.
– Не надо, умоляю вас! Со мной все в порядке, миссис Хендерсон, честно.
– Ты моришь себя голодом.
– Неправда, я нормально питаюсь, честное слово.
– Ох, Элли. Это просто кошмар какой-то. Ты идешь по стопам Зои. Она тоже не желала никого слушать и теперь оказалась в больнице.
– Почему? Что с ней случилось?
– Ты же прекрасно знаешь, что у нее анорексия.
– Но ведь это не болезнь.
– Еще какая болезнь. Зоя довела себя до того, что ее пришлось срочно госпитализировать. Перед самым Рождеством у нее случился сердечный приступ и она чуть не умерла.
Мне становится страшно. Сначала я даже ушам своим не верю. Я узнаю у миссис Хендерсон, в какую больницу поместили Зою, и после школы звоню Анне предупредить, что собираюсь навестить больную подругу и поэтому вернусь домой поздно.
Я терпеть не могу больницы. Мое сердце бешено колотится, как только я выхожу из автобуса на нужной остановке и вижу старое здание из красного кирпича с башенкой, каминными трубами и множеством пристроек, словно пародия на сказочный замок. Обычно людей раздражает больничный запах, но лично меня раздражают больничные цвета. В вестибюлях у них стоят отвратительные ярко-оранжевые пластиковые стулья. Помню, я просидела на таком несколько часов кряду с пакетиком фруктовой жвачки и ревела по маме. К которой меня не пускали. Потому что она умирала.
В общепринятом понимании оранжевый – цвет радости и веселья. Но меня он всегда приводит в уныние. Мне и теперь хочется заплакать, хоть это и глупо, потому что моя мама умерла много лет назад. А Зое умирать еще рано. По крайней мере, я искренне в это верю. Я не слишком хорошо ее знаю, ведь мы никогда с ней близко не дружили, не то что с Магдой и Надин. Но мне кажется, что именно с Зоей я отождествляю себя больше всего. И может быть, поэтому боюсь, что тоже могу умереть. Бред какой-то. Я же не настолько худющая. Еще вполне себе в теле.
У меня уходит уйма времени на то, чтобы разыскать Зою. Сначала мне говорят, что она лежит в отделении Скайларк, но когда я прихожу туда и на цыпочках обхожу койки с бледными лежачими пациентами, то нигде ее не нахожу. Мне попадается одна-единственная пустая кровать, и при мысли о том, что Зоя действительно могла умереть, меня охватывает ужас. В конце концов я нахожу медсестру и узнаю от нее, что сердце у Зои стабилизировалось и ее перевели в другое отделение – в корпус Найтингейл, через дорогу.
Я много раз слышала про Найтингейл. Это психиатрическая лечебница. Если в школе кто-то из девчонок позволял себе особо рисковые выходки и чудил без меры, про них говорили, что по ним Найтингейл плачет. Это наша местная психушка. Однажды мы проезжали на машине мимо больницы, и я увидела, как по улице, выпучив глаза, бежит какая-то грузная женщина в одной ночнушке и войлочных тапочках, и папа тогда сказал, что она, наверное, сбежала из Найтингейла.
До сих пор помню ее потное красное лицо и струйку слюны, свисавшую с подбородка. С какой стати они упрятали Зою к психам? Она же нормальная!
Мне страшно заходить в здание Найтингейла. Я даже не уверена, пустят ли меня. Вдруг посетителям туда нельзя.
Заставляю себя пойти и проверить. В окно вижу, как по коридорам ходят люди. В ночных рубашках никого, все одетые. На буйнопомешанных вроде не похожи. Может, это не пациенты, а персонал или посетители? А может, Найтингейл больше не психиатрическая лечебница? Входная дверь не заперта, и на ней нет решеток, так что я беспрепятственно захожу в вестибюль.
Прямо перед собой вижу прислонившегося к стене мужчину. Увидев меня, он закрывает лицо ладонями и что-то бормочет сквозь пальцы. А вот мимо проносится женщина, на ходу отчаянно кусая кисть руки. О боже. Я действительно попала в психлечебницу.
Оглядываюсь по сторонам, ожидая увидеть толпы пучеглазых безумцев, скачущих по коридорам в смирительных рубашках, но люди здесь скорее тихие, чем буйные, и, в общем-то, безобидные. Я осторожно прохожу вперед по коридору до сестринского поста.
– Чем могу помочь? – спрашивает меня женщина в футболке и джинсах.
Я не вполне понимаю, кто передо мной – местная пациентка или медсестра без униформы, – поэтому еле слышно бормочу, что ищу Зою.
– Ах да. Она на верхнем этаже, в крайней палате. Правда, не уверена, что она тебе обрадуется. Пока к ней пускают только членов семьи.
– А я как раз ее сестра, – не моргнув глазом, вру я и сама поражаюсь собственной наглости.
– Ну, в таком случае можешь пройти, – неуверенно пожимает плечами она. – Четырнадцать тебе уже исполнилось?
– О, разумеется, – снова вру я и устремляюсь вверх по лестнице, чтобы она не успела меня остановить.
Добравшись до верхнего этажа, я понимаю, почему Зою поместили именно сюда. Здесь словно иная планета, населенная новой девичьей расой. Неестественно худые девушки в мешковатых трениках смотрят телевизор, неистово пляшут под поп-музыку, делают зарядку, листают журналы, кутаются в толстые вязаные свитера, тихо всхлипывают по углам. Они похожи друг на друга не только костлявыми телами. У них у всех одинаковый отсутствующий взгляд, словно устремленный куда-то внутрь себя. Даже разговаривая друг с другом, они продолжают выглядеть как зомби. Как если бы на них наложили одно и то же заклятие.
На короткое время я и сама подпадаю под эти чары. Я с завистью разглядываю их высокие скулы, хрупкие запястья, острые коленки – и чувствую себя непомерно раздувшейся и жирной на их фоне. Но вот мимо меня пружинистой походкой проходит медсестра с тележкой – молодая, жизнерадостная девушка с копной густых коротко стриженных волос и округлыми бедрами. Нельзя сказать, чтобы она была худой или толстой. Она просто абсолютно нормальная, здоровая женщина. Я перевожу взгляд с нее на окружающих меня анорексичных пациенток.
И неожиданно для себя вижу их в истинном свете. Замечаю их тонкие безжизненные волосы, бледную прыщавую кожу, впалые щеки, костлявые ноги, вогнутые бедра, уродливые острые локти, дерганую походку. Теперь я отчетливо понимаю, насколько тяжело они все больны.
– Ты кого-то ищешь? – спрашивает меня медсестра.
– Да, Зою. Я ее м-м-м… родственница.
– Она в следующей палате, – с улыбкой отвечает медсестра. – Сейчас она не слишком-то разговорчива и почти ни с кем не общается, но, может быть, ты сумеешь настроить ее на нужный лад. Она в последнем отсеке.
Я в нерешительности приближаюсь к задернутой шторке отсека. Не могу же я постучать в занавеску. Вместо этого я тихонько покашливаю и зову:
– Эй, Зоя.
Тишина.
– Зоя, – зову я чуть громче.
Слегка отодвигаю шторку. Зоя лежит на кровати, по-детски свернувшись калачиком и уткнувшись носом в грудь. Острые позвонки на ее изогнутой спине выпирают так, что мне становится страшно. Она еще больше похудела и теперь выглядит такой маленькой, тщедушной и жалкой, что моя робость мигом проходит.
– Привет, Зоя, – говорю я и присаживаюсь на краешек кровати.
Она испуганно озирается. Увидев меня, хмурится.
– Зачем пришла? – огрызается она в ответ.
– Я… просто зашла тебя проведать, – бормочу я, обескураженная ее враждебностью.
– Как ты узнала, что меня сюда упекли?
– Миссис Хендерсон сказала.
– А, старая карга? Всем небось растрезвонила, что я в психушке.
– Нет, что ты! Она одной мне рассказала – потому что мы подруги.
– С чего ты взяла? Никакие мы не подруги. Послушай, я никого не хочу видеть, тем более сейчас. Я ужасно выгляжу. Они насильно пичкают меня едой. Я дико растолстела. Превратилась в жирную корову. – Она оттягивает двумя пальцами кожу впалого живота.
– Зоя, что ты такое несешь? Ты очень худая, правда!
– Но не такая худая, как раньше.
– Ты еще больше похудела. Поэтому здесь и оказалась. Зоя, ты же чуть не умерла! У тебя был сердечный приступ!
– Это оттого, что я приняла чересчур много слабительного. Но теперь-то я поправилась. Со мной все прекрасно, вернее, было бы прекрасно, если бы они меня отсюда выпустили. А они этого не сделают, пока я не буду весить столько, сколько им нужно. Бред какой-то, они хотят раздуть меня до размеров слона.
– Они хотят тебя вылечить.
– Хорошо тебе говорить. Сама-то вон какая худая. Везет тебе. Никто не запихивает в тебя ложками картофельное пюре и не вливает стаканами молоко.
– Брось, по сравнению с тобой я просто огромная. Как, собственно, и все остальные. Зоя, ты видишь себя в искаженном свете. Посмотри на себя. – Я беру ее тоненькую ручку, боясь оставить своими пальцами синяки на ее прозрачной коже. – Одни кости остались. Ты же умрешь от истощения.
– Ну и пусть. И так жить не хочется. Какой смысл, если все против меня. Родители либо орут, либо рыдают, потому что ничего не понимают, а медсестры шпионят за мной, чтобы я не прятала еду, и даже воду мне отмеряют, потому что я, видите ли, слишком напиваюсь перед взвешиванием. Что за жизнь, если медсестры даже в туалет за мной по пятам ходят и подслушивают там под дверью?
– Почему ты не ешь, хотя бы понемногу? Тогда они бы тебя отсюда выпустили и ты вернулась бы в школу. Кстати, у нас просто обалденный новый учитель по ИЗО, мистер Виндзор – молодой, симпатичный и так интересно рассказывает про живопись. По правде говоря, на первом уроке я перед ним опозорилась, кошмар какой-то…
Но Зоя меня не слушает. Ее не интересует ни новый учитель, ни живопись, ни я. Она не может думать ни о чем, кроме своей голодовки.
Она опять сворачивается калачиком и закрывает глаза.
– Хочешь, чтобы я ушла, Зоя?
Она молча кивает.
Я вытягиваю руку и провожу по ее почти бесплотному бедру. От моего прикосновения она вздрагивает.
– Пока, Зоя. Я загляну к тебе еще, если не возражаешь, – говорю я, тихонько ее поглаживая.
Из-под ее опущенных век бегут слезы.
Я сама чуть не плачу, пока спускаюсь по лестнице. Медсестра смотрит на меня с сочувствием:
– Она тебе нагрубила? Не принимай близко к сердцу. Бедняжка Зоя считает, что мы все против нее сговорились.
– Она поправится?
– Надеюсь, – вздыхает медсестра. – Хотя кто знает. Мы возвращаем девочек к нормальному весу, проводим с ними групповую терапию и индивидуальные консультации, но многое зависит прежде всего от них самих. Одни выздоравливают полностью, другие только на время, а потом снова катятся вниз… А есть и такие кто…
– …умирает?
– К сожалению, после определенной стадии это неизбежно. Организм сжигает все запасы жира и принимается за мускулы. Девочки понимают, что делают, но остановиться уже не могут.
Зато могу остановиться я. Пусть мне не удалось убедить Зою, но я могу убедить себя в том, что не хочу стать похожей на нее.
Я по-прежнему кажусь себе толстой, даже несмотря на то, что потеряла кучу килограммов. И мне бы очень хотелось стать когда-нибудь по-настоящему худой. Но я не хочу заболеть. И не хочу умереть с голоду.
Я иду домой. Анна готова завалить меня вопросами, но я даю ей понять, что не желаю ничего обсуждать. На ужин она приготовила салат.
– Фу, гадость, – морщится Цыпа. – Хочу жареной картошки.
– Можешь взять к салату чипсов, – говорит Анна.
Хоть Анна и не упоминает об этом, но, судя по набору ингредиентов, этот салат она приготовила специально ради меня: мягкий сыр, ягоды клубники, авокадо, руккола и красная капуста. Анна смотрит на меня выжидающе. Я закусываю губу. Автоматически подсчитываю в голове калории, особенно те, что в авокадо. Стискиваю руками виски, чтобы остановить цепочку безумных мыслей. Гляжу на тарелку аккуратно нарезанных полезных овощей, так старательно уложенных Анной кругами вокруг соусника с белоснежным мягким сыром.
– Как все красиво, Анна, – говорю я. – Спасибо тебе огромное.
И я принимаюсь есть. Кусаю. Жую. Глотаю. Цыпа что-то болтает, но Анна с отцом сидят молча и смотрят на меня чуть ли не затаив дыхание.