Жертвоприношения Леметр Пьер

Потому что, если Верховен взялся за дело, этот кредит мне будет необходим.

А пока что отправлюсь-ка я в свою мирную гавань, мне необходима передышка, потому что действовать придется очень быстро.

Рефлексы у меня несколько притупились, но мотивация нисколько, а это главное.

В ванной комнате Анна в который уже раз рассматривает свою челюсть, эту зияющую дыру, этот ужас. Она поступила в больницу под выдуманным именем и не может забрать оттуда карточку, снимки, анализы, диагноз, нужно все начинать снова. Все с нуля — во всех смыслах слова.

Он уверяет, что не хотел убивать ее, потому что она ему еще понадобится. Может говорить что угодно, она ему не верит. Она уже несколько раз могла отправиться на тот свет. Он бил ее с такой силой, с таким остервенением… Он может уверять, что это было необходимо для убедительности, — Анна нисколько не сомневается. Но он получал такое удовольствие, когда бил ее, что, будь у него возможность, избил бы ее еще сильней.

В аптечке Анна находит маникюрные ножницы и косметический пинцет. Врач, молодой индус, уверял ее, что рана неглубокая и швы снимут дней через десять, но Анна решает не тянуть с этим. Еще она нашла в письменном столе Камиля лупу, хотя в плохо освещенной комнате два этих столь удачно найденных инструмента вряд ли сослужат ей хорошую службу. Но Анна не желает ждать. И на сей раз это не мания чистоты. Она говорила Камилю, когда они еще были вместе: она хочет очиститься. И пусть потом, когда все будет кончено, Камиль думает, что она всегда лгала ему. Это не так. Лгала она очень мало. Потому что врать Камилю трудно. Или слишком легко, что одно и то же.

Анна вытирает лицо рукавом: самой снять швы нелегко, тем более если в глазах стоят слезы… Швов одиннадцать. Она держит лупу в левой руке, ножницы — в правой. Вблизи темные стежки похожи на насекомых. Она поддевает первый стежок кончиками ножниц: пронзительная боль, такая же острая, как кончики маникюрных ножниц. Обычно эта процедура проходит достаточно безболезненно, но рана еще не затянулась. Или она инфицирована. Нужно вводить ножницы достаточно глубоко, чтобы можно было разрезать нитки. Лицо Анны искажает гримаса, резкий рывок, и первое насекомое испускает дух, остается только удалить хвостики. Руки у Анны трясутся. Нитки не поддаются, к тому же они вросли в кожу, их приходится вытягивать пинцетом, а руки не слушаются. Когда пинцет проникает в рану, ощущение мерзкое, но она добивается своего. Впивается взглядом в зеркало, но слезы застилают глаза. Она принимается за следующий шов. Анна настолько напряжена, что от нервной дрожи ей приходится на мгновение присесть и немного передохнуть…

И вот она снова стоит у зеркала и, кривясь от боли, мучит свою рану. Второй шов, третий. Она слишком рано удаляет их, в лупу видно, что рана еще сочится кровью, она не закрылась. Четвертый стежок не поддается, нитки практически вросли в кожу, но Анна непоколебима: она царапает кожу кончиками ножниц, сжимает зубы, продевает наконец ножницы под стежок, пытается разрезать его, у нее ничего не выходит, она начинает все снова, рана открывается, начинает кровоточить, нитки наконец поддаются, она вытягивает остатки. Теперь рана по-настоящему кровоточит, снаружи она розовая, а внутри красная, капли крови — как крупные слезы… Наступает черед оставшихся стежков: эти насекомые отдают богу душу, и Анна скидывает их трупы в раковину. Последние швы Анна снимает практически вслепую, потому что кровь, хотя она и вытирает ее, постоянно выступает снова. Однако Анна прекращает операцию, только когда в ране не остается ни одной нитки. Кровь течет не останавливаясь. Анна решительно достает из аптечки пластиковый пузырек с девяностоградусным спиртом — никаких компрессов, ладонь сложена лодочкой, в нее наливается спирт и тут же отправляется в рану.

Больно так… Анна не может сдержать крик, бьет со всей силы по краю раковины, шины смещаются, Анна снова срывается на крик. Но сегодня свои крики слышит только она, никто не придет на них, она кричит для себя.

Еще раз: спирт в ладонь и сразу в рану. Чтобы не упасть, Анна держится за край раковины, но ей хватает сил.

Потом, когда боль стихает, она туго скручивает обрывок бинта и прижимает его к щеке, а когда отнимает, обнажается воспаленная плоть, рана уродлива и все еще кровоточит. Немного.

Шрам наверняка останется. Он будет пересекать всю щеку сверху вниз. Как утверждают, мужчин шрамы украшают. Сказать, как будет выглядеть с такой меткой Анна, сложно, но очевидно, что это навсегда.

Как воспоминание.

Если бы пришлось расковырять рану ножом, она бы сделала это. Потому что она хочет помнить. Всю жизнь.

Парковка у больницы скорой помощи, как всегда, забита. На сей раз, чтобы попасть на нее, Камилю приходится показать полицейское удостоверение.

Регистраторша расцветает на глазах. Вряд ли можно сказать «как роза», но и в таком несколько пожухшем виде она вызывает симпатию.

— Значит, она сбежала?

Медсестра делает слегка расстроенный вид, будто понимает, насколько все это важно для Верховена. Что произошло? У вас, наверное, будут неприятности? Провал операции, нет? Камилю хочется от нее отвязаться, что не так-то просто.

— А ее страховка? — (Камиль останавливается.) — Это не мой пост, понимаете, но когда пациентка вот так сбегает, а у нас нет даже номера ее социальной страховки для оплаты пребывания в больнице, то, должна вам сказать, незамеченным это не остается. И начальники начинают на всех бросаться, даже на тех, кто совершенно ни при чем, — какая им разница? — я тоже свое получила… Вот почему и спрашиваю…

Камиль с пониманием качает головой: да-да, конечно, я понимаю; регистраторша тем временем возвращается к своим вызовам. Очевидно, что, попав сюда под вымышленным именем, Анна никак не могла представить карточку социального или дополнительного страхования. По этой же причине он не мог найти у нее никакого документа, удостоверяющего личность. Их у нее не было, по крайней мере на чужое имя.

И вдруг его охватывает желание позвонить ей. Просто так, без причины, как будто ему страшно заниматься всем этим без нее, когда ее нет рядом, ему хочется произнести ее имя — Анна…

И тут он понимает, что зовут ее по-другому. И все, чем было для него это имя, нужно просто забыть. От растерянности Камиль забывает все, даже свое собственное имя.

— Все в порядке? — спрашивает служащая регистратуры.

— Да-да, конечно… — Камиль напускает на себя чрезвычайно занятой вид, это всегда срабатывает, когда нужно поменять тему.

— А ее карточка, — задает он вопрос, — где она? Где ее медицинская карточка?

Анна сбежала прошлой ночью, карточка еще должна быть в отделении.

Камиль благодарит. Добирается до отделения, но так и не может придумать, что же именно нужно ему спросить, с чего начать. Он делает несколько шагов, размышляет. Он в самом конце коридора, в нескольких метрах от небольшого зала ожидания, переоборудованного бог знает во что, — именно здесь он импровизировал первое подведение итогов дела с Луи.

Ручка двери медленно поворачивается, дверь нерешительно открывается, можно подумать, что ее хочет открыть ребенок, робкий и боязливый.

На самом деле этому ребенку пора на пенсию, а не в детский сад: перед Верховеном предстает Юбер Денвиль собственной персоной — большой начальник, главный врач травматологической службы. Ощущение, что он только что снял бигуди, такая снежная пена волос покрывает его голову. При виде Камиля Денвиль краснеет как рак. В этом помещении обычно никого нет, здесь тупик, никто сюда не ходит.

— Что вы тут высматриваете? — Денвиль готов идти в атаку, он в ярости, голос звучит властно.

А вы? Вопрос чуть не срывается с губ майора, но нападение не самый хороший метод в подобном случае. Камиль делает растерянное лицо:

— Я заблудился… — И огорченно добавляет: — Я, наверное, пошел не в ту сторону…

Из красного лицо его собеседника превращается в розовое, ситуация проясняется, темперамент берет свое. Денвиль прочищает горло и решительно устремляется в коридор. Шагает он очень быстро, будто его срочно вызвали.

— Вам здесь больше нечего делать, майор.

Камиль неспешной рысью следует за врачом, положению его не позавидуешь, хотя он и думает так быстро, как позволяет ситуация.

— Ваша свидетельница нынче ночью сбежала! — продолжает доктор Денвиль таким тоном, будто в этом повинен лично Камиль.

— Да, мне сказали…

Ситуация безвыходная: Камиль запускает руку в карман, вынимает мобильный и роняет его на пол. Телефон звонко ударяется о пол, обычная оплошность.

— Вот черт!

Доктор Денвиль, который уже подошел к лифтам, оборачивается и видит спину нагнувшегося майора, подбирающего составные части своего телефона. Что за олух! Двери лифта распахиваются, и Денвиль скрывается за ними.

Камиль подбирает целехонький телефон и, делая вид, что чинит его, направляется к небольшой комнатке.

Время идет. Еще минута. Камиль ждет. Еще несколько секунд. Он наверняка ошибся. Ждет. Ничего не происходит. Тем хуже. Он уже готов вернуться. И останавливается.

Дверь снова открывается, на этот раз энергично.

Вид у выходящей женщины чрезвычайно деловой: это старшая медсестра Флоранс. Теперь при виде Камиля краснеет она, ее слишком пухлые губы приоткрываются и застывают в совершенной окружности, она не находит что сказать, а время уже упущено. Заправляет за ухо выбившуюся прядь, ее жест выдает смущение. Флоранс смотрит на Камиля, обретает наконец спокойствие и закрывает за собой дверь — делает она это демонстративно: я на работе, занята, у меня есть свои обязанности и упрекнуть меня не в чем. В это трудно поверить даже ей самой. Камилю совершенно не нужно подчеркивать свою более выигрышную позицию, он не может так опускаться… Но придется, и он ужасно злится. Он не сводит глаз с медсестры, наклоняет голову, подчеркивает свое превосходство: я не хотел вас беспокоить, пока вы тут занимались неизвестно чем… Вы можете оценить мою деликатность, не правда ли? Камиль ведет себя так, будто одержал победу над мобильным телефоном в коридоре, пока Флоранс и доктор Денвиль занимались своими делишками.

— Мне нужна история болезни мадам Форестье, — говорит он.

Флоранс выходит в коридор, но не так торопится, как доктор Денвиль. Она не защищается. И совсем не злится.

— Не знаю… — начинает она.

Камиль прикрывает глаза, он мысленно умоляет ее не заставлять его произносить: «Я поговорю с доктором Денвилем, думаю, что он…»

Они доходят до медицинского поста.

— Не знаю, здесь ли еще история болезни…

Она оборачивается к нему только один раз, открывает шкафчик с историями болезни. Решительно вынимает большую папку Анны Форестье — с рентгеном, результатами томографии, записями осмотра… Передавать это кому бы то ни было, даже полицейскому, — недопустимо для медицинской сестры.

— После обеда я занесу вам запрос от судебного следователя, — обещает Камиль. — А пока могу написать расписку.

— Нет, — быстро отвечает она. — Я хочу сказать, если с-следователь…

Камиль забирает папку — спасибо. Они переглядываются. Камилю невыносима, почти физически болезненна даже не сама ситуация, в которой он пользуется недопустимыми методами для получения информации, на которую не имеет никакого права, а то, что он понимает эту женщину.

Гиалуроновые губы говорят не о желании оставаться молодой, а о неопровержимой потребности любви.

Вы минуете решетку, идете по аллее. Перед вами розовый дом, над вами — высокие деревья, можно даже подумать, это чьи-то владения, но уж никак не то место, где лежат трупы в ожидании, когда их начнут препарировать. Здесь выясняют, сколько весят сердца и печень, здесь распиливают черепа. Камиль ненавидит это место и знает его как свои пять пальцев. Но людей, которые работают здесь, он любит — служащие, эксперты, врачи. Особенно ему нравится Н’гиен. С ним связано много воспоминаний — плохих, тяжелых, они были пережиты вместе.

Войдя, Камиль приветствует всех по очереди. Он прекрасно ощущает некую сдержанность по отношению к себе — слухи и сюда добрались раньше его самого. Это чувствуется по смущенным улыбкам, неуверенным рукопожатиям.

Н’гиен же, как всегда, непроницаем — этакий сфинкс. Он не намного выше Камиля и такого же хрупкого телосложения, последний раз он улыбался в 1984-м. Пожимает майору руку, слушает, смотрит на папку, которую тот ему протягивает, осторожничает.

— Только взгляни. Когда найдешь время.

«Только взгляни» означает: мне нужно твое мнение, есть сомнения, ты должен подтвердить их или нет, я сам ничего тебе не скажу, не хочу влиять, и если бы ты мог сделать это побыстрее…

«Когда найдешь время» означает: это неофициально, то есть личное, а значит, подтверждаются слухи, что Верховен оказался в «глазу бури»… Н’гиен кивает, Камилю он никогда ни в чем не отказывает. Тем более что он ничем не рискует, тайны он и сам любит, любит вскрывать ошибки, уточнять детали — все это он обожает, он же патологоанатом.

— Сможешь позвонить около семнадцати?

И убирает папку к себе в ящик. Это личное.

Теперь на очереди собственный кабинет. Учитывая, что его ожидает, перспектива безрадостная, но ничего не поделаешь.

В коридорах Камиль приветствует коллег — и психологом не нужно быть, чтобы почувствовать тревогу. В Институте судебно-медицинской экспертизы она была скрытой, а здесь просто вопиет. Как во всех учреждениях подобного толка, слухам вполне хватает трех дней, чтобы стать всеобщим достоянием. И чем более эти слухи неточны, тем они быстрее распространяются — чистая механика. Вариант классический. Кто-то выражает симпатию, другие, скорее, соболезнуют.

Начни даже его спрашивать, Камиль не нашел бы что сказать, с чего начать — никакого желания говорить или объясняться. К счастью, практически вся его бригада на выходных, в бюро всего двое. Камиль приветственно поднимает руку, коллега, разговаривающий по телефону, отвечает: «Привет, майор», второй успевает обернуться, только когда Верховен уже прошел к себе.

И тут же появляется Луи. Входит молча. Их взгляды встречаются.

— Вас обыскались…

Камиль склоняется над столом. Вызов к дивизионному комиссару Мишар.

— Вижу.

Вызов на девятнадцать тридцать. Несколько поздновато. Конференц-зал. Сплошная объективность. В вызове не указано, кто еще будет присутствовать. Даже странно. Когда полицейский начинает кого-то интересовать, его не вызывают для объяснений, его просто хотят предупредить, что против него может быть заведено дело. А значит, предупредили его или нет, ничего не меняется: у Мишар есть рычаги, и она ими воспользуется, потому что у Камиля нет времени нейтрализовать удар.

Он ничего не старается выяснить, не к спеху: девятнадцать часов тридцать минут — до этого еще нужно дожить.

Камиль вешает пальто, запускает руку в карман и вытаскивает оттуда пластиковый пакет, который держит двумя руками, как банку с нитроглицерином, чтобы содержимое не вылилось на пальцы. Ставит кружку на письменный стол. Луи подходит, склоняется над столом с любопытством, читает почти про себя: «Мой дядя самых честных правил…»

— Первая строка «Евгения Онегина», да?

На этот раз у Камиля находится ответ. Да, Луи прав. Кружка принадлежала Ирен, но этого он Луи не говорит.

— Сможешь пробить отпечатки пальцев? И побыстрее…

Луи утвердительно кивает, закрывает пластиковый пакет:

— Ставлю в формуляр… по делу Перголена?

Травести Клода Перголена задушили у него дома.

— Можно и так… — соглашается Камиль.

Нужно ввести Луи в курс дела, иначе работать невозможно, но Камиль пока не готов. Прежде всего потому, что очень долго рассказывать, да и потом, пока Луи ничего не знает, к нему не может быть никаких претензий.

— Если результаты нужны срочно, — говорит Луи, — я пошел, пока мадам Ламбер на месте.

Мадам Ламбер питает к Луи большую слабость — она, как и майор Верховен, с удовольствием усыновила бы его. Мадам Ламбер завзятая профсоюзная активистка, и борется она за выход на пенсию в шестьдесят, хотя самой ей шестьдесят восемь, и она постоянно находит все новые отговорки, чтобы продолжать работать. Если ее не вынесут с работы через окно, она еще лет тридцать будет продолжать бороться.

Несмотря на срочность задания, Луи не торопится. Он застывает, погруженный в свои мысли на пороге кабинета, сжимая в руках пластиковый пакет, — так делают молодые люди, которые хотят что-то спросить.

— Я так понимаю, что кое-что пропустил…

— Успокойся, — отвечает Камиль с улыбкой, — я тоже.

— Вы предпочли не впутывать меня в дело… — Луи тут же делает предупреждающий жест. — Это не упрек!

— Да нет, Луи, упрек. И ты чертовски прав, делая его мне. Вот только сейчас…

— Слишком поздно?..

— Именно.

— Слишком поздно объяснять или слишком поздно для упреков?

— Хуже, Луи. Все слишком поздно. Поздно понимать, поздно реагировать, поздно тебе объяснять… И даже, наверное, поздно для меня с честью выйти из этого дела. Ситуация отвратительная, видишь сам.

Луи неопределенно смотрит в потолок: вы имеете в виду высшие сферы? И подтверждает свою мысль:

— Не все так терпеливы, как я.

— Ты имеешь право первой ночи? — спрашивает Камиль. — Сенсация твоя — гарантирую. И если все пойдет, как я предполагаю, то сюрприз тебе обеспечен. Самая большая удача, если работаешь в полиции: блеснуть на глазах у начальства.

— «Удача — это…»

— Ну, давай, Луи! Цитату!

Луи улыбается.

— Нет, — продолжает Камиль. — Попробую угадать сам: Сен-Жон Перс! Нет, тогда — Наум Хомский!

Луи выходит из кабинета и тут же просовывает голову в дверь:

— Там на столе записка… По-моему, вам…

Еще бы!

Послание от Жана. Знакомые угловатые буквы: «Станция метро «Бастилия». Выход на Рокет, 15 часов». Кое-что посерьезнее, чем просто свидание.

То, что генеральный инспектор предпочел оставить анонимное послание на столе Камиля, а не звонить ему по телефону, плохой знак. Жан Ле Ган выражается совершенно ясно: «Я предпринимаю меры предосторожности». И еще: «Я твой друг и иду на риск, но встреча с тобой может ускорить конец моей карьеры, так что давай не будем ее афишировать».

Будучи недомерком, Камиль привык к остракизму: метро так метро… Но оказаться под подозрением в самой полиции крайне неприятно, хотя, если разобраться в происходящем в последние три дня, ничего удивительного.

Фернан — парень не промах. Кретин, но неприятностей не доставляет. Ресторан закрыт, он его открыл. Для меня. А так как я голоден, он подает мне омлет с белыми грибами. Он отличный повар. Лучше бы им и оставался, но жизнь не переделаешь: каждый служащий хочет стать хозяином. Он залез в долги по горло, и все для чего? Чтобы доставить себе удовольствие и стать патроном. Какой идиот. Но мне это только на руку: идиоты — как раз то, что нам нужно. Учитывая зашкаливающие финансовые предложения, которые я ему навязал, он должен мне столько, что никогда не сможет расплатиться. В течение полутора лет я поддерживаю его дело, плачу практически каждый месяц. Не знаю, понимает ли Фернан, что ресторан на самом деле уже принадлежит мне, но только щелкни я пальцами, и так называемый патрон нарисуется на улице. Но я пока что об этом ему не напоминаю. Он мне пока полезен. Он служит мне алиби, он — мой почтовый ящик, мой рабочий кабинет, он мой свидетель, моя порука, банковский посредник. Его винный погреб в моем распоряжении, и если что, он меня всегда накормит. В прошлом году он сослужил мне отличную службу для встречи с Камилем Верховеном. Впрочем, тогда все были на высоте. Скандал удался на славу. И в нужный момент мой любимый майор поднялся из-за стола, чтобы навести порядок. Я боялся только, как бы не вмешался кто-нибудь другой, потому что девка была очень хороша. Была, конечно, — прошедшее время. Сегодня, со всеми ее шрамами, выбитыми зубами и головой размером с абажур, ее даже на порог ресторана не пустят, да и немного найдется мужчин, готовых броситься ей на помощь… Но раньше она действительно вызывала желание выяснять из-за нее отношения с нашим бравым Фернаном. Девка была хорошенькая и ловкая, умела бросать взгляды куда нужно и кому нужно. Не сразу, но Верховен повелся.

Я вновь вспоминаю об этом, потому что у меня мало времени. Да и место памятное.

Я положил мобильный на стол, не могу удержаться и смотрю на него постоянно. В ожидании финального аккорда частичными результатами я доволен. Надеюсь, что кое-кто получит по полной, потому что иначе я просто выйду из себя и буду готов порвать первого встречного.

А пока могу расслабиться в первый раз за последние три дня, даже больше, Бог свидетель, я работал не покладая рук.

На самом деле манипулирование очень похоже на вооруженное нападение. Много общего. Нужно все хорошенько подготовить и привлечь классных специалистов. Не знаю уж, что она делала, чтобы заставить Верховена забрать ее из больницы и отвезти в загородный дом, но на глаз все прошло без сучка без задоринки.

Вероятно, закатила истерику. С такими чувствительными мужчинами нет ничего лучше.

Бросаю взгляд на телефон.

Когда он зазвонит, у меня будет ответ.

Либо я потел задарма, и что тут поделать, все свободны.

Либо у меня в руках вот-вот будет очень хороший кусок, а если так, не знаю, сколько у меня времени. Наверняка немного. Действовать нужно быстро.

Я не из тех, кто в трех шагах от выигрыша все бросает. Пусть Фернан принесет мне минеральной воды, шутить не время.

Анна нашла в аптечке пластырь. Пришлось наклеить два, один за другим, чтобы прикрыть шрам. Рана по-прежнему горела. Ну и пусть.

Затем наклонилась за конвертом, который он ей бросил — как кусок мяса цирковому животному. Конверт жжет ей руки. Она открывает его.

Внутри пачка денег. Она считает — две сотни евро.

Еще список телефонов — номера вызова такси в окрестностях.

План местности — на аэрофотоснимке виден дом Камиля, тропинка, край деревни Монфор.

Все, чтобы подвести итог, закрыть счет.

Она кладет телефон рядом с собой на диван.

И начинает ждать.

Камиль ожидал увидеть Ле Гана в ярости, а тот был, скорее, удручен. Он сидел на скамейке в метро и рассеянно смотрел себе на ноги. Никаких упреков. Вернее — много. Но это, скорее, как жалоба.

— Ты хотя бы мог обратиться ко мне за помощью…

Камиль отмечает прошедшее сослагательное. Для Ле Гана часть дела уже закрыта.

— Для полицейского твоего уровня… — говорит он. — Ты действительно их просто коллекционируешь…

Ну что ж, думает Камиль, Ле Гану еще не все известно.

— Ты просишь передать тебе дело… Само по себе это уже подозрительно. Потому что твоя история с информатором, понимаешь ли…

Это еще не все. Ле Гану скоро предстоит узнать, что Камиль лично помог ключевому свидетелю уйти из больницы, то есть скрыться от правосудия.

Впрочем, Камилю так и неизвестно, кто этот свидетель на самом деле, но, если выяснится, что Анна замешана в чем-либо серьезном, поди знай, ему может быть предъявлено обвинение в соучастии… А там уже возможно все, что угодно: соучастие в убийстве, в краже, в нападении, в похищении человека, в вооруженном нападении… И не так-то легко будет доказать свою невиновность.

Камиль молчит и сглатывает слюну.

— Ты чертовски глупо вел себя с судебным следователем. В какой-то момент ты его обманул, ты мне на это намекнул, когда принимал дело, но мы больше не поднимали эту тему. Тем более что с Перейрой всегда можно договориться.

Ле Гану еще предстоит узнать, что с тех пор Камиль много еще чего навалял, украл, например, медицинскую карту свидетеля. А самого свидетеля привез лично к себе домой.

— Твой вчерашний налет наделал шуму! И это естественно, ты отдаешь себе отчет, что именно делаешь? У меня складывается впечатление, что ты просто не в себе!

А генеральный инспектор даже представить себе не может, что имя Верховена фигурирует на странице в деле, которую он выкрал в ювелирном магазине, не знает он и того, что дал префектуре другое имя. Но теперь уже слишком поздно.

— Как считает дивизионный комиссар Мишар, — продолжает Ле Ган, — твое желание заполучить это дело — просто намерение покрыть преступников.

— Какая глупость! — бросает Камиль.

— Я тоже в этом сомневаюсь. Но последние три дня ты ведешь себя так, будто дело касается лично тебя. Естественно, хочешь не хочешь…

— Да, хочешь не хочешь… — соглашается Камиль.

Перед ними один за другим проносятся поезда. Ле Ган провожает взглядом всех проходящих девушек, всех без исключения, — ничего похотливого: он просто всеми восхищается, разве иначе женился бы шесть раз? И Камиль всегда был у него свидетелем.

— И мне хотелось бы знать, лично мне, почему ты превращаешь расследование в свое личное дело?

— Мне кажется, все наоборот. Это личное дело, которое превратилось в расследование.

И тут Камиль понимает, что попал в точку… Его начинает лихорадить. Ему нужно еще немного времени, чтобы сделать выводы. Он даже старается запомнить сказанное: это личное дело, которое превратилось в расследование.

Такое заявление буквально обескуражило Ле Гана.

— Личное дело… Кто тебе в нем известен?

Хороший вопрос. Еще несколько часов назад Камиль бы ответил: Анна Форестье. Но все изменилось.

— Налетчик, — машинально произносит Камиль, мысль которого напряженно работает вне связи с разговором.

Тут Ле Ган начинает действительно волноваться.

— Ты в деле с налетчиком? А налетчик — соучастник убийства… Как это изволите понимать? — Вид у него взволнованный, на самом же деле Ле Ган просто в панике. — Ты что, лично знаешь Афнера?

Камиль качает головой. Нет, не знает, но объяснять слишком долго.

— Я не уверен, — начинает Камиль издалека. — Я не могу сказать тебе сию минуту…

Ле Ган прикладывает два пальца к губам — знак того, что он размышляет и не нужно его беспокоить.

— Ты, кажется, не понял, почему я тут.

— Нет, Жан, я все понял. Очень хорошо понял.

— Мишар наверняка захочет привлечь прокуратуру. Это ее право, ей нужно себя обезопасить, она не может закрывать глаза на твои действия, и я не представляю, как смогу этому противодействовать. И в данной ситуации, если я с тобой об этом говорю, вина ложится и на меня. Сейчас я нарушаю закон.

— Я знаю, Жан… Спасибо…

— Я не нуждаюсь в твоих спасибо, Камиль! Плевать мне на них! Если у тебя пока что за спиной нет инспектора внутреннего надзора, то это ненадолго. Твой телефон будет прослушиваться, если уже не прослушивается, за передвижениями будут следить, твое поведение будут анализировать… А в соответствии с тем, что я только что услышал, ты рискуешь не только потерять работу, но и угодить за решетку, Камиль!

Ле Ган провожает взглядом еще один поезд, молчит, он так надеется на эти мгновения тишины, ему бы хотелось, чтобы Камиль одумался. Или объяснился. И чтобы заставить своего друга сделать это, у него в колоде не так много карт.

— Послушай, — снова заговаривает он, — я не думаю, что Мишар пойдет в прокуратуру, не поставив меня в известность. Она обязательно придет, ей необходима моя поддержка, история с тобой может создать ситуацию безграничного доверия… Именно поэтому я принял необходимые меры. Я могу этим воспользоваться, понимаешь? Тебя вызывают в девятнадцать тридцать, я все организовал.

Несчастья сыплются одно за другим, есть от чего свихнуться. Камиль вопросительно смотрит на друга.

— Это твой последний шанс, Камиль. Соберется всего несколько человек. Ты нам все расскажешь, и мы посмотрим, что еще можно сделать. Я не могу тебе гарантировать, что все сразу закончится. Это зависит от того, что ты нам скажешь. Так что же ты нам скажешь, Камиль?

— Я еще не знаю, Жан.

У него есть кое-какие соображения, но как все это объяснить? Прежде нужно во всем убедиться самому. Ле Ган обижен. Впрочем, он и не скрывает:

— Ты обижаешь меня, Камиль. Ведь я твой друг.

Камиль кладет руку на необъятную коленку генерального инспектора, постукивает по ней пальцами, как будто хочет утешить, уверить в том, что они вместе.

Какой странный все-таки мир.

— Ну что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?.. Избили как полагается.

По телефону создается впечатление, что Н’гиен гнусавит. Он, судя по всему, разговаривает из какого-то большого помещения с высокими потолками, голос его отражается от стен, кажется, что на том конце провода вещает оракул. Впрочем, для Камиля он оракул и есть. Поэтому он и задает Н’гиену вопрос:

— Хотели ли ее убить?

— Нет, не думаю. Хотели наказать, сделать больно, так, чтобы запомнила, но убивать — нет…

— Ты уверен?

— Ты когда-нибудь видел врача, который в чем-то уверен? Могу сказать только, что, если бы ему не помешали, тому типу хватило бы ударить посильнее — и черепушка женщины разлетелась бы как арбуз.

Для того чтобы этого не случилось, ему приходилось сдерживать себя. Рассчитывать. Он представляет себе, как тот поднимает винтовку и опускает ее, направляя приклад на челюсть и скулу, а не на череп, нужно придержать удар в последнюю долю секунды. Тут нужно быть человеком хладнокровным.

— То же самое и насчет ударов ногами. В медицинском отчете восемь ударов, я насчитал девять, но это не важно. Главное, как они наносились. Он хотел сломать ей ребра: пусть треснут, пусть ей будет больно, пусть пострадает — это обязательно, но, учитывая место, куда парень наносил удары, и сапоги, в которые он был обут, если бы он действительно захотел убить женщину, то ничего сложного… Он бы разорвал ей селезенку, и все: три прицельных удара — и внутреннее кровотечение обеспечено. Женщина, конечно, могла умереть, но случайно: он хотел оставить ее в живых.

Избиение, описанное Н’гиеном, похоже скорее на предупреждение. Этакая трепка, с помощью которой говорят, что все может обернуться для тебя очень плохо, это, конечно, не предсказание, но достаточно агрессивное высказывание, чтобы его услышать.

Если нападавший (речь уже не об Афнере, Афнер остается в прошлом) не хотел убивать Анну (это не Анна, Анны здесь нет), то встает вопрос об Аннином сообщничестве (все равно, как ее зовут на самом деле), что становится более чем вероятным, почти очевидным.

Разве что истинной целью была не Анна, а Камиль.

Теперь остается только ждать. Ультиматум, выдвинутый Камилем Бюиссону, истекает в двадцать часов, но это все слова, все виртуально. Бюиссон отдал какие-то приказы, сделал несколько звонков. Он привел в движение свои сети: скупщики и продавцы краденого, изготовители фальшивых документов, — бывшие связи Афнера. Чтобы получить то, что хочет Камиль, ему придется употребить весь свой кредит доверия. Ему может понадобиться как два часа, так и два дня, и Камилю придется ждать ответа столько, сколько нужно, потому что он в безвыходном положении.

Что за насмешка: судьба ударит в свой гонг рукой Бюиссона, а не кого-нибудь другого.

Теперь жизнь Камиля зависит от убийцы его жены.

Анна в это время сидит на диване в доме в Монфоре, свет она не зажигает, и сумерки постепенно заполняют помещение. Мигают в темноте только датчики охраны и мобильный телефон, отсчитывающий секунды. Анна сидит неподвижно и бесконечно повторяет про себя то, что должна произнести вслух. Она чувствует, что может не выдержать, силы ей никак не должны изменить, потому что это вопрос жизни и смерти.

Будь это ее смерть, она бы сейчас приняла ее. Не то чтобы она хочет умереть, хотя она бы согласилась. Но нужно выиграть, успех находится от нее в одном шаге.

В карты Фернан играет точно так же, как живет, — он трус во всем. Боится меня и специально проигрывает, думает, мне будет приятно, — вот уж идиот так идиот. Он молчит, но видно, что волнуется. Меньше чем через час он должен вызвать в ресторан персонал и начать подготовку к вечернему приему посетителей. Повар уже появился: «Добрый день, патрон». Фернана от этого просто распирает от гордости, он жизнь свою продал за «патрона» и готов повторить подобную сделку.

Я же здесь и не здесь.

Время идет час за часом, так может продолжаться весь день, всю следующую ночь. Надеюсь, Верховен поработает на славу, его компетентность — одна из переменных, на которых я построил все дело. И ему невыгодно меня разочаровывать.

По моим расчетам, последний срок — полдень завтрашнего дня.

Если завтра в полдень дело не будет выиграно, значит смерть.

В прямом и переносном смысле.

Улица Дюрестье. Главный офис компании «Wertig&Schwindel». Холл разделен на две части: справа лифты, поднимающие к кабинетам, слева магазин по продаже билетов. В этих старых зданиях холлы просто огромные. Чтобы люди чувствовали себя уютнее, пришлось сделать навесные потолки, расставить где только можно кадки с растениями, мягкие кресла, столики и стойки с каталогами путешествий.

Камиль не проходит в холл. Он прекрасно может представить себе Анну: вот она сидит в кресле, посматривая на часы, выбирая время, когда нужно выходить ему навстречу.

Она подходила, всем своим видом извиняясь за свое небольшое опоздание: что поделать, прости, я просто не могла вырваться… При виде подобной улыбки упреки исключаются: ерунда, нашла из-за чего беспокоиться.

Задумано все было более чем хитро. Камиль понимает это, когда у лифта появляется курьер: он торопится, держит под мышкой мотоциклетный шлем. Камиль следует за ним. Второй выход на улицу Лессар. Как удобно! Если Анна опаздывала, она могла войти с улицы Лессар и сразу же оказаться на улице Дюрестье.

Здесь ее ждет восхищенный Камиль, и все довольны.

Камиль устраивается на террасе кафе на углу улиц Розре и Фобур-Лафит.

Даже если придется ждать, это хоть какое-нибудь занятие: безделье губительно, когда чувствуешь, что все летит к черту.

Камиль не отрывает взгляда от телефона. Никаких сообщений.

Наступает время окончания работы. Камиль цедит свой кофе, но взгляд его устремлен на улицу: люди с деловым видом переходят с одной стороны на другую, издалека приветствуя друг друга, обмениваются улыбками или устремляются к входу в метро, обремененные новыми заботами. Люди как люди, разные. Иногда взгляд Камиля выхватывает из толпы профиль молодого человека. Он сравнивает его с сотней подобных профилей, населяющих его память. То в поле его зрения попадает чье-то пузо: его хозяин — человек значительный, успешный. А вот девушка, еще совсем молоденькая, а силуэт уже потерял четкость, спина согнулась, в руке сумочка, она держит ее кончиками пальцев, просто так надо — надо, чтобы у женщины была сумочка, но ей это совершенно безразлично. Продолжи Камиль свои наблюдения, он бы просто растворился в потоке жизни.

И неожиданно она появляется на углу улицы Блё, останавливается в сорока сантиметрах от пешеходного перехода. Пальто цвета морской волны. Лицо женщины, кажется, сошло с картины Гольбейна «Семейный портрет», но она не страдает косоглазием, именно из-за этого Камиль, вероятно, так хорошо запомнил ее лицо. Он толкает стеклянную входную дверь, когда женщина пересекает улицу, выходит и встает у светофора. Она на мгновение останавливается, во взгляде читается любопытство и легкое беспокойство. Обычная реакция на внешность Камиля. К тому же он неотрывно смотрит ей в глаза, она делает шаг вперед, проходит мимо, как будто уже думает о чем-то другом.