Жертвоприношения Леметр Пьер

День третий

Камиль не спит уже третьи сутки. Тепло от кружки кофе растекается по обхватившим ее пальцам, он смотрит на лес через огромное окно мастерской. Здесь, в Монфоре, почти до самой смерти работала его мать. Потом дом пришел в запустение, Камиль не занимался этим пустым, заброшенным местом, но так его и не продал, не очень понимая почему.

Потом, после гибели Ирен, он решил продать все картины матери до одной, ведь именно из-за ее бесконечного курения он так и не вырос больше метра сорока пяти.

Но некоторые картины были в зарубежных музеях. Он пообещал себе, что избавится и от денег, полученных за проданные полотна, но, конечно, ничего не сделал. Вернее — сделал. Когда после смерти Ирен он смог вернуться к нормальной жизни, то перестроил и переделал мастерскую на опушке Кламарского леса — бывший дом сторожа усадьбы, которая ныне перестала существовать. Раньше это место было еще более заброшенным, чем теперь, — первые дома стоят от дома метрах в трехстах, но эти триста метров заросли густым лесом. Дорога заканчивается у дома Камиля, тупик.

Камиль все переделал: метлахская плитка, которая при каждом шаге уходила куда-то из-под ног, была заменена; устроена настоящая ванная; возведен мезонин, где он сделал себе комнату; весь первый этаж превратился в просторную гостиную с американской кухней, в которой всю ширину стены занимало огромное окно, выходившее на опушку леса.

Лес продолжал пугать его, как и тогда, когда он приходил сюда после обеда смотреть, как пишет мать. Теперь в этом страхе взрослого человека былые переживания смешивались с наслаждением и болью. Он позволил себе поностальгировать только в одном: посреди комнаты, на месте печки, установленной матерью и кем-то украденной, когда дом был открыт для первого встречного, он возвел огромную печь с поблескивающими литыми боками, которая топилась дровами.

Если не уметь с ней обращаться, все тепло поднимается вверх, в мезонине умираешь от жары, а внизу мерзнут ноги, но такой примитивный вид отопления ему нравился: тепло нужно было уметь заслужить, а это требовало как внимания, так и опыта. Камиль научился топить печь так, чтобы она хранила тепло всю ночь. В самые холодные зимы температура по утрам поднимается чуть выше нуля, но он считает это первое испытание, когда закладываешь в печь дрова и поджигаешь их, своего рода священнодействием.

А еще он заменил бльшую часть крыши окнами. Так что небо видно постоянно, стоит поднять глаза, а над тобой облака, и дождь, кажется, падает прямо на тебя. Когда идет снег, становится даже не по себе. Эта открытость небу ничего дому не прибавляет, света здесь и без того хватило бы. Когда к Камилю сюда приехал Ле Ган, то, как человек практический, естественно, задал вопрос, на который получил следующий ответ:

— Ну а как же? Ростом я с пуделя, а устремления у меня просто космические.

Камиль приезжает сюда при любой возможности — в отпуск, на выходные. Приглашает он сюда не многих. Впрочем, в его жизни и не так много людей. Приезжали Луи и Ле Ган, приезжал Арман, он не скрывал этот дом. Но он стал его тайной, времени он здесь проводит много, рисует всегда по памяти. В стопках набросков, в сотнях альбомов для заметок, которыми завалена вся гостиная, — портреты всех тех, кого он арестовывал; всех мертвецов, которых видел и которые фигурировали в его расследованиях; всех судебных следователей, с которыми работал; коллег, с которыми сводила судьба. Но очевидное предпочтение отдается свидетелям. Всех их он допрашивал, эти люди появлялись и исчезали: получившие травму изумленные прохожие; категорически настроенные наблюдатели; женщины, которые не могли прийти в себя после пережитого; девушки, которые были не в силах справиться с переполнявшими их эмоциями; мужчины, которых лихорадило от прошествовавшей рядом с ними смерти… Все они, за редким исключением, тут: две, а может, и три тысячи набросков, гигантская, единственная в своем роде галерея портретов — ежедневная жизнь полицейского уголовной бригады глазами художника, которым он так никогда и не стал. У Камиля редкий дар рисовальщика, его рука поразительно верна. Порой он утверждает, что его рисунки умнее их автора, что, впрочем, недалеко от истины. Тем более что даже фотографии оказываются менее точными, чем эти наброски.

Когда Камиль с Анной были в Музее Пикассо, Анна показалась ему столь прекрасной, что он попросил: «Не двигайся». Вытащил мобильный телефон и сделал фотографию, одну-единственную, чтобы она появлялась на экране, когда Анна звонит. А в конечном счете ему пришлось переснимать собственный рисунок: он оказался точнее, правдивее, выразительнее.

Стоял сентябрь, и еще не похолодало, поэтому, когда Камиль поздним вечером приехал сюда, он только разжег в печи так называемый комфортный огонь.

Кошку стоило бы поселить здесь, но Дудушке не нравится деревня, ей нужен Париж. Париж или ничего. Камиль и ее много рисовал. И Луи. И Жана. И Мальваля — раньше. Вчера вечером перед сном он извлек на свет божий все портреты Армана, нашел даже набросок, сделанный в день его смерти: распростертый на постели Арман, лицо вытянулось и обрело наконец спокойствие, которым все мертвецы так или иначе похожи друг на друга.

В пятидесяти метрах от дома встает лес, двор практически упирается в него. Ночи сырые, поэтому утром вся машина оказалась в каплях воды.

Он очень часто рисовал лес, рискнул даже сделать акварель, но цвет не его стихия. Камиль силен там, где есть эмоция, движение, что-то живое, колорист же он никудышный. Его мать — другое дело, но не он. Нет.

Точно в четверть восьмого завибрировал мобильник.

Камиль берет его, все еще держа кружку в другой руке. Луи начинает с извинений.

— Оставь! Что случилось?..

— Мадам Форестье ушла из больницы…

Короткая пауза. Пришлось бы кому-нибудь писать биографию Камиля Верховена, бльшая ее часть оказалась бы посвящена истории таких пауз. Луи, которому это известно, тем не менее продолжает размышлять. Какое место на самом деле занимает исчезнувшая женщина в жизни Камиля? И является ли она истинной и единственной причиной его поведения? И что от экзорцизма есть в занимаемой им позиции? По крайней мере, молчание майора Верховена красноречиво говорит о том, какой удар нанесен его жизни.

— Когда она исчезла?

— Неизвестно. Ночью. Медсестра заходила около десяти вечера, она с ней разговаривала и казалась спокойной, но уже через час заступившая на смену новая медсестра обнаружила, что в палате никого нет. Мадам Форестье оставила бльшую часть одежды в шкафчике, чтобы создать впечатление, что она просто ненадолго вышла. Они и правда не сразу поняли, что она действительно сбежала.

— Что говорит охранник?

— Что у него проблемы с простатой и он иногда задерживается в туалете.

Камиль отпивает глоток кофе.

— Сию же минуту отправь кого-нибудь к ней на квартиру.

— Я уже сделал это, прежде чем позвонить вам, — отвечает Луи. — Ее никто не видел…

Камиль впивается взглядом в опушку леса, как будто оттуда может прийти помощь.

— Не знаете, есть ли у нее родственники? — спрашивает Луи.

— Нет, — отвечает Камль, — не знаю.

На самом деле — знаю: у нее дочь в Штатах. Он вспоминает, как ее зовут. Ах да — Агата. Но он об этом молчит.

— Если она отправилась в гостиницу, найти ее будет труднее, но она ведь могла обратиться за помощью к знакомым. Попробую начать с ее работы.

Камиль вздыхает.

— Оставь, — говорит он, — я сам этим займусь. А на тебе Афнер. Есть что-нибудь?

— В настоящий момент ничего. Он, похоже, действительно исчез. По последнему его известному адресу никого. Те, кто его знал, утверждают, что не видели его с начала прошлого года…

— То есть с январского налета?

— Что-то в этом роде.

— Наверное, смотал куда-нибудь подальше…

— Так все и думают. Есть даже те, кто думает, что он умер, но никаких доказательств. Еще говорят, что он болен, такая информация появлялась уже неоднократно, но, учитывая его выступление в пассаже Монье, думаю, что говорить об этом не приходится. Мы продолжаем поиски, но, боюсь, впустую…

— А когда будут результаты экспертизы по смерти Равика?

— В лучшем случае завтра.

Луи выдерживает деликатную паузу — это особое качество его воспитания: молчать, прежде чем задать трудный вопрос. Наконец он прерывает молчание:

— Кто из нас сообщит дивизионному комиссару о мадам Форестье?

— Я.

Ответ сорвался с его губ. Слишком быстро. Камиль ставит кружку в раковину. Луи, которому никогда не изменяет интуиция, ждет. И продолжение следует:

— Послушай, Луи, я бы предпочел поискать ее сам. — Камиль просто видит, как Луи осторожно покачивает головой. — Думаю, что смогу ее найти… достаточно быстро.

— Как хотите, — соглашается Луи.

Оба понимают, что комиссару Мишар никто ничего сообщать не будет.

— Я скоро буду, Луи, — произносит Камиль. — Сначала у меня встреча, но сразу же после я приеду.

По его позвоночнику сбегает капля холодного пота, но совсем не оттого, что в комнате холодно.

Он быстро заканчивает одеваться, но уйти просто так не может, это сильнее его, он должен убедиться, что безопасность обеспечена, — набившее оскомину чувство, что все всегда зависит от него.

Камиль на цыпочках поднимается в мезонин.

— Я не сплю…

Он перестает осторожничать, подходит к кровати и садится.

— Я храпела? — спрашивает Анна, не оборачиваясь.

— Когда сломан нос, храпят всегда.

То, что Анна не поворачивается к нему, удивляет Камиля. Еще в больнице она постоянно отворачивалась, смотрела в окно. Считает, что я не могу ее защитить.

— Ты здесь в безопасности, здесь с тобой ничего не может случиться.

Анна качает головой — поди знай, согласна она с этим или нет.

Нет.

— Он найдет меня. И придет.

Анна переворачивается на спину и смотрит на него. Она ведет себя так, что Камиль уже начинает сомневаться.

— Это невозможно, Анна. Никому не известно, что ты здесь.

Анна только качает головой. Никаких сомнений в том, что она хочет сказать: можешь говорить что угодно, но он найдет меня и убьет.

Все происходящее начинает казаться наваждением, ситуация выходит из-под контроля. Камиль берет Анну за руку:

— После того, что с тобой случилось, нет ничего странного, что ты боишься. Но уверяю тебя….

Она снова качает головой, что на сей раз, вероятно, означает: «Как тебе объяснить? Ты все равно не поймешь…» Или: «Оставь, прекрати…»

— Я должен идти, — произносит Камиль, взглянув на часы. — Внизу есть все, что тебе может понадобиться, я тебе показывал…

Кивок. Поняла. Она все еще чувствует себя очень усталой. Даже в полутьме комнаты невозможно не заметить гематом и кровоподтеков у нее на лице.

Он ей все показал — кофе, ванную, аптечку. Он не хотел, чтобы она уходила из больницы. Кто будет следить за ее состоянием, кто снимет швы? Но он ничего не мог поделать: она нервничала, настаивала, истерично угрожала, что вернется в свою квартиру. Он не мог сказать, что ее там ждут, что это — ловушка… Что делать? Как? Куда ее везти? Разве что сюда, в глухомань…

Ну вот они и приехали, и Анна здесь.

Сюда никогда не приезжала ни одна женщина. Камиль даже мысли такой не допускал: Ирен была убита внизу, около входной двери. За четыре года все изменилось, он все переделал, но вместе с тем все осталось по-прежнему. «Отремонтировал» он и себя. Как сумел, потому что на самом деле отремонтировать себя невозможно: есть куски жизни, которые никак от себя не отлепить, оглядись только — они повсюду.

— Я сказал тебе, как себя вести, — снова звучит его голос. — Ты закры…

Анна накрывает его ладонь своей. Когда на руке шина, в подобном жесте нет ничего романтического. Он означает: «Ты мне все уже сказал, я поняла, иди».

Камиль уходит. Спускается по лестнице, выходит, закрывает дверь на ключ и садится в машину.

Для себя он все усложнил, но не для Анны. Брать на себя, держать мир на своих плечах. Интересно, будь он обычного роста, столь же остро переживал бы чувство долга?

Лес всегда наводит на меня тоску, я его никогда не любил. А хуже этого Кламара и придумать невозможно. Кламар… Мёдон… То есть нигде. Тоскливо, как воскресенье в раю. На указателе — название места. Поди пойми, что за место… Домики, якобы шикарные владения… Ни город, ни деревня, ни пригород… Периферия. Только вот чего? А если учесть ту заботу, с которой владельцы обрабатывают свои сады, террасы, то становится совершенно непонятно, что именно приводит в такое отчаяние — само место или то удовлетворение, которое получают люди от жизни в этих краях.

Линия домов упирается в лес, который темнеет до горизонта, улица Паве-де-Мёдон, на определение местоположения которой у навигатора ушло два часа, а направо улица Морт-Бутей — кто же напридумывал такие названия? Не говоря уже о том, что в этом богом забытом месте совершенно невозможно незаметно припарковаться, нужно проехать до конца и потом идти пешком.

Меня просто разрывает от злости: я устал, плохо поел, хочется успеть сделать все одновременно. Кроме того, терпеть не могу ходить пешком. По лесу тем более…

Этой подруге нужно просто продержаться, я ей устрою нагоняй, за мной не заржавеет. Тем более что у меня все есть, чтобы объяснение было доходчивым. А когда я со всем этим покончу, отправлюсь в места, где о лесах слыхом не слыхивали. И чтобы ни одного дерева на расстоянии ста километров в округе: пляж, зубодробительные коктейли, покер — и я приведу себя в порядок. Я уже не мальчик. Когда все закончится, нужно ловить момент, пока поезд не ушел. А для этого необходимо все мое хладнокровие. Когда идешь по этому гребаному лесу, ничего нельзя упускать из виду. Конечно, трудно себе представить, кто может забраться в такую глушь — какой-нибудь молодняк, старичье, парочки, — есть любители перенесения тяжестей на расстояние в такой ранний час, болтаются где хотят… Полезно, понимаешь, для здоровья. Я встретил даже одного верхом.

Но чем дольше я продвигаюсь, тем меньше народу мне встречается. Дом стоит на отшибе, метрах в трехстах от поселка, дорога прямо в него упирается. Дальше — опять лес.

В этих местах не очень принято перемещаться с винтовкой с оптическим прицелом, пусть даже в чехле, так что пришлось запихать ее в спортивную сумку. Тем более что под парня, отправившегося по грибы, я не очень канаю.

Вот уже минут десять, как иду один, навигатор заблудился, но других дорог здесь нет.

Спокойствие. Впереди хорошая работа.

Каждая клацающая дверь, каждый метр коридора, каждый взгляд на решетки — все мучит его, дается с трудом. Потому что в глубине души Камиль боится. Уже давно он почувствовал уверенность, что рано или поздно ему придется сюда войти. Тогда он отбросил эту мысль. Но уверенность снова вернулась, она зрела в нем, набирала вес, как сом под корягой, что-то нашептывало Камилю, что рано или поздно это важнейшее свидание состоится. И случай представился. Теперь, чтобы не краснеть за самого себя, нужно идти навстречу этой необходимости.

Двери центральной тюрьмы распахнули перед ним свои створки и тут же захлопнулись. Позади него, впереди, справа от него и слева.

Камиль двигается по коридору своим легким, воробьиным шагом и сдерживает подступающую дурноту, голова кружится.

Сопровождающий его охранник — само воплощение почтительности, разве что не осмотрительности, как будто он в курсе происходящего и знает, что в столь исключительной ситуации Камиль имеет право на особое отношение. Камилю повсюду чудятся какие-то знаки.

Одно помещение, второе, вот и комната для свиданий. Перед ним открывают дверь. Он входит, садится за железный стол, привинченный к полу, сердце у него выпрыгивает из груди, в горле пересохло. Он ждет. Кладет ладони на стол, руки дрожат, и он прячет их под стол.

Потом открывается другая дверь, та, что в глубине.

Сперва он видит только ботинки, стоящие один рядом с другим на металлическом порожке инвалидной коляски. Ботинки из черной кожи, начищенные до нестерпимого блеска. Потом очень медленно въезжает и сама коляска, отчего создается ощущение недоверия или опасности. Теперь в поле зрения попадают ноги, ткань не может скрыть округлости коленей: человек в коляске далеко не худ, коляска останавливается на полдороге, на пороге комнаты, так что видны лишь пухлые белые руки без вен, сжимающие большие резиновые колеса. Еще метр, и появляется сам человек.

Он не торопится. Еще на пороге впивается взглядом в глаза Камилю. Охранник проходит вперед, отставляет от стола железный стул, чтобы освободить место для коляски, и по знаку Камиля покидает помещение.

Коляска подъезжает к столу, крутится на месте с неожиданной легкостью.

И они оказываются лицом к лицу.

Камиль Верховен, майор уголовной полиции, впервые за четыре года видит перед собой убийцу своей жены.

Когда-то это был высокий, худой мужчина, которого, очевидно, поджидала полнота, на нем лежала печать вырождения, что подчеркивалось его старомодной элегантностью и почти мучительным сладострастием, что более всего выдавали губы. Теперь перед Камилем был заключенный, тучный и неухоженный.

Тот же человек, которого Верховен когда-то знал, но с совершенно иными пропорциями тела. Неизменным оставалось только лицо: тонко очерченная маска, сидящая на голове мясной туши. Волосы длинные и сальные. И точно такой же взгляд — хитрый, ехидный.

— Это было предначертано, — произносит Бюиссон. Его слишком высокий, слишком громкий голос дрожит. — И это произошло, — заключает он так, будто заканчивает беседу.

Любовь к пафосным речам появилась у него еще во времена его славы. На самом деле именно пристрастие к напыщенности, претенциозное высокомерие сделали из него шестикратного убийцу. Едва повстречавшись, они с Камилем сразу возненавидели друг друга. Затем — такое случается — история только подтвердила их интуитивный выбор. Но не время начинать с Адама и Евы.

— Да, — просто отвечает Камиль, — время пришло.

Голос не дрожит. Спокойствие вернулось к нему, когда он оказался лицом к лицу с Бюиссоном. У него большой опыт подобных свиданий тет-а-тет, и он понял, что сумеет себя сдержать. Этот человек, смерть, мучения и страдания которого он столько раз представлял себе, изменился, и, видя его перед собой спустя годы, Камиль понимает, что вся острота пережитого горя прошла, теперь можно не торопиться. Долгих четыре года он изливал на убийцу Ирен свою ненависть, агрессию и горечь, но теперь это уже старая история.

С Бюиссоном покончено.

А вот собственная история Камиля только начинается.

И бесконечно продолжается выяснение, какова же его собственная вина в гибели Ирен. От этого ему никуда не деться, нужно понять и принять. Все остальное лишь бегство.

Осознав это, Камиль поднимает голову к потолку, и глаза его наполняются слезами, тут же приближающими его к Ирен — живой, восхитительной, бесконечно молодой, только его Ирен. Он стареет, она же остается столь же сияющей, она всегда будет такой, и то, что сделал с ней Бюиссон, не имеет никакого отношения к воспоминаниям Камиля. У него свои собственные реминисценции, собственные чувства, в которых конденсируется вся его любовь к Ирен, свой собственный альбом фотографий.

И любовь эта отметила его жизнь шрамом, еле заметным, но неустранимым.

Бюиссон не двигается. Он боится. Боится с самого начала их свидания.

Камиль быстро совладал с собой, и его переживания не создали между двумя мужчинами никакой неловкости. Слова найдутся, сначала нужно дать возможность установиться тишине. Камиль фыркает, ему не хочется, чтобы Бюиссон решил, что в его неожиданном замешательстве, в их обоюдном молчании может заключаться некое немое причастие. С таким, как Бюиссон, он не хочет ничего делить. Камиль сморкается, запихивает платок в карман, ставит локти на стол, опирается подбородком на переплетенные пальцы и впивается взглядом в своего визави.

Этого момента Бюиссон боится со вчерашнего дня. Узнав — а эта новость не заставила себя ждать, — что Верховен виделся с Мулудом Фарауи, он понял, что его час настал. Он не спал всю ночь, крутился с боку на бок в кровати, никак не мог поверить, что это произойдет сейчас. Теперь стало совершенно ясно: он умрет.

У банды Фарауи в центральной тюрьме все схвачено, и таракану не спрятаться. Если Камиль нашел, что предложить в обмен на услуги Фарауи — например, имя того, кто на него донес, — через час или через два дня Бюиссон при выходе из столовой получит шило в горло или его задушат сзади стальной проволокой, пока два культуриста будут держать его за руки. Еще он вместе со своей коляской может упасть с четвертого этажа. Или задохнется под собственным матрасом. Все зависит от приказа. Верховен может даже, если ему захочется, потребовать, чтобы он умирал очень долго: Бюиссон будет всю ночь агонизировать с кляпом во рту в вонючем туалете или связанным истекать кровью в шкафу рабочей комнаты.

Умирать Бюиссону страшно.

Он уже перестал думать, что Верховен может отомстить. Страх смерти, о котором он так давно забыл, вернулся тем более отчетливо и угрожающе, что нынче он кажется ему никак не заслуженным. Верховен за несколько часов сумел разрушить все, что Бюиссон приобрел за годы, проведенные в тюрьме: определенное положение, власть, уважение, которое снискал, — все это создало у него впечатление, что дело закрыто за давностью лет. Верховену довольно было встретиться с Фарауи, чтобы все поняли: срок исковой давности был просто фикцией и Бюиссон доживает последние часы своей отсрочки. В коридорах тюрьмы об этом много говорили, Фарауи не скрывал своей встречи с Верховеном, возможно, напугать Бюиссона было частью его сделки с майором. Некоторые надзиратели в курсе, да и заключенные смотрят на него не так, как раньше.

Но Бюиссон не может понять, почему именно сейчас.

— А ты, кажется, стал паханом…

Бюиссон не может понять, отвечает ему Камиль или нет. Нет. Майор просто констатирует факт. Бюиссон человек очень умный. Во время своего бегства он получил от Луи приковавшую его к инвалидной коляске пулю в спину, но до того момента не раз заставлял полицию поломать голову. Его громкая слава бежала впереди него, и в тюрьме он даже стал своего рода звездой: не каждому удается так долго быть костью в горле уголовной полиции. Из этого невеликого запаса симпатии Бюиссон смог извлечь пользу и снискал уважение среди заключенных. Поставив себя вне войны кланов, он оказывал услуги и одним и другим — интеллектуал, человек, который разбирается в происходящем, в тюрьме редкость. За эти годы он смог сплести очень густую сеть связей сначала здесь, в тюрьме, а потом, благодаря выходившим на свободу заключенным, которым он продолжал оказывать услуги, уже и за ее пределами. Он устраивал встречи, вел переговоры, председательствовал при выяснении отношений. В прошлом году он даже ухитрился вмешаться в братоубийственную войну кланов в пригороде на западе Парижа, предложил условия договора, сроки, провел просто ювелирную работу. Бюиссон остается вне внутритюремного трафика, но кто в нем кто, ему прекрасно известно. Что же до преступной деятельности вне стен тюрьмы, если ею, конечно, занимаются профессионалы, ему известно все, что должно быть известно, он прекрасно информирован, а значит, обладает влиянием.

Тем не менее теперь, раз Камиль решил, завтра или через несколько часов он распрощается с жизнью.

— А ты заволновался… — произносит Камиль.

— Я жду.

Бюиссон тут же пожалел о своих словах: похоже на провокацию, то есть на поражение. Камиль поднимает руку: ничего страшного, все понятно.

— Вы мне объясните…

— Нет, — говорит Камиль, — никаких объяснений. Я просто рассказываю тебе, как будут развиваться события, вот и все.

Лицо Бюиссона заливает бледность. Спокойствие, с которым Верховен ведет себя, он воспринимает как дополнительную угрозу. И это его возмущает.

— Я имею право знать! — визжит он.

Физически это другой человек, но на самом деле ничего не изменилось: все то же всепоглощающее эго. Камиль роется в карманах и выкладывает на стол фотографию:

— Это Венсан Афнер…

— Я знаю, кто это.

Он все мгновенно понял, как будто его оскорбили. Понял и успокоился. За долю секунды Бюиссон сообразил, что ему дается шанс.

Эйфория в его голосе возникает спонтанно, Бюиссон не в силах ее проконтролировать, но Камиль не обращает внимания. Можно было предположить. Бюиссон тут же открывает встречный огонь, пускает яд:

— Я лично его не знаю… Не герой, конечно, но человек серьезный. У него репутация… человека жесткого… Зверь.

Нужно было бы установить электроды на череп Бюиссона, чтобы проследить, с какой впечатляющей быстротой происходят у него в голове соединения нейронов.

— Он исчез из виду в январе прошлого года, — после паузы произносит Камиль. — Какое-то время его не могли найти даже подельники. Исчез, как в воду канул. И вдруг неожиданно появляется, будто вспомнил молодые годы, и методы старые, проверенные. Включается в дело, свежий как огурчик.

— И это вам кажется странным.

— Да, у меня его столь резкое исчезновение плохо вяжется с… громогласным возвращением. Это странно для человека, заканчивающего свою карьеру.

— Что-то, значит, не складывается.

На лице Камиля появляется тревога, это лицо человека, недовольного собой, почти рассерженного.

— Можно сказать и так, что-то не складывается. Есть что-то, чего я не понимаю.

По лицу Бюиссона пробегает неуловимая улыбка, и Камиль поздравляет себя с тем, что сумел сыграть на его чувстве собственной значимости. Это чувство сделало из Бюиссона убийцу-рецидивиста. Оно привело его в тюрьму. Из-за него же ему суждено умереть в собственной камере. Но Бюиссон так ничего и не понял, его нарциссизм никуда не делся, он как бездонный колодец манит своими глубинами, куда неминуемо сваливается тот, кто над ним наклоняется. «Что-то, чего я не понимаю» — ключевая фраза для Бюиссона, ведь он-то, Бюиссон, понимает, в чем дело. И оказывается, не способен это скрыть.

— Возможно, была необходимость…

Нужно идти до конца. Камиль неимоверно страдает оттого, что опускается до подобного обмана. Но он — следователь, а цель оправдывает средства. Камиль поднимает взгляд на Бюиссона и делает заинтересованное лицо.

Его визави не торопится.

— Говорят, он довольно серьезно болен…

Если линия поведения выбрана, то вплоть до того, как следует открыть карты, самое лучшее ее и придерживаться.

— Ну и пусть сдохнет, — отвечает Камиль.

Совершенно правильный ответ.