Элис. Навсегда Лейн Гарриэт

Жаркая погода устанавливается надолго. Зной держится уже несколько недель, и я сплю, накрываясь одной простынкой. Обычно я просыпаюсь утром до звонка будильника и сбрасываю ее с себя, позволяя соскользнуть на доски пола, а потом какое-то время лежу, вытянув руки по сторонам и наблюдая за игрой бликов солнца на потолке и узорами, которые ткутся из теней листвы деревьев.

С приближением августа Мэри делается все более раздражительной. Не успевает она появиться на работе, как начинают названивать дети: один не может найти велосипедный насос, другой сообщает, что от него сбежала в парке их собака и в доме не осталось туалетной бумаги.

К тому же на четырнадцать дней уходит в отпуск Оливер (он проводит его на Сардинии, выклянчив бесплатную путевку в отделе путешествий и туризма), а вскоре на такой же срок должна отправиться отдыхать я. Между тем полосы нашего раздела кто-то должен готовить и выпускать, а в довершении всех бед пропал без вести Амброз Притчет, так и не написав обещанную рецензию на новую скандальную биографию Стерджеса Хардкасла.

Сидя за своим столом, я, как всегда, наблюдаю за мелкими фигурками в кабинах башенных кранов, которые занимаются, как кажется, какой-то таинственной работой высоко над Лондоном. Сам же город выглядит раскаленным добела, даже смотреть больно. Бледно-синее пыльное небо протянулось далеко за горизонт.

Когда Мэри спрашивает, не могла бы я срочно написать рецензию на биографию Хардкасла, я киваю. Она смотрит на меня с таким выражением, которое можно по ошибке принять за теплоту.

– И что бы я без тебя делала! – восклицает Мэри.

Оливер молча и низко склоняется к своему компьютеру, изображая активную работу. Он резко сократил количество пустых светских телефонных звонков, а покурить с Сашей из отдела мод выходит только дважды в день. Я часто замечаю его среди наших сотрудников. Те постоянно собираются, чтобы обсудить очередную докладную из отдела кадров. Ныне подобные документы поступают в виде длинных и занудных электронных писем, в них бесконечно повторяются такие словеса, как «синергизм» [9], «единство мнений», «правильная постановка производственных задач», «четкое распределение обязанностей». Но, как кажется, никто из тех, кто собирается у тележки с чайными приборами, не в состоянии постичь смысла всего этого вербального мусора. На самом деле никто ничего не знает. Вообще. Известно лишь, что главы отделов «находятся в процессе консультаций с руководством», целью которых является «определение сильных и слабых звеньев в работе каждой из групп».

Крошечный Робин Маколлфри вышагивает внутри своего стеклянного кабинета подобно заключенному в камере, размахивая руками и вроде бы устраивая истерики гориллам-кадровикам, сидящим за его огромным столом для конференций. Но мы знаем, что он собрал их у себя для того, чтобы все могли видеть неестественное представление из серии «За стеклом» в его постановке.

– И все это ради эффекта? – бормочет один из наших комментаторов по пути к принтеру. – Просто смехотворно.

Мы все, разумеется, говорим нечто подобное вполголоса и по углам, а потом отправляемся домой, ужинаем, спим, завтракаем и снова приезжаем на работу. И так день проходит за днем. Иногда кажется, что это будет продолжаться целую вечность.

Неожиданно Мэри кидает мне на стол карточку. Это приглашение на прием по поводу выхода в свет нового поэтического журнала. Сама она пойти не сможет – обещала сводить Лео на премьеру продолжения фильма «Люди Икс», однако там соберется много знаменитостей, кое-кто из них вошел в редколлегию издания, и нам просто необходимо опубликовать краткий отчет.

– Но только если у тебя нет никаких более важных дел, – спешно добавляет Мэри.

Время от времени мне подкидывают подобные «лакомые кусочки», как медведю в зоопарке швыряют кусок черствой булки. С этим приемом особых надежд я не связываю: поэзия – дело неприбыльное, а значит, угощать будут дешевым пивом и чипсами, а не шампанским и канапе с икрой, но мероприятие пройдет в Блумсбери, где расположен старинный Зал искусств и ремесел, на интерьер которого мне давно хотелось взглянуть.

Когда я приезжаю туда, в дверях даже нет охранника, хотя в помещении уже достаточно много народу, и я просто начинаю обходить зал по периметру, любуясь старинными деревянными балками потолка, витражами и игрой света в навощенных длинных досках пола. Незадолго до начала официальной церемонии с торжественными речами у входа возникает оживление и появляется Лоренс. Он беседует с Одри Кэллум – одним из наших авторов. Я отворачиваюсь и делаю вид, будто читаю список художников, павших на фронтах мировых войн. Мне не хочется, чтобы он понял, что я здесь одна и никого не знаю. Вдруг вижу молодую женщину в синем платье, ту самую, с полосой седины в темных волосах. Причем я замечаю ее лишь потому, что мне бросается в глаза необычная реакция на его появление.

Не моргнув глазом, ни на секунду, казалось бы, не отвлекаясь от разговора, который ведет с двумя пожилыми литераторами, женщина переносит всю свою энергию, все свое внимание на Лоренса, находящегося в другом конце зала. Похоже, только я улавливаю ее волнение, остроту охватившей ее надежды. А потом она снова кажется увлеченной разговором со своими собеседниками, смеется, кивает, жестикулирует, проводя порой пальцами по своей густой вьющейся шевелюре. И седые пряди сверкают, как огонь маяка в ночи.

Я помню, как она протиснулась мимо меня в доме Кайтов в день поминальной службы по Элис. Врезалось в память ее побледневшее и ошеломленное лицо.

Пока произносят речи, я продолжаю стоять у самой дальней стены. Вскоре присутствующие расслабляются, словно стряхивают с себя сон, и Лоренса затягивает внутрь группы, собравшейся у подиума. Я ищу женщину в синем, но не вижу ее. И уже собираюсь уходить, когда Одри Кэллум узнает меня и начинает расспрашивать об ужасной атмосфере в редакции «Обозревателя», который, как поговаривают, скоро окончательно пойдет ко дну.

– Но если они уволят тебя, значит, рехнулись окончательно, – заявляет Одри. – Ты самый ценный работник в отделе литературы. Я постоянно внушаю это Мэри.

Мне удается избавиться от ее общества, поставить пустой бокал на столик и выйти в вечернюю жару. На площади солнце уже скрылось за деревьями, но тротуар все еще кажется горячим. Припаркованные вдоль ограждения машины покрыты клейкой пыльцой лип.

Я иду по площади в сторону автобусной остановки. Неожиданно из сада доносится тихий голос, затем другой. Один из них принадлежит Лоренсу. Я вижу тени среди листвы, когда женщина поворачивается и выходит из сада. Ворота с лязгом закрываются ей вслед.

Мэри ждет сплетен, и я их ей доставляю. Благодаря Одри Кэллум я собрала забавные истории, хотя ни одна не годится для публикации, – например, о наследнике крупного производителя кондиционеров, который вложил в журнал деньги, чтобы уклониться от уплаты налогов, и о сексуальных предпочтениях главного редактора.

– Видела там кого-то из больших людей? – спрашивает Мэри.

– Лоренса Кайта, хотя у меня не получилось в этот раз даже толком с ним поздороваться. Он беседовал с одной примечательной особой. Черноволосая женщина с седой полоской. Впечатляющая внешность. Вы, случайно, не знаете, кто она?

– Джулия Прайс, – отвечает Мэри, не переставая стучать по клавишам компьютера. – О, она та еще штучка, эта Джулия Прайс, доложу я тебе.

В обед, когда рабочие места вокруг моего стола пустеют и сотрудники устремляются на лужайку перед зданием, чтобы съесть свой сандвич, сидя на травке, я ввожу в поисковик Интернета: «Джулия Прайс».

От того, что мне удается о ней прочитать, у меня делается тревожно на сердце.

Никаких особых планов на свой двухнедельный отпуск я не строю. Просто ничего не приходит в голову. Потом я решаю, что можно будет наконец покрасить книжные полки и дня два, как обычно, провести у родителей. Остальное время мне заполнить нечем. Я отправляю сообщение Полли с вопросом, где можно посмотреть спектакль труппы «Люди лорда Стрэнга». Ранее она упоминала, что на следующей неделе они будут выступать в Уортинге или Истберне.

Но во вторник вечером, когда я возвращаюсь домой с работы, Полли звонит мне и сообщает: постановка получилась ужасающе плохой, и от идеи пришлось на время отказаться. У Пандоры появился новый дружок и в последнюю минуту увез ее с собой на юг Франции. Бен слег с ангиной и высокой температурой. И, кроме того, когда дошло до реального дела, выяснилось, что им требуется кипа «официальных разрешений и прочих бумаг».

– И тогда Сэм заявил, что нужно дать задний ход, – рассказывает Полли. – Видишь ли, в подобных условиях даже его талант режиссера нам не поможет. Так обидно!

В ее словах нет огорчения. Понятно, что, как и Сэм, она быстро утешилась, продолжая получать щедрые родительские подачки.

– Я сейчас в Бидденброке, – продолжает Полли. – Если ты собираешься навестить родителей, почему бы тебе не приехать ненадолго сюда на следующей неделе? Места здесь достаточно.

И верно, даже по телефону мне слышна гулкая акустика помещения, где она находится: огромное пространство комнаты, высоченные потолки.

– Действительно, почему бы и нет? – произношу я. – Приеду с удовольствием.

Когда ближе к вечеру я проезжаю через деревню, она являет собой приятнейшее зрелище, занятая приехавшими сюда на все лето или на несколько дней семьями. В удлинившихся тенях, отбрасываемых каменным зданием церкви и высокими тисами, растущими на прилегающем погосте, они устраивают пикники или играют с мячом на лужайке. Под зонтиками над наружными столиками кафе почти нет свободных мест. Женщины в ярких сарафанах и пакетами с покупками, мужчины в удлиненных защитного цвета шортах с множеством карманов, детишки в полосатых футболках.

Дом Кайтов, который называется «Невер», расположен на окраине деревни при съезде с Уэлбери-роуд и всего в паре миль от моря. Я миную старую красную будку бесполезного ныне телефона-автомата, скрытую буйной растительностью, и группу велосипедистов, усевшихся на траве, жадно поглощая из своих бутылочек воду. Затем я сразу съезжаю с шоссе и следую по присыпанному гравием проселку мимо огражденного луга, на котором пасутся овцы. Солнце бьет прямо в глаза и ослепляет. Оливково-зеленые ворота стоят нараспашку со створками, подпертыми камнями. Гравий хрустит под покрышками машины.

Это можно назвать скромным георгианским загородным особняком или достаточно большой виллой. Дом частично сложен из кирпича, частично – из камня, фронтоны по краям, но в целом без претензий на богатство или роскошь. Здание не выглядит красивым, однако солидная и основательная архитектура делают его привлекательным.

Я останавливаюсь у подсобных построек рядом со стареньким «саабом» и белым «мини-купером», который принадлежит Полли. Глушу двигатель и сижу за рулем, любуясь шток-розами, которые кивают бутонами под порывами легкого ветерка. Тишина нарушается только курлыканьем лесных голубей. В траве валяются молоточки для игры в крокет, а среди гортензий я вижу красный, голубой, зеленый и желтый шары, как застывшие на своих орбитах планеты.

Парадная дверь заперта, да и вид у нее такой, словно ей редко пользуются. Поднимать переполох звонком не хочется, и я закидываю на плечо свою дорожную сумку и шагаю к заднему двору, куда ведет кирпичная арка. Передо мной открывается другая лужайка, и на ней центральное место занимает обширная крона старого медного бука. Под ним стоит несколько шезлонгов. Трава рядом с ними усеяна книжками, пустыми чайными чашками, винными бокалами и тюбиками крема для загара.

– Вы ведь Фрэнсис? – раздается голос за моей спиной.

Обернувшись, я вижу Онор, она выходит из сумрака дома, выжимая свисающую спереди густую прядь мокрых волос, и вода с нее льется на кирпичи дорожки. Она в розовой футболке без рукавов и короткой юбке в полоску, узкой в бедрах, но ниже распускающейся складчатым кокетливым воланом.

– Полли предупреждала о вашем появлении, но не сказала, что это будет именно сегодня.

Звучит не слишком приветливо.

– Да, таков был изначальный план, – улыбаюсь я. – Вы, наверное, Онор? А где Полли?

– В последний раз я видела ее у бассейна, – отвечает она, отжимая волосы. – Мне пришлось первой отправиться в душ, потому что сегодня моя очередь готовить ужин. Надеюсь, еды хватит на четверых.

Потом, словно войдя в мое положение гостьи, Онор даже снисходит до попытки помочь. Она бы показала мне мою комнату, но понятия не имеет, где Полли собирается разместить меня.

– Хотите искупаться? – спрашивает она. – Бассейн за фруктовым садом. Надо только открыть дверь в стене.

Если мне необходимо переодеться, я могу воспользоваться раздевалкой, где в стенном шкафу много банных полотенец.

После чего я следую за ней внутрь дома через просторную и прохладную гостиную: пианино, книжные полки, медные чаши с декоративными гипсовыми яйцами и два дивана, расположенных друг против друга боком к большому камину. Над ним висит написанная маслом абстрактная картина в охристых и черных тонах. В раздевалку можно попасть из главного холла. В нем множество ложечек для обуви и навощенных плащей с вельветовыми воротниками. Когда я надеваю купальник, сунув одежду в сумку, Онор уже и след простыл, а потому я просто обматываюсь полотенцем вокруг талии, возвращаюсь под наклонные золотистые лучи вечернего солнца и босиком иду по траве в указанную сторону.

Обрамленная по краям аккуратно подстриженными кустами с серебристой листвой и белыми, похожими на клочья пены цветами, лужайка скоро переходит в сад, где трава выше, а тень от фруктовых деревьев – от тех самых яблонь, которые описывал во время мемориальной церемонии Азария, – гуще. Они в почтенном возрасте, и их тяжелые ветви клонятся к земле. Вероятно, они росли здесь еще до постройки дома.

Сад огражден кирпичной стеной, излучающей накопленный за день жар, где между двумя симметрично растущими грушами я вижу дверь и открываю ее.

Ни в самом бассейне, ни рядом с ним никого нет. Лежаки с пестрыми матрацами пустуют. Оранжевое полотенце небрежно брошено на плитку, обильно забрызганную с мелкой стороны бассейна каплями, – доказательство, что кто-то недавно вышел из воды. Но отпечатки мокрых ступней ведут к яркому солнечному пятну и пропадают в нем.

Передо мной лежит прямоугольник благословенно прохладной воды, ее поверхность лишь возмущают легкие круги, оставляемые мелкими жучками-водомерами. Положив полотенце на спинку шезлонга, я встаю на краю спиной к солнцу и любуюсь собственной тенью на бледном мозаичном дне, в котором неоновыми бликами играет свет. Затем делаю глубокий вдох и ныряю.

Вода не просто прохладная, а такая холодная, что у меня захватывает дух и я спешу выбраться на поверхность, но тело быстро привыкает и я плыву, стараясь двигаться энергичнее. Пару раз я пересекаю бассейн таким быстрым кролем, что начинает щемить в груди, а затем сбавляю темп, переворачиваюсь на спину, раскидываю руки и зависаю, наслаждаясь нежным прикосновением обволакивающей меня воды, поверхность которой успокоилась после моих активных гребков.

Краем глаза замечаю, как открылась дверь в стене, и подплываю к краю бассейна. Рядом стоят Полли и Тедди в шортах и обуви для тенниса. Оба кажутся немного удивленными.

– Привет! – восклицаю я, опираясь руками на кромку. – Я вас искала, но Онор сказала, что вы купаетесь, а когда я пришла сюда… Признаюсь, соблазн оказался слишком велик.

– А мы как раз начали разминку на корте неподалеку, – говорит Полли. – Вдруг услышали плеск воды и решили посмотреть, кто это. Неужели сегодня понедельник? Боже, я совершенно потеряла счет времени.

Она объясняет, что они всегда играют в теннис, когда с корта уходит солнце. Пока Полли щебечет, Тедди обходит бассейн по периметру с сачком для чистки воды. Судя по тому, как он избегает моего взгляда и не перебрасывается со мной даже словом, мне становится ясно: ему не нравится мое появление, и не только потому, что оно оказалось внезапным. У меня возникает ощущение, будто он с удовольствием вытащил бы меня из воды вместе с попавшими в нее листьями и насекомыми. Он что-то имеет против меня, думаю я. Интересно, что же?

Тедди сосредоточен на своем занятии, не обращает на меня внимания, но вскоре, покончив с чисткой, ставит сачок за небольшой домик при бассейне, снимает обувь, майку и ныряет, красиво и четко войдя в воду, почти не подняв брызг. Задержавшись под поверхностью, он выныривает, хватая ртом воздух и отбрасывая волосы со лба резким движением головы, отчего по воде пробегают мелким дождиком капли. Немного порезвившись, Тедди подплывает ко мне и произносит:

– Ну и как наши делишки?

Мне не нравится, когда задают подобные вопросы небрежным тоном. Разговор может принять непредсказуемый оборот. И я отвечаю, что на работе все сейчас мрачно. Руководство проводит политику кнута и пряника, и невозможно предсказать, кого ждет первое, а кого – второе. Тедди вежливо улыбается.

Полли тоже расшнуровывает обувь, стягивает футболку, обнажая свой теперь уже равномерно густой загар и полинявший красный купальник-бикини. Потом она осторожно спускается в воду по расшатанной металлической лестнице, повизгивая и жалуясь на холод. Наконец Полли отталкивается и плывет, порывисто дыша. Мы молча делаем круги, Полли привыкает к температуре воды и начинает рассказывать о соседях. Полковник Уильямс и его жена позволяют им пользоваться своим кортом когда заблагорассудится.

– Мы могли бы сыграть завтра, – предлагает Тедди. – Даже пара на пару, если вы согласитесь поучаствовать, Фрэнсис.

– Простите, но я – пас. С удовольствием сыграла бы в шахматы. Это единственный вид спорта, в котором я сильна. А с теннисом у меня не сложилось.

– Прискорбно, – говорит Тедди, но мне он не кажется расстроенным.

Полли показывает отведенную мне спальню. Это крошечная комнатушка на втором этаже прямо над центральным портиком, откуда открывается вид на крокетную площадку и дальше – на овечий луг. Я замечаю на постели скомканные простыни. Одна подушка валяется на полу. Стенной шкаф открыт, и там болтаются пустые вешалки для одежды.

– О черт, совершенно вылетело из головы! – восклицает с порога Полли, а я, опуская свою сумку на пол, замечаю в мусорной корзине огрызки яблок и несколько ватных шариков, испачканных тушью для глаз. – Джейкоб и Мари-Элиз ночевали здесь в выходные, а миссис Тэлбот придет только завтра. Прости, но придется тебе самой найти в сушильном шкафу набор свежего постельного белья и полотенца.

Она уходит, чтобы налить себе выпить, и я слышу, как ее кеды сначала мягко ступают по ковру в коридоре, а потом – уже тише, но отчетливее – по паркету холла внизу.

Я накрываю содержимое корзины привезенным с собой номером «Обозревателя», сдергиваю покровы с кровати и делаю еще одну не слишком приятную находку – комок слипшихся, но уже высохших бумажных носовых платков под второй подушкой. Затем я отправляюсь на поиски сушильного шкафа. Полли не сказала, где он находится, и у меня появляется предлог заглянуть во все комнаты. Спальня самой Полли расположена под одним из фронтонов. Стены оклеены обоями с рисунком в виде бутонов роз, которые испещрены темными отметинами от обрывков клейкой ленты в тех местах, где прежде висели плакаты и афиши. На полу я вижу кукольный домик рядом с ее открытым чемоданом. Он все еще не распакован. Одежда и косметика разметались из него по полу. Дорогой дизайнерский дезодорант. Черный маленький бюстгальтер. Пара джинсов, вывернутых наизнанку, как шкурка с полинявшей змеи.

На втором этаже я обнаруживаю еще две свободные спальни: тесную комнатушку с узкой кроваткой и парусными яхтами на шторах – что-то вроде детской – и большую комнату, рассчитанную на двоих, с безупречно заправленной постелью и видом на сад и море, которое синей полоской прорисовывается в окутанной дымкой дали.

Тедди и Онор выбрали для себя спальню, где он, наверное, жил еще ребенком. Они притащили сюда матрац с двуспальной кровати и бросили на ковер. Вероятно, им нравится заниматься любовью в этой ностальгической обстановке, где на столике стоит макет галеона, а на полках тесно от книжек о приключениях Астерикса и старых комиксов.

Сквозь открытое окно слышно, как на террасе внизу разговаривают Полли и Тедди. Они ставят бутылку на жесткую поверхность, а потом начинает потягивать табачным дымком.

– Она не знала, что это имеет какой-то особый смысл, – оправдывается Тедди. – И сделала все не нарочно.

– Да, но могла бы иногда включать мозги, – усмехается Полли. – И вообще, глядя на нее, никак не скажешь, что она здесь всего лишь гостья.

Самая дальняя комната на втором этаже – спальня Лоренса и Элис. Прежде чем войти, я бросаю взгляд вниз через балюстраду. Меня особенно беспокоит Онор, но в кухне начинает шуметь вода, и поняв, что мне никто не помешает, я берусь за резную дверную ручку.

Сразу становится очевидно, что он долго не навещал свою загородную резиденцию. Шторы задернуты, чтобы не впускать солнечный свет. Прислуга туго натянула сине-белое покрывало поверх высокой стопки подушек, а обшитое по краям полосами сатина одеяло аккуратно сложила в изножье постели. Я обхожу комнату в сумрачном свете, осматривая каждый предмет: две одинаковые настольные лампы, изогнутые, как лебединые шеи, и направленные так, чтобы каждому было удобно читать в постели; ящики туалетного столика с полочками, покрытыми потертым бархатом и заполненными мелочевкой в виде запонок, зажимов для галстука, пуговиц и даже старинного серебряного наперстка; свадебную фотографию – наряды, конфетти, поцелуй на ступенях церкви – в перламутровой рамке. По краям зеркала закреплены снимки Полли и Тедди. Я открываю платяной шкаф – он полон одежды. Его с одной стороны, ее – с другой. Летние платья простых и ярких расцветок, несколько шерстяных свитеров, толстые носки для прогулок, рубашки-поло, белые теннисные шорты.

На туалетном столике стоит флакон французской туалетной воды, от которой остался только тонкий, как пленка, слой осадка на самом дне. Я открываю пробку, нюхаю и распыляю в воздухе перед собой. Запах чистый и свежий. Утренний запах – не просто приятный, но и бодрящий. Не такой, как я ожидала. Я ставлю флакон на место рядом с тюбиком крема для тела из той же французской серии. Наверняка это был подарок на день рождения. Мне почему-то кажется, что сама Элис едва ли купила бы себе подобный набор.

В ванной я нахожу смену постельного белья и банное полотенце, а потом возвращаюсь к себе, чтобы перестелить кровать и высыпать содержимое мусорной корзины в пакет, в который прежде уложила свои туфли. Спускаюсь вниз, чтобы избавиться от следов жизнедеятельности Мари-Элиз. В кухне Онор с усилием измельчает сыр на терке. Я спрашиваю, не нужна ли ей помощь, но она отказывается. Выбросив мусор в бак и сложив использованные простыни в корзину в комнатке, которая служит прачечной, я направляюсь в сторону террасы, чтобы присоединиться к остальным, но, еще не успев миновать гостиную, слышу голоса. Теперь Полли и Тедди препираются из-за того, чья очередь ехать в супермаркет.

– Но это несправедливо, – обиженно говорит Полли. – В последний раз за продуктами ездила я.

– Да, но Джейкоб и Мари-Элиз твои приятели, как и эта твоя… Все время забываю ее имя, – говорит Тедди, понизив голос до шепота в конце фразы. – И вообще, что она здесь делает, сестренка? Даже при твоей неразборчивости в связях это чересчур.

Я замираю в сумраке комнаты и машинально беру одно из гипсовых яиц, которое оказывается на удивление холодным и тяжелым, слушая, как он начинает хихикать надо мной, и ожидая предательства. Однако, к удивлению, ничего подобного не происходит.

– Вот как раз она-то нормальный человек, – возражает Полли, не поддаваясь искушению вместе с братом посмеяться надо мной. – Мне ее даже немного жаль.

– Вот в этом, видимо, и заключена суть дела, – замечает Тедди, и я слышу, как он потягивается и громко зевает.

– Послушай, Фрэнсис тоже прошла через нелегкое испытание. И она была очень к нам добра. Ведь ее никто не заставлял встречаться с нами. В последние несколько месяцев она приходила мне на помощь, когда я в ней действительно нуждалась. И вообще, Фрэнсис легко сходится с людьми. С ней приятно общаться. В то время как твоя Онор…

Смешно, но мое сердце тает, когда я слышу слова Полли, хотя прекрасно понимаю, что стала лишь новой разменной монетой в старых мелочных разборках между братом и сестрой. То, что Полли попыталась защитить меня, не следует принимать за настоящую преданность.

Но, несмотря ни на что, мне нравится ее реакция. Я тронута.

– А твоя Онор, – продолжает Полли, – с ее соевым молоком, органическим шампунем, этим смехотворным «Маслом примирения»… Кстати, ей пора пополнить запас этого масла.

Тедди пытается возражать, но она решительно перебивает:

– В общем, твоя очередь отправляться за покупками. Вас с ней здесь двое, и я не вижу причины лишний раз мотаться в супермаркет.

Тедди сдается, но не упускает случая отпустить шутку:

– Ты несправедлива. Не станешь же ты утверждать, будто видела, как Онор вообще хоть что-то ест?

И они оба заливаются смехом.

Я осторожно кладу яйцо на место, в медную вазу, и выхожу к ним на террасу.

Ужин на редкость невкусный. Совершенно сухой зеленый салат, овощная лазанья, в которой попадаются жесткие, как монеты, кружки моркови, под соусом бешамель, где плавают комья муки. Мы сидим за столом в кухне, окруженные устроенным Онор беспорядком: баночками с горчицей без крышек, ложками и разделочной доской, покрытыми пятнами томатной пасты, пакетом муки.

– Ну и как вам моя стряпня? – постоянно спрашивает она, но, судя по всему, наше мнение ее не слишком интересует.

Работает Онор продюсером на телевидении. Как я сразу догадалась, она из богатой семьи, причем явно моложе других детей. Ее отец – друг Лоренса, как я уже выяснила, – заседает в палате лордов от лейбористской партии и считается экспертом по конфликтам в промышленности; мать – дизайнер интерьеров.

– Ваши родители, наверное, безумно рады за вас, – замечаю я, и Онор, уперев локоть в стол, кладет подбородок на ладонь и рассеянно улыбается, слушая рассказ Тедди о первой реакции своего отца: «Слава тебе Господи. Наконец-то!»

Позднее у меня возникает все больше вопросов относительно самой Онор. У нее далеко не идеальные отношения с Полли. И еще я замечаю, что стоит Тедди завести речь о своей работе, о той энергии, какую приходится затрачивать, чтобы уговорить подружку какого-нибудь олигарха или подружиться с начисто лишенным чувства юмора художником из Германии, как Онор теряет интерес, устремляя взгляд в окно, разглядывая узор на чайном полотенце или вдруг замечая кусочек сухой кожи на собственной пятке.

«Да, – думаю я, наблюдая, как она неуклюже поправляет свечу в канделябре, пачкая быстро отвердевающими каплями воска весь стол. – Тебе с нами очень скучно, не так ли? Только ты пока не можешь решиться прямо сказать нам об этом».

После ужина я предлагаю помыть посуду. Полли выходит покурить, а потом возвращается в кухню с бокалом вина, садится на стойку, покачивая загорелой ногой и лениво протирая снова и снова одну и ту же кастрюльку. Она провела в «Невере» две недели, и у нее уже гостили почти все друзья из Лондона за исключением Сэма, с которым она больше «и разговаривать не желает».

Брат и Онор приехали в прошлую среду.

– И с тех пор, – добавляет Полли заговорщицким шепотом, – она просто непрерывно меня бесит. Ноет, что им приходится ночевать в старой спальне Тедди. Кажется, ей хотелось бы залезть в кровать папы с мамой, представляешь? И достает меня из-за моей привычки загорать без лифчика.

Она делает жест, словно пальцами вцепляется себе в горло.

– Хорошо, что ты приехала, а то с этой парочкой я уже схожу с ума.

– Бедная старушка Полли! – говорю я с иронией, вытирая остатки муки со стола. – Как же тебе с ними трудно!

– Ты же это не всерьез? – спрашивает она и поднимает голову, словно проверяя выражение моего лица. – Меня непрерывно одолевает ощущение, будто чего-то – вернее, кого-то – не хватает. Я думаю о ней – о своей маме – постоянно. Сейчас разгар лета, когда сад предстает во всей красе, и потом наступит осень. А это время было ее любимым. Начало увядания означало, что она может немного расслабиться.

Полли на мгновение закрывает ладонями лицо, а потом замечает, что я держу в руках пакет с остатками муки, не зная, куда его деть.

– По-моему, он должен храниться там, – указывает она.

Я открываю дверцу, но нахожу за ней стопку тарелок и чугунных сковородок.

– Попробуй засунуть его в тот ящик, – предлагает Полли и начинает посмеиваться над собой.

Ей уже не до слез. Момент грусти благополучно миновал.

Никто не спрашивает, долго ли я собираюсь здесь гостить.

Я полностью освоилась в своей комнате. Моя одежда аккуратной стопкой сложена в выдвижном ящике поверх выцветших листов оберточной бумаги или же висит в стенном шкафу на вешалках рядом со старыми кедровыми шишками и мешочками с лавандой, которые давно не дают никакого аромата. Я уже знаю названия всех книг, выставленных на полке, чьи зеленые и розовые корешки почти обесцветились под лучами постоянно заглядывающего сюда солнца. Мне заведомо известно, что утром, когда я проснусь, солнечный свет будет лежать золотой полосой поперек кровати. Я обнаружила скол на синем глиняном итальянском кувшине, который стоит на подоконнике, и умею расположить его так, чтобы повреждение не было заметно.

Утром я люблю валяться в постели и вслушиваться в тихие звуки снаружи – пение птиц или шуршание ветра в траве.

Просыпаюсь я всегда раньше всех. Мне нравится ощущение одиночества, когда я первой спускаюсь вниз и брожу по комнатам, пока остальные спят. Утром я хожу по дому и воображаю его своим, раздвигая занавески, поправляя диванные подушки, открывая дверь на террасу и выходя наружу с чашкой чаю в руке.

В такой час дом и сад полны призраков. Духи исчезнувших детей напоминают о себе косвенными приметами: рваной сетью для ловли креветок, висящей в глубине шкафа в раздевалке; обломками досок в ветвях, оставшимися от домиков, которые они сооружали на деревьях; банками с застывшими красками и застрявшими в них кистями, что я случайно обнаруживаю в пустом пространстве между шкафами в кухне.

И Элис тоже встречается мне повсюду: по углам комнат, под лестницей, в парнике, где я срываю посаженные ею помидоры, вдыхая их резкий кисловатый запах. Она появляется здесь, когда среди астр начинают вдруг пробиваться побеги японских анемонов.

Просматривая ее поваренные книги, в самом конце полки нахожу потрепанный блокнот. Перелистываю его и отмечаю, что почерк уверенный, хотя местами не совсем разборчивый, а ниже рецепта миндальных пирожных вдруг вижу рисунок, изображающий спящего ребенка. Полли. Всего несколько скупых штрихов шариковой ручкой, но это, несомненно, она: ресницы, лежащие на припухлости щеки, прядь волос, ниспадающая поперек рта.

Я думаю об Элис всякий раз, когда пользуюсь ее кремом для рук, баночку с которым она держала рядом с раковиной.

Порой утром случается, что все попадающееся мне на глаза заставляет оглянуться назад, вспомнить о прошлом, подумать о ней.

У меня вдоволь времени, чтобы просмотреть альбомы с фотографиями, лежащие на полке за пианино. История семьи выглядит в них неполной – остальное, как я догадываюсь, хранится в Лондоне, – но сюжет вполне ясен. Лоренс и Элис сидят за металлическим столиком в кафе, бродят среди римских развалин или гуляют по тропе вдоль моря. Они же, но уже с младенцем в закрепленном за спиной отца специальном рюкзачке, – выражения лиц слегка растерянные и удивленные. Потом рядом с ними шагает светловолосый мальчуган, а за спиной одного из родителей маячит другой малыш, но теперь вид у них такой, словно они прекрасно знают, как справиться с подобной ситуацией. Есть фото, на которых Лоренс смеется или рассказывает анекдот, так оживленно жестикулируя, что его руки получаются немного не в фокусе. Глядя на снимки мужа, сделанные Элис, я вижу, как он постарел.

У Элис как фотографа смещается центр внимания. Теперь ее интересует уже не столько Лоренс, сколько Тедди и Полли – они сидят в лодочке, учатся кататься на велосипеде, бегают на коньках в Рокфеллер-центре, стоят на ступеньках дома в школьной форме, празднуют Хэллоуин в маскарадных костюмах. Лоренс еще появляется на снимках то во время игры в поисках спрятанного пасхального яйца, то зарытым полностью в песок где-то на пляже, так что торчит только голова. А вот Элис становится вообще невидимкой, всегда находясь теперь по другую сторону камеры.

Я ставлю альбомы на место, тщательно соблюдая их прежний порядок.

А однажды утром обнаруживаю, что иду по росистой лужайке, обернувшись в тонкую серую шаль, которую машинально сдернула с крючка в холле. Разумеется, это ее вещь. Она принадлежит – или все-таки принадлежала? – Элис. В беспокойстве я оглядываюсь на дом, боясь быть пойманной на этом святотатстве. Но в окнах никто не маячит. Ни одна живая душа не видит, как я, накинув на себя шаль Элис, ступаю там, где прежде ступала она.

Я стараюсь ничем не выдать Тедди и Онор, что их общество мне неприятно. Впрочем, ни он, ни она не обращают на меня внимания. Тедди волнует только Онор, а та заинтересована главным образом собственной персоной. Слышу, как они разговаривают в своей комнате, на террасе или под большим буком, обсуждая знакомых или места, где им доводилось бывать. Но как только появляюсь я, беседа обрывается или меняется ее тема, словно я не гожусь в полноценные собеседницы. Стоит мне заговорить, и я чувствую, что мои слова не вызывают ни малейшего любопытства. А когда Тедди несколько раз начинает откровенно зевать, слушая меня, или же разворачивается и уходит, я сознаю, что делает он это подчеркнуто и намеренно, хотя пытаюсь списать подобные мысли на игру воображения. С чего бы ему прикладывать столько усилий, чтобы показать, насколько я ему не нравлюсь? Зачем растрачивать энергию? И вообще, я могу только радоваться, что они считают меня скучной. Это удобно и безопасно.

Там, где Полли темпераментна, Тедди холоден. Он предпочитает наблюдать за другими, а ей нравится, чтобы наблюдали за ней. Он насторожен в той же степени, в какой она открыта. Расчетлив в полную противоположность ее импульсивности. С большим знанием дела он любит говорить о коллекционерах и их коллекциях, о Нью-Йорке и Берлине, а если сплетничает, то с оглядкой и никогда не позволяет себе злорадства. Тедди питает слабость к богатству. Я улавливаю это в его интонациях, но другие свои слабости он тщательно скрывает.

Правда, возникают моменты, когда Тедди совершенно теряется и забывает о столь драгоценной для него маске собственного достоинства, которую постоянно носит. Так происходит, например, стоит Полли сильно порезать ногу об осколок стекла – она сама разбила на террасе бутылку пива и не потрудилась прибрать за собой. При виде крови Тедди мертвенно бледнеет. Но в то время как сестра охвачена бессильной паникой, брат хватает чистое кухонное полотенце и накладывает повязку, чтобы остановить кровотечение, и заставляет Полли вспомнить вслух историю, как ребенком она однажды подкралась сзади к Сидни Пуатье и, желая знать, какие у него волосы на ощупь, потрогала их. Полли уже смеется, забыв о крови, которая больше не течет из ранки.

А однажды вечером Тедди начинает предаваться воспоминаниям об Элис. О том, как прошлым летом она совершенно запуталась, когда именно ей ожидать приезда разных гостей, и в результате супруги Крю подкатили к «Неверу», когда вещи из своей машины разгружали Клайв Доусон и его любовник. Лоренс трусливо удрал в кухню, прислонился к двери и буквально локти себе кусал с досады, предрекая неминуемую катастрофу. Не пройдет и часа, говорил он, как они начнут оскорблять друг друга, а потом в ход могут пойти и кулаки. «Какая ерунда!» – возразила Элис, смешала целый кувшин «Кровавой Мэри» и отправила с ним мужа к гостям. Через час эти две столь несхожие между собой пары стали закадычными приятелями, обмениваясь слухами, но обходя при этом щекотливые темы. Я заметила, что глаза у Тедди странно блестят, и подумала, что он вот-вот потеряет контроль над собой, – столько эмоций всколыхнула в нем эта история. Но он довел ее до конца, так и не проронив ни слезинки. И я не уверена, что его состояние заметил кто-либо еще.

И все же значительную часть времени Тедди и Онор существуют как бы отдельно от нас с Полли. Та сторонится Онор и липнет ко мне. Ведет себя беспокойно, поглощена собственными проблемами, порой надоедлива, иногда забавна, но, как ребенок, постоянно требует внимания. И я заметила, что пока она такое внимание получает, то вполне довольна жизнью. Во всем остальном Полли невзыскательна. Не ждет от меня ни остроумия, ни глубины суждений, ни родства душ, ни откровений – в общем, ничего, на чем строится обычно женская дружба. Ей всего лишь нужна компания, ощущение, что на нее смотрят, и она никогда не останется в одиночестве.

Я быстро привыкаю к ритму, в котором проходят дни, – короткое прохладное утро, жаркое послеполуденное солнце, безмятежный покой вечера. И чем дальше, тем больше я начинаю забываться. Возникает ложное ощущение, будто я действительно здесь отдыхаю, а это заставляет пренебрегать опасностями излишней расслабленности. Ни с кем из Кайтов я не делюсь лишней информацией, но через несколько дней после приезда едва не совершаю непростительную ошибку.

Тогда ближе к вечеру мы только что вернулись из Уэлбери. На пляже оказалось многолюдно, но мы дошли до самого дальнего его конца и устроились на гальке в тени волнореза. В небе летали чайки и парили ромбы воздушных змеев, которые продавались с лотка в поселке. В отдалении, по другую сторону излучины залива, виднелся купол реакторного зала атомной электростанции, блестевший под солнцем словно выложенный яркими изразцами.

Мы все купались, медленно заходя в воду по камням, привыкая к прохладе, а потом погружаясь в зеленовато-серую стихию и отдаваясь бесконечному и мерному покачиванию волн.

Вернувшись в «Невер», я сразу ставлю воду для чая, но она еще не успевает закипеть, а Полли уже откупорила бутылку вина и свернула косячок. О еде мы забываем.

Кто-то ставит записи Лу Рида, и я валяюсь на траве, глядя на заходящее солнце сквозь ветви медного бука, а Полли начинает одна танцевать на террасе под звуки «Спутника любви».

Восходит луна. Онор расхаживает по лужайке и саду, расставляя на коричневых бумажных пакетах, придавленных к земле горстками гравия, маленькие круглые свечки. И когда дом позади нас погружается в полную тьму, их мерцающее свечение кажется тянущимся в бесконечность. Я понимаю, что это самое красивое зрелище, какое видела в жизни.

Мое сердце переполнено этой красотой. Оно вмещает в себя и солнце, и луну, и сад, и в нем остается место для признательности даже к этим безнадежно избалованным существам, которые задают так мало вопросов, что мне вполне уютно в их обществе. Я лежу на спине и наблюдаю, как одна за другой в небе загораются звезды. Затем поворачиваю голову и смотрю на Полли, которая лежит неподалеку, скрестив лодыжки, с неприкуренной сигаретой в губах.

– Полли, – говорю я. – Как же здесь хорошо! Я имею в виду – с тобой. Для меня это очень много значит.

– Угу, – бурчит она, не слишком растроганная.

Я ложусь, опершись на локоть, разглядывая в полутьме ее профиль: густые волосы, прямой нос, красиво очерченную линию подбородка. И мне хочется задать ей вопрос о Лоренсе, а потом еще один – о Джулии Прайс. Внезапно я осознаю, что могу выдать себя с головой. С этого момента я уже не позволяю себе забываться. Слежу за тем, сколько выпиваю вина, и больше не курю «дурь». А главное – свожу свои вопросы к самым примитивным: «Хотите, я сегодня приготовлю ужин?»; «Сколько я тебе за это должна?»; «Красное или белое?»

«Не впадай в заблуждение, считая их своими друзьями, – повторяю я себе снова и снова. – Будь настороже. Не расслабляйся ни на минуту».

«Не расслабляйся», – говорю я себе, когда хожу по саду Элис и срезаю розы для большой вазы в гостиной. «Не расслабляйся, – мысленно твержу, лежа на краю бассейна и подставив лицо солнечным лучам. – Будь начеку».

Несколько дней мы остаемся прежней маленькой группой людей, и хотя время от времени я вижу, насколько Полли нелегко терпеть Онор и до какой степени та испытывает к Тедди гораздо меньше тепла, чем он к ней, мы продолжаем наше праздное и вполне мирное сосуществование. Поздно встаем и поздно ложимся спать. Иногда выбираемся на пляж, в винный магазин или супермаркет, но чаще держимся рядом с домом. Незаметно появляется миссис Тэлбот и наводит за нами порядок.

Вечером в пятницу в холле звонит телефон. Никто и никогда не звонит сюда по обычной линии, поэтому Полли переглядывается с Тедди и оба восклицают:

– Папа!

– Возьми трубку, – просит Полли, но брат увлечен игрой в карты с Онор и не хочет прерываться.

Вернувшись, Полли объявляет:

– Он приедет сюда завтра. Говорит, что больше не может работать в Лондоне. Там слишком жарко. Уверяет, что не станет путаться у нас под ногами.

– Он снова стал сочинять? – спрашивает Онор.

Впервые она заинтересовалась кем-то помимо себя самой.

– Не знала, что он опять взялся за перо.

– Наверное, все-таки взялся, – отвечает Полли и уходит, чтобы поставить в духовку чесночный хлеб.

Лоренс приезжает ближе к вечеру на следующий день. Я лежу на своей постели и читаю, когда снаружи доносится шуршание гравия под колесами. Перекатившись к краю постели, украдкой выглядываю в окно и вижу, как он ставит «вольво» рядом с моим «фиатом», открывает багажник и достает свои вещи. В одной сумке, плоской, вероятно, лежит портативный компьютер; в другой, обычной дорожной, наверное, набор туалетных принадлежностей и несколько пар белья. И я вспоминаю шкаф в его комнате – у него, разумеется, есть здесь все необходимое, так что незачем тащить слишком много вещей из города. Лоренс стоит на подъездной дорожке, потягивается, осматривается. Заметно, с каким удовольствием он ощущает на своем лице солнечный свет.

Остальные ушли на теннисный корт полковника – Уильямса, и в доме я одна. Как только Лоренс захлопывает багажник и направляется к кирпичной арке, я вскакиваю, подхожу к большому зеркалу над туалетным столиком и провожу рукой по волосам, чтобы моя прическа не выглядела прилизанной. Последние несколько дней солнце, морская соль и хлорированная вода бассейна придали живой цвет моему обычно бледноватому лицу – кожа на нем стала более смуглой, россыпью проступили веснушки. У меня сияют глаза. Я улыбаюсь сама себе. А потом жду, встав за дверью спальни, слыша, как он шагает по паркету, насвистывая себе под нос.

– Лоренс! Это вы! – восклицаю я, когда он появляется в холле.

Я уже вышла из спальни и перегнулась через ограждение лестничной площадки второго этажа. Он поворачивается, смотрит на меня снизу, улыбается. Я же кладу ладонь себе поверх сердца, изображая облегчение.

– Привет! – говорит он. – Я вас напугал? Неужели Полли забыла предупредить о моем приезде?

– Конечно, предупредила, но только я забыла об этом.

Лоренс начинает подниматься по лестнице, ступенька за ступенькой, и продолжает улыбаться так, будто это я только что приехала сюда, а не он. И с его приближением прохладный и просторный холл словно уменьшается в размерах. У меня возникает ощущение, будто стены вдруг сближаются друг с другом, а потолок опускается, чтобы мы оказались в более уединенном, почти потайном местечке. Когда Лоренс выходит на лестничную площадку, воздух между нами начинает слегка вибрировать. Интересно, чувствует ли он тоже нечто подобное?

– Они все у соседей. Играют в теннис, – объясняю я. – Позвать их?

– Не надо. Пусть играют, – отвечает Лоренс, встает передо мной, ставит на пол сумки, и мы обмениваемся формальными поцелуями в щеку.

– Вы хорошо загорели, – замечает он.

– Нам очень повезло с погодой, – говорю я, думая: «Да. Он это тоже чувствует. Или только что начал ощущать».

– У вас ведь где-то поблизости живут родители? – спрашивает он. – Наверное, вы хорошо ориентируетесь в Бидденбруке?

Лоренс поднимает свои сумки, заносит в комнату и выглядывает в окно. Я следую за ним, но останавливаюсь в дверях. Миссис Тэлбот побеспокоилась о том, чтобы снять с кровати покрывало и поставить на туалетный столик вазу с розами.

– Хотите чаю? – предлагаю я.

Он кивает и обещает спуститься вниз через пару минут.

В кухне я завариваю чай, кладу на тарелку несколько миндальных пирожных и выношу поднос на террасу. Издалека легкий бриз доносит хлопки ракеток по теннисному мячу и раздраженные возгласы. А вскоре ветер меняет направление, и уже не слышно ничего, кроме воркования лесных голубей.

– Я хотел поздравить вас с успехом, – произносит Лоренс, появляясь из дома у меня за спиной.

Я смотрю на него и на мгновение ощущаю головокружение, не совсем понимая, что он имеет в виду.

– С успехом вашего плана. По поводу учебы Полли, – объясняет он с улыбкой. – И академического отпуска.

– Да, конечно!

Все это представляется мне теперь далеким прошлым. Уже несколько дней мы вообще не разговаривали о чем-либо имеющем отношение к действительности. Поначалу мне хотелось задать Полли множество вопросов относительно ее дальнейших намерений, но со времени приезда в Бидденбрук не представилось подходящего момента. А кроме того, мне вообще не хотелось надоедать ей этим.

– Она, вероятно, рассказала вам о мистере Бамере, – говорит Лоренс. – Когда я беседовал с ним, он проявил понимание ситуации. А теперь, когда идея Сэма с постановкой пьесы потерпела крах, мне кажется, Полли осенью вернется к занятиям. И никакой катастрофы не произошло.

– Надеюсь, вы правы, – отвечаю я с сомнением, поскольку, в силу известных причин, не могу разделять его оптимизма.

Лоренс склоняет голову набок.

– Так вы полагаете, что она не станет продолжать учебу?

– Я в этом не уверена.

Он ставит чашку на стол, берет пирожное и начинает крошить его между пальцами, глядя на могучий ствол медного бука.

– А я-то думал, что худшее уже позади, – вздыхает Лоренс. – У меня такое чувство, что с еще одним периодом вечных колебаний и нерешительности Полли мне уже не справиться. Хотя, разумеется, «нерешительность» в данном случае неподходящее слово. Речь, напротив, должна идти о ее железной воле. И все мои разговоры с ней лишь укрепляют это упрямство.

Воцаряется тишина. Колыхания ветвей деревьев почти беззвучны. На небе проступают облачка, формой немного напоминающие елку, но они такие смутные, что едва различимы.

– Могу я рассчитывать на вашу помощь? – вдруг спрашивает Лоренс. – Вы единственная, чьим мнением Полли дорожит. Вам как-то это удается… Но мне, разумеется, не хотелось бы ставить вас в неловкое положение…

– Я попытаюсь, – говорю я.

В этот момент доносится скрип калитки, и остальные возвращаются через сад, раскрасневшиеся и взмокшие. Заметив Лоренса, они начинают издали выкрикивать приветствия.

– У Джексонов дом на побережье штата Мэн, – вещает Онор, – и, конечно, это гораздо лучше, чем проторчать весь август в Нью-Йорке, где очень жарко, а все друзья разъехались. Но, представьте, они все равно нам звонят, чтобы мы не забыли упаковать вечерние наряды и галстуки. У них там местный клуб! Воображаю, что это такое. Сожалею, что вообще согласилась на эту поездку.

За столом на террасе сидим мы все, но такое впечатление, что обращается она только к Лоренсу. А когда склоняется вперед, чтобы взять из пачки Полли очередную сигарету (как я заметила, Полли перестала курить тайком – видимо, против этой привычки прежде возражала лишь Элис), у нее на ключице начинает поблескивать висящая на цепочке вокруг шеи серебряная буковка О и крошечная подковка. Весь вечер Онор говорит о себе, выставляя напоказ свою светскость, умудренность опытом, причем делает это так прямолинейно, что выглядит наивной дурехой.

Однако странным образом мне эта показуха – излишняя оживленность, широко распахнутые глаза, якобы случайные прикосновения пальчика то к губам, то к шее – кажется неожиданно трогательной. Мое отношение к Онор даже немного меняется к лучшему. Я всегда испытываю сложные чувства, когда человек неадекватно оценивает ситуацию и собственное поведение. Иногда я таких людей жалею, порой они вызывают у меня презрение, мне любопытно или смешно, но в редких случаях глупость видится мне даже в чем-то милой. Трудно представить, насколько это роскошное чувство: блаженное непонимание собственной нелепости.

Полли это тоже свойственно, но я уверена, что она повзрослеет и сама все начнет понимать. А Онор, судя по всему, была подобным образом воспитана и уже не изменится никогда.

Над кроной бука проплывает луна, окрашивая все в легкие голубоватые тона. Я подношу ко рту клубнику и ощущаю, что от моих пальцев исходит едва уловимый аромат полированного серебра. Воздух сейчас настолько неподвижен, что я решилась принести на улицу из столовой большой подсвечник. И пламя свечей держится так прямо, словно его подпитывает газ из горелок.

Тедди склоняется, чтобы наполнить бокал Онор.

– Давай начистоту. Ты не смогла отказать родителям, когда они заявили, что уже купили на всех билеты первого класса, – произносит он, и в голосе звучит легкая обида.

Очевидно, он еще не до конца понял, что происходит, хотя даже этого достаточно, чтобы испортить ему настроение.

– Но ведь ты же будешь очень скучать по мне, правда? – спрашивает Онор, накрывая его руку своей ладонью.

А потом вновь откидывается на спинку стула и вытягивает ноги. Уверена, она любуется ноготками на них. Онор накрасила их утром, сидя у бассейна, сняв сначала слой прежнего золотистого лака с помощью ватных шариков, от которых пахло грушевым сиропом, а затем нанесла новый лак – розовый и блестящий, – причем трудилась так прилежно, что часть лица порой оказывалась глубоко между коленями.

Тедди поворачивается к отцу:

– Значит, ты снова стал сочинять? Полли сказала, ты упомянул что-то о работе.

– Пока рано о чем-то говорить всерьез, – отвечает Лоренс и из вежливости обращается ко мне: – Понимаете, это все… на какое-то время прекратилось.

– После гибели мамы он больше не видел в этом смысла, – вмешивается Полли. – Ведь так, папочка?

– Писательство вдруг представилось мне пустейшим из занятий, – с легкостью подтверждает он. – Сидеть в кабинете, что-то там придумывать…

Мы молча ждем.

– Вероятно, я просто потерял веру в себя, – добавляет Лоренс, будто разговаривает сам с собой, пробует какие-то новые слова и проверяет, как они звучат. – И у меня не осталось мыслей. Я перестал ощущать фактуру ткани, а из нее состоит жизнь. Но, похоже, сейчас наступает перелом. Посмотрим.

У меня возникает ощущение, что ему хотелось бы продолжить разговор, но мешает свойственное всем художникам суеверие относительно каждой новой работы.