Коронация, или Последний из романов Акунин Борис
– Ну вас к черту, Зюкин, с вашим ломом!
Эраст Петрович отодвинул меня в сторону. Взялся руками за перильца, подскочил и обеими ногами ударил в створку. Дверь влетела в проём и криво заболталась на одной петле.
Мы быстро пробежали по комнатам, причём Фандорин держал наготове маленький чёрный револьвер. Никого. Разбросанные предметы одежды, накладные бороды, рыжий парик, несколько тростей, плащей и шляп, смятые ассигнации на полу.
– Опоздали! – вздохнул Эраст Петрович. – Совсем чуть-чуть.
Я застонал от разочарования, а он внимательно оглядел маленькую гостиную и вдруг тихо, вкрадчиво произнёс:
– А вот это уже интересно.
На столике подле окна стояла раскрытая шкатулка. Фандорин вынул оттуда что-то переливчатое, продолговатое, сверкнувшее в его пальцах жёлтыми искрами.
– Что это? – удивился я.
– П-полагаю, пресловутая диадема-бандо, – ответил он, с любопытством разглядывая венец, сплошь выложенный бесценными жёлтыми бриллиантами и опалами. – А вот бриллиантовый аграф императрицы Анны, и сапфировый бант-склаваж императрицы Елисаветы, и малый б-бриллиантовый букет с шпинелью, и этот, как его, эгрет-фонтан. Я обещал её императорскому величеству, что драгоценности из coffret вернутся в целости и сохранности. Так оно и вышло.
Я бросился к шкатулке и благоговейно замер, не веря своим глазам. Какая удача! Все эти сказочные сокровища, осиянные священным ореолом истории императорского дома, благополучно возвращены короне! Уже одно это оправдывало всю фандоринскую авантюру и полностью восстанавливало моё честное имя. Большим счастьем было бы только спасение Михаила Георгиевича и мадемуазель Деклик.
Но Фандорина чудесная находка, оказывается, обрадовала совсем по иной причине.
– Линд был здесь совсем н-недавно и, очевидно, намеревается вернуться. Это раз. У него, действительно, больше никого не осталось, он совсем один. Это два. И, наконец, мы имеем отличный шанс его взять. Это т-три.
Я немного подумал и догадался сам:
– Если бы он не собирался возвращаться, то не бросил бы шкатулку, да? А если бы у него имелись помощники, он оставил бы их сторожить сокровища. Что мы будем делать?
– Сначала – чинить входную д-дверь.
Мы бросились в прихожую. От удара фандоринской ноги одна из петель была выворочена, что называется, с мясом, но это бы ещё полбеды. Хуже было то, что перед домом собралась целая толпа зевак, с жадным интересом пялившихся на окна и зияющий дверной проем.
– Проклятье! – простонал Эраст Петрович. – Мы с вами подняли такой грохот, что сбежалась вся улица, а минут через десять соберётся весь к-квартал! Скоро явится настоящая п-полиция и всё нам испортит. Нет, Линда мы здесь не дождёмся. Нужно, по крайней мере п-проверить, не осталось ли каких-нибудь зацепок или улик.
Он вернулся в комнаты и стал подбирать с пола брошенную одежду, причём особенное внимание у него вызвал узкий, покрытый пылью штиблет – второго поблизости не оказалось.
Я же тем временем вышел в тесный коридорчик и от нечего делать заглянул в маленькую, неряшливую кухонькy с изразцовой печью в углу.
Ничего примечательного, за исключением изрядного количества тараканов, я в кухне не обнаружил и уже хотел идти дальше, как вдруг в глаза мне бросилась вделанная в пол дверца. Надо полагать, погреб, подумал я, и меня будто подтолкнула некая мистическая сила. Желая просто убить время, пока Фандорин производит свой обыск, я наклонился и откинул крышку.
Из тёмной дыры дохнуло особенным грибным запахом, сыростью, землёй – в общем именно тем, чем и должно пахнуть из погреба, где хранят свёклу, морковь, картофель.
Я хотел захлопнуть дверцу, но тут раздался звук, от которого я в первый миг похолодел, а потом затрясся. То был слабый, но явственный стон!
– Господин Фандорин! – заорал я во всё горло. – Сюда!!!
А сам схватил с кухонного стола керосиновую лампу, трясущимися руками зажёг спичку и полез вниз, в темноту и холод.
Достаточно было спуститься по лесенке всего на несколько шагов, и я увидел её.
Мадемуазель Деклик, сжавшись в комок, лежала у стены, между каких-то серых мешков. Она была в одной сорочке – мне бросилась в глаза тонкая щиколотка с кровоподтёком вокруг косточки, и я поспешно отвёл глаза. Но сейчас было не до приличий.
Я поставил лампу на бочку (судя по кислому запаху, с квашеной капустой) и бросился к лежащей.
Голова её была откинута назад, глаза закрыты. Я увидел, что одна рука Эмилии прикована наручником к вбитому в стену железному кольцу. Лицо бедной мадемуазель было сплошь в ссадинах и пятнах засохшей крови. С круглого белого плеча съехала рубашка, и я увидел над ключицей огромный синяк.
– Зюкин, вы внизу? – донёсся сверху голос Фандорина.
Я не ответил, потому что кинулся осматривать остальные углы погреба. Но нет, его высочества здесь не было.
– Вы меня слышите? – спросил я, вернувшись к мадемуазель и осторожно приподнимая ей голову.
На пол спрыгнул Фандорин, встал у меня за спиной.
Мадемуазель приоткрыла глаза, сощурилась на свет лампы и улыбнулась.
– Athanas, comment tu es marrant sans les favoris. J'ai te vu dans mes rves. Je rve toujours…[39]
Она была не в себе – это ясно. Иначе она ни за что не обратилась бы ко мне на «ты».
Моё сердце разрывалось от жалости.
Но Фандорин был менее сентиментален.
Он отодвинул меня, похлопал пленницу по щеке.
– Emilie, ou est le prince?[40]
– Je ne sais pas…,[41] – прошептала она, её глаза снова закрылись.
– Как, вы не догадались, кто такой Линд? – недоверчиво посмотрела Эмилия на Фандорина. – А я была уверена, что вы с вашим умом уже всё разгадали. Ах, теперь мне кажется, что это так просто! Воистину мы все были слепы.
У Эраста Петровича был сконфуженный вид, да и мне, признаться, разгадка вовсе не казалась простой.
Разговор происходил на французском, поскольку после всех перенесённых испытаний мучить мадемуазель Деклик русской грамматикой было бы слишком жестоко. Я и раньше замечал, что говоря на иностранных языках, Фандорин совершенно не заикается, но у меня не было времени задуматься над этим удивительным феноменом. Судя по всему, его недуг – а я читал, что заикание является именно психическим недугом – каким-то образом был связан с изъяснением по-русски. Уж не сказывалась ли в этом спотыкании на звуках родной речи скрытая враждебность к России и всему русскому? Это меня нисколько бы не удивило.
Полчаса назад мы приехали на нашу наёмную квартиру. Фандорин держал шкатулку, а мне досталась ноша ещё более драгоценная: я нёс на руках Эмилию, укутав её альмавивой доктора Линда. Тело мадемуазель было гладким и очень горячим – это чувствовалось даже через ткань. Должно быть, именно от этого меня бросило в жар, и я долго потом не мог отдышаться, хотя мадемуазель вовсе не была тяжёлой.
Мы решили разместить дорогую гостью в одной из спален. Я уложил бедняжку на кровать, поскорее прикрыл одеялом и вытер со лба капельки пота. А Фандорин сел рядом и сказал:
– Эмили, мы не можем вызвать к вам доктора. Мы с мьсе Зюкиным пребываем, так сказать, на нелегальном положении. Если позволите, я осмотрю и обработаю ваши раны и ушибы сам, у меня имеются некоторые навыки. Вы не должны меня стесняться.
Это ещё почему, мысленно возмутился я. Какая неслыханная наглость!
Но мадемуазель не нашла в предложении Фандорина ничего дерзкого.
– Мне сейчас не до стеснительности, – слабо улыбнулась она. – Я буду вам очень признательна за помошь. У меня всё болит. Как видите, похитители обращались со мной не самым галантным образом.
– Афанасий Степанович, п-подогрейте воду, – деловито велел Фандорин по-русски. – А в ванной я видел спирт и с-свинцовую примочку.
Тоже Пирогов выискался! Тем не менее я всё исполнил, а заодно прихватил чистые салфетки, меркурохром и пластырь, обнаруженные мной в одном из выдвижных ящиков туалетной комнаты.
Перед осмотром мадемуазель застенчиво покосилась в мою сторону. Я поспешно отвернулся и, боюсь, густо при этом покраснел.
Послышался шелест лёгкой ткани, Фандорин озабоченно произнёс:
– Господи, на вас нет живого места. Здесь не болит?
– Нет, не очень.
– А здесь?
– Да!
– Кажется, треснуло ребро. Я пока затяну пластырем… Здесь, под ключицей?
– Когда нажимаете, больно.
Неподалёку на стене висело зеркало. Я сообразил, что, если сделать два незаметных шажка вправо, мне будет видно, что происходит на кровати, однако я тут же устыдился этой недостойной мысли и, наоборот, переместился влево.
– Перевернитесь, – приказал Эраст Петрович. – Я прощупаю вам позвонки.
– Да-да, вот здесь больно, на кобчике. Я скрипнул зубами. Это становилось поистине невыносимым! Жаль, что я не вышел в коридор.
– Вас ударили ногой, – констатировал Фандорин. – Это очень болезненное место. А мы его вот так, компрессом. И сюда… Ничего, ещё несколько дней поболит и пройдёт.
Раздался плеск воды, мадемуазель несколько раз тихонько простонала.
– Всё, Атанас, можно вохочаться, – услышал я наконец, и сразу повернулся.
Эмилия лежала на спине, по грудь закрытая одеялом. На левой брови белел аккуратный кусочек пластыря, угол рта покраснел от меркурохрома, под распахнутым воротом сорочки виднелся край салфетки.
Я не смог взглянуть мадемуазель в глаза и покосился на Фандорина, который с невозмутимым видом, как заправский врач, мыл руки в тазу. При одной мысли о том, что эти сильные, тонкие пальцы только что касались кожи Эмилии, да ещё в таких местах, о которых без головокружения и подумать невозможно, я закусил губу.
Самое удивительное, что мадемуазель отнюдь не выглядела смущённой и смотрела на Фандорина с благодарной улыбкой.
– Спасибо, Эраст.
Эраст!
– Спасибо. Мне теперь гораздо легче. – Она тихонько рассмеялась. – Увы, у меня не осталось от вас никаких тайн. Как порядочный человек вы обязаны на мне жениться.
От такой рискованной шутки даже Фандорин покраснел. А про меня и говорить нечего.
Чтобы изменить неприличное и мучительное направление, которое принимал разговор, я сухо спросил:
– И все же, мадемуазель Деклик, где его высочество?
– Не знаю. Нас разлучили сразу же, когда мы выбрались из-подземного хода, и после этого держали врозь. Мальчик был без сознания, да и я находилась в полуобмороке – меня довольно сильно ударили по голове, когда я попробовала кричать.
– Да-да, – встрепенулся Эраст Петрович. – Что вы пытались нам сообщить? Вы крикнули: «Линд здесь. Это…» И больше ни слова.
– Да, он зажал мне рот и ещё ударил кулаком по лицу. Я узнала его, несмотря на маску!
– Узнали?! – воскликнули мы с Эрастом Петровичем в один голос.
Тут-то мадемуазель, удивлённо приподняв брови, и задала вопрос, так сконфузивший Фандорина:
– Как, вы не догадались, кто такой Линд? А я была уверена, что вы с вашим умом уже всё разгадали. Ах, теперь мне кажется, что это так просто! Воистину мы все были слепы.
Мы с Фандориным переглянулись, причём по его вороватому взгляду мне показалось, что он хочет проверить – не оказался ли я сообразительней его.
Увы. Хотя дорого бы за это отдал.
– О Господи, да это же Бэнвилл, – покачала головой она, все ещё удивляясь нашей недогадливости. – Во всяком случае тот, кого мы знали как лорда Бэнвилла. Я узнала его по голосу – ещё там, в склепе. Когда сверху крикнули: «Тревога! Бегите!» – Линд утратил всегдашнюю осторожность и воскликнул в полный голос: «Take the kid and the slut! Run!»[42] Это был Бэнвилл!
– Бэнвилл? – растерянно повторил Эраст Петрович. – Но как это возможно? Ведь он друг Георгия Александровича? Они давно знакомы!
– Не так уж давно, – поправил я, пытаясь собраться с мыслями. – С Бэнвиллом его высочество познакомился нынешней весной, в Ницце.
– Я этого не знал, – пролепетал Фандорин, словно оправдываясь. – В самом деле, как просто… – Он перешёл на русский. – На всякого мудреца д-довольно простоты. Но моя простота в данном случае совершенно непростительна. Ну конечно!
Он вскочил с кровати и принялся расхаживать, чуть ли не бегать по комнате, порывисто жестикулируя. Никогда ещё я не видел его в такой ажитации. Слова слетали с его губ быстро, наскакивая одно на другое.
– Именно в Ницце доктор и приступил к осуществлению своего плана. Он наверняка нарочно туда п-приехал, чтобы высмотреть подходящую жертву – ведь на Лазурный берег весной приезжает столько grands-dues russes![43 И про майскую коронацию в Москве тоже было уже известно! Втереться в доверие к кому-нибудь из членов императорской фамилии, стать другом семьи, добиться приглашения на т-торжества, а остальное – вопрос технической подготовки!
– И вот ещё что! – перебил я. – Ненависть к женщинам. Вы сами говорили, что Линд не терпит вокруг себя женщин! Теперь понятно почему. Выходит, Эндлунг был прав!
– Эндлунг? – убитым голосом переспросил Эраст Петрович и свирепо потёр лоб, будто хотел протереть его насквозь, до самого мозга. – Да-да, в самом деле. А я не придал его дурацкой теории никакого значения – из-за того, что до неё додумался болван Эндлунг. Вот уж воистину: «Избрал немудрых дабы мудрых посрамить». Ах, Зюкин, снобизм – худший из г-грехов… Бэнвилл! Это был Бэнвилл! И духи «Граф Эссекс»… Как ловко он обеспечил себе свободу действий, изобразив внезапный отъезд! И эта так кстати подвернувшаяся дуэль! А выстрел Глинскому прямо в сердце – узнаю дьявольскую меткость Линда! Отличный маскарад: эксцентричный британский гомосексуалист. Размах, ювелирный план, невероятная дерзость, безжалостность – это безусловно почерк Линда! А я снова его упустил…
– Но остался мистер Карр, – напомнил я. – Ведь он тоже человек Линда.
Эраст Петрович безнадёжно махнул рукой:
– Уверяю вас, что Карр тут не при чем. Иначе Линд бы его не б-бросил. Жеманного красавчика доктор прихватил для вящей убедительности своего к-камуфляжа и, вероятно, во имя совмещения полезного с приятным. Линд известен своими сибаритскими привычками. Черт возьми, обиднее всего, что Эндлунг был прав! Банда г-гомосексуалистов – сплочённая не только денежным интересом, но и иными узами. Вот откуда такая преданность и самоотверженность!
Мадемуазель, наморщив лоб, сосредоточенно внимала причитаниям Фандорина и, кажется, всё или почти всё понимала.
– О да, Линд действительно ненавидит женщин, – горько усмехнулась она. – В этом я имела возможность убедиться на собственном опыте. За все время неволи я получила один раз кусок хлеба и дважды кружку воды. Хорошо хоть рядом была бочка с этой вашей ужасной капустой… Меня держали на цепи, раздетой. А вчера вечером Бэнвилл, то есть Линд, спустился вниз злой как тысяча чертей и, ни слова ни говоря, принялся пинать меня ногами! Кажется, у него случилась какая-то неприятность. Была сильная боль, но ещё сильнее был страх. – Эмилия передёрнулась и натянула одеяло до самого подбородка. – Это не человек, а какой-то сгусток зла. Он избивал меня, не произнося ни единого слова, и впал в такое ожесточение, что если бы не владелец дома, доктор, вероятно, забил бы меня до смерти. Кстати, хозяин – довольно высокий человек с хмурым лицом – единственный не мучил меня. Это он дал мне хлеб и воду.
Мадемуазель осторожно дотронулась до заклеенной брови.
– Вы видели, Эраст, как Линд меня отделал. Мерзавец! И, главное; совершенно ни за что!
– Разозлился, когда узнал, что лишился двух своих помощников, – пояснил я. – Господин Фандорин одного из них убил, а другого передал полиции.
– Жалко, Эраст, что вы не убили обоих, – сказала она, шмыгнув носом и смахнув с ресницы злую слезу. – Эти немцы были настоящие скоты. Которого из них вы прикончили – такого, с оттопыренными ушами, или веснушчатого?
– Веснушчатого, – ответил Эраст Петрович. А я не успел рассмотреть ни того, ни другого – ведь в подворотне было темно.
– Ничего, – заметил я. – Зато теперь доктор остался в полном одиночестве.
Фандорин скептически поджал губы:
– Вряд ли. Кто-то ведь ещё стережёт мальчика. Если бедный ребёнок ещё жив…
– О, малыш жив, я в этом уверена! – воскликнула мадемуазель. – Во всяком случае, вчера вечером был ещё жив. Когда хозяин оттащил от меня рассвирепевшего Бэнвилла, я слышала, как тот прорычал: «Если бы не камень, я бы послал ему головы обоих – и мальчишки и бабы» Думаю, Эраст, он имел в виду вас.
– Слава Богу! – вырвалось у меня.
Я обернулся на висевшую в углу иконку Николая Угодника и перекрестился. Михаил Георгиевич жив, надежда остаётся!
Однако был ещё один вопрос, который терзал меня. О таком не спрашивают, а спросив, не имеют права рассчитывать на ответ. И всё же я решился:
– Скажите, они… они… совершали над вами насилие? Для ясности я произнёс эти слова по-французски. Благодарение Богу, Эмилия не оскорбилась – напротив, печально улыбнулась:
– Да, Атанас, они совершали надо мной насилие, как вы могли бы заметить по моим синякам и шишкам. Единственное утешение, что это было не то насилие, которое, очевидно, имеете в виду вы. Эти господа, вероятно, предпочли бы наложить на себя руки, чем вступить в физиологические отношения с женщиной.
От этого смелого, прямого ответа я вконец стушевался и отвёл глаза. Если мне что-то и не нравилось в мадемуазель Деклик – так это неженская точность в выражениях.
– Итак, подведём итоги, – объявил Фандорин, сцепив пальцы. – Мы вытащили из лап доктора Эмилию. Это раз. Мы теперь знаем, как выглядит доктор Линд. Это два. Мы вернули драгоценности императрицы. Это три. Половина дела сделана. Остались сущие пустяки. – Он тяжело вздохнул, и я понял, что про пустяки сказано в ироническом смысле. – Освободить мальчика. И уничтожить Линда.
– Да-да! – порывисто приподнялась с подушки мадемуазель. – Убить эту подлую гадину! – Она жалобно посмотрела на меня и тоненьким голосом произнесла. – Атанас, вы не представляете, какая я голодная…
Ах, тупой, бесчувственный чурбан! Фандорину что, его только Линд интересует, но я-то, я-то хорош!
Я кинулся к дверям, однако Эраст Петрович ухватил меня за полу пиджака.
– Куда это вы, Зюкин?
– Как куда? В столовую. Там в буфете есть сыр, печенье, а в леднике – паштет и буженина.
– Никакой б-буженины. Стакан сладкого чаю с ромом и кусочек чёрного хлеба. Больше пока нельзя.
Он был прав. После голодания не следует нагружать желудок тяжёлой пищей. Но сахару я положил четыре ложки, отрезал изрядный ломоть хлеба и плеснул в стакан побольше виски из бутылки мистера Фрейби.
Мадемуазель выпила чаю, улыбаясь разбитыми губами, и её бледные щеки порозовели.
Моё сердце сжималось от невыразимой жалости. Если бы мне сейчас попался гнусный доктор Линд, избивавший ногами беспомощную женщину, я бы взял его руками за горло, и никакая сила не сумела бы разжать моих пальцев.
– Вам нужно поспать, – сказал Фандорин поднимаясь. – Утром мы решим, как действовать дальше. Афанасий Степанович, – перешёл он на русский, – не согласитесь ли вы п-переночевать вот здесь, в креслах? На случай, если Эмилии что-нибудь понадобится?
Он ещё спрашивал! Мне так хотелось побыть с ней наедине. Просто помолчать. А если получится, то и сказать о чувствах, теснивших мою грудь. Только где же взять такие слова?
Фандорин вышел. Эмилия с улыбкой смотрела на меня, а я, жалкий, неуклюжий урод всё облизывал губы, откашливался, сжимал и разжимал пальцы. Наконец решился заговорить:
– Я… Мне весьма недоставало вас, госпожа Деклик.
– Ви можете звать меня «Эмили», – тихо сказала она.
– Да, хорошо. Это и в самом деле не будет чрезмерной фамильярностью, потому что после всего, через что вы… то есть мы с вами… то есть все мы прошли, я смею надеяться, что вы и я… – Я запнулся и мучительно покраснел. – Что мы с вами…
– Да? – ласково кивнула она. – Говохите, говохите.
– Что мы с вами можем считаться не просто сослуживцами, а друзьями.
– Дхузьями?
Мне показалось, что в её голосе прозвучало разочарование.
– Нет, я, конечно, не настолько самонадеян, чтобы иметь в виду какую-то особенно тесную или близкую дружбу, – быстро поправился я, чтобы она не подумала, будто я, пользуясь положением, навязываюсь ей в наперсники. – Мы просто стали с вами добрыми приятелями. И я очень этому рад… Вот.
Больше я ничего не сказал, потому что, по-моему, в наших отношениях и так произошёл весьма существенный сдвиг: узаконилось обращение по имени, а кроме того я предложил ей дружбу и, судя по всему, моё предложение было принято благосклонно.
Однако Эмилия смотрела на меня так, словно ожидала от меня чего-то ещё.
– Вы смотхите на меня как на дхуг, пхиятель? – спросила она после долгой паузы, как бы уточняя.
– Да, как на дорогого друга, – осмелев, подтвердил я. Тогда мадемуазель вздохнула, закрыла глаза и тихо проговорила:
– Пхостите, Атанас. Я очень усталая. Я буду спать.
Я не заметил, когда она заснула. Грудь вздымалась и опускалась всё так же ровно, чуть подрагивали длинные ресницы, а время от времени по чертам пробегала лёгкая тень – словно тучка по глади лазурных вод.
Всю ночь я то погружался в короткий, невесомый сон, то снова просыпался. Достаточно было Эмилии шевельнуться или вздохнуть чуть глубже, и я сразу открывал глаза – не нужно ли принести воды, укутать, поправить подушку. Эти частые пробуждения были нисколько не мучительны, а, наоборот, приятны и даже сладостны. Давно, очень давно не ощущал я такого покоя.
19 мая
Завтрак я подал уже самый настоящий: с фарфором и серебром, на крахмальной скатерти. Без повара приготовить что-нибудь пристойное, конечно, невозможно, но все же был омлет, сыры, копченья.
Эмилия сегодня выглядела гораздо лучше и ела с большим аппетитом. Глаза её оживлённо блестели, голос был звонок и весел. Женщины обладают поразительной способностью быстро излечиваться от самых тяжких недугов, если их жизненные условия внезапно меняются к лучшему – я множество раз бывал свидетелем подобных преображений. Правда и то, что лучше всего на представительниц слабого пола действует окружение мужчин и мужская внимательность, а уж в этом смысле мы обращались с мадемуазель, как с истинной королевой.
Фандорин вышел к завтраку в утреннем смокинге и белом галстуке, очевидно, тем самым демонстрируя, что вольности, к которым он был вынужден прибегнуть накануне, никоим образом не уменьшили его почтительности по отношению к гостье. Я оценил этот жест. По правде сказать, моё направление мыслей было сходным, только вот, в отличие от Эраста Петровича, я не имел во что переодеться и удовольствовался тем, что как следует выбрил свою голую физиономию.
Когда пили кофей (я тоже сидел за столом, потому что находился в этой компании не в качестве дворецкого, а как приватное лицо), Эраст Петрович заговорил о деле. Беседа шла на французском.
– Я мало спал минувшей ночью, зато много размышлял. Теперь мне понятно, чем была вызвана моя непростительная ошибка. Я не ожидал от доктора Линда такой дерзости – во всех прежних своих операциях он вёл себя очень осторожно. Но очевидно, на сей раз куш был слишком велик, и Линд решил занять самую выигрышную позицию. Находясь в Эрмитаже, он мог наблюдать за всеми нашими приготовлениями. А ещё одним источником получения сведений для него, конечно же, был мистер Карр, столь искусно подставленный Симеону Александровичу. Драма с африканской ревностью, вероятно, была не более чем спектаклем. Генерал-губернатор откровенничал с душкой-англичанином, а тот потом пересказывал услышанное мнимому лорду Бэнвиллу.
– Быть может, дерзость доктора объясняется тем, что он решил, завладев такой грандиозной добычей, навсегда удалиться от дел? – предположила Эмилия. – В конце концов, сколько денег нужно человеку?
Фандорин скривил угол рта.
– Я не знаю, что этому человеку больше нужно – деньги или само злодейство. Это не обычный стяжатель. Это настоящий поэт зла, виртуозный инженер коварства и жестокости. Я уверен, что доктор получает наслаждение от выстраивания головоломных преступных конструкций, и на сей раз он превзошёл самого себя – возвёл истинную Эйфелеву башню. Мы подкосили это замысловатое сооружение, и оно рухнуло, но своими обломками, кажется, существенно повредило здание российской монархии.
Я тяжко вздохнул, подумав о том, что вчерашняя катастрофа и в самом деле может привести к непредсказуемым последствиям. Как бы не вышло бунта. А уж о том, что станут писать эмигрантские газеты или пресса недружественных стран, и помыслить было страшно.
– Я не очень поняла вашу аллегорию об обрушившейся башне, но мне кажется, Эраст, вы очень верно подметили главную особенность натуры Линда, – согласно закивала Эмилия. – Он именно поэт зла. И ненависти. Этот человек полон ненависти, он буквально ею сочится. Если б вы только слышали, как он произносит ваше имя! Я уверена, что сведение счётов с вами для него значит ничуть не меньше, чем этот злосчастный бриллиант. Кстати, я правильно поняла смысл выкриков доктора? Камень остался у вас?
– Хотите взглянуть?
Фандорин достал из кармана свёрнутый платок, вынул бриллиант, и голубоватые грани засверкали радужными огоньками, притянув лучи утреннего солнца.
– Как много света, – задумчиво произнесла мадемуазель, чуть прищурившись от нестерпимого сияния. – Я знаю, что это за свет. За века камень загасил множество жизней, и все они теперь светятся там, внутри. Держу пари, что за последние дни, напитавшись новым кормом, «Орлов» засверкал ещё ярче.
Она взглянула на меня – вернее, на мою макушку и сказала:
– Простите, Атанас, вчера я была слишком увлечена собой и даже не спросила, что с вами случилось. Откуда у вас на голове эта багровая шишка?
– Ах, вы ведь ничего не знаете! – спохватился я. – Поэтому и про Эйфелеву башню не поняли.
И я поведал ей про вчерашнее побоище на Ходынском поле, завершив свой рассказ словами:
– Линд не только безжалостен, но и сверхъестественно ловок. Тысячи людей погибли, а он вышел сухим из воды.
– Нет-нет, здесь не только ловкость, – всплеснула рукой мадемуазель, и покрывало сползло с её плеча.
Вероятно, со стороны наша троица выглядела престранно: Фандорин в белом галстуке, я в порванной куртке и дама, укутанная в шёлковое покрывало – иного одеяния для Эмилии взять было негде.
– По-моему, доктор Линд из тех людей, кто любит одним выстрелом убить двух зайцев, – продолжила мадемуазель. – Когда мы бежали тем ужасным подземным ходом, он по-немецки сказал своим людям – уже после того, как вы крикнули ему про обмен: «У меня в Москве ещё четыре дела: бриллиант, Фандорин, принц Симон и этот иуда Карр». Таким образом, я полагаю, Эраст, что ваше предположение относительно игры в ревность неверно. Линд и в самом деле оскорблён изменой своего любовника. А что до вчерашней катастрофы, то вероятнее всего, она преследовала и другую цель: поквитаться с московским генерал-губернатором. Если бы Линд хотел просто скрыться, он бы выдумал что-нибудь менее сложное и рискованное. Его ведь и самого могли растоптать в давке.
– Вы очень умная женщина, мадемуазель, – с серьёзным видом сказал Эраст Петрович. – Так вы полагаете, что жизнь любителя крашеных гвоздик в опасности?
– Безусловно. Линд не из тех людей, кто отступает или прощает. Неудачи лишь разогреют кипящую в нем ненависть. Знаете, у меня создалось ощущение, что гомосексуализму эти люди придают какое-то особенное, почти мистическое значение. Линдовы головорезы не просто боялись или уважали своего главаря. Мне показалось, что они в него влюблены – если здесь уместно это слово. Линд вроде султана в гареме, только вместо одалисок его окружают воры и убийцы. Думаю, насчёт мистера Карра вы были правы – для Линда он вроде болонки или левретки, совмещение полезного с приятным. Я уверена, что доктор ему не спустит измены.
– Значит, Карра нужно выручать. – Фандорин положил на стол скомканную салфетку и поднялся. – Эмилия, мы отправим вас в Эрмитаж, и вы предупредите англичанина об опасности.
– Вы предлагаете мне явиться во дворец замотанной в эту тряпку? – негодующе воскликнула мадемуазель. – Ни за что! Лучше уж вернуться в погреб!
Эраст Петрович озадаченно потёр подбородок.
– В самом деле. Я об этом не подумал. Зюкин, вы п-понимаете что-нибудь в дамских платьях, шляпках, туфлях и всём таком?
– Совсем немного, – признался я.
– А я и того меньше. Но делать нечего. Дадим Эмилии возможность совершить утренний т-туалет, а сами тем временем наведаемся на Мясницкую, в магазины. Что-нибудь купим. Эмилия, вы доверитесь нашему вкусу?
Мадемуазель прижала руку к груди:
– Вам, мои дохогие господа, я довехяю во всиом.
У Мясницких ворот мы остановились, в нерешительности оглядывая вывески магазинов готового платья.
– Как вам вон тот? – показал Фандорин на зеркальную витрину с надписью «Последние парижские моды». – Раз п-парижские, то, верно, хорошие?
– Я слышал, как её императорское высочество говорила, что в этом сезоне мода на всё лондонское. К тому же, не будем забывать, что мадемуазель Деклик не имеет и того, без чего приличные дамы не обходятся.
– В к-каком смысле? – уставился на меня непонятливый Фандорин, и пришлось выразиться прямее:
– Нижнее бельё, чулки, панталоны.
– Да-да, действительно. Вот что, Зюкин, я вижу, что вы в т-таких делах человек сведущий. Командуйте.
Первая трудность возникла в обувной лавке. Глядя на штабеля коробок, я вдруг сообразил, что совершенно не представляю, какой нам нужен размер. Но здесь кстати пришлась фандоринская наблюдательность. Он показал приказчику свою ладонь и велел:
– Вот столько плюс полтора дюйма. Думаю, будет в самый раз.
– А какой прикажете фасончик? – изогнулся приказчик. – Имеем прюнелевые башмачки на каблучке в три четверти – последний шик-с. Или вот не угодно ли атласные баретки, туфли из набивного сатентюрк, кимринские юфтевые полусапожки, шоссюрки от «Альбен Пико»?
Мы переглянулись.
– Давайте те, которые последний шик, решился Фандорин и заплатил девятнадцать рублей пятьдесят копеек.
С сиреневой коробкой в руке мы двинулись дальше. Вид этого изящного картонного сооружения напомнил мне об ином вместилище, которого я не видел со вчерашнего вечера.
– А где шкатулка? – спросил я, внезапно забеспокоившись. – Не ровен час, влезут воры. Известно, сколько в Москве всякой швали.
– Не б-беспокойтесь, Зюкин. Шкатулку я спрятал так, что и сыскной отдел полиции не отыщет, – успокоил он меня.
Платье и шляпку мы купили довольно легко, в магазине «Бо Брюммель. Товары из Лондона». Нам обоим пришлось по сердцу светло-палевое платье из барежа-шамбери с золотой нитью и накидкой-сорти. Фандорин выложил за него сто тридцать пять рублей, и, ей-богу, оно стоило этих денег. Шляпка из кружевного тюля с шотландским фаншоном (мой выбор) встала в четвертную. Эрасту Петровичу показались излишеством бумажные фиалки на тулье, а на мой взгляд они отлично шли к глазам Эмилии.
Тяжело пришлось в магазине дамского белья. Здесь мы задержались надолго, потому что не могли толком ответить ни на один вопрос продавщицы. Фандорин выглядел смущённым, я же и вовсе был готов под землю провалиться – особенно, когда бесстыжая девица стала допытываться про размер бюста.
Именно в этой лавке я подслушал разговор, от которого моё настроение решительно испортилось, так что я перестал участвовать в обсуждении покупок, всецело положившись на Эраста Петровича.
Разговаривали две дамы – вполголоса, но было отлично слышно.
– …А государь прослезился и говорит: «Это знак свыше, что мне не нужно царствовать. Я сложу с себя венец и уйду в монастырь, чтобы весь остаток моих дней молиться о душах погибших», – говорила одна, полная и важная, но, судя по виду, не из самого большого света. – Мой Серж слышал это собственными ушами, потому что вчера состоял при его высочестве дежурным чиновником.
– Какое величие души! – восхитилась собеседница, дама помоложе и попроще, взиравшая на толстуху с почтением. – А что Симеон Александрович? Неужто правду говорят, что это именно он уговорил царя и царицу все-таки отправиться на этот злосчастный бал?
Я потихоньку подобрался ближе, делая вид, что увлечён разглядыванием каких-то кружевных штанишек с рюшами и оборочками.
– Сущая правда, – понизила голос первая. – Серж слышал, как его высочество сказал: «Эка важность! Быдло потоптало друг друга в давке за дармовщиной. Полно ребячиться, Ники, ступай царствовать».
Вряд ли у полной дамы хватило бы фантазии такое выдумать. Как это похоже на Симеона Александровича – повторить слово в слово фразу, некогда сказанную Александру Благословенному убийцей его венценосного отца!
– Ах, Филиппа Карловна, но зачем же было в такой вечер отправляться на бал к французскому посланнику!
Филиппа Карловна скорбно вздохнула, возвела очи горе.
– Что я могу вам ответить, Полинька? Лишь повторить слова Сержа: «Кого захочет наказать – лишит разума». Видите ли, граф Монтебелло специально для бала велел привезти из Франции сто тысяч роз. Если бал перенести, розы бы завяли. Поэтому их величества посетили раут, но в знак траура не стали танцевать. А по Москве среди простонародья уже слухи ходят, что царь со своей немкой отплясывали да радовались, что столько православных душ загубили. Ужасно, просто ужасно!
Господи, подумал я, какое непростительное легкомыслие. Из-за каких-то роз настроить против себя всю Россию! Трагедию на Ходынке ещё можно было бы объяснить несчастным стечением обстоятельств, устроить показательный суд над организаторами гуляний – что угодно, только бы сохранить авторитет высочайшей власти. А теперь всеобщая ненависть обрушится не на московского генерал-губернатора, а на царя с царицей. И все будут повторять: розы им дороже людей.
Мы шли по улице обратно, неся множество коробок и свёртков. Не знаю, о чем размышлял Фандорин, не слышавший разговора двух покупательниц, но вид у него был сосредоточенный – вероятно, он выстраивал план дальнейших действий. Я сделал над собой усилие и тоже перестроился на практический лад: как разыскать беглого лорда Бэнвилла, а вместе с ним Михаила Георгиевича?
И вдруг остановился как вкопанный.
– А Фрейби? – вскричал я.