Коронация, или Последний из романов Акунин Борис
– То есть как?! – вскричал Георгий Александрович. – Вам не показали сына, а вы им все равно отдали букет?!
Этот упрёк показался мне вопиюще несправедливым. Как будто мадемуазель могла сопротивляться целой шайке убийц! Впрочем, и отцовские чувства тоже можно было понять.
– Я не видела Мишеля, но я его слышала, – тихо сказала мадемуазель. – Я слышала его голос. Мальчик был совсем рядом. Он спал и бредил во сне, всё повторял: «Laissez-moi, laissez-moi,[22] я больше никогда-никогда не буду…»
Она быстро достала платок и громко высморкалась, причём эта нехитрая процедура заняла у неё что-то очень уж много времени. Комната стала расплываться у меня перед глазами, и я не сразу сообразил, что это от слёз.
– Ну вот, – глухим, будто бы простуженным голосом продолжила мадемуазель. – Поскольку это был точно Мишель, я сочла условие выполненным и отдала сумочку. Один из мужчин сказал мне громким шёпотом: «Ему не было больно. Палец отрезали после инъекции опия. Если игра будет честной, такие крайности впредь не понадобятся… Завтра будьте на том же месте и в тот же час. Принесёте бриллиантовый аграф императрицы Анны. Повторите». Я повторила: «Бриллиантовый аграф императрицы Анны». Вот и всё. А потом меня снова отвели в карету, долго везли и высадили возле какого-то моста. Я взяла извозчика, доехала до Храма Христа, а там меня ждал экипаж.
– Всё ли вы нам рассказали? – спросил Георгий Александрович после паузы. – Может быть, остались какие-то мелочи? Подумайте.
– …Нет, ваше высочество… Разве что… – Мадемуазель прищурилась. – Мишель прежде никогда не разговаривал во сне. Я подозреваю, что вчера они дали ребёнку очень сильную дозу опиума, и он до сих пор ещё не очнулся.
Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле сжались кулаки. Нужно было освободить Михаила Георгиевича как можно скорей, пока этот дьявольский Линд окончательно не погубил его здоровье.
– Аннинский аграф! У этого негодяя изысканный вкус. А что на все это скажет проницательный господин Фандорин? – саркастически осведомился Симеон Александрович, впервые на моей памяти обратившись к отставному чиновнику особых поручений напрямую.
– Свои соображения я буду г-готов изложить после завтрашней поездки госпожи Деклик, – ответил Эраст Петрович, посмев даже не повернуть головы в сторону его высочества. И вполголоса, как бы самому себе, прибавил. – Шёпотом? Это интересно… Прошу у ваших высочеств позволения откланяться. – Он щёлкнул крышкой брегета. – Уже девять часов, а у меня сегодня вечером ещё есть кое-какие неотложные дела.
Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого.
Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу, я догнал Фандорина в коридоре.
– Ваше высокородие, – попросил я, заставив себя просительно улыбнуться. – Возьмите меня с собой. Я не буду вам обузой, а, может быть, даже пригожусь.
Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен, но сейчас такие пустяки не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну – всё буду слышать жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что Карнович прав и фандоринский план – полнейшая чушь, но и это лучше, чем бездействие.
Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза.
– Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идёмте с нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь?
Мы с японцем остались за поворотом, вперёд пошёл один Фандорин.
Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь наряжённый «фартовым», идёт своей пружинистой походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари.
Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил:
– Кода, ты?
Ответа было не разобрать.
– Я – Стрый, из варшавских лихачей, – весело сказал Эраст Петрович, приближаясь к невидимому с моего места часовому. – Мы с Кодой кумаки не разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?… Да знаю я маляву, знаю. Сейчас…
Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса подтолкнул меня: пора.
Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись, рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как вынутая из воды рыба.
– Хитрая д-дверь, – озабоченно сказал Эраст Петрович. – Видите, проволока? Как в хорошем магазине – когда входишь, звенит колокольчик. Но ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл, или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, «причамал».
Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения (надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным образом вёл себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых опасность – вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста. Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках.
Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа – стало быть, петли были хорошо смазаны.
Я увидел покатый спуск, озарённый багровыми отсветами пламени. Где-то внизу горел костёр или факелы.
Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин, шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и сырости.
Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы последовали за ним.
Оказалось, что огромные деревянные ёмкости стоят не вплотную, и щели меж ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым путём, определяя направление по бликам на потолке и звуку голосов, делавшихся всё более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные слова, хоть и не всегда понимал их значение.
– …завтра… за базлан макитру пробурю… когда свистну, тогда и кукарекнешь…
Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину.
Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон окружённого рядами тёмных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал, к сводчатому потолку тянулись струйки чёрного дыма.
За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трём сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был повёрнут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней челюстью, но моё внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря, лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой!
Культя – а это вне всякого сомнения был он – ткнул своей невероятной рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот.
– Никто не кукарекает, – сказал один из сидевших спиной. – Гутора нет. Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Чё мы тут тыримся? Чё пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не чеши. Этак околеешь.
Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему.
Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами – лишь искорки поблёскивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало тихо.
– Я те дам вино-листки, – негромко протянул вожак и сплюнул на сторону непрожёванный лоскут мяса. – Тут такой мазан – раз в жизни бывает, да не во всякой ещё жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать заставлю.
Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая угроза – не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу пробежали мурашки.
– Ты, Культя, не пужай, – сказал всё тот же, очевидно, самый отчаянный из шайки. – Ты толком разрисуй. Чё нас за сявок держат? Ну, на шухере пару раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не псы какие.
– Не вашего ума дело, – отрезал главарь. – Будете чирикать, как велю. – Он подался вперёд. – Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче спать будете. А зачем нас в дело позвали, ещё впереди. Мы себя покажем. И вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать.
– С Хитровки? – спросил кто-то. – Или с города?
– Дура! С Расеи, – веско обронил Культя. – За такие дела сыскари нас на жилки растянут.
– Как это с Расеи? – вскинулся тот, кого он назвал Топором. – А где же жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю.
Культя оскалил щербатый рот:
– Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так – кажному маслица до гроба хватит.
– А не ссучит нас твой большой человек? – с сомнением спросил все тот же скептик.
– Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш Король против него тля.
– Собой-то он каков, человек этот? Поди; орёл?
Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа.
Вопрос привёл Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе, словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился:
– Полоскать не стану – не знаю. Это такой человек, что запросто к нему не подсыпешься. С ним свои фартовые причамали – вот уж те орлы, не вам чета… Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек сурьезный, воздух зря не трясёт. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнёт толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерёт. А тут Европа. Шёпот – он послышней крика будет.
Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника, поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода, всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть Фандорина – до чего нешумен, а как начнёт говорить, августейшие особы каждому слову внимают.
– Ишь ты. важно. А где у тя с человеком энтим стреха была?
Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет?
В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол посыпалась каменная крошка.
– Ни с места, меррррзавцы! – донёсся оглушительный, многократно усиленный рупором голос. – Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая пуля – тому, кто дёрнется с места.
– М-м-м-м, – услышал я страдальческий стон Фандорина.
Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся, что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют!
Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц, потому что Культя крикнул:
– Суши светило! – и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три факела.
В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой, что у меня заложило уши.
Фандорин дёрнул меня за руку, и мы оба повалились на пол.
– Лежите тихо, Зюкин! – крикнул он. – Тут уже ничего не сделаешь.
Мне показалось, что стрельба не утихала очень долго, время от времени перемежаемая воплями боли и громогласными командами Карновича:
– Корнеев, ты где? Давай со своими вправо1 Миллер, десять человек влево! Фонарей, фонарей сюда!
Вскоре по подвалу зашарили лучи света – по бочкам, перевёрнутому столу, двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как началась.
– Выходить с поднятыми руками! – крикнул Карнович. – Все равно никуда не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый!
– Вот те Культя!
Из дальнего угла вновь выплеснуло языком пламени, и лучи разом метнулись к тому месту – я увидел перевёрнутую бочку, а над ней силуэт головы и плеч.
– Убьют, б-болваны, – зло процедил Фандорин.
Грянул оглушительный залп, и от бочки во все стороны полетела щепа, потом снова и снова. Из угла никто больше не отстреливался.
– Сдаёмся! – крикнули из темноты. – Начальник, не пали!
Один за другим, высоко воздев руки, на открытое место вышли трое, причём двое едва держались на ногах. Культи среди них не было.
Эраст Петрович поднялся и вышел из укрытия. Мы с Масой последовали за ним.
– Добрый вечер, – иронически приветствовал Фандорина полковник, со всех сторон окружённый рослыми молодцами в статском платье. – Какая неожиданная встреча.
Даже не взглянув на начальника дворцовой полиции, Эраст Петрович направился к перевёрнутой бочке, из-за которой высовывалась безжизненно откинутая рука. Присел на корточки и тут же поднялся.
Вокруг откуда ни возьмись появилось очень много людей. Одни надевали наручники на сдавшихся разбойников, другие сновали между бочек, третьи зачем-то шарили по полу. Повсюду скользили электрические лучи, их были десятки. Воздух терпко пах гарью и порохом. Я зачем-то посмотрел на часы. Было без семи двенадцать, а это означало, что с того момента, когда мы проникли в подвал, прошло всего шестнадцать минут.
– Вы всё испортили, Карнович, – сказал Фандорин, останавливаясь перед полковником. – Культя нашпигован п-пулями, а он один знал, где искать Линда. Откуда вы только взялись, черт бы вас побрал! Вы за мной шпионили?
Вид у Карновича был несколько сконфуженный. Он покосился в мою сторону и ничего не ответил, но Фандорин и так понял.
– Вы, Зюкин? – тихо произнёс он, глядя на меня, и покачал головой. – Как глупо…
– Карэ да! – визгливо выкрикнул господин Маса, находившийся от меня на некотором отдалении. – Урагиримоно!
Словно во сне, я увидел, как он разгоняется, высоко подпрыгивает и выбрасывает вперёд ногу.
Очевидно, моё зрение работало гораздо быстрее мысли, потому что я успел очень хорошо рассмотреть стремительно приближающийся к моему лбу ботинок японца (маленький, жёлтой юфти, со стоптанной подмёткой).
И тут 10 мая для меня закончилось.
11 мая
Субботы для меня не было, потому что ночь, день и ещё ночь я пролежал в глубоком обмороке.
12 мая
Очнулся я сразу, безо всякого предварительного блуждания меж забытьём и явью – то есть совсем не так, как возвращаются из обычного сна. Только что видел перед собой озарённый ползающими лучами погреб и стремительно приближающийся жёлтый ботинок, потом отчего-то прикрыл глаза, а открыл их уже в совершенно ином месте: свет дня, белый потолок, и сбоку, на краю обзора, два лица – мадемуазель Деклик и господин Фандорин. Никакого значения этому явлению в первый момент я не придал, просто отметил – сидят, смотрят на меня сверху вниз, а я лежу в кровати. И лишь затем уже ощутил, как странно затекло все тело, услышал ровный шум дождя за окном и встрепенулся: почему это они касаются друг друга плечами?
– Grce a Dieu[23] – сказала мадемуазель. – Il a retrouv sa conscience. Vous aviez raison.[24]
Я перевёл взгляд с неё на Фандорина и почувствовал, что должен его о чем-то спросить.
– Что такое «урагиримоно»? – повторил я запомнившееся звучное слово – как мне казалось, только что прозвучавшее.
– По-японски оно означает «п-предатель», – спокойно ответил Эраст Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки (я просто обмер от подобной бесцеремонности). – Я рад, Зюкин, что вы живы. После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов. Попробуйте-ка сесть.
Я сел без особого усилия и вдруг смутился, потому что увидел, что на мне только нижняя рубашка, да к тому же распахнутая на груди. Мадемуазель, заметив моё стеснение, деликатно отвела глаза.
Фандорин протянул мне стакан воды и все тем же размеренным тоном сообщил сведения, окончательно вернувшие меня к реальности:
– Вы, Зюкин, сильно повредили делу, сообщив о нашем плане Карновичу. Многообещающая нить оборвана. Культя убит. Четверо из его банды, включая оглушённого мной часового, взяты живьём, но толку от них никакого нет. Один использовался для с-слежения за Эрмитажем. Другой был кучером на карете, за которой вы пытались гнаться. Это он стегнул вас кнутом, помните? Но кто сидел в карете, он не знает, даже детского крика не расслышал. Культя велел ему сесть на козлы на Николо-Ямской, проехать определённым маршрутом и потом слезть у Андроникова монастыря. А там он уступил место другому кучеру, по виду нерусскому. Вот и всё. Культя, по крайней мере, знал, г-где у Линда логово. А теперь мы остались с пустыми руками. Так что гнев Масы можно понять. Теперь, когда ясно, что вы живы и почти целы, моего помощника наконец выпустят из-под ареста, а то я без него как без рук.
Я потрогал лоб и нащупал зрядную шишку. Так мне и надо.
– И что, нет совсем никаких зацепок? – Мой голос дрогнул от сознания всей тяжести допущенной ошибки.
– Теперь остаётся уповать только на м-мадемуазель Деклик. Моя фантазия, увы, исчерпана. Сударыня, расскажите Афанасию Степановичу о ваших поездках к Линду вчера и сегодня.
– Как, вы с тех пор уже успели побывать у него дважды? – удивился я и обернулся к серому окну. Который же нынче час?
– Да, сегодня встхеча была хано утхом, – ответила мадемуазель. – Вы позволите мне говохить на фханцузски? Это будет более быстхо.
И, действительно, в пять минут изложила мне события, произошедшие за время моего вынужденного неприсутствия.
Вчера, в субботу, её вновь вызвали из церкви запиской. Карета (не та, что накануне, но очень на неё похожая и тоже с заколоченными окнами) ждала в соседнем переулке. Кучер был тот же – бородатый, безмолвный, в низко надвинутой шляпе. Пятьдесят четыре минуты спустя (на сей раз мадемуазель получила от Фандорина часы с фосфоресцирующими стрелками) ей снова завязали глаза, и она оказалась в уже знакомом подземелье. На сей раз повязку на несколько мгновений сняли, чтобы она могла взглянуть на Михаила Георгиевича. Мальчик лежал с закрытыми глазами, но был жив. Оглядываться гувернантке запретили, и она увидела лишь голую каменную стену, тускло освещённую свечой, и сундук, который заменял его высочеству постель.
Сегодня с утра всё повторилось. Доктору Линду достался эгрет-фонтан из бриллиантов и сапфиров. В те несколько секунд, когда мадемуазель была без повязки, она успела рассмотреть маленького пленника получше. Он был по-прежнему в забытье, сильно осунулся, левая ручка забинтована. Мадемуазель коснулась рукой его лба и ощутила сильный жар.
В этом месте рассказ мадемуазель прервался, но она быстро взяла себя в руки.
– Скорей бы всё это закончилось, – сказала она с восхитившей меня сдержанностью. – Долго такого существования Мишель не выдержит. Он крепкий, здоровый ребёнок, но всему есть предел.
– Вы видели Линда? Хотя бы краешком глаза? – с надеждой спросил я.
– Нет. Повязку снимали не более чем на десять секунд и строго-настрого запрещали оборачиваться. Я только чувствовала, что у меня за спиной стоит несколько человек.
У меня тоскливо заныло под ложечкой.
– Так значит, поиск нисколько не продвинулся?
Мадемуазель и Фандорин переглянулись – как мне показалось, с заговорщическим видом, и я ощутил укол почти физической боли: они были вдвоём, вместе, а я остался в стороне, один.
– Кое-что у нас все-таки есть, – с загадочным видом произнёс Фандорин и, понизив голос, будто сообщал некую важную тайну, добавил. – Я научил Эмилию считать скрип колёс.
В первый миг я понял только одно – он назвал мадемуазель Деклик по имени! Неужто их дружба зашла так далеко? И только затем попробовал вникнуть в значение произнесённых слов. Не получилось.
– Скрип колёс?
– Ну да. Любая ось, даже идеально смазанная, издаёт скрип, который, если п-прислушаться, являет собой циклическое повторение одного и того же набора звуков.
– Ну и что?
– Один цикл, Зюкин, – это один поворот. Достаточно сосчитать, сколько раз обернулось колесо, и вы узнаете, какое расстояние проехала карета. Колёса на каретах фаэтонного типа, которым отдают предпочтение п-похитители, имеют стандартный размер – если по метрической системе, то метр сорок в диаметре. Длина окружности, таким образом, в соответствии с законами геометрии, равняется четырём метрам восьмидесяти сантиметрам. Остальное просто. Мадемуазель считает и запоминает количество оборотов от угла до угла. Повороты экипажа легко ощутимы по накрену вправо или влево. Мы не производим слежки за каретой, чтобы не вспугнуть преступников, однако, в каком направлении Эмилию увозят первоначально, видим. Д-дальнейшее же зависит от её внимательности и памяти. Таким образом, – продолжил Фандорин голосом учителя, излагающего геометрическую задачку, – если нам известно количество и направление поворотов, а т-также расстояние между поворотами, мы можем определить место, где прячут ребёнка.
– И что, определили? – в радостном волнении вскричал я.
– Не так быстро, Зюкин, не так б-быстро, – улыбнулся Фандорин. – Молчаливый кучер нарочно едет не прямым путём, а петляет – видно, проверяет, нет ли «хвоста». Так что задача Эмилии очень непроста. Вчера и сегодня мы с ней прошли пешком по пути следования кареты, сверяя её наблюдения с г-географией.
– И что же? – спросил я, представив, как мадемуазель идёт по улице, опершись на руку изящного кавалера. Оба серьёзны, объединены общим делом, а я тем временем валяюсь в кровати бесполезной колодой.
– Оба раза карета, поплутав по п-переулкам, выехала на Зубовскую площадь – это подтверждают и наблюдения Эмилии, которая слышала в этом месте маршрута шум множества экипажей и гул голосов.
– А дальше?
Мадемуазель сконфуженно оглянулась на Фандорина (этот короткий, доверительный взгляд снова царапнул меня по самому сердцу) и, словно оправдываясь, сказала:
– Мсье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня тринадцать. – Она прищурилась и с запинкой произнесла. – Двадцать два, влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо; девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь, посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два, влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько – уже не помню. Я очень старалась, но все равно сбилась…
Я был потрясён.
– Господи, да как вы и столько-то запомнили?
– Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, – мягко улыбнулась она, а я покраснел, ещё не решив, как следует истолковать это обращение, «mon ami», и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность.
– Но завтра все повторится, и вы снова собьётесь, – сказал я, на всякий случай принимая строгий вид. – У человеческой памяти, даже самой развитой, имеются свои пределы.
Улыбка, которой Фандорин встретил это моё замечание, мне очень не понравилась. Так улыбаются лепету несмышлёного ребёнка.
– Эмилии не придётся все запоминать с самого начала п-пути. После Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и последний п-поворот, твёрдо запомнившийся нашей разведчице – стык Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта уже недалеко – каких-нибудь десять-пятнадцать минут.
– За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты в любом направлении, – заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. – Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше всего Васильевского острова!
Он улыбнулся ещё несносней.
– Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду «Орлова», и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной карете ещё раз, чтобы внести последний взнос – какую-то диадему-бандо из жёлтых бриллиантов и опалов.
Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это наиглавнейшее сокровище во всем coffret её величества!
– Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо, и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, – с неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. – Кстати говоря, я, кажется, не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку, общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под страхом суда.
Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному.
– Эмилия начнёт отсчёт от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, – уже безо всякой улыбки, с серьёзнейшим выражением лица пояснил он. – И тут уж мадемуазель с её великолепной памятью ни за что не собьётся.
– Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймёт, что достигла нужного поворота?
– Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету её посадят на этот раз. Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу, как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для Эмилии.
– Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд?
Фандорин вздохнул.
– Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем её не б-боится. У меня есть на этот счёт некоторые предположения, но не стану сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право, обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но ещё и кричать.
И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая вид, что трясёт колокольчиком:
– Старьём берём – копейк даём! Бумажка-стекляшка берём! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварёшка! Барахло даёшь – деньга берёшь!
Мадемуазель засмеялась – по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии.
– Ну, мсье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха, – старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось только Эраст.
Какой он ей «Эраст»!
– Я совершенно здоров, – уверил я их обоих, – и желал бы составить вам компанию.
Фандорин поднялся, покачал головой:
– Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все ещё сердит. И за время, проведённое в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж.
Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему должное, недурно с ними справился – во всяком случае, я не обнаружил каких-либо серьёзных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве что велел в спальне её высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга.
Итак, я был отставлен от дел, избит (что самое неприятное – за дело), унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение, насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика – все эти травмы, перенесённые в столь нежном возрасте, ещё дадут себя знать. Страшно подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя. Но сейчас тревожиться из-за этого было ещё рано. Сначала требовалось вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда.
И я пообещал себе, что прощу Фандорину всё, если только он сумеет спасти ребёнка.
К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения Государственного знамени в Оружейной палате.
В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила:
– Где Эраст Петрович?
Кажется, её высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей affaire de coeur,[25] а мне совершенно не хотелось принимать на себя эту двусмысленную роль.
– Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, – бесстрастно ответил я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой княжной взглядом.
Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена.
– С Эмилией? Но зачем?
– Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, – не стал я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор.
– Ах, я такая эгоистка! – На глазах у великой княжны выступили слезы. – Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась за него всю ночь… – Тут она вдруг покраснела и поправилась. – Ну, почти всю ночь…
От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле, настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я недостаточно внимательно относился к своим обязанностям.
А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских гостей по случаю дня рождения её величества английской королевы, которую в Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний раз «бабушку всея Европы» я видел этой весной в Ницце, когда королева Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно постаревшей, но все ещё крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно. Впрочем, про августейших особ всегда болтают нивесть что – никогда не следует придавать значения слухам, пока они не получили формального подтверждения. Я, во всяком случае, в своём присутствии сплетён о её британском величестве не поощряю.
Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за обрушившегося на Зелёный дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне же оставалось лишь проверить сервировку и меню – всё было безукоризненно.
Веселья не вышло, хотя Энддунг старался изо всех сил, да и Георгий Александрович вёл себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался, только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело повисали протяжённые паузы, верное свидетельство провалившегося вечера.
Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о случившемся официально оповещены не были – это означало бы неминуемое разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, её не существует. Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и проговорятся, то частным образом, в своём кругу. Это, конечно, даст толчок слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил.
Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Георгиевичем, нет ли ещё какой-либо возможности посодействовать его спасению. И ещё – не буду кривить душой – мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищённый взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно также (а может быть, и ещё восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно. Глупо и недостойно.
– Почему непременно я? – спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. – Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу.
– Я не смогу, – ответил так же тихо Георгий Александрович. – Сходишь ты.
В первый миг – очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними вещами – я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за столом, разумеется, вёлся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло, что эти реплики произнесены на русском.
Павел Георгиевич говорил весёлым голосом, раздвигая губы в улыбке, но глаза у него были злые-презлые. Отец взирал на него с полнейшим благодушием, но я заметил, как у его высочества багровеет затылок, а это ничего хорошего не сулило.
Ксении Георгиевны к этому времени за столом уже не было – она удалилась, сославшись на лёгкую мигрень.
– Это из-за того, что она приехала? – всё так же улыбаясь и глядя на англичан, спросил Павел Георгиевич. – Ты пойдёшь к ней в «Лоскутную»?
– Не твоё дело, Полли. – Георгий Александрович зачмокал губами, раскуривая сигару. – Ты идёшь в оперу.
– Нет! – воскликнул Павел Георгиевич, и так громко, что англичане даже вздрогнули.
Эндлунг немедленно зачастил по-английски. Георгий Александрович засмеялся, что-то такое присовокупил, а затем, отечески накрыв руку сына своей огромной мясистой ладонью, пророкотал:
– Или в оперу, или во Владивосток. И я не шучу.
– Хоть во Владивосток, хоть к черту! – сладчайшим голосом ответил Павел Георгиевич и любовно накрыл руку батюшки своей, так что со стороны эта семейная сцена, верно, смотрелась просто умилительно. – А в оперу иди сам.
Угроза насчёт Владивостока в Семье звучала довольно часто. Всякий раз, когда Павел Георгиевич попадал в историю или каким-либо иным образом вызывал родительское неудовольствие, Георгий Александрович грозился отправить его своей генерал-адмиральской властью в Тихоокеанскую эскадру – послужить отчизне и остепениться. Однако до сих пор как-то обходилось.
Дальше говорили уже исключительно по-английски, но мои мысли теперь приняли совсем другое направление.
У меня появилась идея.
Дело в том, что смысл перепалки между их высочествами, вряд ли понятный даже и человеку, знающему по-русски, был мне совершенно ясен.
Приехала Изабелла Фелициановна Снежневская и остановилась в гостинице «Лоскутная».
Вот кто мне поможет!
Госпожа Снежневская – умнейшая из женщин, каких я встречал в своей жизни, а ведь мне доводилось видеть и императриц, и великосветских львиц, и правящих королев.
История Изабеллы Фелициановны настолько причудлива и невероятна, что, пожалуй, и во всей мировой истории не сыщешь. Возможно, какая-нибудь мадам Мен-тенон или маркиза Помпадур в зените своей славы и достигали большего могущества, но вряд ли их положение при августейшем доме было прочнее. Госпожа Снежневская, будучи, как я уже сказал, умнейшей из женщин, совершила поистине великое открытие на фаворитском поприще: она завела роман не с монархом или великим князем, которые, увы, смертны или непостоянны, а с монархией – вечной и бессмертной. В свои двадцать восемь лет Изабелла Фелициановна заслужила прозвище «коронной регалии», да она и в самом деле похожа на драгоценное украшение из императорской Бриллиантовой Комнаты: миниатюрная, хрупкая, неописуемо изящная, с хрустальным голоском, золотыми волосами, сапфировыми глазами.
Маленькую танцовщицу, самую юную и самую талантливую во всех балетных труппах Петербурга, приметил ещё покойный государь. Отдав дань прелестям этой ундины, его величество разглядел в Изабелле Фелициановне нечто большее, чем просто очарование красоты и свежести – ум, такт и задатки верной союзницы престола.
Как человек государственного ума и примерный семьянин, государь не позволил себе чересчур увлечься волшебной дебютанткой, а поступил мудро (хоть, надо полагать, и не без сожалений) – доверил попечению госпожи Снежневской цесаревича, внушавшего августейшему родителю опасения своей чрезмерной набожностью и некоторой неотёсанностью.
Изабелла Фелициановна храбро перенесла разлуку с его величеством и отнеслась к важной государственной миссии со всей подобающей ответственностью, так что вскоре наследник заметно переменился в лучшую сторону и даже совершил некоторые (впрочем, умеренные и нескандальные) безумства, чем окончательно успокоил своего венценосного отца.
В благодарность госпожа Снежневская получила чудесное палаццо на Большой Дворянской, партии в Мариинском театре на собственный выбор, а главное – особенное, даже исключительное положение в придворной сфере, которому завидовали очень-очень многие. Однако держалась она при этом скромно, своим влиянием не абюзировала и – что уже почти невероятно – серьёзных врагов не нажила. Из верных источников было известно, что влюблённый цесаревич предлагал красавице тайный брак, однако она благоразумно отказалась, а когда между наследником и принцессой Алисой наметилась нежная дружба, отошла в тень и в ходе трогательной сцены прощания с «милым Ники» благословила этот союз. Этот поступок впоследствии замечательно себя оправдал, поскольку новая царица оценила его по достоинству и – ещё одно небывалое явление – стала оказывать бывшей сопернице явное благоволение. В особенности после того, как Изабелла Фелициановна, выдержав приличную горестную паузу, вверила своё нежное сердце Георгию Александровичу. Откровенно говоря, думаю, что от этой перемены госпожа Снежневская во всех смыслах не проиграла, а выиграла. Георгий Александрович – видный мужчина, истинно щедрая душа, да и характером несказанно приятней племянника.
О, Изабелла Фелициановна – сама мудрость. Ей можно рассказать обо всем. Она понимает, что такое тайны августейшей семьи, ибо и сама является их хранительницей. Снежневская изобретёт что-нибудь особенное, до чего не додумаются ни изворотливый полковник Карнович, ни грозный Кирилл Александрович, ни даже сам хитроумный господин Фандорин.
Госпожа Снежневская заняла в «Лоскутной» целое крыло, что уже само по себе свидетельствовало о полуцарственном статусе этой удивительной женщины – ведь сейчас, в разгар коронационных торжеств, даже самый обыкновенный гостиничный номер стоил впятеро против всегдашнего, да ещё и не найдёшь.
В прихожей апартамента «люкс» стояло множество корзин с цветами, а откуда-то из анфилады комнат доносился приглушённый звук рояля. Я передал горничной записку, и игра почти сразу же прекратилась. Ещё через минуту ко мне вышла сама Изабелла Фелициановна. Она была в лёгком шёлковом платье сочно-розового цвета, какой вряд ли могла бы себе позволить любая другая блондинка, но Снежневская в таком наряде выглядела не вульгарной, а божественной, другого слова не подберу. Я вновь поразился её светлой, фарфоровой красоте – того драгоценнейшего, очень редко встречающегося типа, когда при виде, казалось бы, уже хорошо знакомого лица всякий раз захватывает дух и берет оторопь.
– Афанасий! – улыбнулась она, глядя на меня снизу вверх, но при этом каким-то чудом умудряясь держаться так, будто стоит не на земле, а на пьедестале. – Здравствуйте, дружок. Что-нибудь от Джорджи?
– Нет, – с низким поклоном ответил я. – У меня секретное дело государственной важности.
Умница, она не задала мне ни единого вопроса. Знала, что Афанасий Зюкин зря подобными фразами бросаться не станет. На миг озабоченно сдвинула брови и поманила меня своей маленькой ручкой.
Я проследовал за ней через несколько сообщающихся комнат в будуар. Прикрыв дверь, Изабелла Фелициановна опустилась на постель, мне жестом велела сесть в кресло и сказала одно-единственное слово:
Читать бесплатно другие книги:
