Коронация, или Последний из романов Акунин Борис

Трое дядьев его величества образовывали первый ряд великокняжеского кортежа. Я пробрался к рыжему текинцу Георгия Александровича, взял его под уздцы (так что теперь нас, подуздных, оказалось двое – я и шталмейстер граф Антон Аполлонович Опраксин) и молча сунул его высочеству письмо от Линда.

Увидев локон, Георгий Александрович переменился в лице. Быстро пробежал глазами строчки, тронул текинца шпорами в поджарые бока и стал медленно догонять одинокую фигуру государя. Граф в ужасе выпустил уздечку. Я тоже.

Можно было не сомневаться, что теперь в международной политике разразится настоящая буря. То-то нынче полетят шифрованные депеши иностранным дворам и правительствам: генерал-адмирал Георгий Александрович демонстрирует своё особенное положение при царе и, вероятно, отныне может считаться самой влиятельной персоной Российской империи. Пускай. Не до того.

Гордо подбоченясь, точь-в-точь как племянник, его высочество неспешно приблизился к государю и поехал рядом, всего на пол-корпуса сзади. Дородная фигура генерал-адмирала смотрелась куда величественней, чем узкий силуэт самодержца. По подрагиванию пышного уса его высочества я догадался, что Георгий Александрович, не поворачивая головы, докладывает императору о письме. Голова царя заметно дёрнулась в сторону. Потом точно так же зашевелился ус, менее пышный, чем у Георгия Александровича, и великий князь стал потихоньку отставать – пока не сравнялся с братьями.

Поскольку я находился совсем близко, то слышал, как Кирилл Александрович бешено прошипел:

– Tu es fou, Georgie, ou quoi?[16]

Не знаю, заметили ли москвичи, что после того, как торжественный кортеж ступил на Тверскую, движение колонны существенным образом убыстрилось, но уже двадцать минут спустя государь въезжал в Спасские ворота, а ещё через четверть часа от крыльца Большого Кремлёвского дворца одна за другой отъехали закрытые кареты.

Лица, посвящённые в тайну, спешили в Эрмитаж на экстренное совещание.

На сей раз в малую гостиную пожаловала и государыня, от воли которой зависел весь исход дела.

Поскольку мне пришлось наскоро подавать к столу лёгкие закуски, кофе, сельтерскую воду и оранжад для её величества (ничто так не разжигает жажду и аппетит, как продолжительные церемониальные шествия), я пропустил начало обсуждения и восстановил его ход уже задним числом, по репликам присутствующих.

Так, например, без меня прошло деликатное объяснение с царицей по поводу сапфирового склаважа. Я застал её величество хоть и сердитой, но уже смирившейся с неизбежным.

– Однако его помазанное величество обещаль мне, что эта вещь будет мне непременно возвращена в целость и сохранность, – строго говорила государыня обер-полицмейстеру Ласовскому, как раз когда я вошёл с подносом.

Из этих слов, а также из того, что полковник Карнович сидел с весьма надутым видом, я заключил, что после вчерашней неудачи руководство операцией передано московской полиции. Здесь же был и Фандорин – надо полагать, в своей функции советника.

Её величество, не имевшая времени переодеться, была в парадном платье белой парчи, сплошь утканном драгоценными камнями, и тяжёлом бриллиантовом ожерелье, великие князья не успели снять звёзд, муаровых орденских лент и андреевских цепей, и от всего этого переливчатого мерцания скромная тесная комната вдруг напомнила мне кладовку, в которой хранятся ёлочные игрушки.

– Ручаюсь головой, ваше императорское величество, – браво отрапортовал Ласовский. – И сапфиры никуда не денутся, и Михаила Георгиевича освободим, и всю шайку зацапаем. – Он азартно потёр руки, и от этого вульгарного жеста Александра Феодоровна слегка наморщила нос. – Всё пройдёт в наилучшем виде, потому что на сей раз этот мерзавец Линд сам себе расставил ловушку. Позвольте, я разъясню – у меня уж и план составлен.

Он сдвинул рукой со стола все заботливо расставленные мной бокалы и чашки, схватил накрахмаленную салфетку и разложил её посередине.

– Это Арбат и его окрестности, второй Пречистенский участок. Гувернантка выйдет из коляски вот здесь, у Малого Афанасьевского, потом, как бы в нерешительности, помедлит и свернёт сюда, на Большой Афанасьевский, оттуда на Сивцев Вражек, потом…

Он ещё довольно долго перечислял повороты, сверяясь по бумажке. Все внимательно слушали, хотя её величество, судя по брезгливой складке у рта, больше думала о запахе пота, явственно исходившем от распаренного обер-полицмейстера.

– Итого – я уже посчитал – она минует на своём пути девятнадцать отрезков, на которых расположено двести тридцать домов. – Ласовский торжествующе оглянулся на государя и отчеканил. – И в каждом из этих домов будет находиться по моему человеку. В каждом! Именно этим сейчас и занимаются мои помощники. То есть при всей видимой случайности маршрута гувернантки она все время будет находиться в поле нашего зрения, однако же злодеям это будет невдомёк, поскольку филёры, агенты и переодетые городовые расположатся в обывательских домах и квартирах. Если она пройдёт по всему пути, а к ней все ещё никто не приблизится, она сделает второй заход, третий – сколько понадобится.

– Толково, не правда ли? – самодовольно осведомился Симеон Александрович, очень гордый своим полицмейстером.

– П-позвольте, полковник, – вдруг подал голос Фандорин. – А вы уверены, что мадемуазель Деклик, никогда прежде не бывавшая в Москве, не запутается в вашем мудрёном маршруте?

Ласовский насупился:

– Я лично запрусь с ней в комнате и заставлю выучить наизусть все углы и повороты. У нас останется для этого целый час.

Фандорин, казалось, был удовлетворён ответом и ни о чем больше не спрашивал.

– Нужно послать за склаважем, – вздохнув, сказал государь. – И да поможет нам Господь.

В половине пятого, когда бледная, с решительно закушенной губой мадемуазель шла к экипажу, где её ожидали два жандармских офицера в штатском, в коридоре к ней подошёл Фандорин. Я был рядом и слышал каждое слово.

– От вас, сударыня, требуется только одно, – очень серьёзно сказал он. – Не подвергать жизнь мальчика угрозе. Будьте наблюдательны, это ваше единственное оружие. Я не знаю, что з-задумал Линд на этот раз, но руководствуйтесь собственным разумением, никого не слушайте и никому не доверяйтесь. Для полиции важна не столько жизнь вашего воспитанника, сколько избежание огласки. И ещё… – Он посмотрел ей прямо в глаза и проговорил то самое, что недавно пытался, да не сумел сказать я. – Не вините себя в случившемся. Если б вы и не оставили малыша одного, ваше присутствие все равно ничего бы не изменило. Лишь прибавило бы лишнюю жертву, потому что доктор Линд свидетелей не оставляет.

Мадемуазель быстро-быстро затрепетала ресницами, и мне показалось, что с них слетела слезинка.

– Merci, monsieur, merci. J'avais besoin de l'entendre.[17] Она положила Фандорину руку на запястье – совершенно так же, как давеча мне – и ещё пожала. Он же, префамильярно стиснув ей локоть, кивнул и быстро пошёл к себе с таким видом, будто очень куда-то спешил. От всех этих пожатий я окончательно пал духом.

Забегая вперёд – позднее станет ясно, почему – расскажу, чем закончилась операция московской полиции.

План полковника Ласовского был очень недурён и наверняка увенчался бы успехом, если б Линд исполнил условия предложенной им же встречи. Но именно этого коварный доктор, увы, и не сделал.

Итак, гувернантка ехала в коляске на Арбат. В руках у неё был бархатный ридикюль с бесценным сокровищем, рядом находились два жандарма: один напротив, другой на козлах.

Сразу за Крымским мостом, когда экипаж повернул на какую-то улицу (если не ошибаюсь, она называлась Остоженкой) мадемуазель вдруг выпрямилась в полный рост, обернулась вслед проехавшей навстречу карете и пронзительно закричала:

– Мика! Мика!

Офицеры тоже оглянулись и успели увидеть меж колыхнувшихся занавесок заднего оконца синюю матросскую шапочку.

Разворачивать коляску – как и мне накануне – времени не было, но, к счастью, навстречу ехал извозчик.

Жандармы велели мадемуазель оставаться в экипаже, а сами выкинули из пролётки ваньку и пустились в погоню за каретой, что увозила Михаила Георгиевича.

Догнать не смогли, потому что извозчичьему коньку было не по силам тягаться с четвёркой хороших лошадей, а тем временем к мадемуазель Деклик, потерянно метавшейся на сиденье, приблизился некий господин при усах и бородке, учтиво приподнял фуражку горного ведомства и сказал на безупречном французском:

– Условие выполнено – вы видели принца. А теперь пожалуйте взнос.

Что могла поделать мадемуазель? Тем более, что неподалёку прохаживались ещё двое мужчин, по её словам, куда менее галантерейного вида, чем учтивый господин.

Она отдала ридикюль и, следуя указанию Фандорина, постаралась получше запомнить всех троих.

Ну, запомнила и впоследствии подробнейшим образом описала. А много ль от этого толку? Судя по всему, недостатка в людях доктор Линд не испытывал.

О провале задуманной обер-полицмейстером операции я узнал позже, ибо в тот вечер в Эрмитаже меня не было. Когда мадемуазель, так и не доехавшая до хитроумной арбатской ловушки, вернулась обратно, я уже покинул территорию Нескучного сада.

После проводов гувернантки, вынужденной участвовать в рискованном предприятии из-за того, что я повёл себя глупо и с заданием не справился, безделье показалось мне особенно мучительным. Я ходил взад-вперёд по своей комнате и думал о том, какое чудовище Фандорин. Этого гуттаперчевого господина нельзя подпускать к девушкам и порядочным женщинам. Как бесстыдно вскружил он голову её высочеству! Как ловко завоевал расположение мадемуазель Деклик! И, главное, зачем? Что этому лощёному, видавшему виды обольстителю скромная гувернантка – не красавица, не гранд-дама? Зачем было говорить с ней таким бархатным голосом, да ещё нежно жать локоток? О, этот субъект просто так ничего не делает.

Тут-то моя мысль и повернула в совершенно неожиданную сторону. Я вспомнил, как Симеон Александрович, знающий Фандорина по прежней жизни, назвал его «авантюристом наихудшего сорта», от которого можно ожидать чего угодно. Такое же впечатление сложилось и у меня.

В моем мозгу одно за другим затеснились подозрения, и, чтобы разобраться, я попытался на манер того же Фандорина выстроить их по ранжиру.

Первое. История про найденного мальчишку-газетчика по некотором размышлении выглядела сомнительной. Ну, предположим, что Фандорин и в самом деле проявил недюжинную изворотливость и разыскал маленького негодяя. Но зачем же было его отпускать? А если тот что-то утаил или вообще наврал и потом побежал докладывать Линду?

Второе. Почему Фандорин отговаривал мадемуазель следовать указаниям полиции и рекомендовал поступать по собственному разумению? Хорош у Ласовского советник, ничего не скажешь!

Третье. Если ему так не по душе план обер-полицмейстера, то почему он прямо не сказал об этом на совещании?

Четвёртое. Куда это он так торопился, попрощавшись с мадемуазель? Что вдруг за срочные дела, когда операция проводится без его участия? Снова какой-нибудь хитрый фокус вроде вчерашнего?

И пятое, наиглавнейшее. Правду ли он рассказал про свои отношения с Линдом? В этом у меня тоже уверенности не было.

Эта последняя мысль вкупе с чувством вины за риск, которому по моей милости подвергается мадемуазель, и подвигли меня на поступок, подобного которому я никогда в жизни не совершал. Даже не предполагал, что вообще на этакое способен.

Я подошёл к двери фандоринской комнаты, огляделся по сторонам и приник к замочной скважине. Оказалось, что подглядывать крайне неудобно – очень скоро у меня затекла спина и заныли полусогнутые колени. Но в комнате происходило такое, что мелкие неприятности сразу утратили всякое значение.

Внутри были оба – и господин, и слуга. Фандорин сидел перед зеркалом голый по пояс и производил какие-то непонятные манипуляции со своим лицом. Мне показалось, что он красится, как это проделывает каждое утро мистер Карр – при открытой двери и ничуть не стесняясь прислуги. Маса в ограниченный сектор моего обзора не попал, но я слышал его сопение где-то в непосредственной близости от двери.

Потом, не вставая, Фандорин протянул руку и натянул через голову русскую рубаху малинового шелка, встал, и я перестал его видеть, но зато услышал скрип и потоптывание, словно кто-то надевал смазные сапоги.

К чему этот маскарад? Что здесь затевается?

Я так увлёкся, что утратил бдительность и чуть не ударился головой о дверь, заслышав за спиной негромкое покашливание.

Сомов! Ах, как нехорошо.

Мой помощник взирал на меня с неописуемым изумлением. Получилось вдвойне скверно, потому что не далее как утром я устроил ему разнос за нескромность – проходя перед завтраком по коридору, застал его выходящим из комнаты мадемуазель Деклик, где ему совершенно нечего было делать. На мой строгий вопрос, Сомов, покраснев, признался, что по утрам самостоятельно изучает французский язык и просил гувернантку объяснить ему трудное место из грамматики. Я на это выговорил ему, что, хоть и поощряю изучение персоналом иностранных языков, однако же мадемуазель Деклик нанята для обучения его высочества, а не прислуги. Мне показалось, что Сомов надулся, хотя перечить, конечно, не посмел. И вот такой конфуз!

– Дверные ручки и замочные скважины начищены не лучшим образом, – сказал я, скрыв замешательство. – Вот, полюбуйтесь сами.

Я присел на корточки, подышал на медную ручку, и на её затуманившейся поверхности, слава богу, проступили следы пальцев.

– Но достаточно постояльцу один раз взяться за ручку, и останется отпечаток. Афанасий Степанович, ведь этаких пустяков никто и не разглядит!

– В нашем деле, Корней Селифанович, пустяков не бывает. Вот что вам следовало бы хорошенько уяснить ещё прежде того, как вы освоите французский, – с несколько чрезмерной, но оправданной обстоятельствами суровостью произнёс я. – Извольте-ка пройти по всем дверям и проверить. Начните с верхних этажей.

Когда он удалился, я вновь припал к скважине, но в комнате уже было пусто и тихо, только покачивалась створка приотворённого окна.

Я достал из кармана мастер-ключ с особенной бороздкой, подходящей для всех дверей в доме, проник внутрь и подбежал к окну.

В самый раз – успел увидеть две фигуры, нырнувшие в кусты: одна была высокая, в чёрной тужурке и картузе, другая низенькая, в синем халате и с длинной косой, но при этом в котелке. Точно так же Маса выглядел, когда изображал китайца-разносчика в день нашей первой встречи. Подобных «ходей» в Петербурге, да, видно, и в Москве, в последние годы расплодилось видимо-невидимо.

Рассуждать было некогда.

Я решительно перелез через подоконник, спрыгнул на землю и, пригнувшись, побежал следом.

Направление, в котором двигались ряженые, было нетрудно определить по колыханию веток. Я старался не отстать, но и не приближался слишком близко, чтобы себя не выдать.

Фандорин и Маса с впечатлившей меня ловкостью взобрались на ограду и спрыгнули с той стороны. У меня же преодоление этого препятствия в полторы сажени высотой прошло менее гладко. Я дважды сорвался вниз, а когда все-таки оказался наверху, не осмелился прыгать в опасении сломать или вывихнуть ногу и осторожно сполз по толстым прутьям, причём зацепился фалдой ливреи и разодрал всю полу, испачкал кюлоты и белые чулки. (Как стало ясно впоследствии, если б мы шли не садом, а главной аллеей, то столкнулись бы с мадемуазель Деклик, уже возвращавшейся из своей неожиданно краткой экспедиции.)

Фандорин и Маса, к счастью, отошли недалеко – они стояли и препирались с извозчиком, который, кажется, не очень-то желал сажать столь подозрительную парочку. Наконец, сели, поехали.

Я поглядел вправо, влево. Других ванек не было. Большая Калужская – это ведь даже не улица, а своего рода загородное шоссе, извозчики там редкость.

И снова пригодился давний навык скороходской службы. Я припустил ровным аллюром, держась поближе к ограде парка, благо пролётка катила не так уж и быстро. Лишь у Голицынской больницы, когда у меня уже начало сбиваться дыхание, попался извозчик. Отдуваясь, я упал на сиденье и велел ехать следом, посулив заплатить вдвое против обыкновенной платы.

Возница уважительно поглядел на мою зеленую ливрею с позументами, на золотой эполет с аксельбантом (для того чтобы проникнуть в церемониальную колонну, я нарядился в парадную форму, а после переодеться времени не было – хорошо хоть треуголка с плюмажем осталась дома) и назвал меня «ваше превосходительство».

На Калужской площади взяли влево, перед мостом выехали на набережную и потом долго никуда не сворачивали. Слава богу, седоки передней коляски ни разу не обернулись – а то мой зелёный с золотом костюм, надо полагать, было видно издалека.

Река раздвоилась. Наш путь лежал вдоль того рукава, что был поуже. Слева между домами показались кремлёвские башни с орлами, а мы всё ехали и ехали, так что я уже перестал понимать, в какую часть Москвы нас занесло.

Наконец снова повернули. Прогрохотали по короткому булыжному мосту, потом по длинному деревянному, и ещё по одному (на этом была табличка «Малый Яузский мост»).

Дома стали плоше, улицы грязней. И чем дальше мы катились по скверной, изрытой колдобинами мостовой, тем паршивее становились строения, так что уж иначе чем словом «трущобы» их и язык бы не повернулся назвать.

Извозчик вдруг остановил лошадь.

– Воля ваша, барин, а на Хитровку не поеду. Ограбят, лошадь отберут, да ещё бока намнут, а то и чего похуже. Местность известная, и дело к вечеру.

И в самом деле уже начинало смеркаться – как это я не заметил.

Поняв, что препираться бессмысленно, я скорей вылез из пролётки и сунул ваньке три рубля.

– Э нет! – ухватил он меня за рукав. – Вон куды заехали, а вы, ваше превосходительство, вдвое обещались!

Фандоринская коляска скрылась за поворотом. Чтобы не отстать, я кинул наглецу ещё два рубля и побежал догонять.

Публика мне встречалась весьма неприглядная. Выражаясь попросту – рвань. Как у нас на Лиговке, а то, пожалуй, и похуже. Особенно неприятно было то, что все без исключения пялились на меня.

Кто-то развязно крикнул мне вслед:

– Эй, селезень, ты чего тут потерял?

Я сделал вид, что не слышу.

Пролётки за углом не было – пустая горбатая улочка, кривые фонари с разбитыми стёклами, полуразвалившиеся домишки.

Я кинулся к следующему повороту и тут же метнулся обратно, потому что совсем близко, в полутора десятке шагов, из коляски вылезали те, кого я искал.

Осторожно высунулся из-за угла. Увидел, как к приехавшим с разных сторон подступают отвратительные оборванцы и с любопытством глазеют на извозчика, из чего можно было заключить, что приезд ваньки на Хитровку является событием из ряда вон выходящим.

– А рупь с полтинничком? – жалобно произнёс возница, обращаясь к загримированному Фандорину. Тот покачался на каблуках, держа руки в карманах, мерзко оскалил рот, причём блеснули невесть откуда взявшиеся золотые фиксы, и метко плюнул извозчику на сапог. Да ещё глумливо осведомился:

– А хрен с приборчиком?

Зеваки злорадно загоготали.

Ай да статский советник, хорош.

Вжав голову в плечи, ванька хлестнул лошадь и укатил, провожаемый свистом, улюлюканьем и выкриками непристойного содержания.

Фандорин и японец, даже не взглянув друг на друга, разошлись в разные стороны. Маса юркнул в подворотню и будто растворился в полумраке, а Эраст Петрович зашагал по самой середине улицы. Немного поколебавшись, я двинулся за вторым. Поразительно, как изменилась его походка. Он шёл враскачку, словно на невидимых рессорах, руки в карманах, плечи ссутулены. Раза два смачно сплюнул на сторону наподдал сапогом пустую жестянку. Навстречу, виляя бёдрами, шла размалёванная девка в пёстром платке. Фандорин проворно высунул руку из кармана и ущипнул её за бок. Как это ни странно, даме такой способ ухаживания пришёлся по вкусу – она взвизгнула, заливисто расхохоталась и крикнула вслед кавалеру столь энергичную фразу, что я чуть не споткнулся. Посмотрела бы Ксения Георгиевна, как дёшево ценит этот господин её нежные чувства!

Он свернул в узкий, тёмный переулок – просто щель между стенами. Я сунулся было за ним, но не прошёл и десяти шагов, как меня с двух сторон схватили за плечи. В лицо дохнуло гнилым и кислым, молодой голос гнусаво протянул:

– Ти-ихо, дядя, ти-ихо.

Две смутно различимые в сумерках фигуры обступили меня справа и слева. Перед глазами сверкнула ледяная искорка на полоске стали, и я почувствовал, что у меня непонятным образом размягчились колени – того и гляди прогнутся не в ту сторону вопреки всем законам анатомии.

– Гли-кося, – просипел другой голос, постарше и похрипатей. – Лопатничек!

Карман, в котором лежало моё портмоне, стал подозрительно лёгким, но я понял, что лучше не протестовать. К тому же на шум мог вернуться Фандорин, и слежка была бы обнаружена.

– Берите скорей и оставьте меня в покое, – довольно твёрдо произнёс я, но тут же поперхнулся, потому что снизу, из мглы выметнулся кулак и ударил меня под основание носа, отчего я сразу ослеп, а по подбородку потекло горячее.

– Ишь, скорый, – услышал я как сквозь стекло. – А корочки-то, корочки. С золотыми цацками. И кофтер знатный.

Чьи-то пальцы бесцеремонно ухватили меня за рубаху и вытянули её из-за пояса.

– Здря ты ему, Сека, дышло раскровянил. Рубашечка – чистый батист, а вон уж весь перед обдристало. И портки хороши.

Только теперь я с ужасом понял, что уголовники собираются раздеть меня донага.

– Портки бабьи, но сукнецо ладное – Меня потянули за край кюлотов. – Маньке на панталоны сгодится. Сымай, дядя, сымай.

Мои глаза привыкли к тусклому освещению. Теперь я мог получше разглядеть грабителей.

Лучше бы не разглядывал – они были кошмарны. У одного половина лица заплыла от чудовищных размеров синяка, другой шумно сопел волглым провалившимся носом.

– Ливрею берите, а штаны и туфли не дам, – сказал я, ибо сама мысль о том, что я, дворецкий Зеленого двора, стану разгуливать по Москве нагишом, была невообразима.

– Не сымешь – с трупака стащим, пригрозил хриплый и выдернул из-за спины бритву – самую обычную, я сам такой бреюсь, только эта была совсем ржавая и зазубренная.

Я принялся дрожащими пальцами расстёгивать рубашку, внутренне кляня собственное безрассудство. Как можно было ввязаться в этакую мерзость! Фандорина упустил, и это ещё полбеды – как бы отсюда живым выбраться.

За спинами хитровских апашей возникла ещё одна тень, раздался ленивый, с развальцой голос:

– Эт-та что тута за комедь? А ну хамса, брызнь отседова.

Эраст Петрович! Но откуда? Oн ведь ушёл!

– Ты чего, ты чего? – визгливо, но, как мне показалось, нервно зачастил молодой. – Это наш с Тюрей баран. Ты живи, фартовый, и честным псам жить давай. Нет такого закону, чтоб у псов барана отбивать!

– Я те дам закон, – процедил Фандорин и сунул руку за пазуху.

В тот же миг, оттолкнув меня, грабители кинулись наутёк. Однако ливрею и портмоне (а в нем сорок пять рублей с мелочью) прихватили с собой.

Я не знал, могу ли я считать себя спасённым или же, наоборот, попал, как говорится, из огня в полымя. Волчий оскал, исказивший гладкую физиономию Фандорина, вряд ли сулил мне что-то хорошее, и я с ужасом следил за его рукой, вытягивавшей что-то из внутреннего кармана.

– Держите-ка.

Это был не нож и не пистолет, а всего лишь платок.

– Что же мне с вами д-делать, Зюкин? – спросил Эраст Петрович обычным своим голосом, и страшная гримаса сменилась кривой ухмылкой, на мой взгляд, ничуть не менее отвратительной. – Я вас, разумеется, заметил ещё в Нескучном, однако же п-полагал, что на Хитровке вы не задержитесь – испугаетесь и ретируетесь. Однако, вижу, вы не робкого десятка.

Я молчал, не зная, что на это сказать.

– Надо бы вас тут бросить, чтобы г-голым погулять пустили. Был бы вам урок. Ну объясните, Зюкин, чего ради вы за нами потащились?

Оттого что голос у него был не бандитский, а обыкновенный, господский, я почувствовал себя спокойней.

– Про мальчишку неубедительно рассказали, – ответил я, вынул собственный платок, запрокинул голову и зажал разбитый нос. – Решил проверить.

Фандорин осклабился.

– Браво, Зюкин, б-браво. Не ожидал от вас подобной проницательности. Вы совершенно правы, Сенька Ковальчук сообщил мне всё, что знал, а отрок он наблюдательный – т-такая уж профессия. И сообразительный – понял, что иначе я его не отпущу.

– И он сказал, как отыскать того «мордатого», который его нанял?

– Не совсем, ибо это нашему с вами юному знакомцу, конечно, неведомо, но личность п-подрядчика он описал исчерпывающим образом. Судите сами: мордатый, глаз прищуренный, рожа бритая, губастая, картузик-генералка с лаковым козырьком, чёрная короткая сибирка, красная шёлковая рубаха, сапоги с большим скрипом и при лаковых же калошах…

Присмотревшись к наряду самого Фандорина, я воскликнул:

– Эка невидаль, вы тоже вон одеты точно так же. На Москве этаких молодцев полно.

– Отнюдь, – покачал он головой. – На Москве вы их встретите нечасто, а вот на Хитровке повстречать можно, но и то не в столь большом к-количестве. Тут не просто одежда, а высший хитровскии шик – и красный шёлк, и лаковые калоши. Только фартовые, то есть бандиты самой высокой иерархии, позволяют себе такую униформу. Чтоб вам, Зюкин, было понятнее, это у них вроде камергерского мундира. Вы видели, как от меня дунули эти «п-псы»?

«Дунули», «псы» – что за манера выражаться. Сразу было видно, что от статского советника в Фандорине мало что осталось. Этот человек, пожалуй, напоминал мне дешёвую позолоченную посуду, с которой облез верхний слой и постыдно просвечивает вульгарная латунь.

– Какие ещё «псы»? – спросил я, давая понять, что не приемлю разговора на уголовном арго.

– «Псы», Зюкин, – это мелкие воришки и хулиганы, Для них «фартовый» вроде меня – б-большое начальство. Но вы меня перебили и я не успел сообщить вам главную примету Мордатого. – Он помолчал и произнёс со значительным видом, будто открывал мне нечто очень важное. – Во все время разговора с Сенькой – а протолковали они не менее получаса – этот субъект не вынимал из кармана правую руку и беспрестанно позвякивал мелочью.

– Вы полагаете, что по этой привычке его можно разыскать?

– Нет, – вздохнул Фандорин. – Я полагаю совсем д-другое. Но, впрочем, скоро выяснится, справедливо ли моё предположение. Это должен установить Маса. И если я прав, то мы намерены поискать господина Мордатого, пока доктор Линд играет с полицией в кошки-мышки.

– А где господин Маса?

Эраст Петрович неопределённо махнул рукой:

– Тут недалеко, в подвале, тайная китайская опиумокурильня. После прошлогодней облавы переместилась с Сухаревки на Хитровку. Эти люди много что знают.

– И что же, господин Маса умеет по-китайски?

– Немного. В его родном городе Иокогаме много к-китайцев.

В это время где-то за углом раздался замысловатый разбойничий свист, от которого я поёжился.

– Ну вот и он, – удовлетворённо кивнул Фандорин, сложил пальцы особенным образом и свистнул точно так же, только ещё пронзительней – у меня даже ухо заложило.

Мы двинулись вперёд по переулочку и очень скоро повстречали японца. Тот ничуть не удивился, завидев меня, и лишь церемонно поклонился. Я покивал, чувствуя себя преглупо без ливреи, да ещё в забрызганной кровью рубашке.

Они залопотали между собой на непонятном наречии – уж не знаю, по-японски или по-китайски – и я разобрал только многократно повторенное слово «куртя», впрочем, ничего мне не прояснившее.

– Я был прав, – наконец соизволил объяснить Фандорин. – Это и вправду Культя. Он однорук, отсюда и привычка держать обрубок в кармане. Очень серьёзный бандит, главарь одной из новых и самых опасных хитровских банд. Китайцы сказали, у них «малина» на Подкопаевке в старых винных складах. Туда так просто не попадёшь – часового выставляют, как в казарме и даже «маляву» завели, то есть пароль… Это-то ладно, но что мне, Зюкин, делать с вами? Вот навязались на мою г-голову. Одного вас по Хитровке отпускать нельзя – не ровен час прирежут.

Я был глубоко задет этими словами и уже приготовился сказать, что отлично обойдусь без опеки (хотя, признаться, мысль о прогулке в одиночестве по вечерней Хитровке показалась мне малопривлекательной), но тут он спросил:

– Скажите, Зюкин, вы человек физически крепкий?

Я расправил плечи и с достоинством ответил:

– Мне доводилось служить и дворцовым скороходом, и форейтором, и на выездах. Я каждое утро делаю французскую гимнастику.

– Ладно, п-посмотрим, – произнёс Фандорин, и в его голосе прозвучало оскорбительное сомнение. – Пойдёте с нами. Только уговор: никакой самостоятельности, меня и Масу слушаться б-беспрекословно. Даёте слово?

Что мне оставалось делать? Возвращаться, как говорится, несолоно хлебавши? Ещё выберешься ли в одиночку из этого проклятого места? Опять же очень кстати было бы разыскать этого самого Культю. Вдруг Фандорин прав, и полицейская операция на Арбате ничего не даст?

Я кивнул.

– Только вид у вас, Зюкин д-для Хитровки малоподходящий. Вы можете нас с Масой скомпрометировать. Кем бы вас сделать? Да вот хоть бы спившимся лакеем из хорошего дома.

С этими словами Фандорин наклонился, зачерпнул горсть пыли и высыпал мне на темя, а грязную ладонь вытер о мою и без того запачканную красными пятнами рубашку.

– Та-ак, – удовлетворённо протянул он. – Уже лучше.

Присел на корточки и оторвал золотые пряжки с моих туфель, потом вдруг крепко взял за кюлоты и дёрнул, так что шов сзади треснул и разошёлся.

– Что вы делаете? – в панике вскричал я, отпрыгивая.

– Ну как, Маса? – спросил полоумный статский советник японца.

Тот, наклонив голову, оценивающе осмотрел меня и заметил:

– Тюрки берые.

– Верно. Чулки п-придётся снять. И уж больно гладко вы выбриты, это в здешних местах не comme il faut. Дайте-ка…

Он шагнул ко мне и, прежде чем я успел заявить протест, размазал пыль с моего темени по всему лицу.

Мне уже было все равно. Я снял белые шёлковые чулки и спрятал их в карман.

– Ладно, в темноте сойдёт, – смилостивился Фандорин, а его камердинер даже удостоил меня похвалы:

– Отень харасё. Отень курасиво.

– Теперь куда? К этому Культе? – спросил я, горя желанием поскорее взяться за дело.

– Не так б-быстро, Зюкин. Нужно дождаться ночи. Пока расскажу вам, что мне известно о Культе. Он слывёт у московских уголовных личностью загадочной и многообещающей. Вроде как Бонапарт во времена Директории. Его побаивается сам Король, хотя открытой войны меж ним и Культей нет. Шайка у однорукого маленькая, но отборная – ни одной «шестёрки». Сплошь фартовые, проверенные. Мой человек из уголовного сыска, весьма авторитетный профессионал, полагает, что будущее российского преступного мира именно за такими вожаками, как Культя. У него в б-банде не бывает ни пьяной гульбы, ни драк. За мелкие дела они не берутся. Готовят налёты и гоп-стопы обстоятельно, исполняют чисто. У полиции среди людей Культи нет ни одного осведомителя. И логово у этой банды, как я уже имел честь вам сообщить, охраняется самым тщательным образом, на военный манер.

На мой взгляд, всё это звучало в высшей степени неутешительно.

– А как же мы до него доберёмся, если он такой осторожный?

– По чердакам, – ответил Фандорин, и поманил за собой.

Некоторое время мы шли какими-то мрачными, зловонными дворами. Наконец подле слепой, безоконной стены, ничем не отличавшейся от соседних, точно таких же, Эраст Петрович остановился. Взялся за водосточную трубу, с силой потряс её, послушал, как дребезжит жесть.

– Выдержит, – пробормотал он, как бы обращаясь к самому себе, и вдруг быстро, без малейшего усилия, стал подниматься по этой хлипкой конструкции.

Маса нахлобучил свой котелок поглубже и полез следом, похожий на ярмарочного медвежонка, что обучены карабкаться по столбу за сахарной головой.

В народе говорят: взялся за гуж – не говори, что не дюж. Я поплевал на руки, как это делает наш кухонный лакей Сявкин, когда рубит дрова, перекрестился и взялся за железную скобу. Так, ногу на приступку, другую – ох! – дотянуть до обруча, теперь другой рукой за выступ…

Чтобы не было страшно, принялся подсчитывать убытки за два последних дня. Вчера проспорил пятьдесят целковых Масе, сегодня проездил на извозчике утром два с полтиной и вечером пять, итого семь пятьдесят, да ещё «псы» хитровские унесли портмоне с сорока пятью рублями. Прибавить сюда загубленную парадную форму – хоть и казённая, а все равно жалко.

Тут я случайно глянул вниз и разом забыл про убытки, потому что земля оказалась гораздо дальше, чем я предполагал. Снизу стена выглядела не такой уж высокой, этажа в три, а сверху посмотреть – сердце ёкает.

Фандорин и Маса давно уже перелезли на крышу, а я всё полз по водостоку и вниз больше старался не смотреть.

Когда добрался до козырька, вдруг понял, что нипочём на него не залезу – вся сила на подъем ушла. Повисел так, в обнимку с трубой, минут пять, а потом на фоне лилового неба возникла круглая голова в котелке, Маса взял меня рукой за ворот и в два счета выволок на крышу.

– Благодарю, – сказал я, ловя ртом воздух.

– Не стоит брагодарности, – поклонился он, стоя на четвереньках.

Мы поползли на противоположную сторону крыши, где, распластавшись на животе, лежал Фандорин.

Я пристроился рядом – не терпелось понять, что это он там высматривает.

Первое, что увидел – багровую полоску уходящего заката, истыканную чёрными иглами колоколен. Но Фандорин разглядывал не небо, а старинный покосившийся дом с заколоченными окнами, расположенный на противоположной стороне улицы. Видно, когда-то, давным-давно, дом был хорош и крепок, но от небрежения обветшал и осел – такой проще снести, чем обновить.

– Тут в начале века была фактория виноторговцев братьев Мёбиус, – шёпотом стал объяснять Эраст Петрович, и я отметил, что при шёпоте заикание из его речи совершенно исчезает. – В подвале – глубоченные винные погреба. Говорят, помещалось до тысячи бочек вина. Французы в двенадцатом году что не выпили, то вылили. Будто бы целый винный ручей до Яузы стекал. Изнутри дом выгорел, крыша провалена. Но подвалы уцелели. Там у Культи резиденция. Видите молодца?

Приглядевшись, я заметил, что с улицы ответвляется покатый съезд в ворота, много ниже уровня мостовой. Спиной к воротам стоял и лузгал семечки какой-то парень в таком же, как у Фандорина, картузе.

– Часовой? – догадался я.

– Да. Подождём.

Не знаю, сколько времени продолжалось ожидание, потому что мой хронометр остался в ливрее (вот ещё к списку убытков: серебряный наградной брегет, его было жальчее всего), но не час и не два, а больше – я уж и подрёмывать стал.

Вдруг я не столько услышал, сколько почувствовал, как Фандорин напрягся всем телом, и мою дрёму сразу как рукой сняло.

Снизу донеслись приглушённые голоса.

– Шило, – сказал один.

– Лузга, – откликнулся другой. – Проходь. С цидулкой?

Ответа на этот непонятный вопрос я не расслышал. Приоткрылась и снова закрылась дверца, врезанная в ворота, и снова стало тихо. Часовой зажёг цигарку, его лаковый козырёк тускло блеснул в лунном свете.

– Всё, пошёл, – шепнул Фандорин. – Ждите здесь. Если махну – спускайтесь.

Минут через десять к дому разболтанной походочкой приблизилась узкая фигура. Оглянулась через плечо, пружинисто сбежала к часовому.

– Здорово, Москва. Стенку сторожишь?